Егор

Егор был «на смеху сделанный». Кто-то раз ляпнул, так и прижилось. Всё в смех. Даже самые обыденные, несмешные казалось бы вещи. Сам надорвется и вокруг всех до истерики доведет. Компания наша большая была. Все праздники вместе, кучей. Дни рождения, Новый Год… Среди нас он был единственный холостяк. Ничьи душевные монополии на него не распространялись и имущественные права не действовали. Было авторское право. Родительское. Но это другое. Не отчуждаемое и не обсуждаемое. Посему Егор являлся объектом общей дружеской любви. Его любили наши дети, наши жены, мы его любили.
- Егор, ты когда женишься?
- Да я бы давно женился, но все далеко живут. Летом еще нормально, тепло. В зеленях можно зашкериться. А зимой? Пока дойдешь, все уши отморозишь. Да и дойдешь, а там чего? По подъездам шоркаться?
«Ох, повезет какой-то бабе», - вздыхали наши жены. А мы не ревновали. Потому что тоже знали, какой-то бабе повезет.
Душа компании. С ним как-то светлее было. Вот правда, без пафоса. Мог без умолку триндеть и сразу же растаскиваться на цитаты. А мог зависнуть, задуматься о чем-то, глядя вдаль. Постоянно попадал в забавные ситуации, а может даже сам их неосознанно провоцировал.
 На заправке, оплатит двадцать литров семьдесят шестого, сядет в машину и уедет. То есть деньги отдал, но не заправился. Задумался.
Приехали раз зимой на пруд, сетишки под лед кинуть. После работы, поздно уже, темно. Пруд здоровый. Егор берет фонарик, берет топорик: «Пойду, - говорит, - поищу, может лунки свежие есть, чтоб зря не бурить». Я развожу костер, фонарик туда-сюда метрах в двадцати по ломаным траекториям. Вижу, замер. Слышу, топорик по льду заработал. Минут через пять Егор выходит из темноты, в руках кусок льда с замершей внутри пятисотенной купюрой. Вот есть янтарь с мухами, а это лед с пятихаткой. Я даже не удивляюсь. Это нормально. Это в его стиле. Ночью, зимой, во льду, который на пруду, который в чистом поле найти пятьсот рублей.
Как-то на мой день рождения, это уже летом было, выехали на природу семьями. Народу много. В вечерних сумерках кто-то заметил: «Эх, гитару не захватили». «Сейчас», - сказал Егор и исчез. Часа через три, ближе к полуночи он появился. Его подрагивающий в приглушенном свете луны контур широко раскинул пустые руки и торжественно произнес:
- Тадамммм, я привез вам гитару!!!
- Прекрасно, - ответили мы, - вообще красавец, а где гитара?
- Бля, - задумчиво сказал Егор и опять исчез.
Потом снова появился, налил водки, выпил, лег навзничь и молча уставился в Большую Медведицу. Постепенно мы все-таки его разговорили. Он прошел пару километров до федеральной трассы, умудрился тормознуть дальнобойщика, уговорил его бесплатно провести сорок верст до города, забежал к знакомым, взял гитару, заскочил домой, взял денег, вызвал такси, бережно положил гитару на заднее сиденье… И вот он здесь. А гитара, благополучно всеми забытая, уехала на заднем сидении назад в город. В этом был весь Егор.

В конце девяностых времена были не шибко сытные. Я работал учителем в школе. Зарплату в 240 рублей задерживали регулярно на три-четыре месяца. Семье из трех человек с маленьким ребенком на руках особо не разгуляться. Через два года педагогического стажа, уразумев, что Макаренко из меня не выйдет, я ушел из школы в колбасный цех. Держали его мои друзья, открылся он недавно, нас там было трое. Объемы небольшие, но качественные. Вкусные. Денег платили в четыре раза больше, чем на прошлой работе, да и мясо-колбасу в магазине я теперь, понятное дело не покупал. Конкретной специальности у меня не было. Нет на месте директора – я директор. Некому канализацию пробить – я сантехник. А также обвальщик, технолог, приемщик сырья, кладовщик, продавец, кассир. Короче, нелегко, но познавательно. В постоянном холоде и влаге, но сытый. Тем более бартером мы не гнушались. Колбасу не только продавали, но и меняли. С работников молочной фермы брали сметаной, с маслобойни – маслом, со спиртзавода – понятно чем. Иной раз бабушка какая соседская забежит. «Сынки, я тут вам пирожков напекла». На тебе, бабуля, колбаски, да еще костей для первого полную сумку насыплешь. Бабушки нас любили.
 Егор тогда работал в совхозе, молочную сыворотку развозил. Устроился туда сразу после армии, дали ему ЗИЛ сто тридцатый с бочкой. Такой еще «Бабой Ягой» зовут. У этого четырехколесного чудовища то ли мост неправильно вставили, то ли рама была деформирована, но по дороге он передвигался полубоком. Подобное транспортное средство могло достаться только Егору, да и ездить на нем мог, наверное, только Егор. «Устаю, - признавался он, - плетешься в потоке, выбираешь машину, которая подешевле. К ней и прижимаешься. Она же подешевле, если что. У меня ж габариты непредсказуемые. Я как кот агрессивный. Бочком встал и в атаку».
- Бросай ты эту Бабу Ягу, давай к нам, в колбасню, - говорили ему мы.
- А чего нет? – вдруг однажды ответил он. Рассчитался в совхозе и стало нас четверо.
Это были веселые два года. Егор протянул по всему цеху провода, подвесил музыкальные колонки. Заиграла музыка, мы теперь пританцовывали за рабочим обвалочным столом. Травил бесконечные анекдоты и истории из жизни, которые, даже в десятый раз рассказанные, вызывали гомерический смех. Стало тепло, несмотря на постоянно отключенное отопление. Ну, так положено в данном технологическом процессе. С мясом же работаем.
Под Новый год и Пасху вкалывать приходилось сутками. Заказчики требовали объемы. Оно и понятно. В эти два праздника метут с прилавков все как в последний раз. А у нас продукция была редкая весьма. Из разряда деликатесов. Спали по очереди в чугунной ванне. Тряпья туда накидаешь, одеял старых и покемаришь пару часов. Потом кто-нибудь другой.
    Двухтысячный был на носу. Народ вообще, как с ума сошел. Если бы в сутках было сорок восемь часов, мы и тогда бы не успевали. Такое ощущение было, что люди впрок закупались на все грядущее тысячелетие.
- Егор, пошли за опилками.
Опилки в коптильном процессе – вещь необходимая. Хранились они в отдельном помещении. Там их гора была, в два человеческих роста. Подходим к этому сараю, открываем дверь, а в нас оттуда дымом. Парни, горим! Егор заработал руками как лопастями, опилки выгребает на улицу, в снег. Я лопатой закидываю снег с улицы в опилочною нору, которую он роет, чтобы добраться до, как говорится, очага возгорания. За водой бегать – время терять. Нашли наконец огонь в глубине этой кучи. Провод какой-то оголенный коротил-коротил да докоротился. Заизолировали его. Давай эти опилки назад закидывать. Короче, мероприятие на пару часов растянулось, но хорошо, что вовремя вошли, а так бы…  Распаренные, все в этой плодово-деревянной трухе. Везде эти чертовы опилки в ушах, в носу, в глазах. И тут Егор замирает, потом хватает себя за шею, лезет за пазуху, присел, руками вокруг в снегу шарит.
- Ты чего? – спрашиваю.
- Крестик потерял.
Принялись в четыре руки снег ворошить. Бесполезно.
 - Полезли назад в опилки, там он, - говорю, понимая при этом, что мартышкин труд. Все равно, что иголку в стоге сена, но по-другому нельзя. Для него это очень важно. Рылись, рылись… Нет. Без вариантов. Как могу, отвлекаю его, успокаиваю. Сидим в цехе, возле печки, курим. Что тут скажешь? Вижу, погано ему, чуть не плачет.
- Ну, бывает, - говорю,- ладно тебе. Другой наденешь.
- Он крестильный, меня крестили в нем. Я его сроду не снимал ни разу. Примета хреновая.
- Да брось ты эти приметы. Православный в приметы не верит.
Для кого-то мелочь, а для него трагедия целая. Сильно переживает.
Спустя где-то полгода насыпаю в очередной раз опилки. Растопыренной пятерней сгребаю их в корзину, чувствую, пальцем веревку какую-то зацепил. Достаю руку – крестик. Легкий алюминиевый крестик. Понятно чей.  Я то обрадовался, чего уж говорить о Егоре.
-На, - говорю, - одевай и носи. Коли веришь в приметы, это – офигенная примета.
 То был памятный день – праздничный и магарычевый.

Задумался Егор вдруг о высшем образовании. Время, видно, пришло. «А то хожу, как неуч, без диплома», - сообщил. Сгонял в стольный град, где и поступил заочно в агроинженерный институт. Первый год уезжал на сессии, возвращался. Потом приехал в очередной раз:
- Все, - говорит, - в Москву перебираюсь.
- А родители как? Не против?
- Да без радости особой. Но я ж не навсегда. Приезжать буду. Братья здесь, сестра. Без присмотра не останутся. Батя ворчит конечно. Младший, говорит, с отцом-матерью должен быть. Ничего привыкнут.
 Егор уехал. И мы, все его друзья, сразу же эту Москву невзлюбили. Вроде правда, не навсегда же умотал. Но что-то важное, искреннее, человеческое, то, что цементировало наши общие дружеские отношения, перебралось за ним в столицу. Встречаться компанией стали реже, все чаще перезваниваться.
 Егор приезжал время от времени. Приедет, всех обойдет, у последнего заночует. И как-то хотелось быть последним в этих его нечастых гостевых марафонах. Чтоб он никуда не спешил, чтоб мой сын на шею ему карабкался, я прикрикивал на него, а Егор смеялся и говорил: «Да ладно тебе». Чтоб жена на стол накрыла, посидела немного с нами, а мы потом еще под бутылочку на кухне, да под сигарету на балконе до рассвета, пока животы от смеха не надорвешь.
В Москве он устроился на какой-то завод. Штамповал диски с компьютерными игрушками и фильмами. Привозил постоянно кучу целую этих дисков. Все с плохими тусклыми картинками. Выбраковка. Так и жил. Работал, учился, платил за квартиру в чужом городе, платил за учебу… Многие так жили в те времена. Да и сейчас живут.
 
Сижу, пью чай, смотрю новости. В новостях – теракт на рок-фестивале.  Есть жертвы. Знаю, Егор туда собирался. Созванивались накануне, он рассказывал. Звоню сразу. Берет трубку.
- Ты где? Живой?
- Живой. Дома. Во попал! Стою в очереди за билетами, как около меня шарахнет! Даже подумать не успел, нырнул просто за кассу ничком. Там волной гвозди, болты, шрапнель какая-то над головой. Вскочил, бегом оттуда, такси первое попавшееся поймал и ходу. Дома уже по телевизору услышал, что еще один взрыв был. Второй раз родился. Вот, чего не ждешь-то…
Понятно, что на эмоциях это было рассказано в несколько других выражениях. Но их после такого подобрать трудно. Воистину, пронесло.
Потом уже, приехав в очередной раз домой, он рассказал все в подробностях. Но и без этого было понятно, по краюшку Егор прошел.

Тот Новый год мы отмечали дома. Со дня на день ждали прибавления в семействе, поэтому о гостях даже речи не было. Вечером первого января раздался звонок в дверь. Открываю. Егор. В состоянии «кто сказал, что праздник закончился?», весь в снегу с макушки до подошв, счастливый и полный сил для продолжения новогоднего банкета. Кое-как отряхнули его, переодели, усадили на диван, он все повторял: «Слушайте, так рад вас видеть». Пока мы с женой на кухне соображали про угощение и рассматривали содержимое холодильника, Егор благополучно уснул на диване.
С утра спрашиваю:
- Тебя какие черти в таком состоянии понесли? Ты ж после курантов, как я понял, даже не ложился.
- Да мы тут недалеко отмечали. Сижу и вдруг понимаю, что очень хочу вас увидеть. Собрался и пошел. Ну как пошел? Короче хорошо, что дошел. На самом деле, очень хотел вас увидеть. Вот знаешь, бывает такое чувство, чего-то очень хочешь, берешь и делаешь.
- Ага, особенно в таком состоянии, это чувство вообще непреодолимое.
Ржет, сидит.
-Ну чего? – говорю, - давай отмечать. Праздник, значит праздник.
- Нет, - отвечает, - я домой.
- Слушай, вообще то, что ты вчера до нас дошел равносильно подвигу. Не можешь ты теперь взять и уйти просто так. Пришел-уснул-проснулся-ушел. Как-то неправильно.
- Не-не, домой. Мне еще минтай надо где-то найти. Да и в Москву вечером уезжаю.
- Какой минтай?
- Сестре обещал купить. Она сказала, без минтая не возвращайся.
- Это ты когда ей обещал? Она уж забыла про него сто раз.
- Ну так то да. Давно было, в прошлом году. Нет, все равно пойду. А то мои уже волнуются, наверное. У тебя тут рыбный где-нибудь поблизости есть?
И ушел.
Через день у меня родился сын. Егор позвонил, поздравил. Пообещал приехать на День защитника отечества, порешили, тогда и отметим.

Серый февраль, как обычно, психовал метелями, только начавшись. Никогда он мне не нравился, февраль этот. Злой, непостоянный, словно комплексующий из-за своей календарной неполноценности, от ежегодной недоношенности… Работал я в то время на одной из сетевых радиостанций. Ранним утром приходит уведомление из головной компании: «Теракт в метро, на Автозаводской. Повнимательнее с эфиром. Экстренные выпуски новостей будут выходить по мере поступления информации». Автозаводская. Его ветка. Егорова. Месяц назад квартиру снял на Кантемировской. Иду в курилку, закуриваю, набираю номер. «Абонент не отвечает или временно не доступен». Снова набираю, снова, снова… Женский механический голос. Вообще без эмоций. Звоню общему нашему московскому другу.
- Дим, слышал?
- Слышал. Сам вот с телефоном в руках. Недоступен.
В течение часа телефонный аккумулятор почти садится. Названиваем друг другу. Все уже в курсе. Паники никакой нет, просто это «временно не доступен» несколько выбивает из колеи. Дай Бог, чтобы временно. Кто-то выдает версию: «Может, в Подмосковье где завис. А связи нет». Эта мысль становится для меня основной, забивающей все остальные. Думаю только об этом. Наверняка в Подмосковье, там, где сигнал слабый. Не то, чтоб такое часто с ним бывало. Более того, ни разу не было. Ну, а вдруг…
В этот день Егор не появился ни в институте, ни на работе. Димка съездил к нему домой, у него ключи были. Пустая квартира. Видно торопился, на учебу не успевал. Егор, благодаря своей задумчивости, частенько опаздывал. Яичница не доедена на столе, вещи в таких позах оставляешь, когда думаешь, потом уберу.
    Ближе к вечеру появляются мысли, которые ты подумать боишься, не то что вслух произнести. Братья Егора уже уехали в Москву. В течении нескольких дней им вместе с нашим московским Димкой предстоит объехать больницы, обойти морги…
Держу телефонную трубку у уха. Димка плачет. «Мы его нашли. Там мясо. Там одна нога». В тот момент я был у своих родителей. Сажусь в угол на корточки, меня колотит, не могу стоять, мама закрыла лицо руками, отец отвернулся к окну… Все.
Снег шел густой и спокойный. Красивыми крупными хлопьями. Люди, цветы, венки. Соболезнования из каких-то Министерств. Не уберегли, не предотвратили, не сработали, не смогли. Гроб закрытый и очень легкий. Одна нога.
Поминали в кафе. В несколько заходов. Туда не приглашают. Все приходят сами. Пришло столько, что за раз не уместились. Мы сели за один стол. Все близкие друзья. Собрал Егор всех. Только самого нет. И не будет теперь. В голове какая-то белиберда: «Сотни поездов, тысячи вагонов, опаздывал, квартиру недавно снял, рок-фестиваль…». Водка сначала пробила молчание, потом позвала слезы. Чуть-чуть всех отпустило. Кто-то сказал: «А помните, Егор…». История вызвала улыбки. «А на лыжах как мы с ним пошли…», «А на рыбалке…», «А на даче…», «А на свадьбе…» … Воспоминания сыпались и сыпались, перебивая друг друга, на повышенных тонах. И не было уже никаких поминок. Просто собрались старые друзья. Жалко, Егора нет. Но он в Москве. Занят очень. Учится, работает. Всё, как всегда. Только рюмками не чокаемся.

Через пару месяцев Димка привез из Москвы пакет, который ему вручили в Следственном комитете. Вещи, найденные на месте взрыва, опознаны, как принадлежащие Дееву Егору Алексеевичу. Осталось немного. Полусгоревший паспорт, испачканный во что-то красное. Мобильный телефон с лопиной через экран. Тот самый, который был «временно не доступен». Странно, но он работал. При включении высветился значок непрочитанного сообщения. Хотели прочитать, потом сообразили, что сеть может отправить информацию о получении адресатом сообщения, и для кого-то это будет очень неожиданно и непонятно, страшно и плохо, и больно. Не стали. Еще в пакете лежал крестик. Маленький, алюминиевый, оплавленный, без веревочки. Дважды потерянный и дважды найденный. Снятый с Егора теперь уже навсегда. Следователи обнаружили его среди вещей, погибшей в этом же вагоне женщины. Легкий крестик пробил ее кожаную сумку насквозь…
 Память с годами осторожно, очень тактично стирает по крупицам информацию, которая ранит. Правда, сложно ей с голосом и со смехом. Образ тускнеет, а они сопротивляются.
 Егор стоит, облокотившись на плетень и смотрит прямо тебе в глаза. Фотография сделана в Константиново, в есенинских местах. Удачная. Она выгравирована на его памятнике. Подходишь. Здороваешься. Улыбается. Вообще не стареет. 29 лет.
И еще мемориальная доска на «Автозаводской». Первая колонка, одиннадцатый сверху. Но там просто буквы.