Иона

     Если стоять спиной к канавке или каналу напротив Пятницкой улицы, то справа в первом доме будет находиться отделение Сбербанка. Я его посещал к тому времени около четверти века. Начинал с того, что, будучи парторгом, приносил сюда ежемесячно партийные взносы. В середине восьмидесятых годов одна опытная дама, с которой я работал в Доме радио, посоветовала мне завести сберкнижку.

     – Ты неплохо зарабатываешь, пора уже позаботиться о будущем.

     Я попробовал позаботиться, но ничего не вышло. Больше ста рублей на этой книжке никогда не лежало. С одной стороны, моя неспособность к накопительству спасла меня от потери сбережений в девяностых, с другой – если бы я стал покупать доллары, как делали многие мои коллеги, то, возможно, не сидел бы на бобах.

     В двухтысячном году дом мой на дачном участке, полученном от Гостелерадио, буквально раскололся пополам. Знатоки сказали, что фундамент мне заложили на шестьдесят сантиметров в глубину, а надо было – на два метра.

     В силу разных обстоятельств я два года ничего не предпринимал, а затем за 200 тысяч рублей договорился сделать прочный фундамент, расширить помещения и провести капитальный ремонт дома по европейскому стандарту. Деньги я взял в кредит на пять лет в том же банке у канала. Погашение совершал раз в месяц. Однако работы обошлись почти в два миллиона, что не входило в мои планы. Пришлось занимать и перезанимать с непонятной перспективой отдачи. Дом был как новенький, выглядел вполне прилично, хотя соперничать с виллами богачей не мог.

    Стояло лето 2005 года – жаркое и тревожное. Я взял двухнедельный отпуск и в последний рабочий день с утра после летучки отправился выплачивать очередную часть кредита. Народу было немного, необходимое мне окно было свободным, и я довольно быстро расплатился, расписался и получил копию чека. Чувствовал я себя неважно. Это тогда превратилось для меня в привычное явление.

     Я вышел из здания Сбербанка и окунулся в пыльное и душное пространство Пятницкой улицы. Мне нужно было зайти на работу, забрать вещи и отправиться домой. День перед отпуском считался неполным. Обычно, правда, после очередного погашения ссуды я забегал в бар «Вепрь» (его уже давно закрыли). Там хорошо готовили, а водка была отборная. Обычно я выпивал две-три рюмки под хорошую закуску, дабы не заводиться. Иногда такой маневр удавался.

     В ту пятницу подобное мероприятие не имело смысла, поскольку по дороге домой я мог заскочить в любое знакомое мне место, а их было на моем пути необычайно много. Неожиданно для себя я не стал переходить на ту сторону улицы к «Вепрю», а свернул в переулок направо, где находилась церковь Иоанна Предтечи. Она была почти всегда закрыта, в расписании на месяц рядом с входом числилось несколько служб – обычно по субботам и воскресеньям. Конечно, в день памяти Крестителя сюда съезжались со всей Москвы. Я был здесь всего три или четыре раза и именно отсутствие богомольцев меня привлекало. Я и сегодня могу довольно долго находиться в пустой церкви, хотя люблю бывать и на литургии.

     В тот обыкновенный день храм Иоанна Предтечи почему-то был открыт. Я окунулся в тишину и прохладу притвора, а затем проник в центральную его часть, где не встретил ни души, кроме женщины за свечным ящиком. Не помню, писал ли я записки «О здравии» и «О упокоении». Кажется, купил три свечи: Спасителю, Богородице и на канун – латунный столик с Распятием и множеством подсвечников, где возносятся молитвы за ушедших в мир иной. «Господи, по милосердию Твоему, упокой души усопших раб Твоих…»

     Я был крещеным, но не воцерковленным человеком. Службы посещал редко, исповеди и причастия избегал. Иногда слушал проповеди в разных приходах, своего конкретного я пока не выбрал. С известным батюшкой протоиереем Сергием я учился в одной студенческой группе, но никак не находилось времени добраться до него. Кроме того, будучи студентом, он отличался смешливым и веселым нравом, сыпал анекдотами направо и налево, помнил их множество.

     В храме Крестителя мне особенно нравилась икона Марии Египетской в полный рост. На ней святая была изображена молодой и красивой, а не костлявой и высохшей пустынницей, как на большинстве образов. Но главное, что привлекало меня в ней, так это надежда. Мария Египетская несла людям надежду. Ее история показывала, что от многолетнего неправедного существования можно перейти к жизни ангельской. Я, правда, никогда серьезно не задумывался, насколько посилен этот переход для простого смертного.

     Я побродил по церкви, разглядывая другие иконы и ставя свечи. Я находился в противоположном от входа конце целлы, когда услышал за спиной:

     – Мужчина, сойдите вниз. Это уже алтарь.

     Алтарь здесь был открытым. Он представлял собой невысокий помост.

     – Простите, – сказал я, спустился на каменный пол и обернулся.

     Рядом с ключницей (она исполняла и эту обязанность) стояла бедно одетая старуха. Они вели между собой разговор, наверное, уже несколько минут, но я не вникал, о чем. Но теперь, вдруг прислушавшись, отчетливо услышал, несмотря на то, что довольно далеко находился от беседовавших.

     – У нашего епископа денег нет. Видишь, народ почти к нам не ходит, разве что по праздникам.

     – Да мне бы тысячу рубликов – купить новорожденному самое необходимое. Внучка моя прижила, не известно от кого, не работает, а мать ее пьет, – аргументация, видимо, повторялась.

     – Вот ты и пойди во «Всех скорбящих радость». Там доходы большие. Там, может, и дадут. А у нашего епископа денег нет, даже не проси.

     Собор, о котором шла речь, располагался неподалеку от Третьяковской галереи, то есть совсем неподалеку отсюда.

     – Пожалуй, схожу.

     – Иди прямо сейчас. Чего время терять?

     – Спасибо тебе за совет.

     – Бога благодари.

     Старушка неторопливо пошла в сторону притвора. Честно скажу, мне самому такая мысль никогда не пришла бы в голову. Это был не я, а кто-то другой. Невидимая рука подхватила меня и, не успев осознать, я очутился в притворе возле просительницы. Свидетелей между нами не было.

     – Вот, возьмите, – протянул я ей тысячерублевую купюру.

     Она недоверчиво поглядела на меня.

     – Я из сберкассы иду, снял с книжки, у меня еще есть много, – стал оправдываться я и старался казаться искренним.

     Она, после некоторого раздумья, взяла деньги и спросила:

     – За кого молиться?

     Я даже не знал, что и ответить.

     – За Михаила, – сказал я, имея в виду не себя, а сына, который тогда трудился    на «Эхо Москвы», а там уже зарождалась склочная и скандальная обстановка, переросшая впоследствии в абсолютный дурдом… 

     Я отправился на Пятницкую, 25 и не ощущал никакого сожаления. А ведь бывает из-за какой-нибудь потерянной или неправильно потраченной сотенной бумажки вселенские скорби охватывают. Я не думал, какой я хороший. Я вообще не придавал этому происшествию никакого значения.

     На четвертом этаже повернул от лифта направо и длинным узким коридором прошел к себе.

     – Уходишь? – поинтересовалась Елена Борисовна. Ее кабинет находился напротив, она сидела за компьютером. Двери, находившиеся друг напротив друга, мы, как правило, держали распахнутыми.

     – Пойду, пожалуй. Сейчас уберу со стола. Освобожу тебе место.

     Во время моего отпуска Елена Борисовна, женщина еще привлекательная, но с тяжелым характером, занимала мое кресло. Рулить ей внутри редакции доставляло удовольствие – пойди туда, принеси то, сделай это. Зато летучек у руководства она боялась пуще огня. Она начинала обычной машинисткой и, видимо, полагала, что все только и заняты тем, что припоминают ее прошлое. Хотя и такие, наверное, встречались. Когда двенадцать лет назад она стала моим замом, многие вознегодовали на меня, подозревали нас в интимных отношениях, которых никогда не было. Мне просто нужен был чистый администратор, лично мне обязанный и преданный. Частью она оправдала мои замыслы, а частью нет, особенно со временем.   Писала даже на меня докладные, которые начальство мне возвращало обратно.

     Стол я освободил от лишних бумаг еще с утра, осталось убрать в ящик настольный календарь, исписанный многочисленными поручениями. В другой ящик письменного стола я положил в специальную коробочку чек, свидетельствующий о погашении месячной долга по кредиту. Немного прибрался в платяном шкафу, где у меня висел наготове приличный костюм на случай неожиданных церемоний.

     – Всё, ухожу, – доложил я, запер дверь и передал ключи Елене.

     Я посмотрел на нее, осиротевшую, и мне стало жаль ее, дуру. У Елены Борисовны в этом здании было, по меньшей мере, два упорных поклонника, но ее уже подкосил комплекс старой девы. Последний реальный роман с женатым человеком она завершила по собственной инициативе лет семь назад.

     – Отдыхай как следует, – пожелала она мне с вымученной улыбкой.

     – Постараюсь, – обнадежил я.

     Проскочив по жаре трамвайное полотно, я спустился вниз и очутился на платформе станции метро «Новокузнецкая», где было попрохладнее. По дороге домой в вагоне подземного поезда я подумал мимолетно о том, что как-то странно в жизни происходит: считаешь, что рулишь сам, но это за тебя делает явно кто-то другой. И этот другой повелел мне в тот день никакие злачные места не посещать.

     За две остановки до дома я сошел и направился не куда-нибудь, а на кладбище. Там лежал мой бывший шеф, а рядом его дочь, покончившая жизнь самоубийством. Неожиданность этого решения, помимо прочего, заключалась в том, что мне взбрело в голову пройти не через главный вход (их могилы находились поблизости в первом ряду), а перелезть через ограждение, составленное из бетонных плит. В месте преодоления препятствия стояло два ящика, а внутрь нужно было спрыгнуть на асфальт с высоты примерно в два метра. Мне было тогда пятьдесят три года и юношеской гибкостью я не отличался. Приземление все же оказалось удачным. Только внутри у меня что-то хлюпнуло или хрустнуло, но боли я не почувствовал.

      Я посидел на лавочке, чтобы немного передохнуть, а потом пошел искать могилы. Я двадцать пять раз обошел эту первую линию (кажется, она называлась «первым участком»), но ничего не обнаружил. Потеряв надежду, я покинул погост через центральные ворота и, минуя огромный куб гипермаркета, заглянул в небольшой магазинчик (которого давно уже здесь нет). В нем находился аптечный киоск, где работала юная и знакомая мне аптекарша Катя.

     На самом деле ее звали Като, была она бодрой, веселой, обаятельной грузинской девушкой. Говорила без акцента и снимала неподалеку комнату с русской подружкой – также аптекаршей и ее сменщицей в том же киоске. Познакомился я с Като через мою жену Марину, которая стала в результате несчастного случая к тому временем инвалидом, и лекарства, а также их поиск заполняли немалую часть ее жизни. С Екатериной они вместе ходили в нашу единственную православную церковь на московском отрезке Ярославского шоссе. А я частенько посещал киоск по необходимости, а порой просто поболтать. Причем, без всяких задних мыслей.

     – У вас земля прилипла к левой штанине, – сказала Катя, оглядев меня из аптекарского окошка.

     Я потер штанину рукой и объяснил:

     – Ходил к одному знакомому на кладбище.

     – Ну и как?

     – Не застал.

     – Всё шутите.

     – А чего читаем? – поинтересовался я. У нее в руках была толстенная книга.

     – Ветхий завет. Притчу о Ионе прочла.

     – О чем там?

     – Будто не знаете?

     – Смутно помню. Дело было во чреве кита.

     – Не кита, а большой и необыкновенной рыбы, которую специально сотворил Господь для этого случая.
 

     Она помолчала и вдруг продолжила рассказ:

     – У Ионы было поручение от Бога отправиться в Ниневию и предупредить тамошних ассирийцев, чтобы они не слишком баловались богатством и разгульным образом жизни. В противном случае Господь обещал им большие потрясения. Ионе очень не понравилось это дело. Он самовольно взял и сел на корабль, идущий в Испанию. Тешил он себя мыслью затеряться. Во время плавания разразилась буря. И, по морскому обычаю, матросы бросили жребий, чтобы узнать, кто прогневал Всевышнего. Жребий пал на Иону, и тот признался, что согрешил. И сам попросил выбросить его за борт. Его пожелание было исполнено, и буря тут же утихла. Корабль поплыл дальше, а божественного порученца проглотила рыба. И была она, как я уже говорила, необычной. В просторном брюхе было уютно. То, что можно было назвать помещением, освещал светозарный камень. Глаза рыбы светились и через них можно было изучать морскую живность и глубины морские… Надо так понимать, что в чреве кита Иона в течение трех суток изучал тайны премудрости… Затем он потерял сознание, а очнувшись, оказался на берегу моря в том самом месте, куда и следовало прибыть. Отсюда он отправился выполнять поручение. Когда Иона достиг Ниневии, Господь отменил свое задание. И сказал Ионе примерно так: если Я пожалел тебя, то тем более сжалюсь над сотней тысяч людей, которые не могут отличить левой руки от правой…

     Я попрощался с Като и вскоре добрался до дома. Я жил тогда один, Марина находилась на даче. Есть мне не хотелось. Я принял душ и немного побренчал на гитаре. С тех пор не брал ее в руки десять лет. Потом около полуночи заснул. И более странного и жуткого сна мне с тех пор не доводилось видеть…

     У сна был сценарий. Я очутился ночью в незнакомом городе. Через какую-то темную муть я видел черные здания небоскребов, в окнах которых не светилось ни единого огня. Посредине сумрачной площади, покрытой брусчаткой, стояла хорошо освященная кабина лифта без дверей. Рядом расположился мрачный силуэт безжизненного дома, уносящегося вверх. Неба не было видно. Над кабиной я углядел какой-то подъемный трос, казавшийся не прочнее нитки. Ни шахты, ни рельсов ничего не существовало и в помине. Не помню, как я очутился в этом летающем гробу, и он медленно стал подниматься, раскачиваясь и болтаясь в пространстве. Я ощущал, как ношусь вдоль фасада сумрачного дома в открытой кабине, откуда выпасть не составляло ни малейшего труда, ибо в ней не наблюдалось никаких поручней, она была абсолютно гладкой внутри. Я чувствовал, что мы поднимаемся наверх, и страх обдавал меня леденящим холодом…

     Каким-то чудесным образом я не вывалился из летающей открытой кабины, и она вдруг причалила довольно ловко к входу в весьма обустроенное чердачное помещение. Я вышел из злосчастной кабины и попал в некий холл, отделявший меня   от бездны. Нельзя сказать, что помещение ярко освещалось, но достаточно. Был   тут торшер рядом с массивным диваном. Остальной мебели, если она и присутствовала, я не разглядел или не придал окружавшим меня предметам значения.

     Холл имел продолжение в виде полутемного коридора, как бывает в гостинице ночью. У торшера сидел совершенно обычный Владимир Анатольевич Андреев с большими ушами, с черными угольками умных глаз, которые очки в золотой оправе ничуть не увеличивали. Лицо у него было необычайно серьезным. За его спиной кто-то прятался. Я принялся всматриваться, и она как ребенок, не сумевший утаиться во время игры в прятки, встала, вышла из своего укрытия и уселась на диван ближе ко мне с таким видом, будто ничего экстраординарного не происходит. Это была Людка Комиссарова. Мне показалось, что она хитро и даже едко улыбается.

     Андреев, будучи замом председателя, курировал нашу редакцию, то есть был моим непосредственным начальником. В прошлом году я присутствовал на его отпевании в церкви «Всех скорбящих радость». В результате интриги лет десять назад его понизили в должности, которую, возможно, он и занимал не по праву. Но еще до этого он начал спиваться, пил каждый день, однако терпеливо высиживал на работе положенные часы. Женщины были его слабостью (и они чувствовали это), у него была милая, гладкая и холеная жена. Не ведаю, было ли ей известно, что всегда вместе с ней кто-то существовал параллельно. При всех своих недостатках и нездоровом образе жизни, Андреев был человеком ясного и сильного ума, несколько раз давал мне дельные советы. Недели за три до смерти В.А. совершенно перестал пить. Умер он дома во сне в шестьдесят четыре года. Его отличала одна хорошая черта, свойственная немногим, он никогда ни на что не жаловался.

     Людмила Сергеевна Комиссарова выросла в богатой семье хозяйственного работника, сама некоторое время являлась главным бухгалтером, а до этого находилась на различных финансовых должностях. Годам к тридцати пяти ее охватила скука от приевшейся сытости и роскоши. Она бросила мужа и двух детей. Увлеклась молодым   человеком, с которым уехала в Питер, чтобы завести собственное дело. Этот тип ее ограбил и бросил. Она вернулась в Москву как побитая собачонка и через два года умерла от обширного рака. Было это в конце прошлого века…

     Биографические справки пронеслись в моей голове моментально. Людка поглядывала на меня со снисходительной улыбкой и не произнесла ни единого слова.

     – Где я? – мой вопрос относился к Владимиру Анатольевичу.

     Он встал с дивана, но руки мне не подал.  Все остальное было вполне обычным: костюм, рубашка, галстук, голос.

     – Это что-то вроде гостиницы, – Андреев помолчал. – Но тебе сюда не надо.

     – А куда мне надо? – недоумевал я. – Спускаться обратно? Разобьюсь.

     – Я не знаю, как там, за перегородкой, обстоят дела, – сказал Владимир Анатольевич. – Однако знаю точно, что здесь тебе находиться нельзя. Ты уж как-нибудь попробуй спуститься…

     Он снова сел на диван у торшера и стал разглядывать пол, не обращая больше на меня никакого внимания. Я постоял немного в растерянности, но, сообразив, что разговор больше не возобновится, направился к кабине лифта. И он тотчас сорвался вниз, пытаясь извергнуть меня из себя, ударяясь то и дело о фасад здания, летая зигзагами по кромешной тьме. Ужас падения или полета был таков, что подсознание, мелькавшее где-то вдали от меня, подсказывало: ты должен проснуться. Но этого не происходило до тех пор, пока мы не совершили отнюдь не мягкую посадку на брусчатку площади…

      Я проснулся. Было около четырех часов утра. Еще оставалось немного утренней прохлады, однако ощущалось, что невыносимый зной скоро вступит в свои права. Мне было очень плохо, ничего вроде бы не болело, но я себя чувствовал абсолютно больным – так, что хуже некуда. Я даже не мог определить, нахожусь ли я в собственной квартире. Все в этом реальном мире было чуждо мне, и я ему был чужой. Я дотронулся до собственной головы, она была ледяная как у мертвеца. Но к чувству прохлады, к которому я стремился, это не имело ни малейшего отношения. Духота постепенно становилась невыносимой.

     Я с трудом встал с постели, силы покинули меня почти полностью. Я был скорее неживой, чем сущий. Я вообще ничего не чувствовал, может быть, кроме невыносимой духоты. И преобладавшее во мне бесчувствие казалось страшнее боли и страданий. Я отправился в душ, подобно привидению. Струйки воды напоминали мне мельчайший бесцветный песок. Не получив облегчения, я надел белую рубашку с короткими рукавами, летние джинсы, носки и кроссовки.

     После неимоверных усилий я уселся в кресло и взгляд мой упал на цветок, который стоял на окне возле кровати. Он еще весной начал мутировать, прекрасные желтые и розовые бутоны отсохли, листья превратились в шипы. И он переродился в разросшийся колючий папоротник. Мне пришла мысль, что и я от него переродился в какого-то больного и бесчувственного человека. И мне вдруг стало необходимо от него избавиться. Я взял его за горшок и с трудом понес к двери. След иголок или шипов тянулся за мной. Я не запер дверь. В подъезде никого не было, на улице не встретилось ни одной души. У контейнера силы покинули меня, цветок выпал из рук, горшок разбился. В нем не осталось ни грамма земли и специальных камешков. Толстые корни с узлами, будто от варикозного заболевания, проглотили все, что находилось вовне, без всякого разбора. Напугать меня могло, что угодно, даже это уродливое биологическое происшествие. Мне казалось, что часы моего земного пребывания сочтены. Ледяная голова, отсутствие пульса, я его никак не мог нащупать, являлись несомненным доказательством такого печального вывода.

     Я вернулся к себе еще более измученный, а думалось, что всякие лимиты исчерпаны. Я был весь перепачкан зловредным и колючим растением и мне заново пришлось принимать душ и переодеваться. К моим тяжким страданиям – к зною Сахары и ледяной голове – прибавилось чувство абсолютного одиночества. Я перешел в другую комнату и сел в кресло, раздумывая, кому бы позвонить. Друзей у меня здесь не осталось. Один жил в Америке, другой – в Литве, сочувствие сослуживцев до конца искренним я считать не мог. Сын мой Миша сегодня (в субботу) дежурил на четырнадцатом этаже известного здания на Новом Арбате, читал и составлял новости. Сестра Ольга работала в тот день «телефонным рабом» в одной жуткой конторе. Там заставляли навязывать потребителям непотребную продукцию   и тем немногим, кому удавалось обмануть клиента, платили зарплату, остальные ходили в кандидатах на зарплату (ей – кандидату наук – это больно било по самолюбию, но устроиться в другое место пока не получалось), из замкнутого пространства людей, попавших сюда от безысходности, не выпускали по двенадцать часов в сутки.

     С женой Мариной я больше недели был в разладе, она проживала на даче и сигналов от нее не поступало, я тоже молчал. А получилось так. Я сидел в зале игральных автоматов, выпив пару литров пива и проиграв тысячи три рублей, когда она вломилась туда с нашей огромной восточноевропейской овчаркой Дугласом и устроила настоящий погром, а устроив и перепугав полоумную братию, гордо удалилась. Хозяин этой клоаки тут же заявил, что отправит меня в подведомственное ему отделение милиции и там мне вправят мозги по первому разряду. Я поклялся, что завтра же утром возмещу ущерб, и обещание свое выполнил…

     Куда-то надо было все-таки ехать. Мне не хотелось умирать ни дома, ни на улице. Выбор мой после тягостных раздумий остановился на Мане – так я стал называть свою супругу после учиненного ею в игорном заведении беспорядка. Итак, я решил отправиться на дачу и там распрощаться с бессмысленной жизнью хотя бы не в гордом одиночестве. Правильность выбора пункта назначения подразумевало и примирение сторон. Мне было настолько дурно, что страха смерти я не испытывал. В те ужасные минуты она воспринималась мною как избавление.

     Выбравшись из дома и едва держась на ногах, я побрел к местной сберкассе, наличности у меня не оставалось. Банкомат не работал, деньги по пластиковым карточкам выдавали из единственного окна. Довольно длинная очередь большей частью находилась за пределами помещения. Я понял, что из этой очереди я прямиком отправлюсь не на дачу, а в морг. Такое убеждение во мне было столь сильно, что я поступил так, как никогда бы не сумел в нормальной жизни. Я прошел внутрь, протиснулся к окну и завопил (или завизжал), насколько хватило сил:

     – Люди! Я болен… Я не могу стоять…

     Удивительно, но мне поверили. Никто даже слова не сказал. Я на протянутой клавиатуре набрал код и получил несколько тысяч рублей. В соседнем магазине я купил винограда, пирожных и не помню еще чего – не ехать же с пустыми руками. Пакет я еле волок, в руках отсутствовала всякая сила. Под палящим солнцем я дотащился до Ярославского шоссе, проковылял, не обращая внимания на проносящиеся машины, на другую сторону. Подземный переход пугал меня своей сложностью спуска и подъема. Тут же подкатил солдатик на черной «Волге». Он только что отвез своего начальника по указанному адресу и был свободен…

     Маня поливала цветник из шланга. Увидев меня, презрительно, как только она одна умела, фыркнула и отвернулась.

     – Наигрался? – снизошла она до вопроса.

     – Марина, – умоляюще попросил я, – потрогай мой лоб.

     – Вот еще, – она немного подумала и сказала: – Ладно, иди сюда.

     – Не могу.

     Я выронил пакет и стал сползать вниз по внутренней стороне калитки. Маня подошла, дотронулась до моего лба и констатировала:

     – Как у мертвеца.

     – Вот именно, – подтвердил я.

     Она, в течение получаса, как раненого партизана, тащила меня на себе в наш отремонтированный по европейскому стандарту, расширенный и комфортабельный дом (я его в таком превосходном состоянии видел впервые, но он мне казался чужим). Маня приговаривала:

     – Надо чем-то расширить…

     – Что расширить? – наконец, выдавил я из себя.

     – Сосуды… Вот твоя комната. Узнал?

     Я лег на какую-то постель поверх покрывала. Марина притащила многочисленные коробки с лекарствами. Разложила их на столе и стала с завидным интересом заниматься поиском нужного препарата – маленький болезненный колобок в больших очках, дырявых шортах и футболке а-ля Че Гевара. В итоге нашла, приподняла мне голову и дала запить.

     – Ну, что – полегчало? – спросила она.

     – Вроде бы, – соврал я.

     – Пойду поработаю. Пообедаем вместе, – пообещала она.

     Я не мог обедать, потом не стал ужинать, но не на мгновение не сомкнул глаз. Все глядел на покрытый лаком чуждый мне потолок. Пустота и холод сопровождали меня в невидимую, но дальнюю дорогу.

     – Завтра тебе придется ехать в Москву, надо вызвать врача. Я попытаюсь найти машину.

     – Не хочу в Москву, – отнекивался я вяло.

     – Не хочешь к своим подругам?

     – Нет, – с трудом возражал я.

     Она всегда говорила на тему о «подругах» с такой уверенностью, что иногда и я начинал верить, что часть моих сотрудниц и есть те самые подруги, только об этом мне пока ничего не было известно.

      – Все равно надо показаться врачу. Что-то с тобой случилось. Я не раз тебя предупреждала, что нездоровые увлечения до добра не доведут…

      На ночь я получил порцию снотворного и ночной горшок. Но так и не заснул и ни разу не встал с постели, даже не смог переодеться. Маня укрыла меня пледом. Окна были распахнуты, с соседнего участка вещало Радио «Свобода», шла передача о тяжелой участи больных СПИДом…

     Через какое-то время Марина зашла меня проведать:

     – Может быть, у тебя начался СПИД?

     – Ничего исключать нельзя.

     Она дотронулась до моей ледяной головы и прокомментировала:

     – Расширения не происходит. Отчего бы это?

     – У меня и пульса нет.

     – Ну, ты и скажешь… Действительно, нет. Так бывает, иногда не прощупывается. Попробуй заснуть.

     Она, немного озадаченная, затворила за собой дверь. Потом открыла:

     – Тебе нужно пройти обследование, лечь на месячишко в хорошую больницу. По поводу машины я договорилась. Завтра тебя отвезут. Может, мне поехать с тобой?

     – Не беспокойся…

     – Как же не беспокоиться?

     И она окончательно закрыла дверь. Начало темнеть и всякие звуки стали покидать меня. Что-то вокруг происходило, но я ничего не слышал и заснуть не мог … Я остался совсем один в неприятной пустоте.  Я не испытывал никаких физических страданий, но ни о чем не мог думать. Я попал в сплошную изоляцию и вскоре понял, что сам подняться не смогу и не в силах буду позвать на помощь. А главное, никто из окружающих не в силах будет эту помощь мне оказать. Меня вдруг охватила жуткая мысль об исчезновении из этого мира, который можно сколько угодно критиковать. Но как же без него? Как же без себя? Ужас чудовищный…

     «Мы несчастливы, потому что у нас нет контакта с Богом», – неожиданно пронеслось в моей ледяной голове. И я спросил: «Кто это говорит?» Ответа не последовало. Я попытался заплакать от жалости к себе, но не смог, ничего во мне живого не осталось. Я стал лепетать, чтобы почувствовать, что существую:

     – Господи, помилуй… Господи помилуй…

     Откуда взялись эти слова, которые, возможно, я и произносил когда-то в шутку? Но теперь наступил грозный час, где шутка перестала быть реальностью. Я тихонько и безнадежно завывал:

     – Господи, помилуй… Господи помилуй… Господи помилуй…

     Ничего больше не мог выдавить из себя. И этим словам не было конца. Потом этот страдальческий лепет перерос в вопль, в требовательный вопль – то ли внутренний, то ли внешний. Но как узнаешь в пустоте?.. Однако и она содрогнулась и заколебалась, будто почувствовала на себе некое воздействие…

     – Господи, поми-и-и-и-и-и-и-и-луй!!! – разносился мой отчаянный крик по каким-то пространствам, сменяющим друг друга. Я уже был не здесь. Но где? «Мы несчастливы, потому что не имеем контакта с Богом» – произнес опять некто. Как его обрести, Господи? Как?

     – Господи, поми-и-и-и-и-и-и-и-луй… Господи, поми-и-и-и-и-и-и-и-луй…

     Я повторял эти слова снова и снова, тысячи раз, то причитая, то вскрикивая, а меня уносило все дальше во вселенную безвозвратно. Но это было не пространство, заполненное загадочными звездами, это была вполне ощутимая плотная и липкая тьма. Время потеряло смысл, прекратилось, остановилось…

     И тут вдруг, после нескольких веков мольбы и причитаний, я вырвался из этой могучей спеленавшей меня крепко накрепко паутины и во мгновение ока вернулся в прежнюю комнату. И мне почудилось, что дело идет к рассвету…

     Помещение расширилось и заполнилось некой более плотной, чем воздух, сущностью, которая благоухала жасминовым ароматом или непередаваемым запахом речных белых лилий моего детства. Но все это было тоньше и изысканнее. Пространство пропиталось живой и таинственно мерцающей субстанцией. И я услышал голос, будто бы исходящий из нее:

     – Больше не выпьешь ни капли вина, а если выпьешь – тотчас умрешь…

     Добавить нечего. Нужно было что-то спросить, но я по-человечески растерялся оттого, что отчетливо услышал голос мерцающей сущности…

     За окном стало светло. Я лежал на той же постели. Только подо мной нечто посапывало и поскуливало. Это был Дуглас, вытянувшийся вдоль кровати, и куда-то бежавший во сне, поскольку лапы его подрагивали. Я дотронулся до собственной несчастной головы, она потеплела. Вошла Марина.

     – Будешь пить чай?

     – Только сначала душ приму. Откуда здесь Дуглас?

     – Когда ты приехал, он был у Кирилла Ваца, тот его угощал остатками званного ужина, потом Дуглас прибежал домой, но почему-то тебя не заметил. Всю ночь проспал у меня наверху, а под утро спустился к тебе…

     Меня довезли только до станции, было воскресенье и никому не хотелось мотаться в два конца. Туман из моей головы улетучился. Все было бы ничего, но появилось новое мерзкое ощущение, будто в печень мне засунули кирпич. Марина предположила, что начался цирроз. Может быть… Мы распрощались, поцеловавшись. Я обещал, что сегодня же буду у врача, но не очень-то рвался его посетить в выходной, поскольку дело пришлось бы иметь с дежурным, а не участковым…

     Электричка пришла переполненная. Я стоял в проходе и обеими руками держался за «кирпич». Какая-то девушка уступила мне место. Это случилось впервые в моей жизни.

     – Все равно попка прилипает к скамейке, – оправдывалась она. Жарища стояла несусветная. Всегда ее буду вспоминать.

     В зале станции метро «Комсомольская-кольцевая» толпа была как на демонстрации. На лестнице, ведущей к эскалаторам, стояла согнутая пополам старуха и просила милостыню. Она олицетворяла собой скорченный монумент всеобщего недуга. Ей уже никогда не разогнуться. А мне? А нам?..

     Не помню, как добрался до дома и повалился на свое скомканное ложе у окна. И на нем, и вокруг него оставались иголки от ядовитого цветка. «Кирпич» вместо печени не собирался пока рассасываться…

     К вечеру мне немного полегчало, «кирпич» уменьшился почти наполовину. При помощи пылесоса я уничтожил всякие воспоминания о ядовитом цветке. Мне захотелось к людям, на улицу, я стал страшиться одиночества. Я пешком преодолел довольно большой круг по нашим окрестностям, заглядывал в магазины, засматривался на симпатичных женщин. Я потихонечку оживал… 

     В понедельник я поехал в так называемую «президентскую поликлинику» на Таганку. Эта медицинская сеть к президенту и его окружению не имела никакого отношения. Просто учреждение оплачивало начальству средней руки типа меня абонемент на лечение в течение года. От районной подобная поликлиника отличалась лишь отсутствием бесконечных и злобных очередей. Мой лечащий врач (а я появился впервые за три года) женщина средних лет исписала почти целую общую тетрадь с целью восстановления истории моей запутанной болезни. Конечно, ни о чем необычном я не посмел ей сказать. Она же по-своему успокоила меня:

     – На практике как бывает? Кто-то пукнул рядом с вами в метро, занес инфекцию, а потом лечись сто лет… В общем я вам выписала талоны на все существующие у нас анализы и записала вас к основным нашим профильным врачам…

     Мое обследование длилось до поздней осени. Елене Борисовне порядком надоело меня подменять, но упрекнуть меня было не в чем. Завершилось оно при таких обстоятельствах. Какой-то весьма ученый уролог, писавший докторскую диссертацию, провел рентгеновский осмотр моей простаты и заявил:

     – Вам же совсем недавно делали операцию. Посмотрите: вот и аккуратный шов хорошо заметен.

     – Мне ни разу в жизни не делали операций, – возразил я.

     Он внимательно изучил мой живот и пах.
   
     – Действительно, – согласился он.

     И в течение, наверное, часа изучал исписанную моим лечащим врачом общую тетрадь. С каждой страницей ему становилось понятнее, что со мной происходило, и он сам себе кивал головой.

     – Ход событий таков, – сообщил он с видом Шерлока Холмса, – у вас было воспаление простаты, вероятно, сильное. При резком движении или падении воспаленный очаг лопнул и гной попал в брюшную полость. Вы могли умереть от заражения крови, но печень справилась, организм справился… Анализы у вас хорошие. Сейчас мы измерим силу исходящей струи, и я вас отпущу на все четыре стороны.

     – Каким способом? – удивился я.

     – Научным. Пописаете в этот прибор…

     Перед новым годом, сбежав пораньше со службы, я зашел в местный гипермаркет и купил несколько сувениров к празднику, в том числе и фарфоровую собаку для Като. Потом вставил карточку в банкомат, чтобы проверить, сколько мне начислили в бухгалтерии. На чеке я обнаружил семизначное число и подумал, что в системе произошел сбой. Позвонил по мобильному телефону расчетчице.

     – Все правильно, – подтвердила она. – Пришел приказ из администрации оплатить вашу аналитическую работу за последние десять лет…

     Катя сидела в своем аптечном киоске и, обслужив пару покупателей, принялась с серьезным видом за чтение очередной книги. И тут я преподнес ей подарок.

     – Какая милая собачка, будет охранять меня. Спасибо, – обрадовалась она.

     – А что вы читаете?

     – Православный молитвослов для девственниц.

     – Это что-то новенькое.

     – Я выхожу замуж и уезжаю в Грузию.

     – Печально, – мне по-настоящему стало печально. Я надеялся поделится при подходящем случае тем, что со мною произошло. Да и вообще…

     – Ничего в этом печального нет, – сказала без тени сомнения Като. – Мы ведь так хорошо с вами разговаривали.

     – Славно разговаривали, – признался я.

     – И это навсегда останется с нами.

Ноябрь 2015 года