Педерастическая история

                ПЕДЕРАСТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ
на областной конференции всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи союза советских социалистических республик.
    
     Думаю, описанный размах моей комсомольской деятельности как в комитете комсомола, так и в оперативном отряде не оставляет у читателя сомнений в том, кого на очередной районной комсомольской конференции выбрали, и единственным членом райкома комсомола из числа  школьников нашего города, и единственным делегатом на конференцию областную из числа тех же школьников.
      Участвовать в делах райкома комсомола мне не пришлось. Напоминаю: это было завершающее полугодие моей школьной жизни. А вот на конференцию съездить успел. И много нового узнал. Правда, совсем не по линии основной работы коммунистического союза молодежи.

     Как я уже отмечал, к работе собственно комсомольской, почувствовав её полный формализм и показушность, я весьма поостыл. И если  на конференции районной я был спасен от смертной тоски мероприятия сугубо формального только присутствием на соседнем кресле девушки, которая мне очень нравилась. То спасением на конференции областной мне виделся Александр Петрович Муравьев – мой наставник в делах оперативного отряда.  Мы с ним вполне сошлись за предыдущие три месяца оперативной работы и всегда вполне интересно общались. Его тоже выбрали делегатом на областную конференцию, и мы сразу же договорились время проводить вместе.

      Но в автобусе возле меня оказался человек из райкома партии. В то время партия коммунистов была столь вездесуща, что присутствие одного из её членов среди делегатов комсомольской конференции никого не удивляло. Тот же Муравьев ехал на конференцию не в качестве комсомольца – он из комсомольского возраста уже вышел – А потому что в милиции он был инспектором по работе с несовершеннолетними. С октябрятами, стало быть, пионерами и комсомольцами. Время было такое: даже прямо идущая в мир уголовный шпана, шла в этот мир с октябрятскими звездочками, пионерскими галстуками и комсомольскими билетами. Вот и сосед мой в автобусе – его тоже звали Александром, как и Муравьева. А вот отчество его я постоянно забывал. Фамилию же не знал вообще. Сосед мой по сидению так же был в райкоме партии инструктором по работе с молодёжью.
     Вечером на концерте для делегатов я, наконец-то, оказываюсь рядом с Александром Петровичем Муравьевым. Правда, и мой новый знакомец по автобусу находился рядом. Мы сидим в первом ряду. Муравьев по левую руку от меня, а он по правую. И поговорить с Муравьёвым мне практически не удается. Работники на ниве молодежи, по большей части, говорят между собой. Причем, райкомовец сидит вполоборота к Александру Петровичу – сцена его нисколько не занимает. А вот Александр Петрович, напротив, занимает его настолько, что он слушает его, положив подбородок на сжатую в кулак руку. Локоть этой руки стоит на разделяющем нас подлокотнике. Но, поскольку, сцена совсем рядом, – и сцена шумная, – райкомовец постоянно наклоняется к Муравьёву. Наклоняется, не снимая подбородка с кулака. А вот локоть снимает. И ставит его мне… нет, ни на колено! Он ставит его между колен! И не на мягкое сиденье моего стула. Он выбирает для своего локтя гораздо более мягкие ткани. Во всяком случае, поначалу мягкие. Я думаю, именно  моя легкая возбудимость и застенчивость по этому поводу совершено отвлекли меня от вопроса о правомерности постановки его локтя в указанное место. Переведя всё моё внимание на то – не заметит ли он моего возбуждения. Тем более, что и Муравьёва, как мне казалось, абсолютно не задевало положение этого локтя. Так весь концерт и пролетел.

     После концерта в гостинице в номере на шесть человек я выбрал кровать у окна.
     И уснул.
     И проснулся…
     Приподнимая одеяло, ко мне на кровать ложился инструктор райкома:
– Не возражаешь, если подышу  у окна? Я тут форточку открыл?
Возражать было как-то неудобно. В форточку действительно дохнуло свежестью. Но  свежестью, все же, зимней. Поэтому, ночного гостя пришлось пустить под одеяло, поскольку на нём кроме трусов ничего не было. Улёгшись со мной под одеялом, он сразу же положил ладонь между моих ног. Приподняв пару раз то, что оказалось в его ладони, он заботливо спросил:
– Не болят?
– Да, нет. Пока… – меня опять смущало то, что было совершенно далеко от сути происходящего.  Я думал о том, успело ли высохнуть то мокрое пятно на моих плавках, которое на них образовалось после посещения туалета перед сном. Мне крайне неловким представлялось, если этот столь внимательный ко мне мужчина наткнется на это пятно. Поэтому, я даже обрадовался, когда он убрал руку с сомнительного места на плавках и положил ладонь на то же место, но засунув руку ко мне в плавки. Поведение его было, конечно же, странным для меня. Но я объяснил  его тем, что поскольку у него нет своих детей, его отцовское чувство остается нерастраченным и проявляется так своеобразно. Я не стал искать иного объяснения, даже когда он стал не просто держать в ладони то, что ею охватил, а стал это охваченное поглаживать.
     Здесь надо сказать о том, что в то время я был совершенно невинен. Бурный сексуальный интерес к противоположному полу в младших классах иногда выливавшийся в некие вполне конкретные, но всегда безрезультатные попытки к соитию, в двух последних классах школы вдруг окрасился в некие романтические тона. С сексуальным напряжением я легко справлялся практически с младенчества. Поэтому, романтизм этот я переносил вполне безболезненно. И невинность моя была такова, что я даже не целовался еще ни с одной девчонкой!
     Поэтому-то расценивать поглаживания моего нового знакомца, кроме как проявлением отцовской заботы, я не мог. И если меня что-то и смущало, так это то, что не всё в моём организме реагирует на эти поглаживания так, как реагирую я. Впрочем, моего знакомца это нисколько не смутило. Он охватил ладонью эту, живущую собственной жизнью, часть моего организма и стал её…
     …а вот это мне уже что-то напоминало. Я сам так… 
     Еще какое-то время я считаю это проявлением отцовских чувств. У меня просто нет другого выбора в пространстве моего жизненного опыта! Движение его руки становятся энергичнее:
« Неужели он настолько привязался ко мне, что хочет доставить мне и такоё удовольствие?» – телёнком тычусь я в своих предположениях.
     И вдруг мозг мой пронзает фраза, которая с момента её появления и до сих пор живёт во мне в единожды отпечатавшемся в памяти виде:
«Старая педерастическая развалина!» – так называл одного из известнейших российских певцов Николай Иванович Снегопад. Николай Иванович в голодные послевоенные годы грабил с такой же, как и он сам, пацанвой продовольственные склады. И по этой причине 15 лет – с пятнадцатилетнего возраста – отсидел в лагерях. Он много возился с нашей ребячьей компанией практически всё наше школьное детство. Родители объясняли это тем, что своего детства у него не было: война, банда, тюрьма – какое уж там детство?! Вот он и возится с нами. Он много рассказывал нам о лагерной жизни. Я не помню: сколь часто он касался вопросов половых отношений – всё же мы были ещё мальчишки и мальчишки из вполне благополучных семей. Но если я что-то и знал о педерастии к тому времени, то исключительно из этих рассказов.
     А знал я, по-видимому, всё в таких тонах, что почувствовал себя стопроцентно обреченным:
« Придётся выебать…» – безысходность этой мысли  через два года привела моих новых товарищей по университету к неистовому хохоту в этом месте моего повествования! Действительно, представьте: в окружении пяти храпящих на всю комнату мужиков дитя чувствует себя совершенно беззащитным?! Да, к тому добавить, что дитя то – шестнадцать лет уж разменяло!
         Я стал думать о своём лучшем друге, который должен был весной вернуться из армии: ему- то я как в глаза посмотрю?!
     И вот чудо! Именно мысли о возможном стыде перед другом, словно сняли с меня пелену обречённости: я понял, что в принципе-то я в безопасности!
    А молодой полный сил организм – по крайней мере, его нижняя часть – продолжал жить по законам, задаваемым партийным работником. Возбуждение даже стало перетекать и на верхнюю часть организма. Мне уже стало невозможным делать вид, что я сплю, ровно при этом дыша. Не получалось – ровно дыша!
      Насколько я понимаю педерастов, они зачастую пользуются тем, что мастурбирование посторонним человеком для их жертв само по себе оказывается неожиданной, но вполне приятной новостью. А уж впервые испытанное цунами оргазма в руках педофила, может привязать  юное создание к искусителю надолго.
     Может, и мой искуситель делал расчет на это? Как он ошибался! При моей чувственности, мастурбация с младых ногтей была для меня почти такой же регулярной процедурой, как утренняя гимнастика!
     И потому, если непросвещенные на ниве сладострастия жертвы скатывались в расставленные им сети, как скатываются, в невесть откуда взявшийся подпол, то я, ясно представляя всю последовательность возможных событий, понял, что смогу её легко избежать одним резким толчком навстречу, всё ускорявшей свои движения руки инструктора по работе с молодежью.
      Видно, почувствовав некое согласное функционирование верхней и нижней частей моего организма, работник районного комитета коммунистической партии вдруг стал сжимать мои плечи, покрывать моё лицо поцелуями:
– Ты не будешь обижаться? – вдруг начал шептать коммунист. Причём его вопросы звучали не только не вопросительно. Они звучали утвердительно. Я бы даже сказал – жизнеутверждающе.
– Ты не скажешь папе?! – практически ликуя,  вышёптывал он  продвижение своей страсти.
 – Лечиться Вам надо, Александр Михайлович! –  вспомнил я его имя.
     В упругий, ликующий уверенностью  близости вершины наслаждения, воздушный шарик словно вставили иглу – так обмяк мой ночной гость.
     – Да-да. Ты прав… пролепетал он, словно выдыхая из себя остатки жизни.
     Сегодня, я – как  любой мужчина нашей страны – знаю анекдот, в котором в момент, когда  в моей истории прозвучала моя фраза, в анекдоте жена сообщает мужу о том, что надо бы побелить потолок!
 Мой персонаж – я это помню – испытал много более сильное переживание.
     Я не случайно написал слово персонаж. Избавившись от чувства обреченности, я вдруг понял, что попал в историю малопривлекательную. А уж если к этому добавить ту роль, которую я играл в этой истории! То история получалась и вовсе своеобразная: всего два персонажа – и оба, мягко говоря, не положительные. Находясь о той поре своей, когда жизнь в значительной мере изучают по книгам, я стал раздумывать над возможным выправлением этого сюжета. Но для этого сюжету требовалось, как минимум, дальнейшее развитие!
      И, словно прочитав мои мысли, партийный работник сделал вторую попытку взобраться на вершину сладострастия. Так! Сюжет пошел! И нужно было срочно набросать сценарий, который бы превратил одного из героев этой истории, в героя, несомненно, положительного. Думаю, нет смысла особенно распространятся о том, кого я выбрал на эту роль.      
      Я настолько погрузился и в придумывание завершающей сцены сценария и сценографические изыски его предстоящей реализации, в заучивание своей роли, что совершенно упустил из виду развитие действия на самой сцене. А действие это докатилось уже до того момента, в котором инструктор райкома коммунистической партии по работе с молодежью, развернувшись к одному из достойнейших представителей этой молодежи жаждущим наслаждений задом, готов был отдать последние инструкции вновь посвящаемому. Мой визави – хотя, я не уверен, можно ли так называть человека, лежащего к тебе задом – был готов перейти к самой упоительной части в реализации своих эротических фантазий.
     Но что его фантазии против моего жестко скроенного сценария?!
     Особенно если учесть, что роль положительного персонажа я успел продумать не только в словах, но и в действиях.
       Итак, финал этой истории получился таким.

     По сценарию, я должен был сесть на кровати. Как только я попытался реализовать начало этой мизансцены, второй персонаж проявил совсем не предусмотренное мною для отрицательного персонажа участие:
– Сережа, тебе неудобно? Тебе тесно? Я сейчас же уйду! – стал шептать при первых же моих телодвижениях идеологический работник. Он словно почувствовал, что меняется не только угол моего тела по отношению к кровати, но и угол зрения моего на течение событий вдруг изменился.
– Всё-всё! Я ухожу –  он попытался  встать на ноги.
   Он явно недооценивал мою тягу к режиссуре. Ко времени этой ночи, в моём послужном режиссерском списке значились не только все внутриклассные мероприятия, а с момента вхождения в комитет комсомола школы – и все мероприятия общешкольные. Нет, этот список содержал и такие режиссерские воплощения как КВН из единовременно играющих не двух, а трёх команд! Маслюков к этому пришел лишь через тридцать лет! А сценарий и режиссура вечера, связанного с торжественным принятием священной клятвы, посвящаемыми в члены оперативного отряда, который я подготовил с Александром Петровичем Муравьевым?! Это уже масштаб общегородской! Так что сцену, где задействованы всего два героя и, к тому же, однозначно раскрашенные сценаристом всего двумя красками, я вел, что называется, крепкой режиссерской рукой. Собственно, и в прямом смысле рука был довольно крепкой: волейбол, гантели, плавание – к концу школы герой, выкрашенный белым цветом, был парнем вполне крепким. И вот, эта – во всех смыслах крепкая режиссерская рука легла на голову героя, выкрашенного в цвет черный. Левая рука, если речь вести не о режиссере, а об исполнителе в белых одеждах. Хотя бы из одежд на нем в этот момент и были только плавки. Но белые. Упоминая левую руку, я тем самым, правой руке отвожу роль ружья, которое до поры весит на стене.
– Подождите, Александр Михайлович! – полное имя отрицательного героя было записано в сценарии. И звучало оно в сценарии подчеркнуто уважительно. Хотя и с явным вплетением ноток укоризны.
– Да-да, Сережа! Ты что-то хотел мне сказать? – суетливо проговаривал свой текст отрицательный персонаж. Сценарий был скроен так, что любой его ответ звучал в лад.
– Скажите, Александр Михайлович…
– Да-да, Сережа…
– А Вам никто не бил за это морду? – здесь к ноткам укоризны, должны были  добавиться легкие отблески стали.
– Нет, Сережа… пока…
     И вот тут должен был реализоваться сложнейший – и в этой сложности несказанно красивый –  финал! Одновременно должна была полететь к ушам партнера по сцене не только финальная фраза этой пьесы, но и снятая со стены правая рука, должна была параллельно лететь к  проступающему в темноте гостиничной комнаты овалу лица моего – теперь уж вне сомнений – визави.      
     Сколько лет прошло – да уж полвека скоро – а я до сих пор горжусь и любуюсь режиссёрским решением этой сцены. Вы только представьте себе слаженный полёт фразы и руки. Это же красиво! Я до сих пор не знаю: а применялся ли кем-либо из режиссёров этот приём? И завершиться этот полёт должен был на овале лица красивым двузвучным аккордом. Терцией. Большой! Чтобы никакого минора! Чтобы только жизнеутверждающий мажор!

      Итак, хлопушка: « Финальная фраза! Дубль первый и единственный! Мотор!»

– Так, значит – я буду первым?..

     И терция! 

***


 Две джазовые темы в развитии событий.

     События ночи лишь в малой части своей были предопределены сценарием.  Что, безусловно, канализировало в кульминационный момент жизнь режиссёра, по совместительству исполнявшего роль героя в белых одеждах. Но сценарий был прописан только до терции. И как только она вполне мажорно отзвучала, жизнь далее потекла, не предоставляя более возможностей какого бы то ни было  предварительного предначертания её развития её событий. Оставляя единственную возможность: в потоке развивающегося события стараться выбирать только те тропы, которые бы вывели меня к свету.
     Да-да, мой любезный… зритель? Нет, пьеса закончилось! Свет на сцене погас – и в темноте зала ты сидишь уже читателем.
     Почему в темноте? Да, потому что свет в нашем зале никто не включал. И  сойдя со сцены, исполнители только что разыгранной пьесы, в темноте раннего февральского утра, словно по инерции продолжают играть пьесу в жизни, согласно, казалось бы, уже закончившегося сценария:
– Ах, Сережа! За что?! Я же ещё ничего не сделал? – с мокрым полотенцем под глазом вопрошающей, которому, как в таких случаях говорят, светит уголовная статья, пытается приблизиться к вопрошаемому.
– Пошёл на ***! – неожиданно звучит в устах юноши, казалось бы, – как минимум, вопрошающему, – интеллигентного. И совсем уже рыком: – Не подходи – убью!
Я, действительно опасаюсь этого взрослого мужика. И не сводя с него глаз, одеваюсь и собираю свою дорожную сумку.
– Ты куда? И зачем с вещами?
– Я после конференции в гостиницу не буду заходить. Поеду рейсовым автобусом. – То ли всё ещё играю, то ли просто вру, в комбинаторике возможных вариантов выбирая кажущиеся наиболее правдоподобными.
– Но ведь рано ещё? Пять часов до конференции?!
– Я вчера в гостях комсомольский билет забыл. Надо успеть забрать.
– Зачем? – искренне недоумевает он ровно пять секунд до моего следующего ответа:
– Голосовать то надо – комсомольским билетом?!
– А, это да…
О, великая сила искусства!
Нет!
О, великая зомбирующая роль коммунистической партии Советского Союза и её верного помощника – всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи того же Советского Союза! Перед вашей идеологией и сопутствующими ей многочисленными церемониалами не могли устоять даже педофилы – эти диссиденты на ниве сексуальной комбинаторики.
     Я на улице. Бреду в темноте навстречу снежной поземке вдоль центрального проспекта города. Оставшись вне постоянной необходимости срочно анализировать ситуацию и направлять её развитие в безопасное русло, мозг расслабляется и начинает плотно  неотступно  мучить моё воображение:  «А если бы это произошло? Да, ведь это, в принципе, произошло! Так, не хватает пару деталей для полноты картины!» И я ничего не могу поделать с мозгом?! Я затравленно смотрю под колёса первых утренних троллейбусов: «Да, да, да…» – убаюкивающее звучит в мозгу. Вдруг вспоминается случай. Мы жили тогда совсем недалеко от морга. И как-то туда привезли четверых, подорвавшихся на снаряде, подростков: три мальчика и девочка. Я беспрепятственно зашёл во двор морга и увидел их: запах формалина, перемазанные йодом лица – они лежали на носилках прямо во дворе. Меня вырвало от этого воспоминания.
– Шо ж ты хлопчик: ещё токо шесть часов, а ты уже так ужрался?! – иронизирует женщина, выгуливающая болонку.
– Ха, ха, ха! Да я не ужрался! Накормили чем-то в столовке вечером.
– Дома, дома кушать надо.
– Всё, бегу домой, счастливо!
– Счастливо!
«И замечательно! И всё нормально. И мозг в узду, на удила! Мне ещё час в автобусе пилить!» – взбадривал я себя, идя в весёлую припрыжку к автобусной станции.
    
***
     Доехав до своего города, я отправился в райком партии – там в то время заведовал общим отделом мой отец. Думаю, не более десяти секунд рассказа моего потребовалось, чтобы я оказался перед отцом с распухшими губами, содрогающимся в попытках удержать рыдания. Отца же моё поведение злило:
– Ну, ты что? Там же люди?! Вы что же не могли его задержать?! Ты кому-нибудь сообщил об этом?
– Нет, я рано уехал – все ещё спали. Я записку Лидии Васильевне в двери оставил. – шмыгал я носом.
– Я, всё-таки, не понимаю: ты же командир оперативного отряда?! Да, это ж твоя прямая обязанность задержать негодяя?!
Логика отца была вполне разумной. Я сам понимал, что так оно, казалось бы, должно было произойти:
– Знаешь, папа, – совсем уже устало начал я, – если бы со мной такое каждый день случалось – я бы, может быть, именно так и поступил. Но…
– Ладно, не дрейфь, видя моё состояние, решил закончить отец, – иди домой отдыхай. А я тут сейчас всё организую. Как его зовут?
 – Александр… папа, я не помню. Отчество не помню. Заканчивается, вроде бы на «ич». – Мозг мой уже ничего не соображал от усталости: на «ич» заканчиваются отчества всех мужчин в нашей стране. Последнее, на что еще хватило у него сил, это вспомнить всего одно отчество – моё собственное:
– Петрович, что ли…
– Александр Петрович, так? – записал отец.
– Да, вроде так…
И вот именно отсюда, с момента полной заторможенности моего мозга и начинается моя собственная вариация на тему развития события. Но начинал её нее я. Я то рухнул дома в постель и проспал до середины дня. А отец в это время зло и энергично брал первые аккорды в этой джазовой теме.



 
Моя тема в развитии событий.

     В обеденный перерыв дома появился папа.
– Ну, что? Установили, кто это был? – только порог отец переступил, бросилась к нему мама.
 – Да! – бодро рапортовал – бывший военный, все-таки –  отец.
– И кто это? – снова мама. Я вполне безмятежен. Ничего неожиданного не жду.
– Муравьёв! Александр Петрович. Милиционер! – отчеканил папа.
– Что?! – меня взметнуло вверх, как на волейбольной площадке. – Нет, папа! Муравьёв – это же мой начальник по оперативному отряду! Это не он!
–Ты же сам сказал Александр Петрович! Других с таким именем и отчеством в делегации нет.
– Ну, может и не Петрович… Слушай! Вспомнил! Он у вас в райкоме работает. С молодежью. –  наконец-то, заработала отоспавшаяся за полдня память.
Папа сразу посуровел:
– Александр Михайлович, что ли?
– Точно! Михайлович! – уже не сомневался я.
– Кто это, Петя? – имея в виду фамилию, спросила мама.
– Да, Егошинский! В новой пятиэтажке живёт.
– А, знаю. Слушай,  похоже. Он и с женой не живёт. Снимает у кого-то жильё. Давай,  звони срочно Лилии Васильевне!
– Да, подожди ты: это же работник райкома! Тут нельзя, чтобы об этом хоть кто-нибудь узнал. Всё должен решать Цепляев – он назвал фамилию первого секретаря райкома.
– Но, Петя! Там же невинного человека ославят?!
– Ладно, – папа поднял трубку телефона и связался с Лилией Васильевной:
– Лилия Васильевна! Вы там по Муравьёву что-нибудь уже предприняли? – послушал недолго, – нет?! Ну, и хорошо. Я тут с Серёжей поговорил: не Муравьёв это, оказывается. Лилия Васильевна! Тут дело деликатное: это наш работник. Егошинский, – снова недолго послушав, – да, Александр Михайлович. Вы сами понимаете. Шум не подымайте. Возвращайтесь с конференции – вместе пойдём докладывать Цепляеву – снова прозвучала фамилия первого секретаря райкома партии.
     И вот тут в моём рассказе, который я рассказываю всю свою жизнь, то есть на день появления второй вариации, без малого сорок лет, начинается часть наиболее для меня смешная.
     После того, как утром я ушёл из кабинета отца, он не мешкая, связался по телефону с Лидией Васильевной:
– Лидия Васильевна, здравствуйте! Дзюба.
– Ой, Петр Данилович! А я сама Вам звонить собиралась. Дело в том, что Серёжа рано утром уехал. Записку оставил, но мы ничего не можем толком понять, волнуемся…
– Лидия Васильевна! Я по этому поводу и звоню. Есть у вас там, в делегации, Александр Петрович?
– Да, Муравьёв. Милиционер. А что?
– А то, что этот Муравьёв пидараз! И пытался Серёжу использовать в своих интересах!
– Что Вы говорите?!  Как Серёжа себя чувствует?
– Нормально. А вот этого Муравьёва! Сделайте всё необходимое, чтобы его задержать.
– Хорошо, Пётр Данилович! Всё сделаем!
И первая беседа на этом прекратилась.
Как мы знаем, несколько позже состоялась вторая беседа. И в ней отец попросил Лидию Васильевну быть поделикатнее, и не сообщать Муравьёву об их первой телефонной беседе.

     А у Муравьёва  этот день – был днём его рождения!  И по этому поводу он конференцию, что называется – задвинул, и отправился в центральный универмаг выбирать себе подарок на выделенные женой из семейного бюджета деньги. Вернулся
только вечером. Хоть и уставший, но довольный: подарок удалось купить именно такой, о котором думалось. Первым делом он зашёл в гостиничный номер Лилии Васильевны:
– О Сереже что-нибудь стало известно?
Лилия Васильевна попросила всех выйти из номера. И оставшись наедине с Муравьёвым, решила разделить с ним все эмоции прошедшего дня:
– Александр Петрович! Александр Петрович! Тут такое было! Такое было!
– Да, что с Серёжей то?! – попытался он сделать её говорение более приближенным к волновавшему его предмету.
– Такое было! Позвонил папа Серёжи Дзюбы и сказал, Александр Петрович, что вы –  пидараз?!
Я думаю, что Александр Петрович, в полной мере ощутил на себе меру деликатности Лидии Васильевны. Обычно, в этом месте моей вариации, Муравьеву  становится плохо. Или он садится на кровать от явно неожиданной для него информации. Пусть сегодня ему и плохо станет, и на кровать он сядет от неожиданности.
– Но вы не волнуйтесь так, Александр Петрович! Папа Серёжи перезвонил потом и сообщил, Александр Петрович, что Вы не пидараз! А, что это Александр Михайлович. Егушинский!
Мне всегда нравилось в этом месте рассказывать, что Александр Петрович хватался за то место, где обычно весит кобура, пытаясь выдернуть пистолет и орал:
– Убью! Арестовать!
Но, скажу сразу: найти Александра Михайловича удалось очень не скоро. На это потребовалось несколько месяцев.
 

 Тема  первого секретаря райкома комсомола Лилии Васильевны Храмцовой.
    Так сложилось, что через несколько месяцев после этого был построен дом для работников райкома и вместе с моими родителями, в дом этот въехала и семья Лилии Васильевны.
     Я лишь год пожил в нём, после того, как с первого захода не поступил на биологический факультет Донецкого университета. Но и после этого я бывал у  своих родителей не реже одного раза в год. Поэтому, неплохо знаю, как складывались судьбы его жильцов.
     Ежегодно же, встречался я и с Лилией Васильевной. Очень активный человек. Завершив работу в райкоме комсомола – должность эта, понятно, возрастная, – Лилия Васильевна занимала вполне ответственные посты в нашем городе; возглавляла и горсовет, и исполком. Если не ошибаюсь, то последней её должностью было должность директора Педагогического училища, где мама моя в то время работала главным бухгалтером. Кстати и до этого им приходилось работать в одних организациях: мама работала бухгалтером, и в горсовете, и, затем, в исполкоме. Город небольшой: судьбы переплетались и по месту работы и по месту проживания.
     Бывая в своём городке, то ли на каникулах, то ли потом уже в отпусках, я с особым удовольствием беседовал с Лилией Васильевной. О ней можно сказать: человек с активной гражданской позицией. И женщина обаятельная, что для меня всегда было в жизни немаловажно.
     Лилии Васильевне было интересно всё. И моя учёба. И последующая научная работа. И мои первые литературные начинания. Я же от неё мог узнать течение жизни моего родного городка.
     Всю мою жизнь Лилия Васильевна была очень добра ко мне. Приезжая я всегда знаю: в холодильнике обязательно лежат отборные овощи с дачи Лилии Васильевны. И к отъезду она приносила их вновь. Чтобы я взял в дорогу свежие.
     Как-то я прочёл маме одну из новелл из своего детства.
– Серёжа, ну, всё же не так было. И мама рассказала свою версию.
– Мама, – стал я разъяснять особенности литературного процесса, – ты только посмотри какая задорная и искрящаяся весельем у меня получилась новелла! А у тебя? Довольно блёклая история.
– Но ведь не так же было, как  тебя?! – не сразу согласилась мама на свободу самовыражения художника.
Я думаю, все мы бываем не особенно терпеливы с родителями. Я вышел во двор, где встретился с Лилией Васильевной. Уж не знаю, как это случилось – сорок лет мы этой истории ни разу не коснулись – а тут, вдруг, и коснулись и вариация моя позвучала.
– Но ведь не так всё было! – вдруг услышал я то, от чего только что сбежал раздосадованным от мамы.
– Лилия Васильевна! – Ну, Вы прямо, как мама пять минут назад: мою весёлую новеллу из детства пыталась вернуть в лоно тусклой действительности.
– Нет! Нет, Серёжа! Мой вариант не только ближе к действительности, но и не менее смешной, чем твой!
И полилась её вариация. Которая, понятно, касалась той части, в которой я не был прямым участником. То есть, речь пошла о событиях после звонка моего отца.
– Когда твой папа, царствие ему небесное, позвонил – Муравьёв, взволнованный твоим отсутствием, стоял рядом и ждал от меня информации. Когда разговор закончился, я со всего размаха залепила, ничего не ожидавшему Муравьёву, тяжеленную оплеуху:
«Ты, пидараз! Ты что натворил?! Ты что с Серёжей сделал?!». Но надо отдать должное Муравьеву – оперативником тут он показал себя отличным. Не вникая в мои настроения, потребовал: «Всё! Без истерик! Срочно дайте мне список делегации! – и схватив её мгновенно ткнул в листок, – Егошинский!» Конечно, мне бы и здесь хотелось приплести что-нибудь про кобуру, пистолет. Но это не моя вариация. И, поэтому, здесь надо лишь подтвердить, что Александр Петрович  сработал весьма профессионально. Напомню: он был инспектором уголовного розыска по делам несовершеннолетних. Педофилия – это часть его работы. Знать каждого подозреваемого по-фамильно – это его должностная обязанность.
– Да, признаюсь: Ваша история звучит очень и очень! И драматично. Но и смешно!
 – Серёжа, ты думаешь это всё, что я могу добавить в эту историю? – Хитро посмотрела на меня Лилия Васильевна!
– Лилия Васильевна! Вы меня интригуете. Ну, не томите малолетку!  – Сострил я в свои пятьдесят пять лет!
И, как тут же выяснилось, вполне кстати.
– Ты мне только скажи, как это слово правильно надо произносить.
Я понял, о каком слове шла речь. До сего момента оно звучало так, как его произносили в нашем городке в то время, в которые события произошли:
– Педераст.
– Ну, так слушайте: Муравьев – тоже оказался педерастом!
– Как?! – я был изумлён полной неожиданностью её сообщения!
Лилия Васильевна, насладившись произведённым эффектом, продолжила:
– Это выясняться стало как-то постепенно. Когда же подозрения окрепли, его взяли, что называется, на живца.
– Да…  Лилия Васильевна, Вы только подумайте: один – инструктор райкома партии по работе с молодежью, другой – инспектор уголовного розыска по делам несовершеннолетних?! Работа у обоих, прямо скажем, по зову сердца!  – Мы смеялись и не могли остановиться. Я подливал масло в огонь нашего веселья:
– Лилия Васильевна! Как работник, прошедший все эшелоны власти в нашем городе скажите мне: ну, почему, во всех нормальных городах нашей страны сплошная коррупция, а у нас в городе  –тотальная педерастия!
Отсмеявшись, я вспомнил и рассказал до сего момента бывший мне не совсем понятным случай с Муравьёвым. Это когда он мне – десятикласснику – как-то странно рассказывал  про изнасилование девушки:
– Вы понимаете: он завлекал меня?! Надо же, возле чего я ходил совсем рядом?! Но, Лилия Васильевна, я-то взял от него только хорошее?
– Сережа, ты был хорошим чистым мальчиком. Мы все тебя хорошо знали. Когда состоялся суд над Егушинским…
– Был суд?! Я вообще об этом ничего не знаю!
– Именно поэтому и не знаешь. Ты тогда уже учился в университете. И хотя суд был связан только с одним – твоим случаем – тебя решили не травмировать и в суд не вызывать.
–Да, дела…
– Дела, Серёжа…
 
     А, ты знаешь, Я, ведь, гораздо позже виделась с обоими. И с Александром Михайловичем, и с Муравьёвым. Так, вот, Александр Петрович сказал мне, что это не из области того, что поддаётся лечению. И это непреодолимо.

     Несколько позже я узнал, что болезнью психиатры считают лишь то, что может повредить, или же самого носителя, или же окружающих. Вот некоторые частности произошедшего, мы и рассмотрим в завершающей части нашей новеллы.