Конфузец

КОНФУЗЕЦ

Рассказ

По больничному садику  гуляли коты и голуби. Птицы, выискивая  пропитание, топтались по земле и долбили клювами мусор. Коты усаживались в засаде и, подобрав лапы,   следили за голубями, ждали  удобного случая.
 
 Доцент Павел Петрович Фикусов, невысокий худощавый мужчина пятидесяти двух лет, лицом и фигурой  напоминающий химеру с собора Парижской богоматери, стоял у окна своей палаты и от скуки наблюдал  за жизнью этой городской фауны. Некоторое время его вниманием владели коты, высматривающие голубей, потом взгляд его переместился на кирпичную стену и уперся в неприличное слово, метровыми буквами начертанное чьей-то хулиганской рукой. Слово это  поначалу вызывало у Павла Петровича вялое возмущение, мол, безобразие и куда смотрит администрация, но за несколько дней  примелькалось и стало восприниматься простым элементом декора, как колонны у подъезда главного корпуса больницы или красный крест на боку машины «скорой помощи».

Пятый день проводил Павел Петрович в стенах городской многопрофильной клиники. Сюда  угораздило его попасть  не по своему желанию,   поскольку  он считал, что недуг, насильно уложивший его на больничную койку, не более чем фантазии участкового врача. Однако  участковый  на заявление больного «никуда не поеду!» отреагировал спокойно. 
–  Не хотите – как хотите, ваше право, –  сказал он,  убирая в чемоданчик медицинские причиндалы. –  Пишите отказ от госпитализации. Только знайте, вы берете на себя ответственность. Вам понятно?
–  Что вы имеете в виду? – встревожился Фикусов,
–  Неважная у вас кардиограмма, Павел Петрович, –   взгляд врача стал напоминать тучу перед бурей. –   У вас предынфарктное состояние.
 –  Тогда ладно, –  смирился Фикусов, ответственность за свою жизнь он брать не хотел.
–   В стационар  –  так в стационар.
 
Первые два дня в больнице  он честно отдыхал под капельницами, глотал таблетки, посещал процедуры и терпел уколы. На третий день терпение стало потихоньку истощаться, а на пятый исчезло совсем. Его стало все раздражать.  Надо сказать, что и в здравом состоянии Павел Петрович характерец имел  непростой: он любил все  подвергать критике и считал свои  убеждения   единственно правильными. Чужое мнение – когда оно расходилось с его собственным – не принимал, и собеседнику в спорах приходилось туго.
 
В состоянии болезненной хандры его нрав усугубился до невыносимости. Всех людей доцент Фикусов делил на  тех, которые достойны его уважения и тех, которые достойны его презрения.  Первых было значительно меньше, чем вторых, можно даже сказать: не было совсем. По этой причине редко кому удавалось мирно общаться с ним. И ладно, если бы Фикусов работал  где-нибудь вдали от людей, к примеру,  в музейном архиве  или за компьютером дома.  Ан, нет.   Фикусов имел обязанность постоянно находиться в гуще народа –  в техническом вузе читал молодому поколению лекции по сопромату.

Предмет свой доцент Фикусов знал досконально и любил самозабвенно,  считался зубром в этой области науки. Учебник под его авторством  стоял на полке  каждого мало-мальски толкового технаря.

Экзамены у студентов Павел Петрович принимал с пристрастием, въедливо выискивая пробелы в знаниях, и запросто мог испортить зачетку «неудом». Но все же,  к парням на сдаче сессии он относился терпимо, двойки им ставил  редко, даже когда попадался совсем  косноязычный тупарь. «Ничего,  еще наберется слов на работе, –   рассуждал Фикусов, –    мужик на производстве нужен любой!» Зато еле лепечущих   девчонок «топил» без жалости, особенно симпатичных и хорошо одетых, нарядных.
 
–  Какой вы будущий инженер? Вы тупица! –  орал Фикусов очередной  барышне, выслушав ее невнятное бормотание по билету, –  Как вам не стыдно не знать элементарных вещей?  Вы занимаете чужое место! Возможно, именно из-за вас какой-то толковый парень остался за дверью нашего высшего учебного заведения!
Называя институт «высшим учебным заведением», Фикусов обычно поднимал указательный палец вверх и так таращил глаза, что казалось, они выскользнут из орбит и упадут на стол. Гнев делал его и так не очень-то симпатичное складчатое лицо ужасным,  сходство с  химерой усиливалось.

Если студентка  начинала оправдываться дрожащим голоском или –  не дай бог! – дерзко огрызаться,  гнев доцента перерастал в ярость. Фикусов, словно на пружинках,  выскакивал из-за стола, и, орошая  пространство вокруг себя слюной, разражался обидными тирадами и топал ногами.  В этой стадии – коли таковая начиналась –   студентке следовало  быстро собирать манатки  и  исчезать с глаз долой, пока рука преподавателя не схватила со стола ее зачетку, чтобы со словами «вон!» швырнуть   в дальний угол аудитории.

Была история, когда  прилетевшая к дверям зачетка бумерангом вернулась обратно  к экзаменатору  с возмущенным девичьим выкриком «не моя!»…О, как долго потом храбрая студенточка не могла пересдать экзамен!  Зато осталась  легендой вуза, как отмщение, как «око за око» и «зуб за зуб». Ведь, сколько их было –  всхлипывающих барышень, ползающих по полу в поисках растерзанной зачетки с пятерками по остальным предметам! Не счесть…

Да, не любил Фикусов нежных девушек, избравших инженерный путь познания мира, терпеть не мог.  А что касается замужних и, особенно, беременных студенток, то он их от всей души  ненавидел, прикрывая неприязнь холодной маской ехидства. Студентки знали: перед «Фикусом» обручальное кольцо надо снимать и прятать в карман, а выросший живот  скрывать, как смертный грех. Иначе – завал. Обычно-то бывало наоборот: будущие молодые мамочки одевались в обтягивающие фигуру платьица, дабы вызвать у милосердных преподавателей умиление и сочувствие. При таком раскладе трояк – как минимум, а то и больше –  всегда  был им обеспечен. Доцент Фикусов рушил все стандарты человеколюбия в прах и решительно не принимал деторождение  за причину, по которой он кому-то что-то обязан.

– Вы будете тут свадьбы устраивать да детей плодить, –  сжимая губы куриной гузкой, язвительно бубнил он,  окинув  шарообразную фигуру студентки  взглядом, –  а кто будет работать на производстве? Кто? Вы что, ребенка бросите? В детский дом сдадите?
Студентка, пылая щеками, мотала головой. А он продолжал изгаляться:
 – Нет? Тогда, извольте знать, что  на производстве нужны работники с мозгами, не забитыми кулинарными рецептами и пеленками! Идите, варите мужу борщ!
Зачеткой он в этом случае не бросался и слюной не брызгал. Просто отодвигал ее в сторону, как лишний предмет. Так он боролся за справедливость, перемещая женщину на должное ей место.
 
Будущая мать, заливаясь слезами обиды,   сразу же плелась в деканат жаловаться. Как правило, это помогало. Декан, будучи в курсе выкрутасов изверга-преподавателя,  брал решение проблемы на себя:  шел на поклон к экзаменатору, дабы из искры не возгоралось пламя и не полыхнуло скандалом за пределами вуза. Такой поворот считался  крайне нежелательным.

– Ну что ты, Пал Петрович  зверствуешь? –  мирно начинал декан-добряк, по-дружески наезжая на вредного доцента авторитетом. –  Чего тебе неймется? Неужели тебе легче станет, если загнобишь девчонку? Она  же нервничать станет, а ей ребенка рожать, будущего члена общества.
– А я что, против? – резонно парировал Фикусов, –  Пусть себе рожает где угодно. Освобождает место, валит из вуза на все четыре стороны и рожает.
 – Поставь хотя бы «удовлетворительно», сделай милость, не нарывайся на склоку, –  скулил декан.
 – Она на такой высокий балл, как «удовлетворительно», знаний не накопила, – продолжал брюзжать  Пал Петрович, но  зачетку брал, что означало: не откажет.
 Декан  следил за движением доцентской руки и пытался шутить.
–  На, подавись…. – Фикусов возвращал ему подписанную зачетку и брезгливо пояснял:
–  Лишь бы эта беременная кукла сюда  больше не приходила. А то, не ровен час, начнет здесь рожать, а я не повитуха, роды принимать не намерен …

«Вот как с ним разговаривать? – думал декан, возвращаясь в кабинет к зареванной студентке, – злыдень, не человек. Отчего такой? Непонятно. Одинокий, никто нервы не мотает... Живет в своей норе как крот …»

А у доцента Фикусова была своя правда. Железобетонная, устоявшаяся.  Он считал  –  и ни один аргумент не мог его переубедить –  что женщина и техника –  две вещи несовместные. Женщина-инженер –  это фикция, бред сивой кобылы.  Женский удел –   дом, дети, кухня. Кажется, так говорится у немцев. И правильно говорится. Пусть девицы в педагогических вузах слезы льют и рожают. Или в медицинских. Там им самое место. А здесь храм  металла и техники. Мир мужской и грубый, бабам непосильный.

***
На улице  потихоньку гасли краски. Птицы  упорхнули, коты разбрелись по подвалам и перекрикивались оттуда истошными  голосами. Вечер затемнил городскую картинку до черноты, и Фикусов в отражении оконного стекла мог  видеть только свою  плохо побритую физиономию с отечными мешками под глазами.

Он отошел от окна и залег на кровать. В палате находились еще двое пациентов. Это были молодые парни лет по двадцати пяти, оказавшиеся в больнице по причине совершенно Фикусову непонятной – не то для обследования, не то для лечения.  Они выглядели  вполне здоровыми бугаями, на которых, как решил Фикусов, запросто можно пахать. Парни не отличались разговорчивостью, рано залегли на боковую и  уже переливчато храпели  каждый на своей койке. «Хорошо им, молодым жеребцам, –  позавидовал Фикусов, –  глаза закрыли и готово. А мне сегодня без таблетки не заснуть…»
 
Приподнявшись на локте, он нашарил на тумбочке мензурку со снотворным,  полученным у медсестры, сглотнул горькое лекарство и опять повалился на подушку. В ожидании  сна он нервно ворочался, чуткий слух его улавливал посторонние звуки, доносящиеся из коридора, где небольшая компания больных смотрела по телевизору комедийное шоу. Волны чужого веселья раздражали,  сон не приходил.

«Покурить надо, может, засну…» – решил доцент. Шаркая  ногами  в больничных тапках, он вышел из палаты и стал спускаться  по  лестнице на первый этаж, где было отведено место для курения.  Пациенты обоих полов стекались в «курилку» в чем было  –  халатах, пижамах и спортивных штанах с отвислыми задами и пузырящимися коленками. В клубах белесого дыма они смахивали на погорельцев с пепелища, что не мешало всем мирно общаться и  даже заводить знакомства.
 
На этот раз курительная площадка  оказалась пуста. Не то позднее время, не то просмотр веселых телепрограмм стали тому причиной, но ни одной дымящей фигуры там  не наблюдалось. И только две  консервные банки, наполненные окурками, напоминали, для каких целей служила сия территория.
 
Фикусов примостился на облезлом подоконнике  в позе ожившей химеры с крыши Нотр-Дам и в полном одиночестве отдался вредной привычке. Вскоре  он ощутил, как глаза  его стали слипаться, а рот перекосило в зевоте. Таблетки сделали свое дело: сон  настырно вторгался в  мозг и спутывал мысли.  Неудачно раззевавшись так, что чуть не свернул челюсть, Фикусов загасил сигарету и поплелся к себе.  Обратный путь по лестнице он проделал на автопилоте с риском заснуть на ступеньках,  не дойдя до палаты. Открыв дверь в отделение, он вяло   поразился перемене:  в коридоре   темно, телевизор выключен,  тишина – как на заброшенном кладбище. И только настольная лампа освещала  пустующий стол дежурной сестры и оживляла пространство.
 
«Хе-хе, быстро же их разогнали, – сквозь налетающий сон подумал Фикусов про любителей телепрограмм. – Схлынули, как по команде…»
В палате по-прежнему заливисто храпели. Фикусов, едва различая в потемках свою койку,  ощупью пробрался к ней, стянул пижамные штаны и, скрипнув пружинами, улегся. Спасаясь от храпа,  натянул на голову одеяло, зарылся в подушку и с вожделением погрузился в липкий лекарственный сон.   Его худосочная фигура улеглась на комковатом матрасе,  заполняя продавленные ямки, как флейта в футляре, а одеяло так  закамуфлировало тело, что казалось, будто койка лишь небрежно застлана.  Сам того не желая, Фикусов слился с кроватью, как хамелеон с корой дерева.

Сны ему в эту ночь снились чудесные. Сначала под его руками пластично сопротивлялись  материалы,  потом тема сопромата исказилась, как при настройке радиоприемника, произошло некое шипение, шуршание, и  в сон вплыли  люди, которые плавно превратились в голубей, голуби  –  в котов, а коты взмахнули лапами и улетели в небо. Ближе к пробуждению сон стал  походить на телепередачу, в которой женские головы бубнят про погоду и мелят всякую чепуху.

Проснувшись окончательно, Фикусов с удивлением обнаружил, что женские голоса плавно перекочевали из сна в явь и раздаются совсем рядом. Он откинул  край одеяла с головы и увидел странную картину: на соседней  кровати, спинами к нему, сидели две  женские фигуры – пухлая и тощенькая. У хозяйки пухлой фигуры на голове красовался кукиш из темных волос, пришпиленный к затылку яркой заколкой.   Одета она была в  спортивный костюм. Тощенькую фигурку обтягивал атласный халатик с розами,  между лопаток  сбегала русая коса. Судя по голосам,  женщины были с существенной  разницей в возрасте. Та, что в халатике, казалась совсем молоденькой, она говорила высоким тонким голосом, почти пищала. Вторая явно была постарше, хрипела и кашляла как курильщик со стажем.
   
«К парням с утра посетители притащилась, что ли?– мысленно заворчал  Фикусов. –  Или уже здесь знакомства завели?  Сами-то парни где? Куда их черт унес?»
Доцент почувствовал себя ущемленным в правах. Ему бы срочно  прогуляться в туалет, да штаны висят на вешалке, при дамах одеваться неудобно. «Может, скоро уйдут?» – подумал он и решил немного подождать.  Женщины  вели беседы на житейские темы, и Фикусов  невольно прислушался, хотя терпеть не мог бабскую болтовню.

– Я здесь не первый раз, –  пропищала молоденькая, –  всех уже здесь знаю. От и до. И они меня. Прям как родная. Не везет мне.
– А замужем-то давно? – откликнулась вторая хриплым голосом.
– Два года…
 – Ну, это ерунда. Еще времени у тебя много. Выносишь.
– Думаешь? А врачи говорят – плохи мои дела. Лечиться надо серьезно. И долго.
 – А что поделать? Хочешь детей иметь  – будешь лечиться, ежели раньше мозгов не было.
 – Все как на зло, – грустно продолжала пищать молоденькая. –  Сначала беременеть не хотела. Потом не могла.  А теперь не могу выносить. Третий выкидыш. Крови потеряла – море…
Женщины помолчали. Молчание нарушила хриплая.
–  Знаешь, а у меня   другая проблема была, – поведала она. –  Беременеть – беременела. Запросто. А родить сама –  фигушки. Три раза кесарили! Каждый раз – режут! Всю  располосовали, места живого нет. После всех операций я как матрос Железняк с пулеметными лентами на брюхе. Хочешь, покажу? Гляди!
Хозяйка хриплого голоса начала возиться с одеждой. Фикусов, не желая стать зрителем на  стриптизе, вновь накрылся одеялом. «Совсем бабы сдурели,  –  мысленно возмутился он, –    приперлись, как к себе домой, и оголяются… Ни стыда,  ни совести…»
– Ужас, –   через некоторое время услышал он писклявый возглас. –   Как ты с этим живешь?
Шуршание одежды прекратилось.
–  Как? Молча! – хриплый голос слышался слегка невнятно, скорее всего, женщина удерживала одежду зубами, –  вот это – смотри –   первый раз кесарили, это –  во второй. А на этот раз можно сказать: кастрировали... Все, отфутболилась…

«Что значит: кастрировали? –  похолодел Фикусов, –  Как это – кастрировали?...» Он с трудом удержался от желания скинуть одеяло, чтобы обнаружить свое присутствие и тем самым прекратить ужасные разговоры, восстановить порядок.  Но не успел. Скрипнула дверь, хлопнули створки и с порога громкий женский голос, в котором слышались командирские нотки, требовательно возвестил:
–  Смирнова, Моськина, на процедуры… 
–  Не Моськина, а Мосина, –  пропищала  молодая.   
– А, точно – Мосина…Извини…  –  с грубоватой лаской поправился командирский голос и зачастил, –  Живее, миленькие, живее… У меня еще не все  отделение обработано.
 – Мы уже идем, Светланочка, –  заискивающе откликнулась  хриплая. – Уже торопимся…

Женщины поднялись   с кровати, отчего  пружинная сетка  громко взвизгнула. Раздалось шлепанье шагов, шарканье подошв. Дверь  хлопнула. Повисла тишина.
«Наконец-то…» –  лихорадочно сообразил Фикусов.  Он  освободился из плена одеяла, протер руками глаза и заозирался.  С удивлением обнаружил, что стены палаты нежно-розового цвета, а не того ядовито-желтого, примелькавшегося ему до тошноты за пять  больничных дней. Бросив взгляд за окно, удивился еще больше – куда-то исчезла кирпичная стена с матерным словом. Вместо нее виднелись  ржавые листы крыши и серые облака. 
«Что такое? –  растерялся Фикусов. –  Ничего не понимаю!»

Он слез с кровати и  приблизился к окну. Бред какой-то! – знакомое граффити красовалось на месте,  только  значительно ниже того уровня, на котором на данный момент он находился. «Где это я? – обалдел Фикусов и проследил глазами расстояние. – Не может быть!» Мозг доцента, охмуренный остатками снотворного, отказывался верить в реальность произошедшей с ним  несуразицы. Парадокс! Он находился в женской палате –   на тумбочках лежали всякие женские бытовые принадлежности, а  со спинок  стульев свешивалась  женская одежда. И только на вешалке перед дверью  болтались его родимые пижамные штаны, а поверх них – чей-то бесполый  медицинский халат.
 
Впервые в жизни   доцента Фикусова объял панический ужас, остатки волос на голове зашевелились. Напрягая память, он вспомнил, как ночью пошел курить, как потом возвращался… Но, как  он отмахал вверх лишние этажи и не заметил, что зарулил   на чужую территорию –   ни вспомнить, ни понять не мог…
«Не иначе –  бес попутал под действием снотворного, –  решил он. –  Сматываться надо, да поскорее,  хозяйки палаты вот-вот вернутся».

  Времени на обдумывание деталей побега не оставалось. В срочном порядке он облачился в штаны, потом, не реагируя на  уколы совести, мол, чужое брать нельзя,  сдернул с вешалки бесхозный медицинский халат, и  быстро  напялил его поверх  пижамы, застегнулся на все пуговицы. Засунув руки в карманы,  открыл плечом дверь и обследовал обстановку.

По коридору туда-сюда сновали разнокалиберные дамы-пациентки, ни одного представителя мужского пола среди них не наблюдалось. «Бабье царство какое-то…»  –   мысленно заворчал доцент, и, придав лицу   невозмутимое выражение,  твердым шагом вышел из палаты. Лавируя среди женских фигур,  пересек коридор и рванул  дверь на выход.
 
На лестничной площадке он перевел дух. Нервы, нервы… Сердце трепыхалось, словно заячий хвост. Слегка успокоившись, он начал спускаться, но любопытство заставило его замедлить ход и оглянуться. На  дверях отделения, в котором ему довелось провести ночь, крупными буквами значилось: гинекология. 

***

В этот же день Фикусова пригласили на беседу с  врачом. Доцент сразу вспомнил про халат, который без спросу утащил из женской палаты, считай: украл, и запаниковал. Войдя в ординаторскую, начал возбужденно крутить головой и сыпать вопросами.
 – В чем дело? По какому поводу меня вызывают? Зачем?
– Я готовлю вас к выписке, Павел Петрович, –  спокойно отозвался моложавый доктор,  сидевший  за  дальним столом у окна. Он  что-то быстро строчил в бумагах и говорил, не поднимая головы. – Прямо сегодня можно домой.
–  Почему?  –   не понял Фикусов.
 – Не подтвердился ваш инфаркт. 
–  Как так: не подтвердился? – заподозрил недоброе доцент. – А что подтвердилось?
–  Обыкновенный гипертонический криз, – продолжал строчить в бумагах врач. –  Мы вас тут подлечили малость, а теперь дело за вами.
 
«Так-с…» – вместо того чтобы обрадоваться,  Фикусов нахмурился. «Вот и доверяй  нашему недоумку-участковому, –  привычно забрюзжал он мыслями, как шутовской колпак бубенцами. –  Инфаркт, инфаркт… Здорового человека от больного отличить не смог…Двоечник! И диплом, небось, в подворотне купил…Просидел я здесь из-за него неделю…Столько времени коту под хвост!»

***
До начала экзаменационной сессии оставалось всего ничего, когда доцент Фикусов вышел на работу. По вузу весть разлетелась  мгновенно, и настроение в рядах студентов упало ниже некуда.  Все слышали, что вредного доцента одолела серьезная хворь, и, вопреки гуманным соображениям, радовались этому,  рассчитывая сдавать экзамен старшему преподавателю Сидорчуку, замещавшему Фикусова во время болезни. Сидорчук имел славу «своего парня» – благодушного и лояльного, двоек он принципиально не ставил и вообще никого не терзал, поскольку рутина пока его  не укатала. Студенческой братии казалось, что счастье рядом. Однако возвращение Фикусова вмиг сломало надежды на халявную сдачу сопромата.
 
Настал экзаменационный день для первой группы, и около аудитории, где принимал экзамен   грозный доцент, стойко запахло валерьянкой. Девицы, наслышанные про ужасы сдачи, мелко тряслись, парни усиленно листали конспекты, у них был шанс.  Шпаргалки, написанные на узких полосках бумаги мелким почерком и  скрученные до деревянной плотности, были распиханы по укромным местам.  Бомбы – листки с готовыми ответами на билеты – спрятаны под девичьими юбками.  Студенческий народ, как обычно, проявляя новые и новые чудеса смекалки и изворотливости,  больше всего надеялся на любимое «авось, пронесет».
 
Наконец дверь аудитории распахнулась. На пороге появился доцент.
–  Заходите и занимайте места,  – обратился он к студентам. – Ну, смелее.
Молодежь покорным стадом ввалилась в помещение и расселась по рядам. На лицах застыло ожидание. Можно было подумать, что их собрали  на порку.
 
Фикусов просмотрел ведомости –  группа состояла в основном из  девчонок.   Не поверив глазам, он прошерстил ряды взглядом. Точно! В аудитории среди девичьих голов он насчитал  всего пятеро парней.  Женский мир   окружил Фикусова плотным кольцом. И никуда от этого было не деться.
 
Доцент медленно встал и  прошелся взад – вперед по кафедре, как волк в клетке.
– Кому достаточно тройки – прошу зачетки на стол, – неожиданно для всех  проговорил он в притихшее на вдохе пространство аудитории, –  ставлю экзамен автоматом.
Зал выдохнул, не веря счастью. А Фикусов продолжил:
– Кто претендует на более высокие оценки знаний,  прошу остаться и тянуть билеты.
–  Павел Петрович, вы шутите? – с последнего ряда раздался голос непонятной половой принадлежности.
Фикусов дернулся, ища глазами смельчака, но различить, от кого  пришел вопрос, не смог.
– Никаких шуток. Даю минуту на размышление. Время пошло…

Через десять минут на преподавательском столе высилась небольшая пирамида из студенческих документов. Девушки, стуча каблуками, покидали аудиторию, сдавать экзамен  оставалось несколько парней. Фикусов, раскрывая оставленные зачетки  –  каждую по очереди –   ставил туда хитрую  закорючку-подпись и размашисто выводил «удовл.»
 
Когда время экзамена подходило к концу, а Фикусов заполнял ведомости с оценками,  в пустой аудитории тихо скрипнула дверь и на пороге показалась  субтильная девичья фигурка.  Аккуратная челочка, голубые глаза, через остренькое плечо на грудь перекинута русая коса. Одним словом –  самый ненавидимый  Фикусовым студенческий облик.
 
Студентка  неслышно подошла к столу.
– Можно брать билет? – спросила она тонким голоском.
Фикусов мельком взглянул на нее и сразу насторожился, будто кот, учуявший мышь. «Опоздавшему кости» – озлобился он, но что-то знакомое  померещилось ему в девичьем облике и  голосе.
– Начало экзамена в девять, –  произнес сухо и твердо.  –  А сейчас почти двенадцать. Вы опоздали.
– Извините, – пропищала  девушка и поправила косу, на безымянном пальчике  сверкнуло обручальное кольцо. – Я не могла раньше. Меня из больницы только в одиннадцать выписали…
Доцент медленно поднял глаза на девушку и уставился на нее как на дальнюю родственницу, которую  только что узнал. Голос, коса…
–  Ваша фамилия?
–  Мосина.
Доцента прошиб пот. Сомнений не было.
«Трам-тара-рам! Вот так встреча, –   обомлел Фикусов и так смутился, будто  студентка  застукала его  тогда – в чужой палате, в чужой кровати –  и сейчас этот смехотворный инцидент станет всем известен. –  Что за жизнь? Одни бабы вокруг. Уволюсь… »

Он вдруг поймал себя на мысли, что испытывает странное чувство – смеси стыда и жалости. Стыда – за себя, за то, что он, оказавшись в конфузной ситуации не по своей воле, стал свидетелем чужого разговора и теперь знает жуткие интимные тайны, которые дают женщинам некие преференции в этой жизни.  Жалость змеёй вползла в его черствую душу и осталась в ней.

– Зачем вы пришли сегодня? – в наиболее  благожелательном тоне обратился он к студентке. – Больница дает освобождение, вы имеете право сдавать экзамен позже.
Девушка заупрямилась.
–  Мне  не хотелось терять время…
Раньше подобный ответ вывел бы доцента из себя и неизвестно, какие нелицеприятные эпитеты услышала бы студентка в свой адрес.  Но не в этот раз.

 Он взял в руки  зачетку, раскрыл ее и полистал.  Зачетка   пестрела  пятерками. Очевидно, студентка  была старательная и в дальнейшем претендовала на красный диплом. «Как это она умудряется все успевать да еще по больницам скитаться?…» – подумал Фикусов.  Долю секунды он сомневался, а потом резкими движениями руки начертал в графе «оценка»  «отл.», царапнул подписью и протянул зачетку девушке:
 – Вот вам.
– А билет?
– Не надо. Думаю, что вы хорошо подготовлены.
–  Спасибо,  – пробормотала опешившая девушка.
– На здоровье, – отмахнулся Фикусов, а про себя подумал:  «Нет, надо срочно отсюда уходить. Завтра же напишу заявление. Устроюсь в артиллерийское училище, что ли… Давно  зовут… Да и в морской академии, говорят,  вакансия открыта …»

                *************************