Трое в городе

                Я не знаю какой процент
                Сумашедщих на данный час,
                Но если верить глазам и ушам
                Больше в несколько раз
                Песенка   

      Сегодня мне снились две луны. Одна — прямо передо мной; величественно прекрасная, персиково-оранжевая, с коричневатыми, редкими пятнами, вся будто нарисованная на темно-синей бумаге неба, а над ней легкие прозрачные облака. Вторая — сбоку, тоже огромная, но синевато-мертвенного цвета, с грязными подтеками, как безобразное отражение первой. Я будто стою перед ними и вдруг вижу, как прекрасная королева ночи начинает бледнеть, таять, расплываться в очертаниях, а безобразное отражение, наоборот, пухнет, наливается бледным светом, растет, будто всасывая в себя все на ночном небе. Вот она уже в полнеба, дрожит, пузырится, и тут я вижу, что это просто огромное скопление отвратительных прозрачных тлей, которые поедают друг друга. Тут появился Николай Иванович, наш мастер, ругает меня, что наклейку не туда прилепил, и я проснулся. Оказывается, мы проспали, мама стала торопить, чтобы я одевался и ехал на работу, а я никак не мог собраться, потому что страшная ночная уродина теперь висела над кроватью и слепила глаза.
      Наконец я был готов и, хотя опаздывал, все-таки на своей станции вышел из вагона и защитил, накрыл своей аурой ехавших в поезде, заодно исправил и их ауры перед входом поезда в туннель. Потом пришел еще один состав, потом другой, время сплющилось, и я не заметил, как пролетел час, а когда добрался до работы, было уже одиннадцать. Николай Иванович уже не ругался, а только головой покачал.
     Я пробивал наклейки, клеил и все думал и думал. Никак не могу довести до конца свою идею: как все-таки помочь людям. Нет, спасти все человечество не в моих силах, да это и не надо. Моей бедной головы не хватает, чтобы расставить все по местам. Мне кажется, что человечество сделало неправильный выбор не тогда, когда рванулось к небесам, а когда спустилось под землю, вниз от своей среды обитания. Оно как бы село в вагон, тот вошел в туннель, и уже ничто и никто не поможет пассажирам выйти из поезда, хотя за окнами еще мелькают остановки. Однажды мне приснилось, что пришел поезд без машиниста, управляемый автоматом; робот сломался, и началась дикая гонка по кругу, и нет сил остановить этот бесконечный бег. А роботы наступают… Ну вот, опять болит голова, виски будто прижигает кто-то, красные зигзаги перед глазами. А вдруг они узнали о моей тайне, о моей идее и вживили мне в мозг боленагнетающий чип. Может быть, я — уже не я. Так болит голова.

                ____________________________________________


     Можно ли отгородиться от всего мира на клочке земли в двенадцать соток, расположенном всего в пятидесяти  километрах от Москвы. Я утверждаю: можно. Этот старый дом, сад, еще не совсем отряхнувший листву по осени, деревянный забор, далеко не всюду прямостоящий, надежно спасают меня от городской толкотни и шума, от суетливых до тошноты москвичей, от всей моей нескладной, неудавшейся жизни. Теперь здесь никого, кроме меня и Алешки, не бывает. Когда-то мы с моей первой семьей проводили на даче каждое лето и даже наведывались зимой покататься на лыжах. Моя вторая супруга, поначалу, тоже иногда прерывала это одиночество, появляясь в основном неожиданно, не в состоянии понять, почему её муженек не пользуется благоустроенной дачей дорогой тещи с теплым туалетом, камином в голландских изразцах, а удирает в этот, слегка покосившийся старый дом, где все время надо что-то подправлять и подновлять, чтобы не рухнул. Но Ленка быстро убедилась в отсутствии посторонних дам и в том, что сижу я здесь один-одинешенек, то ремонтируя строение, то ковыряясь в огороде, в конце концов плюнула и перестала совершать проверяющие налеты.
     Порой я думаю, зачем я развелся и женился во второй раз. Мне еще тогда, когда я бегал по судам, мой бывший шеф сказал:
     – Послушайте моего совета, пустое это всё. Женился — живи, лучше не будет. Семейная жизнь, особенно в нашей «счастливой» стране — всегда одинакова. Поверьте, и с новой женой очень скоро все будет так, как со старой.
     Умный, старый еврей оказался прав, да и причина, скорее всего, во мне самом. Моя новая теща называет меня «скучный человек», но что делать, если я не расположен к бизнесу, если неуемная активность моей женушки гнетет и раздражает, если мне нравится заниматься пусть мелкой, но рукотворной работой: вытачивать что-нибудь этакое на токарном станочке, оживлять старинные, много лет не ходившие часы, возиться с нашим твердомером, перечитывать на сон грядущий любимого Диккенса. Нет, я снимаю шляпу перед моей теперешней половиной — начинали с ванны в нашей квартире, делая лечебные прокладки, а теперь у них цех, правда небольшой, на полуразвалившемся заводике, но заказы из аптек Венгрии и Болгарии. Кроме того, у нас шикарная трехкомнатная квартира, Ленка катает на «феррари», чудо женщина, яркая, броская.
     Помню, увидев ее в первый раз, где-то в гостях, влюбился как мальчишка. Она вошла в комнату, и в ее волосах вспыхнули, заиграли красноватые всполохи, а когда она повернулась ко мне, оказавшись соседкой за столом, эти золотистые глазища-озера в обрамлении синеватых стрел-ресниц и кривящиеся в улыбке сладострастные полные губы как бы ликвидировали остальных гостей. Это потом оказалось, что красные всполохи — красящий шампунь и сама Ленка уже не помнит истинного цвета своих волос; что без синей туши глаза красивые, но ничего особенного, и прочее, прочее. Теперь от её натиска я сбегаю на старую дачу, сижу здесь и даже начал вести дневник. Странно, но эти записи сделались потребностью, надо же с кем-то поделиться, ну хотя бы с самим собой.

                ___________________________________________


      Итак, моя идея. Вселенная бесконечна, с множеством галактик вроде нашей; они упорядочены во Вселенной. Разумная жизнь — данность Вселенной, она существует в разных видах на многих планетах, а значит — существует Вселенский Разум и есть цивилизации, пусть в другом обличье, намного старше и умнее нас. Они должны стремиться к контактам с другими существующими цивилизациями… Ну вот, пришла мама и отвлекла меня, меня нельзя отвлекать, в последнее время мои мысли расползаются, стали неподвластны мне. О чем это я? Когда я обращаюсь к ней: «Матушка», она сердится, а мне нравится, так говорили у Толстого, Достоевского. Болит голова, и мысли путаются.
Ну вот, матушка ушла, и я могу думать, а главное, писать. Мама и сестра ругают меня, когда я пишу или читаю, – якобы врачи запретили мне напрягаться, но это чушь. Иногда у меня все так ясно в голове, мысли четкие, объемные, складывается такая красивая схема. Итак, моя идея.
      Галактики расположены на определенном расстоянии, а сама Вселенная имеет форму кристалла. Я даже когда-то считал порядок симметрии этого кристалла. Но главное не это. Те высокоразвитые цивилизации, а проще — Вселенский Разум должен был прийти и к нам, а главное — они уже пришли. Да, они уже тут, но они не только наблюдают за нами – они управляют нами, во благо или во вред — вот вопрос. А если во вред? Что мы им, неразумные твари, способные погубить собственную планету. Они будут спасать нашу землю в целом, и если при этом погибнут сотни тысяч человек, им-то что, пусть гибнут. Мне никто не верит, что они уже здесь, я даже знаю где. Они… внутри земли. Да, да! Они заняли все мировые впадины океана, все полости и пустоты нашего земного шара, они – вездесущи. Когда население слишком вырастает, они устраивают катастрофы, природные катаклизмы — они регулируют нашу численность. Они в метро, в забытых туннелях и шахтах. О чем это я? Николай Иванович меня ругал, что я склеил не ящик, а какой-то ромб. Он хитрый, наш мастер, мне порой кажется, что он догадывается о моей тайне.
     Только общее человеческое биополе может противостоять пришельцам из Космоса, а я концентратор этого биополя. Я это понял, вернее, почувствовал. Матушка и врачи все пытаются меня лечить, но они только мешают. Мне так жалко людей. Все, что я могу, это укрыть своим биополем поезда метро, когда они входят в туннель, и так спасти от возможных катастроф. Да, я как часовой: встречаю состав и прикрываю его, когда он убегает к следующей станции. Мне кажется, меня связывают какие-то удерживающие нити со всеми, кто находится в вагонах. Я смотрю на пассажиров метро, вижу их лица, их глаза, и в меня входят их мысли и желания. Я наливаюсь силой, делаюсь большим Врачующим Центром. Пассы рук — и поезд защищен, спасен от неожиданностей.

           _____________________________________________________


     Вчера я наконец застал Алешку. В последний раз мы виделись в середине лета, мне даже показалось, и не без оснований, что сын стал избегать меня. Я завалился к ним неожиданно, оказавшись случайно рядом с моим бывшим домом. Дверь открыла Ольга, как всегда вяло реагирующая на мой приход. У нее рыбья кровь, она вообще ни на что не реагирует. Когда-то мы вместе учились в Институте стали. Это была не яркая, но хорошенькая девчушка — молодость и ненавязчивая простенькая косметика творили чудеса. Потом обнаружилось полное отсутствие каких-либо красок, оживляющих бледное, вообще-то правильное лицо моей бывшей супруги. Спасает ее только кожа, чуть желтоватого, но теплого оттенка. Но такого же оттенка все остальное: незаметные бровки, огромные, но без искры глаза и даже полноватые губы, если их не подкрасить, почти не выделяются на ее всегда сонно-незамутненной физиономии. И волосы такого же цвета. Алешка, слава Богу, взял мою раскраску: глаза огромные, как у матери, но темно-карие, живо отвечающие на слова и поступки окружающих, волосы — темные, пышные.
     Так вот, когда я сегодня вошел к ним на кухню, то был настолько поражен видом сына, что смог только изумленно крякнуть. Вся шевелюра моего великовозрастного балбеса была собрана в этакие свернутые, заплетенные косички — штук так пятнадцать-двадцать на голове. Просто пахнуло чем-то первозданным, африканским. Уже не знаю, что он  использовал — глину, как житель Амазонии, или еще что-то, но косички выглядели плохо склеенными, неопрятно-засаленными.
    – Что это такое? — только и смог я выдавить из себя. — Из какой чащобы ты явился?
    – А что? — Хотя лицо сына вспыхнуло, но смотрит нагло, враждебно, вызывающе.
    – Это что, новая мода у московских студентов? — Я попытался смягчить свою первую реакцию. — На мой взгляд, твой старый прикид был тебе больше к лицу.
    – А мне по барабану твое мнение.
    – Да мне-то, вообще, все равно. Нравится, ходи с этими глиняными свистульками на голове.
    Меня бесит его агрессивность, но я всеми силами старался сдержаться:
    – Наверное, придется брить наголо, когда надоест игра в индейцев.
    – Не волнуйся, решу эту проблему. Извини, мне надо идти.
    Больше чем уверен никуда ему не надо, просто не хочет со мной общаться. Встал, мотнул головой и ушел, практически не попрощавшись.
   Я хотел было воздействовать на Ольгу, но это все равно, что пытаться зажечь свечу без фитиля. Твердит: «Мальчик учится, и слава Богу». В конце концов я ушел, хлопнув дверью, даже про деньги забыл, что привез. Пусть делают, что хотят.
   Приболела моя иномарочка — подвеска полетела и аккумулятор сел. Отвез я ее одному знакомому мастеру, а как приведет в порядок, отправлю на дачу, в теплый гараж, смажу, солью, приготовлю к долгой зимней спячке. Жалею я ее, побегаем еще мы с ней по подмосковным дорогам. Я даже летом далеко не всегда езжу на машине на работу, хотя досконально изучил все потаенные объезды столичных пробок, а зимой и подавно. Здравствуй, дорогой городской транспорт, самое мраморное в мире московское метро! Этот страшный, но такой необходимый подземный город, где нескончаемое людское месиво. Мне, например, даже кажется, что его станции не пустеют и ночью. Оно пытается эволюционировать, соизмеряясь с убыстряющимся темпом жизни наверху, делаясь все страшнее и страшнее, все сдавленнее и сдавленнее; пассажиры, в прошлом самые читающие в мире, сменились помятой усталой публикой, которая, закрыв глаза, предается хотя бы минутному успокоению от бесконечной суеты, чтобы остаться самими собой, не слипнуться с окружающей толпой. А эта умиляющая потребность: даже стоя на одной ноге, разгадывать кроссворды или ломать головы над японскими цифровыми головоломками. О, я, кажется, увлекся, совсем не собираюсь петь осанну московскому метро. Просто я его ненавижу; эту толкотню, ползущие змеи из людских тел на всех переходах; набитые в часы пик вагоны. На нашей когда-то малолюдной, почти окраинной станции теперь не всегда втиснешься в первый пришедший поезд. Правда, порой случаются и приятные события. Вчера, например…

                _______________________________________________

    Я назвал его Внеземник. Он вездесущ; Сверхразуму не нужно деление на индивидуумы, ему не нужна физическая бренная оболочка. Это нечто единое, единый вселенский организм, как океан у Лема, только он связан не с одной планетой, он — Всегалактический, и он уже среди нас, как и на других, менее развитых планетах с биологическими цивилизациями. Он отслеживает всё и каждого, чтобы мы не погубили наш мир. Он заполнил всё. Он посылает нам сновидения, предупреждает, направляет, спасает Землю от столкновения с опасными небесными телами. Когда-то, когда я еще учился, я пробовал просчитать вероятность столкновения Земли с различными небесными странниками, способными привести к крупной вселенской катастрофе. Да, да, я помню, я считал, и что-то получилось. Мысли начинают путаться, матушка кричит, чтобы я шел гулять, врачи запрещают мне думать, но разве можно убежать от собственных мыслей. Какая глупость лезет в голову, какая-то считалка: раз, два, три, раз, два, три…
   Сейчас я перечитал то, что написал утром. Нет, я не сумасшедший, просто моя бедная голова не вмещает всё, мысли путаются, но я не сумасшедший.
Тогда у меня получилось, что число столкновений должно было быть значительно больше, чем на самом деле, — это я помню. Это он, Внеземник, спасает нас, отводя страшное. Но людская масса превысила допустимый предел, нас стало слишком много, и это опасно для нас самих. Теперь он будет сокращать людскую численность, устраивая локальные катастрофы. Он безжалостен к отдельным личностям. Ведь он — един, он не может понять, что значит другой, не ты. Его интересует все человечество, а не кто-то конкретно. Опять эта считалка лезет в голову. Раз, два три. Раз, два, три…
    Мне так жалко людей. Чужая боль ощущается гораздо сильнее, чем собственная. Но у меня есть оружие против Внеземника. Это оружие – я сам. Да, продолжение моей ауры, моего биополя может предотвратить беду, особенно в метро, под землей, где он правит бал. Я уверен, что он облюбовал для себя внутренности нашего земного шара; была же такая гипотеза, что Земля полая внутри.
    Вчера я увидел Её. Теперь я всегда буду приходить на нашу станцию и защищать Её от опасности. Она стояла у самых дверей вагона и смотрела на меня, наши глаза встретились, и на чудном личике отразилась такая печаль, а потом она, она улыбнулась мне, грустно, но подбадривающе.
                Её глаза как, две звезды,
                Горят сквозь темные ресницы.
    Чьи стихи, забыл, а когда-то был просто переполнен стихами. Поезд умчался, но я успел упеленать его своим биополем, защитить мою маленькую фею до конца дня.
    Прощай, моя Принцессочка. Опять кружится голова. Я уверен, что он, Внеземник, уже знает обо мне, чувствует моё сопротивление его воле. Опять эта считалка: раз, два, три…

              _________________________________________________


     Печальное событие — умер мой коллега Леня Яковлев, мой верный помощник и друг, с кем мы вместе уже лет пять колдовали над нашим детищем — твердомером. Вот так, взял и умер! В понедельник отмечали его юбилей; приехал наш бывший шеф Столяров, чье место я занял. Когда я почти двадцать лет  назад пришел в институт, это был крепыш с рыжей пышной шевелюрой, румяной мясистой физиономией, который этакой огненной кометой носился по институту, выбивая нужное оборудование, организовывая бесконечные конференции. Я пошел встречать Столярова, и в нашем помпезном академическом вестибюле вдруг увидел сухенького старичка, с седым, как будто полинявшим бобриком волос, с сосредоточенным на самом себе взглядом выцветших слезливых глазок. Он шел ко мне осторожно, выверяя каждый шаг, неуверенно ставя короткие ножки в старомодных, тяжелых ботинках. Я повел его наверх, мы чуть-чуть выпили, показали Столярову все, что успели придумать, — идея создания прибора для оценки механических свойств субмикронных и наномикронных слоев родилась еще при нем. Поговорили, и первое впечатление о страшном возрастном изменении моего бывшего начальника как-то само собой стерлось, забылось. Потом мы с Яковлевым отвезли старика домой, по дороге вспоминали старые дела, и нам было хорошо, тепло втроем.
     На следующий день Леня Яковлев пошел с женой в магазин, присел по дороге на лавочку, якобы устав, и умер. Вот и вся жизнь уникального рукодельника, механика от Бога, моего друга Лени Яковлева. Его знал да и любил весь институт; на поминках в нашем банкетном зале было сказано столько доброго и хорошего, а когда был жив, похоже, и не замечали. Столько великолепных приборчиков, устройств сделано им, а хоронить было не на что, почти все оплатил институт — я добился. Осталась жена в крошечной двухкомнатной квартирке, поношенная иномарка, на которую Леня ухлопал последние деньги и которую всю перебрал своими руками, да сын непутевый — женится уже в пятый раз. Вот и весь итог жизни талантливого человека.
    Я остался один. Наша лаборатория, в которой некогда насчитывалось до сорока человек, сузилась до семи персон, из них двое — теоретик и лаборантка-оператор, вечно беременная, появляются только в дни выдачи зарплаты. Да весь наш институт скукожился, уменьшился до плохо различимых размеров. Один третий этаж еще жирует, и то трясутся, что с приходом нового директора акционируемся и окончательно растворимся без остатка, — одно название останется. Из полупустых помещений вытряхнут наше оборудование и превратят в какие-нибудь склады или фальшивые фирмочки. Пишем бесконечные бумаги, пробиваем гранты. Пустое все! Лоббирование, откаты, все это уже в открытую обсуждается на наших НТС. Неожиданная смерть близкого тебе человека все просветляет, делает четким и ясным, делит все на главное и ерунду. Сорок два года — и ничего. Всё, чем занимался, всё, что казалось нужным и важным, обратилось в прах.
    Свою иномарочку оставил пока на улице, на даче. Без неё тоже грустно, да и рано отправлять её  на зимнюю спячку, но московское метро уже приняло меня в свои объятия. Новая деталь — на одной из станций встречают и провожают составы не только фигуры колхозников и строителей, но и настоящий сумасшедший: высокий тощий парень с белобрысой копной волос, бледным вытянутым лицом и глазищами, из которых смотрит на пробегающие поезда вся скорбь мира. Он суматошно мечется по перрону у входа в туннель, когда вагоны трогаются, делает какие-то странные движения руками, будто накрывает проходящий состав, укутывает его чем-то невидимым. По-видимому, он совершенно безобиден, что его пускают одного бродить среди людей, но его появление на моем пути — как знак, как апофеоз моей безрезультатной жизни. Набитый вагон и дурак, машущий руками на уплывающем перроне. Начинаю не любить людей.
    Наверное, жена по-своему привязана ко мне, может быть, даже любит. Я как-то спросил ее:
    – Зачем я тебе? Мы разные с тобой люди, любим разное, по-разному живем.
    – Некогда искать другого, — полушутя ответила она.
    Тогда я подумал, что это так, наверное, и есть, но теперь знаю — она как-то понимает меня, принимает таким, какой есть, может быть, даже жалеет. Она не возражает, когда я удираю на дачу, иногда даже волнуется:
    – Ты там не замерзнешь? Возьми еду с собой.
    Вообще-то уже холодновато, но я устроил себе жилище в маленькой комнате, спальный мешок, обогреватель, сплю как убитый. Вот и сегодня я спал долго, проснулся от солнечного света. Удивительно, конец октября, а на улице чуть ли не весна, двенадцать градусов, розы новые бутоны выкинули, небо яркое, без дымки.
    Проснулся с ощущением чего-то светлого, молодящего и никак не мог вспомнить, что же такое хорошее мне снилось, а когда вышел в сад, вспомнил — моя юная попутчица в метро.
    Это случилось в пятницу, утром. Я, как всегда, замыкал толпу у закрывающихся дверей, и в эту минуту мне под руки нырнула девчушка. Двери закрылись, поезд тронулся, и мы с ней остались стоять притиснутыми к дверям. Вначале я не обратил на нее внимания, а когда на следующей станции развернулся, пропуская выходящих, взглянул и уже не мог отвести взгляд от этой мордашки. Удивительное ощущение свежести, чистоты, начала жизни, румянец не яркий, а приглушенный, чуть-чуть проступающий сквозь прозрачную кожицу. Ощущение полета — бровки, уголки глаз, будто летящие к вискам. Берет с помпоном слегка сполз с золотистых легких волос. Мы вышли с ней на одной станции, и она, обгоняя, слегка задела меня; повернулась чудо-головка, по-детски простодушно: «Извините», — и моя юная грёза исчезла в толпе. Успел только заметить простенькое пальтишко, прямые ножки в пестрых сапожках без каблука. Девочка из моей юности.

                ________________________________________________

     Три дня  назад мне приснилось, что ко мне прибыл посланник от НЕГО. Это был светящийся столб, этакий вертикальный сгусток энергии. Он был совсем рядом, я чувствовал волны, идущие от него, они ввинчивались в мой мозг, сдавливали черепную коробку — он приказывал, внушал, что я не должен противиться Внеземнику, не должен мешать ему творить суд над людьми. В мою бедную голову будто вонзались два огненных острия, они терзали меня. Спасла матушка, разбудив, — говорит, что я громко стонал во сне. Она дала мне лекарство, положила на мой пылающий лоб прохладительную повязку и посидела со мной, пока я не уснул.
    Я все думаю, что Пришедшему из Космоса на Землю все-таки нужно от людей? Нет, это не жалость, не забота о нас — ну погубят, неразумные, еще одну планету — процент космических катастроф достаточно высокий, я считал. Склоняюсь к мысли, что это любопытство экспериментатора, ему интересна непредсказуемость людского племени и даже непредсказуемость поведения отдельных его представителей. Он ставит опыты над нами, иногда протянет соломинку, посмотрит, поймет ли тот, кому помог; оценит ли, перестанет ли творить глупости, а иногда утопит сотню, другую. Опять болит голова… плыву куда-то.
    А два последних дня Он присылает ко мне посланцев в человеческом обличье. Вчера я сидел на своей станции, ждал поезд и вдруг увидел его… в форме работника метрополитена. Он шел ко мне, я чувствовал его приближение, но я  хитрый. Он подошел, а я мирно сижу на лавочке, будто жду кого-то. Тот тоже сел, рядом со мной, но глазом косил в мою сторону. На мое счастье, какая-то женщина обратилась к нему с вопросом, как ей попасть на Третьяковскую. В это время подошел поезд с моей дорогой Незабудочкой, и пока тот занимался с теткой, я укутал своей аурой уходящий в туннель состав, а затем опять сел как ни в чем не бывало. Тому, видимо, надоело наблюдать за мной, и он уехал в кабине машиниста на вновь подошедшем поезде. А я поехал на работу.
    Мне кажется, что едущие в вагонах усталые люди не замечают меня — они смотрят куда-то в пустоту или полуспят. Кстати, я заприметил некоторых, например, того высокого в богатой кожаной куртке и кепи того же песочного цвета. Мне не нравится, что он часто оказывается рядом с моей Незабудочкой. Вчера он посмотрел на меня так, будто вонзил мне в сердце иглу. Может быть, он тоже посланник Внеземника. Мне страшно за мою девочку. И сегодня он опять был в вагоне рядом с ней. Несколько дней  назад я потихоньку, чтобы она не заметила, проводил её. Теперь я знаю, где она учится. Завтра я подожду её  и узнаю, где она живет, чтобы охранять.

             ____________________________________________________

    Давно не писал ничего, но, как попадаю на дачу, тянет к этому старому ежегоднику, который непонятно как и зачем был привезен сюда, и почему именно эта толстая тетрадь в тоскливые дни подвернулась мне под руку. Наверное, назрела потребность в размышлениях о превратностях жизни вообще и о моем жизненном пути, в частности. Ну а теперь о светлом.
    Моей судьбе, унылой и придавленной, как будто надоели темные краски, и она, перевернув мрачные страницы, открыла светлые, почти счастливые в жизни незадачливого, заурядного советского инженера. Да, да, несмотря на огромные перемены в стране, я так и остался советским спецом, поскольку зашоренность и какая-то особая инфантильность жителей бывшего Союза с простодушной уверенностью, что труд на благо нашей любимой Родины — первичная задача каждого, за который тебе обязательно воздатся, пусть хоть поощрительной грамотой, так и не искоренились из моей души. Впрочем, хватит об этом.
Удивительно устроен человек — мне опять дышится легко, мне опять хорошо, а сам даже не знаю, много или мало изменилось в моей жизни и чему, собственно, радуюсь. Что мне улыбнулась милая московская девочка, моложе меня на двадцать, а может быть, и больше лет? Да, во всем виновата моя попутчица в метро.
    После того раза, когда она влетела последней в вагон и я увидел этот притягательный профиль, скорее, не девушки, а девочки-подростка, мы еще пару раз пересекались по утрам. Она даже начала приветливо мне улыбаться, а в пятницу, на прошлой неделе, у закрывающихся дверей вагона метро я снова столкнулся с ней. В этот день я ездил в одно министерство по работе и, освободившись чуть раньше, направлялся домой. Моя юная незнакомка, как всегда, влетела в вагон последней, когда двери уже закрывались. Сама она успела проскочить, но небольшой рюкзачок, что так полюбились нашей молодежи, оказался плотно зажат между створками. Девочка дернулась, пытаясь высвободиться, и… заплечные лямки остались на плечах торопыги, а мешок шлепнулся у наших ног, — машинист поезда в этот момент чуть приоткрыл двери, по-видимому, чувствуя, что одна из них закрылась неплотно. Моя красавица нагнулась, чтобы подобрать рюкзак, в это время бумажный пакет с книгами в ее руках лопнул, и книги посыпались на пол. Естественно, я стал помогать — вместе мы собрали книги, я подхватил оторвавшуюся часть рюкзака и предложил помочь донести собранное. В ближайшем киоске я купил полиэтиленовый пакет, мы сложили туда весь багаж и выбрались на улицу. Моя незнакомка очень достойно и спокойно приняла мою помощь. Оказалось, она живет вблизи Октябрьского метро, в старых, правда сильно изменившихся, но теплых и милых сердцу московских переулках. Впрочем, где еще должна жить девочка-ретро?
    По дороге мы познакомились. Чудо, но ее зовут Алена. Я плыл с ней рядом, не замечая окружающих, боясь только случайно не испугать, не оттолкнуть мою юную спутницу, даже боясь открыто смотреть в ее лучезарное личико. Она необыкновенно естественна и открыта. Чарующая смесь неизжитой детскости и пробуждающейся, может быть еще неосознанной, женской кокетливости; врожденная изысканность и грация в каждом движении. На нас не оглядывались, по-видимому, принимая за отца с дочерью.
    В отличие от моей теперешней угрюмости на людях, в тот вечер я был необычайно многословен, короче, я болтал не умолкая всю дорогу. Почему-то мне было легко и привычно с ней, как будто мы давно знали друг друга, наверное, потому, что она сама умно-простодушна и, может быть, немножко наивна, всякая ложь и наигранность смешна рядом с ней. Она учится в МИСиСе, там, где мой Алешка, только он на втором, а она на третьем курсе. Не знаю, как к ней относятся ее сокурсники, допускаю, что юные лохи ничего не видят, но для мужчины моего возраста она — юная греза, мечта из самого возвышенного сна, который и привидится раз в сто лет.
    Прощаясь у дверей её дома, я даже не попросил телефончик, боясь насторожить и испугать, только поцеловал тонкие пальчики и взглянул наконец в это иконописное личико, в ласковые, зеленые глазища. Хлопнула дверь, и она исчезла, растаяла, а я все стоял, не в силах отлепиться, уйти от этой обычной московской девятиэтажки, освященной ее присутствием. В конце концов, ушел с ощущением, что продолжение последует.
    Действительно, на следующей неделе мы пару раз по утрам встречались, уже приветствуя друг друга и болтая как старые знакомые. В пятницу я неожиданно для себя бросил все дела на работе и полетел в метро к тому заветному часу, когда мы встретились с ней на прошлой неделе и рано  закрывшиеся двери познакомили нас. Удивительно, но и она оказалась там , на нашей остановки, и по-моему поджидала меня. Тогда я набрался храбрости и предложил ей погулять, поскольку погода все еще держалась, несмотря на конец октября, — солнце, десять градусов тепла, полное безветрие.
    Мне показалось, она ждала моего приглашения, потому что тут же согласилась. Что ей во мне, — не знаю. Просыпающееся женское любопытство, полнота жизни, требующая новых, неизведанных контактов и ощущений? С моей стороны — никакой чувственности. Отношение к моей спутнице как к чему-то освежающему, случайный подарок в моей скучной, однообразной жизни. Мы гуляли по центру Москвы, этому скученному городу с воздухом, перенасыщенным выхлопами бесчисленных машин, нас закручивало в бесконечные людские потоки, а у меня было ощущение незнакомого прекрасного места, в мои легкие вливался озонированный, пахнущий южным морем бодрящий воздух.
    Она умна и начитанна, у нее даже свое, непривычное для меня видение мира, непривычная для меня реакция на самые простые слова, то по-детски простодушная, то по-женски мудрая — с ней интересно говорить. Мы обедали в маленьком кафе около Третьяковки, все столики были пусты, и я не мог оторвать взгляда от прелестного личика напротив меня; веселящая смесь наполняла, раздувала мои легкие, и я болтал, болтал не умолкая. Хотелось только, не отрываясь, смотреть в эти потемневшие в помещении очи, слушать ее глуховатый голосок — и никаких  плотских желаний. Между прочим, при всей моей любви к Набокову я не приемлю его «Лолиту». По этому поводу мы даже поспорили с моей теперешней супругой, которая считает именно этот роман вершиной его творчества.
    – Ты догматик, тебе не понятно любое отклонение от нормы, –резюмировала в конце концов Ленка.
    Наверное, она права. Но то, что я испытываю к этой девочке: трепетное, разогревающее душу, чистое, — не требовало продолжения в постели. Может быть, потому, что это лишь начало. Может быть. Сейчас сижу на даче, пишу и вижу её чудные глазки перед собой.
             ________________________________________________________


    Сегодня утром я слышал, как Ирина, моя двоюродная сестра, говорила матушке, что я сумасшедший, что меня нельзя одного пускать ходить и ездить по Москве, — она, скорее всего, видела меня в метро, когда я укутывал своей аурой очередной поезд. Она говорила, что меня надо держать в больнице. В возбуждении она кричала так громко, что я все слышал в своей комнате; матушка плакала, просила говорить тише и еще что-то. Ирина — глупая гусыня, у нее прямой канал: глаза — рот; вижу — тут же ляпаю, без осмысленной переработки информации. Я её не люблю, ухожу всякий раз, когда она появляется. Матушку мне бесконечно жаль, она любит меня, тревожится, но как объяснить ей, что я вовсе не сумасшедший. Да, мой разум не всегда подвластен мне, мне трудно долго думать, особенно о чем-то одном, но я анализирую, контролирую себя. Просто мне приоткрылась истина, хотя моя бедная голова порой куда-то уплывает помимо моей воли. В первый раз это случилось, когда я попытался рассчитать кривизну пространства по Римману. Может быть, это знак свыше — есть грань, которую непосвященный не должен переступать. Тогда я сжег расчеты. Я никогда не перечитываю свои записи. Мне кажется, что рукописи, именно рукописи, а не вбитая в компьютер информация, как и фотографии, впитывают, вбирают в себя частичку души пишущего, хранят слепок нашего индивидуального информационного поля. Они не мертвые, как нечто отпечатанное на принтере; они — немножко живые, их нельзя сжигать, поскольку, сжигая, мы раскручиваем торсионное поле, теряем часть мировой информации. Когда Гоголь сжег продолжение «Мертвых душ», он сжег часть своей души, он и умер вскоре после этого. Человек, растранжиривший свою информационную оболочку, уже не человек, а обездушенное физическое тело. О чем это я?
    Теперь я оберегаю мою Незабудочку. Я уже знаю, где она живет, где учится. Прихожу иногда к институту, тихонько, чтоб она меня не заметила, и охраняю, провожаю её  издали, чтобы не случилось зло, в метро прикрываю вагон, где она едет. Теперь в метро рядом с ней иногда вижу того, в модной желтой куртке. Мне это совсем не нравится, и человек этот мне неприятен. В то же время чувствую, что он несчастен; порой мне даже жаль его, но с Незабудочкой я его не хочу видеть… А Николай Иванович опять ругается — коробки надо клеить. Опять что-то темное надвигается, Николай Ивано… ругает, ругает... Какое сегодня число, никак не могу вспомнить.

                _________________________________________________
 

    Вот и все! Дверь в Эдем чуть приоткрылась и тут же захлопнулась — по мордасам вам, тоже мне, полез, куда ни след, захотелось свежих ощущений. Что же это все-таки было? Кризис переходного возраста в раннюю старость, или последний раз дрогнула душа при встрече с чистым прекрасным ростком, не опошленным суетой и жизнью; все во мне восхитилось, приподнялось над дрязгами, привычными событиями привычной обывательской жизни, а теперь опять вернется ко мне ощущение сплошной, выедающей пустоты. Но плата за этот последний всполох высокая — человеческая жизнь. Однако спал я сегодня удивительно крепко, каким-то мертвым сном, без кратковременных пробуждений, без сновидений — провалился в никуда, утром открыл глаза и выпал из забытья, а ведь  вчера вечером я был, правда, невольным виновником гибели человека, и он не мерещился, не пугал ночью. Даже наказание за содеянное не страшит; более того, я уверен, что меня не найдут. Подумаешь, погиб какой-то сумасшедший! Одним сумасшедшим больше, одним сумасшедшим меньше в нашей сумасшедшей действительности. Но машину я сегодня затарю на долгий зимний сон; я даже вчера ночью позвонил Ленке и сказал, что и сегодня буду на даче. Значит, инстинкт самосохранения работает. Ленка — мудрая женщина, почти как ее мамаша, моя дорогая теща! Знает, что «веревку надо порой ослаблять, а иногда и отпускать совсем», тогда семейная жизнь будет крепкой. Не хочу о ней думать, ни о чем и ни о ком не хочу думать. Кажется, бурные события последних дней убили во мне желание каких-либо событий, хоть плохих, хоть хороших. Вот так просто сидеть в осеннем саду и смотреть на почти голые деревья. Впрочем, в саду уже холодно, пойду на террасу.
    Так что же произошло. В четверг утром, по дороге на работу, я неожиданно столкнулся с Аленой. Неожиданно, потому что по этим дням недели у нее нет утренних лекций. Однако на этот раз она ехала в институт и явно поджидала меня на остановке. Была она сильно возбуждена, сияла глазами и вообще, казалось, парила над перроном от переполнявшей ее радости. Девочка бросилась мне навстречу и, вцепившись в рукав, тут же защебетала:
    – Я боялась, что вдруг сегодня вы не поедете по этому маршруту. Так хорошо все сделалось, что я дождалась вас. У меня новость — я в субботу улетаю в Калифорнию, по обмену студентов.
    Это было как гром среди ясного неба.
    – Надолго? — только и смог вымолвить я.
    – На полгода, но вы не огорчайтесь. — По-видимому, увидела мое искаженное лицо. — Я приеду. Надеюсь, вы не забудете меня за это время.
    Маленькая кокетка, что она себе вообразила, что я, как и она, буду прыгать от счастья в предвкушении новых впечатлений, ее ожидавших.
    – Я буду вам присылать эсэмэски и звонить, конечно, если вы разрешите. Вы ведь позволите мне?
    Она еще что-то говорила, но я плохо понимал. Кажется, там живет брат ее матери, он работает в Силиконовой долине, и это он, будучи знаком с ректором МИСиСа, устроил поездку группе студентов в Калифорнию на производственную и языковую практику. Вот все, что я понял. Планировалось давно, а решилось совсем неожиданно, только сейчас. Алена вечером в субботу улетает в Америку.
Эта весть просто сразила меня — потерять то хрупкое, нежное, что отогрело сердце. По-видимому, она почувствовала мое состояние, потому что очень по-взрослому сказала:
    – В прошлую пятницу вы пригласили меня на прогулку, теперь я приглашаю вас. Конечно, если вы сможете. Мы погуляем, поболтаем. Ну, пожалуйста. — И она совсем по-детски, просяще, заглянула мне в глаза.
    Что ей во мне? Конечно, я согласился. Мне было наплевать на все, лишь бы продлить мгновения неожиданного обновления, омоложения души.
    Мы расстались, и я поехал на работу, но ничего не мог делать. Да и какая там научная деятельность! От лаборатории почти ничего не осталось, впрочем, я теперь начальник отдела, а в отделе всего двенадцать человек и сплошная профанация научной работы. Считаем какие-то дурацкие баллы: научная статья в рецензируемом журнале — столько-то, в нерецензируемом — столько-то. Плюнуть хочется! На месте сидеть я не мог, послонялся по третьему, директорскому, этажу, перекинулся парой фраз с замдиректора по науке — вечно торчит в коридоре, одурев от ничегонеделания,  затем пошел к себе, выгреб все свои денежные заначки, записался в журнале, что завтра поеду в Зеленоград по новой тематике, и в 16 часов смотался с работы. Мне пришла блестящая мысль — устроить прощальную прогулку по Москве для моей юной красавицы на машине, поэтому вечером я уехал на дачу, предварительно позвонив Ленке и сказав, что у меня возникли неприятности с техосмотром и я проведу эту субботу за городом.
    Хорошо, что я не успел приготовить свою старушку к зиме, — так и стоит в гараже, даже с полным баком. Вечером я выгнал иномарочку на улицу, вымыл, даже почистил специальной щеткой, что привезла Ленка из Швейцарии, салон, сменил «дворники» и на следующий день отбыл в Москву. В два, как договорились, я подъехал к Октябрьскому метро, где меня уже ждала Алена. Меня умиляет ее способность так полноценно радоваться мелочам — хорошей погоде, предстоящей прогулке по Москве, моей машине, цветам, что я купил. Наверное, это свойство молодости, просто я забыл все ощущения этой поры в жизни человека.
   Сначала мы колесили по Замоскворечью, и я рассказывал и показывал, где жил в детстве, историю этих кривоватых уличек, потом мы поехали на Воробьевы горы, оставили машину и пошли бродить по почти пустынным аллеям. Смотрели на Москву со смотровой площадки, кормили уток, облюбовавших крошечный затерявшийся прудик и говорили, говорили. Моя юная спутница не только умна, красива, но еще она умеет вдумчиво слушать, при этом так естественно склонив восхитительную головку и так возбуждающе покусывая нижнюю губку. Свежий воздух с легкой горчинкой осени кружил мою голову; небо, правда, не такое яркое, как в прошлую пятницу, а чуть затуманенное, сероватое, иногда только наливающееся голубизной от выглянувшего солнышка; пожухлая, но не совсем потерявшая краски листва видятся мне и сейчас, когда я закрываю глаза. Нет, я не чувствовал себя мальчишкой, ровесником моей спутницы, просто мне было одновременно хорошо и грустно, будто я каким-то чудом, оставаясь таким же потертым жизнью, попал снова в свою юность, где все такое знакомое до слез, греющее душу. Мы пили какую-то горячую бурду, именуемую «кофе по-турецки», за высоким столиком полупустого кафе, и задубевшие бутерброды казались нам вполне съедобными. Что ей во мне, пахнувшей свежестью юности, во мне, начинающем полнеть, не очень красивом даже в молодости мужчине. Скорее всего, просыпающееся женское любопытство. Самое притягательное в этой девочке — естественность во всем жестах, словах, все от природы, врожденная гармоничность.
     Вечером я повез ее ужинать в маленький ресторанчик при бывшем СЭВе — у меня там знакомый — теперешний совладелец этого заведения. Мы ели салат по-чобски, судака по-царски, пили шампанское, мне улыбались эти сочные, еще по-детски пухлые, чуть подкрашенные губки; ее пышные, теперь аккуратно подобранные волосы с золотистым отсветом обрамляли милое личико. Тонкая шейка казалась беззащитной в отвороте кофточки, и это бесконечно умиляло и трогало. Я накупил ей цветов, рассказывал смешные истории, истратил все, что у меня было, чувствуя себя счастливым дураком. Даже грусть от предстоящей разлуки куда-то подевалась. Несколько раз звонил ее мобильник — по-видимому, родители никак не могли взять в толк, куда подевалась их неразумная дочь. Наконец после очередного звонка моя спутница спохватилась, и мы поехали к ее дому. Я оставил машину за углом и пошел провожать до подъезда, и тут мне опять стало тоскливо от предстоящего расставания. Я целовал ее ручки, что-то говорил, и вдруг она сама, сунув мне какой-то пакетик, потянулась и чмокнула меня в щеку. Этот невинный поцелуй сделал чудо — я сграбастал ее в объятия и буквально впился в сладкие, пахнувшие весной и помадой губы, и она совсем не по-девчоночьи в ответ прижалась ко мне. Чувственность проснулась сразу же, я сжимал ее все сильнее, ощущая ее ножки, легкие бедра, но девочка, по-видимому, опомнившись, выскользнула из моих рук и, еще раз чмокнув в щеку, исчезла за дверью. Я постоял, успокаиваясь, закурил, а затем медленно пошел к машине.
     Заворачивая за угол, я буквально налетел на одинокую фигуру. Фигура повернулась, и моим изумленным глазам явилась бледная физиономия моего сына. Это было столь неожиданно, что я растерялся.
     – Алеша, как, почему ты тут?
     – Это ты почему тут?
     Мы стояли под фонарем, я хорошо видел лицо своего отпрыска, и выражение его не предвещало для меня ничего хорошего.
     – Ты, ты, что тут делаешь, что? — почти выкрикнул он.
     – Я… я… ничего. Просто был у знакомых.
     – Не ври! Я вас видел. Тебе все мало, бросил мать, завел себе эту крашеную бабу, а теперь клеишься к молоденьким.
     – Что ты такое говоришь отцу?!
     – Да какой ты отец. Ты… ты — козел!
     Он вдруг вцепился в отвороты моей куртки.
     – Алена — чистая, светлая, она не для такого плешивого мудака, как ты.
     – Алеша, подожди! Что ты несешь!
     – Я знаю, что говорю. Ты бросил нас, я, я  ненавижу тебя! — Он вдруг сник, выпустил мою куртку, а затем резко повернулся и побежал от меня по переулку.
     А я как дурак стоял и смотрел ему вслед. Вдруг пришла страшная усталость, меня как будто придавило к земле. Я доплелся до машины, плюхнулся на сиденье и долго сидел, ни о чем не думая, не в силах пошевелить рукой. Затем поехал на дачу.

              __________________________________________________

    Матушка твердит: «Не думай, не читай, и ты поправишься, пройдет голова, боли». Но как можно не размышлять. Человеческая личность, ощущающая себя как отдельное «я», — это сосуд, наполненный генетической и приобретаемой в процессе жизни информацией. Это я вычитал у какого-то современного философа, у кого точно, не помню. Но я с ним не согласен. А боль, а душевные страдания, а чувства — тоже одна информация об источниках боли и радости? Если внеземные цивилизации нас и клонировали, то сами потом удивились тому, что получилось. Да, когда человек умирает, остается лишь душа, сгусток накопленной информации, множащей общее поле Земли, но неужели наша вселенская миссия — лишь создание, расширение этого информационного поля? А великие мировые скорби, страдания и радости — это лишь малая мзда за его накопление и расширение. Опять болит голова, моя аура растет, сдавливает меня, сжимает виски. О моя бедная голова!
   Прогулка и лекарство освежили, успокоили. Я их видел недавно, мою Принцесочку и его, в желтой куртке. Они шли по улице, о чем-то оживленно говорили, и у неё  было такое радостное, такое веселое личико. А его я боюсь, я чувствую, что мне он несет что-то злое, нехорошее. Он реагирует на меня, там, в метро. Когда он видит меня, в нем пробуждается скрыто-потаенное, темное, может быть, он сам этого не осознает, но он отвергает меня и не только меня, а всех окружающих. Я боюсь за мою Принцесочку. Буду стараться её защищать, чаще укутывать моим биополем.
   Сейчас я стоял у окна и смотрел на звезды, мигающие, маленькие, как будто просверлили в небесном куполе дырки и вставили в них яркие огоньки. Неужели там огромные кипящие массы, бури, выбросы пламени и газов, огромные температуры, и земной человек — крошечная точка, электрончик, наделенный непонятными чувствами и ощущениями, во все времена взирающий и взывающий к далеким небесным телам.
   Мне так страшно за людей, за мою Принцесочку.
.
            __________________________________________________

   Мерзко мне стало уже по дороге на дачу: все виделось зеленое в свете фонаря лицо сына, его ненавидящие глаза. Как это я не сообразил, что они учатся в одном институте и могут знать друг друга. Правда, она на третьем, а он на втором, но могли сработать гены,  и сын не остался равнодушным к очарованию и изысканности моей юной прелестницы. Она должна была выделяться среди развязных молодых современниц,  Алешка не мог не поддаться на естественность и утонченность этой девочки. Судя по всему, она не очень-то выделяла его среди других и ему позволено лишь издали страдать, не смея приблизиться к предмету своих вожделений, караулить где-то около дома или украдкой наблюдать за ней в институте. Что мог испытывать бедный мой мальчик, когда он, стоя под окнами своей возлюбленной, вдруг увидел, как ту, к которой он и прикоснуться не смеет, тискает в объятиях его отец. Впрочем, может быть, все совсем не так: Алексей — не тайный воздыхатель, а приятель, развлекающий и сопровождающий молодую девицу на все эти современные увеселения: клубы, дискотеки, кино? Ведь это так несовременно —  вздыхать втайне, издалека. Они прагматичны. Может быть, сын бывает за запретными для меня дверьми и, может быть, будет провожать её завтра среди родных и близких? Ему хорошо знаком её дом. Эти мысли показалась мне сначала забавными, но, подумав, я решил — почему бы и нет? В этой девочке столько кокетства, естественного, как само женское начало, и простодушие её может быть наигранным. Тогда смешон я: пускающий слюни, боящийся дышать на юную невинность, потертый папа, а не сын — беззаботный наперсник девичьих нехитрых увеселений! Может быть, они даже целуются где-нибудь в подъезде! Все как-то вывернулось, и вчерашняя идиллия в тончайших золотистых узорах-ретро вдруг превратилась в нечто смешное, дренькающее, с подмигивающими, корчащимися рожицами. А если правда? Если Алешка поедет ее провожать завтра в аэропорт, будет помогать, подтаскивать багаж, успокаивать родителей?
    Чем больше я думал об этом, тем  все сильнее становилось невмоготу. Я сам не мог понять, почему эти предположения так меня задевают. Короче говоря, вечером в субботу я вывел мою «старушку» из гаража и махнул в Москву. Разума в этом поступке не было никакого, все на грани первобытных инстинктов. Впрочем, я старался не думать, просто гнал и гнал машину в плотных подмосковных сумерках.
   Время ночного рейса Алениного самолета я знал, знал также, что в аэропорт их повезет старший брат на своей машине, поэтому рассчитать, во сколько отлетающая вместе с провожатыми тронется из дома, было совсем не трудно. Я приехал с большим запасом времени.
   Машину я поставил у въезда в соседний переулок, в спасительной тени газетного, всегда плотно закрытого киоска таким образом, что заветное парадное было отлично видно. Шел мелкий осенний дождь. Сначала в переулке было довольно оживленно: подъезжали машины, в подъезды входили и выходили люди, но постепенно дремотные осенние сумерки как будто поглотили, растворили в синей полутьме запоздалых прохожих, а монотонное похлюпывание дождя съело остальные звуки. Сам я тоже находился в каком-то дремотном оцепенении — то ли спал с открытыми глазами, то ли бодрствовал, но в другом измерении. Безлюдье в переулке, по-видимому, притупило мое внимание, и я как бы видел и не видел, как около десяти к знакомому подъезду подплыла черная «БМВ». Хлопнула дверца, и невысокий крепыш в спортивной куртке, мурлыкнув секреткой и деловито пнув ногой заднее колесо, стал набирать код знакомой двери. Через минуту чернота подъезда поглотила и его. Прошло еще полчаса. Пора провожающим трогаться в путь. А может быть, они давно уехали — где-нибудь прощальный ужин, прощальный заезд к родным и знакомым, а я, как дурак, торчу здесь. Но нет, — где-то в пол-одиннадцатого распахнулась дверь и из подъезда вышли, сначала, неся чемодан и сумку, тот самый крепыш, хозяин «БМВ», за ним следовал невысокий господин, похожий на молодого человека, только приземистее и посолиднее, затем вышла высокая дама в чем-то блестящем и нарядном, почти на полголовы выше крутящихся около машины мужчин, и, наконец, появилась Алена. Конечно, никакого Алешки не было и в помине. На Алене была незнакомая яркая куртка, на волосах болтался вечно сползающий, знакомый берет. Весело переговариваясь, они суетились около машины, то открывая, то закрывая багажник; Алена пару раз ныряла в подъезд — видно, что-то забыла, кричала родителям сверху. Наконец они все уселись в машину и уехали. Нет, я не поехал в качестве почетного эскорта вслед за уплывающим «БМВ». У меня было странное состояние: будто внутри захлопнулась ещё одна заветная дверца, отсекающая остатки бодрости, заставляющие жить и желать будущего. Господи, до чего ты, старый дурак, дошел. Высматриваешь тайно, как уезжает эта маленькая девчушка, которая наверняка и думать о тебе забыла в приятных хлопотах. Мало того, ты приревновал ее к собственному сыну, такому же зеленому юнцу, как она. Злоба на себя родилась неожиданно, и я резко тронул свою «старушку» — подальше от места моего позора. Но что это? Какая-то тень метнулась за окнами машины. Показалось или нет, был слабый толчок. Тут же возникло беспокойство. Я резко затормозил, вылез из салона, оглянулся и увидел… на проезжей части, где

я только что стоял, какую-то темную массу. А вдруг это Алешка! Ну конечно, он, как и я, тайно провожал свою Музу, а я… я сбил его! Я бросился к лежавшему. Поза какая-то изогнутая, нет, он слишком долговяз, да и куртка незнакомая; растрепанная шевелюра, прикрывающая лицо, светлая. Я нагнулся — откинутая рука, мокрая от дождя, попытался нащупать пульс, но пульса не было, тогда я осторожно отодвинул волосы — открытые глаза стеклянно блестели, провал рта как будто замер в крике, на верхней стороне лица, слева у виска, темное пятно. Вывернутая поза, это страшное, застывшее лицо — всё  просто утверждало, что человек мертв. Я попытался пощупать висок, он был безжизненный и холодный от дождя, и тут я узнал его — мой сумасшедший из метро! Это было невероятно, как в кошмарном сне: пустынный переулок, светящиеся окна домов, звук падающего дождя — никого, только этот несчастный, мертвый, распростертый на мокром асфальте, и я. Почему он тут? Мне стало жутко, я осторожно отодвинулся от лежащего, осмотрелся вокруг, встал и быстро пошел к машине. Я тихо закрыл дверцу, внутри салона тепло и надежно, включил зажигание и, уже не думая, тронул мою «старушку» прочь от этого проклятого места. Пошел сильный дождь, я еще подумал, что он надежно смоет следы моего присутствия. Тому несчастному все равно нельзя помочь, никто не узнает, что приключилось со мной в эту странную ночь. Завтра я уберу машину в гараж, а вечером — поездом в Москву — и пойдет вереница бесцветных дней и ночей в моей однообразной никчемной жизни — и глупый эпизод увлечения стареющего мужчины молоденькой студенточкой изгладится из памяти. Дни и ночи сольются во все убыстряющий движение круг, цветовая гамма исчезнет, и останется один белый однообразный фон.

                Из книги "Было- не  было"