Кошка на плече

Бысть потоп, умножися вода,
возмогать вода, умножалася зело,
возмогание зело, зело.
Митрополит Филарет


Он перестал чувствовать укус жизни.
Стал чаще рассуждать о смерти, о том, зачем живём, и что будет после. А может, и не будет ничего?
Словно встретил свой страх и узнал его. Шуточками, многословными рассуждениями, всегда об одном, всегда одинаковыми, старался избыть увиденное, и не мог. И стал находить в этом постоянном обсуждении – вкус и волю. А может, он ждал, что кто-нибудь из нас – избавит его от страха смерти, какое-то слово скажет такое... особенное, всё открывающее? Или наоборот, закрывающее, погружающее в сон успокоительный, волшебный, добрый. Так, страшась неминуемой смерти, человек спит в гробу, словно ужасом привычки снимая ужас природного и неизбежного гнева Агнца.
Но не было среди нас таких. Многие спали в гробах.

Когда ковчег разбился над Араратом, напоровшись на мину, и щепа и доски градом посыпались вниз, на землю, унося вцепившихся в них матросов, животных, птиц, весь разношерстный экипаж "Ноя", капитан оставался в своей каюте, читая про себя, как всегда после завтрака, знакомые строки "Горин-но сё", "Книги пяти колец" Миямото Мусаси: "Девятое – не занимайся бессмысленными делами".
– Девятое, – повторил капитан. – Десятое: держи сердце в центре, сохраняй его спокойным.
Он закрыл книгу и уложил небольшой томик в карман халата. Капитан был молод. Белая борода казалась привешенной к подбородку.
– Как это понять – "сохраняй его с покойным"? А!
Капитан крикнул – "А!", и в следующее мгновение поток ворвался в каюту, выбив, как щепку, двери, подхватил капитана "Ноя" и вынес его за пределы корабля –  бережно, как вещь, слишком дорогую, чтобы потерять в начале пути.

Стал бояться кошки: а ну-ка, после смерти перескочит через тело? И тогда... Что "тогда", он не знал, но не ждал ничего хорошего. Что-то будет. Не зря же народная примета запрещает кошкам находиться в одной комнате с покойником.
Так, слово за слово, день за день, и показали ему. Однажды уснул после ужина, один в комнате. И вдруг проснулся. Комната представилась ему как бы немного сверху и под углом. Его не было в комнате. Тяжёлый ужас сковал все члены. Эта комната был гроб, только с мебелью, книгами, картинами на стене. Гроб, но пока необжитой, гроб без хозяина.
И долго ещё не покидало его это чувство пустого гроба, и в других обстоятельствах и местах, неожиданно, оно возвращалось ненадолго, как тень на лицо, и отнимало язык.

Пришёл по ночному бодрый кот. Сел. Сна ни в одном глазу. Опять пропала ночь, подумалось. Сытый отдохнувший кот затрубит в золочёные трубы ума-разума и поскачет, как жля и карна по Руской земле, а ему придётся увещевать кота и боянить, чтобы угомонился.
Кот рассудил иначе. Он увидел, что хозяин занят, и грянулся оземь – с выражением тупой покорности судьбе на лице растянулся на боку, подставил желтоватый живот неизвестности... Ему что! Дома живёт. Некого бояться...
Чтобы не отставать от домашнего животного, наскоро добил фразу: "...А храбраго Игорева полка уже не кресити" – и тоже грянулся оземь. Он обернулся голубем, как того требовал сюжет. Он полетел... Три дня и три ночи маковой росинки в клюве. Где только не бывал! Поднялся до неба небесного, там патриархи пьют чай Высоцкого, ухают и обтираются полотенцами. У каждого через плечо висит полотенце – утирать чайный пот. Машут руками:
– Лети дальше! Нечего!
А потом до неба разумного поднялся. Тут пусто. Гора чашек и остывший самовар. Где же все? Там остались. Посидел один, попил холодненького. И снова – в путь!

На следующий после своего видения день он пришёл к нам. Сел, долго сидел –  слушал разговоры. Молчал. Потом сказал, как бы даже с вызовом, ни к кому не обращаясь:
– А что вот это... воскресение мёртвых, загробная жизнь... ничего этого нет.
Твёрдо так сказал.
Лампа взмигнула под потолком...
– Подожди, подожди, – сказал ему Мисах, рассудительный и степенный. – Как же нет, когда и святые отцы...
– Отцы?! Один у вас Отец – на небесах, других – нет! "Отцы"...
Усмехнулся:
– Сказано, земля есть и в землю отыдеши... Не сказано, что потом восстанешь из земли? Не сказано. Ну и нечего придумывать. Бог своего слова не переменял.
– А ты в бога веришь?! Еретик, – сказал в сердцах мелкий и суетливый Авденаго.
Он не обиделся, только пожал плечом.
– Ответить нечего – ясно, еретик...
Он собрал кошку с земли, поклонился нам – и пошёл, пошёл вразвалочку, кошка на плече сидит.
– Дерьма-то, – вслед ему обронил Авденаго, – тоже мне... Подумаешь – Сова на рыло...

Тем временем кот мужественно боролся со сном. Он так же воплощён во мне, как я в Иг(о)ре, как все мы вместе – в ночных страшных часах, когда один спит, другой пишет, а третий носится на потолке... Богохоули Тринити.

Ночью гроза ударила. Гром гремел, так что у попадьи молоко пропало. И утром выходим, а на маковке одной как бы ссадина. Так и блестит, сияет. Видать, метил в крест, да промахнулся.
А тут и этот идёт.
– Здорово, мужики!
– А-а... заблудившийся. Так нет, стало быть, воскресения мёртвых? А может, и бога нет?
– Это вы о чём?
– А вот, что давеча говорил.
– Я ничего не говорил. Вчера? Вчера я и не выходил. Бес языком ляп, ляп...
А сам строгий. Говорит – и верит.
– Да как же это, – спрашиваем, – как же так?
– А так. Как всегда. Бес – ляп, ляп. А человек за него.
И ещё строже смотрит.
– Так это выходит – что? Человек и не виноват никогда?
– Почему?
– Так ведь бес.
– Бес... что с него? Бес он и есть бес, падший, стало быть, изначально. А человек, он выбор имеет. Выбрал – не обессудь...
Кошке:
– Кулька! Идём! Идём-идём, не кочепыжься.
И сам пошёл, она за ним. Ходко побежала, распушив хвост – и вдруг одним длинным прыжком с земли – очутилась прямо на плече у него, на правом. Слышим, он заругался на неё:
– Когти! Ты когти-то убирай, а то цепляешься.
– О, пошёл... так-то бесы ходят.
– Бес через плечо.
Кошку его Микулькой звать. Так он для краткости – Кулька.

Вошёл – рослый, ражий, рыжий. Как рассвет. Русский?
– Ай, ай, сэр!
– Ну, простукай капитанским ушам. Приказ исполнен? Спасённые?
– Спасённых нет!
– А кто же эти все?
Подошёл к окну:
– Не спасённые разве? Да... буквально четверть часа назад, их прогнал из синагоги неизвестный молодой человек, ботинком!
– Сэр?
– Бичом.
– Беженцы, сэр! – доложил рыжик. – Конфликт континентов! Дрифт. Эти дрифтуют с той стороны к нашей, с нашей на ту – тоже, но меньше. Что делать, ума не приложу. Хоть, как вы изволили выразиться, ботинком их, что ли...
– "Машенька".
– Сэр?
– Лучше.
Здоровый. Девки вешаются небось. В смысле, на шею. А тут, хоть вешайся. В смысле... О, до чего же богомерзко мне. Чьим бы ушам простукать. Чтобы спасли...
Корзина. Из дерева гофер.
Так в семнадцатый день? Или в двадцать седьмой? А какая разница?
С отделениями корзина. Посадил, значит, нас... человек один (?), всякой твари по паре, и... И потом говорит (а кому?) – опиши мне это. Но...
Хам – чёрный, тёмный, смуглый.
Интересно, а ковчег завета?
– Выйдите к этим... цыганам... и выдайте им... каждому... карту!
– Сэр?
– Карту... Ханаана!
Нимрод – бунтовщик.
– И... Нижнего Египта.
В одном из трёх он видел Господа. Иначе – зачем же обращаться "Адонаи"? Авраам видел, видел... отец множеств.
– Ботинком!

В наших краях завёлся Фрус. Детишек стал подманивать. Находили их потом, ну –  лучше бы не нашли, право. Зверь. Мужики ходили с оружием, искали его, не нашли. То ли в дубах живёт, то ли это надо идти, подниматься в горы. Не обнаружили путей к нему.
В лесу школа. Маленьких учат: как ёжика навести на съедобные грибы, как белку покормить, чтобы не испугалась... таким вещам. Этот Фурс и повадился туда. Он сядет возле школы, под видом тоже грибника.
– Девочка, или мальчик! Дяденька заблудился, помоги на правильную дорогу выбрести.
А дети что? Дети доверчивы. Мы учим их недоверию, учим не стричь ногти и держать наготове нож и палку потяжелее. А они не учатся. Кто эту школу прогулял, тот многое понял в жизни.

И это был не геноцид, не уничтожение человечества, а попутно и всего живого, а... искоренение зла омытием в водах всемирного потопа.
Водолазы ходили – бога не видали.
По нашему календарю, потоп начался в первые числа ноября месяца. Таким образом, начало новой истории человечества по меньшей мере в двух известных нам случаях приходилось на первую декаду одиннадцатого месяца. И оба раза судья зафиксировал фальстарт: "новые" люди и после потопа, и после переворота так же грешили и гневили бога, как и предшественники их.
Людоеды ходили – людей не нашли...
Б-беженцы.

"Ибо пришельцами вы были в стране Египетской".
"И обобрали египтян".

Одни говорили, Фрус огненный змей. Другие возражали, не бывает огненных змеев. Нет, бывает, утверждали первые. Вот, Соловей-разбойник: какой он соловей – он змей! Солов. А наоборот – Волос. Хтоническое божество древних язычников, змей...
Так мы шептались, Седрах, Мисах и Авденаго, в своей огненной печи, зная, что милосердный Ангел есть шумящий влажный ветер, что нет другого, кроме Того, Кто есть.
Даниил пришёл: он с другого корабля! "Как с другого?" Так несколько же было. Наш своих, "он" – своих. Несколько кораблей. И гор – несколько.

Кот нашёл себе друзей во дворе. Таких же. Кепки-малокозырки, семечки, стоят у ворот. Говорит:
– Я антисемит!

Сделал ему замечание. У него слово в ответ:
– А скажи, как вы поступали с нечистотами? Столько было команды, животных, птиц, гадов земных... все гадили. А куда? Ковчег запечатан. Плавали долго, год и больше.
– Почему ты решил, что запечатан?
– Так только вверху одно окно, куда голубя выпускали. Больше не было отверстий, о них не говорится у вас. А эзотерически толкуемое место из евангелиста Луки в главе 13, стихи 24– 28, утверждает, что ковчег якобы запечатал бог: "И затворил Господь за ним". Так объясняет Толковая библия, Лопахинская. А ты читал евангелиста Луку? Ты же читал!

Слушаешь, слушаешь – и подумаешь: зачем тебя взяли на борт? Лучше бы там оставили... в предбытие.

Вечером всё-таки заспорили с ним. О любви.
Он горячится, голый торс, наколка:
– Ну абсурд же... Вот мы сидим, обсуждаем, допустим, барона Брамбеуса... И вдруг я ни с того, ни с сего полезу на Вас.

Мычал и делал всё, чтобы поскорее утратить сходство с человеком.

Вкусно закусил огурец.
– У меня тоже было, в десятом классе... Она вот так жила, а наш дом – так... Как стемнеет, лампа зажигалась, а штора зелёная, в темноте – как звезда. Помню, стоишь у окна, смотришь, смотришь... Нет же ничего. А смотришь.

Ангел света на своём пути покрывается слоями как бы коросты от множества ожогов, которые посланник должен претерпеть от встреч с тёмными и враждебными энергиями. Когда же достигает он земли, только светлая душа сквозь эти наросты и налипшую грязь узнаёт ангельскую скрытую сущность. Подвиг узнавания, прочтения этого невозможного палимпсеста целиком принадлежит человеку. "Имеющий глаза да увидит". А если не увидит, то и самая тёмная и закосневшая в грехе душа всё равно почувствует это присутствие, где-то близко, рядом, светлого существа.
И как больно бывает расстаться с ним, не узнанным, не знающим, что его явление, пусть оно и не сделало весь мир светлее, но зародило в ком-то зерно сомнения в кажущемся всевластии тьмы.

История России в общем не отличается от истории, скажем, Британии. Отличается понимание прошлого. Там оно рациональное. Здесь история принадлежит к области метафизики. Я хотел бы жить и умереть в России, если бы нашлась земля с таким названьем. Как будто летим на воображаемую планету, а её и вовсе нет пока.
Вода от края до края, и только – вершины гор каких-то.
И нас бросают в эту воду с высоты. А вода – кипяток. Обварился, вылез – шерсть облезла, шкура клочьями... Это первая смерть, а вторая не за горами.
Не за холмом уже.

Ты что вертишься? Блохи кусают! А где же мы блох нахватались? Ну конечно, шуба такая. Теперь вертись. Теперь они от тебя не уйдут. Разве ко мне только.

"Дай-ка, я тебя поцелую..."
Тянутся, тянутся открытые губы. Белые, дрожащие. Восьмёрка-бесконечность, кто съел твою помаду? И поцеловали... в висок. Ледяным поцелуем сковали реки и сады. Умерло тело. И всё, что происходило с ним потом, было с мёртвым телом и потому не запомнилось. Сад, не сад. Две реки, или не две. Кто приходил, кто склонялся над кроватью? Не помню.

Анна явилась, не запылилась. А мы всё в печи. Седрах, Мисах и (куда без него) Авденаго. Глаза маленькие, злые. Сама тоже маленькая, от горшка недалеко ускакала. Ручки тоненькие, и лифчик с иллюзией. Зато, ниже пояса знатно у неё. Стан половецкий. Спрашивает:
– Слыхали новость?
Мы в ответ:
– Мы, отроки Седрах, Мисах и Авденаго, тут который день в огненной пещи пребываем, в надежде, что кто-нибудь принесёт нам влаги и скроет от глаз наших ужасы пребывания здесь.
– Э, да вы, я погляжу, неплохо подрумянились. Ну вот что, гуси в яблоках! Ваш патрон Даниил спал на ложе своём...
– Врёшь, он и не спит на ложе, никогда!
– Написано же чёрным по  белому: "...видел сон и пророческие видения головы своей на ложе своём". Дураки, вы бы хоть изредка книгу в руки брали.
Мы, непорочные отроки, только удивляемся.
– Как? "Видел видения"? "Головы на ложе"? Это что – Гугл-переводчик?
– Янки Гугл, янки Гугл, приезжал на пони, – запел и заплясал Мисах, пальцами покручивая, а мы топали в такт и хлопали туда же, – шляпу круглую с пером звал он "макарони"...
Анна тоже поплясала с нами. Плясать они любят, это хлебом не корми. А потом и говорит:
– Забыла с вами, дураками, зачем и шла. Короче. Будет новый праздник Пурим. Нужно придумать повод и сценарий сочинить. Вам тут всё равно нечем заняться, вот и... А я завтра с утреца забегу.
– С утреца... ты что...
– Ладно, с обеда. Пока-пока!
И улетела на метле.

Кулька разоспалась на коленях. Мне уходить пора, а она знай спит. Мне в ночное: на море торить дорожки для путников, фонарём наводить на звёзды заплутавших. Много работы до утра. Редко, но бывает: блеснёт под ногой досочка, обломочек, а то деталь корпуса из дерева гофер, и уйдёт опять в глубину. Наше это. Наш ковчег. Обломки, осколки другого прошлого, и мы соберём однажды, каждый своё, и соберёмся вместе. Мы знаем друг друга пофамильно.
А здесь нас признают кошки.

– Что же будет, если он Фруса повстречает?
– А ничего. Пыск – и ничего. Материя и антиматерия аннигилируют одна другую. Добро и зло. Ты когда себя встречаешь – что бывает?
– Я не встречал.
– Это пока. Пыск – и ничего, запомни. Скажет: ну, здравствуй, Фрус! Лучше поэтому держаться подальше от всего.

Не о том бы сейчас говорить. О рассветах непрожитых, только увиденных. О словах несказанных. О жизни другой, новой, какой она была в самом начале-начале. Когда склонялась она над кроваткой. Ещё до того, как первое слово исказило её лицо –  радостью.


5–24 ноября 2015 г.