10. Так бы и сказал

К моменту встречи с Граней Петя Петрович, что называется, был на коне. Правда, вся эта исцелительная деятельность подутомлять стала. Может, со стороны кажется – пустячное дело, не примусы, мол, паять. А поди-ка, внуши всякому, что он – чудо расчудесное. Поди-ка докажи чуду, что болезнь его легче пушинки. Дунул Петя – и нет ее. О тех же болезнях, которые еще не прицепились репьям подобно, о тех и говорить нечего. Повел бровью, шевельнул Петя заметно побелевшей рученькой, и ты опять новей пятиалтынного.
Тут прибежал недавно один старичок с большой мошной, сует ее Пете Петровичу, трясется от радости: молодая жена забеременела.
– Возродил, – говорил, – ты меня, возродил…
А Петя Петрович, – вот чистая душа, – ни копейки не принял, с миром спровадил старого. Об одном умолчал, что жена его молодая следом приходила, когда старушек дома не оказалось. Дык, зачем старичку мозги забивать? Мало ли как подумает…
Одним словом, каждый день одно и то же, одно и то же. А выпить не с кем: дружки на заводе остались. В одиночестве кто не запьет? Тем более, от вольных деньжонок. Да и куда их девать? Жена как работала намотчицей на фабрике за пшик, так и работает. Сама себе, мол, на хлеб добываю. С другой стороны, рада-радешенька, что Петька достаточно, а то и сверх в месяц на стол кладет, не обижает. Дочка вроде одета-обута, квартира мало-мальски обставлена. Все как у людей. Даже телевизор недавно купили. Что еще надо? Экстрасенсом вот только каким-то сделался. Заболел, не заболел. Сам вроде, кого почудней, лечит. Ученые даже, говорят, внимание на него обратили. Ходят.
За одного из таких ученых Петя Петрович поначалу и признал Льва Грандынбланыча: длинный, нескладный, как вешалка, и в шляпе. Тем более, сестрой прислан. Та зря не пришлет. Была еще причина, из-за которой Петя Граню как родного принял. Ученые, как он заметил, без бутылок не приходили. То ли Петину слабость прознали, то ли учитывали психологию. Петя же, наоборот, посчитал это их слабостью. «Вон почему разруха у нас: спилась наука», – решил он однажды.
Жизнь, как известно, переполнена парадоксами.
Насытившись и выбрав удобный момент, Лев Грандынбланыч, между тем, не забывал о своей беде.
– Слышь, Петрович, – подвинулся он вместе со стулом к Пете Петровичу. – Теперь одна надежда – на тебя. Выручай, брат
Лев Грандынбланыч разом представил весь свой голодный, неприкаянный нынешний день и впервые, может, с самого детства, почувствовал, как на глаза крутым кипятком наворачиваются непрошеные слезы.
Он тряхнул головой, чтобы сдержать их и лицо его просветлело: вспомнил. Лет двадцать назад по молодому делу пошел он с женой на индийский фильм. А народ у нас, хлебом не корми, дай на индийском фильме поплакать. Очень уж попереживать любим. Интернационалисты.
Первые кадры только замелькали, а уже всхлипы по всему залу. Жена Гранина туда же: носом зашмыгала, на месте заерзала. Он ее за рукав скорей:
– Люсь, а Люсь…
– Ну, что тебе?
– Мы ж рыбу в раковину положили, а я кран-то забыл закрыть. Теперь, небось, через край льет.
Все кино к шутам. Сидела его Люся, как на ежовом пуху. Фильм к концу, она с места сорвалась, к выходу – первая.
– Погоди, куда ты? – еле догнал Граня.
– К соседям, небось, пролило…
– Пошутил я, чтоб не плакала.
Любил Лев Грандынбланыч супругу. По молодости. Сам сейчас не верил. Да сейчас далеко она была. В прямом и переносном смысле. Некому пожалеть. Вызвалась Кланя, да вон каким боком обернулась ее жалость. «Дай срок, ох и рассчитаюсь. Главное, сейчас снова на ноги встать».
Петя Петрович тем временем в зубах ковырял спичкой, пытливо глядел на Льва Грандынбланыча.
– Страдаешь?
– Страдаю, – искренне подтвердил Граня. Кажется, он объелся.
– В страданиях душа очищается, – философски заметил Петя Петрович. – А то разучились сами страдать, других заставляем. Жены мужей в грош не ставят. Еду в трамвае, слышу две разговаривают: «Что-то, – говорит одна, – твоего мужика в больнице видела. Заболел, что ль?». «Да нет, – отвечает другая, – это мы с ним поцапались, я ему нос и откусила». «Ну и что?», – лениво спрашивает первая. «А ничего. Прилепили. Ему, кобелю, стыдно сказать, что жена, сказал – собака. Ему уколы и прописали. Теперь пусть побегает».
– Как душа очистится, когда друг другу зла хотим? А то вот у нас в примусном цеху, – вспомнил Петя, и сладко ему сделалось от воспоминания, – у нас в примусном, если рассказать… Чего только не было…
Граня слушал сосредоточенно, пытался понять, к чему клонит экстрасенс, зачем примусный цех вспомнил. «Нос откусила…», «на жену – собака». К чему бы это? «Больница…». В больницу идти? Или я с ума схожу? Или мне чудится все? Как мог я за одну только ночь совершенно в другого человека превратиться? И из-за чего? Из-за, стыдно сказать, из-за брюха. Да пропади оно пропадом, в самом деле! Может, его и не было? А если было, что, где ж оно? Ушло в рога, он сказал. Нет, это он об энергии – в рога ушла. А может, энергия и была в животе, в брюхе неподъемном? Иначе почему же все передо мной аж потрясывались? Осиновыми листами дрожали. Сейчас энергии нет, никто не дрожит, сам на мачту обесточенную стал похож.
Разговорился Петя Петрович. Может, полечил бы лучше. «Полечи!», – то ли мысленно, то ли вслух взмолился Граня. Скорей всего, мысленно: ишь как посмотрел Петя Петрович, на полуслове оборвал себя:
– Страдаешь?
– Как не страдать? Вся жизнь под откос…
– Ладно, садись на табурет. Вон в углу стоит. Сейчас закат по времени. А ты спиной к закату. Ага, вот так! Лицом к восходу. Понял? Руку правую вот так: ладонью вверх. А растопырь пальцы-то, растопырь. Это твой локатор. Понял? Теперь вот чувствуй… Сейчас от меня тепло пойдет… Сейчас…
От выпитого и съеденного по лбу Льва Грандынбланыча и так текли капли пота. Но он покорно ждал еще какое-то тепло от Пети и даже, как показалось, ощутил что-то подобное. Но ждал он и другое, что объявится исчезнувшее пузо, вернет ему прежнюю солидность. Вернет прежний облик, энергию, наконец. Иначе – крах. Иначе – хуже конфискации имущества. Конечно, можно сказаться больным, проваляться несколько дней дома, а потом появиться на работе, как ни в чем не бывало. Может, в этом тоже есть выход. Но не сразу же, не сегодня.
Граня незаметно потрогал живот. Нет, даже, кажется, еще хуже стало: втянулся, как у пса гончего. Господи! Где же я так согрешить успел?
– Плохой контакт. Пустая ладонь, – Петя двусмысленно крякнул.
Граня сидел остолопом, не понимая.
– Ладонь пустую нельзя держать, говорю, – перешел Петя на открытый текст.
– А чего надо? – встряхнулся Лев Грандынбланыч.
– Чего, чего… Чегочку с молочком. Чего надо, того и надо. Что ж мне, тебе подсказывать?
– Ах, это… Извини… – догадался Граня, суетливо доставая бумажник. – Красненькую или зелененькую?
– Вот эту, – показал Петя на самую крупную. – Продолжим.
Из другой комнаты зачем-то выглянула одна из старушек, перекрестилась. Петя цыкнул на нее, она исчезла. Сеанс входил в решающую фазу. Лев Грандынбланыч напрягся, ждал, как ждут в фотоателье перед аппаратом, когда вылетит птичка. Моргнуть боялся. Вдруг – ик!… Ик… икота разбирать стала. Хотел спросить Петю Петровича, не мало ли одной купюры, и не мог: икота забивала.
– Началось, началось, – удовлетворенно стал потирать руки Петя. – Это чернота из тебя выходит. Чувствуешь, грехи твои, болезни твои. Положи еще…
Граня покорно вылистнул из бумажника еще одну зелененькую, как на поднос, выставил на собственную ладонь. Купюра стала скручиваться, словно на огне. И тут приступ тошноты почувствовал Граня. Подкатил он откуда-то из-под низу живота, крутанул на табуретке, застелил тьмой смешавшееся сознание.
Петя Петрович едва успел подставить подвернувшийся таз и отскочил в сторону. Он успел, правда, смахнуть себе в карман обе денежки. Месяц, а то и целых два надо за них на родном производстве вкалывать. Да и то – отдадут ли?
А Граня сам не в себе, бывает же такое! Весь день, считай, маковой росинки не держал во рту, только поел по-человечески, и все насмарку.
Легкость невероятная вместе с досадой овладела Львом Грандынбланычем минуту спустя. Вытаращив глаза, чурбан чурбаном глядел он в одну точку перед собой и снова будто чего-то ждал. С маниакальным упорством он ждал возвращения пуза. За все муки дня, за пережитый страх, за испытанные унижения, за опустошенный только что желудок, за свои кровные, выброшенные деньги, наконец, он ждал справедливого возмещения.
Но механизм справедливости, очевидно, поржавел и подпортился на многострадальной земле нашей. Да и тот, кто мог бы, казалось, хоть на время наладить его сейчас, стоял перед Львом Грандынбланычем в явной растерянности. И, надо отдать ему должное, не без сочувствия на придурковатом, когда-то пролетарском, лице.
– На, жахни еще! И я с тобой, – с нотой мужской солидарности в голосе сказал Петя, протягивая Льву Грандынбланычу стакан самогона.
– Не. Такую гадость пусть тараканы потребляют, – замотал головой Граня.
– Напрасно брезгуешь. Это первак. Во, гляди, как слеза.
– У меня слеза по другому поводу, – ощущая хмельное головокружение, сказал Граня. – Ответь, у меня будет этот… как его?.. живот. Или не будет?
Вопрос был задан в упор, без дипломатии, и на минуту ввел в замешательство бывшего мастера примусных дел. Но только на минуту. За время своего экстрасенсования Петя успел повидать столько чудаков, сколько не думал за всю жизнь увидеть.
– Бабки, геть сюда! – рявкнул он, и обе старушки, неуловимо похожие одна на другую, тотчас появились в комнате. – Наш гость живот требует.
– Батюшка, какой живот? Никакого живота у нас нет, – не скрывая испуга, закрестились старушки.
– А вот ему нужен живот, и все. Какой живот тебе нужен? А? Пожрать?
До Льва Грандынбланыча наконец дошло, что напился жестоко. Глупо. И эта Кланя, и Петя, и миловидные старушки, – лабуда это… К врачу надо. В больницу прямым ходом. Надо же так лажануться старому дураку?
– Шарлатаны вы тут, вот кто! – поднялся он. – Обиралы. Я к вам за спасеньем, а вы…
Он сдернул плащ с вешалки, стал одеваться и все никак не мог попасть в правый рукав.
– Да погоди, погоди! – повис на нем Петя. – О каком животе говоришь? Может, я что-то не понял?
– О каком, о каком? О брюхе.
– Ну, и что?
– А ничего. Я думал, ты понял. Думал, ты лечишь… Эх! Пропало оно у меня. Ночью сегодня. Вот чего. Суток не прошло еще. Я знаете, какой был? Ничего вы не знаете. Я был как этот… – он поискал глазами, с чем сравнить себя. – Ну, вот как этот комод. Вчера. В это же время, – повторил он больше для себя, чем для Пети и его прибитых старушек. – И ложился спать комод комодом. Человеком, одним словом. Один вид чего стоил. У вас такого никогда не будет.
– И слава тебе, Господи, – истово закрестилась одна из старушек.
– Слава… – подтвердила другая и тоже мелко закрестилась.
– Вот именно, слава, – передразнил Граня. – Перед утром повернулся, чувствую: чего-то недостает. А мне работать…
– Ты что ж, батюшка, им и работаешь? – осмелела одна из Петиных боевых подруг.
– Что значит, работаешь? Возьми сам факт. Если пузо пропало, то и все что угодно пропасть может. Встаешь утром, шасть к зеркалу, а у тебя головы нет. Это как? На шее одни уши торчат. Приятно?
– Так ты, что ж, за пузом пришел? – уставился на него Петя Петрович.
– А за чем же еще?
– Тьфу ты! Какого ж хрена ты, извини, салазки вставлял? А я-то думал, я-то думал. Зачем оно тебе – пузо-то? Скажи, зачем? Ты ж без него, елки-моталки… Ты ж орел без него. Люди вон километрами бегают, чтоб избавиться, а ты – «верните мне пузо, верните мне пузо»… Да, если хочешь, я тебе из нержавейки выточу…
– Голову себе выточи!
– Ну, что ты такой обидчивый? Я серьезно.
– И я серьезно.
– Вот человек, елки-моталки. Ты прям как наш начальник цеха. Ты ему слово, он тебе двадцать. Ну-ка, несите сюда подушку! – скомандовал Петя своим помощницам.
– Эт зачем еще, батюшка?
– Быстро!
Если бы Лев Грандынбланыч знал истину, что все гениальное просто… Если б знал!.. «Эх, как же сам-то не додумался? – ругал он себя. – Запаниковал. Побежал скорее в «Темнилку». Дурак! Да если б с самого утра… Да никто бы и в жизнь не догадался… а там постепенно, постепенно… Глядишь, и забыли бы, и никто не обратил внимания…».
Но Лев Грандынбланыч не знал многих истин: предпочитал платить деньгами. Он недоверчиво покачал головой и полез за бумажником.
– Да она ж пуховая, батюшка! Где ж мы пуха теперь такого достанем? Старинный пух-то…
– Теперь такого легкого нигде не достать! – на все лады заканючили старушки, предчувствуя горечь потери.
– Все святые были мучениками и спали на голых досках, – проявил свои познания Петя Петрович. – Сами говорили: людям помогать надо.
То ли напоминание о святых мучениках подействовало, то ли бумажник Льва Грандынбланыча, но старушки даже с некоторой заинтересованностью стали поглядывать, как нескладный и неловкий Граня, приспособив спальную принадлежность под плащ, на глазах превращается в этакого солидного внушительного вида начальника.
– Нет, одной маловато, – оценивающе глянул Петя. – Несите еще.
С ахами, охами принесли еще. Тоже пуховую, тугую, телесного цвета. Нашли, чем и как закрепить на фигуре. И когда Лев Грандынбланыч, еще не очень верящий в свое счастье, застегнулся на все пуговицы, да подпоясался с той привычной уверенностью, какая выработалась за многолетнюю службу, даже Петя Петрович, на что на приличном взводе и привыкший теперь ко всякому начальству человек, и то смущенно потер шею свою корявой дланью и кинулся за старой рабочей курткой: самолично проводить Льва Грандынбланыча.
Возможно, денежные возможности клиента имели влияние на бывшего примусных дел мастера. Но в любом случае он забыл в тот момент, что трудится экстрасенсом. Уговорив опрокинуть по последней, Петя под локоток вывел Льва Грандынбланыча в осенние сумерки. Сильный порывистый ветер ухитрялся в этакой темени находить пыль и мусор и, главное, едва ли не с прицельной точностью попадать в лицо. И надо было укрываться воротником, чтобы хоть как-то обезопасить себя от эдакого своеволия стихии и защититься от холода.
Но что значит, удача! Что значит, прекрасное расположение духа! Лев Грандынбланыч, наконец-то разогнувшись, обретя прежнюю стать и походку, порядком хмельной и в меру радостный от ощущения, что теперь вовсе и не надо искать это проклятое пузо, наскоро распрощался с Петей, сунув ему на радостях вместе с двумя пальцами еще какую-то бумажку и, не прикрываясь от ветра, с достоинством зашагал по еле видимой тропинке к молчаливому силуэту громадного моста, чьи пролеты скупо обозначались раскачивавшимися на ветру мутными точками лампочек.
Холодно поблескивали маслянистые воды реки. От одного вида этого блеска дрожь пробирала всякого человека. Но только не Льва Грандынбланыча. Текли прекрасные минуты его жизни. Душа его ликовала и пела какую-то давно стершуюся из памяти песню, поэтому ее невозможно воспроизвести тут. Но, будьте уверены, самые удивительные слова содержала она. Впрочем, кажется, вот некоторые из них:
– Турум-тум-тум, турум-тум-тум…
Правда, прекрасно? С этой песней едва ли не бегом взбирался Лев Грандынбланыч вверх по откосу на насыпь моста. Мелкая щебенка и комья подмерзшей земли с шумом выскакивали из-под его башмаков, скользили подошвы, но сейчас Лев Грандынбланыч был молод духом и никакие подъемы не были страшны ему.