Бог не дал мне твоего имени...

1

     «Выберите молитвенника за Землю Русскую. Не ищите (выбирая) мудрого, не ищите учёного. Вовсе не нужно хитрого и лукавого. А слушайте, чья молитва горячее – и чтобы доносил он к Богу скорби и напасти горькой земли нашей, и молился о ранах, и нёс тяготы её» (по поводу выборов в 1910-х годах патриарха всея Руси).

     Это Василий Васильевич Розанов.

     При всей страстности и противоречивости Розанова – писателя и человека и при всех его многих обличениях в адрес исторической Церкви что-то не позволяет просто так сбросить его с корабля... А в писаниях своих он себя и вправду почти ничем не стеснял, кроме... – и это «кроме» дорогого стоит. Вот как в его «Уединённом»:

     «Я ещё не такой подлец, чтобы думать о морали. Миллион лет прошло, пока моя душа выпущена была погулять на белый свет; и вдруг бы я ей сказал: ты, душенька, не забывайся и гуляй "по морали".

     Нет, я ей скажу: гуляй, душенька, гуляй, славненькая, гуляй, добренькая, гуляй, как сама знаешь. А к вечеру пойдёшь к Богу».

     Так что не будем судить Василия Васильевича. Пусть рассудит Господь. А мы, не увлекаясь и даже оставляя за скобками весь огромный корпус его публицистики, прислушаемся к самым сокровенным мыслям розановских «листочков опавших», в несколько коробов собранных Василием Васильевичем с ярлычками «Уединённое», «Опавшие листья»... А также «Смертное». А ещё «Лучинка»...

     «Живи каждый день так, как бы ты жил всю жизнь именно для этого дня».

     «Листочек» от 14 декабря 1911 года: «60 раз только, в самом счастливом случае <видимо, всё же 50; описка Вас. Вас. – С. Д.>, я мог простоять в Великий Четверток "со свечками" всенощную: как же я мог хоть один четверг пропустить?!!

     Боже: да и Пасох 60!!! Так мало. Только 60 Рождеств!!! Как же можно из этого пропустить хоть одно?!!

     ...Мне вот 54: а я едва ли был 12 раз «со свечечками».

     И всё поздно...»

     Во многих этих «лучинках» розановских мы почувствуем едва ли не главную его боль – о единственности каждого мига бытия и каждого творения Божия. Православный богослов протоиерей Василий Зеньковский вообще считал, что «никто не чувствовал так глубоко "священное" в человеке, как Розанов».

     Но для этого многому должно было случиться... Розановская «доброта», как писал сам он в «Уединённом», «вытекла из недоброты, из личного несчастия, порока».

2

     Открываем «Опавшие листья».

     «До встречи с домом "бабушки" (откуда взял вторую жену) я вообще не видел в жизни гармонии, благообразия, доброты... Мне совершенно было непонятно, зачем все живут, и зачем я живу, что такое и зачем вообще жизнь? – такая проклятая, тупая и совершенно никому не нужная... На наш "не мирный дом" как бы хорошо повеяла зажжённая лампадка. Но её не было (денег не было ни на масло, ни на самую лампадку). И весь дом был какой-то... тёмный и злой. И мы все были несчастны.

     И вдруг я встретил этот домик в 4 окошечка, подле Введения (церковь, Елец). В первый раз в жизни я увидал благородных людей и благородную жизнь.

     И жизнь очень бедна, и люди бедны. Но никакой тоски, черни, даже жалоб не было. Было что-то "благословенное" в самом доме, в деревянных его стенах, в окошечке в сенях на "За-Сосну" (часть города). В глупой толстой Марье (прислуге), которую терпели, хотя она глупа, – и никто не обижал... Тут не было совсем "сердитости", без которой я не помню ни одного русского дома... Моя новая "философия" жизни началась не с вопроса, а скорее с зрения и удивления: как может быть жизнь благородна и в зависимости от одного этого – счастлива; как люди могут во всём нуждаться, "в судаке к обеду", "в дровах к 1-му числу": и жить благородно и счастливо, жить с тяжёлыми, грустными, без конца грустными воспоминаниями: и быть счастливыми по тому одному, что они ни против кого не грешат (не завидуют) и ни против кого не виновны...

     И я всё полюбил... Но с этого и началась моя новая жизнь».

3

     Предшествующую «новой жизни» личную драму Розанова (особенно если не становиться всей душою на его сторону) пересказать легко. Едва ли не студентом он женился на небезызвестной женщине по имени Аполлинария, в свое время имевшей роман с Достоевским. Жить с молоденьким мужем в её планы не входило, и с одной из их квартир, в Брянске (Василий Васильевич учительствовал в нескольких городах), она исчезла, не дав ему, однако, развода до конца жизни.

     Семья у Розанова была одна-единственная – та, которую он создал в Ельце с молодой вдовой Варварой Дмитриевной Бутягиной. Настоящая прочная, счастливая семья с несколькими детьми.

     «Собака не замурлычет – Розанов не изменит. Он верен своей жене, как ни один муж на земле», – заметит позже, в петербургский период их жизни, Зинаида Гиппиус.
Только в эту пору явится миру публицист и писатель Розанов...

     Лишь одно обстоятельство висело над этой семьей почти до конца. Из-за него венчаться молодым пришлось тайно. Из-за него и Варвара Дмитриевна и дети, сколько бы их ни появилось, не имели никакой юридической защиты и не имели права даже носить фамилию главы семьи. В конце концов Василию Васильевичу даже пришлось подавать прошение на Высочайшее имя императора Николая II ради будущего жены и детей. Они проводят его в последний путь на земле: Василий Васильевич скончается на второй год военного коммунизма в Сергиеве Посаде от истощения. А виною, кажется, пустяк – отсутствие развода. Пустяк?! Но не в тогдашней Российской империи...

     Розановский ученик в елецкой гимназии Михаил Пришвин, став впоследствии тоже писателем, запишет однажды в своем дневнике:

     «Жертва – это ответ невинного за ошибку другого, и потому живи и не ошибайся».

     Легко сказать, ещё легче жить – грешить, но ведь есть всевидящий и страдающий за нас Бог, есть всегда знаемый или незнаемый брат, который тоже ответит за твою небрежность, есть ты сам – образ-подобие, и есть последний Суд, предощущение которого для души всегда начинается уже на земле...

4

     «Бог не дал мне твоего имени, – говорила Варвара Дмитриевна мужу, – а прежнее я не хочу носить». Зато в «Русском слове» Розанов многие годы печатался под псевдонимом, образованным от имени жены. Штрих важный. Потому что она-то, может, его и создала...

     Из второго «короба» «Опавших листьев»:

     «Отчего же она не любит Гоголя? и когда читаешь (ей) – явно «пропускает мимо ушей»...

     – Потому что это мне "не нравится".

     – Да что же "не нравится": ведь это – верно. Чичиков, например?

     – Ну, и что же "Чичиков"?..

     – Скверный такой. Подлец.

     – Ну и что же, что…

     Слова "подлец" она не выговаривала.

     – Ну, вот Гоголь его и осмеял!

     – Да зачем?

     – Как "зачем", когда такие бывают?!

     – Так если "бывают" – вы их не знайте. Если я увижу, тогда и... Но зачем же я буду говорить о человеке "подлец", когда я говорю с вами, когда мы здесь, когда мы что-нибудь читаем или о чём-нибудь говорим, и – слово "подлец" на ум не приходит, потому что вокруг себя я не вижу "подлеца", а вижу или обыкновенных людей, или даже приятных. Я не знаю, к чему это "подлец" относится...

     Я распространяю более короткую речь и менее мотивированную… У неё не было гнева. Злой памяти – не было... Если она с Е<...> не кланялась, то не прибавляла к этому никакого порицания, и тем менее – анекдота, рассказа, сплетни. И "пересуживанья" кого-нибудь я от неё потом и за всю жизнь никогда не слыхал, хотя были резкие отчуждения и раза два полные "раззнакомления", но всегда вполне без слов...

     Я понял тогда <...>, что существо смеха Гоголя было несовместимо с тембром души её, - по серебристому и чистому звуку этого тембра, в коем <...> были совершенно исключены грязь и выкрик. Ни сора как зрелища, ни выкрика как протеста – она не выносила».

     У Василия Васильевича есть признание, что за долгие годы ни один их день с «мамочкой», или «другом», не закатился в разделении. А ссоры бывали...

     Не умудрённая образованием, эта великая жена и мать вела дом и мужа незаметно – тихо и безмолвно. А он не уставал быть за это благодарным. И на страницах розановских эссе немало любящих строк о ней.

     «Разве не в этом заключается и мой восторг к "другу", что когда увидишь великолепного "нравственного" человека, которому его "нравственность" не приходит на ум, а он таков "от Бога", "от родителей" и вечности, который не имеет двоящейся мысли, который не имеет задней мысли, который никогда ни к кому не имел злой мысли, – то оставляешь художества, "изящное", из рук выпадает "критика чистого разума", и, потихоньку отойдя в сторону, чтобы он не видел тебя, – следишь и следишь за ним, как самым высшим, что вообще можно видеть на земле».

     Видит Бог, поработал и Василий Васильевич пером своим – часто сам «в бездне греховней валяяся» – для современных ему и будущих читателей ради именно такого, прекрасного Человека. Надо сказать, что Варвара Дмитриевна, простая женщина, пока могла (тяжёлый недуг уже при жизни Василия Васильевича уложил её в постель), прочитывала созданное мужем ещё в рукописи, схватывала сразу целое и, прямо не реагируя, всегда давала понять, насколько удачно вышло. Он называл ее «нравственным гением»...

5

     Ещё из второго и последнего «короба» «Опавших листьев»:

     «Пресса толчёт души. Как душа будет жить, когда её постоянно что-то раздробляет со стороны.

     Если бы "плотина закрыла речонку" <по-видимому, намёк на необходимость жёсткой цензуры. – С. Д.> – как вдруг поднялись бы воды. Образовалась бы гладь тихих вод... Печатная водка... Пришло сто гадов и нагадили у меня в мозгу».

     «Вся цивилизация ХIХ-го века есть медленное, неодолимое и, наконец, восторжествовавшее просачивание всюду кабака.

     Кабак прошёл в книгопечатание. Ведь до ХIХ-го века газет почти не было, а была только литература. К концу ХIХ-го века газеты заняли господствующее положение в печати, а литература – почти исчезла.

     Раз я видел работу "жатвенной машины". И подумал: тут нет Бога.

     Бога вообще в "кабаке" нет. И сущность ХIХ-го века заключается в оставлении Богом человека».

     Сейчас, через сто лет, мы видим ту же ещё усугубившуюся картину. Но что-то не устраивает нас при чтении этих строк, особенно если опустить это последнее «нет Бога». Не благо ли – облегчение тяжёлого ручного труда? Розановскую мысль через три десятилетия продолжил в своём дневнике Пришвин:

     «Что именно нас пугает при механизации жизни: она перестаёт быть школой терпения, а радости и благодарности в оправдание лёгкости – не хватает в душе».

     Сожаление – о благодарности, чувстве-то несомненно религиозном! Так что вектор отступления, апостасии и соответственно спасения и возвращения к себе указан Розановым правильно. И единое на потребу (Лк 10, 42) для него таково всегда. «Знаете ли вы, – читаем в «Уединённом», – что религия есть самое важное, самое первое, самое нужное?.. Но кто это знает? Многие ли? Вот отчего в наше время почти не о чем и не с кем говорить».

     Вот он какой, Розанов...

     Своим теплейшим чувством богоприсутствия – не «мамочке» ли своей Варварушке он обязан, которая молилась Пречистой всю жизнь и «почему-то» всегда читала один и тот же акафист – Божией Матери Всех Скорбящих Радости?

     И, наконец, заветнейшее его из «Уединённого», выстраданное не только личной судьбой, но и реальностями тогда ещё христианской, но уже стремительно наводнявшейся призраками коммунизма нашей страны:

     «Выньте, так сказать, из самого существа мира молитву, – сделайте, чтобы язык мой, ум мой разучился словам её, самому делу её, существу её; – чтобы я этого не мог, люди этого не могли: и я с выпученными глазами и ужасным воем выбежал бы из дому, и бежал, бежал, пока не упал. Без молитвы совершенно нельзя жить... Без молитвы – безумие и ужас.

     Но всё это понимается, когда плачется».

     Одни эти слова дают нам основание всегда дерзновенно молиться о Василии Розанове перед Господом. А что до его заблуждений, даже тяжких и роковых, то ведь и сам он как-то написал:

     «Никакой человек не достоин похвалы. Всякий человек достоин только жалости».