Обратная сторона топора. Роман. Часть 1. Глава 7

                Глава седьмая. Чаепитие

      Конечно, это была не чайная церемония, но близко к ней. За обедом разговаривать не рекомендовалось — мешает усвоению пищи, — но за чаем усваивать было нечего, кроме мечтательно-воздушного зефира, хрустящего печенья или пирожных на праздники, вредную сладость которых лучше и не усваивать. Поэтому вечерний чай в семействе Щебетанов всегда был царством разговоров.
      Сегодня, разумеется, отмечался праздник, и даже двойной, не только День знаний: Анатолий Евгеньевич вернулся с международного конгресса. Особенность состояла в том, что уже третий год подряд он никуда не уезжал: конгресс, собравший под знаменем Пегаса психоинженеров, психотехнологов, психоинформатиков разных стран — кто как себя называл, — проходил не в залах и аудиториях Натуры — жаргонное слово для обозначения физической реальности, — а в виртуале, в одной, специально обустроенной мемории. Мемория принадлежала самой Клариссе Бонавент, выдающемуся мемодизайнеру. Над оформлением несколько месяцев трудилась вся её студия, и в этот раз они создали пространство в русском стиле — большая честь для наших специалистов. Однако представления о русском стиле были у этих европейцев своеобразные: участники и гости конгресса оказались в Москве, какой бы она стала, если бы геополитические катастрофы её не затронули. На месте храма Христа Спасителя, разумеется, высился Дворец Советов, но взамен Ленина его венчала, по многочисленным пожеланиям трудящихся, гигантская статуя товарища Сталина. На улицах было немноголюдно, на перекрёстках дежурили мрачноватые порождения Клариссы — службисты в форме НКВД и люди в штатском, то и дело проверявшие у участников конгресса виртуальные документы, которыми их заранее снабдили. Какой-то француз, отказавшийся от смехотворно-унизительной процедуры, был немедленно арестован, и дизайнерам пришлось вызволять его из виртуальных подвалов Лубянки, от интерьера которых он пришёл в восторг.
      На лицах простых прохожих, мужчин в широких кепках и женщин в платочках, застыл старательно выписанный мастерами энтузиазм. С ними можно было даже заговорить, но их нейронная основа в мозге Клариссы была небогата, и они отвечали здравицами в честь коммунистической партии и физически бессмертного преемника вождя — почему-то товарища Жданова.
      Пленарные заседания проходили в главном зале Дворца, украшенном, как и задумывалось когда-то, златонебесными мозаиками Павла Корина: обнажённые Адамы и Евы в раю коммунизма. Особенно приятным было то, что обладатели режима «полиреал» могли свиртуалить себе прямо в зале, на откидном столике, монитор и, уйдя в него, но не покидая конгресса, взять под управление дремлющее дома тело и посетить, например, туалет, а то и пообедать. У кого же «полиреала» почему-то ещё не было, могла просто отключить Пегас и на время исчезнуть из виртуального зала.
      Макс слушал отца с завистью, но не без коварства: живописуя чудеса Пегаса, Щебетан, не зная того, лил воду на мельницу занятий с Димоном, о которых Макс, стратег и тактик, собирался заговорить в подходящий момент. Пока же заговорили о «Колумбе». Это была международная премия, которую недавно учредили и собирались вручить впервые следующей осенью. Денежный размер премии был чудовищным по сравнению с нобелевкой: полмиллиарда долларов, что мотивировалось фразой из положения о премии «Колумб»: за выдающиеся достижения, изменившие облик цивилизации. В масштабах облика цивилизации полмиллиарда смотрелись, конечно, мелочью, но приятной для Джереми Попса, творца Пегаса, которому, разумеется, «Колумб» номер один и предназначался.
      — Но ведь, Толя, ты сам говорил: Пегас — всего лишь игрушка. — Вероника Юльевна прочла в глазах мужа печаль, и ей показалось, что его надо утешить.
      — Да, конечно, — тускло подтвердил Щебетан. — Мировая гонка идёт уже не за это.
      Все трое за столом знали, за что идёт мировая гонка: Щебетан не делал для семьи секрета из того, над чем работает. Если не доверять жене, настоящей доброй фее его жизни, и такому взрослому, сказать даже — мудрому не по годам сыну, кому же тогда доверять? Однако слово «Теменос» всуе всё же старались не произносить.
      Но откуда печаль в его глазах — им не узнать. Никогда он не расскажет об этом Веронике или Максу. Да и что можно ответить на такой рассказ? Ошибка молодости, не огорчайся? Или рассказать просто стыдно? Нет, это не стыд, а скорее тоска по упущенной когда-то давно Синей Птице. Правда, она имела тогда вид дохлой посиневшей курицы, но это была она, она! Телевидение, радио, Интернет напоминают сегодня о ней каждый день — стоит лишь включить. Курица ожила и на слабеньких крылышках улетела за океан, где её поймал и отменно зажарил Джереми Попс.
      Поделиться с кем-то посторонним нельзя по юридическим причинам: мгновенно дойдёт до спецслужбистов генерала Армадина, и чёрт их знает, как они это истолкуют. Среднее между преступной халатностью и госызменой. Слава Богу, в его мемории поставлена мощная защита, чтобы наших секретов в голове профессора не прочитал враг. Она и для армадинцев закрыта.
      Щебетану вспоминается всё больше деталей из тех его бездумных времён. А сначала он забыл, напрочь забыл — и много лет не помнил.
      Было вот что.
      В тот год, когда всё рушилось — и это почему-то радовало, хотя солидные университетские оклады на глазах таяли как снег под солнцем инфляции, — шеф, то есть научный руководитель аспиранта Щебетана, Алексей Михайлович Земных, только что избранный академиком, пригласил его в свой кабинет на физическом факультете — а у него был ещё и другой кабинет, в академическом институте, — и попросил разобраться с одним, как он выразился, манускриптом.
      В общении со столь выдающимся шефом Щебетан старался держаться с достоинством, избегая подобострастия, но был всё же почтителен. И почтительность помешала ему спросить, когда он тут же полистал манускрипт, потому ли Алексей Михайлович немедленно не отнёс его в туалет, что бумага жёсткая? Или же потому, что рукопись спустили сверху либо её создал родственник или друг детства академика, которого неудобно было послать сразу? А свалилась она именно на аспиранта Щебетана — и очень некстати, поскольку его занимали проблемы с собственной диссертацией.
      И пришлось почтительно приступить к изучению. Однако с самого начала, едва  пробежав по первому разу машинописные странички, сшитые тесёмочкой, без титульного листа и фамилии автора, словно тот боялся себя обнаружить, аспирант принял твёрдое решение сей опус упаковать. На его языке это означало: не углубляясь в дурацкие формулы и не тратя драгоценного времени, а ухватившись за два-три перла, коими манускрипт изобиловал, разбить анонима в пух и прах и с чистой совестью доложить Земныху, что труд его знакомого или кого-то там ещё — полная хрень.
      Сочинение оказалось таким, что от его претенциозности начинало мутить. Автор придумал массу терминов, и эти термины обозначали совершенно фантастические, непостижимые, бредовые вещи. Тут были и некие синсвязи, указывавшие на неизвестные физике взаимодействия, и вытекающие из них всеобщие телепатия, телепортация и телекинез, и виртуальные пространства — очевидно, по следам уже входивших в моду на Западе компьютерных игр. Фантазия в присвоении имён этим пространствам не знала границ и явно шла от Вернадского: сенсосфера, ауросфера, мифосфера, витосфера и ещё какая-то мемория.
      Не остался без внимания и загробный мир, названный криптой, да ещё с филиалом — Экстримом, похоже, обиталищем дьявола. В целом эта грандиозная дантовская конструкция именовалась Креатой, материальным носителем которой аноним провозглашал биосферу, кою, однако, пожелал назвать по-своему: нейросферой и цитосферой — причём это были разные объекты. Затем происходило яростное вторжение в сферу биологии, в теорию эволюции — этакий наукообразный креационизм, где Творец — вернее, целая компания творцов — не всемогущ, но даже страдальчески глуп и беспомощен на заре жизни, чем слегка напоминал демиурга гностиков. Аспирант Щебетан, следует заметить, слыхал и о таких, будучи изрядно начитан и обладая широким кругозором. Репутацией эрудита и накликал на себя манускрипт. Другому своему аспиранту, комсомольскому активисту с толстой, как у борцов вольного стиля, шеей, академик рецензировать рукопись не доверил.
      Завершалось духовидчество пожеланием — вероятно, Правительству — приступить немедленно к разработке двух устройств с античными именами Пегас и Теменос, причём по первому из них приводились конкретные расчёты и схемы для подключения к некоей глобальной биологической сети. Второе, Теменос, было вообще великим и ужасным и напоминало мечты о коммунизме: автор не сомневался в существовании, как он её называл, Исполнительной Системы, даже не системы, а якобы исконного физического свойства сложно организованной материи, которое позволяло творцам корректировать и ускорять эволюцию, а позднее магам и пророкам — совершать чудеса.
      Было бы забавно подробнее почитать это на досуге и кое-что выписать, чтобы повеселить знакомых, но досуга-то и не было: диссертация звала.
      Кроме потусторонних прозрений, на пророческой ткани манускрипта, как насекомые, кишели математические формулы, напоминавшие аппарат квантовой физики, но промежуточные выкладки были опущены: наверно, существовал полный, то есть уже совершенно чудовищный вариант опуса. Не исключено, если бы рецензент одобрил краткую версию, на него обрушилась бы и полная. Пытаться проделать выкладки самому, чтобы надёжнее обличить автора, казалось безумием и заняло бы весь оставшийся срок аспирантуры, если не всю оставшуюся жизнь. Поэтому Щебетан формулы просто проигнорировал.
      Неприятный осадок оставляла лишь эрудиция незнакомца, которую Щебетан, сам эрудит, мог оценить. Манускрипт даже в пророческих местах пестрел ссылками на литературу, список которой существовал, наверно, в основной рукописи. Кроме того, в изложении физики чувствовались вкус и привычка, словно аноним закончил хорошую кафедру физфака. Потом, правда, он, скорее всего, попал в психбольницу, но и у психиатров сумел кое-что почерпнуть, а после освобождения поучился ещё и на биофаке. Вырисовывался довольно симпатичный образ самоотверженного труженика, но Щебетан одёрнул себя: нет, таких людей надо уничтожать беспощадно — в фигуральном, конечно, смысле. Пусть объединяются в шизо-клубы по интересам и не отнимают время у людей настоящей науки!
      И Щебетан расстрелял манускрипт тремя абзацами отзыва, не покидая пределы одной машинописной страницы. Разумеется, без всяких диагнозов, в изысканных, язвительно-вежливых выражениях.
      И неизвестный никогда больше о себе не напоминал.
      Возмездие пришло через годы, из Америки.
      Щебетан давно был доктором наук, получил профессорское звание. В зрелые уже годы встретил человека, которого ему не хватало. Вероника, его молодая аспирантка и жена, ждала Макса: они твёрдо знали, что это будет Макс.
      Неожиданно Анатолия Евгеньевича вызвали в то место, куда раньше не вызывали. Академик Земных периодически посещал этих людей, но Щебетана они не беспокоили, и он был этому очень рад.
      Щебетана и Земныха ввели в кабинет, где во главе стола сидел солидный господин в штатском, перед ним — два генерала, а у окна — ещё один штатский с папкой в руках.
      — В секретных лабораториях Пентагона… — начал солидный господин, и это звукосочетание вызвало у Анатолия Евгеньевича подобие зубной боли.
      Суть же дела состояла вот в чём.
      В секретных лабораториях Пентагона на основе новых физических принципов разработано устройство биологической связи, которое, в отличие от сомнительных опытов экстрасенсов, делает связь устойчивой, надёжной и доступной любому человеку. Своеобразный биологический Интернет. Само же устройство — не какой-нибудь шарлатанский пси-генератор и не грубая, подавляющая личность психотроника прежних времён, а настоящая новая техника высокого уровня. Но вполне воспроизводимая. По каким-то причинам, пока не до конца ясным, в настоящее время идёт рассекречивание как самих устройств, так и технологии их создания. По-видимому, коммерческий и политико-пропагандистский эффект широкой продажи сочли превосходящим чисто военное значение. Уже существует фирма, готовая к массовому выпуску. Возглавляет её некто Джереми Попс. Это напоминает триумфальное шествие персональных компьютеров в последней четверти прошлого века.
      — Печально и возмутительно, — заключил хозяин кабинета, — что в нашей стране не только не ведётся подобных работ, но нет даже понимания физической основы.
      Щебетану же печальным и возмутительным показалось то, что в этот момент академик пнул его локтем и громко шепнул:
      — Мотай на ус!
      У Анатолия Евгеньевича хорошо шла своя тема, были ученики и ученики учеников: как выражаются в его среде, внуки, целая группа. Не сегодня завтра будет своя кафедра, не исключена и академическая перспектива, и ввязываться в сомнительное начинание под диктовку казарменных мыслителей казалось настоящей катастрофой.
      Но, видимо, всё уже было решено.
      Академик Земных в краткой речи, с обычным своим шутовским косноязычием, которое сегодня, однако, не забавляло, сосватал Щебетана на генеральский проект. Просто — и без всяких вопросов к жениху. Подчеркнул многогранность научных интересов своего талантливого ученика и их оптимальную близость к комплексу проблем того монструозуса, который по воле начальства надлежало взрастить на российской почве.
      В итоге Анатолию Евгеньевичу, под водительством академика, предлагалось подготовить предложения по развёртыванию работ, обучению специалистов и финансированию.
      Когда молчаливо негодующий Щебетан и довольный академик встали, чтобы уходить, от окна подошёл человек, тот, что с папкой.
      — Гордин, Вадим Сергеевич. — И с теплотой пожал Щебетану руку. Крепко и, похоже, навсегда.
      — Проект предлагаю назвать «Пегас», как у супостата, — сказал он уже в коридоре. — Чего нам темнить? Наши старые глупости. Американцы в Пегасе недосягаемы. Но мы всё же объедем их на кривой, не так ли, Анатолий Евгеньевич?
      Щебетан, досадуя на случившееся, нелюбезно спросил:
      — Что вы имеете в виду?
      — А вот! — Гордин на секунду приоткрыл папку, тут же хлопнув ею перед носом Щебетана. — Совершенно фантастическая идея, тоже стащили у американских друзей. Развитие Пегаса. Думаю, они потому крылатую лошадку и рассекретили, что сделали ставку на нечто другое. Они называют это «Теменос».
      Первое время Анатолий Евгеньевич был зол, страшно зол на судьбу — нет, не на старого дурака академика, а на судьбу, в одночасье поломавшую планы и стреножившую допуском к секретчине, как выражались коллеги. Слегка утешили щедрые дары, когда профессор понял, что лично под него Гордин создаёт исследовательский центр и целый факультет в университете, где Щебетан будет царствовать без лишних административных нагрузок. После этого Анатолий Евгеньевич легко соблазнил большинство своих учеников и научных внуков, и вокруг него в проблемном центре и на новом факультете сложилась крепкая команда, члены которой — кроме капитана! — ходили, ног под собой не чуя от того, как крупно им повезло в жизни. Вскоре Пегас породил и международное сообщество специалистов, в котором России в лице Щебетана предстояло бороться за достойное место.
      Всё это, в конце концов, согревало. Может быть, судьба не так бездушна? Может быть, она иногда желает нам добра? А может быть, она втайне всегда желает нам добра?
      Однажды, просматривая материалы по теме, иные из которых доставляли спецпочтой из разведки, Анатолий Евгеньевич взял в руки какой-то обзор, с высоким грифом, в единственном экземпляре, тонкий, в бумажной обложке, сшитый слева тесёмочкой, и эта тесёмочка вдруг всколыхнула в памяти что-то давнее и курьёзное. Но что? Вряд ли это было важно, но Щебетан по своей невротической дотошности решил вспомнить. Дав поручение памяти, как рекомендуют психотехнологи, к обеду он вспомнил. Он вспомнил безымянный манускрипт, на который ещё аспирантом писал отзыв. Там было много забавного бреда и смешных новых слов. Постепенно вспомнились и слова, и они оказались удивительно похожими на те, с которыми Анатолий Евгеньевич сталкивался каждодневно, пролистывая американские материалы. В английском написании они казались новыми, небывалыми — все эти виртуальные пространства и сферы, в которые начали проникать на Пегасах пионеры психокосмоса: сенсо, мифо, вито, гнездившиеся на нейросфере и цитосфере. Но ведь это были в точности слова из манускрипта, он их вспомнил! В первый момент профессор осознал это с детской радостью открытия. Но когда до него дошёл смысл этого открытия, Анатолий Евгеньевич ощутил внутренний ожог. И лик Судьбы предстал перед ним, источая леденящий ветер.
      «Так что же? — задыхаясь на этом ветру внутри себя, воскликнул, вопрошая, Щебетан. — Мне надо было бросить всё, бросить диссертацию, забыть нормальную человеческую жизнь, встретиться с безумцем, пока он не увёз за океан свои безумные озарения, — и окунуться в его бредовый мир?»
      И ответ был: да, да, да!
      «Но ведь это немыслимо! — возроптал Щебетан. — Это выше человеческих сил! Ни один из миллиарда так бы не поступил!»
      Но ответ был: Судьба не повторяет свой зов дважды. И если ты не расслышал — она не отоларинголог. То, во что тебя впрягли сейчас, — это не повторный зов Судьбы, это её прощальная усмешка. Ты — бедный родственник, а король — Джереми Попс, который поймал твою Синюю Птицу. Он — это ты! Он занял место в мире, отведённое Судьбой тебе. И навсегда.
      «А если я сделаю Теменос?» — в последней надежде вопросил Щебетан.
      «Это вряд ли», — отвечал насмешливый голос.
      «Нет, я его сделаю! Сделаю, чёрт бы тебя побрал!»
      Кому об этом расскажешь? Только печаль в глазах.
      Когда умер академик Земных, Анатолий Евгеньевич испытал облегчение. Теперь уже никто не может вспомнить о манускрипте. Точнее — никто в России. А когда в дорожной аварии погибла единственная дочь академика, Екатерина, Леди Е, как её называли, — беспутная, безмужняя, не подарившая Земныху внуков, — от сердца окончательно отлегло. Водилой она была отчаянной, в чём Щебетан убедился, пару раз с ней прокатившись. Если даже — один шанс из тысячи — она случайно что-то знала, вопрос закрыт. Живых больше не осталось.
      — Но я его сделаю! — не сдавался Щебетан, с чувством поставив чашку, так что чай расплескался на блюдце.
      Вероника Юльевна смотрела с состраданием. Анатолий Евгеньевич изнурял себя работой.
      — Кстати, к итогам лета, — сказала она, за сухостью тона пряча выработанное годами общения с мужем лукавство: Анатолий Евгеньевич беспощадно высмеет любое изъявление сочувствия или жалости к себе. — Ты ведёшь счёт, сколько лет не был в отпуске?
      — Разумеется. Всего лишь два. Ты думаешь, Ника, вам со мной на даче было бы веселее?
      — А ты не находишь, Толя, что мог бы, как все нормальные люди, сходить с Максом на речку, за грибами? В конце концов, вы могли бы просто гулять по Москве, если ты не любишь загород. В Москве есть чудесные места.
      — Ты полагаешь, ему приятно общество старика?
      — Ну-ка не сметь при мне меня обсуждать! — прикрикнул Макс. — Это не этично.
      И откусил эклер, восхитительный эклер Дня знаний.
      — Этично только за глаза? — поинтересовался Щебетан.
      — Макс, — нанесла Вероника Юльевна фланговый удар в защиту Анатолия Евгеньевича, — этичные джентльмены едят эклеры, отрезая по кусочку на тарелочке.
      — Я и собирался, — смиренно ответил Макс, откусывая второй кусок.
      В этот момент зазвучал противный голос Льва Бургундского:
      — Видишь, мать боится, что старик сдохнет на работе. А ты шизанёшься от напряжения, она этого тоже боится. Давай, самое время! Выдай им цугцванг, поставь вилку. Ткни папу вилкой!
      — Бандит, а не журналист, — засмеялась Элис.
      — Пап, что ты мне посоветуешь? — начал Макс. — Есть альтернатива.
      — Излагай, — откликнулся Анатолий Евгеньевич.
      — Есть возможность плотно заняться Пегасом. Но тогда… — Макс изобразил огорчение. — Тогда валится экстернат. Это очевидно.
      — Что за возможность и почему очевидно?
      — Серьёзный парень, четверокурсник, подрабатывает лаборантом в «стойле». Берёт меньше обычных гуру. Пегаса даёт своего.
      — А на фиг тебе это нужно? Пегас — что, убежит?
      — Убежит, — уверенно сказал Макс. — Физмат-вундеркиндами никого не удивишь, они потом разбредутся по шизарням. А представляешь: прихожу на первый курс королём навигации!
      — А почему мы сопротивляемся экстернату?
      — Вундер среди нормальных студентов? Позорная малолетка на все шесть лет.
      — Помнится, раньше ты так не говорил.
      — Переосмыслил. Ты знаешь, что такое студенческий коллектив? Дружеские связи на долгие годы. Должен понимать как почти психолог.
      — Эй! — хлопнула по плечу Элис. — Не заносись! Думаешь, «почти психолог» ему приятно?
      — Мне кажется, Макс прав, — вмешалась Вероника Юльевна, и в её голосе звучала радость: сын сам нашёл нужные аргументы.
      — Чувствуешь, пап? Арифметическое большинство, как на президиуме ЦК в пятьдесят седьмом, — торжествовал Макс, поражая знанием советской истории.
      — Ух! — тяжело и притворно вздохнул Анатолий Евгеньевич. — Но я должен с ним поговорить. Пусть поймает меня на факе.