Бабочки летают, бабочки

Вяло шла на убыль пятница, гас за окнами серый ноябрьский день. В учительской было тепло, разбросанно, пустовато: там оставалась всего пара бедолаг, имеющих в расписании спецкурсы с пяти до шести. Учитель философии Тьерри вполголоса матерился за монитором свежеперезагруженного учительского компьютера (сисадмин, сделав свое грязное дело, уже смылся домой), учительница рисования Мари-Пьер сидела, нахохлившись, за столом, на котором были разложены разные фенечки: браслетики из ракушек, заколки из тисненой кожи, разноцветные кулончики из стекляшек на ботиночных шнурках. Зевая и почесываясь, слонялась по учительской секретарша Салиха с пачкой налоговых деклараций у груди: ей уже с утра следовало бы разбросать их по почтовым ящикам коллег, но она всё оттягивала и оттягивала, так не хотелось ей приступать к упорядочению в алфавитный порядок конвертов, сложенных в порядке хронологическом. "Кофейку что ли попить? Эй, Мари-Пьер, не хочешь? Я угощаю!" - "Спасибо, Салиха, я уже. Посмотри лучше, что у меня здесь есть." - Салиха склонилась над фенечками. - "Прикольно. Ты что ли делаешь? На жизнь не хватает?" "Вот всегда ты так, Салиха. Нет, это делают мои подопечные, из центра иракских беженцев - ты же знаешь, что я там волонтерствую. На собранные от продаж деньги они купят своим родственникам билеты на самолет, чтобы те прилетели к ним." - "Куда, сюда? " - "Ну а куда же, Салиха? Ведь Ирак! Нищета! ИГИЛ!" Салиха нахмурилась: сама она виделась с родителями, живущими в Алжире врачами, дай бог раз в пять лет, поскольку одна воспитывала двоих детей, а секретарской зарплаты едва-едва хватало на самое необходимое - какие уж тут разъезды по Магребу. О переезде же родителей во Францию, разумеется, и речи быть не могло. Собственно, и место секретарши было для Салихи тяжело перевариваемым компромиссом: она закончила университет братьев Люмьер по отделению французской филологии, потом защитилась по Верлену, но найти постоянную работу по специальности было, конечно, из области фантастики, а тут - близнецы, дохлые астматики, которым нужны были няньки, свежевыжатые соки, Этрета в летние каникулы. Спасибо, Роже подсуетился, порекомендовал её директору лицея - хоть как-то компенсировал то, что сбежал от них, когда детям не было ещё и года... Между тем, Мари-Пьер продолжала: "А не хочешь покупать, так приходи к нам в центр, будешь волонтерствовать. Ведь ты учитель французского по первому образованию. А овладение языком, хотя бы на уровне административных демаршей, чтобы то есть получить официальный статус беженца, гражданство по упрощенной процедуре, а также - самое главное! - социальные пособия, - это первейшая необходимость для моих подопечных. Когда мы только учреждали этот центр, я думала, что с языком-то у нас проблем не будет: те, кто приехал раньше, будут помогать тем, что приехали позже, но увы: выясняется, что учатся они очень медленно - моя протеже, Ширин, образованная девушка, была ведь в Багдаде учительницей английского! - после десяти лет так толком и не говорит и совсем не пишет." - "Как же она работает? Всё на английском?" - "Господи, какая тут работа! Этим несчастным людям не до жиру, быть бы живу! Конечно, официально Ширин не работает, но по факту трудится, аки пчелка, не иным чета, бегает со всеми своими соотчественниками по инстанциям, устраивает им социальное жилье, пособия выбивает. Это не твои, Салиха, тридцать пять часов неделю!" - "Вообще-то я  во Франции меньше десяти лет, но, как видишь, работаю, пособий не получала ни разу ни цента, и, представь себе, до сих пор не имею гражданства - у меня нет на него никаких прав." - "Салиха, вот от кого-кого, а от тебя не ождала такой бессердечности!" - в голосе Мари-Пьер слышалась звонкая слеза. Салиха выбежала из учительской, хлопнув дверью. Тьерри, пропустивший начало беседы, хотел было бежать за ней, но передумал: рядом с ним таяла в рыданьях Мари-Пьер. Тьерри всегда было немного жаль эту одинокую, неприкаянную тетку, мужиковатую, вечно растрепанную, в каких-то турситических ботинках-говнодавах и штормовке. "Ну-ка покажи мне, что у тебя есть специально для меня?" - Мари-Пьер вытерла глаза: "Ах, голубь ты мой!" - "Скорее, попугай," - поправил белокудрый, в зеленом велюровом пиджаке и искристом гарусном жилете Тьерри. - "Как раз для тебя. Галстук-бабочка. Шелковый.  Все, как ты любишь. Кстати, обрати внимание: орнамент. Местный, иракский!" - Мари-Пьер извлекла из-под фенечек мятый бантик. Орнамент на котором был, конечно, не иракский, и не шумерский, и не культуры Мари, но стилизаванный крито-минойский, с дельфинами и бычьими рогами. "И сколько возьмешь за свой Кноссос?" - поинтересовался Тьерри. "Что? А! Сколько стоит? Тридцать евро. Обычно сорок, но для тебя сделаю скидку." Тьерри имел обыкновение покупать свои галстуки-бабочки в Пассаж дез Аршер, в маленьком специализированном магазинчике, где до него отоваривался и отец его, профессор университета Клода Бернара, и дед, известный философ, друг Лакана, и прадед, соучредитель музея Гиме, и редкий гастук обходился ему дороже сорока евро. Но он расплатился, даже не поморщившись. Прозвенел звонок. "К выспускникам?" - спросила Мари-Пьер. - "Ну. Вчера спросил у них, кто жил раньше, Леонардо или Пифагор, так они затруднились с ответом." - "А!" - непонимающе протянула Мари-Пьер, - "ну все, спасибо, пока! Мне как раз звонят из центра!" И, уже в телефон, уже за порогом учительской: "Да, Ширин, да, птичка моя. Всего только двадцать евро, можешь себе представить? Буржуи, что с них взять..."