Малярия

Из самого кислотного и мерзкого места в небольшой отвратительной заводи под комками нарастающих тенистых деревьев, в благодушном сипении множества миниатюрных глоток, среди безнадёжно норовистого шелеста обречённых на вечный покой листьев на поверхности изрядного водоёма, в тине появилась совсем неразличимая серебристая, переливающаяся кучка комариных яиц, из которых лишь одна особь сумела выжить после нападения длинного языка уродливой жабы, сорвавшись со своего насиженного места неприхотливой грязной членистой тушкой с разнообразными по длине тёмными волосками и двумя подобиями лупоглазых выпуклостей, глядящие на поддёрнутый туманом мир с глупым отупением и бессильным безобразием. Что-то медленно, унизительно долго обретает настоящую личину насекомого, вырвавшееся во второй раз из лап смерти, перевалившись на бок, чуть не погрязнув в миниатюрном искривлённом ротике изворотливого малька, что заметив добычу по жирнее метнулся в противоположную сторону, существуясь перед этим будущим кровопийцей каким-то напоминанием о том, что надо помнить о выживании, но тот всего-то без интереса разворошил в песке гнездо поудобнее, глубоко зарываясь в опустошённые потроха страдающего животного.
Он наконец обрёл реальность и плотный цвет, ибо набрал с безупречным благодушием саму материю на поверхности не крупного озерца с помощью волосков-ниточек, очень смахивающие по форме на мистическое строение неизвестного треугольника в окружение вертящихся  во все стороны обрывков багровой, чуть прозрачной паутины на тельце молчаливого обитателя рая, не научившийся ещё говорить или пищать по-своему — так же визгливо, надоедливо и мерзко, ведь он, пока не зная предстоящего моря инстинктов, обычаев и собственной судьбы, как и не зная того что способен на настоящее убийство всего лишь выбирался из мусора, из гнилья, выдавливая, работая стучащими лапками, чтобы в один прекрасный день выбраться на не такой уж и свежий воздух, вот этими, вот именно этими странными, брезгливыми щупальцами проложив путь из ничего ко всему. И этот день настал, когда существо впервые заметило на успевшей измениться спинке мутные, мокрые крылышки с чёрными точками, пятнышками, нелепо взмахнуло ими, почувствовав всю промелькнувшую перед ним ветряную мощь и точно такой же первый набор ощущений, испытав на своём крошечном мозгу инстинкт, который вещал не подбирать болотные личинки, пылинки, засунутые в уродливую пасть, а реальную, пульсирующую влагу жизни — он жаждал крови.
Свернувшийся на мгновение стручок распрямился, вырвав из внутренностей своих поистине адский визг скрипящих шин, скорее напоминающий слабый, смехотворный крик только что рождённого, которым он тогда и был. Расправил тонкий, расписной, но ещё сморщенный целлофан крылышек, открыл соцветия многочисленных, ютившихся в провале глаз, а проснувшееся обоняние вдали, за неопределённое количество километров обнаружило теплившуюся надежду, кипящую, судорожно уловимую жизнь якобы разумного животного. Он так и не вспомнил, как оказался далеко от места рождения, от дрянного болотца, пропитанное насквозь удушливой вонью свалявшегося навоза и чего-то остро кислого, как больная моча, не вспомнил и к концу второго месяца, и полно, полно о его смерти, ведь за те секунды бытия он много что ещё успел сделать.
Мизерный, по сравнению с нормальным животный клюв сиротливо и очень пугливо пристроился на лодыжке человека, ворвавшись в горящие жаром лихорадки внутренности человека, уже замирая от удовольствия получая в свой ненасытный организм несколько капелек алеющей жидкости, но какой! Жалкая кровь больного человека принесла с собой не просто долгожданное утоление клокочущего от нетерпения зоба, но и проникло в прозрачную, невольно опущенную вглубь кожи головку что-то иное, что-то совсем не ощущаемое, а даже наоборот, лакомое-приятное, одновременно незаметное и незабываемое, как тяжесть изголодавшего желудка, наполненный  горячей едой — он сам того не понимая занёс в себя холодное орудие пыток для следующего, ведь после готового утоления физической плоти и отложенных неподалёку яиц снова захотелось набить грозящий разорваться от боли пустой, сухой живот.
Этот маленький, насмешливый Сатана убийства, желающий всего сразу, ничего не подозревая занёс тонюсенькое жало в разветвления колышущейся во сне трещинки, из которой вырывался назойливый и грубый волосок, пронзая раз и навсегда податливую кожицу, вместе с этим на какой-то неясный миг впрыскивая в жертву непонятное что-то, освободившее, и оставившее этого бога правосудия поднадоевшей тяжестью, напоследок становящийся для нас прошлым, ведь настоящее на много интереснее и загадочнее, когда в сладком организме от покрасневшего пятнышка под навалившейся тушкой чуть-ли не стонущего от необыкновенных чувств похотливого комарика начинался самый удивительный из всех удивляющих процессов во всём белом свете — жизнь. И вот бактерии начали размножаться, делиться, соединяться, путешествуя таким способом от предплечья, и до самого сердца через кровяные сгустки, другие микроорганизмы и бактерии по венам, органам и всевозможным аортам. А человек в это время умирал, страдая и мучаясь от головных болей, растёкшихся кровавых пятен, принимая в свою трахею не помогающие лекарства, настойки.
Комар насытил своё тело жидкостью, а в саму жидкость вогнал по самое горло осиновый кол малярии, причиняя боль копошившимися под обыкновенной, чувствительной кожей невидимые личинки, ожидавшие своего часа, что так и не пришёл, и их мир охладился до невозможной температуры, очищая труп от всякой вредоносной дряни внутри, хотя было уже поздно. Этот Сатана, или сам Господь бог поселил во внутреннем, окружающем мире пустые микроскопические «малярийные личинки», сотворив эдакое чудо, достойное книг и размышлений, а сами ожившие организмы, разделившись в своих мини-капсулах зажили бесполезной жизнью, очень напоминавшая существование мёртвого человека — такое же глупое, беспомощное, надоедливое, зато, борьба за жизнь удалась, сменившись насмешливой и вечной смертью.