В деревне

  На подходе к деревне слышалась гармонь и звонкие частушки. Воробьи шумно возились в песке и размахивая крыльями, дрались за теплое местечко в песочной лунке. Черемуха уже давно отцвела и приветливо покачивала зеленой кроной. По деревне разливались ночные сумерки. Пахло пекущимся хлебом.
Вдруг дворовые собаки все разом залаяли и побежали к дороге, навострив уши.
По широкой ухабистой колее шел нестройный разномастный военный отряд. Мужики то ли пьяные, то ли от усталости пошатываясь брели к деревне. Сбоку от них, молодой парень с лейтенантскими погонами хмуро на них цыкал и покрикивал:
- Прямо держи!
- Эх, да хватит нас струнить, Алексий! – хохотнул высокий мужик с лихо завернутой на ухо пилоткой,- дай мужикам отдыху! Измаялись мы пехом весь день!
Алексей устало махнул рукой и остановился, чтобы прикурить. Военные пошли дальше. Мужики уже давно шли не в ногу, а увидев палисадники с раскинувшимися яблонями, ранетками и грушами, и вовсе разбежались по чужим дворам собирать урожай.
Из домов начали выходить местные: у кого топор в руках, у кого коса.
- Эй, вы чего балуете? – к одному из солдат подошел старик в мятой рубахе, - а ну брысь с моей земли! Ишь, чаво удумал!
- А ты, дед, не крякай тут! – ткнул в него дулом один из солдат,- когда это земля стала твоей?  От чего нашего брата не жалуете?
- А какой ты мне брат, сопляк? – дед поднял топор,- а ну-кась дери отсюдава, пока не накостылял родимому!
Солдат ткнул дулом ему в грудь и повалил на землю.
- Лежи батя, коли жить хочешь… Ты глянь на них! Ишь до власти дорвались, царя–батюшку скоро позабыли! И нашему брату хлеба жалко дать!
Воодушевленный отряд с яростью накинулся на жителей. Зазвенели разбитые стекла, залаяли собаки. Девки попрятались в избах, в сенях гремели пьяные солдаты, раздавались выстрелы.
- Тапхаи[1] ! Прячьтесь! – крестьяне бросились в рассыпную.

Карательный отряд ни щадил, ни женщин не детей. Революцию надо душить сразу, насколько бы поздно уже не было.
- За сопротивление царской власти!- кричали бойцы и стреляли по окнам и изгородям.
- Отставить! – кидался за ними Алексей, но его никто не слушал. Военные разгорячились и уже не могли остановиться.
Бабы голосили на всю улицу и били солдат мокрыми тряпками, но те лишь хохотали и кидали их на сеновал.
- Ах ты проклятый! – к пьяному подбежал мужик и огрел того по голове. Солдат упал как подкошенный, но на его место прибежало трое и прикладами забили старика.
В одной из изб показался высокий, худощавый мужик без руки. В единственной руке он держал молоток, и, щуря глаза от солнца оглядывал улицу.
- Мать! – позвал он женщину,- неси самогону, да побольше. Эка беда творится!
К нему во двор уже входили раскрасневшиеся и озлобленные солдаты, лица у многих были в крови, рубахи совсем изодрались.
- Здорово братцы! – приветствовал их мужик,- чай устали с дороги?
- Складно говоришь, сельская прорва! Чего там прячешь? – злобно спросил косоглазый парень в стоптанных башмаках.
За спиной у мужика пряталась жена с дочкой.
- Ох, а девка-то хрушка[2] !- восхищенно цокнули солдаты.
Мужик выступил вперед на крыльцо.
- Спрячьте свои пульки, вояки! - грозно сказал мужик,- мне с вами цапаться не резон.
В него уставились шесть дул.
- Дергай отсюда, батя, пока цел…- косоглазый был уже вовсю пьян, глаза то и дело поддергивались дымкой, и он мотал головой, будто корова.
Мужик забрал у жены самогон и отдал косоглазому.
- Нате вот, жажду утолите, а потом и поговорим, коли так!
- Прорва, как зубы заговаривает! – один из солдат стукнул мужика в висок и тот повалился в траву.
К нему кинулась дочка, а жена начала причитать и молиться Богу.
- Ах, вы окаянные, да почто управы на вас нету! – жена взяла стоявший в сенях топор.
- Братцы, чур девка моя! – косоглазый схватил девушку за рукав и потянул к себе. Остальные гоготали, прикладываясь к бутылке. Солдат щипал девчонку и целовал мокрым ртом. От него разило чесноком и водкой.
Из-за их спин медленно поднялся мужик, осовело моргая. Увидев дочку в руках у солдат, он, недолго думая, огрел косоглазого по лысеющей макушке. Солдаты гурьбой накинулись на мужика и начали бить сапогами, подбежавшую дочь долго и умело забивали прикладами.
Женщина опустилась на колени и завыла. Сделав дело, солдаты ушли со двора, вытирая разбитые кулаки и приклады. 

***

- Дед! Тапхаи пришли! Они Дуньку у колодца плетьми секут! – в избу влетел мальчик в синей рубахе.
- Деда!- не унимался малец.
Старик тяжело поднялся и вышел вслед за внуком. Ичиги  мягко поскрипывали по половицам.
Деревня до странности была молчалива и тиха, лишь плач девок и детей раздавался то в одном дворе, то в другом.
В десяти шагах от избы, у старого пересохшего колодца в руках тапхая свистела плеть и со стоном опускалась на окровавленную спину девушки. Вокруг стояли солдаты и передавали друг другу бутылку самогонки.
- Доброго здравия, командир! – наклонил голову старик,- ты пошто дурочку нашу сечешь, мозоли набиваешь?!
- А за то, что платок красный с головы не сняла! – огрызнулся молодой лейтенант.
- Да буде тебе, командир! Дунька с малолетства умом тронулась, что не говори ей, ничего не кумекает. И платок одела по глупости… Дай сожгу окаянного.
Лейтенант опустил плеть и, сдернув платок с девушки, втоптал его в грязь.
- Забирай с глаз подальше.
Старик помог подняться внучке и повел ее в дом. По деревне рыскали солдаты в поисках партизан.
- Старик!
- Что милой? – дед обернулся.
- А где мужики ваши? – лейтенант внимательно осматривал дворы и широкую улицу.
- А хто помер, батюшка, кого в армию забрали. Одни старики остались да бабы глупые. Остальные за царя, за батюшку ушли воевать, - врал старик, смахивая слезу.
Дед привел Дуньку в избу и запер дверь на крючок.
- Ох, ты бревно, Дуняша! Одна беда с тобой,- старик уселся на низкий табурет и закрутил цигарку.
- Внучек, иди мамку разыщи, а то сестра уся кровью изошла ужо.
Девушка опустилась за стол и заплакала.
Спину саднило, сквозь рваное платье видна была рассеченная кожа, кровь местами запеклась, но все еще сочилась.
- Скока раз говорил, сиди дома! Семеновцы, да тапхаевцы, один хуже другого. Никогда не знашь, когда нагрянут! Вона сколько людей ужо увели. Все в ямах лежат с пульками в теле.
Девушка разрыдалась еще пуще прежнего. В сенях показалась немолодая женщина. Лицо осунулось, губы дрожали.
- Мать чесна! Да что ж ты опять вытворяла, дуреха? – Анисья склонилась над дочкой.
- Ничего матушка…
- Ой дура ты у меня, беда с тобой, паря! – Анисья ушла за теплой водой в баню.
- Ты Дуняшка, тепереча дурочкой у нас будешь, как я и говаривал тапхаю. С ними рта не разивай, чуть что в ноги бухайся, да молчи.
Дуня упрямо нахмурилась, но смолчала. Мамка обмыла ей спину, да травами успокоила. Затем уложила в кровать. Девушку бил озноб, поднимался жар.
- Вся спина, как ковер тепереча…- тяжело вздохнула Анисья,- лежи, не вставай.

***

Во дворе, дергая цепь, хриплым лаем зашлась собака.
- Старик, подь сюды! – кто-то кричал со двора, опасаясь зайти внутрь.
Старик, попыхивая цигаркой, вышел на улицу.
- Открывай ворота, избу будем обыскивать.
- А что искать буде?
- А то не знаешь, батя! – солдат грубо отпихнул его и пошел в избу.
В деревне шел обыск. Тапхаи[4] искали молодых парней, кто способен идти в армию, и партизан, которые нападали на отряды «белых», подрывая моральный дух семеновской армии.
Бабы жались в сенях, закрывая собой детей, все уже были наслышаны о жестокости и беспощадности карательных отрядов.  Пощады не было ни молодым, ни старым. Зачистки шли по всему краю. В соседней деревне привезли и расстреляли несколько вагонов с «красными» и крестьянами, которых повязали за содействие большевикам. Села горели разгромленные и опустошенные.
Анисья трясущимися руками комкала платок и беззвучно плакала. Дуня не пожелала лежать больной, и не слушая мать, поднялась с постели.
Дед, цокая, молча наблюдал за солдатами. Они оглядели избу, для верности переворошили застеленные кровати и повозили кочергой в печи.
Девушка со злобой смотрела, как солдаты расхаживают по избе, срывая иконки и церковные свечи.
- Убери культяпки! – Дуня бросилась на полупьяного, косоглазого солдата, пытаясь оттащить его от иконы Богородицы.
- Ах, ты прорва, упрямая! Я тебе! – солдат схватил ее за платье и притянул к себе. Грязные ручищи мяли подол.
- Отпусти, девку, ирод! – Дед стукнул тапхая по роже.
- А ну старик, отойди, пока жив! – второй направил на него почерневший от копоти ствол,- стрелять буду!
Дуня выбежала из дома, а за ней один из тапхаев.
- Ух, как побежала лиса! – косоглазый хотел схватить Дуню, но старик снова огрел его по роже. Солдаты смеялись над товарищем и перехватили Дуню, передавая ее из рук в руки.
- Отставить! – во двор влетел лейтенант, – что балаган устроили ради девки! 
Он оттащил Дуню и передал ее деду, солдаты угрюмо переглядывались.
- Он супротив белой власти бунт поднял! Зубы заговаривает, враль этакий! Мы к нему по-хорошему, а он колотить нас вздумал.
- А ну в землю его отправим!
- Точно! Вишь как Митьку огрел, еле очухался.
- Ты кто таков? – спросил начальник.
- Федор я… сапожником здесь.
- Федор, - вдохнул Алексей поправляя ремень,- в кандалы его, да расстрелять!
- А что…сапоги чинить умеешь? – обернулся к Федору лейтенант.
- А то!- Федор спрятал внучку за спину, - починяю, а как же?!
- Тогда вот тебе, башмаки наши, ежели за ночь управишься, то живым тебя оставим, а нет, завтра расстреляем. Да и мне новые сапоги сшей!
- Твое дело, начальник: как скажешь, так и сделаю.
- Сроку тебе ночь,- косоглазый кинул ему разодранные башмаки,- братцы, сымай свою рухлядь!
Вскоре весь двор был устлан грязными сапогами, с оторванными подошвами, скошенными каблуками и сбитыми носами.
Военные расположились в соседней избе, требовали себе еще самогона и закуски. В деревне все еще голосили бабы, многих покалечили за сопротивление, молодые девки с детьми убежали в лес схорониться и боялись носу показать.
Федор сел на крыльцо.
- Дед? – тихо окликнула его внучка.
- Что Дуняша? Испужалась поди?
Дуня промолчала.
- Старику поможешь?
Внучка кинулась к нему на шею, сзади подошла Анисья и заплакала.
- Ну тихо девки, развели мокроту. Позови младшого, пусть обутки составит в ряд. Да не ревите вы! Никитко, ровнее башмаки ставь,- крикнул он внуку.
Спускалась ночь, в воздух взвились комары. Федор принялся чинить сапоги, Анисья ушла на соседний двор помогать сестре печь хлеб. Нужно успеть отнести котомки в лес к мужикам , пока тапхаи гуляют да спят. Бабы опять начали охать и реветь.
Вскоре улица совсем затихла, не слышны были частушки, веселые голоса ребят, не бренькали стаканы за общим столом. Деревня погрузилась в горе и плачь.
Лишь солдаты напились до того, что стали между собой драться, потом успокоились и запели не успевая под гармонь:
«Я на бочке сижу
А под бочкой мышка!
Скоро красные придут,
Красным будет крышка!»
Федор послушал и плюнул в сердцах. Бросил сапоги и зашагал по двору.
- Да что же это такое делается? Совсем ироды пустоголовые озверели. Ну к лешему эти башмаки. Поганцы проклятые!
-Дедушко, – затянул Никитко и испуганно посмотрел на старшую сестру, которая помогала чистить сапоги.
- Знать, будем мы и на том свете на бар служить: они будут в котле кипеть, а мы дрова подкидывать. Нету для нашего брата покоя.
Федор ходил взад-вперед, распинывая дырявые сапоги.
- Деда, мир велик, да Бог рассудит, - мягко сказала Дуня.
- И то дело, Дуняша, ясноголовая. Иди-ка за бабкой пригляди. Совсем затихла старая. Не к добру, когда молчит.
Федор снова уселся за сапоги, шило ловко скользило между мозолистых пальцев, прилаживая новую подошву.
- Дедушко, а пошто они так наших?
- Да, Никитко. Не жили мы хорошо… а тепереча у власти одна деревенщина, чуть что, сразу пульками грозят. Им бы не оружьё давать, а уму-разуму набираться. Ишь, что творят. Сроку мне дали до утра. Сила закон ломит. Простой люд убивают средь бела дня, а все потому, что пульки дали, а уму-разуму позабыли. А мы наново тяни лямку.
Федор еще что-то долго говорил, но замолк, когда взошла луна. Никитко давно уже спал, положив под голову сапог. Дуняша исправно сидела рядом с дедом и помогала чинить башмаки. Федя без устали работал шилом и гвоздиками. Пальцы распухли, а свежие мозоли лопнули и мокрили сурковицей. Дуня то и дела утирала мокрые глаза да присушивалась к храпу в соседнем доме. Солдаты вповалку дремали кто где, упившись самогону да смородиновой наливки.
Через дворы потянулись женщины с хлебом да кашей. Они бесшумно ступали и исчезали в лесу. Идти нужно было несколько верст, поэтому отправлялись самые молодые и крепкие. К утру нужно было поспеть вернуться, пока не очнутся тапхаи.
- Дуняша, - начал было Федя, да замолк, слушая, как лягушки квакали неподалеку. В лесу заухала сова. Ночь стояла теплая, свежая. Луна освещала притихшую улицу, укрывая ее от дневного зла. Звезды перемигивались, то и дело скрываясь за редкими облаками. Федор глубоко вздохнул, смакуя ночную прохладу.
- Дуняша, когда заря поднимется, ты собери пожитки, да уходите с лес с маткой. Не выдержит она…
- Что ты дед…Мир за нас постоит.
- Не постоит дочка, вона сколько наших унесло просто так. Допились до чертиков, своих же истрюбляют! Вор ворует, а мир горюет…
Дуня ничего не ответила. Они починили больше половины сваленной обуви. Руки не слушались, и она то и дело колола себя шилом, и от злости еще ядреней принималась за следующую пару.
- Брось, доча…- старик бросил сапоги в общую кучу, - поздно уже, Закатываются кичиги[5]. Здря старались, столько же еще осталось. Иди мать подымай, хлеб да молоко собери, апосля вернетесь, когда черти уйдут.
- Но…
-Иди, Дуня, иди… Никитко!
Никитко подскочил от стариковского голоса, протер глаза кулаком.
- Иди малец в хлев, найди мешок побольше, да беги скорей обратно. Солнце ужо подымается, - Федор погладил внука по затылку, да пошел в сени.
- Мать чесна…- он почесал бороду.
В избе у иконок горели свечи, Анисья в лучшем наряде и праздничном платке сидела у стола. В доме было прибрано: горел ладан, стол был покрыт белой скатертью, шумел самовар, раздувая медный бок.
- Ты никак помирать собралась? – Федя окинул убранство и женские приготовления.
- Я за тобой пойду…- заплакала Анисья.
Дуня растерянно стояла рядом и не знала, что делать.
- Вот старуха упрямая, – Федя сел за стол, брякнул стаканом с водкой и залпом выпил. - да на кой леший, ты мне нужна там?
- Дудушко, такой мешок сойдет? – влетел в избу Никитко.
- А то! Бежи теперь обратно, собери башмаки, что я не успел сладить, да бегом к реке, затолкай мешок поглубже под камни. Да молчок, чтобы не видно, не слышно тебя!
Никитко выбежал обратно, раздуваясь от гордости, что дед говорил с ним как со взрослым и дал ответственное задание.
Утренним многоголосьем раскричались петухи, засуетилась скотина в сарае.
- Дуня, бери матку, да бежите в лес. Да лицо сажей испачкай, больно хороша, не глазей по сторонам. Мамку от себя не пускай. Да рта не разевай! До беды доведет, паря.
- Дед…
- Молчи девка, характер свой ужо не показывай. Идите, чтоб глаза мои вас не видели.
Анисья прижалась к старику. Он обнял обеих выпроводил из избы.
Когда вернулся Никитко и ушли Анисья с Дуней, сапожник пошел будить начальника.
Солдаты сонно ворочались с похмелья и хмуро смотрели исподлобья.
Молодой лейтенант примерил, прошелся, покрякивая от удовольствия. Сапоги сидели как влитые: мягкая, начищенная, кожа поблескивала на солнце
- А почему у меня полроты босые остались? – пыхтел цигаркой молодой тапхай, когда солдаты разобрали обновки.
- А мне почем знать?- пожал плечами сапожник, - сколько их пришло, столько я и сладил. У тебя мужики молодцы пить, по всей деревне их носило, баб испужали, дрались по дворам. Не дело это, а я сколько было столько обутков и сладил.
- Ладно папаша. Свое слово сдержу.
- Митрей! – гаркнул лейтенант, – собирай бездельников, выдвигаться пора.
Старик с Никиткой проводили взглядом отряд, который виновато вышагивал, пытаясь взять ногу вслед за молодым начальником. Полроты не могли взять ногу из-за неудобной обуви, которую нашли в деревне, не привыкшие ходить в ичигах да лаптях, они то и дело спотыкались и зло сплевывали. Товарищи над ними улюлюкали и толкались.
- Вишь Никитко, Бог не в силе, а в правде. Негоже обижать крестьян, за нас мир стоит. Пришли обутые, а ушли разутые.
Никитко стоял довольный и цокал языком, подражая деду.

Конец.

===============================
 
[1] «Семеновцы» и «Тапахевцы» карательные отряды в Забайкалье есаула Г. М. Семёнова 18 ноября (1 декабря) 1917 года, боролись против революции и большевистской власти. Тапхаев Дугар- 1918г. был представлен атаману Г. М. Семенову, получил чин ст. урядника. В 1919—20 командир отряда самообороны с. Таптанай.

[2] Хорошая, красивая

[3] Ичиги- обувь из коры лиственницы.

[4] В это время многие мужчины ушли в партизаны. Именно их и искали карательные отряды семеновцев и тапхаевцев.

[5] «Закатываются кичиги»- звезды меркнут под утро.