II. Отражение

(Маленькая мистерия в нео-античном стиле,
исполненная на городской стене Вергилием и Антигоной)


Антигона (в короткой светлой тунике с изображением Гаутамы Будды и лёгких греческих  сандалиях, лицо печально):

Нежные юноши и девушки,
Не трогайте меня сейчас, заклинаю вас!
Моя душа красно-чёрная, и во взгляде пылает пламя -
Я жду своего демона с войны.
С Ангелами? О, нет – с самим собой.

Вергилий (бледнолицый юноша с волнистыми тёмными волосами до пояса, облачён в чёрное):

- Что может опалить жарче, чем Любовь?
Темнокудрый юноша, высокий и бледный, задумчиво перебирал увядшие цветы в ладонях. Его мрачный чертог давным-давно пропитался сладким ароматом траурных благовоний... Он огляделся: свечи, свечи, свечи... одни лишь свечи сопровождают усопших — с крохотным танцующим огоньком в ладонях им легче продолжать жить.
- В моём мире — как в твоём, только всё наоборот — над фиолетовыми водами Забвения вместо кувшинок растут свечи. Своды небес так же разнообразны и необычны, но на них нет облаков — одни лишь древесные корни... Чудные цветы распускаются на моих лугах — и ты можешь чувствовать их неповторимый сладостный аромат, но в твоих глазах их краски поблекнут... Ты пока бессильна воспринимать инфракрасные лучи. Моя земля порождает невиданных чудовищ... Знаешь, периодически герои и героини приходят с ними сражаться — и уходят с улыбкой на устах, потому что все мои монстры — иллюзия. Я их сам придумываю, от скуки.
То же самое души. В твоём мире верят, что мёртвые мертвы, живы лишь их тени... Это заблуждение. Видишь ли, солнечные боги не ведают смерти, а потому их благие очи и не видят той стороны посмертья. Как и подземные фиалки, розы и лилии, те, кого ты зовешь «тенями», расцветают для меня иными красками после перехода в мой Мир, в моё сердце и память. Неужели, они становятся едиными с тобою? - спросишь ты. А как же! Ты никогда не задумывалась, почему Тартар, кроме всех принятых в подлунном мире названий, слишком абстрактных, пристыжённых и испуганных, носит ещё одно имя — моё?
Знаешь, в моём мире тоже есть воздух — это аромат невидимых цветов. На небосводе Потусторонья есть лишь одно светило — Луна. И это я. А Солнцем будешь ты, Персефона.

***

Вергилий:

 Откуда я появился, куда я иду? Я не помню. Говорят, я — сын титана и титаниды, и этим объясняют мою необыкновенную силу. Не буду врать тебе, нежная моя Кора, я не помню. Не помню, откуда я взялся, не помню отца и матери.
Говорят, у меня есть два брата — один могуч, словно буря, а другой — страстен, точно вода... Но я и этого не помню. Всё смешалось и всё позабылось, когда среди привычных полуночных химер дивная фантазия посетила меня — сияющие кудри золотой Коры, разметавшиеся по мягкому подземному мху.
Ты пока не можешь видеть меня, девочка, я для тебя подобен ветру... но я уже совсем близко — сквозь галереи зеркал, в которых каждая душа видна, как на ладони, я вижу тебя, я тебя чувствую, Персефона. Нежно касаюсь ворсинок на твоей коже, золотистые твои волосы, подобно песку, рассыпаются по моим пальцам... Мёд бежит по губам, когда я погружаюсь в жар и негу, дотоле неведомые в моём Подлунье...
Бледная ступня юноши уверенно погрузилась в тёмные глубины озера, ответившие на его движение глухим вздохом. Всё глубже и глубже входил в мрачные тяжёлые воды стройный юноша с необычно отстранённым выражением на худом лице, и озеро жалобно откликалось на каждое его движение.
У противоположного берега юношу, неслышно скользя по стенающим водам, нагнала небольшая лодка. Высокий костлявый старик, обращаясь к нему, спросил довольно дружелюбно хриплым надтреснутым голосом:
- Это вы здесь, господин? То-то я слышу, озеро сегодня распелось...
- Здравствуй, Харон. 
- Никак на ту сторону? Что-то непохоже на вас...
- Что поделаешь? Бывает, и боги меняются, - таинственно улыбнулся старику юноша, оправляя мантию. Старик лишь покачал головой да задумчиво повёл своё печальное судно к другому берегу. Отвернувшись, он не видел, как расцвёл в бледных ладонях вечно юного бога один из истлевших подземных бутонов — кроваво-алый нарцисс, похожий на вынутое из груди сердце.

***

Антигона:

Мне снился сон: чудный крылатый зверь с человеческим лицом — он называется Сфинкс, мне рассказывали, - поцеловал моё сердце. И от этого поцелуя я умерла, а после проснулась.
У Сфинкса был дивный бархатный голос — мягкий и спокойный. Но отчего же мне так хочется спрятаться? Отчего же меня каждый раз охватывает дрожь, когда я слышу его?
- Милая моя Кора, гречишный мой мёд! Уйдём за мной в мой прекрасный сад — в дивную страну, в которой ты не была доныне. Доверься мне, и я унесу тебя прочь на лиловых крыльях, как покорную лань, на могучих плечах. Я положу тебя бережно среди невиданных цветов, крыльями укрою от ветра и непогоды, ты вдохнёшь ароматы нездешних берегов, и наша кровь смешается — как вода и пламя, земля и воздух...
Мои подруги удивляются, отчего я так одинока? Отчего иду по лугу вдаль, прочь от них? А я не знаю, что им ответить... мне тоскливо. Они бегут рядом, счастливые, болтают о фавнах, о водяных и юношах, сплетают друг другу венки... И я смеюсь с ними вместе, чтобы не расстраивать подруг и маму, но когда я остаюсь одна, я заламываю руки... И снова голос, пьянящий, будто вино, заполняет во мне зияющие пустоты:
- Пойдём со мной, Кора, мой гречишный мёд! Улетим в страну дальнюю...
И я больше не могу смеяться или плакать. Мне кажется, я совсем лишаюсь чувств, когда его слышу.
Моя мама и подруги — они не слышат этого голоса. Я очень осторожно расспрашивала: «Прислушайтесь, подруженьки — то не юноша ли кличет?» А они мне в ответ: «О, нет, дивная Персефона, — то ветер в поле».
И то же самое с мамой: «О, возлюбленная мама, чудная Деметра! Не слышишь ли ты голоса — ласкового и чарующего?» Мама обнимала меня и говорила: «То поют цветы, любимая моя, радуются блистающей колеснице Гелиоса и нашей животворящей поступи». А в другой раз: «То стонет оленёнок, отстранившись от груди матери, дочь моя!»
Но ведь я знаю, как зовут матерей оленята, и как поют на ветру цветы... Я знаю, как шумит в вереске ветер. Но голос внутри меня иной.
Падая в безмятежный сон днём на залитом солнцем лугу, я слышу его так ясно, словно он здесь, и шепчет мне... Но, открывая глаза, я вижу лишь золотые заросли нарциссов в золотых солнечных косах.
Моя мама и подруги так похожи на стайку золотистых нарциссов... А я? Раньше и я была таким же нарциссом? Или не была никогда? Я не помню. Я притворяюсь такой, чтобы мама не плакала... Но кто же я? Алая роза? Или белая лилия? Стройный кипарис или гибкий вереск?
Когда я удаляюсь в долину лунной ночью, мне спокойно и дивно, как раньше бывало днём. Я вольно танцую по волнам, окружённая бликами полной Луны... Я радостно обнажаю плечи, живот, бёдра и подставляю студёным струям, когда кусты расходятся, а из кустов... на меня устремляется всё тот же неожиданный, опасный взор Сфинкса. И я убегаю в ужасе, едва чуя под собой землю.
Когда же я тихонько возвращаюсь к спящей маме и подругам, что-то снова неудержимо тянет меня прочь — к настороженным лучам звериного взгляда в резкой лунной тени.
- Кто ты? Откуда? Покажись! - Притворившись смелой, кричу я... Но ответ мне — лишь тишина да насмешливый шелест вереска.


***

Вергилий:

Соитие. С этого всё начинается. Правильнее будет сказать «зачинается»?
Когда ты задаёшь мне вопросы, то имеешь в виду неизменно соитие. Или же мне самому уже повсюду грезится это слово? Сойтись означает двигаться вместе, как единое целое, но «Зачатие» - это твоё. Ты юная мать, ты зачинаешь цветы. В моём мире нет зачатия. Всё, что там находится, находилось всегда и всегда будет. Даже то, что кажется новым — всего лишь игра моего воображения.
Кто я и откуда? Я не могу сказать, моя солнечная... Я знал когда-то. Но это забылось. Забылось в мире без времени и пространства, где из любой точки в мгновение ока попадёшь в противоположную.
Я помнил, пока был мужем, братом и отцом, пока был тигром и кроликом, пока был стройным деревом, отбрасывающим шелковистую тень на траву в полдень... Пока я не стал богом подземного царства, и меня не назвали Аидом и не поставили на пьедестал — бескрылого, с тяжёлыми кудрями и напоминающим скалу торсом... Пока я не искупался в водах забвения... Тогда-то я и вспомнил всё на свете — но, вот досада! Я навсегда забыл, кто я и кто мой отец. Говорят, мои отец и мать — титан и титанида, и отсюда вся моя сила — всё может быть... Другие говорят, что моя праматерь стала планетой, и по ней ходят  люди и животные... Те же, кто зачинал меня раньше, уже перебывали моими любовницами и добычей, моими музыкальными орудиями и цветами осыпались в моих руках — и вот теперь они так далеко, что я не знаю, где они и кто, а если и знаю, то не могу рассказать. В этом вся ирония — я помню всё-всё-всё. Но ничего не могу рассказать тебе. Ты зовёшь меня Сфинксом, Персефона. А я и правда стал, как Сфинкс — и говорю загадками, а чаще всего молчу.
Кроме твоего мира и того луга, на котором ты живёшь, существуют ещё мириады миров, моя девочка-Солнце — и все они, как зеркала, бесконечно отражают друг друга... Если ты посмотришь в своё Зеркало... О, если бы ты только могла себе представить, моя золотистая заря, сколько Персефон бы ты увидела — прелестных девочек, и цветов, и мальчиков... И каждый мог бы с полным правом сказать: «Я — это ты».
Я всё тебе покажу, когда придёт наше время.
Мы называем себя богами. И это верно. Но и неверно тоже. Мы — совершенные люди, абсолютное начало самого человека — начала человеческих снов о вечности, возможность, фонтаном оросившая небо. Мы бессмертны. Но мы не Безымянный Творец... Далеко есть добрые и ласковые люди, называющие Его Брахмой, но не в этом даже суть... Они бы, вероятно, сказали, что мы — отблески, отражения Брахмы, Его осколки, рассеянные по миру и жаждущие соития. Я же тебе скажу, что все мы - хранители миров, и сами как цветы — раскидываем свои семена в людские души...
Если тебе всё-таки настолько интересно, кто же я... Есть один странный мир, бесконечно далёкий от нашего. Так вот, там говорят «скелеты в шкафу». Тайны, от которых человеку не по себе. Постыдные секреты, которые скрыты и позабыты не только окружающими, но и самим обладателем «скелета».
Так вот, они говорят не «грязь», не «темнота», не «нечистоты», а именно «скелет». То есть, связывают тайны и меня, сами того не осознавая. Я храню и заботливо собираю то и тех, кто уходит прочь из подлунного мира, но продолжает жить — все знания и чувства, которые выбрасывают, все забытые и непроявленные мысли, идеи, воспоминания о былых жизнях, человеческие тени — всё всходит цветами на моих полях. Мои владения не видны человеческому взору — они «под землёй». Но, если представить себе, что каждая человеческая черепная коробка, каждая человеческая грудь — это шкаф, то по ту сторону двери буду царствовать я — неизвестная пугающая бездна за семью печатями. Золотая моя Кора, у всего и вся — даже у тебя есть своя тень в мире под Солнцем — тёмная, непознанная, непроявленная часть тебя — и она — это твой маленький Аид. Я в твоих объятьях, в твоей крови, даже когда ты не помнишь этого... А ты — в моей. Я весь состою из тени, и моя тень похожа на Солнце. Моя тень — это ты.

***

Вергилий:

 Долгие дни проводил Аид неподвижно, сидя на берегу озера. Впрочем, в его мире время остановилось, и измерялось лишь однообразным скольжением лодки старика Харона по чёрной поверхности вод.
Аид посадил семя, и теперь терпеливо ждал, когда же оно прорастёт. Алая нить из белой, будто мрамор, груди, поднималась наверх, извиваясь и теряясь меж древесных корней.
Казалось, Аид окаменел. Потухший взгляд угольно-чёрных глаз во мраке ресниц, неподвижные бледные ладони, точно увядшие бутоны белых лилий... неслышно бежит бессмертная кровь по ледяному телу — даже биение пульса настолько замедлено, что, кажется, и сердце давно молчит. Выдают Аида лишь волосы, не прекратившие своего роста — водопад тёмных кудрей, тяжело ниспадавших на бледные плечи и торс, отчего подземный властелин стал походить на древнего ворона — птицу мудрости и предвестника скорби. Аид умирал от Любви, не в силах умереть... Жертвуя рубиновый цвет своей крови земле, он и сам стал семенем... Оставалось лишь довериться Матери-Земле и ждать своего лета.
Ворча себе под нос древнюю мрачную песнь, старик Харон уже в который раз безнадёжно мерил озёрную гладь веслом. Глухие стоны волн да унылый лязг уключин однообразно аккомпанировали его и без того печальной песне, отчего она казалась и вовсе невыносимой.
Аид ничего не слышал. Застывший, подобно мраморному колоссу, питал он неведомый цветок сияющим алым из бледной груди.
 
 ***   

Антигона:

- Светлые зорюшки-подруженьки, я так тоскую — Любовь воспламенила мне сердце!
- Кто же опечалил Персефону, околдовал девственное сердце поцелуем? Расскажи нам всё, золотистый наш ирис! Не печалься, не томись, голубушка!
- То не юноша и не фавн, то не бог и не кентавр. Моё сердце пленил алый цвет, взошедший на дальнем лугу. Будто алый луч зари, пленяет он мои взоры.
- О, Персефона! Не грусти, не плачь! Мириады звёзд на небе, и мириады цветов на наших лугах! Все самые чудесные цветы вплетём мы в твои косы, и возлюбленный тобою алый бутон венчает твоё чело. Пойдём, наша зорюшка, посмотрим на него, твоего возлюбленного — сорвём алый цвет его в полдень!
Как сладостно танцевать среди босоногих нимф на изумрудных холмах Эллады! Как звонок их смех! Когда они рядом, радость миром разливается во мне — и я снова узнаю себя — ту нежную девочку, твою Кору, какой была когда-то.
Пока мама прикорнула днём в тени оливы, мы с весёлыми подружками побежали к тому дальнему лугу, где я нашла тебя.
Увидев мою печаль, добросердечные нимфы целовали мои губы и руки, оплетали мои ступни цветочными гирляндами, вплетали бутоны в косы, словно невесте. На руки мне дали ворох лилий — белых, точно солнечные лучи...
Когда мы подходили к лугу, небо неожиданно потемнело — огромная туча, похожая на Сфинкса, угрожающе стремительно скользила по глади небес нам навстречу... Мне почудилось, что два огромных фиолетово-чёрных ока следят за мною из толщи облаков — и молния порвала небо... То было послание моего отца... не мне, но тебе, Аид. Дождь не испугал нас — мы не печалились, что намочим наши косы.
Голос звучал всё призывнее: «Ближе, ближе, моя золотая Кора — земля надо мной целует твои ступни... Я слышу твою поступь, и белые лилии печальны и стыдливы в твоих руках. Твои ладони ласкают их, и цветы изнежены в тепле твоих рук, счастливые... Склонись ко мне, Кора, коснись цветка. Возьми его скорей, он ждёт тебя...»
Меня пугал этот голос, меня печалила и тяжесть небес. Моя мама была далеко, а радостной стайке нимф и невдомёк было, какую опасность таит заветный бутон. Им не понять было и того нездешнего влечения, которое опаляло мою грудь, не давая дышать, когда я осторожно коснулась его, взяла себе, вся трепеща...

Вергилий:

В ту же секунду земля разверзлась и сильные руки заключили в объятия онемевшую тонкую девушку, склонившуюся, подобно покорной лилии, над алым бутоном неведомого цветка.
Пока обезумевшие от ужаса и горя нимфы, рыдая, бежали прочь, пока самые отчаянные из них в надежде вызволить Персефону тщетно пытались разверзнуть врата Тартара ослабевшими перстами, небо прояснилось, вновь бессмысленно выкатилось Солнце, а луг покрылся свежей изумрудной травой, желавшей жить, не ведавшей печали.