Преступник

                Вместо предисловия

Приложив голову к холодным плитам, на которых лежала усохшая солома, я начал тихо плакать, и что-то молвить сквозь свои гнилые, пожелтевшие зубы. Свернувшись калачиком, я продолжал дрожать.… И дышал еле-еле, задыхаясь от кирпичной пыли, парившая над моим увеченным, от бичевания, телом. Я часто смотрел в соседнею камеру напротив меня. Бедный Гесмас. Бедный, измученный. Обхватив прутья грязными руками, он с неистовою силой гнева смотрел на охранника, который только-только закрыл глаза от усталости, облокотившись на длинное, почти двух метровое своё копье. Я чётко слышал, как Гесмас громко дышал, прикусывая свои порезанные, грязные пальцы. Прочитав в его глазах злобу и ярость на тех, кто посадил его туда, мне стало все больше жалко его. Но мыслям моим помешали вопли, которые доносились на улице. Яркое, полдневное солнце полило мое обнажённое тело. Но я этому был рад.… Потому что это был единственный источник солнечного света во всей тюремной резиденции.   


                Глава 1
                Что на монете сие?

                Так, отдавайте кесарево кесарю, а Богу Божие.
                От Луки 20:25

Сегодня на базаре было больше народу, чем вчера, или три дня назад. Снова по базару ходили чуть больше двух стражей, проверяя каждую лавку, или шатер. Каждый предлагал свое, что имел, или что получил от суровой жизни. Приезжие греки продавали белый виноград, сирийцы острые заточенные кинжалы, а галлы, удивительно, но очень заманчиво соблазнительные крашения. Что же касается израильтян, то они сидели в самых отдаленных и темных уголках рынка. Продавали пресные мацы, свежее вино, финики. Некоторые продавали рыбу, над которой часами слетались надоедливые черные мухи. Проходя мимо каждой лавчонки, я протягивал то в одну сторону руки, то в другую, кладя за пазуху горсти орехов, высохших от палящего солнца фиников и персиков, а иногда куски вареного мяса.
Почти на каждом углу сидели на коленях слепцы, калеки, сгорбившиеся над деревянною плашкой, протягивая правую руку, повторяя каждому проходящему мимо человеку: «Подайте, Элогима ради! Подайте!» Сорванцы, пробегавшие мимо слепцов, часто роняли плашки с медными монетами. А пришедшие люди на базар, бросались на них, как озверевшие существа на кусок мяса. А слепец, то и дело повторял им, ударяя кулаком, то в одного, то в другого: «Не троньте! Прочь, прочь бесы!» А стоявшим возле лавок солдатам, было лишь на потеху такое представление. Некоторые из них, останавливая прохожего, требовали назад украденные деньги со словами: «Если дашь по хорошему, никто на тебя и не подумает». И отдав пару украденных монет, он отходил от них с озлобленной гримасой на лице. А солдаты, показывая своим товарищам, тихо смеялись, и что-то говорили друг другу, перекрикивая шумных приезжих торговцев.
Я ждал хорошего момента, когда солдаты на минутку отвернутся, а проходящие мимо старики отойдут, чтобы вытянуть пару монет у молодого слепого юноши, который качался то зад вперед, то вперед назад, облокотившись на свой посох. Я подошел по ближе, обратил внимание на солдат, те отвернулись. Протянув тихонько левую руку к слепому, я уже почувствовал края холодной серебряной монеты. Я потихоньку стал вытягивать их из плашки.
- Эй…. А ну стоять, - крикнул внезапно один из стражей.
Резко вынув монеты, я пустился на утек по левой стороне улицы. А солдаты за мной. Отталкивая прохожих торговцев копьями, они старались достать меня, но, народу было так много сегодня, что и пройти было трудно даже ребенку.
Выскочив на большую улицу, я стал осматривать ее. Дышать мне было трудно. Положив монеты за пазуху, правой рукой я стал сжимать свое бьющийся сердце. Глаза мои бегали все быстрее и быстрее. Предположив, что в Храме они меня не найдут, я пошел туда, и натянув плащ на голову, я чуть-чуть начал горбиться. Облокотившись телом на белую колону, я стал осматривать Йерушалаимский Храм. Колоны держали крышу с балконами, под которыми часто бродили в черных одеяниях старики. На плитах лежали разбросанные монеты. Пару человек ловили баранов и овец. Другие два человека, подняв руки ввысь, стали ловить белых голубей, которые, распахнув длинные крылья, летали по всей просторной площади.
- Что здесь произошло? – спросил я у одного человека.
- Да тут, нацеретянин один, чуть погром не устроил. – ответил он мне, - сначала он вошел с учениками своими во Двор Гой-Им, и там он увидел, что здесь обмениваются драхмами и серебряниками. Почти у самого входа. По правой стороне, продавали овец и коз. А возле них, и голубей. Табуреты, на которых лежали динарии, были им привёрнуты, да так, что всякий проходящий брал их, не замечая даже того, они в Элогимском Храме. После, взяв с одного стола хлыст, он стал гнать всех, кто был у него под рукой. Клетки с голубями стал переламывать. Все, все что имели торговцы, потеряли. Все в подчистую. Скотина разбежалась, деньги украли из под носа у римских стражей. – видевший все человек, приближался ко мне, и, пронизывающим, удивленным взглядом, добавил, - после всего погрома, к нему подошел один из его последователей. Он сказал ему, умоляюще: «Равви, что ты делаешь? Зачем?» «Разве, разве не написано?» - ответил погромщик – «разве не написано: Дом мой будет домом молитвы! А вы, вы превратили его в разбойничий притон!» Этим он и закончил погром в Храме.
Я, конечно, много слышал о буйных прихожан, которые держали путь в Йерушалаим. Но о таком, я никогда не слышал. Может быть, философ? Он так ярко выражался: Дом мой будет домом молитвы называться! Пока я размышлял о философе, который устроил погром, мой знакомый друг, поведавший историю, ушел. Я даже не заметил этого.

Вдруг, во внутренней площади, возле притвора, толпа собиралась у одной ближайшей колоны. Возле нее было просторно, так просторно, что народу помещалось там более ста. Я не знаю, и даже не представляю, что здесь творится, или будет происходить. Они чего-то ждали. Или кого-то. Но для меня это ничего не значит.

Я снова оперся на колону. И скрыв свое лицо разорванным плащом, я сгорбился, будто притворился старым, усохшим стариком. Вдруг, поднявшись с колен прихожане, подняли руки вверх, и стали кричать: «Равви! Равви! Приветствуем тебя, Машиах!
Я тут же, от оглушающего крика толпы, вскочил, чуть ли не упав на плиты своим бледным телом. Из-за толпы, которая поднимала руки вверх, я толком не мог рассмотреть, кого же они встречают. Я лишь увидел толу молодых людей, впереди которых, шел более запоминающийся молодой человек, в котором было что-то неописуемое, в его карих глазах. Дети, подбегавшие к нему протягивали руки. Он же, взяв одного ребенка на руки, улыбнулся ему, что тот, не будучи зная его, обнял. Среди шума, который доносился из прилюдного места, двое человек, нашли мимолетный взгляд, в котором был яркий и звонкий голос ошеломляющего счастья. Это была любовь ребенка к человеку, который лишь улыбнувшись, оставил мимолетный просвет в душе ребенка. И даже когда мрачный плед облеченных облаков закрывал лучи, то в душе продолжает святить этот не угасший источник света и тепла.
Он был среднего роста, строен, с правильными чертами лица. На его прямые плечи свисали длинные кудрявые волосы. Шел он медленно, может потому, что толпа мешала ему пройти к ближайшим стенам, где он мог бы присесть. На нем была чистая белая одежда, на плече и голове хламида кровавого оттенка. Лицо его было румяное, чистое, не такое как у других людей. Его карие глаза, от блеска ослепительного солнца казались золотого цвета. Алые губы почти были не видны из-за черных усов. Но его улыбка…. Я замечал ее, даже когда толпа почти полностью закрывала его лицо.
Он подошел ближе к колоне, присел на ступени, и взяв маленького ребенка к себе на колени, стал говорить. Я же ничего не услышал. Толпа так кричала, что и слышать малейшего слова было невозможно.
- Придите ко мне, все утруждающийся и обременённые, и я успокою вас, – услышал я, сквозь громкие возгласы толпы. Он поднял свои руки, будто кому-то он тянул их. Я продолжал его слушать, подходя ближе к стене, где он сидел. Его глаза сияли, когда он говорил, улыбаясь сидящему ребенку на его коленях. Но речам его помешал вышедший вперед пожилой человек, на его седой голове был голубой длинный таллит, с бело-золотистыми краями, что даже касались его обнажённых пяток.
- Равви, - сказал он,- мое имя Никдимон. У меня к тебе есть вопрос. Скажи, позволительно ли нам давать подать кесарю, или нет?
Равви, опустив глаза вниз, сказал:
- Покажите мне динарий. – и из толпы выскочил молодой человек, и дав динарий, отошел назад, - благодарю, Йегуда. Чей на нем портрет, и чье имя?
На этот вопрос, в один голос ответил весь внутренний двор: Императора!
- В таком случае, - сказал он, - отдавайте императору принадлежащие императору. А Богу, то, что принадлежит Богу!
Я посмотрел на него, и деньги, что лежали у меня за пазухой, словно исчезли. Я не чувствовал их холодных краев. Присев на ступени, я задумался. Стал грубо подчесывать затылок, и что-то говорить сквозь зубы. Я поднял глаза, и обратил внимание на серое облако, которое плыло медленно, напоминавший листок, упавший с дерева, находившееся у Ярдена. Вокруг меня, словно все остановилось, мир, перестал суетиться и вертеться. Я словно увидел вечность, в его карих глазах. Я дрожал перед его глазами. Не знаю, что послужило тому, что я вышел из Храма. Но мне навсегда запомнились его глаза. Я падал всем телом на каменные стены домов, и драл свою кожу с лица острыми ногтями. Вынув деньги из-за пазухи, я посмотрел на них. Капли слез упали не них, и, сжав их, я начал кусать свой кулак, медленно сажаясь на охлаждённые каменные плиты. Вдруг, услышав прохожих мимо людей, я скрыл свое лицо. Они говорили о сегодняшнем дне в Йерушалаимском Храме. И во время их разговора, я услышал его имя. Йешуа Нацеретянин.