Белая рубашка

Нет другого такого же многогранного цвета как белый. По-разному белы фарфоровая чашка, снег, облако, яичная скорлупа.
Но тот самый белый слепящий цвет его рубашки я вспоминаю, если мне становится темно.
Свое пятнадцатое лето я проводила в деревне Аристово, которая была вплотную придвинута к реке Шексне непроходимым лесом. Маленький бабушкин дом был окружен кустами черной смородины и яблонями с мелкими и кислыми плодами. За домом располагались низкая крепкая баня, небольшой огород, обнесенный оградой из жердей, полусгнивший колодец, похожий на трухлявый гриб. Вода в колодце была ледяная, в ней плавали щепки и жухлые листья, и использовалась она не для питья, а для поливки. Все здесь как будто бы принадлежало мне: широкое, заросшее высокими травами, достающими мне до подбородка, поле, теплая и темная речная вода, пологий берег, сонно звенящие в разогретом воздухе пчелы, круглобокие черные и рыжие коровы, бредущие с выпаса. Дни были похожи и не похожи друг на друга. Накупавшись в реке и вдоволь набродившись по берегу, я приходила домой, где на столе сохли полевые цветы в банке, пахло зелеными щами и вареным из парного молока творогом. А после обеда мы с бабушкой пололи гряды, или, если давно не было дождя, поливали их колодезной водой. Солнце пекло голову, но работалось нам легко, хорошо, и ни о чем не думалось.
Вечером я залезала по шаткой лестнице на усыпанный опилками вперемешку с крыльями умерших бабочек чердак. В деревянных ящиках лежали рыжие луковицы, источающие сладковатый запах, кипы пожелтевших газет, два чугунных утюга и ступа для взбивания масла. Здесь же хранились и старые книги. Я любила рыться в этих книжных залежах, словно в поисках клада, отряхивала пыль с выбранной книги, спускалась вниз и, сидя на высоком крыльце, читала до темноты. Бабушка ворчала, что я испорчу глаза, включала свет на веранде, но тусклая лампочка горела еле-еле, и свет ее отражался в мозаике разноцветных стеклышек, из которых состояло окно.
В один из таких дней, как всегда поутру собираясь идти купаться, я увидела незнакомого молодого мужчину. Он вышел из соседнего дома, гремя блестящими на солнце ведрами. Я знала всех жителей деревни наперечет, а вот его видела впервые. Высокого роста, босой, штаны закатаны до колен, белоснежная, полностью расстегнутая рубашка развевалась на ветру, как и волосы, черные, волнистые, длиной до плеча. Он как будто только что сошел со страниц старинного романа.  Проводив его долгим взглядом, я весьма проворно забралась на чердак и взяла лежащую в углу большую, тяжелую книгу в твердом переплете, на обложке которой были начертаны непонятные мне буквы, красивые и с завитками. Я давно нашла эту книгу, но так и не разобрала, что в ней написано, а бабушка даже не знала, откуда она взялась. Главное, что она походила на книгу колдовских заклинаний из сказок, и весь мой расчет был на ее таинственный загадочный вид. И я не ошиблась. Когда мой новый сосед возвращался с реки, я уже сидела на крыльце, делая вид, что увлечена чтением и ничего не замечаю вокруг. Он шел не спеша, стараясь не расплескать воду, и, проходя мимо, посмотрел на меня с любопытством, сказал:
- Привет. А что это такое ты читаешь?
Так мы познакомились с Володей. После я слышала, как бабушка рассказывала знакомой старухе по фамилии Ганичева, что к соседям заявился дальний родственник – седьмая вода на киселе, приехал он из Москвы, желая уединиться в глухой деревне, потому что «устал». Что он не такой, как местные ребята – водку пьет мало, книги с собой привез и на расспросы тетки своей, почему он в свои двадцать восемь лет еще не женат, только отшучивается, да говорит, что не родилась еще такая, которая бы за него замуж пошла. Ганича только цокала языком и качала головой, повязанной очень плотным, несмотря на жаркую погоду, платком, а я спросила:
– Отчего же  он устал, баб?
– А я почем знаю? Он мне не сказывал. Все вы теперь шибко нежные! – хмыкнула бабушка.

Днем Володя никогда не сидел без дела: копал теткин огород, чинил лавку, забор, крышу. Я наблюдала за ним издалека, помогая бабушке собирать во дворе ягоды, или смотрела на него из окна, спрятавшись за занавеской. Мне нравилось, как во время работы двигались его плечи и руки, и даже то, как, утомившись на солнцепеке, он жадно пил воду из ковша и обливал ею лицо. А по вечерам он сидел на берегу на перевернутой, за день нагретой солнцем лодке, думал о чем-то своем, далеком.
В один из таких вечеров я как будто случайно пришла на берег, сняла сандалии и села на мостки, опустив ноги в воду. Он подошел, поздоровался с улыбкой, сел рядом, и мое сердце стало раскачиваться, словно подвешенный на тонкой нити шар. Володя рассказывал мне о разных местах, в которых он побывал. Я смотрела на него во все глаза, восхищаясь тем, как много он знает и видел. Мне было приятно и необычно, что он разговаривает со мной на равных, как со взрослой, и еще было интересно, какие они на ощупь, его волосы.
С той поры мы встречались на берегу каждый день. Он, еще издали увидев меня, радостно махал рукой, я садилась рядом, на лодку, и он читал мне наизусть стихи, которых знал очень много, или просто рассказывал что-нибудь о прошедшем дне. Закаты казались мне теперь другими, еще более восхитительными, чем раньше. Володя учил меня распознавать птиц по голосам и уверял, что слышит, о чем думают соседские охотничьи собаки – Туман и Дымка.
– О чем же? – спрашивала я, смеясь.
– Видишь, - говорил он, – Туман на Дымку поглядывает, переживает: «Любит меня Дымка, как пить дать, любит. Лежит, пригорюнившись, глаза большие, печальные, вот-вот слеза покатится. Страдает, бедная. Жениться мне что ли, раз такое дело?»  А Дымка думает: «Пришли тут, бестолковые, лясы точат, а того, чтобы вкусненького принести, и в уме нет! А я не евши с самого обеда...".
Собаки, уставшие от дневной жары, валялись в траве, и мы давали им печенье, пока не видел хозяин, строго-настрого запрещавший чужим кормить их, «чтобы не испортить».
Каждый новый день теперь был наполнен для меня особенным смыслом. Бабушка с недоумением наблюдала, как каждое утро я кипятила воду в тазу и мыла волосы, сушила их на солнце. В доме у нас я нашла только черного цвета нитки и вышила ими двух крохотных птиц на белом рукаве своего платья, получилось красиво – черные птицы в белом просторе. Они казались беззащитными и очень сильными одновременно. Бесстрашные птицы.
Я крутилась перед большим, засиженным мухами зеркалом на стене. Оно было старое и искажало отражение, словно смазывало его. Но я радовалась, вставала перед зеркалом то так, то этак. «Сарафан-то не больно ли короток, подола не видать?», - нахмурившись, спрашивала бабушка. «Не больно!», - дерзко отвечала я и смеялась.
Однажды мы с Володей, как обычно, сидели на берегу. Мимо шла Маша, стройная девушка лет двадцати, с длинной черной косой на плече. Она стала мыть посуду на мостках, чистить песком кастрюли. Володя, пряча смеющийся взгляд, спросил: «А Маша красивая, правда?» и посмотрел на меня с интересом. В груди у меня как будто оборвалось, но я ответила, улыбнувшись: «Да! Очень!». Он засмеялся тогда и потрепал меня по голове как сестренку. Мне показалось это обидным, и заметив мое огорчение, Володя предложил прогуляться. Шли мы молча, и я смотрела вниз на свои пыльные сандалии, на худые ноги, в царапках и ссадинах. Они казались мне очень некрасивыми, и хотелось плакать. В поле Володя нарвал для меня охапку васильков и спросил:
– А знаешь, откуда они взялись на свете, такие синие?
– Ничего я не знаю, – буркнула я в ответ.
– Ну вот, слушай. Когда-то, давным-давно, Небо разобиделось на Поле. «Отчего же, - говорит, - не благодаришь ты меня за дожди, за солнечный свет? Если бы не я, никогда не вызрели бы на тебе колосья.» «Не знаю я, как благодарить тебя, не умею», - отвечало Поле. И тогда Небо послало Полю цветы, но не простые: это были частички его самого. И теперь, стоит Ветру подуть, хлебные колоски склоняются к небесным посланцам и шепчут им признания в любви.
Я разглядывала цветы, словно впервые увидев их. Мы потом еще долго гуляли, и в тот вечер я впервые поймала на себе Володин восхищенный взгляд, заметила, что он тайком любуется мною, и мне снова захотелось смеяться, петь, говорить.
Иногда мы с Володей ходили в лес, взяв с собой спички, несколько картошин, соль и хлеб. Мне нравилось идти за ним следом, продираясь сквозь заросшие тропы. Сучья деревьев царапали руки, колени, цеплялись за одежду, и прямо из-под наших ног взлетали заполошные птицы. Из глубины леса доносился печальный голос кукушки, а меня переполнял восторг, впервые охватившее меня желание быть ведомой. Я старалась не отставать, осторожно перенимала из его рук придерживаемые им упругие ветви, чтобы они не ударили по лицу. Лес тревожился, тяжело вздыхал, но все же пропускал нас к себе, открывался неожиданно широкой поляной или глинистым берегом, где, распластавшись, лежали темные коряги, похожие на горбатых медведей, пенилась у кромки реки вода. Володя решал искупаться, он всегда шел первым. И я смотрела, замирая, на его широкую спину в родинках, на то, как медленно он входит в воду, освещенный красным закатным солнцем. Он поворачивался и звал меня весело: «Можешь идти, дно чистое!». И я шла, думая о том, что мне-то уже все равно совсем, какое оно, это дно.
Мы плавали как две большие рыбы, но больше дурачились, плескались, уплывали на глубину и взбирались на огромные, скользкие, покрытые мхом валуны. Один раз я оступилась на таком валуне и чуть не упала, Володя испугался, обхватил меня обеими руками. Лицо его оказалось прямо перед моим, очень близко. Он посмотрел на меня долгим потемневшим взглядом, и я услышала, как он задержал дыхание, а потом вдруг отвернулся и прыгнул в воду, окатив меня фонтаном брызг.

Володя никогда ничего не рассказывал мне о своей жизни в Москве. Иногда я замечала, что он думает о чем-то своем, отдельном от меня. Я волновалась и спрашивала его, почему он грустит. Он отвечал: «А ты расскажи мне что-нибудь, я тебя как послушаю, мне сразу веселее, легче становится». И я рассказывала, что раньше меня всегда посылали за молоком к тете Поле, живущей в доме с голубыми наличниками на окнах. У ее коровы было самое лучшее, жирное и вкусное молоко, так говорила моя бабушка. А теперь молока больше нет, у коровы "усохло" вымя, и тетя Поля говорит, что не иначе, как старуха Ганича навела на бедное животное порчу из зависти, потому что она точно "ведьмица" и в платке всегда ходит, чтобы скрыть, что она лысая, и на голове у нее свиная кожа. Володя слушал меня молча, изредка кивая, и легкая улыбка трогала его губы, и все лицо светлело.
Дни пролетали незаметно, мы с Володей ходили то на рыбалку, то на болото за черникой, но я с тревогой думала, что скоро я должна буду уехать домой, и размышляла, что мне делать. Написать Володе письмо с признанием? Узнать его московский адрес и написать уже из дома? Или уговорить бабушку побыть здесь еще хотя бы немного? И я приставала к бабушке, но та и слушать ничего не хотела. Тогда я  говорила, что мне нужно еще подышать воздухом, и что у меня бледный вид. Бабушка,догадывающаяся о причине моей просьбы, сердилась: «Срезать бы вицу хорошую да отходить как следует, вот что надо-то».
Мне было очень горько, и, забираясь на свой чердак, я уже не выбирала книг, а плакала и пыталась сочинить Володе письмо, но выходило плохо, и, как мне казалось, совсем не по-взрослому.
В последний вечер перед моим отъездом погода совсем испортилась. Шел сильный холодный дождь, отдаленно слышался гром. Ветви яблонь сиротливо скреблись в оконное стекло, и мне слышалось в этом: «Всё, всё, всё». С отчаяньем думала я, что из-за грозы не смогу увидеться с Володей. Когда бабушка задремала, я надела ее высокие резиновые сапоги, сняла с гвоздя кофту и потихоньку вышла за дверь.
Дождь сразу окатил меня с головы до ног, кофта набрала воды, отяжелела, и я сняла ее. Ветер с силой раскачивал гудящие деревья, пригибал к земле траву. Тучи висели низко, и из-за них было совсем темно. Крадучись, я подошла к соседнему дому, открыла дверь и шагнула за порог, но не пошла вовнутрь, а свернула в сарай, где, как я знала, Володя устроил себе отдельную комнату. Под потолком метались мухи, сарай был наполнен сеном, его густой терпкий запах заполнял все пространство вокруг.
Володя лежал, положив голову на свернутое одеяло, он спал. Рядом была раскрытая книга. Я села на колючее сено и залюбовалась его светлым лицом с точеными чертами, черными ресницами. Из широкого ворота рубахи выглядывали острые ключицы, а в ямочке между ними умещался крестик из черненого серебра.
Он почувствовал мое присутствие, сел и ошарашенно посмотрел на меня. Мое платье было мокрое, хоть выжимай, с волос стекала вода.
«Володя…», - выдохнула я, чувствуя ком в горле. «А я тут дождь слушаю», - перебил он меня. – Хочешь со мной?». Слезы повисли у меня на глазах, но я кивнула в ответ. «Слушай. Только внимательно. И ничего не говори.» Он нежно погладил меня по щеке, и я ощутила, что рука его дрожит. Потом он убрал руку, и мы еще какое-то время молча слушали, как неистово дождь колотится по крытой железом крыше. А потом я ушла, так и не сказав больше ни слова.
На следующее утро я, бабушка, и другие пассажиры стояли с сумками на берегу в ожидании катера, который должен был увезти нас в город. Володя тоже пришел. Он не решался подойти ко мне, потому что рядом стояла бабушка. На нем была та же рубашка, в которой я увидела его в первый раз. Я стояла молча, изо всех сил сдерживая слезы. И когда вдалеке появился катер, Володя спустился к самой воде, нагнулся и достал из нее маленький неприметный камушек. Подошел и протянул его мне:
– Это тебе. Что это, по-твоему?, - спросил он.
– Камень, - холодно ответила я, стараясь не смотреть ему в глаза.
– Это девушка в плаще. Она бежит под дождем на свидание. И она очень спешит потому, что где-то ждет человек, который ее сильно любит.
Я посмотрела на камень и ясно увидела в нем очертания девушки. Вот лицо в обрамлении капюшона, вот летящие полы плаща. Я взяла камень и крепко сжала его в ладони. И, сидя уже в катере, все еще сжимала его, а мужчина в белой рубашке на берегу становился все меньше и меньше, пока совсем не исчез из виду.