Милый друг. Часть 2. Глава 1. Мопассан

1

Жорж Дюруа возобновил все свои прежние привычки.
Он жил теперь на улице Константинопль и жил очень умеренно, как человек, который готовится к новой жизни. Его отношения с мадам де Марелль начали даже походить на супружеские, словно он заранее готовился к будущему событию, и его любовница, которая часто была удивлена спокойной размеренностью их связи, повторяла со смехом:
- Ты ещё более «домашний тапок», чем мой муж. Стоило ли что-то менять?
Мадам Форестье не возвращалась. Она задержалась в Каннах. Он получил от неё письмо, в котором она извещала о своём приезде в середине апреля и ни словом не ссылалась на сцену прощания между ними. Он ждал. Теперь он уже решился использовать все средства для того, чтобы жениться на ней, если она будет колебаться. Но он верил в удачу, в свою силу обольщения – эту неясную неодолимую силу, которой подчинялись все женщины.
Короткая записка известила его о том, что решающий час был близок:
«Я в Париже. Приходите ко мне. МАДЛЕН ФОРЕСТЬЕ»
Больше ничего. Он получил это письмо с курьером в 9 часов утра. В 3 часа того же дня он уже был у неё.
Она протянула ему руки, улыбаясь своей милой дружеской улыбкой, и они несколько секунд смотрели друг другу в глаза. Затем она прошептала:
- Как вы были добры, когда согласились приехать туда в столь ужасных обстоятельствах.
Он ответил:
- Я сделал бы всё, что вы приказали бы мне.
Они сели. Она расспросила о новостях, о Вальтере, обо всех коллегах, о газете. Она часто думала о газете.
- Мне очень её не хватает, - говорила она, - очень не хватает. В душе я стала журналисткой. Я очень люблю эту профессию.
Затем она замолчала. Ему показалось, что он понял её, что нашёл в её улыбке, в голосе, в самих словах какое-то приглашение, и, хотя пообещал себе не торопить события, произнёс с запинками:
- Что же!.. Почему бы… почему бы вам вновь не вернуться… к этой профессии… под… под фамилией Дюруа?
Она внезапно вновь стала серьёзной и, положив руку ему на плечо, прошептала:
- Давайте ещё не будем об этом говорить.
Но он догадался, что она принимает его предложение, упал перед ней на колени и принялся страстно целовать её руки, повторяя:
- Благодарю, благодарю! Как я вас люблю!
Она встала. Он последовал её примеру и заметил, что она была очень бледна. Тогда он понял, что нравится ей, что нравится уже долгое время, возможно. Так как они стояли лицом к лицу, он обнял её, а затем поцеловал в лоб долгим, нежным, серьёзным поцелуем.
Когда она высвободилась и скользнула ему на грудь, она сказала веским тоном:
- Послушайте, друг мой, я ещё ничего не решила. Однако, может быть, я скажу «да». Но вы должны пообещать мне, что это останется тайной между нами двоими.
Он поклялся и ушёл, внутренне ликуя.
Отныне он стал очень сдержанным в визитах к ней и не настаивал на более точном согласии, так как, когда она говорила о будущем, когда произносила «позднее», когда строила планы на жизнь, в которой два их существования соединились бы, эти слова и так выражали согласие, но выражали его лучше и деликатнее, чем прямое «да».
Дюруа много работал, мало тратил, стараясь скопить немного денег для свадьбы, и становился таким же скрягой, насколько он раньше был мотом.
Прошло лето, прошла осень – никто ни о чём не догадывался, так как они виделись редко, и их встречи не вызывали подозрений в глазах света.
Однажды вечером Мадлен спросила его, глядя прямо в глаза:
- Вы ещё не рассказали о наших планах мадам де Марелль?
- Нет, друг мой. Ведь я поклялся не раскрывать этой тайны ни одной живой душе.
- Хорошо, настало время её предупредить. А я займусь Вальтером. На этой неделе мы это уладим, не так ли?
Он покраснел:
- Да, начиная с завтрашнего дня.
Она деликатно отвела взгляд, словно не замечая его смущения, и продолжила:
- Если хотите, мы можем пожениться в начале мая. Это было бы вполне прилично.
- Я с радостью подчиняюсь.
- Я бы остановилась на 10-ом мая, это суббота. Мне нравится этот день, так как это день моего рождения.
- Решено, 10-е мая.
- Ваши родители живут близ Руана, не так ли? Вы так говорили?
- Да, близ Руана, в Кантлё.
- Чем они занимаются?
- Они… они – мелкие рантье.
- А! Я очень хочу с ними познакомиться.
Он замялся в крайнем смущении:
- Но… они…
Затем к нему вернулось мужество:
- Дорогая, они – крестьяне, они содержат кабаре и отдали все силы на то, чтобы дать мне образование. Я краснею не за них, а за их… простоту… Их… неотёсанность может вас смутить.
Она нежно улыбалось, и её лицо выражало большую доброту:
- Нет. Они мне понравятся. Мы съездим к ним. Я так хочу. Мы ещё поговорим об этом. Я тоже – дочь незначительных людей, но мои родители умерли. У меня больше никого нет на свете, - она протянула ему руку и добавила, - кроме вас.
Он почувствовал себя растроганным, взволнованным, побеждённым, чего не чувствовал ещё ни от одной женщины.
- Я кое о чём подумала, но об этом трудно говорить, - сказала она.
- В чём же дело?
- Дорогой, дело в том, что у меня, как у всех женщин, есть свои… слабости. Мне нравится то, что блестит и звенит. Мне хотелось бы носить знатную фамилию. Не могли бы вы, по случаю нашей свадьбы, немного… облагородить своё имя?
Она тоже покраснела, словно попросила его о чём-то неприличном.
Он ответил просто:
- Я часто думал об этом, но это не так просто сделать.
- Почему же?
Он рассмеялся:
- Потому что я боюсь выставить себя на посмешище.
Она пожала плечами:
- Вовсе нет. Все так делают, и никто не смеётся. Разделите свою фамилию на два слова: «Дю Руа». Будет очень хорошо.
Он ответил без промедления, как человек, который хорошо разбирается в вопросе:
- Нет, это не годится. Это слишком простой, слишком известный приём. Я думал над тем, чтобы взять имя моего родного края – вначале как литературный псевдоним, затем постепенно присоединить его к моему, а позднее разделить мою фамилию на два слова, как вы мне предложили.
Она спросила:
- Ваш родной край – это Кантлё?
- Да.
Она помолчала:
- Нет. Мне не нравится окончание. Может быть, мы могли бы немного изменить это слово?
Она взяла перо и начала писать слова, изучая их вид. Вдруг она воскликнула:
- Смотрите, смотрите, я нашла!
И протянула ему листок бумаги, где было написано: «Мадам Дюруа де Кантель».
Он подумал несколько секунд, затем важно произнёс:
- Да, очень хорошо.
Она была воодушевлена и повторяла:
- Дюруа де Кантель, Дюруа де Кантель, мадам Дюруа де Кантель. Великолепно, великолепно!
Она убеждённо добавила:
- Вы увидите, как легко это примет свет. Но нужно поймать удобный случай. Позже было бы слишком поздно. С завтрашнего дня начинайте подписывать свои хроники именем «Д. де Кантель», а светские новости – Дюруа. Это каждый день делают в прессе, и никто не удивится тому, что вы взяли себе другое имя. В день нашей свадьбы мы сможем всем сказать, что вы отказались от приставки «дю» из скромности или вообще ничего не говорить. Как крестили вашего отца?
- Александром.
Она пробормотала несколько раз: «Александр, Александр», прислушиваясь к звучанию слогов, затем написала на белом листке:
«Господин и госпожа Александр дю Руа де Кантель имеют честь пригласить Вас на бракосочетание между господином Жоржем дю Руа де Кантель и госпожой Мадлен Форестье».
Она подержала листок на некотором расстоянии от глаз, любуясь эффектом, и объявила:
- Даже не прибегая к особенным методам, можно достичь всего, чего захочешь.
Когда он вышел на улицу, полный решимости впредь зваться «дю Руа» и даже «дю Руа де Кантель», ему показалось, что он приобрёл новую значительность. Он шагал более смело, подняв голову выше, и его усы гордо топорщились, как у дворянина. Ему хотелось с радостью рассказывать прохожим:
- Меня зовут дю Руа де Кантель.
Но едва он вернулся к себе, его начали тревожить мысли о мадам де Марелль, и он написал ей с просьбой увидеться на следующий день.
«Это будет тяжело, - подумал он. – Я получу головомойку по первое число».
Затем к нему вернулась присущая ему беспечность, с которой он встречал все жизненные неприятности, и он начал сочинять статью о новых налогах, которые следовало ввести для того, чтобы поддержать бюджет.
В неё он включил дворянскую частицу за 100 франков в год и знатные титулы, начиная бароном и заканчивая князем, от 500 до 1000 франков.
Он подписался: «Д. де Кантель»
На следующий день он получил «голубой листочек», в котором мадам де Марелль извещала его о том, что придёт в 13.00.
Он ждал её с некоторым беспокойством, решившись идти до конца, сказать ей всё с самого начала, а затем, после первого всплеска чувств, резонно убедить её в том, что он не может оставаться вечным холостяком, а, так как на пути их любви стоял господин де Марелль, ему нужно было подыскивать себе другую законную спутницу.
Но он чувствовал волнение. Когда раздался звонок в дверь, его сердце сильно забилось.
Она бросилась ему на шею:
- Здравствуй, милый друг!
Почувствовав некоторый холод в его объятии, она посмотрела на него и спросила:
- Что с тобой?
- Сядь, - сказал он. – Нам нужно серьёзно поговорить.
Она села, не снимая шляпки, лишь подняв вуаль наполовину, и начала ждать.
Он опустил глаза. Он готовился начать. Он медленно заговорил:
- Дорогая моя, я нахожусь в крайне затруднительном положении. Я смущён и опечален тем, что должен тебе сказать. Я очень люблю тебя, люблю всем сердцем, и страх причинить тебе боль мучает меня даже сильнее, чем новость, которую я собираюсь тебе сообщить.
Она побледнела, задрожала и слабо проговорила:
- Да в чём же дело? Говори скорее!
Он произнёс печальным, но решительным тоном, с той усталостью, к которой прибегают, когда сообщают о счастливых несчастьях:
- Я женюсь.
Она издала тихий вздох, как женщина, которая вот-вот потеряет сознание. Этот горестный вздох исходил из самых глубин её груди, и она начала задыхаться, неспособная что-то выговорить.
Видя, что она не отвечает, он продолжил:
- Ты не представляешь, как я страдал, принимая это решение. Но у меня нет ни положения в обществе, ни денег. Некому поддержать меня в Париже. Мне нужен был человек рядом, который смог бы дать совет, утешить и поддержать. Это союзница, которую я искал и нашёл!
Он замолчал, надеясь услышать её ответ, ожидая вспышки гнева, оскорблений.
Она прижала руку к сердцу, словно для того, чтобы сдержать его биение, и дышала коротко и часто. Каждый вздох приподнимал её грудь и качал голову.
Он взял в ладони её вторую руку, но она резко отдёрнула её. Затем она прошептала, словно в припадке умопомешательства:
- О!.. мой Бог…
Он встал перед ней на колени, не осмеливаясь коснуться, и пролепетал, более взволнованный этим молчанием, чем если бы она начала его оскорблять:
- Кло, моя маленькая Кло, пойми же моё положение, пойми! О! Если бы я мог жениться на тебе, каким это было бы счастьем! Но ты замужем. Что я мог сделать? Подумай, подумай над этим! Мне нужно выходить в свет, а сейчас я не могу этого сделать, потому что у меня нет устойчивого положения. Если бы ты только знала!.. Были дни, когда мне хотелось убить твоего мужа…
Он говорил своим нежным, приглушённым, соблазнительным голосом, который проникал в уши, словно музыка. Он увидел, как на глазах его любовницы начинают проступать крупные слёзы, которые затем потекли по щекам, а две следующие уже образовывались по краям век.
 Он прошептал:
- О, не плачь, Кло, не плачь, умоляю тебя! Ты разрываешь мне сердце.
Тогда она сделала над собой усилие, пытаясь вновь обрести гордость и чувство собственного достоинства, и спросила голосом женщины, которая вот-вот разрыдается:
- Кто она?
Он помолчал секунду, но затем, поняв неизбежность ответа, произнёс:
- Мадлен Форестье.
Мадам де Марелль вздрогнула всем телом, онемела и, казалось, не понимала, что происходит вокруг.
Прозрачные капли всё выступали и выступали у неё на глазах, падали, затем выступали снова.
Она встала. Дюруа догадался, что она собиралась уйти, не сказав больше ни слова: ни упрёков, ни извинений. Он был унижен и задет этим до глубины души. Захотев удержать её, он схватил её за платье, обнимая через ткань её ноги, которые затвердели от сопротивления.
Он умолял:
- Заклинаю тебя, не уходи так.
Тогда она посмотрела на него, смерив с головы до ног, и в её взгляде было столько отчаяния, очарования и печали, что в нём проявилась вся боль её сердца. Она прошептала:
- Мне… мне нечего сказать… мне… ничего не остаётся… Ты… ты прав… ты… ты… хорошо выбрал себе жену…
И, высвободившись одним движением, она ушла, и он больше не пытался её задержать.
Оставшись один, он встал, оглушённый, словно получил удар по голове. Затем, придя в себя, он прошептал:
- Клянусь: тем хуже или тем лучше. Вот и всё… никаких сцен. Прекрасно.
Словно освободившись от огромного груза, внезапно почувствовав себя свободным для новой жизни, он начал бить кулаками по стене, нанося тяжёлые удары, словно был пьян своим успехом и силой, словно сражался с самой Судьбой.
Когда мадам Форестье спросила его:
- Вы известили мадам де Марелль? – он безмятежно ответил:
- Ну да.
Она внимательно посмотрела на него светлым взглядом:
- Это не взволновало её?
- Вовсе нет. Напротив, она меня поздравила.
Новость вскоре распространилась. Одни ей удивлялись, другие заявляли, что ждали этого, третьи – улыбались, делая вид, что это их ничуть не застало врасплох.
Молодой человек теперь подписывал хронику псевдонимом «Д. де Кантель», светские новости – «Дюруа», а политические статьи, которые начал время от времени выпускать – «дю Руа». Он половину времени проводил у своей невесты, которая обращалась с ним с сестринским дружелюбием, но к нему, однако, примешивалась скрытая нежность, какое-то подавленное желание, похожее на слабость. Она решила, что бракосочетание пройдёт в тайне, лишь в присутствии свидетелей, и что в тот же вечер они уедут в Руан. Они обнимут старых родителей Жоржа и останутся у них на несколько дней.
Дюруа попытался было заставить её отказаться от этого плана, но не преуспел и был вынужден подчиниться.
И вот, наступило 10-е мая. Молодожёны, посчитав бесполезной церковную церемонию, так как они никого не пригласили на свадьбу, вернулись к себе упаковывать чемоданы сразу же после короткой церемонии в мэрии и на вокзале Сэн-Лазар сели на поезд в 18.00, который повёз их в Нормандию.
До того, как они остались одни в купе, они едва обменялись несколькими словами. Как только поезд тронулся, они посмотрели друг на друга и рассмеялись, чтобы скрыть смущение, которое не хотели выдавать.
Поезд миновал вокзал Батиньоль, затем выехал на облезлую равнину.
Дюруа и его жена время от времени обменивались ничего не значащими словами, затем вновь поворачивались к окну.
Когда они проезжали по мосту Асньер, их охватила радость при виде реки, покрытой кораблями, рыбаками и гребцами. Яркое майское солнце бросало косые лучи на суда и на спокойную реку, казавшуюся неподвижной, застывшей под жарой и светом завершающегося дня. Один парусник на середине реки, растянув над обоими бортами два больших треугольника из белого полотна, чтобы поймать малейшее дуновение бриза, казался огромной птицей, готовой взлететь.
Дюруа пробормотал:
- Обожаю пригороды Парижа. Они напоминают мне жареную рыбу, лучше которой нет ничего на свете.
Она ответила:
- А лодки! Как приятно скользить по воде под лучами заката!
Затем они замолчали, словно не осмеливаясь продолжать эти излияния из прошлой жизни, и хранили тишину, словно уже наслаждаясь поэзией сожалений.
Дюруа, сидевший напротив жены, взял её руку и медленно поцеловал:
- Когда мы вернёмся, - сказал он, - мы иногда будем ужинать в Шату.
Она прошептала:
- У нас ещё столько всего впереди! – таким тоном, который должен был означать: «Нужно жертвовать приятным ради полезного».
Он всё ещё держал её за руку, с беспокойством спрашивая себя, как перейти к ласкам. Он не был бы смущён, столкнись он с неопытностью молодой девушки, но бдительный и хитрый ум, который чувствовался в Мадлен, сбивал его с толку. Он боялся показаться ей глупым, слишком робким или слишком грубым, слишком медлительным или слишком поспешным.
Он слегка пожимал её руку, но она не отвечала. Он сказал:
- Мне так забавно ощущать, что вы – моя жена.
Она казалась удивлённой:
- Отчего же?
- Не знаю. Мне это кажется странным. Мне хочется вас поцеловать, и меня удивляет то, что я имею на это право.
Она спокойно подставила ему щёку, и он поцеловал её братским поцелуем.
Он продолжил:
- В первый раз, когда я вас увидел (вы помните, на том ужине, куда меня пригласил Форестье), я подумал: «Клянусь, вот бы мне найти такую жену!» И вот, я её нашёл. Она моя.
Она прошептала:
- Это мило.
И посмотрела на него прямым взглядом, с улыбкой в глазах.
Он подумал: «Я слишком холоден. Я глуп. Надо двигаться быстрее». И он спросил:
- А как вы познакомились с Форестье?
Она ответила с провокационной хитринкой:
- Разве мы едем в Руан затем, чтобы говорить об этом?
Он покраснел:
- Я глупец. Вы меня смущаете.
Она рассмеялась:
- Я? Как это возможно? Откуда такие чувства?
Он сел рядом с ней, совсем близко. Она воскликнула:
- О! Олень!
Поезд в это время проезжал через лес Сэн-Жермэн, и она увидела испуганную косулю, отпрыгнувшую за деревья.
Пока она смотрела в окно, Дюруа наклонился и запечатлел у неё на шее долгий поцелуй любовника.
Она не двигалась несколько секунд, затем сказала:
- Прекратите, мне щекотно.
Но он не прекратил, лаская её долгими волнующими поцелуями, щекоча кудрявыми усами её белую кожу.
Она пыталась оттолкнуть его:
- Перестаньте же.
Он обхватил её голову правой рукой и повернул к себе. Затем он впился в её губы, как ястреб в добычу. Она отбивалась, отталкивала его, пыталась освободиться. Наконец, ей это удалось, и она повторила:
- Да перестаньте же!
Он не слушал, продолжал обнимать и целовать её жадными дрожащими губами, пытаясь опрокинуть на подушки.
Она освободилась большим усилием и живо поднялась:
- Послушайте, Жорж, прекратите! Ведь мы – не дети, мы можем подождать и до Руана.
Он сидел, весь красный, словно эти разумные слова окатили его холодной водой, затем к нему вернулось некоторое хладнокровие:
- Хорошо, я подожду, - весело сказал он, - но я не произнесу больше и 20 слов, пока мы не приедем. А сейчас мы только в Пуасси.
- Говорить буду я, - сказала она.
И она вновь села рядом с ним.
И она начала с осторожностью говорить о том, что они будут делать по возвращении. Они должны были сохранить квартиру, где она жила с первым мужем, а Дюруа также должен будет унаследовать обязанности и жалованье Форестье во «Французской жизни».
Перед свадьбой она уладила все детали, касающиеся ведения хозяйства, с хваткой делового человека.
Они договорились о раздельном владении имуществом, и были учтены все будущие возможности: смерть, развод, рождение одного или нескольких детей. Молодой человек вносил в союз 4000 франков, но 1500 он взял взаймы. Остальное было выгадано экономией в течение года, в ожидании свадьбы. Молодая женщина вносила 40000 франков, которые достались ей после смерти Форестье, как она говорила.
Она вспоминала о первом муже, ставила его в пример:
- Это был очень экономный, очень трудолюбивый человек. Он быстро сколотил бы себе состояние.
Дюруа не слушал, его занимали другие мысли.
Иногда она останавливалась, когда ей на ум приходили слишком личные воспоминания, затем продолжала:
- Через 3-4 года вы сможете зарабатывать от 30000 до 40000 франков в год. Именно столько зарабатывал бы Шарль, если бы остался жив.
Жорж, которому этот урок начал казаться слишком долгим, ответил:
- Мне казалось, что мы едем в Руан не для того, чтобы говорить об этом.
Она слегка потрепала его по щеке:
- Это правда, я виновата.
Она смеялась.
Ему нравилось держать её руки на своих коленях, словно он был маленьким мальчиком.
- У вас сейчас глупый вид, - сказала она.
Он ответил:
- Такова моя роль, о которой вы только что напомнили мне, и я из неё больше не выйду.
- Почему?
- Потому что именно вы примете на себя управление домом и даже моей персоной. Действительно, это касается вас, как вдовы!
Она была удивлена:
- Что вы имеете в виду?
- У вас есть опыт, который поможет моему невежеству, и практика супружеской жизни, которая просветит мою холостяцкую невинность, вот что!
Она воскликнула:
- Это уж слишком!
Он ответил:
- Но это так. Я не знаю женщин, а вы знаете мужчин, потому что вы – вдова. И вы займётесь моим образованием… сегодня вечером. Вы можете даже начать прямо сейчас, если хотите.
Она воскликнула, развеселившись:
- Ах, так вот на что вы рассчитываете!..
Он ответил тоном школьника, который отвечает учителю:
- Ну да, я на это рассчитываю. Я даже рассчитываю на то, что вы дадите мне основательные инструкции… за 20 уроков… 10 – по начальным знаниям… по чтению и грамматике… 10 – по более продвинутому уровню и риторике… Ведь я – такой неуч.
Она воскликнула со смехом:
- Какие глупости ты говоришь!
Он продолжил:
- Так как ты начинаешь меня учить, я немедленно последую этому примеру и скажу тебе, любовь моя, что обожаю тебя всё больше и больше с каждой секундой, и мне кажется, что Руан очень далеко!
Теперь он говорил с актёрскими интонациями, строя забавные гримасы, и это развлекало молодую женщину, привыкшую к манерам и озорным выходкам литературной богемы.
Она искоса смотрела на него, находя его действительно очаровательным, и испытывала желание, сходное с желанием сорвать плод с дерева, но разум советовал ей подождать ужина и съесть плод в положенное время.
Тогда она сказала, слегка покраснев от своих мыслей:
- Мой милый ученик, поверьте моему опыту – большому опыту: поцелуи в вагоне ничего не стоят. Они попадают в живот.
Затем она ещё больше покраснела и прошептала:
- Не стоит жать жито, пока оно не созрело.
Он усмехнулся от этих двусмысленностей, выходящих из её прелестных губ, и сделал рукой крестное знамение с неясным бормотанием, словно священник, а затем заявил:
- Я только что призвал на свою защиту Святого Антония, он оградит меня от искушений. Теперь мне ничто не страшно.
Незаметно настала ночь. Она, словно лёгкий креп, окутала прозрачной тенью большую деревню, растянувшуюся справа. Поезд ехал вдоль Сены, и молодые люди принялись смотреть на реку, которая разворачивалась, как широкая лента из гладкого металла вдоль дороги, и в ней отражались красные блики и тёмные пятна, упавшие с неба, которые оставило уходящее солнце: пурпур и огонь. Эти блики постепенно гасли, становились темнее, их накрывала грустная тень. Деревня начала тонуть во мраке со зловещей дрожью – этой смертельной дрожью, которую на землю приносят сумерки.
Меланхолия ночи проникала через открытое окно, проникала в их души, которые совсем недавно были так веселы, и молодожёны молчали.
Они ближе придвинулись друг к другу, чтобы рассмотреть эту агонию угасающего, прекрасного, светлого майского дня.
Когда прибыли в Мант, в вагоне зажгли маленькую керосиновую лампу, которая отбрасывала на серую ткань обивки жёлтый дрожащий свет.
Дюруа обнял жену за талию и прижал к себе. Его недавнее желание превратилось в нежность, томную и расслабляющую нежность, в потребность утешающих ласк, какими качают детей.
Он тихо прошептал:
- Я буду очень сильно тебя любить, моя маленькая Мад.
Нежность в его голосе растрогала молодую женщину, по её телу пробежала дрожь, и она протянула к нему губы, наклонившись, так как он прижался щекой к её тёплой груди.
Это был очень долгий поцелуй, тихий и глубокий, затем внезапное неистовое объятие, короткая борьба и неловкое, поспешное соитие. Затем они остались лежать в объятиях друг друга, немного разочарованные, но ещё полные нежности и усталости, пока свисток поезда не известил о том, что приближается станция.
Она сказала, взбивая кончиками пальцев растрёпанные волосы на висках:
- Как это глупо. Мы ведём себя, как дети.
Но он целовал её руки, переходя от одной руки к другой с лихорадочной быстротой, и ответил:
- Я обожаю тебя, моя Мад.
До самого Руана они почти не двигались, прижавшись щеками друг к другу, глядя в ночь через окно, где иногда проскакивали огоньки домов, и мечтали, довольные тем, что находятся так близко друг к другу; в них росло желание более близких и свободных прикосновений.
Они остановились в гостинице, чьи окна выходили на набережную, и, немного перекусив, отправились в постель. Утром, когда пробило 8, их разбудила горничная.
Выпив по чашке чаю, они посмотрели друг на друга, и Дюруа в счастливом порыве человека, который только что нашёл клад, схватил жену в объятия, повторяя:
- Моя маленькая Мад, как я тебя люблю… люблю… люблю…
Она довольно и доверчиво улыбалась, целуя его в ответ:
- И я тоже… может быть.
Но его беспокоил будущий визит к родителям.
Он уже часто говорил о нём с женой раньше, подготавливая и наставляя её. Ему показалось, что нужно было начать вновь:
- Ты пойми, они – крестьяне, крестьяне из деревни, а не из комической оперы.
Она смеялась:
- Я знаю, ты мне об этом уже говорил. Давай же, вставай, и я тоже встану.
Он выпрыгнул из кровати, надевая носки:
- Нам будет плохо у них в доме. В моей спальне есть только одна старая кровать с соломенным тюфяком. О пружинных матрацах в Кантлё и не слыхали.
Казалось, ей это очень понравилось:
- Тем лучше. Как прекрасно будет плохо спать… рядом… рядом с тобой… и просыпаться под петушиный крик.
Она надела свой белый фланелевый пеньюар, который был хорошо знаком Дюруа. Ему было неприятно его видеть. Почему? Он хорошо знал, что у его жены была целая дюжина утренних нарядов. Но разве она не могла купить новый пеньюар для приданого? Не важно: он хотел, чтобы её дневные, утренние и ночные наряды сменились после первого мужа. Ему казалось, что мягкая тёплая ткань сохранила следы прикосновений Форестье.
Он пошёл к окну, закурив сигарету. Вид порта и широкой реки, полной кораблей с лёгкими мачтами и приземистых пароходов, которые с шумом разгружались у причала, взволновал его, хотя он видел всё это не в первый раз. Он воскликнул:
- Чёрт возьми, какая красота!
Мадлен подбежала к нему и положила руки ему на плечи. Она тоже замерла от восхищения и повторяла:
- О! Как это прекрасно! Как это прекрасно! А я и не знала, что здесь столько судов!
Они ушли через час, так как должны были обедать у родителей Дюруа, которых известили об этом за несколько дней. Закрытый ржавый фиакр повёз их с шумом, который издают металлические миски, когда стучат друг о друга. Они проехали по длинному, довольно уродливому бульвару, пересекли луга, где текла река, а затем начали подниматься на холм.
Усталая Мадлен задремала под ласковыми солнечными лучами, которые согревали фиакр изнутри, словно превращая его в тёплую ванну из света и полевого воздуха.
Муж разбудил её:
- Смотри, - сказал он.
Они только что преодолели две трети подъёма и остановились в замечательно красивом месте, куда привозили всех путешественников.
Вид выходил на широкую длинную долину, по которой текла светлая извилистая река. Видно было её начало, испещрённое многочисленными островками, и дуга, которую она описывала перед Руаном. Затем на правом берегу появлялся город, слегка погружённый в утренний туман. На его крышах сверкало солнце, и была видна тысяча лёгких колоколенок, остроконечных или срезанных, хрупких и изысканных, словно огромные драгоценности, а так же его круглые или квадратные башни, увенчанные геральдическими коронами, его вышки и готическая масса верхушек церквей, в которой главенствовала стрела кафедрального собора: бронзовая игла, уродливая и странная, которая, казалось, пронзала самое небо.
Но напротив, на другом берегу реки поднимались круглые и вздутые трубы завода Сэн-Север. Их было больше, чем собратьев-колоколен, они тянулись вплоть до дальней деревни и изрыгали из своих кирпичных пастей чёрно-угольное дыхание в голубое небо.
А самой высокой – такой же высокой, как пирамида Хеопса – была вторая вершина, созданная руками людей, почти равная гордой кафедральной стреле: помпа Молния, казавшаяся королевой среди фабричных труб, как её соседка казалась королевой среди священных зданий.
За городом протянулся сосновый бор, а Сена продолжала своё течение, огибая лесистый берег и иногда показывая свои кости из белых камней, и затем, описав ещё одну дугу, исчезала на горизонте. По реке поднимались и спускались корабли, тащимые паровыми барками, толстыми, как мухи, которые чадили густым дымом. Островки вырисовывались на реке в линию, порой оставляя между собой большие промежутки, словно неровные зёрна зелёных чёток.
Кучер подождал, пока уляжется восторг путешественников. Он по опыту знал, сколько будет длиться восхищение различных типов пассажиров.
Но когда они вновь тронулись, Дюруа внезапно заметил впереди двух идущих стариков и выпрыгнул на землю с криком: «Вот они. Я их узнал».
Это были двое крестьян, мужчина и женщина, которые шли размеренным шагом, качаясь и иногда задевая друг друга плечом. Мужчина был маленького роста, коренастый, краснолицый, с небольшим брюшком, но всё ещё крепкий, несмотря на возраст; женщина была высокой, сухопарой, сутулой и печальной – настоящая труженица, которая работала с самого детства и никогда не смеялась, тогда как её муж балагурил и пропускал по стаканчику.
Мадлен тоже вышла из фиакра и смотрела, как приближаются эти бедняги. Её сердце сжала грусть, которую она не ожидала. Они не узнали сына в этом красивом господине, и им в голову не пришло, что дама в светлом нарядном платье – их сноха.
Они шли молча и быстро, не глядя на этих городских господ, которые стояли рядом с экипажем.
Когда они поравнялись с Дюруа, он крикнул со смехом:
- Здравствуй, па!
Они замерли от изумления, ничего не понимая. Старуха пришла в себя первой и залепетала, всё ещё стоя на месте:
- Это ты, сынок?
Молодой человек ответил:
- Ну да, это я, мам!
Подойдя к ней, он сердечно расцеловал её в обе щёки. Затем он потёрся висками о виски отца, который снял фуражку, сшитую по руанской моде: она была из чёрного шёлка и очень высокая, похожая на головные уборы торговцев быками.
Затем Жорж представил: «Это моя жена». Селяне посмотрели на Мадлен. Они смотрели на неё, как на что-то необыкновенное, с тревогой и страхом, к которым примешивалось одобрение со стороны отца и ревнивая неприязнь со стороны матери.
Старик, у которого от природы был весёлый нрав, подогретый сладким сидром и алкоголем, осмелел и спросил с хитрецой в глазах:
- А её тоже можно обнять?
Сын ответил:
- Конечно, чёрт возьми.
Смущённая Мадлен подставила щёки звучным поцелуям старика, который затем вытер губы тыльной стороной ладони.
Мать, в свою очередь, тоже поцеловала невестку со сдержанной враждебностью. Нет, это не была та сноха, о которой она мечтала: толстая свежая крестьянка, краснощёкая, как яблочко, и круглая, как племенная кобыла. У этой дамочки был вид шлюхи в этих оборках, источающих аромат мускуса. Любые духи для старухи пахли мускусом.
Они пошли вслед за экипажем, в котором ехал чемодан молодожёнов.
Старик взял сына под руку, увлёк его вперёд и спросил с интересом:
- Ну, как твои дела?
- Очень хорошо, папа.
- Отлично, тем лучше. А скажи-ка мне, у твоей жены есть что-нибудь за душой?
Жорж ответил:
- 40000 франков.
Старик издал тихий одобрительный присвист и смог лишь выговорить: «Разрази меня гром!» - настолько его впечатлила сумма. Затем он добавил с серьёзным убеждением:
- Очень хорошая женщина.
Она пришлась ему по вкусу. А в своё время он слыл знатоком.
Мадлен и мать Дюруа шли рядом, не говоря ни слова. Мужчины присоединились к ним.
Они пришли к деревне, расположенной у дороги. Она состояла из 20 домов: по 10 с каждой стороны. Это были дома фермерского типа, из кирпича или глины, крытые соломой или шифером. Кафе родителей Дюруа «Прекрасный вид» - двухэтажная халупка – располагалось у входа в деревню, слева. Ветка сосны на двери указывала по старинной моде, что сюда могут войти страждущие путники.
В обеденном зале накрыли обед на двух сдвинутых столах, покрытых двумя скатертями. Соседка, которая пришла помочь, поприветствовала даму глубоким реверансом, но, узнав Жоржа, воскликнула:
- Господи Иисусе, ты ли это, малыш?
Тот весело ответил:
- Да, я, мамаша Брюлэн!
И он также расцеловал её.
Затем он повернулся к жене:
- Пойдём в мою спальню, там ты сможешь снять шляпку.
Он провёл её направо, в холодную, выложенную плиткой комнату с выбеленными стенами и ситцевым пологом у кровати. Единственными украшениями здесь были крест над кропильницей и две яркие картинки, изображавшие Поля и Виргинию под голубой пальмой и Наполеона Первого на жёлтом коне.
Едва они остались одни, Жорж обнял Мадлен:
- Здравствуй, Мад. Я рад вновь увидеть стариков. Когда я в Париже, я не думаю о них, но когда мы встречаемся, это приятно.
Но отец уже колотил в перегородку:
- Идите, идите скорее, суп стынет!
Нужно было идти к столу.
Это был продолжительный крестьянский обед с чередой разнородных блюд: колбаса из потрохов после бараньей ноги, омлет после колбасы. Папаша Дюруа, развеселившийся от сидра и вина, так и сыпал шуточками, которые приберегал для больших праздников, и рассказывал пикантные истории, которые, якобы, произошли с его друзьями. Жорж знал их все наизусть, но всё равно смеялся, опьянённый родным воздухом, охваченный любовью к родному краю, расчувствовавшийся из-за родственных уз, знакомых ему с детства. К нему вернулись все старые воспоминания, он вновь увидел и зарубки на двери, и хромой стул, и почувствовал запах смолы из соседнего бора: это были запахи родного дома, ручья, дыма.
Мамаша Дюруа молчала и была грустной и суровой. Она смотрела на сноху с растущей ненавистью в сердце – с ненавистью старой труженицы, старой крестьянки с мозолистыми ладонями, со скрюченными работой руками, и эта ненависть поднималась в ней к этой городской женщине, от которой исходило отвратительное дыхание разврата, греха и нечистоты, порождённое праздностью. Она пользовалась каждым моментом, чтобы выйти за новым блюдом, чтобы наполнить стаканы жёлтой и терпкой жидкостью из графина или сладким, пенистым сидром из бутылок, откуда выскакивала  пробка, словно это был газированный лимонад.
Мадлен почти не ела, почти не разговаривала и казалась немного печальной. На её губах застыла обычная сардоническая, покорная улыбка. Она была разочарована. Почему? Она сама хотела сюда приехать. Она не могла не знать о том, что приедет к крестьянам. Как же она представляла их себе – она, которая никогда не мечтала о чём-то обыденном?
Она и сама не знала. Разве женщины не надеются всегда на что-то иное, что есть на самом деле? Издалека она представляла их себе более поэтическими? Нет, но, возможно, более образованными, благородными, привлекательными. Возможно, ей хотелось увидеть таких крестьян, о которых она читала в романах. Почему же теперь её шокировала тысяча мелких деталей, тысяча неуловимых грубостей, их грубая натура, их слова, их жесты и веселье?
Ей вспомнилась её собственная мать, о которой она никогда никому не рассказывала: соблазнённая учительница, воспитывавшаяся в Сэн-Дени и умершая от нищеты и горя, когда Мадлен было 12 лет. Девочку воспитал незнакомец. Отец, несомненно? Кем он был? Она не знала точно, хотя у неё были смутные догадки.
Обед всё не кончался. Гости всё прибывали, пожимали руку старика, восклицали при виде сына и, косо поглядывая на его жену, хитро подмигивали, что должно было означать: «Ну и шельмец этот Жорж Дюруа! Какую жену себе отхватил!»
Другие, менее близкие друзья, усаживались за деревянный стол и кричали:
- Литр! Кружку! Два стакана!
И начинали играть в домино, сильно стуча по столу квадратиками из чёрной и белой кости.
Мамаша Дюруа всё ходила туда-сюда, обслуживая гостей со своим жалобным видом, принимая деньги, вытирая столы углом белого фартука.
Залу наполнял дым глиняных трубок и грошовых сигар. Мадлен закашлялась и спросила:
- Нельзя ли выйти? Я больше не могу.
Обед ещё не был закончен. Старик Дюруа был недоволен. Тогда она встала и пересела на стул у двери, стоящий на дороге, ожидая, пока её муж и свёкор опустошат свои кофейные чашки и стаканы.
Жорж вскоре присоединился к ней.
- Хочешь прогуляться к Сене? – спросил он.
Она с радостью согласилась:
- О, да! Идём.
Они спустились с холма, наняли лодку в Круассе и провели остаток вечера на острове под ивами, убаюканные нежным весенним теплом и движением волн.
Когда стемнело, они вернулись.
Ужин при свете свечи стал для Мадлен ещё более мучительным, чем обед. Папаша Дюруа, который был полупьян, больше не разговаривал. На лице матери была всё та же неприязнь.
Жалкий свет делал тени на серых стенах преувеличенно огромными. Иногда было видно, как поднималась гигантская рука или вилка, похожая на вилы, которую несли к разверстой пасти рта, когда кто-то, немного повернувшись, подставлял жёлтому дрожащему пламени свой профиль.
Едва ужин закончился, Мадлен увлекла мужа из комнаты, чтобы больше не оставаться в этой тёмной зале, в которой до сих пор витал дым и запах алкоголя.
Когда они вышли, он сказал:
- Тебе уже скучно.
Она хотела возразить. Он перебил её:
- Нет. Я вижу. Если хочешь, завтра же уедем.
Она прошептала:
- Да, хочу.
Они медленно пошли вперёд. Ночь была тёплой. Казалось, что глубокие ласковые тени были наполнены лёгкими шорохами, тресками и свистами. Они вошли в узкую аллею под высокими деревьями, чья густота выглядела, как непроглядная темень.
Она спросила:
- Где мы?
Он ответил:
- В лесу.
- Он большой?
- Очень большой. Один из самых больших во Франции.
Казалось, что в этой аллее спит запах земли, деревьев, мха – этот свежий и старый аромат густого леса, который издаёт сок в почках и влажная трава. Подняв голову, Мадлен увидела звёзды между верхушками деревьев, и, хотя ни одно дуновение ветерка не шевелило веток, она чувствовала вокруг себя тихий плеск океана листвы.
Какая-то неясная дрожь прошла по её душе и пробежала по коже, а смутная тоска сжала сердце. Почему? Она и сама не понимала. Но ей казалось, что она потерялась, тонула, окружённая опасностями, покинутая всеми, что она была одна на всём свете под этим живым сводом, дрожащим над головой.
Она прошептала:
- Мне немного страшно. Я хотела бы вернуться.
- Хорошо, вернёмся.
- И… уедем в Париж завтра?
- Да, завтра.
- Завтра утром?
- Завтра утром, если хочешь.
Они вернулись. Родители уже легли. Мадлен спала плохо, просыпаясь от каждого деревенского шума, столь непривычного для неё: от крика сов, от хрюканья свиньи в хлеву за стеной, от полночного пения петуха.
С первыми лучами зари она встала и была готова к отъезду.
Когда Жорж объявил родителям о том, что они уезжают, они вначале были растеряны от неожиданности, а затем поняли, от кого исходила эта инициатива.
Отец спросил просто:
- Я тебя скоро увижу вновь?
- Да. В течение лета.
- Хорошо.
Старуха проворчала:
- Желаю тебе не жалеть о том, что ты сделал.
Он оставил им 200 франков в подарок, чтобы унять их недовольство, мальчишка сбегал за фиакром, и около 10 часов утра молодожёны поцеловали стариков на прощание и уехали.
Когда они спускались с холма, Дюруа рассмеялся:
- Я же тебя предупреждал, - сказал он. – Надо было не знакомить тебя с господином и госпожой дю Руа де Кантель.
Она тоже рассмеялась и ответила:
- Теперь я довольна. Они – славные люди, и я уже начинаю их любить. Я пришлю им сладостей из Парижа.
Затем она прошептала:
- Дю Руа де Кантель… Вот увидишь, никто не удивится, увидев эту фамилию на пригласительной карточке. Мы скажем, что провели неделю в имении твоих родителей.
Наклонившись к нему, она лёгким поцелуем коснулась кончика его уса:
- Привет, Жео!
- Привет, Мад! – ответил он и обнял её за талию.
И они посмотрели вдаль, где в глубине аллеи виднелась река, похожая на серебряную ленту под утренним солнцем,  где все заводские трубы дышали в небо угольными облаками, а на фоне городских домов вырисовывались остроконечные колокольни.

(21.11.2015)