Город - Главы 6 и 7

3 сентября 2036 года

Впервые в жизни мне страшно. По-настоящему страшно…
Утром я очнулся сидящим на полу гостиной – там же, где и заснул. На коленях у меня дремал дневник. Сбоку застыла опорожненная бутылка «Старки». А вот комната… Комната была точно такой, какой я ее застал, вернувшись накануне с работы: ни щепки, ни осколка стекла, каждая вещь на своем месте. Та же монолитная стена, оклеенная обоями…
– Так-так… – только и смог вымолвить я, пока – всего лишь озадаченный.
Я хлестнул себя по щеке. В ухе громко зазвенело, но наваждение не прошло. Все еще не веря в происходящее, я поднялся и неуверенным, чуть ли не спотыкающимся шагом направился к бару. Все напитки, кроме «Старки», были там, хмурясь на меня тусклыми отражениями занимающейся за окном зари.
С криком отчаяния и злобы я швырнул несколько бутылок в ненавистную стену. Она затемнела влажными пятнами. Однако пятна эти быстро исчезали…
Я приблизился к стене: она была сухой. Я не нашел и вмятины в тех местах, куда лишь полминутой ранее попали бутылки! Стена словно насмехалась надо мною, предлагая ударить ее снова и посмотреть, что из этого выйдет.
Мне казалось, я был в плену какого-то наваждения: разве такое возможно, чтобы я был не в состоянии повредить бумажные обои?!
Дальнейшее происходило словно не со мною. Помню только, как я выскочил из квартиры. Шатаясь из стороны в сторону и подпрыгивая, промелькнули прихожая и входная дверь, затем – лестница на улицу. А вот то, как я добрался до работы, не помню вовсе.
В себя я пришел от голоса, зачитывавшего вслух строки моего дневника:
– «Чья-то невидимая рука крошит для нас черствый, червивый хлеб. Заливает нам в рот горький, настоянный на яде нектар, от которого мы хмелеем и продолжаем жить, не задаваясь вопросами о сути нашего существования. У нас есть хлеб. Есть вода луж. Суть – лишнее. Суть сюда не вписывается…»
Кто-то стоял за моей спиной и заглядывал в почему-то вырванные и разбросанные по столу страницы дневника. Я поспешно сгреб их и сунул в портфель.
– Весьма, весьма любопытное исследование… – прокомментировал прочитанное все тот же голос.
Я обернулся: почесывая свой выдающийся нос, надо мной склонился Виталик Валентинович. Его рабочее место примыкает к кабинету шефа, поэтому Виталик Валентинович появляется у столов сотрудников нашего отдела вестником грядущих неприятностей.
Я внутренне подобрался, понимая, что Виталик Валентинович оказался здесь неспроста, и как можно беззаботнее и приветливее сказал:
– Слушаю вас…
– Тебя к шефу, – с немалой долей высокомерия сообщил тот.
Виталик Валентинович занят на должности младшего научного сотрудника, однако полагает, что и не всякий старший сотрудник ему ровня. Обычно на разговор к шефу он вызывает следующими словами: «Мы хотели бы с тобой побеседовать» или «Нам надо кое-что с тобой обсудить». В моем случае он обошелся более простой формулировкой. Возможно, более изощренных я в его глазах не заслуживаю.
Виталик Валентинович развернулся и молча удалился.
Меня его слова заставили вздрогнуть. Я давно ждал этого вызова, потому что делал все, чтобы он случился. Я провоцировал его и чуть ли не мечтал о нем. И все же я вздрогнул.
Часы показывали четверть десятого. Рабочий день едва начался, а шефу уже не терпелось встретиться со мной. Мог бы этот разговор прояснить судьбу Алевтины? Я очень надеялся на это, хотя ее исчезновение вряд ли имело хоть какое-то отношение к моей работе или к нашему отделу.
Я повернулся, непроизвольно ища поддержки у друзей. Евгеша сплетничал с кем-то по телефону. Маргенон мучительно всматривался в зажатый в руках тетрадный листок – судя по всему, мой разговор с Виталиком Валентиновичем прошел мимо его внимания. Лишь Розалита Георгиновна, у которой для меня всегда находится дыхательная трубочка взамен постоянно теряемых мною атрибутов перекура, поглядывала на меня с искренним сочувствием. Этим мой список друзей исчерпывался.
Дверь в кабинет шефа была распахнута. Сам он томился в кубе глубокого кресла, словно его пленник, неулыбчиво рассматривая ногти под неспешно помигивающей лампой дневного света.
– А, Федор… – как-то разочарованно протянул шеф, словно надеялся, что у меня найдется уважительная причина проигнорировать его приказ. – Заходи…
Я вошел внутрь и уже взялся за ручку, чтобы прикрыть дверь, но тут Айфонасий Прокопьевич буквально взвился в кресле.
– Один заходи. Один! – гаркнул он.
Я оглянулся: ни в дверях, ни поблизости никого не было. От этого окрика мне стало не по себе. Что все это значило? Было ли происходящее продолжением моего умопомешательства, или же теперь безумие обуяло и шефа?
– Выйди и зайди еще раз. На этот раз – один! – отчеканил Айфонасий Прокопьевич.
Я покинул кабинет и, потоптавшись пару мгновений снаружи, зашел вновь.
– Дверь… – напомнил усталый голос шефа.
Я аккуратно притворил дверь и участливо поинтересовался:
– Айфонасий Прокопьевич, что-то случилось?
– Карл у Клары украл кораллы, а ты у меня – хорошее настроение. Вот что случилось! – раздраженно ответил тот.
Я не мог поверить своим ушам… Карл, наш Карл, который сам отдаст последнее… А Клара? Откуда у нее кораллы? Неужели морские? Но даже если морские, что нашло на Карла?
– Это ужасно… – пролепетал я.
– Еще бы! – отозвался шеф.
По его интонации и рассерженному выражению лица было несложно определить, что говорили мы о разных вещах. Я – о случившемся с беднягой Карлом, шеф же – о пропаже своего настроения.
Мы помолчали. В принципе я мог молчать сколько угодно – от меня ничего другого и не требовалось. Однако меня так и подмывало выяснить, что именно имел в виду шеф, когда потребовал, чтобы я вошел один.
– Скажите, Айфонасий Прокопьевич, – сказал я, напуская на себя невинный вид, – а сейчас я правильно зашел? Один?
– Правильно, правильно, – пробурчал шеф, но уже беззлобно.
– А поначалу? Поначалу кто со мной заходил?
– Не кто, а что. Флюиды твои сюда пытались залететь.
– Ф-ф… флюиды?
– Да! – Голос шефа вновь грозно загудел. – Ты своими негативными флюидами забил все флюидное пространство! Я куда ни пойду – везде твои флюиды. Везде! Ты весь отдел ими отравил! Ты давай это, Федор, прекращай. Хватит…
– Айфонасий Прокопьевич, – попросил я, – не могли бы вы меня все-таки называть Андреем?
– Вот, опять! – Шеф схватился за голову. – Опять ты за свое!
Я лишь пожал плечами и продолжил упрямо гнуть:
– И все-таки я Андрей.
Шеф спрятал лицо в ладонях и несколько раз со всхлипом простонал. Наконец ему удалось взять себя в руки. Он выпрямился и со вздохом спросил:
– Знаешь, зачем я тебя вызвал?
– Нет, – просто ответил я: настало время новостей, поэтому продолжать ерничать было не в моих интересах.
– У руководства Института существует определенный интерес к твоему исследованию, – пояснил Айфонасий Прокопьевич. – Вернее… конечно, к теме исследования.
Тут я обратил внимание, что перед шефом лежит моя рабочая папка. Папка была закрыта, тесемки – завязаны моим узлом.
– Вы считаете, руководству могут быть интересны мои идеи? – спросил я.
– Не знаю… – сказал шеф уклончиво. – Для начала я хотел бы ознакомиться с основными постулатами разрабатываемой тобою теории…
Он приглашающе замолчал.
– Знаете, Айфонасий Прокопьевич, все, что я написал в этой папке, уже не соответствует тому, что я думаю по данной проблематике на текущий момент.
Шеф недовольно заерзал, опасаясь какого-нибудь подвоха с моей стороны.
– Айфонасий Прокопьевич, вот какая польза от моей работы? – Мне данная постановка вопроса действительно была небезынтересна: одним листьям все равно, вырабатывают они кислород или нет, а для некоторых это вопрос принципиальный.
– Ну, как же? Польза, безусловно, есть! Если ты первым опишешь исследуемый феномен, пусть и не предложив решения – да даже и не выдвинув какого-либо заключения, – ты все равно войдешь в историю как первоописатель феномена. А он получит твое имя: «Проблема правых и виноватых Федора… – тут шеф внимательно посмотрел на меня и после паузы нерешительно закончил: – и не Федора Безостаткова».
– Понятно…
Ответ шефа меня разочаровал. Получалось, собственно для науки мое исследование значения не имело. Оно имело значение для истории. И то – лишь с оговорками.
– Так вот… – Я вернулся к мысли, которую начал озвучивать ранее. – Сначала я полагал, что вопрос «Кто прав, тот не виноват» – это вопрос правового поля.
– Та-ак… А теперь?
– А теперь полагаю, это вопрос философии. Противопоставление должно строиться не на принципах правоты и вины, а на принципах правоты и неправоты.
– А-а… – начал было шеф.
– Это совсем не противоречит теме, – успокоил я его. – Ведь виноватым можно быть как с юридической точки зрения, так и чисто субъективно.
– Тут это указано? – Шеф положил широкую ладонь на мою папку.
– Еще нет.
– Надо указать.
Я кивнул и продолжил:
– Поясню. Я вот, например, у вас все время и неправ и виноват, независимо от того, прав ли я по факту.
– Здесь это отражено? – Палец шефа осторожно ткнулся в папку.
– Еще нет.
– И не надо.
Я пожал плечами, давая понять, что нехотя, но подчиняюсь.
– Вот и ладушки. – Шеф заметно повеселел и заулыбался. – Ты, Федор, пожалуй, продолжай исследование с первоначальных позиций. Субъективность здесь ни к чему. Это все-таки научная работа, а не кляуза.
– Айфонасий Прокопьевич, а можно вопрос?
– Можно, можно…
Шеф снова насупился. Я бы на его месте тоже мучился перепадами настроения: подчиненные любят задавать неудобные вопросы, в то время как каждый человек мечтает о вопросах, в ответах на которые он мог бы проявить свое остроумие и эрудицию. Однако ждать удобных вопросов от меня не приходится. Удобные вопросы – завуалированная льстивость, а то и вовсе – раболепие. Я способен на деликатность. Льстивость же разрушает, а не создает отношения между людьми. Проблемы в отношениях идут не от откровенности, а от отсутствия таковой. Лично я желаю нормальных отношений с начальством. Однако начальство в силу, должно быть, самой своей природы вынуждено держать дистанцию и возводить заборы, главными кирпичиками в которых льстивость и раболепие и являются.
– Слушайте, Айфонасий Прокопьевич, – заметил я в продолжение этих мыслей, – а в итоге-то мы чем занимаемся? Поиском Истины?
– Можно и так сказать, – ответил шеф.
– Знаете, у меня буквально вчера был занятный разговор с Маргеноном. Как раз насчет Истины.
– Ну-ка, ну-ка? – При упоминании имени моего друга шеф оживился: ожидать подвоха от Маргенона он никак не мог. – И что, к чему пришли?
– Истина рождается там, где ее ищут, а не где корректируют.
– Но-но! – Шеф грозно хлопнул по столу. – Мы корректируем не Истину. Мы корректируем путь к ней!
– Но ведь это – чистая субъективность.
– Всё есть чистая субъективность. Всё. Даже Истина.
– А вот это, Айфонасий Прокопьевич, невозможно. Истина-то единственна и неповторима.
– Вот что, Федор... – Шеф вздохнул. – Когда ты найдешь Истину, она окажется вовсе не такой, какой ты ожидал ее увидеть. И ты ее не признаешь за таковую. И будешь искать дальше. Так что здесь субъективность сыграет с тобой злую шутку. Очень злую шутку, Федя... – Последнее предложение шеф выговорил особенно четко. – Ну, всё – продолжай работать в первоначальном направлении. Пиши, так сказать, научное исследование, а не счеты со мною своди. Не надо этих кляуз. Кстати, о кляузах: на тебя есть жалоба…
– От Анастаса Подпрокопьевича?
– От Анастаса Подпрокопьевича, – подтвердил шеф.
– Понимаете, шеф, – принялся оправдываться я, – некоторые настолько глупы, что принимают самолюбование за одно из своих достоинств.
– Не надо, Федор, – Айфонасий Прокопьевич миролюбиво поднял ладонь. – Все мы любуемся собой. Вопрос лишь в том, что кого-то это в других раздражает, а кого-то – нет.
Сказанное заставило меня задуматься. И оказалось, что возразить мне нечего: самолюбование, должно быть, не чуждо никому.
– Я бы даже так сказал, – заметил я, – из всех любующихся собой людей менее всего противен мне я сам.
Моя реплика пришлась шефу по душе.
– Ты прав! – радостно воскликнул он. – Вот здесь ты, думаю, прав.
– Но ведь я не могу быть правым, будучи виноватым, Айфонасий Прокопьевич.
– Я с этой работой свихнусь! Теперь ты понимаешь, почему я не читаю ваши работы? Это же было бы самоубийством!
– Айфонасий Прокопьевич, все-таки хотелось бы разобраться… Скажите, «прав» – это от слова «правда»?
– Нет! Ни в коем случае! Это от слова «правило». «Соблюдающий правила», понимаешь? Соблюдай, и будешь прав.
– Прав я не буду, Айфонасий Прокопьевич, не буду, – упрямо гнул я свою линию. – Буду не виноват.
– Федор, хватит: я же не могу с каждым рассусолинки рассусоливать и рассусюкалки рассусюкивать. Не могу! Будь уже ответственным человеком. Выполняй свои обязанности так, как понимаю их я! И с Анастасом Подпрокопьевичем свои пикировки прекращай уже. Я мог бы приказать тебе: «Прекрати» – но я тебя прошу: «Прекращай». Я все еще надеюсь, что трудовая этика и ответственность для тебя не пустой звук.
– Не перевариваю я вашего зама, Айфонасий Прокопьевич. Когда человек знает, что говорит, – это одно. А когда говорит, что хочет, – совсем другое.
– Айфонасий Прокопьевич говорит то, во что верит. Что он знает, для него вторично. И я уважаю его выбор.
– Я тоже делаю свой выбор. И у меня тоже есть свой принцип: «Между человеком верящим и человеком знающим выбирай второго». Вера – лишь муляж знания.
– Большей глупости в жизни не слыхал и, надеюсь, не услышу.
– Мне кажется, мой выбор заслуживает не меньшего уважения, – буркнул я: у меня сложилось впечатление, что шеф не посчитал нужным даже вдуматься в смысл моих слов.
– А он тебя тоже не переваривает, – буркнул в ответ шеф.
– Разумеется, ведь я правдолюб, а Анастас Подпрокопьевич насквозь фальшив. Даже зевает он как-то фальшиво: позевать с ним за компанию совсем не тянет. С вами за компанию позевать тянет, а с ним – никогда. Правдолюбов не любят лишь те, чьей репутации правда вредит, и те, гармонию чьих взглядов она разрушает. Не трогай чужих заблуждений и недостатков и не наживешь врагов…
– И как это понимать?
– Да как угодно.
– Как угодно не хотелось бы. Хотелось бы правильно и конкретно.
Мы помолчали. Шеф внимательно рассматривал меня. Я не менее пристально и вызывающе рассматривал его. Под моим взглядом шеф заерзал.
– Молчишь? – нервно спросил он секунд через пятнадцать.
Я продолжал молчать. Я решил ограничить свое участие в нашем диалоге молчаливыми многоточиями: порою многоточие красноречивей многострочия.
Шеф понял, что цели, которая ему отводилась, разговор, похоже, не достиг: в конце его я оставался таким же строптивцем, что и в начале. Он молча поднялся и довел меня, держа за локоть, до двери.
– Не думай о сегодняшнем, Федор, – сказал он, распахивая дверь. – Не думай о своих амбициях и частных делах. Не терзай ни себя, ни меня. Сегодня мы работаем ради будущего. Будущее прекрасно. Потому что душа в нем вторична. Ее порывы, разочарования, надежды, муки – всему этому в будущем места нет. В будущем мы будем лишь маршировать с указанной частотой и длиной шага. И будем счастливы. Хотя и неведомым сегодняшнему человеку, чуждым ему счастьем.
Я ничего не ответил, ограничившись немым многоточием. Шеф же отпустил мою руку и легким тычком в затылок вернул в день сегодняшний: иди, мол, работай на благо будущего. Дверь позади с шумом захлопнулась.
Я огляделся: вокруг неспешно кишел людской муравейник. Кто-то копошился в бумагах за своим столом. Кто-то – в своих мыслях или переживаниях. Несколько групп, собравшихся в отдаленных углах зала, занимались промывкой косточек друзей и коллег, после которой – странное дело – белее и чище друзья отнюдь не становятся. Я – неотделимая, хотя и не гармонирующая с остальными часть ненавидимого мною муравейника. Муравейник этот ненавидит меня не меньше, чем я – его. Однако он никогда не согласится исторгнуть меня по доброй воле: для него это вопрос выживания. Он скорее попытается перемолоть меня, чем без сожалений отрежет.
И все-таки больше всего меня занимало то, почему шеф и словом не обмолвился об Алевтине. Скорее всего, он был не в курсе – это самое правдоподобное объяснение. Но откуда этот внезапный интерес к моей работе у кого-то в верхах? Все это могло быть взаимосвязанным, но как?
Вместо того, чтобы отравиться на свое рабочее место, я решил разыскать Клару. Та была занята тем, что разлиновывала листы бумаги и что-то бормотала себе под нос. Ее хрупкие, как карандаши, пальцы заметно подрагивали, а лицо, обычно безмятежное и потому – приятное взгляду, было насуплено.
– Доброе утро, Клара, – поприветствовал я ее как можно дружелюбнее.
– Привет… – хмуро ответила она, даже не посмотрев на меня.
Должно быть, она еще сильно переживала из-за кражи.
– Слушай, – я небрежно присел на край ее стола, – откуда у тебя кораллы?
Клара поморщилась.
– Тебе откуда про это известно? – поинтересовалась она. – Я думала, человека два-три в курсе. Не больше.
– От шефа известно. Так ты ездила на море?
– Нет, не ездила. Купила…
– А где?
– Нигде…
– Что значит – «нигде»? Трудно сказать, где достала?
– Тебе-то зачем это знать?
– Всегда мечтал иметь парочку. Ну?
– Что «ну»? Не помню, где покупала…
Губы у Клары побелели. Я накрыл ее руку своей ладонью. Ее пальцы были ледяными.
– Ты что, не понимаешь? – едва различимо проговорила она. – Проблемы будут не у Карла. Проблемы будут у меня: такие вещи в магазине не купишь…
– Мне очень-очень нужно это знать, Клара, – попросил  я, толком не понимая, зачем это мне, а лишь отдаваясь инстинкту. – Ты можешь мне довериться. Я не проболтаюсь.
Клара молча отвела взгляд.
– У меня отобрали жену, – прошептал я.
Она вскинула голову и, поколебавшись несколько мгновений, спросила:
– А ты готов ко встрече с Судьбой?
– С Судьбой?!
Встреча с Судьбой – это не встреча Нового года. К такому не подготовишься. Однако что мне было терять? А вот встреча с Судьбой вполне могла оказаться приобретением. К тому же эта кража кораллов случилась неспроста. Это было словно знаком, предназначенным именно мне.
– Готов, – заверил я Клару решительным голосом. – Подарок Судьбы – это именно то, что мне сейчас нужно.
– Что ж, на твое усмотрение… Но учти: некоторые подарки Судьбы прилетают в виде пинка. Ты в Пятом центральном парке бывал? Знаешь мостик над тропинкой за озером – черный такой, деревянный?
Я кивнул.
– Так вот, дойдешь по этой тропе до конца – она в забор упирается. Одна из досок закреплена только на верхнем гвозде. Пролезешь – будет заброшенная часть Города. Там и ищи этого человека.
– Какого человека? Как я его узнаю?
– Ты сразу поймешь: он странный, как будто не отсюда.
– Как это – «не отсюда»? – Подобное определение было мне совершенно непонятным.
Клара лишь пожала плечами. Я поблагодарил ее и развернулся, чтобы уйти, но тут она схватила меня за рукав и пробормотала горячим, умоляющим шепотом:
– Только ничего не покупай у него! Ничего не покупай! Лишь наживешь себе неприятности!
– Хорошо, хорошо… – пообещал я, пытаясь высвободиться. – Я только спрошу, откуда у него кораллы.
– Поверь мне, вопросами о кораллах дело не ограничится. Он сделает так, что ты будешь задавать все новые и новые…
– Клара, – сказал я, твердо глядя ей в глаза, – на мои вопросы ответов не существует. Так что задавать их смысла нет. Их можно лишь носить в себе, как гири.
– На все вопросы существуют ответы, – не менее твердо ответила та. – Просто есть вопросы, которые лучше не задавать, и уж тем более – не получать на них ответы.
– Клара… – я сжал ее нервно подрагивающее запястье.
Она нехотя разжала пальцы:
– Как знаешь… Но я бы на твоем месте туда не ходила.
– Может, я никуда и не пойду… – туманно заметил я.
– Вот и хорошо! Я и сама тебе скажу все, что тебе следует знать.
Продолжения не последовало. Поэтому я спросил:
– И? Что именно мне следует знать?
Клара поднялась со стула и, оглядевшись, прошептала мне в ухо:
– Верить ученым ни в коем случае нельзя. Ни в коем случае!
– Так ведь мы же с тобой ученые…
– Вот именно! Всё, иди. Больше тебе знать ничего и не надо. Не задавай никаких вопросов – я тебе рассказала достаточно.
«Ненормальная какая-то…» – подумалось мне.
С одной стороны, возможное сумасшествие шефа и Клары было для меня неким утешением – значит, не я один был в плену наваждений. Но с другой – что если безумие охватит всех? Будет ли мне это на руку? Сомнительно, сомнительно… До недавних пор безумным был мир, но не мы. Всеобщее сумасшествие способно было бы сделать его еще более безумным – кто знает, что еще в итоге нам могли запретить и что еще отобрать…
Я вернулся за свой стол, размышляя над этим вопросом. Маргенон все еще пялился в какой-то тетрадный листок – моего отсутствия он, похоже, не заметил.
– Всё в порядке: зря переживал, – сказал я ему, стараясь быть саркастичным.
Маргенон продолжил сидеть истуканом.
– Что зря переже… жевал? – Евгеша настороженно оторвался от пончика.
Розалита Георгиновна молча, но с умилением разглядывала меня. Я улыбнулся ей беспечной улыбкой. Евгеше же пожелал приятного аппетита. После этого все вернулись к своим делам.
Рабочую папку я открывать не стал, а отложил ее в сторону и достал из портфеля дневник. Некоторые листы его были вырваны и скомканы. Может быть, я пытался уничтожить свои записи? Как я ни пытался, но вспомнить хоть что-нибудь так и не смог – на меня словно нашло какое-то затмение.
– Розалита Георгиновна, скажите, а когда вы пришли на работу, я уже был здесь? – спросил я, пытаясь выяснить хоть что-то, по крайней мере – касательно отрезка времени, проведенного мною в Институте.
– Да, Федор Кассиопеевич…
Розалиту Георгиновну мой вопрос явно удивил, если и вовсе – не напугал. Дуги ее аккуратных бровей изогнулись «домиком», а глаза часто замигали.
– Скажите, а что я делал? – продолжил я, махнув рукой на свою репутацию.
– Ничего… – совсем упавшим голосом ответила Розалита Георгиновна.
– Совсем-совсем ничего?
– Сидели за столом, а в руках вот эту тетрадь держали. И листы везде валялись. Я вам листы с пола подняла, а вы даже не поздоровались…
– Вы меня, Розалита Георгиновна, за подобную бестактность простите: я ничего не помню.
– Ничего не… не помните?
– Совершенно ничего. А Маргенон тоже уже был здесь? – Я указал на фигуру по-прежнему погруженного в себя друга.
– Да, и Маргенон Властиславович пришел раньше меня. И он тоже будто не в себе. Вот… – Розалита Георгиновна беспомощно развела руками.
– Ясно.
В принципе за состояние Маргенона я не беспокоился. Для него впадать в продолжительное оцепенение – самое обычное дело: ему так легче думается. Поэтому я не придал этому особого значения, а занялся дневником: необходимо было разгладить и упорядочить листы. Нескольких листов не хватало. Ни в ящике стола, ни в корзине найти мне их так и не удалось. Это не столько расстроило меня, сколько обеспокоило: если они попали не в те руки, то при определенном желании мои записи можно было признать вполне крамольными. А впрочем, и без всякого такого желания: они крамольные и есть.
Вскоре мою возню с дневником прервал удивленный голос Маргешы:
– А!.. Вот и ты! Где ты был?
Он смотрел на меня непонимающим взглядом. Я поспешно убрал дневник обратно в портфель. При этом от меня не ускользнуло, что Маргенон не менее поспешно сунул в ящик стола тетрадный лист, всецело занимавший его внимание в течение последних двух часов.
– У шефа был… – не вдаваясь в подробности, ответил я.
– У шефа… – Во вздохе Маргенона мне послышалась нотка несбывшихся романтических устремлений.
– Ты чего? – насторожился я.
– Да засиделся я… – с глухим стоном пояснил Маргеша.
– Так разомнись. Пойдем по коридору прогуляемся.
– Я не то, чтобы сегодня засиделся. Я вообще засиделся – на этом месте.
– Давай возьмем отгул. Погуляем на улице.
– Некогда гулять, Федюша, некогда! – запальчиво и даже несколько агрессивно выпалил Маргенон. – Работать надо, а не гулять!
– Не кипятись, мой кипятильничек, не кипятись! – примирительно попросил я. – Не хочешь на улицу – пошли к окну, подышим в трубочки.
– Иди ты к черту – там и гуляй! Как мне не кипятиться, если ты меня не понимаешь?
– Так ты поясни так, чтобы я понял.
Маргенон замолчал на несколько секунд, после чего рассеянно спросил:
– А чего пояснить-то? О чем я говорил?
– Сказал, что засиделся.
– Да, это правда, – понуро заметил Маргеша. – Я не могу выполнять работу, на которую способен, в одиночку. Мне нужен свой отдел. Но ведь не дадут…
– Не дадут, – подтвердил я. – А мне кажется, ты зря переживаешь. Тебя все ценят, а будут побаиваться, избегать и ненавидеть. Так что завидовать начальству не стоит.
– Я и не завидую, – буркнул Маргенон. – Хотя, если честно, есть у меня одна зависть. Весьма странная зависть… Понимаешь?
– Нет…
Я действительно опять перестал его понимать.
– Если я в чем начальству и завидую, так это в том, что им достаются лучшие имена: Фармакопея Лабиринтовна, Эпителий Капитольевич, Пластилин Теоремович… Эх… Красотища, а? Поэзия! Песня! Сразу видно: эти люди – настоящие служители науки. Не то что мы.
«И особенно – ты», – очень хотелось добавить Маргенону в мой адрес, но из деликатности вслух он этого не сказал.
Я и сам мог произнести за него эти слова – мне бы это ничего не стоило, – но я промолчал, напустив на себя бесхитростную наивность взгляда и улыбки.
– А как же насчет Айфонасия Прокопьевича? – вместо этого поинтересовался я.
– Ты же понимаешь, – требовательно зашипел Маргенон, – это случайный человек. Кстати, я сейчас работаю над классификацией имен, которая будет сразу показывать, кто есть кто.
– А может, лучше сразу взяться за классификацию профессий?
– Профессий? Это что?
– Точно не знаю. Вроде имен, только общих. Коллективных.
– И много ты знаешь профессий?
– Ученые… Э-э… И не ученые.
– Глупость какая-то. Все – ученые! Что-то я ни одного не ученого не знаю.
Это было правдой. И вдруг меня озарило:
– А Министерство?
Лицо Маргенона заметно вытянулось и посерело. Верхняя губа непроизвольно задергалась. Он отвернулся и уткнулся в одну из десятков толстых папок, занимавших почти всю поверхность его стола.
До конца дня сколько-нибудь серьезной беседы у нас с ним не получилось. Я делал попытки разговорить его, однако Маргенон ограничивался односложными, ничего не значащими ответами и словно чего-то выжидал.
Возвращаться в пустую, ставшую вдруг чужой квартиру не хотелось. Я не смог пересилить себя и напросился в гости к Евгеше. Разумеется, я предпочел бы скоротать вечерок у Маргенона, но именно сегодня это было бы мучением для нас обоих.
Новая жена Евгеши, Левкория, оказалось очень симпатичной и простодушной дамой, достаточно прямолинейной, чтобы сразу же поинтересоваться у меня:
– Как поживает ваша супруга?
– Без комментариев… – уклончиво ответил я.
Про себя же подумал: «Без комментариев? Вот уж точно никакой ты не ученый, если у тебя нет комментариев. У настоящего ученого комментарии найдутся ко всему. Они – как пирожные к чаю».
Любопытствовать и далее Левкория не стала. Евгеше же моя личная жизнь всегда была не очень интересна. За что я ему именно сегодня весьма и весьма благодарен.
Вечер тянулся долго. Было мило и скучно. Мы играли в лото. Пили вермут. Евгеша часто отлучался на кухню – перекусить. Острых тем я не касался.
Спать разошлись рано – часов в десять. Думаю, Евгеша и Левкория уже спят. Я же заполняю дневник.
Несколько раз я звонил домой. Зачем? Надеялся, что Алевтина вдруг каким-то образом вернулась? Глупо, конечно, но я звонил. И представлял, как по пустой квартире гулко разносится тревожная трель телефона. Он молит ответить на его призыв, снять трубку. Но сделать это некому. К звонку с беспокойством прислушиваются соседи, переглядываются, перешептываются. К звонку взволнованно прислушивается Город. Он знает, что этот звонок предназначен и ему. Он понимает, что я не сдался.


3-5 сентября 2036 года

Сегодня произошла самая удивительная встреча моей жизни. Или самая нелепая. Строить сколько-нибудь определенные выводы, думаю, преждевременно.
Для начала, однако, следует упомянуть, что сегодня, предположительно, вышел закон об отмене четных дат. Теперь может быть только первое число месяца, после которого следует первое-третье, далее – третье, за ним – третье-пятое и так далее. Какую цель преследует собой принятие закона, никто не знает. Даже официального распоряжения никто не видел –  есть лишь слухи. Однако слухи слухами, а начальство подстраховалось, и сегодняшняя дата уже не четная, а межнечетная.
Даты-то ладно – это мелочь. Но что будет с формулами, если отменят и четные числа в математических расчетах? Слухи ходят уже и об этом. Даже больше: пульсируют и вызывают панику. Несколько человек поддержали мнение о том, что отмена четных чисел стала бы научным прорывом. Маргенон был категорически не согласен.
Он был взвинчен с самого начала рабочего дня. Икал, чесался, хватал всех за лацкан. Шефа – за талию. Скорее скулил, чем говорил что-то членораздельное. Настроение его менялось чуть ли не ежеминутно: любое слово было способно привести его либо в отчаяние, либо в ярость.
– Федюша, ты мой друг. Ты должен меня выслушать, – сказал он, придвигая ко мне стул. – Я, может, знаю больше, чем кто бы то ни было. Однако меня буквально трясет от ужаса при мысли, что по какой-то нелепости может оказаться, что я не знаю ничего.
– Как такое возможно? – Мне было удивительно слышать подобное.
– А очень просто. Чем больше я узнаю, тем больше убеждаюсь, как мало я знаю. Фактически – ничего.
– То есть получается, что человек, который знает почти всё, знает не больше человека, который не знает почти ничего?
– Получается… – после долгой паузы обескураженно подтвердил Маргенон.
Лично меня такое положение вещей не слишком смутило: логичность присуща в основном вещам нелогичным – я это уже усвоил.
Тем временем Маргенон критически взвесил на руке мою тощую рабочую папку и развязал ее тесемки. Мои записи он просматривал недолго – примерно минуты полторы, – морщась и похмыкивая. И наконец озвучил свой вердикт:
– Тут, дружочек, нужна определенная глубина. Перспектива… Ее пока нет. Вот когда она будет, тогда тебе и можно будет увидеть то, что скрыто от глаз. Вот тогда-то тебе все и откроется. Если, конечно, ты хочешь быть действительно хорошим ученым.
– Маргеша, я не хочу быть ученым, – пояснил я. – И никогда не хотел им становиться, но ты же сам понимаешь, что нас никто и не спрашивает.
Маргенон привычно насупился.
– Одна наука нашему миру не поможет, – продолжил я. – Надо не только думать и мечтать, но и что-то делать. Действовать. Настоящая беда этого мира в том, что думающие люди не действуют, а действующие – не думают.
– А что, Вселенная в опасности? – насторожился Маргенон.
– Вселенная, может, и нет. А вот наш мир – несомненно.
– Знаешь… – Маргенон достал из внутреннего кармана пиджака несколько мятых тетрадных листков, в которых я узнал свои записи. – Ты тут вчера кричал: «Помогите!» – и разбрасывал вот эти листовки. Я здесь не всё понял и мало с чем согласен, но, наблюдая тебя в последние дни, я прихожу к выводу, что у тебя что-то стряслось. Я могу чем-то помочь?
– Мне нужно разыскать одного человека. Вернее, двух…
– Так пошли официальный запрос.
– Я могу их искать только в частном порядке. И то – так, чтобы никто не знал, что я их ищу. Однако просиживая здесь, я, естественно, заниматься их поисками не в состоянии.
– Ясно… – Маргенон что-то мысленно прикинул и сказал: – Значит, так. Шеф заперся у себя. Дуй к нему. Скажи, что хочешь поменять тему своего исследования. Попроси тему «Зачем».
– «Зачем»?
– «Зачем», – подтвердил Маргенон. – Остальное я постараюсь устроить. Не теряй времени.
Я поспешил к кабинету шефа. Дверь действительно оказалась заперта. На мой стук робко отщелкнулся замок. В дверной щели блеснул глаз зама:
– Чего тебе?
– Мне к Айфонасию Прокопьевичу, – пояснил я, расширяя щель ботинком. – Айфонасий Прокопьевич, могу я с вами поговорить?
– Это как-то связано с четными числами? – приглушенно отозвался шеф из-за спины Анастаса Подпрокопьевича.
– Никоим образом, – заверил я его.
Зам нехотя посторонился. При виде меня шеф выпрямился в своем кресле, где он полулежал, а пальцы его выжидательно забарабанили по столу.
– Айфонасий Прокопьевич, я хотел бы взять новую тему для исследования, – пояснил я цель своего прихода.
– Взамен нынешней? Или в дополнение?
– Взамен. Боюсь, со своей нынешней темой я не справлюсь и только подведу вас.
– Хм… – Шеф задумчиво почесал подбородок: видно, решение было для него непростым. – А ведь в самом деле можешь не справиться, Федор. Подведешь… А работа на контроле у вышестоящего руководства. Как думаете, Анастас Подпрокопьевич, не отдать ли ее Маргенону Властиславовичу? Он лучше справится. Вы тоже за? Решено! И какую тему ты хотел бы взять взамен?
– Вопрос «зачем».
– Хм… Помнится, у нас уже проводилось исследование по схожей проблеме – вопросу «почему».
– И что? – изображая лицом живейшую заинтересованность, спросил я. – Что обнаружили?
– Исследование осталось незавершенным.
– Но я мог бы с ним ознакомиться?
Шеф защелкал клавишами телефонного аппарата. В комнате перестали дышать, чтобы не нарушать тишину. Шеф тревожно вслушивался в трубку. Наконец ему ответили.
– Архив? – чуть не в крик обратился шеф к трубке. – Говорит начальник семь тысяч двести пятого отдела. Мне нужно получить от вас один документ. То есть как – чем докажу, что я – начальник семь тысяч двести пятого отдела?! Что значит, не пришлете, пока не удостоверитесь?!
Шеф положил трубку и поделился своими впечатлениями:
– Ну, дела…
Мы помолчали.
– Значит, так, – сказал наконец шеф. – Вот тебе командировочное предписание с печатью и требованием, нет-нет – с просьбой выдать соответствующие документы. Иди в архив и требуй. То есть проси. Больше ничего сделать для тебя не могу.
Еще не веря до конца в свою удачу, я как можно учтивее и совершенно искренне раскланялся и выпорхнул вон из каморки шефа.
Маргенон, хитро щурясь, приметил меня еще издалека.
– Спасибо, дружище! – взволнованно прошептал я. – Извини, что не могу тебе всего рассказать…
– И не надо, – Маргенон поспешно отстранился от моих объятий. – Меньше знаешь, больше понимаешь.
Я подхватил портфель, сунул ошарашенному Маргеше свою рабочую папку, проинформировав его: «Теперь это твое» – и поспешно покинул отдел. Однако как только я оказался в коридоре, мой порыв тут же угас. Я понятия не имел, каким образом приступать к поискам. Я осмотрелся: вправо и влево уходили тоннели коридора. Их оконечностей видно не было. Вместо этого глазу представлялись холодные туманные пятна, в которые превращался свет далеких ламп. Институт с любопытством ожидал моего первого шага. Это только поначалу он кажется просто бетонной коробкой, снабженной бесхитростными пластиковыми дверьми и потертым линолеумом. Это лишь камуфляж. Институт – полноценный организм. Он наблюдает. Мыслит. Мстит.
Институт – организм сложный. Это практически Город. Да даже Город и есть. Здесь есть своя семья. Только это не два человека, а целый отдел. Любовь здесь носит форму союзов, как временных, так и нерушимых. Ссоры часты. Склоки уместны.
Институт – организм капризный. В нем есть свои примы, свои неприкасаемые и свои подлецы. Первых незаслуженно недолюбливают, вторых отчаянно избегают, третьи вызывают нездоровое любопытство. Лозунг «Пока мы вместе, мы непобедимы» недействителен. Непобедимыми оказываются одиночки. Остальные перерабатываются коллективом под свои нужды.
Институт – организм беспокойный. Он живет слухами. Питается настроениями. Он верит в легенды и смеется в лицо фактам. Он уповает на наш профессионализм, но не стремится сделать из нас профессионалов.
Институт – самое крупное сооружение в Городе, чудовище, страшилище, монструозище. Он вздымается своей грязно-серой громадой над окружающими кварталами. Ряды бесконечных окон не без подозрительности поглядывают на мир за его стенами, мир, который он все еще не в состоянии постичь. Он ощущает себя жертвой некоего мошенничества, намеренного обмана: едва ему удается разобраться в одной проблеме, как решение порождает десяток новых вопросов. Постоянное наличие вопросов составляет смысл самого существования Института, однако он не умеет быть благодарным.
Пока же он отнимает все ресурсы Города. Он жадно гложет его изголодавшейся собакой. Он пьет его кровь ненасытным вампиром. Он всесилен и необъятен. Более пятидесяти тысяч отделов. Полторы тысячи подъездов. Как именно мне следовало взяться за поиски? Обходить отдел за отделом? Дежурить поочередно у каждого подъезда? На это могли уйти годы. Я справился по командировочному предписанию: оно было на пять рабочих дней. Думаю, чтобы получить в архиве необходимые документы, хватило бы и одного. Должно быть, шеф решил отдохнуть от меня, устроив нам обоим подобие каникул.
Если бы я только знал, где работает Алевтина… Но я даже не в курсе, куда выходили окна ее квартиры. Ее квартира и ее окна никогда меня не интересовали. Она сама меня по большому счету не интересовала… Хуже того – по глупости своей и в эйфории, понадеявшись на вдруг обретенную удачу, я даже не полюбопытствовал, в каком именно отделе Алевтина работает. Хотя где гарантия, что эта информация не исчезла бы у меня из памяти точно так же, как исчезла сама Аля?
В последние годы я стал записывать имена, адреса, номера отделов – любые координаты, касающиеся моих сменных жен. Но, странное дело, все записи исчезают! Будто я пишу растворяющимися в воздухе чернилами. Я уже писал и кусками кирпичей в углу спальни, и мелом на стене – все исчезает без следа точно так же, как из моей памяти. Чем еще можно было бы написать, чтобы написанное не исчезало? Кровью?..
И тут мне припомнился вчерашний разговор с Кларой. Вроде бы она упоминала Пятый центральный парк… Я справился по записям: так и есть – Пятый. Эта информация не исчезла ни из моей головы, ни из дневника. Она что, не была достаточно значимой или прошла мимо внимания тех, кого должна была бы заинтересовать? А может, у меня ничем не обоснованная паранойя?
Как бы то ни было, но мне следовало повидать этого продавца кораллов. Не потому, что я всегда мечтал побывать на море, а он мог бы рассказать мне о нем. Попытки Клары отговорить меня от встречи с этим человеком только укрепили меня в желании увидеться с ним: я был уверен, что он мог поведать мне о вещах куда более значимых, чем кораллы.
Я выскользнул из здания Института. Как мне показалось – незамеченным. На улицах не было ни души. У подъездов, то ли насупившись, то ли пригорюнившись, ждали своих ездоков автомобили руководящих работников. Город замер. Он был погружен в тишину. Он был жив и нежив одновременно.
Тишина нарушалась лишь редкими трамваями-автоматами. Остальные трамваи до вечера исчезли. Удивительно, что сам Город не исчезает на время рабочего дня, ведь в нем потребности в эти часы тоже нет. Из жизни исчезает все, что нам нужно и дорого, а то, от чего страшно и муторно, остается с нами навсегда.
Я сел в трамвай, бегущий в сторону Пятого парка. Сидеть в пустом вагоне было непривычно. Я чувствовал себя отщепенцем, предавшим свой коллектив, свое предназначение, возможно даже – саму свою природу. От этого было неуютно, однако повернуть назад у меня не хватило бы духу. Пойти на смерть хватило бы, а сдаться – нет.
 Я постарался отвлечься от этих мыслей, сосредоточившись на видах Города, такого знакомого, но до конца мною и не познанного, вроде родного – ведь каждый день моей жизни прошел здесь, – но при этом все более чуждого мне. Однако монотонность городских пейзажей отвлекала плохо. Я закрыл глаза…
Наконец сквозь сковавшую меня полудрему донеслось объявление: «Остановка “Пятый центральный парк”». Трамвай поспешно высадил меня у входа в парк и резво рванул по дальнейшему маршруту.
Как и всё в Городе – дома, магазины, кафе, – парки не отличаются разнообразием: гнетущая тень деревьев, усыпанные злобными колючками кусты, недовольно хрустящий под подошвами гравий дорожек, заросший вязкой тиной пруд. Гуляй, вдыхай, отдыхай.
Едва я вошел в парк, как из-за деревьев навстречу мне выдвинулась тяжелая ливневая туча. Она явно спешила, поскольку не ползла, а летела, подхлестываемая ветром. Я не сделал и сотни шагов, как на меня обрушился дождь. Он легко пробивал кроны деревьев, но, по счастью, поблизости оказался «грибок» – сооружение, которым, как я помнил по детским воспоминаниям, оборудовались песочницы. Собственно песочницы при «грибке» не было, но в тот момент мне было не до нелепости его одиночества: под шляпкой гриба я оказался, как мне подумалось, вне досягаемости для бушующего вокруг водопада.
Однако не успел я перевести дыхание, как дождь не без злобы – я это заметил – хлестнул меня по ногам.
– Ничего, – сказал я себе, слизывая горьковатые капли неизменно кислотного дождя с губ. – У природы нет такой погоды, чтоб всем без разбора угождать…
Ветер усилился. Затрещали стволы деревьев. Дождь обдал меня по пояс. Мне почему-то подумалось, что с ветром можно как-то договориться, умаслить его, что ли…
– Ветер, ветер, ты могуч… – начал было я.
Но вдруг меня кольнуло: какого черта? Что перед этим ветром падать ниц и причитать? Этот ветер – самый обычный негодяй, появляющийся тогда, когда его присутствие только мешает, и пропадающий, когда он нужен.
– Ветер, ветер, ты – дурак! – выкрикнул я. – Вечно дуешь ты не так!
И ветер услышал. Он собрал, наверное, тонну воды и выплеснул в меня, сбив с ног. Я тотчас вскочил и, подтянувшись, забрался на поперечины под самой крышей «грибка». Теперь я был надежно укрыт от дождя. Я выкрикнул стишок еще раз. Эта мерзость с водой повторилась. На этот раз от удара воды и ветра грибок завалился. Я лежал в мокрой траве, а розги струй хлестали меня по лицу.
– Ну, знаешь… – Я был так зол, что готов был тягаться с силами самой природы или с любым сверхъестественным существом, стоящим за ними.
Мне вспомнились все мои беды и напасти. Уже давно я не знал ни радости, ни счастья. Лишь боль и разочарование. Этот дождь, без всякого сомнения, возник не на пустом месте: мне давали понять, что мои поиски продавца кораллов были кому-то очень не по нраву.
Я вскочил на ноги и, задрав голову к распростертой сверху серой пелене, прокричал:
– Ну что, что?.. Что ты меня испытываешь? Мне не нужны твои испытания! И ты мне не нужен! Мне не нужен хозяин, издевающийся над своим питомцем. Раздави меня совсем или оставь в покое!
Через несколько мгновений ливень стал стихать, и не прошло и минуты, как он прекратился вовсе. Напоследок пару раз яростно огрызнулся гром. Черная туча, клубясь, унеслась прочь.
Я бросил взгляд на расцветший в очистившемся небе овал солнца. Был ли это лик того самого сверхсущества, к которому я только что столь дерзостно обратился? Однако овал казался вполне доброжелательным, и все вокруг дышало безмятежностью. Срывавшиеся с листьев капли уже не долбили уныло землю, а весело и даже задорно плюхались в траву, спеша напоить собою почву.
– После дождичка в четверг в пятницу бывают лужи, – сказал я самому себе и направился к нужному мне углу парка, перепрыгивая через разлившиеся на дорожках заводи дождевой воды.
Забор в конце тропы действительно был деревянным, а не чугунной решеткой, как в остальной части парка. Ни одна доска не подавалась. Я подтянулся и бросил взгляд над забором: бежали трамваи, в раскрытых окнах домов колыхались занавески. Нет, на заброшенную часть Города это никак не походило.
Я вновь взялся за доски. Наконец гвоздь одной из них зашатался, и его жало со стоном медленно вышло из дерева. Доска откинулась. Я протиснулся в проем и, вставив гвоздь на место, огляделся.
Стояли мертвая тишина и безветрие. Трамваи исчезли. Как исчезли и занавески в окнах с теперь уже мутными стеклами. Кварталы, через которые я шел, производили впечатление не заброшенной части живого Города, а части мертвого. Словно прошли сотни лет, и все умерли, и некому стало следить за состоянием Города, некому стало жить в нем. Я шел, не встречая ни души, зная, что вряд ли кто и встретится.
Внезапно я вышел к необычному зданию. Необычным был его желтый цвет. Не помню, чтобы я когда-нибудь видел желтые дома – в Городе они либо серые, либо бежевые. Я остановился, задрав голову, и принялся изучать его фасад.
– Ищешь? – раздался вдруг хрипловатый голос.
У стены, среди груды старых коробок сидел странного вида человек. Одежда его была старой, выцветшей, местами – рваной. Длинные с проседью волосы ниспадали чуть ли не до самых локтей. Грудь его была скрыта под неопрятной, спутавшейся бородой. Пальцы грязных, босых ног вяло, но при этом как-то нервно подергивались. Глаза были закрыты – он словно спал.
– Ищу… – Я остановился в некоторой растерянности. – А как вы догадались?
– А сюда только ищущие забредают. Остальным дела до этого места нет.
Произнося эти слова, незнакомец даже не шевельнулся, а его глаза и рот так и оставались закрытыми. Я огляделся по сторонам: вдруг я разговаривал с кем-то другим? Нет, мы были одни…
Незнакомец был стар. В Городе столь старых людей я не встречал никогда. По-моему, даже просто престарелых не встречал. Конечно, в детстве у меня были и бабушка, и дедушка, но что с ними сталось, я не знаю. Я даже не знаю, куда подевались мои родители. Возможно ли, чтобы стариков ссылали сюда, за забор? Этого исключать нельзя… Хотя, что я говорю? Что значит, не встречал в Городе престарелых людей? А старушки, крошащие хлеб голубям?
Пока я обдумывал все это, тело старика пришло в движение. По нему пробежали судорожные волны пробуждения. Он распахнул глаза и, заметив меня, выпалил:
– Ищешь?
– Ищу… – непроизвольно вырвалось у меня. – А как вы догадались?
– А сюда только ищущие забредают. Остальным дела до этого места нет, – слово в слово повторил он свою реплику.
Мне стало не по себе: что если этот диалог будет повторяться бесконечно? Необходимо было срочно сменить тему. Я выпалил первое, что пришло в голову:
– Скажите, не вы ли продаете кораллы? Мне бы хотелось приобрести парочку экземпляров.
Мой вопрос заставил незнакомца вскочить.
– Зачем тебе кораллы? – возопил он, приближаясь и вглядываясь в меня столь пристально, что я отступил на пару шагов. – Я прекрасно вижу: они тебе ни к чему!
Я молчал, не зная, что ответить. С одной стороны, кораллы были мне любопытны. С другой – я пришел вовсе не ради них.
– Мечтаешь о море… – иронично заметил старик.
Он не спрашивал. Он словно заглядывал в мой разум, и это его развлекало.
И тут я задал вопрос, мучивший меня уже не один месяц, хотя до этого момента я не осмеливался задать его даже Маргеше:
– А я мог бы… покинуть Город?
– Нет. Даже если бы ты шел годами, выйти за его пределы ты бы не смог.
– То есть Город бесконечен?
– Нет, не бесконечен. Просто он устроен таким образом, что ты никогда не сможешь покинуть его. Ты будешь идти по прямой, тысячи раз проходя одни и те же улицы, площади, скверы… Это как если идти по земному шару: идешь, идешь, а покинуть его не можешь.
Я представил себе задачу. Однако не все исходные параметры были понятны.
– Что такое «земной… шар»? – спросил я.
– Это Земля и есть. Она имеет форму шара. Хотя и представляется плоскостью.
– Извините, но сразу видно, что вы – не ученый, – снисходительно заметил я.
– Уверяю тебя, так оно и есть, – продолжил настаивать незнакомец. – Можно не быть ученым, но знать больше всех ученых на свете.
– Но зачем Земле быть шаром? Это глупо и… и непрактично!
– Понимаешь, вам кажется, что центр мира – это вы. Соответственно, вокруг вас все и вращается. Уверяю тебя, это не так. Вы – лишь часть мира, и вращаетесь вокруг его настоящего центра.
– А что тогда его центр?
– Тебе будет трудно понять… Скажем, центр мира – это Солнце, которое, кстати, тоже шар.
– Что-то всё у вас шар да шар, хотя и дураку понятно, что Земля плоская, а Солнце овальное, – проворчал я, раздражаясь.
Если поначалу наша встреча показалась мне чуть ли не знаковой, то теперь было очевидно, что я просто теряю время с этим необразованным человеком.
– А ты расскажи об этом в Институте, – предложил вдруг старик.
– Вы что? Меня же засмеют.
– И пусть – смеяться будут только дураки.
– Именно дуракам и не хочется давать повода для смеха. Ну, счастливо оставаться, – я расшаркался и развернулся, желая побыстрее убраться прочь, – пойду поищу, может, кто-нибудь здесь все-таки продает кораллы…
– А ну, погоди! – В плечо мне настойчиво впились острые пальцы. – Раньше ученые горели на кострах Инквизиции, чтобы донести людям правду! Я что, тоже должен сгореть ко всем чертям, чтобы ты мне поверил?
Я с трудом расцепил его руку. Моя ладонь наткнулась на что-то неприятно твердое: на его безымянном пальце было надето кольцо с двумя крупными полупрозрачными камнями красного и синего цветов. Я оттолкнул его руку и сказал:
– Как вы считаете, чему я скорее поверю? Россказням незнакомца или собственным глазам? Знаете что… – меня вдруг осенило, – я, кажется, разобрался: мы либо говорим о разных вещах, либо это вопрос терминологии.
– Мы говорим об одном и том же и пользуемся одной терминологией. Даже больше: я тоже вижу овал.
– Ну?! – вскричал я, пританцовывая от нетерпения. – Ну-у?!
– И все же, уверяю тебя, Солнце – это шар, – с то ли издевательской, то ли сочувствующей улыбкой закончил старик.
Я рассмеялся, хотя и не столь громогласно и непринужденно, как хотелось бы.
– Так вот, – невозмутимо продолжил странный человечек, – Солнце – центр, а Земля просто кружит вокруг него в пространстве.
– Кружит? Как птица?
– Вроде того.
– А почему тогда нет колебаний? Ведь крыльями приходится махать.
– У Земли нет крыльев.
– А что же тогда?
– Какая-то центросила что ли… Притяжение-натяжение.
– А-а… То есть мы привязаны к Солнцу канатом? А где он?
– Можно сказать, что и канатом. Только он невидим.
– Ну, конечно… Именно такого ответа я и ожидал, – скептически бросил я.
– Не веришь?
– Не знаю. Мне хотелось бы верить, но как это сделать? И если все так, как вы говорите, то очень странно, что вам это известно, а поколения ученых разобраться в этом не смогли.
– Понимаешь, раньше это и не было секретом. Даже больше: это было самым обыденным фактом. Но даже явное может стать тайным, если относиться к нему непочтительно или невнимательно.
Мне стало жутко. Во-первых, то, что говорил мой незнакомец, никак не вязалось с привычной мне картиной мира. Во-вторых, похоже, ему были известны вещи, о существовании которых не подозревал целый институт ученых и всех остальных – тех, кто был к ученым причислен.
– То есть мы – вовсе не центр Вселенной? – уточнил я.
– Конечно, нет. Вы только полагаете себя таковым, поскольку слишком много воображаете о себе. Все «хочу» человека – лишь о себе. При этом человек еще и кричит о своих «хочу» так, словно именно ему Вселенная и должна посвятить себя. А Вселенной-то плевать…
Его благожелательность была сродни благожелательности боксерской перчатки, однако в этих словах была и доля правды – было бы глупо это отрицать.
– А почему вы говорите «вы», а не «мы»? – поинтересовался я. – Разве вы не человек?
– Человек, человек… Хотя и не такой, как вы, – уклончиво ответил тот.
Все сразу встало на свои места: я имел дело с сумасшедшим. Почему только я раньше этого не понял?
Я пожал плечами и вновь двинулся прочь, но старик повторно схватил меня за рукав:
– Эй, ты куда? Ты еще не получил ответы, за которыми пришел. Ладно, вижу мне ты не очень веришь. Пошли.
– Куда это? – спросил я из вежливости: все свое любопытство я растерял.
– Отведу тебя к тому, кому ты, может быть, поверишь больше… – таинственно пообещал старик и, призывно махнув рукой, направился к ближайшему подъезду желтого дома.
Лифт не работал. Мы прошли с десяток лестничных маршей.
– Тебе сюда. Заходи. – Старик указал на одну из выходящих на лестничную площадку дверей под номером 20А.
– А вы?
– Я здесь побуду.
Он скрылся в темноте коридора, в который переходила лестничная клетка. Я тут же перестал различать его фигуру: она словно растворилась во мраке. Мне послышалось, что там тихо приоткрылась и закрылась еще одна, невидимая с площадки дверь.
– Эй… – позвал я негромко. – Э-эй…
Ответом была тишина. Для проформы я негромко стукнул пару раз в дверь и раскрыл ее. В нос мне ударил кислый запах плесени. Из кухни в коридор сочился яркий свет погожего дня. Стены коридора были в потеках, образовывавших контуры фигур. Были среди них как фигуры людей, так и животных. Сказочных животных. Хотя сказочными их делали лишь небольшие, не самые замысловатые дополнения экстерьера, вроде рога во лбу или торчащего из спины хвоста.
Я прошел в гостиную – стандартного размера комнату, сильно затемненную толстыми шторами. Несмотря на полутьму, было заметно, что везде царили пыль и грязь. Мне тотчас вспомнились апартаменты, их чистота и стерильность, а также навязываемая нам стерильность наших чувств и мыслей.
Вдруг меня словно поразил разряд электричества: это была моя комната! Вся обстановка: картины и литографии на стенах, вазы, горки чашек в буфете, софа, обитая тканью персикового цвета – каждая мелочь была мне знакома! У стены стоял стол – конечно же, мой! Да, такие столы встречаются в каждой второй квартире, но… Я пригляделся. Нет сомнений, не было: стол стоял на двух ножках, опершись на стену боком – его третья ножка была болезненно поджата, как поджимают пораненную лапу собаки. Я ясно представил себе подобную картину…
«Кстати, почему у собак четыре лапы, а не три? – внезапно подумалось мне. – Три было бы логичней. Три – в самый раз…»
Однако развить эту мысль я не успел. Меня отвлек звук вкрадчивого шороха: в дверном проеме, ведущем в смежную комнату, стоял человек в золоченой маске с прорезями для глаз и рта. Из-под маски вырывались лохмотья неряшливой бороды и длинные космы седоватых волос. Вместо одежды на нем было то ли покрывало, то ли занавеска фиолетового цвета.
Он прошлепал босыми ногами к столу и, усевшись за ним, величественным жестом указал на стул напротив. Пока я усаживался, человек в маске достал пучок каких-то палочек, воткнул их в стакан и поджег. Комнату стал быстро наполнять едкий дым. Он скрыл от меня обстановку комнаты и ее стены. Я видел лишь маску, разглядывавшую меня в упор. Мне очень хотелось отвести глаза, но я оказался не в силах этого сделать.
– А можно обойтись без этих свечек? – попросил я, заходясь надрывным кашлем.
– Сейчас привыкнешь и перестанешь кашлять, – донесся глухой голос из-под маски. – Что, неужели такой едкий дым?
– Очень.
– Ничего страшного: это благовония – чтобы ты не чувствовал кислого запаха плесени. А вообще, странно…
– Что странно?
– Очень выраженный эффект: даже глаза слезятся. – Маска почти вплотную приблизилась к моему лицу. – Не ожидал, что все может быть реалистично до такой степени.
– А мне странно такое слышать. – Подобные слова действительно были странными: может быть, маска и предохраняла глаза и легкие от дыма, однако я фактически задыхался. – Почему вас это удивляет?
– Я здесь недавно, – пояснил мой собеседник. – Еще не привык.
– А что это за место? Это ведь уже не Город? Или это… другое время?
– Город, Город... – подтвердила маска. – Его техническая зона.
К этому времени дым стал столь густым, что я перестал различать и маску, однако, как и обещал мой собеседник, дышать мне стало легче.
– Итак… – таинственно донесся из ниоткуда голос невидимого собеседника. – Ты ищешь ответы…
– Ищу. – Я не стал отпираться. – Как мне к вам обращаться?
– Можешь называть меня Маршалом.
– Маршалом? А не могли бы вы уточнить – это что? Имя, фамилия, должность?
– Призвание.
– Скажите, а человек, который меня сюда привел…
– Тебя сюда кто-то привел? – В голосе Маршала зазвучали нотки недовольства. – Обычно сюда приходят сами. Когда ощущают в этом острую потребность.
– У меня очень острая потребность, Маршал, – заверил я хозяина своей квартиры.
– Ну, так спрашивай…
Что-то со мною происходило в этом дыму. Нечто парадоксальное. Я должен был расспросить прежде всего про Нее и про Алю, про то, как добраться до моря, наконец – что это, черт возьми, за техническая зона такая, но все эти вопросы казались мне в тот момент настолько ничтожными, даже смешными, что не хотелось тратиться на них. Я отстранился от них. Я бы с удовольствием вычеркнул их из самой памяти, но они притаились где-то на дне моего сознания, маскируясь под неприметные полипы, готовые в подходящий момент жадно расцвести раскаленными цветами неопределенности.
Хм, не знаю, откуда у меня взялось подобное сравнение – полипы. Я толком даже не знаю, что это такое. Однако сравнение неплохое. Пусть будет. С другой стороны, я начал грешить излишними подробностями. И дневник мой – уже не столько отражение переживаний, сколько подобие жизнеописания. Что ж, посмотрим, что из этого выйдет.
Итак, что-то будто управляло моим сознанием, сообщая значимость совсем не тем вопросам, что до этого момента волновали или интересовали меня в первую очередь.
– Знаете, – в итоге сказал я, – иногда у меня опускаются руки от бессилия: я все больше прихожу к выводу, что Вселенная не рассчитана на то, чтобы быть познанной.
Маска, которая вновь стала видима в слегка рассеявшемся дыму, замерла на несколько секунд, качнулась, будто соглашаясь с мнением, к которому пришла и сама, и восторженно-торжественным голосом возвестила:
– Есть вопросы, которые не стоит бояться задавать себе. Именно в них может быть ключ к пониманию мира, а не в формулах. Ты можешь добиться лучшего понимания Вселенной, если будешь задавать вопросы не о ней, а о себе.
– О себе? – Я никак не мог взять в толк, что имелось в виду. – То есть обо мне?
– Именно. О себе. Других людях. Так ты можешь прийти к фактам неожиданным, но верным.
– Но почему познавать Вселенную столь странным способом?
– Потому что Вселенная – это вы.
– А что меня познавать? – Я горько усмехнулся. – Я слаб и несовершенен. Это я познал с избытком. С возрастом то, что виделось мне когда-то в качестве моих достоинств, все чаще предстает в виде изъянов. Мой темперамент оказался банальной вспыльчивостью, моя неспешность – праздностью. То, что я принимал за чувство собственного достоинства, – гордыней. Но я борюсь…
– Вот видишь: ты борешься… Скажу больше: Бог создал тебя столь несовершенным для того, чтобы совершенным ты мог сделать себя сам. Это подарок Бога тебе.
Я обдумал эту идею, но вынужден был признаться, что не в состоянии понять ее.
– Ничего страшного, – ответствовала маска. – Иногда человек не понимает что-то не по глупости – разумом-то он вполне может понимать, – а потому что не понимает сердцем. Не понимает им и не принимает. И тут любые формулы и доказательства бесполезны.
– И все же я не думаю, что был создан, чтобы жить в этом мире: я столь же несуразен в нем, как жар-птица – в скворечнике.
– У всех свои трагедии… – многозначительно заметил Маршал.
Я был вынужден поправить его:
– Да, но иногда они выглядят как трагикомедии...
– Знаешь, даже у счастья есть свои издержки.
– Счастья нет, – вновь поправил я своего собеседника.
– Счастье есть. Чего нет, так это счастливых.
Счастье есть, но нет счастливых… Это было ужасным открытием. Я чувствовал, что мой собеседник знает гораздо, гораздо больше моего, и именно поэтому может делать подобные, страшные утверждения. Однако в моей природе – не принимать слишком уж легко на веру то, что противоречит моему пониманию того, как все должно быть устроено. Как все устроено в действительности – дело в таких случаях второстепенное.
– То есть счастье есть, но о том, чтобы стать счастливым можно забыть, так? – уточнил я. – И как же нам теперь жить?
– Как вам жить? У меня для вас нет ответа. Ваш ответ – вы сами.
Вырывавшийся из-под маски голос сделался скорбным, а уголки ее глаз печально поползли вниз, словно были частью живого лица! Мерещилось ли мне все это? Возможно – но тогда мерещиться мне могло и само мое пребывание в этой части Города.
– Позвольте уточнить, – попросил я. – Мы – не центр Вселенной, но Вселенная – это мы. Так?
– Вселенная – это вы, – подтвердила маска.
– Черти что!
– Черти что… – согласилась она, как мне показалось, вполне охотно.
– Если Вселенная – это мы, – продолжил я ход своих мыслей, – выходит… выходит, Вселенную не познать.
– Это еще почему? – удивилась маска.
– Так диссонанс… – пояснил я.
– Какой-такой диссонанс?
– Есть мнение, что люди – это как бы колокольчики. Но проблема в том, что их звон не слишком приятен, ведь звучим мы всяк по-своему, а потому – в диссонансе.
– Что же вам мешает звенеть гармонично?
– Так глупцы неблагозвучны. И мерзавцы.
– Хм… – Маска задумалась. – Знаешь… есть два вроде бы противоречащих друг другу утверждения: «Все люди хорошие» и «Все люди плохие». И оба эти утверждения верны. Понимаешь?
– Нет…
– Почему?
– Я боюсь, очень боюсь такое понять… – признался я.
Понять и принять подобное было бы ударом по моему мировоззрению: для меня люди либо белые сердцем, либо – черные. А мне предлагался даже не человек-домино, а два человека в одном.
– Эх, – с сожалением воскликнула маска, – все боятся замкнутых пространств, но мало кого беспокоит замкнутость собственных мировоззрений!
Я промолчал. Замечание укололо мое самолюбие. Мне мое мировоззрение ничуть не мешает, рассудил я про себя. Мешает мне мироустройство. Будь оно иным…
– Глупо, очень, знаешь ли, глупо! – сказала маска.
– Что? – От строгого, даже жесткого тона я растерялся. – Что глупо?
– Глупо говорить, что у тебя что-то не получается потому, что мир устроен не так и что принято поступать не так, как тебе хотелось бы, и что если бы все было устроено так, как удобно тебе, то ты бы!.. Ух!.. Развернулся бы, да? А где гарантии, что будь мир иным, удобным тебе такому, каков ты сейчас, то ты процветал бы в нем, жил с ним в гармонии, а не был бы другим и не обвинял мир в том, что он «не такой»? Ты начнешь жить по-настоящему только тогда, когда не будешь бояться жить. Это как в футболе: ты раскрываешься, лишь когда раскрепощаешься, не боишься ни соперника, ни злобных, острых на язык партнеров, ни требовательного тренера. Когда перестаешь бояться играть и брать игру на себя.
Я вновь не проронил ни звука. Я был ошарашен не столько данным выпадом, сколько тем неоспоримым фактом, что сидящий напротив человек вот так запросто читал мои мысли! А был ли он человеком? Или же я был не в себе, утратив контроль над своими мыслями и действиями – этот подозрительный дым вполне мог обладать подобным эффектом. Я вообще мог быть уже не в квартире, в которую привел меня старик, а где угодно, не подозревая об этом. В последнее время мои представления о законах мира ломались. При этом ломались будто намеренно. Мир и раньше являл для меня загадку, однако до настоящего времени мне казалось, я могу быть вполне уверенным в том, что именно мне известно о нем, а что – нет. Но события последних дней показали, что любые представления могут быть неверными, поскольку явления имеют двойственную, а то и вовсе – тройственную, природу. И какая именно их природа – естественная, сверхъестественная или ложная – проявится в следующий момент, предугадать невозможно. Во всяком случае – без знания соответствующих механизмов.
– А между тем, – продолжила маска, – у вас есть всё, чтобы преодолеть эту замкнутость мировоззрений и неприспособленность к жизни. Есть всё – ну разве что, кроме души…
– Ошибаетесь, у нас нет ничего, кроме души, – вздохнул я.
Мой собеседник задумался.
– Что ж, можно и так сказать, – признал он после продолжительного молчания.
Он сомневался. Соответственно, сомнения закрались и в меня: а стоило ли мне безоговорочно принимать на веру выдвигаемые им постулаты?
Маршал словно прочувствовал мое настроение, тут же заметив:
– Всё, что я говорю, – лишь мое мнение. И если оно не в состоянии помочь тебе в чем-то, возможно, принимать его во внимание не стоит.
– А как быть с мнениями и точками зрения вообще? Как узнать, кто прав?
– Очень просто: их следует примерить относительно Истины. Но я уже предвижу твой следующий вопрос. Предвосхищая его, скажу так: с Истиной та же ерунда, что и с точками зрения. Абсолютной Истины, относительно которой можно примерить точку зрения, часто не существует. Если бы существовала, то, возможно, и не было бы точек зрения, поскольку все неправильные точки зрения отсекались бы, и существовала бы всего одна, которая собственно Истиной и являлась бы. Но даже известная Истина – не абсолют, которая всем управляет. Есть, например, моральный выбор. И этот выбор не всегда зависит от Истины. Так что Истина в состоянии влиять далеко не на все. Здесь есть любопытный момент… Секундочку…
Из окружающего тумана возникла рука, безымянный палец которой плотно облегало кольцо с парой полупрозрачных камней разных цветов. Рука дотянулась до торчащей из-под маски бороды и, как мне показалось, с упоением принялась скрести скрытый под волосами подбородок. Все это сопровождалось хрустом жестких волос под ногтевыми пластинами и едва слышимым, довольным покряхтыванием. Пару раз в бороде проскочила электрическая искра.
– Знаешь что? – Наконец рука исчезла, и из-под маски вместо кряхтения вновь полилась речь. – Я считаю, что возможность определять, что его точка зрения неправильна, должна быть предоставлена самому ее носителю. Морального права подвергать чужие точки зрения сомнению ни у кого нет – если мы принимаем, что каждый имеет право на свою точку зрения. Если да, то его точка зрения – его приоритетное право. Остальное – согласие или нет, это уже наша точка зрения.
– Делать непререкаемой точку зрения отдельного человека – это замечательно, – попытался возразить я, – но этак мы никогда ни к чему не придем. Без общего знаменателя нет науки. Нет общества. Нет основы для того же обмена мнениями.
– Нет… – с нескрываемой грустью в голосе согласился мой собеседник. – И все же субъективные мнения мне интересней Истины!
Я не стал выяснять, чем именно интересней или важней. Я чувствовал, что время поджимает, что аудиенция не может длиться вечно, а ответа на, возможно, самый важный вопрос я пока не получил. Я решил задать этот вопрос сам.
– Скажите, а у Города есть тайна? – спросил я. – Не у Вселенной – она вся соткана из тайн, – а у Города?
После некоторых раздумий, а может, и колебаний, Маршал ответил:
– Есть.
– Страшная?
Задавая последний вопрос, я невольно содрогнулся. Так, должно быть, содрогается перед приговором не рассчитывающий на снисхождение подсудимый.
Ответа не последовало. Тут я заметил, что маска, от которой во все время разговора я не отрывал глаз, уже не золотая, а черная, и что она более не скрывает чье-то лицо, а лежит на столе. Попытаться осмыслить произошедшее я не успел: в этот момент дым заволок не только комнату, но и мое сознание. Маску поглотила тьма, в которую провалился и я сам…
Когда я пришел в себя, комната была пуста. Через распахнутое настежь окно врывался свежий воздух. По углам к стенам еще льнули остатки дыма, однако дышать было легко. Очень хотелось пить, а голова неприятно гудела. Я прошел на кухню, но ни в холодильнике, ни в кране воды, как назло, не оказалось. На пороге квартиры я остановился, вслушиваясь. Квартира казалось безжизненной.
Уже на лестничной площадке я припал лбом к освежающе холодной стене и попытался вспомнить состоявшийся в этой странной квартире разговор. Не могу сказать, что я оказался им удовлетворен: предложенные мне ответы были, бесспорно, любопытными, однако это были совсем не те ответы, за которыми я пришел.
В непроглядной тьме ответвления, в котором скрылся старик, что-то зашелестело, и оттуда выделилась шатающаяся фигура моего провожатого.
– Ты кто? – спросил он.
От этого вопроса я чуть было не потерял дар речи.
– Вы же сами меня сюда привели… – только и смог сказать я.
– Да?.. Ну, ладно. Пошли.
Я пожал плечами и направился вниз по лестнице.
– Куда это ты? – остановил меня возглас старика.
– На лифте? – Я вернулся на лестничную клетку – к створкам транспортной шкатулки.
– Нет, нам сюда. – Старик зашагал вверх по лестнице.
– Разве мы не на улицу? – окликнул я его.
– На улицу, конечно.
– Так куда же вы?.. Мы разве не на пятом этаже?
– Я не знаю. Я здесь никогда не был.
От этих слов я застыл как вкопанный. Что-то в моем старике вдруг переменилось. Он стал куклой – неживой, хотя движущейся и внешне разумной.
Через несколько секунд старик исчез, а спустя минуту перестал доноситься и шум его шагов. Я вернулся и исследовал на ощупь темный коридор, из которого он появился. Никакой двери, соединяющей этот темный угол с квартирой, не было и в помине. Почему же у меня возникло стойкое ощущение, что таинственный незнакомец под маской и мой проводник – одно и то же лицо? Если же ощущение было обманчивым, то с кем тогда я беседовал в квартире? С двойником старика? Его близнецом? Собственными галлюцинациями? Я несколько секунд потоптался у двери, раздумывая, не зайти ли внутрь еще раз. Жалею, что так и не решился – только здесь, возможно, я и мог бы получить хоть какие-то ответы на вновь возникшие вопросы…