Данный голос 2

                из первой главы

               Сортировка и статистика

21.04 94. При множестве дней, проживаемых впустую, в этот (тоже до полдня пустой, никчемный) – захотелось вдруг что-то сделать. Сидя в служебном кабинете, за рабочим столом, с  включенной пишущей машинкой, «что-то сделать» означает только одно: написать. Хотя в течение 20 лет этот глагол выражает  форму моей трудовой деятельности, но «написать» в связке «сделать»  к работе  не относится.
Такое желание возникает, конечно, не в первый раз. Но пыл сбивают сомнения о форме писательства.  Воспользоваться привычными для себя  рамками,  поменяв лишь воображаемый образ читающего?  Он не будет  специалистом – медиком, хотя бы и шел разговор о здоровье, например.  Но тогда получается … нечто научно популярное. Не хочу,  тесно.
 Лучше просто о жизни, как я ее знаю.  Но долгое пребывание в науке наложило свой отпечаток  – родным кажется лишь текст, по которому  реально, или предполагаемо, разбросаны маленькие скобки, заключающие   прописное латинское «p» в соотношении с дробными величинами до 0,05. Соотношение вероятности ошибки и достоверности. Грань вязкого болота и твердой земли. Мне нужна только твердая земля. И это не только особенности моего восприятия, но и  воспроизведения. Сочинять, слагать – глаголы  из  чужого лексикона.
Но с другой стороны достоверность обеспечивается аппаратом статистики,  перерабатывающим сырье с названием «множество однотипных наблюдений». Множества  собираются  разными способами, и отнюдь не всегда, одним человеком. В родной медицине, во имя будущей достоверности  используется  монографический прием детального описания каждого определенного случая. Набежит таких описаний энное число, и  статистика свое слово скажет, если это действительно нужно. А нужно без сомнения. Изучают же букашек, червей, птиц домашних и перелетных. Весь мир живой природы под прицелом науки, а человек    (устойчивое выражение венец творения) заслужил не только антропологии, но и множества ее подразделов и самостоятельных направлений. Но долго еще (если вообще когда – либо произойдет) цели познания и реальные результаты изучения,   будут отстоять друг от друга дальше, чем луна от земли.
Понемногу что-то стало проясняться. Поначалу нужно лишь определить, в какой кармашек  попадет  мое описание.  Вот нашла.  Кармашек  вовсе не пустой. Отдельные описания, часто   весьма объемные, имеют  разные метафорические названия и формы изложения, а их авторы  чаще известны по курсу художественной литературы. Надо сказать, что наклейка на кармане наполовину стерлась, осталось первое слово «жизнь», второго почти не прочитать – «интроверта»? Может быть. Во всяком случае, оно более всего подходит в моем понимании  к  описываемому типу личности, хотя, возможно, рознится  с определением классической психологии.  Но сути  сказанное не меняет.  Подойдя к этой теме, лучше всего мне известной из самонаблюдения,  есть возможность и базу данных пополнить, и  статистику  из научного багажа  достать, определяя наиболее  достоверную черту интроверта. Оказалось, что такая черта есть, хотя ее  краткого  определения, видимо, не существует. Речь идет о внутреннем  процессе  создания  понятной для себя картины мира. Отдельные, но узловые фрагменты такой  картины можно условно назвать «осмысленностями». К сочинительству и слаганию, отношения они, действительно, не имеют, потому что  нуждаются  в реальных  внешних событиях  как в  энергетической  подпитке.  Выдуманные события такой способностью для интровертов не обладают, что не исключает подобного волшебного действия на других типов личности, равно как и  отдельного их описания. Те кармашки тоже не пустенькие, тоже не просто так  образовались.
            На патетической волне самоуговоров  даже вспомнился  поэт, перефразировав его детский стишок, почти запела: «люди всякие нужны, люди всякие важны»... и все, решилась.

Из тайников памяти всплывают  условные названия определенных жизненных кусков – «Славный день тысячелетия». «Целина», «Поездка на Кубань», «Моя милая, милая мамочка», «Сахалин», «Колыма», «Институт», «Таджикистан» – сразу начинаю все быстро выстраивать перед глазами, и все кажется таким интересным.  Но на ум приходит одна очень поучительная историйка.

                Трудности перевода…

Лет сто мы работали вместе в одной конторе. И была там такая Нина. И раз тысячу, в самых разных ситуациях, она вдруг, начиная что-то вспоминать из своей жизни, резко обрывала себя, особым образом закатывала глаза, и мечтательно произносила «нет, правда, вот если бы написать книгу, никто бы и не поверил, что так бывает». И вот однажды на 1001 раз, когда было какое-то свободное время, и говорю ей «Ну, Нина, давай все по порядку рассказывай, как если бы я была журналистом, в помощь тебе посланным написать книгу». И вот Нина изготовилась, и сказала примерно 5 фраз, уместившие всю ее большую и бедную семью, жизнь на окраине Москвы, да мужа – пьяницу, похороненного уже на наших глазах. И полностью иссякнув к концу последней фразы, она первый раз произнесла свою знаменитую приговорку пустым и бесцветным голосом. Поняла, что в секунду все выцвело и потеряло свою неповторимость, потому как  нужные слова не нашлись, скуден язык оказался..

                … и языка
… Об мой язык некое количество научных рецензентов споткнулось, и головную боль, уж точно, получили. То, правда, дело особое – научное писание периода позднего советского неолита. Установочка  интереснейшая – это чтобы «труд» по любой отрасли медицины содержал информацию убедительную и ясную каждому при первом же, секундном знакомстве (страшная нескромность требовать у светилы  любого калибра, на чтение, или  выслушивание своего произведения его драгоценнейшего времени). Поэтому главное требование к  научному  произведению состоит в том, чтобы в первый же момент    знакомства с ним в голове у светилы произросла мысль: «2х2=4», что приятно, знакомо, и хорошо действует на интеллектуальное пищеварение.
А по форме все должно быть изложено некими русско-подобными словами, коими учат писать и говорить в стенах различного рода медицинских НИИ. Язык для внутреннего употребления. Этот язык странен, напрочь отвергающий местоимение «я». Только «мы» – шеренги «Николаев вторых», всегда, при любых обстоятельствах в первых строках своих изложений тщательнейшим образом исследующих соотношения полов в общем числе изучаемых, подопытных, подвергающихся всяким медицинским (как кажется им самим) воздействиям. На самом деле воздействия бывают разные.
Один мой коллега, кандидат медицинских наук, делал свою кандидатскую, работая в подмосковной поселковой больнице. Он был соискатель. Шефа нашел из  московского НИИ. Я, конечно, не знаю, шеф ли одарил моего коллегу сверхценной идеей, или он преподнес эту идею шефу (очевидно заинтересованному в количестве подопечных диссертантов – как 5 накапает, так и в профессора можно подаваться). Короче, мой коллега, на заре туманной научной юности занимался тем, что вливал своим больным (внутривенно) всякие бутилированные (и имевшиеся тогда в розничной торговле) минеральные воды – нарзан, боржоми, ессентуки. Естественно, мой коллега не был пустым живодером. Он все делал по науке: дегазировал воду, стерилизовал в автоклаве, и только потом вливал ее через капельницы внутривенно. «А зачем?» – спросите. Ответ моего коллеги был блистательным (других людей, кто бы мог ответить  на этот вопрос, как показало мое небольшое статистическое исследование не было).
Ответ заключался в том, что если, на случай войны, кончатся все запасы физиологического и других растворов, то военный хирург может быстренько послать санитарочку в ближайший продовольственный магазин, принести пару – тройку бутылочек боржоми – и вот уже обескровленному и обезвоженному раненому смерть не грозит!
Диссертация защищалась по специальности военно-полевая хирургия и шла с грифом «для служебного пользования».
Возвращаясь к моему опыту пребывания в мире медицинской науки и выдаванию на гора научной продукции, могу сказать, что и мне и со мной в этом мире было трудно. Научная задача моя заключалась в том, чтобы  исследовать причинно-следственные связи в  одном из разделов онкологии. Свои научные находки  хотелось излагать с помощью нормального языка, на котором общаются взрослые образованные люди. У меня были свои идеалы: акушер Снегирев – живший и блистательно писавший о своем клиническом опыте в едином для всех – писателей, ученых, художников – серебряном веке русской культуры.
В 20-30 годы русский язык еще очень симпатично присутствовал в трудах Петрова, Богомольца, Шмальгаузена. В наше время я  была без ума от Владимира Михайловича Дильмана. И это как в поэзии.
Говорят, совсем юный Блок, обожавший немецких романтиков дочитывался  до такого состояния, что уже сам мог воспарить к поднебесным поэтическим высям. Стихи его собственные  начинали просто фонтанировать.
Я тоже (простите за нескромность, но процесс, очевидно, тот же) начитывалась Дильмана. При множестве его восхитительных, умных сносок на две ближайших страницы, все чтение – изучение превращалось в  интеллектуальную изумительную забаву (следить за мыслью №1, потом №2 и так до бесконечности, и все совершенно одновременно). Вкусив это, было уже невозможно в собственных статьях и двух  диссертациях писать на тот самый приветствуемый манер: Всего больных 100, из них мужчин 48, женщин 52… В общем, я тоже парила в поднебесье теоретической онкологии, и бедные мои рецензенты вынуждены были (нет, не читать!) улыбаться мне особым сортом улыбки, которая включает в себя снисхождение, доброжелательность, укор и массу других оттенков, и произносить всегда примерно одно и тоже – будьте  проще.

               
 
с