VII. Fis - Игры Лолы

Доминик… Каждый раз, когда упоминаю его имя, чувствую себя так, словно бы по телефону ему звоню среди ночи. Интересно, обрадовался бы он, выкини я такой номер? Особенно если учесть, что жила я в соседней комнате!
Прямо представляю его сонный голос в трубке: «Да, Коломбина…»
«Да я так, звоню спокойной ночи пожелать…» - И скорее бросаю трубку и запираю дверь изнутри на ключ. А лучше ещё и шкафом подпереть! Представляю себе, как бы он разорялся!
О нас много гадостей по Вавилону ходило. Только вот что из этого правда?
Говорят, он нашёл меня в притоне для проституток (о, добрейший Шри Доминик, целую его пятки!), выкупил меня из рабства и сделал из меня человека… Сделал! Из меня! Человека! …
Говорят, я сразу же забралась к нему в постель, говорят, у меня ни голоса, ни мозга, ни сердца, да и с ним я только из-за денег… Люди порой слишком много говорят. Особенно когда видят свободно живущую женщину рядом с красивым мужчиной. Всем его сразу, почему-то, жалко. Если я такая мразь, где же, вопрос, был мозг «красивого и умного», когда он связался со мной?! Сказать по правде, его красота интересовала меня меньше всего. А вот интеллект, талант, душевная чуткость…
Сразу оговорюсь, вопреки расхожему мнению, Доминик меня как мужчина не волновал. Да, я жила и творила с ним с самого начала. Но в ту пору мне казалось, что истории с Йозефом мне хватит до глубокой старости. Как минимум, лет на десять. Мне хотелось творчества, мне хотелось новой жизни.
Нас с ним, помню, в тот день друг к  другу как волной кинуло. Я сидела, обнимала собаку, курила там что-то… Вдруг, слышу, будто барабан разносится издалека. Неровный такой, танцующий, предвещающий что-то… То были его шаги. «Обернись!» - Сказало мне вещее сердце. Обернувшись, я увидела его – летящего по нарастающей вьюге графа старинных вампирских саг, высокое пустынное божество, поющее песнь грому – тоскующий, цветущий, нездешний, незнакомый… Глядя вдаль, я помню, просила его без слов: «Посмотри на меня! Если ты не посмотришь, я буду так разочарована, что, наверное, умру… Ох, нет, не смотри, ты пронзишь меня взглядом, я умру, если взглянешь!»
Мотыльки опущенных ресниц дрожали, он что-то тихо шептал в опускающихся грозовых сумерках. Левая рука его совершала вьющие движения, словно бы он плёл паутину или же шёл по нити. Я закрыла глаза, плотнее закуталась в шарф, прижалась к собаке.
Внезапно тяжёлые ботинки подле меня остановились, стих ритмичный языческий шаг. Я не смотрю, мне нельзя. Если посмотрю, я обожгусь. Он протянул мне руку. Я не смотрю, я затаилась. Он касается моей руки, и электрическая дрожь бежит по моим жилам от этого прикосновения. Он бережно под локти поднимает меня с холодных камней, отряхивает мой плащ от налипших листьев и собачьей шерсти… Мокрая и виноватая – я, наверное, и сама выглядела не лучше той собаки. Тем не менее, его тонкие бледные пальцы скользили по моей одежде, и я чувствовала себя обязанной поднять глаза, чтобы поблагодарить… Взглянув в его бледное вытянутое лицо, в его блестящие какие-то по-детски радужные глаза, меняющие цвет, подобно небу, я поняла, что ему не хочется моей благодарности. Что он сделал это и сам не понял, почему, этот большой ребёнок. Наверное, потому что добрый. В тот момент я позабыла о приличиях и, вцепившись в распахнутые полы кашемирового пальто когтями, прижалась влажным лицом к его свитеру… Кожей я чувствовала, как Доминик дышит, его сердце гулко отдавалось в моём лбу… В этот момент мне показалось, что я слышала его запах и раньше, он показался мне кем-то давно знакомым, почти родным… Как я оказалась у него? Всё просто – он просто позвал, я просто пошла.
Вы говорите, я стала его наложницей в тот же вечер? Ох, не смешите меня, черти развратные! Вы сами-то его наложницей хоть раз бывали? А раз не бывали, так к чему судачите?
С Домиником мы жили в соседних комнатах – как сестра с братом. Разводили вечерами камин, пили вино, дурачились. Он, впрочем, много медитировал. Да, он один из тех редких людей, у кого алкоголь не влияет на глубину медитации. Вот я не такая. Мне алкоголь практически не мешает думать, но сильно слоит сознание в состоянии транса.
Доминик меня отучил от травки. Просто сказал, что мне это не нужно, и выкинул. То есть, он выкинул не всё… У меня были заначки. Но это так, на чёрный день. С Домиником я практически не курила. Не потому, что он меня ругал или что-то запрещал. Просто Доминик доверял, и мне не хотелось его обманывать.
Бывало, мы с ним играли с волшебной призмой, смотрели на звёзды… Придумывали на спор истории о рождении той или иной звезды. Но так было не всегда.
Первое время мы отдыхали порознь: я ходила на луг распеваться, чтобы не тревожить его медитации, или гуляла где-нибудь. А он частенько уходил по вечерам и в ночь. Никогда не говорил, куда. Но, возвращаясь, бывало, что-то довольно насвистывал. Или обиженно хлопал дверью. Думаю, ходил кадрить девчонок.
Когда мне нечего было делать вечером (ну, не читать же проклятущего Кастанеду!), я баловалась с его «магическими» вещами или просто пекла шоколадное печенье. Половину всегда оставляла Доминику. Наутро находила на столе пустую тарелку.
Иногда, когда я возвращалась поздно, на столе стояли свежие фрукты в вазочке. Я обычно отделяла себе половинку граната, пару апельсинов и банан, наливала стакан сливового вина или жареного мате и устраивала ночной перекус в одиночку. Никто никому не мешал жить, никто ни на кого не обижался.   
По мере узнавания друг друга всё чаще мы вместе репетировали. Наше творчество, как никакое другое, требовало от нас взаимопонимания и непритворной близости. Любые наши трения немедленно отражались на экране, ведь призма просто раздавала нам подходящие роли и переносила на экран, но жить-то в новых обличиях продолжали мы! Поэтому нам пришлось стать не просто братом и сестрой, а братом и сестрой - близнецами, различными по характеру, но едиными в том, что касалось общего вреда и общего блага, общего творчества, общего времени… Даже здоровье теперь стало общим, поскольку медитативные погружения перед призмой требовали колоссальных энергетических затрат. Откуда, вы думаете, взялись цвета у наших фильмов? Вы думаете, то преломление света от граней призмы? Отчасти вы правы, но я честнее буду, если скажу, что цвета наших фильмов – это моя кровь. Порой я чувствовала, как нити цвета тонкой струйкой выливались из кончиков моих пальцев, срывались с волос и переливались через призму в картинку на полотне – и, в конечном итоге, в ваше воображение. Так оно и есть: Доминик дарит форму, я наполняю форму красками. Без него я ярка, но хаотична, а он без меня – прекрасно оформлен, но чувственно пуст… Увы, я вижу это так.
Чтобы нам легче было медитировать, за несколько дней до репетиции я не пила ни алкоголь, ни кофе. Позже, когда мы творили вместе наши миры всё чаще, я практически совсем завязала с «допингом» и давала себе послабление только после выступлений, когда хотелось немного расслабиться. Для меня это была довольно серьёзная жертва, зато мы с Домиником чувствовали друг друга теперь настолько остро, словно бы друг в друга проросли. Он мог быть на другом конце города, а я – мирно сидеть у камина, и при этом каждый из нас знал, хорошо ли другому или дискомфортно, холодно или горячо, радостно или страшно, испытывает ли он оргазм или плачет. Тем не менее, кроме крайних случаев, это никогда не обсуждалось, разве что кому-то из нас самому хотелось поделиться наболевшим.
Крайний случай… Говоря так, я каждый раз вспоминаю тот день. Шёл уже второй месяц, как я жила у Доминика, и мы отыграли пару успешных представлений, когда... Во время репетиции я внезапно потеряла сознание и фильм потух.
Через какое-то время я всплыла из «уютной черноты небытия» и приоткрыла один глаз: надо мной маячила встревоженная физиономия Доминика.
- Коломбин, ты как?
- Да ничего, вроде… - Приоткрыла я второй глаз и приподнялась на локте. – А что случилось?
- Ты хорошо сегодня ела? – Продолжал он свой расспрос.
- Честно, как-то ничего не хотелось, а что?
Он сверлил глазами моё тело и молчал. Вначале я даже рассердилась: ещё бы, так настойчиво пялится и даже ни слова развращения! Однако, вглядевшись в его черты, я увидела, что он необычно для себя серьёзен.
- Доминик, что-то случилось? Не томи.
Он продолжал молча пялиться на мой живот, точнее, куда-то в область…
- Нет! – Выдохнула я.
Он перевёл прожекторы пронзающего взгляда мне в глаза, затем вновь вернулся взглядом на живот. Сглотнув густую слюну, помню, я спросила:
- Он на человека-то хоть похож?
Доминик прищурился и ответил:
- Скорее на сливу.
Я всплеснула руками:
- Ну, всё-то у меня не как у людей! Даже оно похоже на сливу!
Доминик лишь покачал головой, не отрывая от моего тела встревоженного взгляда:
- На твоём месте об этом я волновался бы меньше всего. В столь юном возрасте все человеческие дети напоминают сливу.
- Доминик, это точно?
- Точнее не придумаешь. Ты хочешь его оставить?
Тяжёлый вопрос. Нет, конечно, нет. Он понял. Хотя я не произнесла ни слова.
- Ты хоть любила его, Коломбина?
Ещё один тяжёлый вопрос. И снова ответ очевиден. Любила – как друга.
- Была плохая ночь?
- Не спрашивай.
- Не буду.
- Что мне теперь делать?
- Не знаю. Ляжешь в клинику.
- Чтобы вавилонские кумушки опять раззвенели, какая Коломбина шлюха?
- Тогда мор-трава.
- Доминик! Это запрещенное средство!
- У меня есть.
- А я?
- Ты будешь в порядке, я позабочусь.
- Доминик, я…
- Без вопросов.
Той ночью мы тяжело болели оба. Наутро рубиновая слива, вымытая волной крови, выскользнула из моего тела и больше не напоминала о себе. Это была последняя частица Йозефа, жившая во мне. Глядя на алое яйцо в своей ладони, я испытывала и горечь, и облегчение… А ещё благодарность Доминику, разделившему эту горечь со мной. Своего несостоявшегося младенца я опустила в реку, прочитав над ним придуманную тут же на ходу (но искренне!) молитву, а Доминику принесла свежего печенья и кофе с ликером.
Вы можете винить меня, я и сама себя винила… но, может быть, вам легче будет понять, если я скажу, что не хотела носить ребёнка человека, который… пусть и не всегда, пусть и редко… насилием убеждает женщину. Человека, которому я доверяла… Я бы не любила того ребёнка, я бы носила его как врага в себе. А что может быть хуже, чем носить того, кого отверг уже до рождения… Да-да, знаю, вы снова скажете, что я негодная, пустая, что я эгоистка и раздвигаю ноги на раз-два-три… А Доминик вот не сказал.
Поэтому я пеку своё печенье ему, а не вам. Потому что Доминик старается проникнуться. В этом мире смеющихся пародий он – человек, а не Красный Дракон в молодые годы, как некоторые.
Я так пишу о нём, словно бы он и впрямь какой-то Шри… А может и Шри, кто знает? Утки к нему утят приводят, бабушки кормят пирожками, дети дарят игрушки… Первое время меня это удивляло – вроде бы, мрачный такой, весь, в чёрном (но непременно с какой-то ярко-алой деталью… это его, как бы так сказать… убийственный ШАРМ), молчаливый… Потом меня это забавляло: я забирала игрушки у детей, с воплем «Вот спасибо!» хватала пироги у опешивших бабулек и стреляла грозным взглядом в хихичущих девчонок. Утки – это святое, их не трогала, птицы-телепаты – это наш тотем. Но порой я стала замечать за собой странное… я стала замечать, что даже священных уток, покусившихся на Доминика, мне хотелось отловить, зажарить и съесть. Или даже сырыми, вместе с перьями и яйцами. Я стала нервничать, когда он уходил поздно вечером. «Интересно, - стала думать я. – А какие девушки ему нравятся? А если у него появится пассия, я её тоже зажарю и съем? Или даже съем целиком, не жареной, вместе со скелетом и волосами?»
Обычно в такие моменты я прогоняла мерзкие мысли прочь и бежала гулять. Всю жизнь презирала ревнивцев, и сама не планировала превращаться в ревнивую злую бабу.
Одним из таких вечеров, помню, гуляла у моря, пела… Меня позвал мужчина. Знакомый, Леонардо. Мы как-то отдыхали все вместе. Он нам по маске подарил, всё поражался «глубине и трепетности» нашей игры.
Мы гуляли вдоль побережья вместе, брызгались водой… Было очень весело, очень хорошо, тепло, радостно… Не помню, когда мне с кем-то последний раз было так радостно, кроме Доминика.
Запыхавшись, мы остановились. «А ведь Лео красив», - вглядевшись в лицо мужчины, подумала я. – «Красивей, чем Доминик. Пусть и старше». В этот момент мне очень захотелось, чтобы Лео меня поцеловал. А после – завалил, прямо тут же, на побережье… А лучше в море, как морское животное.
И Лео, я знаю, хотелось того же. Его рука уже тянулась к моей груди… медленное сладкое предвкушение. Как это было бы приятно, я вижу, он художник, у него опытные, умелые руки… Но я не смогла. Почему, сама не знаю. Дело не в чистоте… У меня же нет чистоты, я продажная девка, даю за деньги, вы забыли?..
Когда на меня нападает смятение, я убегаю вдаль, дурацкая привычка. Так я поступила и тем вечером.
Позже я узнала, что жена Леонардо, сеньора Лиза, тоже актриса, лежит в больнице. Она скинула ребёнка. Мне стало искренне жаль её, жаль и Леонардо. Ладно, я, я же, по вашим рассказам, проститутка, для меня это обычное дело, но Лиза потеряла долгожданного… да ещё от любимого мужчины… «Береги Лизу!» - Шепнула я Леонардо напоследок и убежала поскорее домой в подавленном настроении.
На столе стоял виноград. Он был дома, он спал. Застыв в дверном проёме его комнаты, я долго любовалась его мирными, немного индийскими чертами, наполненными иным бытием, нездешним - его сном. Я наблюдала, как движутся под веками глаза – его глаза, радужные, как шевелятся кончики волнистых волос, повинуясь порывам его глубокого дыхания, как перламутрово-бледная ладонь словно бы растворяется в сиянии Луны… Я смотрела, чуть дыша, я смотрела, сквозь улыбку чуть не плача. Моё единственное Солнце спало. Подойдя ближе, я подоткнула ему плед. Он приподнялся: «Коломбина, ты дома? Я ждал… Я тебе виноград оставил».
Я дома, Доминик, спи.