Взгляд из прошлого. Окончание

Начало здесь

http://www.proza.ru/2015/11/22/1758


Не угадать, когда в последний раз
Прервётся нить пунктирной дружбы нашей.
Меня Вы так и не назвали Сашей…
А, в перспективе, в возрасте сравнявшись,
Запомните ли Вы, хоть пару, фраз
Того, кто был когда-то старше Вас?..
/Александръ Дунаенко/


           - А всё-таки хорошая у котов жизнь. Правда, Олеся? Помните вот того, рыжего, огромного? Сопит себе и плевать ему на все охи и ахи. И на ухмылки  тоже плевать. Сопит и спит. Молчит и сопит.
           Олеся улыбнулась:
           - Может, он молчит от того, что грустит? И грусть свою лапками закрывает, чтоб - никто! Представляете, Александр Сергеевич, встал бы он вдруг на задние лапы, и продекламировал:
У меня плохие вести.
Я грущу как никогда.
Я узнал: среди созвездий
Нет созвездия Кота!
          
           Чернышов усмехнулся:
           - Правильно. Не место котам среди звёзд. Даже таким молчаливым философам.  И грустить тут нечего – правда жизни.
           Олеся едва заметно покраснела и отвела глаза.
           Они медленно шли по широким, так непривычно пустым  аллеям бывшей ВДНХ.  Леська крепко держала Чернышева  под руку. Держала? Или держалась?..
         
           - Александр Сергеевич, глупый вопрос, конечно… Почему люди предают? Почему так легко отказываются от того, кого когда-то любили? Ведь любили же? Что даёт им право однажды плюнуть в того, кто так долго был рядом?
           - Я, Олеся – не истина в последней инстанции. Но я бы разделил эти два вопроса. И не использовал бы понятие «предательство»  применительно к людям. Предательство, на мой взгляд, явление резкое, крутой поворот в жизни того, кто это самое предательство осуществляет. И, как правило  – неожиданное для окружающих. Объясню. Предать можно того или что, кто не может ответить, кто бессловесен или бестелесен. Предать можно принципы, родину, собаку, наконец. Предать человека?.. Не знаю. Человек – существо мыслящее, обладающее органами чувств. Неужели он не видел, не чувствовал, не предвидел того, что в скором времени может случиться? Он был слеп, глух, лишен возможности размышлять?
       
           - Хорошо, а как же матери, которые бросают своих детей? Разве они их не предают?
           - Пусть это не прозвучит грубо, но я думаю, Олеся, в данной ситуации этот ребенок – та же собака. Любящая безусловно и бездумно, не способная увидеть и почувствовать в идоле своём грязь и подлость. Это – если ребенок уже вышел из младенческого возраста. Если же нет – он подобен бестелесному и бессловесному, не способному ответить, о чём я уже говорил… А в любви… Вот смотрите, Олеся. Есть у вас родинка. Очаровательная родинка, которая - не просто пятнышко на коже. Она выдается над ней бугорком. Вы её иногда задеваете одеждой или ногтем. Вы помните о ней. Вы любили её когда-то, как часть себя. Возможно, ублажали кремами, берегли от прямого солнца, смазывали зеленкой, если случайно ранили её. И вот однажды, вдруг – меняется мода, например. Или кто-то скажет вам, что родинка ваша – отвратительна, или продвинутый косметолог предлагает сделать вам искусственную,  в другом месте, эстетичнее по форме и цвету.  Или вам самой надоело бояться за неё ежедневно: вдруг - оторвётся, вдруг – переродится в злокачественную?.. И вы её удаляете. Принимаете решение – раз, и готово. Возможно,  идете к этому решению долго, даже годами. Но – удаляете…
      
           - Ничего себе сравнение! – Олеся остановилась, возмущенная, - это значит, я – родинка? Я – пятнышко на коже, пусть и выпуклое?! Я – живая, Александр Сергеевич! Я – чувствующая и мыслящая! У меня – сердце есть!
           Чернышев улыбался. Аккуратно вернул её руку на согнутую свою:
           - Родинка тоже была живой, Олеся. В ней текла кровь, она была снабжена нервными окончаниями, она болела, она чувствовала холод и жару. Вы же не будете отрицать очевидное, что кровь разносит по организму нашему не только питательные вещества, но и определенную информацию? Значит, родинка наша – была «информированная». А клетки, из которых она состоит?  В них, в каждой из них – тоже заложены определенные знания, опыт, снова та же информация… А мыслящая, - он хитро улыбнулся, - вы пробовали поговорить со своей родинкой? Может, вы просто не смогли её понять?
         
           - Да ну вас, фантазёр!
           - Вот видите, вы уже улыбаетесь. Пусть я и чушь тут намолол, но вы же – улыбнулись.  Улыбнулись, значит, перестали грустить. На секундочку всего, но – перестали. Это же – хорошо?.. А по поводу «плюнуть в ближнего»… Ну, вы же помните, что раньше родинка была вашей частью. И плевать в самого себя было бы странно – раз. Мы же говорим про нормальных, адекватных людей, правда?  И два – может, этой самой родинке просто кажется, что в неё плюнули? Может, человек просто дунул. Ну, вылетела капля слюны – бывает. Даже, если вы видите явно вот этот самый плевок, может, это и не плевок вовсе? Закашлялся человек, чихнул, в конце концов? Ну, вот! Вы – снова улыбаетесь, Олеся!

           - Хорошо, уговорили. Буду думать, что на меня, то есть, простите, на родинку -  не плюнули. На меня – начхали!.. А как же «мы в ответе за тех, кого приручили», Александр Сергеевич?
           - Олеся, «Маленький принц» - сказка. Хорошая, добрая, мудрая,  очень красивая, но -  сказка. И каждый решает для себя сам – пускать ли ему сказку в свою жизнь. Правда же?..  Вы не замерзли, может, еще по кофе?

         
           И был еще кофе. И тихая, грустная музыка в уютной маленькой кофейне. А за окном – то ли дождь, то ли снег. Серо, сыро. И лужи такие – что не обойдешь. А прыгать через них уже не пристало. Чернышев положил свою руку поверх Леськиной:
           - Что-то вы снова загрустили.
           - Ноябрь. Есть ли месяц противнее его? У природы нет плохой погоды! Как же! Есть. Вот в ноябре, например. Как было бы здорово:  листья-листья, золото, рубин.  И сразу  – белым-бело.
           - Из красоты  в чистоту? Пресно бы жили, Олеся. Где бы мы тогда брали повод для грусти?
           - Полно! Полно поводов! И без ноября этого. Сапоги вот. Эх… Прощайте, мои сапоги.
           - Так вам родинку более жалко или все-таки сапоги?
         
           Олеся вздохнула:
           - Больно. Больно, Александр Сергеевич. Больно от того, что  делают люди. Разумные люди! Хорошие… Как казалось.
           Чернышев отвёл глаза:
           - Больно, я знаю. Знаю, так бывает… Но только, Олеся, - он снова внимательно посмотрел на неё, - больно не от того, что де-ла-ют. А от того, что не де-ла-ют. Больно, когда мы теряем то, что сами себе придумали, сами распланировали, сами нарисовали. Мы сами! А тут приходит кто-то, которого мы нарисовали хорошим, тоже, заметьте – сами нарисовали, и рушит наш мир. И мы ему тут же - клеймо на лоб. Злой, мол! Вам ведь именно так сейчас ощущается, правда? Ваш привычный мир разрушен? Волею другого человека, независимо от ваших желаний?.. Олеся, но разве можно, чтобы целый мир зависел от воли одного лишь маленького человека? Больно, Олеся, оттого, когда весь свой, только свой собственный мир, заключаешь в оболочку. В чужое тело, в данном случае. Тесно ему там, миру вашему стало. Оттого и больно... Да, можно сказать, что каждый  человек – это вселенная. Но  зачем строить жизнь в другой вселенной, когда есть своя?

           - Вы правда так думаете? Вы всегда так думали, Александр Сергеевич? – она попыталась выдержать прямой, долгий взгляд. Не смогла, отвела глаза,  покраснела.
           Чернышев молчал. Просто смотрел на неё. Вздохнул, когда пришлось ответить на звонок. Отошел в сторонку, говорил по-прежнему тихо и спокойно. Вернулся:
           - Пойдемте, я провожу вас, Олеся. Мне надо ехать домой. Вы завтра уезжаете? Во сколько поезд? Вам помочь с чемоданом?
           Она засуетилась, торопливо схватила сумку:
           - Нет, нет, что вы! Поезд днем, в два часа. Спасибо, я – на такси. Время еще такое, «непробочное», проскочим как-нибудь.

         
           Они посидели еще немного на скамейке в подземке. Олеся машинально крутила на пальце обручальное кольцо и смотрела на проезжающие поезда, на вечно спешащих людей. Почему в больших городах люди не умеют просто ходить? Почему мы умудряемся утрамбовывать в одну минуту столько дел, на выполнение которых требуется как минимум втрое больше времени?  Почему и, главное – зачем? Спешим жить? Чтобы быстрее прожить то, что нам отмеряно? Или чтобы успеть максимально насытить, наполнить свою жизнь впечатлениями, опытом, событиями… Но стоит только остановиться – и краски станут ярче. И картины – выпуклее. И минуты – длиннее. И люди – понятнее. И жизнь – будет. Просто будет. Твоя, только твоя. Серьезная такая, важная, обстоятельная жизнь. А не мелькание кадров на собственноручно поставленном перед носом экране.

           - Александр Сергеевич, а ваша жена… - Олеся прикусила язык. Зря она это, зря!

           Чернышев  задумчиво поглаживал наконечник трости:
           - Мы с Машей вместе почти полвека, Олеся. Вы хотите услышать банальность, что только благодаря ей – мы вместе?.. Я не знаю, благодаря кому или чему, честно не знаю, могу только догадываться. Но я скажу вам, Олеся, что если меня или Машу спросят о смерти… Мы скажем в унисон, что хотели бы умереть в один день. Это я знаю точно, тут подсказки мне со стороны не нужны…
           - Извините…
           - Мне вас не за что извинять, - он приобнял  её  и легко прикоснулся губами к виску, - хорошей вам дороги. Я знаю, вы – умница. У вас всё будет хорошо.

                ***

           …Олеся устроила чемодан под полкой и кинулась к окну. Люди-люди, туда-сюда, и снова люди, и снова туда-сюда. Знакомой сухой фигуры на платформе не было. Как ни всматривалась она в разноцветную, разноразмерную  толпу – не было.  Всё правильно, всё верно. Появись он сейчас – то что?.. Глупая ситуация. А глупости – дело женское, не мужское…
         
           Когда последний вагон поезда  Москва - Санкт-Петербург попрощался с платформой, Чернышев  вышел из-за колонны. По привычке провел рукой по волосам,  качнулся с  пятки на носок,  достал телефон:
           - Машунь, а давай кота заведем?.. Нет, у меня ничего не случилось. И с ума я не сошел. А чем тебе тот полосатик не нравится, что в подвале у нас живет? Ну, почему сразу – блохастый!  Согласен, облезлый. Может, это жизнь от него клочками отваливается?  Нет, я не дурю… Машунь, что ты молчишь?.. Что?! Хорошо, поехали в зоомагазин, купим не блохастого и не облезлого. И юного. Нет, я не ёрничаю! Давай сегодня, прямо сейчас. Где встретимся?.. Да, я уже освободился, - он  закрыл телефон,  стряхнул капельки дождя с воротника, - я освободился…

      
                ***


           - Сашунь, смотри-ка, первый мартовский дождь!.. Вот и кончилась зима.  Пережили,  и славно, - Мария Дмитриевна глянула на мужа и засуетилась, - тебе плохо? Что ты? Сердце? Давление? Сашунь, не молчи! Что?!

           Александр Сергеевич закрыл крышку ноута, улыбнулся жене:
           - Ничего, Машунь, ничего, не переживай. Хорошо всё, задумался просто, зачитался… Да, смотри-ка – и правда дождь. Первый!.. Пойду я пройдусь, где у нас зонтик? Душно что-то у нас, Машунь, топят не по сезону. Погуляю я…

       
           ...Письмо. Он получил письмо. Первое и единственное с того самого ноября. Хорошее письмо. Олеся подробно писала, что наконец-то занимается тем, о чём всегда мечтала – преподаёт деткам английский в районной языковой студии. Плюс – взяла несколько учеников, подтягивает их по русскому.  Ходит с Инной на аква-аэробику.  Постриглась коротким ёжиком, покрасилась в «шоколад».  Разменяла квартиру, чем окончательно отрезала от себя бывшего уже мужа. Летом собирается вместе с сыном и его девушкой на Байкал… И еще много-много таких шумных, ярких и очень женских новостей. И самой последней строчкой: «Спасибо. Спасибо!  За всё – спасибо, Саша»

           …Мария Дмитриевна закрыла за мужем дверь, зябко укуталась в теплую шаль: «Душно у нас! Топят не по сезону!.. Скажет тоже… Тесто, что ли поставить?»