Мои мимолетности

                Людмила  Дрозд

                Мои  мимолетности

                У Сергея Прокофьева есть чудный цикл
                фортепьянных пьес с  красивым названием - 
                «Мимолетности»

         Бог не дал мне встречи ни с одним великим или  знаменитым человеком, и потому мои воспоминания - о запомнившихся мгновениях своей, ничем не выдающейся жизни.  Музыка в ней всегда значила так много! С самого детства! Со временем стала замечать, что всякий раз, когда слышу знакомую  мелодию, или она сама вдруг зазвучит во мне, перед внутренним зрением всплывет какое-то конкретное событие. Часто даже не событие — мгновение, картинка. Вот эти вспышки в памяти, дорогие и видимые только  мне, я  назвала – мои  мимолетности.               
                МАМА
      
                "Ночь яротка. Спят облака...»
               
               Шла  война,  которую  потом  назвали  -  Великая  Отечественная…
         Я лежу с открытыми глазами, хотя все ребята давно уже спят. В группе тихо, тепло, уютно. Мелодия, что струится из тарелки репродуктора, наполняет меня чем-то добрым и нежным. Смотрю на освещенный из коридора проем двери и чувствую, будто качаюсь и плыву. Плыву и качаюсь… Вдруг в этом светлом дверном пространстве появляется мама! Первое ощущение — это сон. Но глаза открыты. Вижу, что мама без пальто, в берете. И берет - сверкает! Да это же тают  снежинки! Мерцающие искорки возвращают в реальность: точно, за окнами сильно метет. И это действительно мама. Она только что с улицы. Внимательно вглядывается в темноту группы, на  лице желание увидеть меня и боязнь - ни в коем случае не разбудить, если  уже сплю. Теплая, нежная волна, на которой я только что качалась, снимает с постели и бросает к маме!  Повисаю на её шее и только потом: "Мама! Что ты здесь делаешь?! Ведь уже ночь!"  Мама, прижимая меня к себе, тихо шепчет: "Милок, мы шьем вам костюмы к новогодней елке. Меня попросили привести тебя, чтобы примерить их, если ты не спишь. Зайчик мой! Звездочка моя!" Мама часто  так называла меня. Звездочка -  было приятно и понятно. А вот зайчик - тоже приятно, но почему зайчик? Ведь я – девочка.

      Тихо-тихо идем по коридору и спускаемся в подвал. Мы, дети, знали, что там была кухня - всегда вкусно пахнущее, но совершенно запретное для нас место. Комната, в которую  вошли, неожиданно оказалась просторной и светлой. В ней было несколько женщин и много-много разноцветных марлевых платьиц. Я примеряю разные – костюмы  снежинки, бусинки, конькобежный. Все смотрят на меня ласково. Мама - сияет! Как хорошо!

      Много позже  узнала, что все эти женщины (бухгалтеры, учителя, библиотекари), после своей работы шли "в артель  8-е Марта" и в ее цехах, под гул швейных машинок, на которых работали портнихи, вручную пришивали к только что сшитым гимнастеркам и телогрейкам металлические пуговицы со


- 2 -
звездочками. Готовую одежду для солдат тут же упаковывали и отправляли  на
фронт. После этой работы женщины снова спешили - уже к нам, в санаторный садик, что находился на улице Осипенко - шить радость для своих детей. Здесь их даже угощали: стакан горячего чая и кусочек хлеба или печенька. И обязательно словесная добавка от завхоза: "Съешьте все здесь, пожалуйста».  "Они нас жалели, - говорила мама, - и хотели поддержать немного, так как знали: не заставь, никто не съест, возьмут с собой. Почти у всех  дома были еще дети, голодные и холодные". У моей мамы - четверо.

        Я снова в группе. Тихо ложусь и закрываю глаза. Мне тепло и радостно. Радио уже выключено, но прерванная маминым появлением мелодия возвращается ко мне. Я снова качаюсь на ее волнах.  Я уплываю в сон.

          



                Мой   День   Победы
 
                «…это  -  радость со  слезами на глазах…»

        Песня Тухманова и Харитонова «День Победы» появилась через три десятилетия после окончания Великой Отечественной войны. Она потрясла нас всех своей точной, тонкой передачей и в музыке, и в стихах той атмосферы, того  душевного состояния, какое переживали все, встречая Победную Весну.

        9-го мая 1945 года я все еще была в санаторном детском садике.   Запомнилось время между завтраком и обедом. Как-то очень светло было в группе. И тихо. Взрослых - никого, хотя обычно нас одних не оставляли. Дверь открыта. Движимая каким-то неясным  волнением, я вышла из группы. Вышла и замерла на месте: в конце коридора, на фоне распахнутой двери, стояла мама! Мама не просто стояла, она обнималась с Анфисой Петровной, нашей строгой заведующей! При этом обе что-то громко и радостно говорили. Потом, одинаковым движением, вынули из-за рукавов белые кружевные платочки и приложили к глазам. Тотчас, с уличной свежестью донесся до меня приятный, нежный аромат, а женщины продолжали стоять, говорить, улыбаться и плакать - одновременно.
        Так я  узнала  про  День Победы!

        Вместе с этим в памяти всегда всплывает еще один - день возвращения с войны папы – месяца  два спустя, в самом разгаре лета. Было воскресенье. Мы собирались обедать. С каким грустным удовольствием вспоминаю я те наши застолья.  Кушать садились всегда вместе — мама и пятеро ребят. Большой обеденный стол стоял посередине комнаты. К концу войны она казалась огромной, так как была почти пуста – часть мебели сожжена, для тепла, в маленькой железной печурке - буржуйке. Накрывать на стол — моя обязанность. Расставляю тарелки, они разные: сервизные давно обменены на еду. Перед тарелками  раскладываю ложки, их иногда не хватает — занимают


- 3 -
соседи. Вилок, ножей  тоже нет, но они и не требуются. На середину стола ставлю соль в красивой прозрачной вазочке и продолговатую тарелку. На нее мама положит хлеб - ровно столько темных  ломтиков, сколько человек сядет обедать. У каждого из нас было свое место. Мама – возле супа, напротив - старшая сестра, рядом с ней - младший брат, у левого торца - средняя сестра, у правого - старший брат. Я как самая малая сидела рядом с мамой, справа от нее.

        Как-то неразрезанная часть хлебной буханки осталась лежать на столе, хотя обычно  убиралась сразу - до следующей еды. Когда тарелки опустели, я загляделась на хлеб и, видно, так выразителен был взгляд, что старший брат не выдержал. Странным, сдавленным, голосам он произнес: "Мама, отрежь Милке хлеба!» И мама, с готовностью и как будто даже с благодарностью, быстро отрезала тонюсенький ломтик и протянула его мне.  Я тоже с готовностью и великой радостью быстро съела эту черную сладость и только потом ощутила необычайную тишину, увидела мамин печальный, любящий взгляд. Очень памятна мне эта минута!

        Но я отвлеклась от нашего светлого дня лета сорок пятого. Когда все были за столом, кроме старшего брата (он уже служил в армии), мама напомнила, что надо взять ложку  у соседей. Я бросилась бегом и тут же вернулась. Все с удивлением посмотрели на меня. Испуганно и тихо говорю: "Мама, там какой-то дяденька, военный!"  Все повскакали с мест, бросились в коридор и стали обнимать «дяденьку». Это был папа. Когда он уходил на войну в сорок первом, мне было четыре года, а когда вернулся — шел девятый. Я не узнала его.

        Папа привез мне два подарка. Первый — бордовая  фетровая шапочка с фетровым же ремешком и черной пуговкой у левого уха. Мама назвала ее капор. Носила я этот капор постоянно и в школу, в сентябре, пошла в нем. А платье к школе сестра Нина сшила новое – из теплой подкладки заграничного плаща, что оказался в посылке, выданной нам в военкомате. Вторым подарком был  Московский Кремль - из плотного красного картона. Он мог раскладываться и тогда превращался в "настоящий" — с зубчатой стеной и башнями, увенчанными красными звездами с зеленовато-желтыми краями, и его можно было ставить на стол. Самое необыкновенное было в том, что звезды в темноте светились! Не в силах дожидаться вечера, мы с ребятами нашего двора по нескольку раз в день забирались в шкаф, большой и совершенно пустой: все, что в нем было когда-то, износилось или обменялось на картошку. Мы свободно помещались в шкафу втроем, а то и вчетвером. Если же ребят было больше, забирались по очереди. Там, в темноте, затаив дыхание, раскрывали Кремль, и через короткое время его звезды загорались! Общий восхищенный вздох сопровождал это возгорание! Затем следовала полная тишина. Тем, кто смотрел на звезды, она никогда не казалась долгой. Наоборот, когда оставшиеся вне шкафа ребята начинали нетерпеливо стучать по нему,  те, что были внутри, кричали: "Подождите вы! Еще рано!» Так не хотелось расставаться с чудом.
       И вот сейчас, всякий раз, когда слышу песню "День Победы", я снова и снова "вижу" радостную, плачущую маму, входящего в комнату папу с орденом на груди и светящиеся звезды картонного Кремля.
               


- 4 -               
                Зойкина  молитва

                «Дайте до детства счастливый билет…»
      
           Одной из первых книжек, прочитанных мною самостоятельно, была «Дикие лебеди» Андерсена. Ах, как понравилась сказка!
            Я совершенно ясно видела большой светлый зал королевского дворца, девочку – принцессу, сидящую за невысоким столом у большой раскрытой красивой книги, а вокруг - одиннадцать братьев, с любовью наблюдающих, как радуется их сестра, разглядывая чудесные картинки, оживающие всякий раз, когда она переворачивала  страницу. И я радовалась вместе с ней! А потом горевала, когда злая мачеха заколдовала принцев, превратив их в диких лебедей, с шумом вылетевших в распахнутое окно зала, а Элизу, так звали принцессу, прогнала из дворца. Вместе мы долго плутали по лесам и болотам, и мне жгла руки крапива, из которой, Элиза, по совету доброй волшебницы, плела спасительные рубашки братьям.  Я страдала от горьких, тяжких несправедливостей, выпавших на ее долю, и в конце концов, радовалась новому обретению братьев и счастья!   

       Не один день просыпалась и засыпала я с мыслями о сказке и все ждала чего-то необычного. И вдруг - приходит к нам мамина подруга «Тюнечка Миронова», наша любимая тетя Тюня. Как всегда, она в нарядной белой блузке, с душистым кружевным платочком за рукавом и крошечными «бирюзовыми» цветочками в ушах. На дворе лето, до нового года далеко, до дня рождения еще дальше, а она вынимает из сумки куклу с длинными, волнистыми, «пепельными» волосами и протягивает ее мне! Не веря глазам, выдыхаю: «Это Элиза?!» Чуть помолчав,  внимательно глядя на меня, тетя Тюня говорит: «Да, это Элиза. А как ты догадалась?» Еле слышно шепчу: «Я узнала ее».

       Во дворе мы с девчонками решили отпраздновать завтра день рождения моей  Элизы. У сестры Нины, шившей «на заказ» своим знакомым платья, я вымолила атласный лоскуток цвета утренних облаков, освещенных восходящим солнцем, и, отделив от него несколько нитей, оплела ими волосы Элизы, потому что именно так, «жемчужными нитями», украшали ее к свадьбе с принцем в сказке. Утром, уходя на работу, Нина подарила мне, «к праздничному столу», две картофельных оладушки. Разрезав каждую на три части, я положила их на тарелочки кукольного сервиза. Гости не заставили себя ждать. Все уселись на полу и стали поздравлять Элизу. В этот миг дверь резко распахнулась и в ней появилась громко кричащая соседка тетя Даша. Что она кричала, не помню, но изо рта ее вылетали  красные, а из глаз - синие искры! Так же внезапно, как появилась, она исчезла. Галя, самая старшая из нас, быстро вскочила и набросила крючок на петлю двери. Ничего не понимая, мы испуганно смотрели друг на друга, а потом стали шёпотом обсуждать, как наказать зловредную  Дарью - так мы звали ее между собой - за  испорченный праздник. Долго не могли придумать! Наконец, Зойка, самая отчаянная и единственная крещеная, говорит: «Я придумала! Пойдемте к Ларке». Чтобы не встретиться с Дарьей, мы по очереди выбрались во двор через окно. Этому обучил меня брат Толя - «на всякий случай». Я выбиралась первой, показывая каждой следующей, за что


- 5 -
держаться и куда ставить ногу: мы жили на втором этаже. Прибегаем к Ларке. Зойка смело идет прямо в передний угол. Там, над комодом, висят украшенные бумажными  цветами иконы – «Боженька» и «Богородица». Зойка опускается перед ними на колени и начинает читать молитву, приказав нам все повторять за ней в точности. Мы подчиняемся беспрекословно.

       До сих пор не знаю, настоящая ли это молитва, но поскольку других очень долго не знала совсем, эту иногда, тайно, про себя, читала перед экзаменами. Вот она: «Богородица по церкви похаживала, на головке крестик понашивала, спит ли, не спит ли Ангел мой, сохранитель мой, сохрани мою душеньку, день и ночь, час и полчаса. Аминь» Затем Зойка (и мы за ней) касалась лбом пола и говорила: «Пусть у Дарьи зубы заболят». Повторив это трижды, она встала и гордо прошла мимо нас, еще сидящих на полу. У двери остановилась, оглянулась и говорит: «Ну что расселись-то?! Пошли на улку!»

       Двор встретил нас криками мальчишек: «Где вы там застряли? Все готово уже!» Посреди поляны лежало полено, а через него – доска. На том конце ее, который касался травы, аккуратной кучкой лежали коротенькие палочки. Второй конец доски торчал кверху. Нас ожидала игра «Двенадцать палочек». Встали в круг, и наш постоянный ведущий Вовка начал считалочку: «На золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. Кто ты такой? Выходи поскорей, не задерживай добрых людей».
       За играми мы позабыли о своих огорчениях. Утром я только поела, слышу, девчонки зовут меня выходить. Выбегаю, они стоят напротив нашего крыльца и смотрят в сторону ворот. На всех лицах – изумление и трепет. К воротам подходит понурая  Дарья. Опухшая щека ее подвязана теплым платком!..

       Мы не злорадствовали. Наоборот, стало жаль тетю Дашу – все же у нее, скоро год, как погиб на фронте муж, отец Юрки. Она всякий раз, как получала за него деньги «по аттестату», на весь двор горестно причитала: «На кого покинул ты нас, сирот, кормилец наш?!» Шло лето 1945 года.
       Больше мы никогда так не молились, а скоро и совсем забыли об этом. Вспомнили недавно, когда Зойка пришла ко мне на юбилей. Похохотали всем столом и взгрустнули «родительской» песней – «Быстры, как воды, все дни нашей жизни».

         
                Маслята
               
                «Это наш родной, родной любимый край!»
               
                Летом 1945 года в двенадцати километрах от Тюмени был открыт пионерский лагерь – «Антипинский». В течение семи лет, начиная с самого первого заезда, я отдыхала в нем одну, а то и две смены. С транспортом тогда, говоря по-современному, была жуткая напряженка: автобусов не было, отвозили и привозили нас то на грузовике, то на лошади, в телеге, а однажды мы  домой возвращались пешком.



- 6 -
             В первый раз сбор был объявлен по адресу «Осипенко, 1». На красивом, деревянном, «старинном», доме висела огромная, неуклюжая, непонятная   вывеска с названием конторы, нас отправлявшей - «Промстрахкасса». Эта вывеска ужасно портила уютный дом! Позже в нем разместили детские ясли, и он  сразу повеселел. У конторы было очень людно и шумно. Невдалеке стоял грузовик - «полуторка». Нас тесно усадили на сколоченные поперек кузова деревянные скамейки. На машине, да еще так далеко и надолго, я ехала впервые.

             Большинство ребят были знакомы. Они громко разговаривали и смеялись, а когда выехали за город, стали петь – про костры, картошку, птицу чибис и еще про многое другое. Я не знала этих песен, они нравились. А еще очень нравились красные галстуки, хотелось иметь такой же и так же, четко и красиво, взмахивать руку к голове и говорить при встрече: «Салют!».

            Провожая меня, мама разговаривала  о чем–то с высокой, стройной, светловолосой женщиной. Как оказалось, это была директор лагеря – Зинаида Дмитриевна. Я ее запомнила очень хорошо – за доброту и улыбчивость. Она иногда подходила ко мне с каким-нибудь вопросом, видимо, по просьбе мамы: я оказалась самой малой в заезде,  в школу пошла только осенью.
 
            Место, где располагался лагерь, полюбилось сразу и навсегда. Недавно  ездила в Антипино. Ностальгически пыталась отыскать хоть какие–то остатки той прелести. Увы!  Унылые многоэтажки обступали меня. А тогда… Километра за два до лагеря начиналась сосновая роща. Высокая, золотисто-зеленая, полная света и хвойной свежести, она всегда радовалась нам! Здесь, на большой поляне, в углублении в виде звезды, зажигались наши вечерние  костры,  знаменовавшие  начало  и  окончание  смены  или  завершение игры «Зарница».

           Сразу за рощей открывался прямоугольный травяной простор. В левой части его стояло деревянное здание деревенской школы. В нем размещались наши спальные, столовая и кухня. Посередине - деревянная трибуна и высокая мачта, на которую, под звуки горна и барабана, поднимался флаг пионерской дружины. Позади рощи, школы и трибуны шел крутой берег Туры, заросший красиво цветущими кустами шиповника, калины и черемухи. Рискуя свалиться, мы тайком  совершали короткие спуски в это кустарниковое царство и находили там яркие, душистые, невероятно-вкусные ягоды земляники!
               
          Справа простор заканчивался большим оврагом. По краям  его росли высокие сосны.  Спускаясь, они становились все меньше и в самом низу превращались в пушистую поросль. Дно оврага было мягким и пестрым – от насыпавшейся пожелтевшей хвои и пробивающейся сквозь нее травы с белыми и розовыми шариками клевера, по-нашему - кашки. Множество тропинок сбегало ко дну со всех сторон. По самой широкой  мы ходили к реке купаться:. девочки  шли  степенно, о чем–нибудь рассуждая, мальчишки бежали вприпрыжку, с гиканьем обгоняя нас, размахивая саблями из веток и воображая себя чапаевцами.


- 7 -
           Самым запомнившимся мне событием той смены был необычный сон–час, устроенный, из–за жары, прямо в овраге. Принесли матрацы, уложили их на дно оврага, нас – на них, и - мир перевернулся! Сосны, многократно удлинившись, придерживали своими вершинами далекое–далекое небо. В обрамлении  зеленых, пушистых веток оно казалось голубым зеркалом, и я пыталась разглядеть в нем себя. Когда все угомонились, стало слышно, как сосны шепчутся с ветром, радуясь нашему вторжению и наблюдая за нами. А мы радовались им и тоже наблюдали. Уже задрёмывая, вдруг ощутила необычный приятный запах и посмотрела на землю. У самого изголовья стояли малюсенькие, мягкие и нежные, сосёнки и ёлочки. Под одной из них увидела крошечные, лоснящиеся, светло–коричневые головки. Они скользнули мне в руки, такие упругие и душистые! Впервые видела я это чудо, но как–то сразу поняла – маслята! Мне хотелось закричать, показать всем мою находку, но был сон–час, и я радовалась молча. С тех пор маслята – мои самые любимые грибы – милая, светлая память о детстве, о пионерском лагере «Антипинский».

               

                «Пионерская»  песня

                «А море бурное ревело и стонало…»

        У  Зельды Израилевны, маминой приятельницы, была взрослая дочь - удивительная красавица: высокая, стройная, с огромными черными глазами и темными вьющимися волосами ниже плеч! Как-то пришла она к нам днём. Я была дома одна – накануне приехала из пионерского лагеря. Шурочка – так звали ее все, и взрослые, и дети, спросила, когда мама приходит с работы, а потом села на стул и стала задавать мне разные вопросы - как было в лагере, что интересного, какие пели песни? Я отвечала, что в лагере было хорошо, песни пели разные, но самую лучшую я выучила перед отъездом.
    - «Так, спой же её мне», - попросила Шурочка.
    - «Но она длинная!» - говорю я с сомнением.
    - «Ничего, - отвечает, - я не тороплюсь, пой! Мне  нужно Юлию Дмитриевну дождаться».
     - «А петь с выражением?» - спросила я.
     -«Ну, конечно же, с выражением, Милочка! С самым настоящим выражением!»
 
      Я начала: «Они стояли на корабле, у борта. Он перед  ней, с протянутой рукой.  На ней был белый шелк, на нем – бушлат потертый, он говорил с тревогой и мольбой…». Любви в песне не получилось, окончание было ужасным – «и бросил леди он в бушующий простор! А море бурное ревело и стонало, на скалы с грохотом летел за валом вал! Как будто море жертвы ожидало. Стальной гигант качался и дрожал!».

      Допела. Шурочка поинтересовалась, кто же выучил меня такой интересной песне. Отвечаю, что её пели в своей палате девочки из первого отряда, я



- 8 -
 слышала несколько раз и заучила.
     - «А в каком отряде была ты?»
     - «В третьем, в самом младшем».
Тут пришла мама, и я убежала: ребята уже не раз кричали: «Мила, выходи!»

      Через какое-то время у нас были гости – на папин день рожденья. Была и Шурочка. Когда все  вместе спели «Из страны, страны далёкой», «Вечерний звон» и «Быстры, как волны, все дни нашей жизни»», а мама спела романсы, Шурочка говорит: «А пусть-ка  нам Милочка споет  песню - про море бурное». Все удивились: никто не знал такой песни. Я, смущаясь, но с удовольствием запела. Меня хвалили и смеялись – вот так пионерская песня! Шурочка рассказала, как узнала эту песню она.

      С тех пор в нашем семейном репертуаре был и мой номер. Кто-нибудь всегда говорил: «Ну, Мила, давай твою – пионерскую». Голос у меня слабоват, не пионерский, скорее, это походило на мелодекламацию. Но, каким украшением был папин аккомпанемент! Его гитара, действительно, мощно и зримо, воспроизводила и бурное море, и грохот его валов, в котором тонули последние слова песни: «И выбросило труп в прекрасном шёлке на каменный гранит прибрежных скал!» 
            
               
   
                Встреча
                «Слети к нам, тихий вечер,…»

       Первым пионерским лагерем у нас был «Онохинский» - близ одноименной деревни, на берегу Пышмы. Тюменские школьники ездили в него еще до войны. После Великой Отечественной  лагерю присвоили имя Героя Советского Союза, партизанки, Зои Космодемьянской.

       Я была в «Зое» в 1952 году. Звездным часом каждой смены для старшего отряда был поход на Караульную гору. К нему начинали готовиться сразу после заезда. Рассказывалось, что гора названа в честь казачьих караулов войска Ермака. Приводились какие-то подробности их пребывания там. Девчонок же больше волновали другие слухи – будто, в тех местах водится рысь. Она, якобы,   прыгает по деревьям и, случается, нападает на людей. Мы втайне побаивались возможности такой встречи, хотя и допускали, что это выдумки мальчишек: им хотелось идти без нас. Во время похода величавые сосны, ягодные поляны, песенные привалы с чаепитием у костра отогнали наши страхи. Вернулись все очень довольные.

       На территории лагеря я любила гулять в парке. Там был деревянный горбатый мостик. Маленький, старый, местами поломанный, он буквально притягивал меня. На красивых, точеных столбиках его лежали узкие перила, всегда теплые и шершавые: потрескавшиеся от дождя, солнца и ветра. Скользя по ним рукой, я доходила до самого высокого места и смотрела вниз, на неглубокую канавку. Ее зеленые склоны были усыпаны множеством солнышек-


- 9 -
одуванчиков, преображавшихся потом в  прозрачные шарики, которыми любил играть ветер. Мне нравилось наблюдать, как от его порывов шарики
взрывались, а их лёгкие осколочки разлетались в разные стороны.

       Когда мама приехала на родительский день, я сразу привела ее сюда. Она разволновалась и рассказала, что давно знает эти места и что прежде здесь была дача купца Текутьева. Отец мамы лечил Андрея Ивановича и потому со всей семьей часто подолгу гостил у него. Тогда под мостиком протекал ручей, прозрачный и говорливый. Текутьев очень любил его и не однажды говорил: «Пока журчит мой приятель, я жив буду». Ручей регулярно тщательно чистили, и он радовал всех своей вкусной водой и веселым нравом.

        По тропинке тихо идем к берегу. Там стоит беседка – деревянная  кружевная сказка! У нас в ней проходят звеньевые сборы. «А прежде, - вспоминает мама, - беседка была густо увита душистым горошком и огненной настурцией.  Вечерами мысобирались в ней у блестящего шумного самовара, пили чай со сливками и с пышными, горячими калачами. Частенько певали - «У зори, у зореньки», «Слети к нам, тихий вечер». А иногда читали вслух.
      Мама смолкает, улыбается, растерянно и грустно. Глаза ее влажно сияют.
Так, в старом парке, на берегу реки, неожиданно встретились две юности - мамина и моя.               
 
               
            
                Тетя  Соня
                (Из впечатлений тюменской девчонки)               

                «До встречи, до встречи, до полной Победы,
                До  вечера после войны…»

       Женщины нашего двора считали ее чудаковатой, а я - очень любила. Сначала за необыкновенную дочь, а потом...
       Дочке тети Сони шел восемнадцатый год. Имя ее было красивым и тогда редким - Виктория. В сороковые годы люди, в основном, выглядели серо: в телогрейках, в неярких платьях. Вика  всегда была в светлом. Волосы пышные, темные с золотистым отливом. Лицо бледное, но с постоянным нежным румянцем. Глаза огромные и яркие - сами карие, а белки, как снег, и чуть  сголуба. Черные длинные ресницы красиво загнуты. Брови - две тоненькие веточки. Если мы встречались глазами, всегда казалось, будто она спрашивает: «Как удивительно хорошо сегодня, правда?». Я мысленно отвечала: «Да, да, очень!». Но говорили мы редко, и даже не припомню, о чем. Ужасно нравилось просто видеть ее. Я знала, когда они с матерью проходили мимо нашего двора, и поджидала у окна, а то и выбегала за ворота - поздороваться. Смотрела им вслед, пока не исчезали: прямая, твердо, гордо ступающая мать и тоненькая, будто летящая, дочка. Запомнились красный  узкий поясок Вики и косы, пересекавшие его двумя живыми ручейками.
      Мы жили на улице Свердлова, там, где сейчас строится музейный комплекс, напротив гостиницы «Прометей». Они - в больнице, где тетя Соня работала, в


- 10 -
самом большом и красивом здании ближайшей округи. Адрес так и значился: Больничный переулок, 1. Теперь такого переулка нет, а самый высокий дом нашего детства, затерялся, став вдруг самым маленьким среди кирпичных громад современности. Но, слава Богу, сохранен. Как и прежде, белеет: в те давние времена - величаво, сейчас - трогательно. В нем - дорогая аптека. Новый адрес его - Елецкая, 1.

      Весной 1946 года Вика умерла - от туберкулеза. Нас впервые пустили в больницу - проститься. Она лежала посреди  комнаты, как спящая царевна: поверх кружевного покрывала текли косы, на груди лежали две атласные розы цвета ее бывшего румянца. Осиротев, тетя Соня как будто уменьшилась.  Враз поседевшую голову навсегда покрыл черный гипюровый шарф. Не в силах оставаться в той комнате, она стала ночевать у кого-нибудь из знакомых. Мама предложила ей пожить «до лучших времен» в нашем кухонном закутке, что образовался благодаря перегородке между окном и углом русской печки. Поместились кровать, стол и стул. С занавеской на окне стало даже уютно.        Без Вики жизнь тети Сони заключалась в работе и... кино. Она ничего себе
не готовила. Покупала только хлеб и молоко. Ела мимоходом и ежевечерне ходила в кино. Часто на два сеанса сразу. Об увиденном ни с кем не говорила. Да и видела ли что там?! Воскресенья проводила на кладбище - непременно одна и в любую погоду.

        Кинотеатров в городе  было три: «Темп» - там, где он находился до недавнего времени, на углу улиц Республики и Дзержинского, «ВЛКСМ» (имени  Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи) - здесь же, только на втором этаже, и  «Победа» - красивое, старинное деревянное, очень просторное здание с большим мезонином. Оно стояло в створе улиц Свердлова и Пристанской, у Масловского взвоза.
      
        Изредка, и это было величайшим событием, тетя Соня брала с собой в кино меня. Особенно запомнились три фильма – из трофейных. Первым был «Грезы» - о жизни немецкого композитора Роберта Шумана. Содержание и музыка ошеломили: непередаваемые радость и печаль одновременно переполняли меня! Вторым - «Принц и нищий» - тоже замечательный, но по-другому. Третий — «Весенние дни»! Восторг от того, что увидела и услышала, был беспределен: красота актрисы Джаннет Макдональд, игравшей оперную певицу, ее голос, романтические, благородные отношения между героями, множество
прекрасных мелодий! Я (уже одна) посмотрела фильм трижды и собиралась еще, но мама, разоблачив «нецелевую» трату денег, что давались на школьные обеды, наложила запрет, и очередной сеанс состоялся без меня.

        С тетей Соней мы расстались, когда к ней приехала родная сестра. Они совсем не были похожи. Хозяйка «до мозга костей», голубоглазая,  светловолосая, глубоко верующая и тоже одинокая, тетя Маруся совершенно изменила жизнь старшей сестры. Вскоре после приезда она  очень удивила меня и обрадовала, устроив необычное угощение. «Завтра Пасха, - сказала она, - я иду «ко Всенощной», дождешься, будем «разговляться». Слова непонятные и загадочные! Повязав голову праздничным белым платком, тетя Маруся ушла, а


- 11 -
мы остались дома. Я что-то читала вслух тете Соне, но все  ожидала чего-то необычайного, и оно действительно произошло. Тетя Маруся возвратилась очень поздно, радостная и похорошевшая. У нас уже второй раз закипал самовар. На столе из развязанного узелка появились разноцветные яйца и красивый, круглый, высокий, белый, в разноцветных пылинках, хлеб! Увидев крайнее мое изумление (в послевоенное время и простой хлеб еще был для нас лакомством!), она сказала: «Это кулич. Христос Воскресе!» и трижды поцеловала меня. Никогда в жизни, не было все это вкуснее, чем в ту, первую в моей жизни, Пасхальную ночь!

        Вскоре сестры купили домик на Заозерной улице. Хозяйский талант тети Маруси развернулся в полную силу. Тетя Соня во всем ей подчинялась, в кино ходила реже: из Зареки не наездишься — на лодке переправляться надо было. Я иногда навещала их. Принимали очень радушно, угощали картошкой, капустой, огурчиками, выращенными на своем огороде. 0ставляли ночевать и тогда,
вечером, все вместе, мы слушали по радио «Театр у микрофона». Какая
чудесная передача была! «Старуха Изергиль», «Поддубинские частушки», «Маленький принц» и еще многое - все в исполнении великих русских артистов, с прекрасным музыкальным сопровождением!   
      В последний раз вместе мы ходили в кино году в сорок седьмом, в «Победу». Шла светлая, радостная, «наша» картина «В шесть часов вечера после войны». Играли любимые артисты – Марина Ладынина и Евгений Самойлов. Помню, вышли на улицу просто счастливые, и денек выдался под стать – солнечный, веселый. Тетя Соня заторопилась в свою Зарек:у: Я проводила ее до перевоза. Когда лодка отчалила от берега, помахала рукой, поднялась по крутой, высокой лестнице, что выходила на Ильинскую (ныне – 25-летия Октября), помахала еще раз. Она ответила взмахом платочка - значит, следила, увидела мой прощальный сигнал. Лодка была уже на середине реки, и я пошла домой, с удовольствием вспоминая подробности фильма и мелодии его песен. Особенно - сразу запомнившееся: «До встречи, до встречи! До нашей Победы! До вечера после войны!».
               
           Дома  тетю Соню ждал сюрприз – пятилетний племянник Феликс, привезенный из Казахстана от заболевшего двоюродного брата. Фелька – так стала звать его заречная ребятня, очень оживил жизнь сестер. Я продолжала изредка бывать у них. Чувствовалось, что тетя Соня понемногу оттаивает. Феликс прожил с ними до армии, рос здоровым, смышленым, работящим, а потом уехал на Север. Тетя Маруся, хоть и была младшей, вскоре умерла, а тетя Соня прожила до глубокой старости, успела поводиться с Фелькиными  детьми. Они и проводили ее в последний путь. Об этом я узнала от своей сестры, по приезде из очередной командировки. После института и рождения сына лишь раза два-три мельком виделась с ней. Обе искренне радовались встречам. Сейчас так сожалею, что сама-то не догадалась сводить тетю Соню в кино да и проводить «до последней березки» не довелось. Лишь на всю жизнь осталась глубокая благодарность и удивление: в какие счастливые мгновения для меня обратилось ее горестное пристрастие к кино! Поистине — «Нам не дано предугадать…»