Анна Ахматова прощание с мифом. Полный текст

     В истории литературы мифологизация жизни известных писателей,
поэтов дело обычное. Нередко эти мифы о себе сочиняют они
сами. А ещё – мемуаристы, не слишком добросовестные и сведущие
литературоведы, всевозможные "воспоминатели". Так рождаются и утверждаются во всех инстанциях официальные и незыблемые биографии.
Перекочёвывая из учебника в учебник, обрастая новыми и новыми
"сказками", биографии эти всё больше и больше отдаляются от
истины. И, в конце концов, становятся "каноническими", обязательными
для изучения.
     Цель книги – попытаться восстановить подлинный облик столь
любимой в народе Анны Андреевны Ахматовой, "расшифровать" и
"рассекретить" её истинный образ – сложный, противоречивый, непредсказуемый, мятущийся, трагический…
                Б. Подберезин

В скобках – ссылки на источники, список которых приведён в конце книги.


Издательство "Литературное братство"
Рига, 2012 г.
ISBN 978-9984-880-04-4






***

     Когда б вы знали, из какого сора
     Растут стихи, не ведая стыда…

     Из какого же "сора"? Этот вопрос давно не давал мне покоя. Вот я и решил перелистать биографию Анны Андреевны Ахматовой, автора столь загадочных строк. Но биографию подлинную, а не ту, что она всю жизнь для себя сотворяла. И не ту, что сочиняли услужливые ахматоведы.
     Для постижения творчества Анны Андреевны Ахматовой, чья поэзия столь автобиографична, это имеет, на мой взгляд, решающее значение. Как, например, можно понять стихотворение:

Ты – отступник: за остров зелёный
Отдал, отдал родную страну...,

если не знать адресата – Б. Анрепа и отношений, которые его связывали с Анной Андреевной? А "Поэма без героя"!?
     "К стихам Ахматовой отнеслись как к интимному дневнику – тем более что формальные особенности её поэзии как бы оправдывали возможность такого <…> подхода" (81). И вот мы читаем её стихи, находя строка за строкой приметы трагической судьбы автора. Вернее – думаем, что находим. На самом деле в подсознание уже прочно вбито клише официального ахматоведения –  беспредельно любить Златоустую Анну Всея Руси и не сметь сомневаться в её святости. Нечто подобное мы уже проходили. Помните знаменитую резолюцию Сталина на письме Лили Брик: "Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям – преступление." Стоит ли говорить о том, сколько вреда нанесла Маяковскому, его поэзии "внедряемая" к нему всенародная любовь!
Уроков, однако, из этого не извлекли.
     О Маяковском позаботился сам Сталин, а об Анне Андреевне – официальные ахматоведы, маститые и не очень. "Инструкторы по
Ахматовой", – сказала бы Виктория Токарева… Они и мешают мне воспринять подлинную Ахматову без пресловутого глянца – живого человека, а не забальзамированную мумию в мавзолее.
     Но всех "непокорных", желающих увидеть ПРАВДУ, долгие годы подвергали (и подвергают до сих пор) немедленному остракизму. Только ничего хорошего из этого никогда не получалось и не получится. Если вначале, вопреки канону, были серьёзные труды инакомыслящих, например,
А. Жолковского (35) (где, по словам Дмитрия Быкова, автор развенчивал культ Ахматовой и штампы ахматоведения, а ахматовскую мифотворческую стратегию анализировал весьма ядовито), то спустя десятилетие, по закону "запретного плода", появилась книга Т. Катаевой "Анти-Ахматова" (40), – крайне тенденциозная и вульгарная: нечистоплотные выкрутасы – выдёргивание фраз из контекста, предвзятая интерпретация слов и событий, а иногда и просто враньё. Для чего это понадобилась Т. Катаевой?! – ведь объективных аргументов, развенчивающих миф об Анне Андреевне, в
книге и без того достаточно.
     Возникали, бывало, и попытки написать "объективный" портрет. Весьма комические: "Ахматова без глянца",  к примеру (8). Правда, кроме глянца, в этой книге так ничего и не обнаружилось. Составитель П. Фокин, изумительный лакировщик действительности, настолько "не в теме", что
наряду с бесчисленными неточностями называет Анну Андреевну вдовой Гумилёва и Пунина, словно и не знает, что вдова Гумилёва – А. Энгельгардт, а Пунина – А. Пунина (Аренс). Кстати, ошибочные сведения о вдовстве Анны Андреевны так часто кочуют из книги в книгу, что поневоле вспоминаешь ироничную реплику Виктора Топорова: Ахматова –
"вдова Пушкина, Блока и всей русской литературы" (69).
     Но вернемся к официальному канону. Cпросим вместе с Владимиром Высоцким – "чему нас учит семья и школа?" Какой нам предписано видеть и знать Ахматову?
     Что значит – какой!? – великой русской поэтессой, чуть ли не самой гонимой властями, но никогда не опустившейся на колени, глубоко религиозной, истинной христианкой, достигшей небывалых высот в таланте прощать, человеком великой души, мужественно пережившим страшную
материнскую трагедию, образцом нравственной чистоты и эталоном гражданского мужества…
     Вырисовывается нечто вроде портрета Ленина – только без бороды, но с чёлкой.
     На самом деле многие эпитеты официального канона далеко не однозначны, а в некоторых из них – полное расхождение мифа и реальности. Но тут нужно сказать и слово в защиту официальных ахматоведов. Многие из них не авторы, а в лучшем случае соавторы ахматовского мифа, а иногда и
вовсе, как говорят юристы, "добросовестно заблуждающиеся".  В бескрайнем море литературного мифотворчества Анна Андреевна остается одним из явных лидеров. Более того, она сама – главный (а чаще всего единственный) автор столь укоренившегося мифа о самой себе. Подробно об этом писал
В. Черных (75), но есть множество свидетельств и других авторов.
     Большинство самых ярких сведений об Ахматовой, составляющих её миф, известны исключительно с её слов или из воспоминаний, которые Анна Андреевна либо буквально диктовала (например, А. Хайт (72)), либо тщательно редактировала и правила (в том числе и воспоминания
В. Срезневской, "которая <...> под некоторым нажимом Ахматовой и с установкой, совместно с нею определенной, начала писать воспоминания" (54)). Иногда Ахматова сама рассказывала об этом и даже объясняла, как она это делала: "У меня есть такой прием: я кладу рядом с человеком свою мысль, но незаметно. И через некоторое время он искренне убежден, что это ему самому в голову пришло" (54). У неё, чрезвычайно сильной личности, был исключительный дар влиять на людей каким-то гипнотическим образом: многие её современники признавались, что испытывали синдром кролика перед удавом при встрече с Ахматовой. В этом, возможно и был, главный секрет успеха её мифотворчества.
     Бог щедро наделил её талантом, блестящим, острым умом (совершенно не женского типа), феноменальной памятью, прекрасным чувством юмора. Она отлично плавала, была в молодости стройной и невероятно гибкой. В знаменитом кафе поэтов "Бродячая собака" замечательно изображала
женщину-змею. Ей был отпущен огромный запас жизненных сил – вопреки туберкулёзу и тяжёлой болезни сердца, Ахматова пережила почти всех своих собратьев по "цеху". Недостатки же Анны Андреевны в основном сводились
к её личным качествам и характеру. И если мы хотим знать правду, а не тиражируемую легенду, нужно понять: трагичность её судьбы далеко не всегда – от гонений, бытовой неустроенности, хронических неудач в семейной, личной жизни, а от её характера, от сознательно выбранной
жизненной модели. "Она бывала капризна, деспотична, несправедлива к людям, временами вела себя эгоистично и как будто напоказ прибавляла к явлению и понятию "Анна Ахматова" всё новые и новые восторги читателей, робость и трепет поклонников, само поклонение как определяющее
качество отношения к ней. Вольно и невольно она поддерживала в людях желание видеть перед собой фигуру уникальную, не их ранга – и нужную им, чтобы воочию убеждаться , сколь исключительным может быть
человек. И то, что она в самом деле являла такую фигуру, выглядело – с близкого расстояния – естественной основой и побудителем её поведения, а главным и самостоятельным, чуть ли не обособившимся от первопричины казалось поведение" (54).
     Да, Анна Андреевна была разной: с одними – остроумной собеседницей, украшением многочисленных застолий, которые она очень любила, внимательной и чуткой к чужой беде, всегда готовой прийти на помощь и поделиться последним. К. Чуковский: " ...встретил в вестибюле Анну
Ахматову. <…> "Приходите ко мне сегодня, я вам дам бутылку
молока – для вашей девочки". Вечером я забежал к ней – и дала! Чтобы в феврале 1921 года один человек предложил другому – бутылку молока!" (78). Ахматова, если у неё появлялись деньги, почти все раздавала (как Есенин и
Маяковский раздавали половину своих гонораров поджидавшим этого момента у кассы неудачливым коллегам по ремеслу). Сама оставалась без денег. С другими же она могла быть бессердечной, высокомерной, спесивой, грубой ("я его перехамила!"(76)). Много свидетельств этому можно отыскать в созданной В. Д. Дувакиным уникальной аудиоколлекции
воспоминаний, ставшей основой Отдела фонодокументов Научной библиотеки МГУ. Например, М. Бахтин говорит: "Кроме того, я заметил в ней известную заносчивость. Она, так сказать, немножко сверху вниз смотрела на обыкновенных людей. Потом я уже слышал от других,
которые имели с ней дело, и в старости эта заносчивость в ней осталась, даже приняла крайние формы, крайние формы: когда, например, приезжали к ней работники редакции, то она даже не отвечала на поклон и не сажала их <...> совершенно не принимала их как людей" (3).
     В какую из этих двух групп – "друзей" или "врагов" попадал человек, мне кажется, во многом зависело от его веры в ахматовский миф, от признания её царственной величественности и, главным образом, от отношения к её славе.
Но перед теми и другими она всегда позёрствовала, была на авансцене театра своей жизни. Этот её талант точно подметила Л. Гинзбург: "Секрет житейского образа Ахматовой и секрет ошеломляющего впечатления, которое этот образ производит, состоит в том, что Ахматова обладает системой жестов. То есть ее жесты, позы, мимические движения не случайны..." (28).
     Современники, осознанно или подсознательно, ощущали величественность, царственность этой фигуры, даже сын просил Анну Андреевну: "Мама, не королевствуй!". Иосиф Бродский, всегда выражавший свой пиетет по отношению к Ахматовой, однажды не удержался и на её вопрос, что он думает про её записки о Модильяни, не без иронии ответил:
"Ну, Анна Андреевна, это "Ромео и Джульетта" в исполнении особ царствующего дома" (21).
     В воспоминаниях современников таких эпизодов множество.
В. Василенко: "И вот Анна Андреевна раз мне сказала: …"Вы мне иногда напоминаете моего верного придворного, навещающего меня, византийскую царицу (почемуто не "императрицу", и повторила два раза "царицу") в
моём изгнании на острове Патмосе" (3).
     Большинство бед Анны Ахматовой – от её натуры. От патологической жажды славы (в том числе и посмертной), ради чего она и положила всю свою жизнь на создание мифа о великой страдалице. Это давно уже подмечали многие. К примеру, К. Чуковский еще в 1922 году сделал запись в
дневнике: "Мне стало страшно жаль эту трудноживущую женщину. Она как-то вся сосредоточилась на себе, на своей славе – и еле живет другим" (78).
     "У Анны Андреевны Ахматовой было две биографии: одна – каноническая, ею самой узаконенная и приведённая в порядок, но всё же "мнимая", и другая, подлинная, скрытая ею самой от себя, а тем более от читателей. Но, как ни скрывала эту свою подлинную биографию Анна Андреевна, особенно в последние годы жизни, её отзвуки слышатся в
её стихах. Поэтому изучение реальной биографии поэта ничуть не менее важно, чем смакование ахматовской легенды, красивой, но в чём-то и ограничивающей наше представление о поэте" (43).
     Действительно, свой миф Анна Андреевна начала с биографии, старательно её романтизировала и многое навыдумывала. Кто не знает её рассказов о том, что она – прямой потомок последнего большеордынского хана Ахмата (она даже описывала подробности убийства этого хана, положившего конец татаро-монгольскому игу!), о предках с греческих островов и всё такое. На самом же деле "...многие генеалогические сведения, которые А. Ахматова сообщила в автобиографических записках или поведала собеседникам, в частности Л. К. Чуковской и Аманде Хейт, на поверку оказываются легендарными. Не было у Анны Андреевны ни
"бабушки-татарки", ни предков – морских разбойников; предки её по материнской линии – симбирские дворяне Ахматовы не были потомками хана Ахмата и княжеского титула никогда не носили; мать Ахматовой не училась на Бестужевских курсах, а её крестный отец Герасим Романенко не
убивал военного прокурора Стрельникова. Cтрельникова, как известно, застрелил в 1882 году в Одессе по приговору "Народной воли" Николай Желваков, который, кстати, был близко знаком с сестрой отца Ахматовой – Евгенией Антоновной Горенко (по мужу – Арнольд). А Романенко, хотя и привлекался к дознанию как член "Народной воли", никакого отношения к этому террористическому акту не имел" (75).
     Любые сомнения в точности автобиографии Ахматова встречала в штыки. Уточнения, что родилась она под Одессой, а не в Царском Селе, разрушали, как ей казалось, всю построенную ею мифологическую конструкцию,
где "царскосельскости" отводилась особая роль. Даже упоминание её настоящей фамилии – Горенко – вызывало в ней ярость.
     К. Чуковский: "...в книжке об Анне Ахматовой Голлербах осмелился указать, что девичья фамилия Ахматовой – Горенко!! – "И как он смел! Кто ему позволил! Я уже просила Лернера передать ему, что это чёрт знает что!" Чувствовалось, что здесь главный пафос её жизни, что этим, в сущности,
она живёт больше всего" (78). Сама же она, при необходимости, произвольно перестраивала свою легенду.
     В. Черных: "Можно отметить и случаи, когда Ахматова сознательно мифологизировала свою автобиографию не только в мемуарной прозе, но и в официальных документах. Таким примером могут служить автобиография
и личная карточка члена Союза писателей, собственноручно заполненные Ахматовой 15 июня 1952 года, в один из самых мрачных периодов её жизни. В этих документах указано: "Фамилия, имя, отчество – Ахматова Анна
Андреевна; литературный псевдоним – нет; дата рождения – 1893 год; место рождения – Ленинград". Пользуясь любимым выражением Ахматовой, во всех этих сведениях "нет ни одного слова правды"" (75).
     Биография-миф значила для Анны Андреевны очень многое. Неслучайна поэтому широко известная, наполненная ревностью, её фраза по поводу суда над И. Бродским: "Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он
специально кого-то нанял" (54). До конца жизни она сочиняла всё новые и новые легенды о себе, но самой невероятной и мюнхгаузенской была уверенность в том, будто причиной холодной войны между СССР и Западом
стала её встреча в конце 1945 года с английским дипломатом Исайей Берлином.


***

Анна Андреевна родилась 23 (11) июня 1889 года в дачной местности Большой Фонтан под Одессой в семье дворянина, отставного инженера-механика флота, капитана второго ранга Андрея Антоновича Горенко и Инны Эразмовны Стоговой, урождённой Мотовиловой, происходящей
из старого дворянского рода. По материнской линии А. Ахматова состояла в отдаленном родстве с Анной Буниной, которую называла первой русской поэтессой. Среди братьев и сестёр она была среднею: младше Инны и Андрея, старше Ирины, Ии и Виктора. Спустя год семья переехала в Павловск, а вскоре перебралась в Царское село, где Анна Горенко
поступает в Мариинскую гимназию. В Царском селе четырнадцатилетней девочкой Аня познакомилась со своим будущим мужем – Николаем Гумилёвым, там же написала своё первое стихотворение – ей было в ту пору одиннадцать лет. Она с удовольствием читала сначала Державина и
Некрасова, потом Пушкина, Лермонтова. Им на смену пришли
Баратынский, Жуковский, Тютчев, а за ними уже Брюсов и Блок. Из иностранных поэтов в юности её притягивали Бодлер и Верлен – вполне в духе того времени. Интересовалась Достоевским. Позднее своим учителем
считала И. Анненского. Аня писала свои стихи, которых к восемнадцати годам набралось уже около двухсот. Сохранилось их лишь несколько.
     В 1905 году, после развода родителей, мать с детьми переселились в Крым – у детей был туберкулёз, унесший жизнь всех Аниных сестёр. Заканчивала гимназический курс Аня в Киеве, где жила у родственников, а спустя год
там же в Киеве поступила на юридический факультет Высших женских курсов, где изучала историю права и латынь (впоследствии знание латинского языка поможет ей научиться читать по-итальянски и по-английски). Но в юриспруденции Анна разочаровалась и позднее, переехав
в Петербург, посещала Высшие историко-литературные курсы Н. П. Раева.
     К этому времени Анна Андреевна тяжело переживала безответную любовь к Владимиру Голенищеву-Кутузову, тогда – студенту Петербургского университета. А Николай Гумилёв – тот самый, с которым она познакомилась в Царском селе в рождественский сочельник 1903 года, ставший уже заметной фигурой в петербургских литературных кругах,
– с присущей ему настойчивостью, три года безуспешно добивается её любви. Неожиданно для всех, в 1909 году Аня согласилась на его очередное предложение, и 25 апреля 1910 года в Киеве, в церкви Никольской Слободки, Анна Горенко и Николай Гумилёв обвенчались. После этого молодожёны
отправились в свадебное путешествие в Париж. И там, в Париже, Анна Андреевна познакомится с начинающим художником по имени Амедео. Вернувшись в Россию, она будет с ним переписываться и через год приедет к нему во Францию, на долгие три месяца, теперь уже без мужа.
     Пройдёт девять лет, и 24 января 1920 года в Париже, добитый кокаином, алкоголем и туберкулёзом умрёт нищий, непризнанный, тридцатипятилетний художник. В день похорон его жена (она была на девятом месяце беременности) выбросится из окна. Потом к бесславному при жизни художнику придёт посмертное мировое признание, его картины будут продаваться за баснословные суммы. В список лучших художников эпохи впишут его имя – Амедео Модильяни.
     После Модильяни у жены Гумилёва будут и другие
романы – с Николаем Недоброво, Борисом Анрепом, Артуром
Лурье, Валентином Зубовым…
     Вот и думаешь – так ли уж искренни постоянные религиозные мотивы в её стихах и насколько обосновано восхищение достигнутыми ею высотами христианской морали.
     Странно: женщина венчается в церкви (венчается, а не расписывается в ЗАГСе!), обещает Богу любить своего мужа и быть ему верной до конца дней своих, потом тут же, в разгаре медового месяца, заводит знакомство с Модильяни, затем едет к нему в Париж, а потом заводит новый роман,
теперь с Недоброво, клянется ему в любви в том же Киеве, где и Гумилёву, и не в ЗАГСе, а в храме Святой Софии !

И женщина эта пишет :

И в Киевском храме Премудрости Бога,
Припав к солее, я тебе поклялась,
Что будет моею твоя дорога,
Где бы она ни вилась...

Ахматоведы знают, что в одном из поздних автографов есть посвящение Недоброво – Н. В. Н.
     Между прочим, М. Лозинский, помогавший Ахматовой подготовить к печати сборник "Белая стая", в июне 1917 года написал в типографию записку с просьбой изъять это стихотворение из сборника, заменив его другим – "Ещё весна таинственная млела".
     В 1915 году у Анны Андреевны случился роман с Борисом Анрепом. А перед этим был эпизод, рассказанный Г. Козловской в записях В. Дувакина: "Могу так, а propos, в связи с Гумилёвым вспомнить очень смешной эпизод. Она рассказала, что когда он уехал в Африку, то... ей неизвестно было, когда он вернётся. И вот однажды Анна Андреевна на рассвете возвращается в Царское Село из Петербурга. Она ещё жила в доме там с родителями, и отец там тоже её был. И вот она входит и видит внизу, в вестибюле, стоят
чемоданы Гумилёва. А папа спускается вниз по лестнице. Она подымается вверх, и папа, проходя, сказал: "Вот так вот вы, женщины, и попадаетесь". Она на рассвете вернулась домой. Ну, уж не знаю, какова была встреча, она
не рассказывала.
     В. Д. Это когда они были женаты уже?
     Г. К. Да-да. Он вернулся из Африки неожиданно, вот когда он писал все свои экзотические стихи" (3).
     Этот же эпизод со слов Анны Андреевны пересказывает и её литературный секретарь А. Найман (54).
     С. Коваленко: "Ахматова, по единодушному признанию женщин, в большей или в меньшей мере задетых вниманием к ней близких им мужчин, была "разлучницей" и "изменницей". Многолетняя американская подруга Артура Лурье – Ирэна Грем, питавшая к Ахматовой неистребимую
ненависть за его обожествление "Анны", видела в ней "кукушку, разоряющую чужие гнезда". Эту точку зрения разделяла и супруга Недоброво Любовь Александровна" (41). Анна Андреевна с такой оценкой не спорила, скорее даже соглашалась:

Мне зрительницей быть не удавалось,
И почему-то я всегда вклинялась
В запретнейшие зоны естества.
Целительница нежного недуга,
Чужих мужей вернейшая подруга
И многих безутешная вдова.

     А спустя десятилетия, уже в преклонном возрасте, она озадачит нас неожиданным эпитетом:

...и умирать в сознаньи ГОРДЕЛИВОМ
(выделено мной – Б. П.)
Что жертв своих не ведаешь числа,
Что никого не сделала счастливым,
Но незабвенною для всех была.

     Теперь о христианской доброте и прощении. Далеко не ко всем проявляла Анна Андреевна эти замечательные свойства. Приписывались же они так часто, что многими воспринимались на подсознательном уровне
как аксиома.
     В. Ардов, один из предводителей секты ахматовского мифотворчества: "Ахматова была как бы святая, то есть она не обладала никакими пороками, была необыкновенно добра, она была очень верующая. Главное, что она чтила христианскую этику" (3). П. Лукницкий: "АА никогда, ни разу не сказала ни об одном человеке дурно или зло. АА проникнута симпатией даже к самым неприятным ей людям..." (50). И я снова в недоумении – почему бы не признать: Анна Андреевна была, как и мы с вами, не хрестоматийным, а живым человеком, со всеми своими достоинствами и недостатками ?! И, случалось, говорила о разных людях, не слишком заботясь о "христианской этике".
     "Мемуары Георгия Иванова она называет "смрадными", а его самого "неграмотным и бездельным хулиганом", оболгавшим весь "Серебряный век"; писания Маяковского характеризует как "маразматический бред", а Анну Гумилёву, Веру Неведомскую и Ирину Одоевцеву именует просто
"дементными старухами"" (75). "Маяковский за всю жизнь не взял в руки ни одной книги, потом вдруг прочёл "Преступление и наказание": чем это кончилось, вы знаете..." (54). М. Вольпин: "...она ненавидела Бунина. Слово "Бунин" при ней нельзя было говорить. И когда я, забыв однажды, при ней процитировал: "Хорошо бы собаку купить" – ей-богу, это могло кончиться ссорой" (3).
     Л. Чуковская об отношении Ахматовой к Антону Павловичу: "Чехов всегда всю жизнь изображал художников бездельниками. ...невольно шёл навстречу вкусам своих читателей – фельдшериц, учительниц..." (76).
     О М. Кузмине, оказавшему, кстати, заметное влияние на её творчество: "Может, Кузмина и чтят свои педерасты..." (54).
     О М. Цветаевой: "Марину на три версты нельзя подпускать к Пушкину, она в нём не смыслит ни звука" (76).
     Ахматова не скрывала: "Я всегда ненавидела жён великих людей..." (76). Это правда. Анна Андреевна ненавидела жену Блока – Любовь Дмитриевну Менделееву, жену Пастернака – Зинаиду Николаевну, многих других, но в особенности – жену Пушкина Наталью Гончарову.
     С. Коваленко: "Ахматова не только обладала необыкновенной
памятью, но нередко бывала несправедливо злопамятной. Не умела и не хотела прощать. В ряд ненавидимых и непрощённых входила и ни в чем не повинная ни перед ней, ни перед Недоброво Любовь Александровна
Ольхина" (жена Н. Недоброво – Б. П.) (14). Список "ненавидимых
и непрощённых" можно значительно расширить, включив в него В. Гаршина, К. Чуковского и многих других.
     Вдова О. Мандельштама – Надежда Яковлевна Мандельштам, зная эти и многие другие обстоятельства, сомневалась в религиозности Анны Андреевны: "Надю раздражало, что Анна Андреевна крестится на каждую церковь. Ей казалось это демонстрацией" (26).
     На самом деле – была ли Анна Ахматова глубоко религиозным человеком, поднявшимся до небывалых высот в таланте христианского прощения и в христианской этике, или эти её качества сильно преувеличены? Напомню: я не собираюсь судить – хорошая она или плохая. Просто пытаюсь понять: её прославленное христианство – миф или реальность?

 
***

     Став женой Н. Гумилёва, Ахматова покорила Петербург сначала как женщина, к яркому и величественному облику которой было приковано всеобщее внимание, (её портреты в разное время писали многие художники – А. Модильяни, Н. Альтман, А. Зельманова-Чудовская, С. Сорин, К. Петров-Водкин, З. Серебрякова, А. Тышлер) и только позднее – как поэтесса. И тому немало способствовал Гумилёв, уже известный поэт. В 1907 году, еще за три года до их свадьбы, он первым опубликовал стихотворение Анны Андреевны в журнале "Сириус", который Николай Степанович издавал тогда в Париже. Он и раньше в известной мере влиял на поэтическое становление Ахматовой своими письмами из Парижа (после свадьбы эту переписку они
уничтожили). Вначале Гумилёв скептически оценивал поэтический
дар своей избранницы. Весной 1911 года он уже одобрял её творчество, а спустя годы – признавал её превосходство над собой. С 1911 года Анна Андреевна начинает регулярно печататься в московских и петербургских изданиях, становится членом созданного Н. Гумилёвым и С. Городецким
поэтического объединения " Цех поэтов". В последующее десятилетие она будет писать много. В 1912 году с доброжелательным предисловием
М. Кузмина выходит её первый сборник "Вечер", а спустя два года – второй –
"Чётки". Первую книгу критика встретила сдержанно. Вторая (здесь уже не было "графов", "маркизов" и "принцев") – получила высокую оценку
В. Брюсова, В. Ходасевича, других известных критиков и поэтов. До Ахматовой о любви так не писали. Необычной была и форма – появилась та
чёткость и лаконичность, к которой М. Кузмин призывал ещё в 1910 году. "Лаконизм стал принципом построения. Лирика утеряла как будто свойственную её природе многословность.  Всё сжалось – размер стихотворений, размер фраз. Сократился даже самый объём эмоций или поводов для лирического повествования" (81). И если к спору акмеизма с символизмом относиться серьёзно и считать его объективно обоснованным, надо признать, что ближе всех к акмеизму была Ахматова, а не Гумилёв, Городецкий и даже не Мандельштам. Это отмечали многие. В. Жирмунский, к примеру, писал: "Нас, однако, интересует сейчас не вечное
и не глубоко индивидуальное в лирике автора "Чёток" и не отдельные черты сходства с символистами, а именно те особенности времени, которые ставят стихи Ахматовой в период иных художественных стремлений и иных душевных настроений, чем те, которые господствовали в литературе
последней четверти века. Эти черты, принципиально новые, принципиально отличные от лирики русских символистов, заставляют нас видеть в Ахматовой лучшую и самую типичную представительницу молодой поэзии" (34).
     Критики спорили, препарировали стихи Анны Андреевны, а читающая публика сходила от них с ума. На Ахматову обрушилась громкая слава. Неимоверное количество студисток начали подражать своему кумиру (их даже называли "подахматовками"). "Вечер", вышедший первым тиражом в 300 экземпляров, переиздавался четыре раза, "Чётки" – тринадцать!
     Сегодня раннее творчество Ахматовой, в отличие от её более поздних стихов мне не кажется значительным. "Вечер" – это то, что барышни-гимназистки с придыханием записывали в свои альбомы, непременно украшенные розами и целующимися голубками. Одно и то же об одном и том же. И главное так же! Меня смущает узость их диапазона, мазохистское
жеманство, и некоторый налет пошлости. Их путь на карте русской поэзии пролегает – от С. Надсона к Э. Асадову (причем к Асадову ближе).  Исключение я бы сделал только для хрестоматийного стихотворения "Смятение":

Было душно от жгучего света,
А взгляды его – как лучи...
Я только вздрогнула. Этот
Может меня приручить.
Наклонился – он что-то скажет.
От лица отхлынула кровь.
Пусть камнем надгробным ляжет
На жизни моей любовь.

Не любишь, не хочешь смотреть.
О, как ты красив, проклятый!
И я не могу взлететь,
А с детства была крылатой.
Мне очи застил туман,
Сливаются вещи и лица...
И только красный тюльпан,
Тюльпан у тебя в петлице.
..................................................


И загадочных, древних ликов
На меня поглядели очи...
Десять лет замираний и криков,
Все мои бессонные ночи
Я вложила в тихое слово
И сказала его напрасно.
Отошёл ты, и стало снова
На душе и пусто и ясно.

     Между прочим, часто упускают из вида, что сама Анна Андреевна в пылу полемики со своими критиками, сознательно или неосознанно пытавшимися "замуровать" её в прошлое, "намеренно подчеркивала пренебрежительное
отношение к ранним стихам, как к пройденному этапу своего творчества" (33). То же самое она говорила в декабре 1921 года К. Чуковскому: "Скоро выходят "Чётки". Ах, как я не люблю этой книги. Книжка для девочек" (78).  На мой взгляд, подлинный дар Ахматовой начнет проявляться в третьем сборнике – "Белая стая" и большим поэтом Анна Андреевна станет позднее.
     Б. Арватов о ранней Ахматовой: "Вся поэзия Ахматовой носит резко выраженный, встречающийся в каждом стихотворении сознательно подчёркнутый страдальчески надрывный, смакующе-болезненный характер". В "Чётках" слово "смерть" и производные от него, по подсчетам Арватова,
встречаются 25 раз. "Затем идут: тоска (7), печаль (7), томленье (7), мука, боль, грусть, горе, скорбь, тяжесть (по 6-ти раз); любимый цвет Ахматовой – чёрный <...> из эпитетов особенно часты: тайный и странный" (11).
     М. Бахтин: "...Мне показалось, что вообще она как-то вот на такие вопросы, выходящие за пределы узкого и преимущественно любовного быта, – она не особенно любила разговаривать. Тогда, в те времена. Это было, конечно, очень давно, и после этого она сильно изменилась... Как вы знаете,
у ранней Ахматовой моментов таких философских, что ли, в стихах почти совершенно не было, совершенно. Это была лирика, чисто интимная лирика, чисто женская лирика. Это, конечно, не мешало тому, что это была в художественном отношении, конечно, довольно высокая уже лирика. Но ставить вот такие общие вопросы... глубины большой в этот период ранний, когда я её узнал, у неё не было в стихах. Не было её и в жизни, как мне показалось. Её интересовали люди.  Но людей она как-то ощущала именно... по-женски, как женщина ощущает мужчину" (3). Так полагал и А. Блок: "Ахматова пишет стихи так, как будто на неё смотрит мужчина, а надо писать так, как будто на поэта смотрит Бог" (9).
     Хитрый С. Волков заставляет проговориться Иосифа Бродского:
"...я эти ахматовские "речи-встречи-невстречи" одно от другого не отличаю" (21). Там же: ""Сероглазый король" был решительно не для меня, как и "перчатка с левой руки" – все эти дела не представлялись мне такими
уж большими поэтическими достижениями. Я думал так, пока не наткнулся на другие её стихи, более поздние".
     К. Чуковский, сделавший немало комплиментов раннему творчеству поэтессы, в своей известной статье "Ахматова и Маяковский" тоже замечает, чего нельзя не заметить: "Изо всех мук сиротства она особенно облюбовала одну: муку безнадежной любви. Я люблю, но меня не любят; меня любят, но я не люблю, – это была главная её специальность. В этой области с нею ещё не сравнился никто. У неё был величайший талант чувствовать себя разлюбленной, нелюбимой, нежеланной, отверженной. Первые стихи в её
"Чётках" повествовали об этой унизительной боли" (77).
     Ранние стихи Ахматовой с подачи В. Буренина породили  массу пародий. И глумливых:

Настоящую даму не спутать
Ни за что: ведь она в мехах.
Ты напрасно хочешь напутать.
И ответил он жалобно: – Ах!
Только вздрогнула: – Милый! Милый!
О, господь мой, ты мне помоги!
И на правую руку стащила
Галошу с левой ноги.
Задыхаясь, ты крикнул: – Анютка!
Я на лесенку села: – Ну что?
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал: – Не протри пальто!
(Сергей Малахов. Удар. Альманах. М., 1927)


И едких, например, И. Бунина или В. Набокова:

Я надела тёмное платье
И монашенки я скромней:
Из слоновой кости распятье
Над холодной постелью моей.

Но огни небывалых оргий
Прожигают моё забытьё,
И шепчу я имя Георгий –
Золотое имя твоё!


Набоков, обладавший поразительным чутьём к пошлости, конечно, не мог пройти мимо ахматовских слияний любовно-эротических и религиозных мотивов, которые впоследствии выплеснутся в тему "Блудница в храме".
     В. Маяковский, по-человечески очень хорошо относившийся к Ахматовой, тем не менее, называл её Ахматкиной и доводил до исступления, напевая "Сероглазого короля" на мотив "Ехал на ярмарку ухарь-купец". Позднее, Анна Андреевна сама понимала: её "король" – не самая
высокая поэзия. М. Вольпин в беседе с В. Дувакиным вспоминал
историю о том, как Ахматова была у Пастернака и пришла оттуда возмущённая: "Он меня пригласил к себе, а там оказался... Вертинский!".

Д. Вертинский?

В. Да. "И Вертинский мне не давал... он оседлал меня! Он всё время говорил: "Я и Вы, Вы и я – вот я пою Ваши стихи, вот мои стихи, вот Ваши стихи" и т. д. Я была возмущена ужасно, они мне надоели, не знаю как! Я подошла к Борису и говорю потом: "Как же Вы могли позвать меня и Вертинского? Что, Вы не понимаете, что этого вообще нельзя делать?"" (3).
     Анна Андреевна могла возмущаться из-за того, что Вертинский в одной из своих песен чуть исказил её текст ("Темнеет дорога приморского сада"), но, конечно, её больше раздражал "Сероглазый король". Вертинский исполнял
его (как и другие свои песни) блистательно. Но высокой поэзии здесь не было, и она это прекрасно понимала.
     В "Чётках" и "Вечере" встречаются и такие нелепицы:

Ему ответила, как брату,
Я, не ревнуя, не ропща,
Но не заменят мне утраты
Четыре новые плаща.

Наверное, по русской грамматике правильнее было бы "четыре новых", а если уж хочется оставить "новые" – тогда надо писать "плащи". Впрочем, и в более поздних сборниках будут похожие недоразумения :

Мурка, не ходи, там сыч
На подушке вышит,
Мурка серый, не мурлыч,
Дедушка услышит.

Все-таки Мурку правильнее относить к женскому роду и определять серой, а не серым.
     Ранним стихам Ахматовой посвящено множество исследований, но одним из наиболее объективных, а главное – удивительно точно раскрывающих душу и творчество поэта – мне представляется рецензия Л. Каннегиссера.
     Леонид Каннегиссер, близкий друг С. Есенина, прожил чуть больше 30 лет – в 1918 году он был казнён за убийство председателя Петроградской ЧК М. Урицкого, но, несмотря на молодость, уже был известен как поэт и утончённый ценитель поэзии. О нём рассказано в очерке М. Цветаевой
"Нездешний вечер" и в мемуарах Г. Иванова "Петербургские зимы". Из его рецензии, опубликованной в журнале "Северные записки" (1914, №5):

"...Пантеизм чужд ей совсем. Она знает только людей, дающих ей боль, и Бога, которому можно молиться о смерти. Иначе она не понимает и Бога.
Вся её жизнь – "слава безысходной боли", и она ждёт смерти, как большого торжества. А боль она понимает только в любви к избранному. Если она любит, то её любовь – недуг, и другие болеют, любя её. Не страдать любя кажется ей преступлением, – "как он смеет быть непечальным". Её стихи рождаются только из муки. А мучится она не потому, что её возлюбленный
"наглый и злой и любит других", не потому, что укравший её сердце "вернет свою добычу сам", или что зеркала скажут ей: "взор твой не ясен, не ярок" – нет: мучиться и мучить неизменная потребность её души, и она верна ей.
     Болезненная привязанность к страданию с одной стороны, отчуждённость от природы и широкого мира, с другой – основные черты характера поэтессы. И как одно придаёт пленительное обаяние её стихам, так другое
заключает её дар в узкие пределы впечатлений тонких, но похожих одно на другое. Огромное большинство человеческих чувств – вне её душевных восприятий.
     Но при всей свой ограниченности, поэтический талант у Ахматовой несомненно редкий. Её глубокая искренность и правдивость, изысканность образов, вкрадчивая убедительность ритмов и певучая звучность стиха ставят её на дно из первых мест в "интимной" поэзии.
     Почти избегая словообразования, – в наше время так часто неудачного,– Ахматова умеет говорить так, что давно знакомые слова звучат ново и остро" (7).
     Вышедший в 1917 году третий сборник "Белая стая" в художественном отношении был уже намного выше "Вечера" и "Чёток" – эволюция от ранних стихов к более зрелой поэзии здесь очевидна. Расширился диапазон, другой стала лирическая героиня. Как справедливо отметил кто-то из критиков, "Чётки" – интимные переживания Ахматовой, "Белая стая" – ощущение личной жизни как жизни национальной, исторической. В самом стихе произошли перемены, которые в итоге приведут к зрелой, самой значительной поэзии Ахматовой.
     Почти исчез интимный дольник (стих, в котором промежуток между ударными слогами колеблется от одного до двух слогов), убавилось число модных в то время неточных рифм, наметился переход от хореев к ямбам. Все эти перемены блестяще описаны М. Гаспаровым (25).
     И тут важно отметить влияние на творчество, да и на саму личность поэта – Николая Недоброво. Среди читающей публики – поклонников Ахматовой – принято считать, что большим поэтом она стала во многом благодаря
Н. Гумилёву. Но гумилёвской "инерции" хватило только на два первых сборника. Далее – её поэзию вдохновлял и пестовал Недоброво.
     М. Кралин: "Для определения истинной важности взятой нами темы следует хотя бы кратко определить те новые черты лирического сознания Ахматовой, которые определили лицо третьей книги поэта "Белая стая", созданной в пору дружбы с Недоброво. Если первые две книги Ахматовой Недоброво разобрал как критик, то третья была создана под непосредственным влиянием его идей. <…> то, что отличает "Белую стаю" от "Чёток" – это и есть, в какой-то степени, продукт идей Недоброво" (44).
     О "Белой стае" Н. Недоброво не успел ничего сказать. Уехав в Крым лечиться, 3 декабря 1919 года "этот красавец аристократ, игравший в лаун-теннис, делавший сложнейшие пируэты и знаменитый "испанский прыжок" на коньках" (таким описывает его Е. Евтушенко), умер от туберкулёза,
не дожив до тридцати семи лет.
     Интересна и такая версия М. Кралина (44): "По-видимому, она внутренне всю жизнь боролась с этой тенью, с человеком, который её "сделал", голос которого она продолжала слышать и через много лет, так что, думая о
нём, она могла ненароком "впасть в его тон". Она не написала мемуаров о нём, где связала бы все нити, их связывавшие, в единый узел, ибо боялась, что оказалась бы ими связанной навсегда. В "Поэме без героя" Недоброво
возник с предугадываемой неизбежностью:

Разве ты мне не скажешь снова
Победившее Смерть Слово
И разгадку жизни моей?
Что над юностью стал мятежной,
Незабвенный мой друг и нежный
Только раз приснившийся сон,
Чья сияла юная сила,
Чья забыта навек могила,
Словно вовсе и не жил он".

     А вот суждение Е. Евтушенко: "При всей иронической надменности Ахматовой в оценке многих своих современников, нет никого, о ком бы она говорила с непреходящей благодарностью, как о Недоброво. Он написал первую, самую серьёзную статью о ней в самом начале её пути (имеется
в виду статья "Анна Ахматова", написанная Н. Недоброво
в 1914 году и опубликованная в "Русской мысли", № 7 в 1915 году – Б. П), пророчески предугадав в ней большого поэта и неотвратимо предстоящие ей страдания, которые она смогла вынести благодаря собранности, воле и посвящённости поэзии. Впечатление стойкости и крепости слов так велико, что, мнится, целая человеческая жизнь может удержаться на них <…> Ахматова не только сама удержалась. Благодаря почти непредставимому существованию её стихов в годы сталинской тирании удержались и многие другие. А она в самые тяжкие моменты наверняка слышала эти слова Недоброво, звучащие изнутри неё, и они не позволяли ей опускать руки" (32).
     Спустя десятилетия Ахматова напишет: "Ты! Кому эта поэма (имеется в виду "Поэма без героя" – Б. П.) принадлежит на 3/4, так как я сама на 3/4 сделана тобой, я пустила тебя только в одно лирическое отступление
(царскосельское). Это мы с тобой дышали и не надышались сырым водопадным воздухом парков ("сии живые воды") и видели там 1916 г. (нарциссы вдоль набережной) …траурниц брачный полет…" (9). В 60-х годах Анна Андреевна в разговоре с А. Найманом скажет о Николае Недоброво: "А
он, может быть, и сделал Ахматову" (54).
     Злая ирония судьбы! – адресатом многих стихотворений "Белой стаи",
написанной под влиянием Н. Недоброво, стал его близкий друг, художник Борис Анреп. В "Белой стае" Борису Васильевичу посвящено 17 стихотворений, в "Подорожнике" – 14, а всего их – около сорока!
     А. Найман: "В 1914 году Недоброво познакомил Ахматову со своим давним и самым близким другом Борисом Анрепом. Вскоре между ними начался роман, и к весне следующего года Анреп вытеснил Недоброво из её сердца и из стихов. Тот переживал двойную измену болезненно и навсегда
разошёлся с любимым и высоко ценимым до той поры другом, частыми рассказами о котором он в значительной степени подготовил случившееся. Анреп использовал каждый отпуск или командировку с фронта, чтобы
увидеться в Петрограде с Ахматовой. В один из дней Февральской революции он, сняв офицерские погоны, с риском для жизни прошёл к ней по льду через Неву. Он сказал ей, что уезжает в Англию, что любит "покойную английскую цивилизацию разума, а не религиозный и политический бред". Они простились, он уехал в Лондон и сделался для
Ахматовой чем-то вроде amor de tonh, трубадурской "дальней любви", вечно желанной и никогда не достижимой. К нему обращено больше, чем к кому-либо другому, её стихов, как до, так и после их разлуки. За границей он получил известность как художник-мозаичист, А. А. показывала фотографию – чёрно-белую – его многофигурной мозаики, выложенной на полу вестибюля Национальной галереи: моделью для Сострадания Анреп выбрал её портрет. В 1965 году, после её чествования в Оксфорде, они встретились
в Париже. Вернувшись оттуда, Ахматова сказала, что Анреп во время встречи был "деревянный, кажется, у него не так давно случился удар. Мы не поднимали друг на друга глаз – мы оба чувствовали себя убийцами"" (54).
     Здесь надо сказать об отношении Ахматовой к России. Она не приняла большевистскую революцию, но и не считала для себя возможным эмигрировать, как это сделали многие её собратья по перу. Измышления
Т. Катаевой (40) о меркантильности такой позиции и обсуждать не стоит.
     Ахматова не мыслила своей жизни вне России, это был её осознанный выбор, о котором она ни разу в жизни не пожалела. И на слова Б. Анрепа о том, что он любит "покойную английскую цивилизацию разума, а не религиозный и политический бред", она откликнулась строчками:

Ты говоришь – моя страна грешна,
А я скажу – твоя страна безбожна.

Спор с Анрепом был и в других стихах:

Ты – отступник: за остров зелёный
Отдал, отдал родную страну,
Наши песни, и наши иконы,
И над озером тихим сосну.

Позднее прозвучит и её ответ эмиграции, которая Ахматову, мягко говоря, недолюбливала.

Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.

Это написано в 1922 году, а пятью годами раньше были и такие строки:

Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал,
И дух суровый византийства
От русской церкви отлетал,
Когда приневская столица,
Забыв величие свое,
Как опьяневшая блудница,
Не знала, кто берет её...

(В советское время это стихотворение печаталось без первых
двух строф; почему-то и в современных изданиях его часто начинают со слов "Мне голос был").

Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: "Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.

Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну чёрный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид".

Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.

     В отношениях Ахматовой с Анрепом была ещё одна драматичная сюжетная линия. 13 февраля 1916 года Н. Недоброво (он жил тогда в Царском Селе) пригласил Ахматову и Анрепа послушать его новую трагедию в стихах – "Юдифь". Во время чтения, когда Недоброво был полностью
поглощён своей рукописью, Ахматова незаметно вложила в руки Анрепа чёрное кольцо с бриллиантом, завещанное ей бабушкой. Ахматова приписывала этому кольцу магическую силу и наказала своему новому другу никогда не расставаться с талисманом. По одной из версий, поступок Анны Андреевны объяснялся задетым женским самолюбием – на чтении присутствовала жена Н. Недоброво. Анреп много лет не расставался с этим подарком, но при бомбардировке Лондона во время Второй мировой войны
кольцо пропало. Все последующие годы Б. Анреп мучительно переживал утрату, и когда встретился с Ахматовой в Париже после 48 лет разлуки, был не в себе, ожидая вопрос Анны Андреевны о судьбе кольца. Отсюда – впечатление Ахматовой, что Анреп во время встречи был "деревянный,
кажется, у него не так давно случился удар". Сам Борис Анреп с предельной и пронзительной искренностью описал всю эту историю в подробностях (4).
     Отношения с Анрепом были одной из самых драматических страниц в жизни Ахматовой. О. Штейн уверена, что слова Анны Андреевны "В течение своей жизни любила только один раз. Только один раз. Но как это было!" – относятся именно к Б. Анрепу (79). А он? П. Лукницкий задает Анне Андреевне этот вопрос напрямую: "Он не любил Вас?". А. А. "Он… нет, конечно, не любил. Это не любовь была… Но он всё мог для меня сделать, – так вот просто…" (50).

***

     Ко времени расставания Ахматовой с Анрепом её брак с Н. Гумилёвым был уже формальностью. Гумилёв знал о её романе с Модильяни, о других историях и сам не оставался в долгу. Не изменило ситуации и рождение в
1912 году сына, "Лёвушки-гумилёвушки", как его называли в шутку. Гумилёва в отношениях с женой многое мучило. Не последнюю роль сыграла и её непреодолимая страсть к актёрствованию. Десятки людей из года в год описывали встречи с Ахматовой словно под копирку: "Анна Андреевна
полулежала на диване, необычайно грустная, с накинутой на плечи ложноклассической шалью". Правда, были и такие, на кого эта "магия" не действовала. Поэт В. Нарбут, например, иронично замечал: "Что вы всё лежите, Анна Андреевна, встали бы, на улицу бы вышли" (28). Эта вечная "смерть при жизни", вся мировая скорбь в её красивых, серых глазах, угнетали Гумилёва с первых же месяцев не меньше, чем её измены. И
если за три года до свадьбы в своем знаменитом стихотворении "Жираф" он только констатировал: "Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд <...> Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя", то уже в 1911 году писал:

Из города Киева,
Из логова змиева
Я взял не жену, а колдунью.
А думал забавницу,
Гадал – своенравницу,
Веселую птицу-певунью.

Покликаешь – морщится,
Обнимешь – топорщится,
А выйдет луна – затомится.
И смотрит, и стонет,
Как будто хоронит
Кого-то, – и хочет топиться.
.................................................
Молчит – только ёжится,
И все ей не можется,
Мне жалко её, виноватую,
Как птицу подбитую,
Берёзу подрытую
Над очастью, Богом заклятую.

     Позднее Николай Степанович делился с И. Одоевцевой: "У неё было всё, о чем другие только мечтают. Но она проводила целые дни, лёжа на диване, томясь и вздыхая. Она всегда умудрялась тосковать и горевать и чувствовать
себя несчастной. Я шутя советовал ей подписываться не Ахматова, а Анна Горенко – Горе – лучше не придумать" (57). Там же читаем: "Как она меня мучила! В другой мой приезд она, после очень нежного свидания со мной, вдруг заявила: "Я влюблена в негра из цирка. Если он
потребует, я всё брошу и уеду с ним". Я отлично знал, что никакого негра нет, и даже цирка в Севастополе нет, но я всё же по ночам кусал руки и сходил с ума от отчаяния".
     Рассказывал Гумилёв и о том, в какое глупое положение поставили его стихи жены:

Муж хлестал меня узорчатым,
Вдвое сложенным ремнём.
 
     "Ведь я, подумайте, из-за этих строк прослыл садистом. Про меня пустили слух, что я, надев фрак (а у меня и фрака тогда ещё не было) и цилиндр (цилиндр у меня, правда, был) хлещу узорчатым, вдвое сложенным ремнём,
не только свою жену – Ахматову, но и своих молодых поклонниц, предварительно раздев их догола. <...> Смеётесь? А мне, поверьте, совсем не до смеха было. Я старался убедить её, что таких выдумок нельзя печатать, что это неприлично – дурной вкус и дурной тон. <...> Анна Андреевна <...> почему-то всегда старалась казаться несчастной, нелюбимой. А на самом деле, Господи! как она меня терзала и как издевалась надо мной. Она была дьявольски горда, горда до самоуничижения. Но до чего прелестна, и до чего я был в неё влюблён!" (57).
     Забегая вперед, отметим, что печальный финал третьего (неофициального) брака Ахматовой – с Н. Пуниным – тоже в чём-то определился характером Анны Андреевны. Николай Пунин в сердцах писал: " Но она невыносима в своем позёрстве, и если сегодня она не кривлялась, то это, вероятно, оттого,
что я не даю ей для этого достаточного повода" (Н. Пунин, 62).
     В августе 1918 года Ахматова развелась с Гумилёвым, инициатива исходила от неё. П. Лукницкий записал со слов Анны Андреевны, а
В. Срезнёвская рассказывала как очевидец (дело происходило в доме Срезнёвских), что в апреле 1918 года, когда Николай Степанович вернулся из Англии, Анна Андреевна провела его в отдельную комнату и сказала:
"Дай мне развод...". Он страшно побледнел и ответил: "Пожалуйста...". Не просил ни остаться, не расспрашивал даже. Спросил только: "Ты выйдешь замуж? Ты любишь?". А. А. ответила: "Да". – "Кто же он? " – "Шилейко" 50).
     Через несколько дней Ахматова уехала в Москву к своему второму мужу Владимиру Казимировичу Шилейко, талантливому учёному-ассириологу. Был он и поэтом, и критиком. Вернувшись в Петербург, они в конце года зарегистрировали брак и поселились в комнате Шилейко в знамениотом Мраморном дворце
дворце (Фонтанном доме), с которым судьба Анны Андреевны будет связана многие годы.
     Талант Владимира Казимировича (настоящее имя Вольдемар Казимирович), как это часто бывает, соседствовал со сложным характером. В. Жирмунский говорил о нём как о человеке с большими странностями, называя его учёным в духе гофмановских чудаков. Шилейко изводил
Ахматову ревностью (правда, вовсе не без оснований), серьезно омрачавшей их отношения. Уходя на службу, он запирал её дома, а ключ уносил с собой. Напрасные усилия – Анна Андреевна благодаря своей фантастической гибкости змеёй проползала в щель под воротами под аплодисменты и бурный восторг весёлой компании друзей во главе с её новым другом Артуром Лурье.
     В конце 1919 года Анна Андреевна заключила договор на переиздание "Белой стаи". Когда Владимир Казимирович узнал, что издана книжка
будет под фамилией Ахматовой, а не Шилейко, то, по словам П. Лукницкого, "чуть не убил" (50). Этот брак Ахматова впоследствии считала нелепой ошибкой, а их дом в одном из своих стихотворений назвала тюрьмой:

Тебе покорной? Ты сошёл с ума!
Покорна я одной господней воле.
Я не хочу ни трепета, ни боли.
Мне муж – палач, а дом его – тюрьма.

     Тем не менее, эти годы были самыми плодотворными для Анны Андреевны: с 1909 по 1922 год она написала почти половину всех своих сохранившихся стихов. Вслед за "Белой стаей" в 1921 году выходит сборник "Подорожник", а годом позже – "Anno Domini MCMXXI". От сборника к сборнику всё явственнее эволюция творчества Ахматовой, начавшаяся
с "Белой стаи". Это отмечают многие критики и ведущие литературоведы, в частности М. Гаспаров (25). Теперь уже ни у кого не вызывает сомнение масштаб её таланта.
     Летом 1921года в журнале "Вестник литературы" № 6-7 (30-31) была напечатана рецензия Б. Эйхенбаума на "Подорожник", в которой автор назвал творчество Ахматовой одним из достижений русской лирики. Зимой следующего года в "Летописи Дома литераторов" № 7 помещена
рецензия А. Гизетти на сборник "Anno Domini MCMXXI", где давалась высокая оценка ахматовским стихам. К. Чуковский вспоминал, что в то время слава её была "в полном расцвете: вчера Вольфила устраивала вечер её поэзии, а редакторы разных журналов то и дело звонят к ней – с утра до вечера. – Дайте хоть что-нибудь" (78).
     Но вернёмся в 1920 год. В феврале газета "Жизнь искусства" № 363 сообщает: "Заведующий Музыкальным отделом Наркомпроса Артур Лурье закончил ряд новых сочинений. Среди них: <...> три стихотворения Ахматовой для чтения с сопровождением хора женских голосов" (74). Петербургская богема знала, что скрывается за этой публикацией: в это время у Ахматовой был второй роман с Артуром Лурье (первый, короткий, случился в начале 1914 года, параллельно отношениям с Н. Гумилёвым
и Н. Недоброво). Настоящее имя Лурье было Наум Израилевич, псевдоним – Артур Винцент Лурье, Артур – в честь Шопенгауэра, а Винцент в честь Ван-Гога (47). Вскоре Анна Андреевна переехала в дом №18 по Фонтанке, в квартиру одной из героинь будущей "Поэмы без героя" – Ольги Глебовой-Судейкиной, прозванной Ф. Сологубом "вакханкой". Там же обитал и Лурье, любовник Ольги. Весёлую компанию дополнял поэт и музыкант М. Кузмин и его любовник, юный гусар Всеволод Князев. Спустя десятилетия Лурье напишет: "Мы жили вместе, втроем, на Фонтанке... Ане сейчас 73. Я помню ее 23летней"(54). Ахматова же спустя годы признается: "Мы не могли разобраться, в кого из нас он влюблён". История отношений Ахматовой с Лурье подробно исследована М. Кралиным (42).
     Лурье с радостью встретил Октябрьскую революцию (во многом под влиянием поэмы Блока "Двенадцать"), был одним из лидеров музыкального авангардизма, но в августе 1922 года уехал в Берлин, затем в Париж, а во время Второй мировой войны окончательно обосновался в Америке.
     Квартира Глебовой-Судейкиной была в четвёртом по счету проходном дворе, и именно об этом дворе Ахматова напишет двадцать лет спустя:

А в глубине четвёртого двора
Под деревом плясала детвора
В восторге от шарманки одноногой,
И била жизнь во все колокола…
А бешеная кровь меня к тебе вела
Суждённой всем, единственной дорогой.

     У большинства современников осталась не самая лучшая память об Артуре Лурье. К. Чуковский, например, вспоминал высказывания
В. Маяковского, творчество которого Лурье высоко ценил, очень хотел с ним подружиться и даже переложил на музыку "Наш марш". Чуковский: "5 декабря я пришёл к Маяковскому опять – мы пили чай – и поговорили о Лурье. "Сволочь, – говорит Маяк. – Тоже... всякое Лурье лезет в комиссары, от этого Лурья жизни нет!" Как-то мы сидели вместе, заговорили о Блоке, о
цыганах, он и говорит: едем туда-то, там цыгане, они нам всё сыграют, всё споют, <...> я ведь комиссар музыкального отдела. А я говорю: – Это всё равно, что с околоточным в публичный дом" (78).
     Любовь любовью, но нужно было думать и о пропитании. С июня 1921 года Анна Андреевна начала работать делопроизводителем факультетской библиотеки Петроградского агрономического института (Фонтанка, 6) и
получила казенную квартиру на Сергиевской 7, в которой жила после отъезда А. Лурье. Побывавший у Ахматовой в гостях К. Чуковский писал в Лондон А. Тырковой: "Жизнь её тяжелая. В комнате у неё холодно, часто ей приходится самой пилить дрова. <…> Я выяснил, что та наборщица,
которая будет набирать стихотворение Анны Ахматовой, получит в пять раз больше, чем сама Анна Ахматова за то же стихотворение! При таких условиях жить литературой нельзя" (78).
     Август 1921 года оказался роковым и переломным для русской поэзии. В начале месяца был арестован, а 25 августа расстрелян по обвинению в антибольшевистском заговоре Николай Степанович Гумилёв, а 7 августа умер Александр Александрович Блок. Случилось так, что об аресте Гумилёва Ахматова узнала на похоронах Блока. Эти две смерти словно послужили сигналом: многие литераторы кинулись в эмиграцию, где большинство из них ждала нищета, лишения, безысходность. Впрочем, у многих оставшихся
судьба оказалась еще страшнее. Среди миллионов, перемолотых сталинской мясорубкой, был и известный искусствовед Николай Николаевич Пунин, осуждённый на 10 лет лагерей и умерший 21 августа 1953 года в больнице лагеря для нетрудоспособных заключенных заполярного посёлка Абезь под Воркутой. На смерть своего гражданского мужа Ахматова откликнулась горькими строками:

И сердце то уже не отзовётся
На голос мой, ликуя и скорбя.
Всё кончено... и песнь моя несётся
В пустую ночь, где больше нет тебя.

Николай Пунин родился в Гельсинфорсе (Хельсинки) в семье военного врача. После окончания царскосельской Николаевской гимназии учился сначала на юридическом, а потом историко-филологическом факультете Петербургского университета, который закончил в 1914 году по специальности "История искусств". Работал в знаменитом журнале "Аполлон", с 1918 года возглавил Петроградский отдел изобразительных искусств Наркомпроса, исполнял обязанности комиссара Русского музея и некоторое время – Эрмитажа. В течение 30 лет Николай Николаевич сотрудничал с Русским музеем, читал лекции по истории падноевропейского
искусства в Институте живописи, скульптуры и архитектуры, получил звание профессора.
     Николай Николаевич с воодушевлением принял революцию, стал комиссаром, отвечающим за изобразительное искусство. Поразительно, но Анна Андреевна, всю жизнь неистово боровшаяся за память о Николае Гумилёве, убежденном монархисте, расстрелянном большевиками, своими
избранниками в те годы делала исключительно комиссаров. Комиссарами были и Артур Лурье, и Николай Пунин, а по сути, и Владимир Шилейко – он был наделен мандатом, подписанным женой Троцкого. Мандат позволял "осматривать предметы и накладывать на них печати". Не знаю, было
ли известно Ахматовой о том, что Пунин в газете "Искусство Коммуны" опубликовал когда-то статью "Попытки реставрации", по сути – политический донос на Николая Гумилёва, в котором определил стихи Николая Степановича как "гидру контрреволюции". Но как бы то ни было, вскоре Анна Андреевна вновь вернулась в Фонтанный дом, переехав жить к Пунину. Тот уже несколько лет был женат на Анне Евгеньевне Пуниной (Аренс), у них родилась дочь Ирина, разводиться Пунин не собирался (Анна Евгеньевна так и умрет его женой в эвакуации во время войны). И они начали жить втроём. Само по себе в то время это не было чем-то особенным. Сложности возникнут позднее, когда роман Пунина с Ахматовой закончится.
     Ситуация сложилась пикантная. С. Коваленко описывает её так: "В своем гражданском браке с Пуниным Ахматова, как уже говорилось, вынуждена была поселиться в одной из комнат квартиры шереметьевского дома, где он
(Пунин – Б. П.) жил с прежней семьей: Анной Евгеньевной Аренс и их маленькой дочкой Ириной. При всей толерантности Анны Евгеньевны она сама и вся пунинская семья рассматривали Ахматову как самозванку. Эта вынужденная жизнь "семьи" в семье была для Ахматовой мучительной.
Но другого выхода в условиях послереволюционного квартирного кризиса в Петрограде Николай Николаевич Пунин не видел. Законная жена его была категорически против развода, да и материально проще было выжить "одной семьей". Так и жили, встречаясь за столом под традиционным абажуром при скудных трапезах" (41).
     Отношения с Н. Пуниным были самыми продолжительными из всех романов и браков Ахматовой. Пунин любил её. Современникам, по крайней мере, в начале этого романа, они казались счастливой парой. Е. Гальперина-Осмеркина вспоминала встречу с Ахматовой и Пуниным летом 1927 года в Летнем саду: "К нам приближалась женщина, улыбка которой, сиянье глаз были полны радостью бытия. "Да, я счастлива, – читалось на её лице, – счастлива вполне". Пунин был тоже в прекрасном настроении, но в его повадке сквозило самодовольство. Весь его вид, казалось, говорил: "Это я сумел сделать её счастливой" (23).
     Но Анна Андреевна оставалась верна себе – уже через несколько месяцев она стала не только изменять Пунину, но и добросовестно информировать его о своих изменах. 10 января 1923 года Николай Николаевич запишет в своем дневнике: "Два дня Ан. была какая-то беспокойная, мучащаяся,
подавленная. <...> Вчера, долго борясь, сказала не своим голосом: я изменила тебе. Потом плакала. Мне ли прощать её. <...> Я не знаю человека, в котором жил бы такой большой и чистый ангел в таком темном греховном
теле" (62). Скорее всего, речь шла о М. Циммермане, с которым у Анны Андреевны тоже был роман. Интересно, сообщала ли Ахматова Пунину о других своих изменах, например, с первым биографом Н. Гумилёва, молодым литератором П. Лукницким, который в своей "интимной тетради" рассказывал о близости с Ахматовой (1925-1930) (49). В это же время Анна Андреевна пишет очень тёплые письма своему официальному мужу – В. Шилейко (он тогда жил в Москве) – неизменно подписывая их: "Твоя Анна". С Шилейко Ахматова официально разведётся в июне 1926 года. Владимиру Казимировичу жить тогда останется четыре года. Он еще успеет жениться на В. Андреевой, у них родится сын Андрей, будущий профессор, заведующий кафедрой электроники в Московском институте инженеров транспорта, близкий друг братьев Стругацких. Осенью 1930 года Шилейко умрёт от туберкулёза, не дожив до сорока лет.
     Из писем и дневников Н. Пунина становятся понятны не только малоизвестные обстоятельства отношений с Ахматовой, но и многие её стихи, написанные по этому поводу (10). Важно отметить и другое.
     Пунин 21 сентября 1923 года: "Ан. перестала писать стихи; почему это, что это значит, вот уже год, почти ни одного стихотворения? Она говорит, что это от меня" (62). Сама же Анна Андреевна прочно внедрила в официальное ахматоведение миф "о трех постановлениях" (на самом деле их два – 1940 и 1946 года), объясняя этим своё многолетнее творческое молчание. В записных книжках она пишет: "Между 1925-1939 меня перестали печатать совершенно. (См. критику, начиная с Лелевича 1922-1933) <...> Даже упоминание моего имени (без ругани) было запрещено. <...> Ругань... началась систематическая примерно с Лелевича ("На посту")" (9).
     На самом деле всё было несколько иначе. Всеми видами искусств в то время руководили авангардисты (вспомним В. Маяковского: "Лафа футуристам, фрак старья разлазится каждым швом"). Левые критики действительно подвергали творчество Анны Андреевны многочисленным
нападкам, но мне не удалось найти никаких доказательств того, что печатать Ахматову, а уж тем более упоминать её имя без ругани было запрещено. Дело не в мифическом запрете – ведь в дневнике Пунин отмечает: Анна Андреевна перестала писать ещё в 1922 году, а причиной почему-то
называют статью Г. Лелевича 1923 года и Постановление ЦК РКП 1925 года. С подачи самой Ахматовой прочно укоренился миф о Постановлении ЦК 1925 года, якобы запретившем её публикации после появления в первом номере "Русского современника" за 1924 год "Новогодней баллады" и "Лотовой жены". В подтверждение Ахматова ссылалась на закрытие журнала и на то, что его руководители подверглись остракизму. Для прояснения ситуации интересно обратиться к беседе В. Дувакина с одним из главных апологетов ахматовского мифа В. Ардовым.

"А. Она сама говорила, что после решения ЦК в 25-м году по поводу журнала "Русский современник", когда было запрещено печатать Ахматову в советской прессе и в издательствах, она просидела или пролежала на кушетке
до 41-го года. Тут вышла её первая книжечка.

Д. Простите, Вы упомянули 25-й год, поэтому я думал, что речь идёт об известном решении ЦК РКП "О политике партии в области художественной литературы". Но там "Русский современник" непосредственно не упомянут.

А. Нет, там было специальное решение по поводу журнала "Русский современник". Значит, Ахматову – не печатать, главного редактора "Русского современника" Исая Лежнева выслать из пределов Советского Союза, а журнал закрыть.

Д. Мне кажется, что Вы немножко ошибаетесь, потому что журнал-то закрыли, но Исай Лежнев впоследствии, после возвращения, – заведующий отделом "Правды", в "Известиях" его потом в партию приняли, – это вот тот
самый эмигрант, но он был редактором не "Русского современника", а "Россия" журнал был.

А. Но она всегда говорила, что есть решение 25-го года.

Д. Ах, она так... Вероятно, она это говорила с каким-то основанием, может быть, оно не было опубликовано как таковое. А журнал "Русский современник" выходил в 24-м году, и в 25-м году уже не выходил. А журнал "Россия"...

А. А может быть, "Россия", пожалуйста, я не возражаю <...>" (3).

"Она всегда говорила" (В. Ардов) – в этом вся соль ахматовского мифа.

     Как же всё-таки было с Постановлением 1925 года? По сравнению с мифом – с точностью до наоборот. Ибо это постановление – самое либеральное из тех, что касались культурной политики. Подготовил его
 Н. Бухарин (впоследствии главный заступник О. Мандельштама), и назывался этот утверждённый Политбюро документ – резолюция ЦК
РКП(б) "О политике партии в области художественной литературы" от 18 июня 1925 года. В нём говорилось: "Отсеивая антипролетарские и антиреволюционные элементы (теперь крайне незначительные), борясь с формирующейся идеологией новой буржуазии среди части "попутчиков"
сменовеховского толка, партия должна терпимо относиться к промежуточным идеологическим формам, терпеливо помогая эти неизбежно многочисленные формы изживать в процессе всё более тесного товарищеского сотрудничества с культурными силами коммунизма".
     Эта резолюция не только защитила умеренных литераторов от агрессивных нападок крайне левых представителей Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП), в ней содержалось беспрецедентное по
своему либерализму для советской власти положение о том, что партия "не может связать себя приверженностью к какому-либо направлению в области литературной формы" и предлагалась свободная конкуренция различных литературных группировок и течений (58). После публикации фундаментальной работы В. Черных (74), выяснилось, кто навёл Ахматову на мысль об этом мифе. М. Шагинян, сообщила Анне Андреевне: "О вас было постановление ЦК –не арестовывать, но и не печатать".
     Сама Анна Андреевна довольно противоречиво высказывалась о перерывах в творчестве. Иногда оспаривала совершенно очевидные факты ("Самое лживое: будто 20 лет я ничего не писала...") (76). В других случаях признавала десятилетия молчания и даже объясняла их причины. В "Поэме без героя":

И проходят десятилетья –
Пытки, ссылки и казни – петь я,
Вы же видите, не могу.


Другой пример:

И вовсе я не пророчица,
Жизнь моя светла как ручей.
А просто мне петь не хочется
Под звон тюремных ключей.

     Заметим, что в начале 20-х, когда Анна Андреевна перестала писать стихи, до времён «пыток, ссылок и казней» и «звона тюремных ключей» было ещё далековато.
     Подробно периоды творческого молчания Ахматовой и версии их причин приводит в своём исследовании Никита Струве (10). Результаты он обобщил в таблице, пусть и не абсолютно точной (общеизвестно, что Анна Андреевна
часто манипулировала датами написания своих стихов), но вполне проясняющей тенденции:

Таблица
Количественное распределение стихотворений по годам

1909: 9 1923: 1 1936: 9 1947: 1 1955: 4
1910: 13 1924: 4 1937: 2 1948: 0 1956: 6
1911: 41 1925: 4 1938: 1 1949: 1 1957: 4
1912: 29 1926: 0 1939: 9 1950: 19* 1958: 9
1913: 46 1927: 3 1940: 33 1951: 0 1959: 24
1914: 50 1928: 1 1941: 11 1952: 1 1960: 10
1915: 35 1929: 1 1942: 17 1953: 0 1961: 17
1916: 33 1930: 0 1943: 16 1954: 0 1962: 9
1917: 32 1931: 1 1944: 20 1963: 21
1918: 4 1932: 0 1945: 17 1964: 9
1919: 5 1933: 1 1946: 13 1965: 2
1920: 1 1934: 1
1921: 1 1935: 3
1922 : 19

*– "Сталинский" цикл.

Ознакомившись с исследованием Н. Струве, вопрос о мифе на тему "Постановление 1925 года" мы можем закрыть.
     Ошибочно и другое утверждение Ахматовой: "даже упоминание моего имени (без ругани) было запрещено". В защиту Анны Андреевны в ответ на нападки РАПП-овцев было немало публикаций, например, статья
В. Полонского "К вопросу о наших литературных разногласиях. Критические
заметки по поводу книги Г. Лелевича "На литературном посту"", напечатанная в журнале "Печать и революция". И есть ли вообще предмет для дискуссий, если в 4-м томе Большой советской энциклопедии 1926 года Анна Андреевна Ахматова названа выдающейся русской поэтессой?!
     Итак, с1923-го по1940 год Анна Андреевна стихов почти не пишет. Но с литературой не порывает. В эти годы она делает несколько переводов и увлекается пушкинистикой. Она прекрасно знала на память не только стихи, но даже письма Александра Сергеевича. В марте 1931 года Ахматова начала исследование "Сказки о золотом петушке" Пушкина. В феврале 1933 года на заседании Пушкинской комиссии в Институте русской литературы (Пушкинский Дом АН СССР) читает доклад "Последняя сказка Пушкина". Эта работа (как и последующие исследования творчества Александра Сергеевича) получила высокую оценку ведущих пушкинистов.
     Жизнь Ахматовой в эти годы была нелёгкой. Весной 1925 года
обострился туберкулёз, существование стало настолько нищенским, что Маяковский, Пастернак и Асеев затеяли в Москве выступления в пользу Анны Андреевны. Постепенно стали разлаживаться отношения с Пуниным.
Большие перемены происходили и в литературной жизни страны. В апреле 1932 года вышло Постановление ЦК ВКП(б) "О перестройке литературно-художественных организаций", которое ликвидировало Ассоциацию пролетарских писателей (РАПП) и объявило об объединении всех "писателей, поддерживающих платформу Советской власти и стремящихся участвовать в социалистическом строительстве, в единый союз советских писателей с коммунистической фракцией в нём" (58). А в августе 1934 года открылся Первый съезд советских писателей.
     Принято считать, что время Большого Террора началось 1 декабря 1934 года – после убийства в Ленинграде С. М. Кирова. Однако тень этого страшного времени нависла над страной раньше. 13 мая 1934 года первый раз арестовали Осипа Мандельштама, которого с Ахматовой связывали близкие отношения. По иронии судьбы Анна Андреевна в этот момент находилась в его московской квартире и стала очевидцем. Причиной ареста было знаменитое стихотворение Мандельштама "Мы живем, под собою не чуя страны". Ахматова же считала, что злосчастное стихотворение было лишь поводом, а причиной являлась пощёчина, которую несдержанный, нервный Осип Эмильевич незадолго до этого дал "Красному графу" – всемогущему Алексею Толстому. Эту версию повторяют многие мемуаристы, приводя ответные на пощёчину слова Алексея Николаевича: "Вы что, с ума сошли?! Вы понимаете, что я могу вас просто уничтожить?!"
     Верила ли сама Анна Андреевна в эту свою версию? Ведь она впоследствии приятельствовала с Толстым, во время войны в ташкентской эвакуации принимала его ухаживания, не отказывалась от деликатесов, которые водитель Алексея Николаевича приносил ей большими корзинами
(часть снеди Ахматова раздавала голодной детворе).
     Для Мандельштама первый арест закончился, можно сказать, благополучно – всего лишь ссылкой в Чердынь (Пермский край), а оттуда в Воронеж, куда Анна Андреевна ездила его навестить. Но для Ахматовой это событие, возможно, имело более драматические последствия. 18 мая
1934 года на вопрос следователя "Кому вы читали или давали в списках это стихотворение?" простодушный, «витающий в эмпириях» Мандельштам ответил: "В списках я не давал, но читал следующим лицам: своей жене, <…> Анне Ахматовой – писательнице, её сыну Льву Гумилёву" (71). Может быть, поэтому 22 октября 1935 года Пунин и Лев Гумилёв были арестованы по обвинению в "создании контрреволюционной террористической организации".
     Ахматова бросилась в Москву, надеясь на помощь писательницы
Л. Сейфуллиной, имевшей какие-то связи с ЦК партии. Через Лидию Николаевну удалось передать в Кремль письмо Анны Андреевны Сталину, в котором она писала: "Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович, зная
Ваше внимательное отношение к культурным силам страны и в частности к писателям, я решаюсь обратиться к Вам с этим письмом. 23 октября в Ленинграде арестованы Н.К.В.Д. мой муж Николай Николаевич Пунин (профессор Академии художеств) и мой сын Лев Николаевич Гумилёв
(студент ЛГУ). Иосиф Виссарионович, я не знаю, в чем их обвиняют, но даю Вам честное слово, что они ни фашисты, ни шпионы, ни участники контрреволюционных обществ. Я живу в ССР (так – в тексте – Б. П.) с начала Революции, я никогда не хотела покинуть страну, с которой связана разумом и сердцем. Несмотря на то, что стихи мои не печатаются и отзывы критики доставляют мне много горьких минут, я не падала духом; в очень тяжёлых моральных и материальных условиях я продолжала работать и уже напечатала одну работу о Пушкине, вторая печатается. В Ленинграде я живу очень уединенно и часто подолгу болею. Арест двух единственно близких мне людей наносит мне такой удар, который я уже не могу перенести. Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, вернуть мне мужа и сына, уверенная, что об этом никогда никто не пожалеет" (66).
     В эти кошмарные дни, кроме Сейфуллиной, Ахматову поддерживали и чем могли помогали М. Булгаков с женой, Б. Пильняк, Л. Чуковская,
Э. Герштейн. А Борис Пастернак, возможно терзаемый совестью за то, что не защитил Мандельштама в знаменитом телефонном разговоре со Сталиным,
даже написал вождю письмо в защиту Пунина и Гумилёва. Результат был поразительный: на письме Ахматовой Сталин наложил резолюцию: "Т. Ягода. Освободить из-под ареста и Пунина, и Гумилёва и сообщить об
исполнении" (66).
     Уже на следующий день Николай Николаевич и Лев Николаевич были освобождены, но радость омрачилась конфликтом между двумя бывшими арестантами. Пунин всегда недолюбливал сына Ахматовой, теперь к этому ещё добавились показания против Льва Гумилёва, сделанные Николаем Николаевичем в ходе следствия (27).
     Лев Николаевич не захотел дальше жить у Пуниных и переехал к своему приятелю. Возможно, с этого началось охлаждение отношений сына с матерью, закончившееся полным разрывом. Все события, с этим связанные, в канонической биографии Ахматовой патетически трактовались как "Трагедия матери", "Материнский подвиг", "Великая жертва", при этом виновным назначался исключительно сын. На мой взгляд, такие оценки не совсем точны. Посмотрим на события глазами Льва Гумилёва.
     Сын никогда не занимал большого места в жизни Анны Андреевны.
С. Волков, полемизируя с И. Бродским, пишет: "Но разве в этом смысле "Реквием" (имеется в виду "Реквием" А. Ахматовой – Б. П.) не есть именно автобиографический слепок с ситуации, в которой, как я понимаю,
присутствовало определённое равнодушие Ахматовой к судьбе собственного сына?" (21). Действительно, вскоре после рождения сына Ахматова перебралась в столицу, и мальчика растила бабушка Анна Ивановна и сводная сестра Николая Гумилёва Александра Сверчкова. Почти всё его детство и юность прошли в Слепнево Бежецкого уезда Тверской губернии и в Бежецке. Мать приезжала нечасто, вначале в основном на лето, а позднее совсем редко. После 1921 года Анна Андреевна в следующий раз побывала в Бежецке только в 1925 году. Приехав утром, "уже в обед того
же дня соберётся в обратную дорогу. Подобная поспешность, похожая на бегство, ошеломит, глубоко обидит сына" (46). Если почитать записки
П. Лукницкого (50), в которых он почти ежедневно дословно записывал беседы с Ахматовой и обсуждение всех волновавших её тогда
проблем, то выяснится: за весь 1925 год Бежецк и Лёва упоминаются всего ... четыре раза! Изредка Анна Ивановна Гумилёва привозила мальчика в Ленинград. Останавливались они у знакомых или дальних родственников,
например, у Кузьминых-Караваевых, но и тогда, если они заезжали к Анне Андреевне, Лёвой занимался в основном П. Лукницкий, а не мать. Анна
Андреевна даже не знала даты их отъезда из Ленинграда в Бежецк (50). В. Дёмин пишет: "Отношения матери и сына были сложными. Лёва чувствовал себя покинутым и одиноким. Его даже пыталась усыновить красавица-большевичка Лариса Рейснер – бывшая возлюбленная Николая Гумилёва и по иронии судьбы, ставшая прообразом Комиссара в известной пьесе Всеволода Вишневского "Оптимистическая трагедия". Предлагала усыновление и тётка Сверчкова, полагая, что опасная фамилия Гумилёв не сулит мальчику ничего хорошего. В категорической форме Лев отказался, заявив, что имени и фамилии отца никогда не изменит" (30).
     Ахматова сама прекрасно понимала ситуацию. Ещё в 1915 году в стихотворении, обращённому к сыну, как бы заранее просила у него прощение:

Знаю, милый, можешь мало
Обо мне припоминать
Не бранила, не ласкала,
Не водила причащать.

В том же году написала "Колыбельную":

Спи, мой тихий, спи, мой мальчик,
Я дурная мать.

Только в 17 лет Лев переехал в Ленинград к матери. Он вспоминал : "...Жить мне, надо сказать, в этой квартире, которая принадлежала Пунину, сотруднику Русского музея, было довольно скверно, потому что ночевал я
в коридоре, на сундуках. Коридор не отапливался, был холодный. А мама уделяла мне внимание только для того, чтобы заниматься со мной французским языком. Но при её антипедагогических способностях я очень трудно это воспринимал и доучил французский язык, уже когда поступил
в университет" (29).
     В марте 1938 года Лев Николаевич вновь арестован и осуждён на 5 лет лагерей. После отбытия срока был оставлен в Норильске без права выезда, но осенью 1944 получил разрешение вступить добровольцем в Красную Армию.
Воевал рядовым, дошёл до Берлина. После войны закончил ЛГУ и в декабре 1948 года защитил кандидатскую диссертацию. В ноябре 1949 года был арестован в третий раз, осуждён на 10 лет лагерей. В мае 1956 года освобождён и реабилитирован "по причине отсутствия состава преступления". В 1961 году защитил докторскую диссертацию, а
спустя тридцать лет, за год до своей смерти, был избран академиком Российской академии естественных наук.
     После второго ареста сына Анна Андреевна вновь написала письмо Сталину, были и другие попытки его вызволить, но из этого ничего не вышло. Гумилёв же считал, что мать недостаточно хлопотала об его освобождении, и эта обида стала одной из причин, приведших к тяжёлому конфликту.
     С другой стороны, Гумилёв наверняка знал от Эммы Герштейн (в то время между ними были близкие отношения), что первое письмо Сталину Анна Андреевна писала в надежде освободить, прежде всего, Пунина, а не своего сына. Прямо по М. Булгакову: «Верните мне моего любовника!» Можно обратиться к воспоминаниям Эммы Григорьевны об освобождении Льва Николаевича и Пунина: "Я не заметила, сколько времени прошло – два дня? четыре? Наконец, телефон и снова только одна фраза: "Эмма, он дома!" Я с ужасом: "Кто он?". "Николаша, конечно". Я робко: "А Лёва? Лёва тоже.""
(27). 
     В то время и сама Э. Герштейн считала, что Анна Андреевна могла бы больше сделать для сына: "Мне иногда казалось, что она недостаточно энергично хлопочет о Лёве. Я предлагала ей решиться на какой-то крайний
поступок, вроде обращения к властям с дерзким и требовательным
заявлением. Анна Андреевна возразила: "Ну, тогда меня немедленно арестуют". "Ну что ж, и арестуют", – храбро провозгласила я. "Но ведь и Христос молился в Гефсиманском саду – "да минет меня чаша сия"", –
строго ответила Анна Андреевна. Мне стало стыдно" (27). Позднее, когда роман Эммы Григорьевны с Львом Николаевичем закончится, она в конфликте сына с матерью перейдет на сторону Анны Андреевны.
     Отношения между матерью и сыном испортятся окончательно после третьего ареста Гумилёва. "Я пожертвовала для него мировой славой!!!" – выкрикивала она (Анна Андреевна – Б. П.) в пароксизме отчаяния и обиды на нескончаемые попрёки вернувшегося через семь лет (!) сына". А Лев Николаевич, в свою очередь, говорил: "Когда я вернулся, то тут для меня был большой сюрприз и такая неожиданность, которую я и представить себе не мог. Мама моя, о встрече с которой я мечтал весь срок, изменилась
настолько, что я её с трудом узнал. Изменилась она и физиономически, и психологически, и по отношению ко мне. Она встретила меня очень холодно. <...> Я приписываю это изменение влиянию её окружения, которое создалось
за время моего отсутствия, а именно её новым знакомым и друзьям: Зильберману, Ардову и его семье, Эмме Григорьевне Герштейн, писателю Липкину и многим другим, имена которых я даже теперь не вспомню, но которые ко мне, конечно, положительно не относились" (29).
     На мой взгляд, в этом списке достаточно оставить две фамилии: Ардовых и Пуниных. В те годы, когда Лев Николаевич отбывал свой последний срок, самыми близкими друзьями Анны Андреевны были Пунины в Ленинграде и
Ардовы в Москве. Пунины – это Ирина Николаевна – дочь Пунина, и Аня – его внучка. Самого же Н. Пунина и его жены А. Пуниной-Аренс уже не было в живых. Ардовы –писатель-сатирик Виктор Ефимович Ардов, его жена, актриса Нина Антоновна Ольшевская и её сын от первого брака, будущий Народный артист СССР Алексей Баталов. Э. Герштейн рассказывала: "Анна Андреевна живёт на два дома, где Нина Антоновна Ольшевская-Ардова играет роль московской дочери, а Ирина Николаевна Пунина – ленинградской" (27). Ардовы и Пунины действительно подливали масло в огонь и многое сделали, чтобы рассорить мать с сыном. Достаточно вспомнить, что когда в 1955 году Льву Николаевичу разрешили свидание с матерью, именно они убедили Анну Андреевну отказаться от поездки к сыну – редчайший случай в истории ГУЛАГа тех лет. Причем, "Одним из главных доводов Пуниных, Ардовых и окружающих их лиц были выдуманные примеры скоропостижной смерти заключённых от волнения встречи" (27).
     Лев Николаевич отозвался на это письмом Эмме Гернштейн: "Меня не особенно удивило сообщение о неприезде, хотя мама могла бы сама известить меня. Суть дела, конечно, не изменилась бы, но было бы приличнее <...> Я только одного не могу понять: неужели она полагает, что
при всём её отношении и поведении <...> между мной и ей могут сохраниться родственные чувства..." (27).
     На фронте Лев Николаевич почти не получал писем от матери, в то время, как сам писал ей при любой возможности. Что должен был думать об этом Лев Гумилёв? В 1953 году, получив большие деньги за перевод драмы Виктора Гюго "Марион Делорм", Анна Андреевна сделала Алексею Баталову, тогда ещё совсем молодому человеку, только что закончившему в Москве срочную службу, редчайший по тем временам подарок – автомобиль "Москвич". Что должен был думать об этом царском даре Лев Гумилёв, бедствовавший и недоедавший после выхода на свободу (однажды, во время работы над диссертацией у него даже случился голодный обморок) ? А что он должен был чувствовать, когда весь свой архив (других вещей у неё почти и не было) Анна Андреевна в 1955 году завещала Пуниным? С этим завещанием вышла совсем некрасивая история. Под настойчивым давлением
своего литературного секретаря А. Наймана, спустя десять лет, Ахматова завещание отменила (54), но даже несмотря на многолетнюю судебную тяжбу Лев Николаевич ничего не добился, и произошло то, что произошло. И. Бродский, например, так оценил эту ситуацию: "И тут-то Пунины сообразили, что архив Ахматовой надо срочно прибирать к рукам, покуда не поздно. Затем Пунины продали этот архив в три места: в Москве в ЦГАЛИ, а в Ленинграде в Пушкинский Дом и Публичную библиотеку,
получив в трёх местах разные красные цены. Разумеется, разбивать архив на три части не следовало. Но они это сделали, полагаю, что не без консультации с Госбезопасностью. Таково моё мнение, так же думал и Лев Гумилёв" (21).
Похожее суждение высказывал и А. Найман: "Замечу в скобках, что после смерти те, кто не имели на Архив Ахматовой никакого права, но в чьих руках он оказался, устроили позорную борьбу за него, состоялось позорное
судебное разбирательство, в результате рукописи расползлись по трём разным хранилищам, и при этом неизвестно, сколько и каких разрозненных листков прилипло к чьим рукам" (54).
     Многие современники вспоминали, что Анна Андреевна в те годы часто повторяла: "Мне его испортили, он таким не был. Бедный мой Лёвушка! Прости его Господь!"
     Что правда, то правда! Три ареста, судилища "троек", двенадцать
лет сталинских лагерей сказались на характере, на всей личности Льва Николаевича. Э. Герштейн: "Когда, негодуя, он в который раз привёл ей в пример других матерей, она повторила, не выдержав: "Ни одна мать не сделала для своего сына того, что сделала я!" И получила в
ответ катание по полу, крики и лагерную лексику. Это было при мне" (27).
     Анна Андреевна была убеждена в своей правоте, Лев Николаевич – в своей. Эскалация конфликта привела к тому, что в 1961 году мать с сыном расстались навсегда.

***
    
Вскоре после первого освобождения сына и Н. Пунина на Анну Андреевну свалилась новая беда: начали разваливаться отношения с Николаем Николаевичем. Летом 1936 года Пунин записал в дневнике: "Установил, что Ан. взяла все свои письма и телеграммы ко мне за все годы; ещё установил, что Лёва тайно от меня, очевидно по её поручению, взял из моего шкапа сафьяновую тетрадь, где Ан. писала стихи, и, уезжая в командировку, очевидно, повёз их к Ан., чтобы я не знал. От боли хочется выворотить всю грудную клетку. Ан. победила в этом пятнадцатилетнем
бою" (62).
     Тогда же Ахматова написала стихи, которые Пунин воспринимал очень болезненно:

От тебя я сердце скрыла,
Словно бросила в Неву...
Приручённой и бескрылой
Я в дому твоем живу.

     Анна Андреевна, видимо, уже охладела к Пунину. Она принимает ухаживания Б. Пильняка и отправляется с ним в экзотическую по тем временам поездку из Ленинграда в Москву в открытом кабриолете.
     А в начале 1937 года Анна Андреевна знакомится с Владимиром Гаршиным – племянником известного писателя. Владимир Георгиевич, известный патологоанатом, профессор, был большим поклонником творчества Ахматовой. Близкими их отношения станут в середине 1938 года, но и этот роман, оставивший след в творчестве Ахматовой, сложится драматично.
     10 марта 1938 года – очередная беда: утром сводный брат Льва Гумилёва, О. Высотский, ночевавший у Льва Николаевича, сообщает Анне Андреевне о втором аресте сына.
     Осенью 1938 года Ахматова окончательно разошлась с Пуниным, но осталась жить в его квартире, только переехала в другую комнату. Анна Андреевна делилась с Л. Чуковской: "19 сентября я ушла от Николая
Николаевича. Мы шестнадцать лет прожили вместе. Но я даже не заметила на этом фоне. <…> Я сказала Анне Евгеньевне (жене Н. Пунина – Б.П.) при нём: "Давайте обменяемся комнатами". Её это очень устраивало, и мы сейчас же начали перетаскивать вещички. Николай Николаевич молчал, потом, когда мы с ним оказались на минутку одни, произнёс: "Вы бы ещё хоть годик со мной побыли"" (76).
     В воспоминаниях И. Н. Пуниной (дочери Н. Пунина – Б.П.) это описано иначе: "История переезда Анны Андреевны из кабинета тоже совсем не так освещается, как оно было в самом деле. Я вышла замуж, и многое в нашей жизни поменялось. Николай Николаевич с большим терпением и очень упорно просил Анну Андреевну вообще уехать с Фонтанки. Он считал это естественным, раз они расстались. <...> Но, как ни убеждал её Николай Николаевич, она не уехала; единственное, чего он добился, это чтобы Анна Андреевна из кабинета переехала в бывшую детскую комнату. <...> Гаршин приходил к ней в эту комнату. Это был трогательный и милый человек, с такой необычной деликатностью, которая казалась уже тогда музейной редкостью" (61). Правда, в другом разговоре с Л. Чуковской, Анна Андреевна подтвердила слова И. Пуниной: "Николай Николаевич очень настаивает, чтобы я выехала" (76).

 * * *

     В январе 1939 года Ахматова прочитала Э. Герштейн свои новые строчки:

Тихо льётся тихий Дон,
Жёлтый месяц входит в дом.
Входит в шапке набекрень –
Видит жёлтый месяц тень.
Эта женщина больна,
Эта женщина одна,
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.

     "Мне в голову не приходило, что это будущий "Реквием"", вспоминала Эмма Григорьевна (27).
     Возможно, замысел "Реквиема" возник у Ахматовой раньше – в него включено стихотворение, написанное после первого ареста Н. Пунина и
Л. Гумилева в 1935 году ("Уводили тебя на рассвете…"). Многие исследователи считают, что "Реквием" был задуман как лирический цикл
отдельных стихотворений, объединённых общим названием, и лишь позднее переименован в поэму. Весь "Реквием" был написан между 1935 и 1940 годами. Позднее добавлены только "Вместо предисловия" (1957) и эпиграф
(1961). До 1962 года Анна Андреевна не хранила рукопись текста – давала прочитать самым близким людям (11 человек) – и сжигала. Л. Чуковская и ещё несколько посвящённых хранили эти стихи в памяти. В 1963 году "Реквием" впервые публикуют в Мюнхене, с предусмотрительным
примечанием: "Без ведома и согласия автора". В СССР полный текст появился только в 1987 году в журналах "Октябрь" и "Нева".

Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, –
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.

     Ахматова вспоминала: "В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то "опознал" меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась
от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шёпотом): "А это вы можете описать?" И я сказала: "Могу."
     Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было её лицом".
     Анна Андреевна сдержала своё слово...

Перед этим горем гнутся горы,
Не течёт великая река,
Но крепки тюремные затворы,
А за ними "каторжные норы"
И смертельная тоска.
Для кого-то веет ветер свежий,
Для кого-то нежится закат –
Мы не знаем, мы повсюду те же,
Слышим лишь ключей постылый скрежет
Да шаги тяжёлые солдат.
Подымались как к обедне ранней.
По столице одичалой шли,
Там встречались, мертвых бездыханней,
Солнце ниже и Нева туманней,
А надежда всё поёт вдали.
Приговор. И сразу слёзы хлынут,
Ото всех уже отделена,
Словно с болью жизнь из сердца вынут,
Словно грубо навзничь опрокинут,
Но идёт... шатается... одна...
Где теперь невольные подруги
Двух моих осатанелых лет?
Что им чудится в сибирской вьюге,
Что мерещится им в лунном круге?
Им я шлю прощальный мой привет.
Это было, когда улыбался
Только мёртвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осуждённых полки,
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки.
Звёзды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами чёрных марусь.
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской весёлой грешнице,
Что случилось с жизнью твоей.
Как трёхсотая, с передачею,
Под Крестами будешь стоять
И своей слезою горячею
Новогодний лёд прожигать.
Там тюремный тополь качается,
И ни звука. А сколько там
Неповинных жизней кончается...
Уже безумие крылом
Души накрыло половину,
И поит огненным вином
И манит в чёрную долину.
И поняла я, что ему
Должна я уступить победу,
Прислушиваясь к своему
Уже как бы чужому бреду.
И не позволит ничего
Оно мне унести с собою
(Как ни упрашивай его
И как ни докучай мольбою):
Ни сына страшные глаза –
Окаменелое страданье –
Ни день, когда пришла гроза,
Ни час тюремного свиданья,
Ни милую прохладу рук,
Ни лип взволнованные тени,
Ни отдалённый лёгкий звук –
Слова последних утешений.

     Критики часто цитируют напечатанный в 1964 году ("Русская мысль", Париж ) очерк известного прозаика Серебряного века Б. Зайцева,эмигрировавшего из России в 1922 году. Борис Константинович прозорливо написал и об эволюции поэзии Ахматовой, и о трагизме её судьбы.
     Б. Зайцев познакомился с Анной Андреевной в 1913 году в "Бродячей Собаке". Ахматова запомнилась ему тоненькой, изящной дамой, "почти красивой, видимо избалованной уже успехом, несколько по-тогдашнему манерной". О "Реквиеме" он пишет: "На днях получил из Мюнхена книжечку стихотворений, 23 страницы, называется "Реквием". <...> Эти стихи Ахматовой – поэма, естественно. (Все стихотворения связаны друг с другом. Впечатление одной цельной вещи.)
Дошло это сюда из России, печатается "без ведома и согласия автора" – заявлено на 4-й странице, перед портретом. Издано "Товариществом Зарубежных Писателей" (списки же "рукотворные" ходят, наверное, как и Пастернака писания, по России как угодно). <...> Да, пришлось этой изящной даме из Бродячей Собаки испить чашу, быть может, горчайшую, чем всем нам, в эти воистину "Окаянные дни"
(Бунин)... Я-то видел Ахматову "царскосельской веселой  грешницей", и "насмешницей", но Судьба поднесла ей оцет Распятия. Можно ль было предположить тогда, в этой Бродячей Собаке, что хрупкая эта и тоненькая женщина издаст такой вопль – женский, материнский, вопль не только о себе, но и обо всех страждущих – жёнах, матерях, невестах, вообще обо всех распинаемых? <...> Откуда взялась мужская сила стиха, простота его, гром слов будто и обычных, но гудящих колокольным похоронным звоном, разящих человеческое сердце и вызывающих восхищение художническое? Воистину "томов премногих тяжелей".
Написано двадцать лет назад. Останется навсегда безмолвный приговор зверству" (6).
     К тому времени, когда Ахматова прочитала Э. Герштейн первые строки "Реквиема", Лев Гумилёв отбывал свой пятилетний срок в норильском лагере. Уже расстреляны её близкие друзья и хорошие знакомые: Б. Пильняк, С. Клычков,
В. Нарбут, Н. Клюев, Б. Лившиц, Ю. Юркун; арестован Н. Заболоцкий.


***

     В июне 1958 года Анна Андреевна написала "Лирическое отступление седьмой элегии", где были такие строки:

Как дочь вождя мои читала книги
И как отец был горько поражён.

     Строчки эти относились к 1939 году, – когда жизнь Ахматовой решительно переменилась. Биографы выдвигают разные версии. Но почти единодушно сходятся в главном: Великий Вождь узнал, что его дочь Светлана любит стихи Ахматовой и переписывает их от руки, поскольку книги этой поэтессы не издаются. И после этого в 1939 году на приёме в Кремле в честь награждения орденами группы писателей Сталин поинтересовался об Ахматовой. Анна Андреевна слегка подправила и романтизировала слова Отца Всех Народов, и с тех
пор из книги в книгу перекочевывает хрестоматийная фраза: "А что дэлает наша монахыня?" Какой-то вопрос об Ахматовой Сталин, конечно, задавал. В. Черных в своей "Летописи" (74) приводит объяснительную записку уполномоченного Леноблгорлита В. Фомина: "…Директор издательства "Советский писатель" тов. Брыкин торопил подготовку книги Ахматовой, мотивируя это тем, что на одном из совещаний в Москве т. Сталин интересовался "почему не печатается Ахматова". Об этом тов. Фадеев сообщил писателям и литературным работникам Москвы". Б. Сарнова (66) смущает, что награждение писателей проходило осенью 1939 года, а неожиданный поток внимания обрушился на Ахматову несколькими месяцами раньше. Сарнов ошибается: Указ о награждении был опубликован в "Правде" 1 февраля 1939 года. Эта ошибка, похоже, стала уже кочевать из книги в книгу – С. Коваленко (7) тоже датирует награждение писателей осенью. Но никто не сомневается: без указания или хотя бы намёка с "самого верха" ничего подобного случиться не могло.
     А случилось следующее. В мае у Ахматовой просят стихи для Московского альманаха (публикация, правда, не состоялась). В сентябре Анну Андреевну принимают в члены Литфонда, возбуждают ходатайство об увеличении ей пенсии и выдают пособие – 2000 рублей. В ноябре выходит Постановление Президиума ССП СССР "О помощи Ахматовой": "Принимая во внимание большие заслуги Ахматовой перед русской поэзией, 1) Просить Президиум Ленгорсовета предоставить в срочном порядке А. Ахматовой самостоятельную жилплощадь. 2) Предложить Ленинградскому правлению Литфонда, после предоставления квартиры А. Ахматовой приобрести необходимую обстановку. 3) Ходатайствовать перед Совнаркомом СССР об установлении персональной пенсии. 4) Предложить Литфонду СССР впредь до постановления правительства выплачивать Ахматовой пенсию в размере 750 руб. в месяц. 5) Предложить правлению Литфонда выдать А. Ахматовой безвозвратную ссуду в размере 3000 рублей единовременно"  (74). 5 января 1940 года Анну Андреевну торжественно принимают в Союз советских писателей (прежде она состояла в "старом" Союзе, но в 1929 году
вышла из него после того, как началась травля Е. Замятина и Б. Пильняка).
     В журнале "Ленинград" № 2 за 1940 год впервые после пятнадцатилетнего перерыва опубликованы стихи Ахматовой ("Одни глядятся в ласковые взоры...", "От тебя я сердце скрыла...", "Художнику", "Воронеж" (без посвящения О. Мандельштаму и без последнего четверостишия), "Здесь Пушкина изгнанье началось"). В апреле напечатано стихотворение "Маяковский в 1913 году". Но главным триумфом Ахматовой был выход в мае большого сборника "Из шести книг", в который вошли как новые – "Данте", "Ива" (из замышлявшейся книги "Тростник"), поэма "Путем всея земли" и другие, – так и старые стихи. Сама Анна Андреевна со свойственным ей юмором определяла эту книгу как "папин подарок дочке".
     За новой книгой, выпущенной тиражом 10 000 экземпляров, выстроились огромные очереди, и она была сметена с прилавков в считанные дни. Л. Чуковская вспоминала: в ленинградской Книжной лавке писателей по записи
раздали писателям 300 экземпляров, а на прилавок не положили ни одного (76).
А критик В. Перцов, будущий флагман советской литературной критики, орденоносец, лауреат Государственной премии СССР и пр., и пр., громивший в 20-е годы Ахматову и её стихи (именно он прославился своей фразой в статье "По литературным водоразделам", определив Анну Андреевну как женщину, запоздавшую родиться или не сумевшую вовремя умереть), – прозрел моментально и написал хвалебную рецензию на сборник "Из шести книг" (позднее станет очень популярной эпиграмма на него:

Виктор Осипович Перцов
Не страдает верхоглядством.
Он грешит приспосо****ством
Виктор Осипович Перцов).

     Ажиотаж вокруг Анны Андреевны достиг таких масштабов, что еще до выхода книги её выдвинули на Сталинскую премию! В. Черных (74) приводит воспоминания В. Виленкина: "Ещё не вышедшая книга, вернее, её верстка, стала предметом горячего обсуждения на заседаниях литературной секции недавно созданного Комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства. В. И. Немирович-Данченко, первоначально возглавлявший Комитет, привлёк меня к работе этой секции в качестве референта. Я бывал на всех её заседаниях 1940-1941 годов и могу засвидетельствовать, что довольно долгое время книга Ахматовой (то есть, собственно, первая её часть, "Ива") значилась в списке кандидатур на премию. За неё горячо ратовали, причем с явным удовольствием,
А. Н. Толстой и Н. Н. Асеев, которых поддерживал А. А. Фадеев, да и остальные члены секции были твердо "за". Потом вдруг что-то произошло. Кто-то кому-то что-то по этому поводу сказал, после чего Фадеев не без смущения предложил секции снять кандидатуру Ахматовой, потому что она "всё равно не пройдет на пленуме". Так и решили, – будто бы для того, чтобы не создавать неловкого положения для большого поэта..."
     Вскоре после выхода новой книги возникает неожиданный поворот. В сентябре 1940 года управляющий делами ЦК ВКП(б) Д. Крупин пишет на имя секретаря ЦК А. Жданова докладную записку "О сборнике стихов Анны Ахматовой", в которой указывает, что "Стихотворений с революционной и советской тематикой, о людях социализма в сборнике нет. <...> Два источника рождают стихотворный сор Ахматовой, и им посвящена её "поэзия": бог и "свободная" любовь, а "художественные" образы для этого заимствуются из церковной литературы. <...> Необходимо изъять из распространения стихотворения Ахматовой". А. Жданов
наносит резолюцию: "Тт. Александрову и Поликарпову. Вслед за "стихами" Чурилина "Советский писатель" издаёт "cтихи" Ахматовой. Говорят, что редактор "Советского писателя" одновременно руководит издательством "Молодая гвардия". Просто позор, когда появляются в свет, с позволения сказать, сборники. Как этот Ахматовский "блуд с молитвой во славу божию" мог появиться в свет? Кто его продвинул? Какова также позиция Главлита? Выясните и внесите предложения." (66).
     Через месяц, 29 октября, выходит Постановление Секретариата ЦК ВКП(б) "Об издании сборника стихов Ахматовой", в котором директору Ленинградского отделения издательства "Советский писатель" Н. А. Брыкину, директору издательства "Советский писатель" Г. А. Ярцеву и политредактору Главлита Ф. С. Бойченко за издание сборника "идеологически вредных, религиозно-мистических стихов Ахматовой" объявлен выговор. По настоянию секретаря ЦК ВКП(б) А .А. Андреева постановлено "книгу стихов Ахматовой изъять" (66).
     Трудно понять внутреннюю логику этих событий, кажется странным, что застрельщиком постановления выступил управляющий делами ЦК, не имеющий никакого отношения к идеологической работе. Версия о том, что его докладная записка была инспирирована какой-то более значительной фигурой в номенклатурной иерархии, кажется убедительной. Интересно и то, что вся эта история, как мы увидим, не повлияла на благосклонное отношение власти к Анне Андреевне. Гонения начнутся только через шесть лет. Ахматова видела в случившемся свою вину: "ЦК совершенно прав, а я виновата. <...> Я самовольно включила туда новые <стихи>. <...> И если бы я этого не сделала, –закончила Анна Андреевна, – Лёва был бы дома." (76).
     Но я полагаю, дело не в новых стихах, тем более, что в докладной записке
Д. Крупина перечислены десятки "идеологически вредных" строк, в основном из ранней Ахматовой.
     Спустя многие годы Анна Андреевна стала думать, что "На судьбу этой книги повлияло другое обстоятельство: Шолохов выставил её на Стал<инскую> премию (1940). Его поддержали А. Н. Толстой и Немирович-Данченко. Премию должен был получить Н. Асеев за поэму "Маяковский начинается". Пошли доносы и всё, что полагается в этих случаях: "Из шести книг" была запрещена и выброшена из книжных лавок и библиотек." (74).
     Тем не менее, Анна Андреевна продолжала писать стихи. 13 ноября прочла Л. К. Чуковской начало Первой Ленинградской элегии ("Россия Достоевского. Луна... ") и первый набросок будущей "Поэмы без героя" ("Ты в Россию пришла ниоткуда...") (76). К самой поэме, ставшей значительной вехой в творчестве Ахматовой, она приступила незадолго до нового 1941 года. Сама Анна Андреевна вспоминала: "Первый раз она пришла ко мне в Фонтанный Дом в ночь на 27 декабря 1940 года, прислав как вестника ещё осенью один небольшой отрывок. Я не звала её. Я даже не ждала её в тот холодный и тёмный день моей последней ленинградской зимы. Её появлению предшествовало несколько мелких и незначительных фактов, которые я не решаюсь назвать событиями. В ту ночь
я написала два куска первой части ("1913") и "Посвящение" ("Вместо предисловия")." (9).
     В начале января 1941 года был написан первый вариант "Решки" – второй части "Поэмы без героя".

***

     Война застала Ахматову в Ленинграде, и 19 июля "Ленинградская правда" публикует её первое стихотворение военного цикла.

Вражье знамя
Растает, как дым,
Правда за нами,
И мы победим.

Вскоре написаны "Клятва", "Первый дальнобойный в Ленинграде ".
     В начале сентября начались массированные бомбардировки города, сгорели Бадаевские продовольственные склады, и над осаждённым Ленинградом навис голод. 28 сентября 1941 года по решению правительства из блокированного Ленинграда эвакуировали видных учёных и деятелей культуры. В список писателей, который составлял А. Фадеев, была включена и Ахматова – "по личному указанию Сталина" – утверждает Б. Сарнов (66). Накануне эвакуации Анна Андреевна выступила по ленинградскому радио. А за день до этого Н. Пунин (его с семьёй вывезут позже, и они ещё встретятся с Ахматовой в Ташкенте) через В. Гаршина передал Анне Андреевне прощальную записку. Из дневника Николая Николаевича: "Днем зашел Гаршин и сообщил, что Ан<на> послезавтра улетает из Ленинграда. <...> Сообщив это, Гаршин погладил меня по плечу, заплакал и сказал: "Ну вот, Н. Н., так кончается ещё один период нашей жизни". Он был подавлен. Через него я передал Ан<не> записочку: "Привет, Аня, увидимся ли ещё когда, или нет. Простите; будьте только спокойны. Б<ывший> К<атун>-М<альчик>". Странно мне, что Аня так боится. Я так привык слышать от неё о смерти, об её желании умереть. А теперь, когда умереть так легко и просто?" (62).
     Из Москвы Ахматова через Чистополь и Казань добралась в Ташкент, где ей предстоит прожить два с половиной года. Здесь появились новые "военные" стихи (цикл "Ветер войны"). Стихотворение "Мужество" было опубликовано в "Правде", что считалось большой честью.

Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мёртвыми лечь,
Не горько остаться без крова,–
И мы сохраним тебя, Русская речь,
Великое русское слово.

     Кстати, публикацию в "Правде" организовала корреспондент газеты в Ташкенте Фрида Абрамовна Вигдорова – та самая, благодаря которой через двадцать лет появилась подпольная стенограмма суда над Иосифом Бродским. Позднее в Ташкенте были написаны "Памяти Вали", "Наступление", "Победа", Победителям", другие стихи, продолжалась работа над "Поэмой без героя". В эти годы стихи Ахматовой были напечатаны в альманахах "Мы победим", "Родной Ленинград", тиражом 10 000 экземпляров вышел ташкентский сборник. В поэтическом отношении это не самые сильные её стихи, главное в них – искренность, причастность к общенародной борьбе с врагом. В Ташкенте была написана пьеса "Энума элиш", которую после возвращения в Ленинград Ахматова сожгла и
частично восстановила спустя два десятка лет в 60-е годы под названием "Пролог, или Сон во сне". Сотрудница Музея Анны Ахматовой в Фонтанном Доме Т. С. Позднякова в статье "Виновных нет..." полагает, что "может быть, прежде всего, Гаршин, а уж потом Берлин стоит за лирическим героем" в этой пьесе" (59).
     Сложная, поначалу, эвакуационная жизнь постепенно налаживалась, через несколько месяцев после приезда в Ташкент Анна Андреевна уже не нуждалась в помощи Л. Чуковской, А. Толстого и других друзей, её окружило вниманием и заботой партийное руководство Узбекистана, она питалась в привилегированной столовой партийного актива и даже лечилась в санатории. Сын уже погибшей к этому времени М. Цветаевой и расстрелянного С. Эфрона –Георгий (Мур), также оказавшийся в Ташкенте, писал своей сестре – Ариадне, отбывающей срок в лагере: "Несколько слов об Ахматовой. Она живёт припеваючи, её все холят,
она окружена почитателями и почитательницами, официально опекается и пользуется всеми льготами" (В. Черных, 74). И, раз уж мы упомянули Мура, нужно опровергнуть ложь о его ташкентских отношениях с Ахматовой, аспространённую Т. Катаевой (40). Она, в частности, объявила Анну Андреевну косвенной виновницей гибели сына М. Цветаевой, якобы отказавшей ему в поддержке в тяжёлый период его жизни. И для пущего эффекта процитировала строчку (вырванную из контекста и не имеющую никакого отношения к Ахматовой) одного из трех предсмертных писем Марины Ивановны. Достаточно почитать письма самого Георгия, чтобы разобраться с этой фальсификацией. На самом деле, Ахматова (как и А. Толстой) помогала ему, чем могла (по его словам "очень помогала"), в каком-то смысле, несмотря на разницу в возрасте, они приятельствовали, увлечённо обсуждали литературные темы, но потом  раздружились, и Георгий, писавший об этом в лагерь сестре, сообщал, что время это закончилось, и никто никому не остался должен (74).
     В 1942 году завязалась близкая дружба между Ахматовой и Ф. Раневской. Фаина Георгиевна, гедонистка и человек свободных взглядов, перестроила атмосферу ташкентской жизни Анны Андреевны на манер начала XX века. Словно вернулись времена "Бродячей собаки" – "Все мы бражники здесь, блудницы". Перемены неприятно удивили Л. Чуковскую, фанатично преданную Ахматовой, которая не раз писала об этом в своих воспоминаниях. В мае 1942 года произошло объяснение между ней и Раневской по поводу её (Раневской) "безвкусного и вредного поведения и о пьянстве, которое она постоянно затевает" (76). Последствием стал многолетний разрыв Ахматовой с Л. Чуковской. Лидия Корнеевна была лишена обоих своих "постов" – ближайшей подруги и преданной служанки при капризной барыне.
     Ф. Раневская: "Мне известно, что в Ташкенте она (Ахматова – Б. П.) просила Л. К. Чуковскую у неё не бывать, потому что Лидия Корнеевна говорила недоброжелательно обо мне." (80).
     Другие старые друзья Ахматовой, оттесненные Фаиной Георгиевной, тоже испытывали ревность и обиды. Н. Мандельштам, например, писала Б. Кузину: "Завелась новая подруга <Ф. Г. Раневская>. Роль – интриганка. Ссорит со всеми", в другом письме этому же адресату: "У неё здесь завелась достаточно противная подруга – киноактриса Раневская <…> Меня она просила воздержаться от посещений – и я пока выдерживаю характер и не хожу" (45). Впоследствии Фаина Георгиевна сожгла все записи, относившиеся к их с Ахматовой общему быту в Ташкенте, объяснив это одной фразой: "Я слишком люблю Анну Андреевну." Известно и другое изречение Раневской: "Какая страшная жизнь ждет эту великую женщину после смерти – воспоминания современников."
     Ташкентские друзья отмечали приподнятое настроение Анны Андреевны – следствие её отношений с оставшимся в блокадном Ленинграде
В. Гаршиным. Л. Чуковская, например, 21 декабря 1941года записала по поводу полученного Ахматовой письма от О. Берггольц: "Ходит окрылённая, озарённая. Там так много и так хорошо о В. Г<аршине>" (76). Анна Андреевна посвятила и адресовала ему немало стихов (в том числе посвящение в "Поэме без героя", вторую её часть – "Решка"), обращалась к нему и в "Эпилоге". Но и здесь – "ложка дёгтя". В мае 1942 года Ахматова заводит роман, героем которого её биографы называют Иозефа Чапского – в то время руководителя культурной работой в штабе генерала Андерса, формировавшего в СССР в годы Отечественной войны польскую армию. Чапский Иозеф Гутен (1896-1983), выпускник Петербургского университета, художник-авангардист. Они познакомились у А. Толстого, и сам Чапский позднее вспоминал: "Вечер у Толстого затянулся до трёх или четырёх часов ночи. <...> От Толстого мы вышли вместе с Ахматовой. <...> Мы долго гуляли, и во время этой прогулки она совершенно преобразилась. Об этом я, конечно, не мог написать в книге <"На бесчеловечной земле">, которая вышла при жизни Ахматовой" (19). Этот роман был недолгим, а последняя их встреча случилась в июне 1965 года в Париже, где Ахматова была проездом из Англии. В 1959 году Анна Андреевна написала известное стихотворение, вошедшее в цикл "Ташкентская тетрадь":

В ту ночь мы сошли друг от друга с ума,
Светила нам только зловещая тьма,
Своё бормотали арыки,
И Азией пахли гвоздики.
   
     В 2004 году была опубликована статья А. Марченко (автора вышедшей впоследствии книги "Ахматова: жизнь"), в которой утверждалось, что Чапский служил своего рода "ширмой", в действительности же героем ташкентского романа Ахматовой и адресатом этого стихотворения был молодой тогда композитор Алексей Козловский (52). Но так ли уж это важно?
     В ноябре 1942 года Ахматова заболела брюшным тифом. Её поместили в правительственную палату Ташкентского медицинского института. Болезнь протекала в неопасной форме, но страх смерти, который многие отчётливо увидели у неё ещё в блокадном Ленинграде, вернулся.
     Н. Мандельштам писала Б. Кузину: "Я очень боюсь за неё, хотя форма считается не тяжёлой. <...> Больше всего я боюсь её отношения к жизни: она уверена, что умрёт" (45). Видимо, эта уверенность и подтолкнула Анну Андреевну отправить через Л. Гинзбург в блокадный Ленинград, где только что умерла жена В. Гаршина, телеграмму: "Больна брюшным тифом, подготовьте Гаршина" (76). А буквально на следующий день Ахматова диктует Л. Чуковской ответ на письмо В. Гаршина: "Я лежу в больнице. У меня брюшной тиф. Форма не тяжёлая. Уход первоклассный" (76). В своих воспоминаниях Лидия Корнеевна приводит и другую телеграмму, отправленную Пунину: "Лежу больнице больна брюшным тифом желаю всем долгой счастливой жизни".
     К счастью, прогнозы врачей подтвердились, Анна Андреевна поправилась, вернулась к обычной жизни, продолжала писать стихи. После смерти жены
В. Гаршина отпала последняя формальная преграда для их союза. Весной 1943 года Владимир Георгиевич в письме сделал ей предложение, которое она приняла. Позднее, в телеграмме Гаршин попросил взять его фамилию, Анна Андреевна была согласна и с этим. Ей было уже за пятьдесят, и, наверное, брак этот представлялся тихой гаванью. Владимир Георгиевич был престижным избранником – известный врач, профессор, прекрасно образованный, хорошо разбирался в поэзии и даже сам писал стихи.
     Биограф Ахматовой С. Коваленко: "Ей вроде бы понравилась мысль о настоящей, "законной", да ещё и литературной фамилии: профессор медицины Гаршин был племянником знаменитого писателя Всеволода Гаршина" (41).
     Анна Андреевна говорила близким людям, что жить с Гаршиным они будут в обещанной ему новой квартире – на Кировском проспекте. У Ахматовой, видимо, не было никаких сомнений – с этого времени в разговорах и в переписке со всеми знакомыми она стала называть Гаршина своим мужем. Между тем, их отношения были отнюдь не просты (65). "Чуковская писала, что Гаршин в полной мере ощущал ту страшную "интенсивность духовной и душевной жизни", которая сжигала Ахматову, и одновременно чувствовал на себе гнет её раздражительности, гнева, мании преследования" (59).
     13 мая 1944 года Ахматова прилетела из Ташкента в Москву и до конца месяца гостила у Ардовых в их квартире на Большой Ордынке. 1 июня приехала в Ленинград, где её встретил В. Гаршин, однако уже на перроне Анна Андреевна узнала от него неприятную новость: квартира на Кировском проспекте оказалась ещё не готова.  Владимир Георгиевич заранее договорился с их общими друзьями Рыбаковыми, у которых Ахматова и остановилась.
     О. Рыбакова: "Ахматова у нас прожила месяца три, то есть июнь, июль, август. <…> Гаршин бывал каждый день, это продолжалось недели две, до 10 или 15 июня (точно не помню). И вот однажды я услышала громкий крик Анны Андреевны, и разговор оборвался. Гаршин быстро вышел из её комнаты, стремительно пересёк столовую и поспешно ушёл. Больше они не встречались, она его видеть больше не хотела – вычеркнула из своей жизни. Моя мать, по её просьбе, ездила к Гаршину, забрала у него все её письма. Анна Андреевна их уничтожила, как раньше его письма к ней. Так что от переписки этих лет ничего не осталось" (65).
     Гнев Ахматовой был неистовым. Анна Андреевна не допускала, чтобы при ней произносили имя Гаршина. История их конфликта стала обрастать многочисленными домыслами. Широко распространилась версия, что Владимир Георгиевич, не дождавшись Анны Андреевны, ещё в блокаду женился на молодой девушке. Автор этой версии – сама Анна Андреевна – именно с её слов писала
А. Хейт: "...женился на обыкновенной молоденькой медсестре". Из воспоминаний О. Рыбаковой: "Позднее, с легкой руки Маргариты Алигер, окружение Анны Андреевны охотно повторяло: "Какое обыкновенное, будничное мужское  предательство ожидало её". Здесь всё неверно. Он дождался Анну Ахматову, а женился после разрыва с ней на Капитолине Григорьевне Волковой. И Волкова не медсестра, а профессор, доктор наук, не молоденькая девушка – год рождения 1889-й – ровесница Анны Андреевны" (65).
     Рассказывала Рыбакова и о том, что "во время похорон Владимира Георгиевича в 1956 году друг нашей семьи врач Сусанна Яковлевна Хлопина предложила Анне Андреевне зайти проститься с ним в прозекторской, когда никого не будет. Анна Андреевна отказалась. Она так и не простила ему – вычеркнула из своей жизни".
     Самым невыносимым для Ахматовой, с её гордыней, было то, что не состоялся брак, о котором она рассказывала всем как уже о свершившемся факте.
     Э. Герштейн: "В течение двух недель Гаршин ежедневно навещал Ахматову, приносил в судках обед из привилегированной столовой по своим талонам, затем произошёл окончательный разрыв. <…> Наконец Анна Андреевна указала ему, в какое глупое положение он её поставил, не посчитавшись даже с её именем. "А я об этом не думал", – ответил он. Вот это и взорвало Ахматову. И никогда она ему этого не простила" (59).
     Т. Позднякова: "Ища объяснение его поступку, Ахматова обвиняла Гаршина в непорядочности" (59). Многие их тех, кто сочувствовал Анне Андреевне, начали распространять слухи обо всех мыслимых и немыслимых прегрешениях Гаршина. Говорили, например, о том, что свою ценную коллекцию нумизмата он пополнил в блокадном Ленинграде благодаря доступу к спирту на работе. Это правда. Но не вся. Благодаря казенному спирту, он ещё и спасал друзей и знакомых от голодной смерти.
     Та же О. Рыбакова утверждала: "Часто бывал у нас Гаршин во время блокады. Перенёс он блокаду плохо, выглядел страшно. Мы обязаны ему спасением, без него мы бы не выжили. (Он два раза приносил нам по литру спирта, мы потом меняли его на продукты)" (65). Или вот такая история: "Однажды случилось так, что его лаборантка – старушка в ВИЭМе, потеряла карточки. Это была смерть. Гаршин пошел к Мусаэляну, тогдашнему директору ВИЭМа (а там был госпиталь), попросил поставить её на полмесяца на довольствие в госпиталь. Тот отказался.
Тогда Владимир Георгиевич сказал своей лаборантке: "Ну что ж, Елизаветушка, будем с вами на спиртовочке кашку греть". И стал делить с ней паёк, пока она не получила новые карточки" (36).
     Да ведь и самой Анне Андреевне Гаршин не раз высылал в Ташкент деньги. И ещё одно обстоятельство, приведённое в работе О. Рубинчик (64), добавляет важный штрих к объективному портрету Владимира Георгиевича: "После ждановского постановления 1946 года на каждом предприятии, в каждом учреждении должны были пройти собрания, на которых клеймили Анну Ахматову и Михаила Зощенко. Состоялось такое собрание и в ВИЭМе. Врач-терапевт М. М. Тушинская, в то время – аспирантка ВИЭМа, вспоминает: "…мы должны были проклинать, предавать анафеме. Все молчали. Опустив глаза, абсолютно все молчали. Выступил только Владимир Георгиевич Гаршин. Он сказал: "Я был другом Анны Андреевны, я остаюсь её другом, и я буду её другом". Это я слышала собственными ушами".
     Позднее "Ахматова под властью своей гордыни убеждала знакомых в том, что Гаршин сошёл с ума" (59). 5 августа 1944 года она послала Н. Мандельштам, а на следующий день Н. Ольшевской телеграммы одинакового содержания: "Гаршин тяжело болен психически расстался со мной сообщаю это только вам Анна" (74). Этот "диагноз" звучит и в стихотворении "Без даты" ( январь, 1945):

А человек, который для меня
Теперь никто, а был моей заботой
И утешеньем самых горьких лет, –
Уже бредёт как призрак по окрайнам,
По закоулкам и задворкам жизни,
Тяжёлый, одурманенный безумьем,
С оскалом волчьим...

Вот вам и ещё один пример пресловутого таланта христианского прощения Анны Андреевны…
     Т. Позднякова высказала предположение ещё об одной возможной причине разлада: " Ахматова вернулась из Ташкента, по словам М. И. Алигер, "преображенная, молодая и прекрасная". Страшным призраком показался ей человек, переживший блокаду и потерявший способность разделить с ней её новую молодость. Страшным призраком показался и её несчастный город. И другу и городу она ставит свой "диагноз"" (59).
     Л. В. Яковлева-Шапорина, встретившая Ахматову на улице, записала в дневнике 22 сентября 1944 года: "Она стояла на углу Пантелеймоновской и кого-то ждала. Она стала грузной женщиной, но профиль всё тот же или почти. Что-то есть немного старческое в нижней части лица. Разговорились: "Впечатление от города ужасное, чудовищное. Эти дома, эти 2 миллиона теней, которые над ними витают, теней, умерших с голода. Это нельзя было допустить, надо было эвакуироваться в августе, в сентябре. Оставить 50 000 – на них бы хватило продуктов. Это чудовищная ошибка властей. Всё здесь ужасно. Во всех людях моральное разрушение, падение. (Ахматова говорила страшно озлобленно и всё сильнее озлобляясь ... ). <...> Все ненормальные. <...> Всё здесь ужасно, ужасно." (59).
     После разрыва Анна Андреевна сняла посвящения Гаршину в "Поэме без героя" и переиначила обращённые к нему строки.
Было:

Ты мой грозный и мой последний,
Светлый слушатель тёмных бредней,
Упованье, прощенье, честь.
Предо мной ты горишь, как пламя,
Надо мной ты стоишь, как знамя,
И целуешь меня, как лесть.
Положи мне руку на темя,–
Пусть теперь остановится время
На тобою данных часах.
Нас несчастие не минует,
И кукушка не закукует
В опалённых наших лесах...

Стало:

Ты не первый и не последний
Тёмный слушатель светлых бредней,
Мне какую готовишь месть?
Ты не выпьешь, только пригубишь,
Эту горечь из самой глуби –
Это нашей разлуки весть.
Не клади мне руку на темя –
Пусть навек остановится время
На тобою данных часах.
Нас несчастие не минует
И кукушка не закукует,
В опалённых наших лесах...

     В цикл "Трещотка прокаженного" Ахматова включила стихотворение, написанное летом 1944 года. И в нём – отголоски разрыва с Гаршиным:

Лучше б я по самые плечи
Вбила в землю проклятое тело,
Если б знала, чему навстречу,
Обгоняя солнце, летела.

***

     К осени 1944 года Анна Андреевна переехала от Рыбаковых опять к Пуниным (Фонтанный дом). К своей комнате она присоединила ещё одну, освободившуюся после переезда соседки. Пунин с дочерью ютился в одной комнате – другие оставались ещё без стёкол. Отношения между жильцами не были безупречными. Пунин писал в дневнике: "Ссоримся с Аней (Акумой) по бытовым вопросам: трудный человек; <я> не в силах обслуживать взрослого человека как ребёнка"  (62).
     Отношение власти к Ахматовой оставалось благожелательным. Её стихи печатались в журналах, появилась ещё одна публикация в "Правде" (стихотворение "Победа"), Гослитиздат тиражом 10 000 экземпляров готовил к печати новый сборник её стихов. В конце 1944 года Анну Андреевну избрали в правление Ленинградского отделения Союза советских писателей. В 1945 году вернулся с фронта Лев Гумилёв. А вскоре произошла знаменательная встреча Ахматовой с  И. Берлиным.
     Сэр Исайя Берлин – профессор Оксфордского университета, философ, литератор, один из основателей современной либеральной политической философии. Родился в Риге в 1909 году (на фасаде дома, в котором он жил на
улице Альберта, теперь установлена мемориальная доска). Десятилетним мальчиком с семьёй эмигрировал в Англию. В годы Второй мировой войны был на дипломатической службе, в частности, в 1945-1946 годах занимал пост второго секретаря британского посольства в СССР. Именно в это время он встречался с А. Ахматовой. Сам Берлин много раз открещивался от связей с разведкой, но ведь понятно, как трудно, а подчас невозможно провести границу между дипломатией и шпионажем. И. Берлин выполнял деликатное поручение тогдашнего премьер-министра У. Черчилля, которого интересовали настроения творческой интеллигенции в СССР и возможности демократизации советского общества в послевоенные годы (66).
     Встрече Ахматовой с Берлиным посвящено множество разноречивых публикаций. На мой взгляд, правильнее всего взять за основу воспоминания самого И. Берлина (84). В более поздних публикациях и в переписке он внёс в них незначительные уточнения.
     Итак, первая их встреча состоялась днем 15 ноября 1945 года. Она была непродолжительной из-за внезапного и шумного появления во дворе Фонтанного дома Рандольфа Черчилля, сына Уинстона Черчилля, разыскивавшего И. Берлина. Берлин, понимавший всю опасность встречи Анны Андреевны с неожиданным гостем, "пробормотал извинения и бросился вниз по лестнице, одержимый единственной мыслью – помешать визитёру подняться в комнату Ахматовой" (84). Позднее И. Берлин позвонил Анне Андреевне с извинениями, и в ответ на просьбу о повторной встрече получил приглашение прийти в девять вечера.
     Из воспоминаний Берлина: "Когда в назначенный час я опять переступил порог комнаты Ахматовой, то застал там одну из учениц её второго мужа, ассириолога Шилейко, – образованную даму, которая засыпала меня вопросами об английских университетах и западной системе образования. Ахматовой всё это было явно неинтересно, и она большей частью молчала. Наконец, незадолго до полуночи гостья ушла, и Ахматова начала расспрашивать меня о своих друзьях, эмигрировавших на Запад, надеясь, что я знаю их лично. <…> Мы поговорили о композиторе Артуре Лурье, с которым я встречался в Америке во время войны, он был близким другом Ахматовой и написал музыку к некоторым её и Мандельштама стихам, о поэте Георгии Адамовиче, о мозаичисте Борисе Анрепе, с которым я не был знаком, а только слышал, что на полу Национальной галереи он
выложил портреты знаменитых людей – Бертрана Рассела, Вирджинии Вулф, Греты Гарбо, Клайва Белла, Лидии Лопуховой и других. (Двадцать лет спустя я смог рассказать Ахматовой, что Анреп прибавил к этим мозаикам и её изображение, назвав его "Сострадание"). Анна Андреевна слушала с большим вниманием: судьбы бывших друзей и знакомых явно трогали и интересовали её. <…> Ахматова заговорила о своих поездках в Париж перед Первой мировой войной, о дружбе с Амедео Модильяни, чей рисунок висел над камином (остальные его рисунки потерялись во время блокады), о своем детстве на берегу моря, говоря её словами, на языческой некрещёной земле с совершенно нерусской культурой, где ощущалась близость к чему-то античному, полугреческому, полудикому. Ахматова рассказала о своем первом муже, известном поэте Гумилёве, сыгравшем большую роль в развитии её поэтического дарования. <…> Ахматова была убеждена, что Гумилёв, осуждённый и расстрелянный за участие в монархистском заговоре, пострадал невинно. Она рассказала, что многие писатели обратились тогда к Горькому с просьбой вступиться за Гумилёва, на что тот ответил отказом (ошибочные сведения – М. Горький подписал письмо в защиту Гумилёва вместе с другими писателями, но в ЧК оно попало уже после расстрела Гумилёва – Б. П.). Сама Ахматова за несколько лет до приговора разошлась с Гумилёвым и до его гибели какое-то время не виделась с ним. Её глаза были полны слёз, когда она рассказывала о мучительных обстоятельствах смерти поэта. Потом она спросила меня, хочу ли я послушать её новые стихи. Но перед тем как прочитать их, она хотела продекламировать отрывки из "Дон Жуана" Байрона, имеющие, как она считала, непосредственное отношение к её последним произведениям. Хотя я хорошо знал эту поэму, я не мог понять, какие именно строки Ахматова декламирует: она читала по-английски, и из-за её произношения я мог различить лишь несколько слов. Она закрыла глаза и декламировала по памяти, с глубоким чувством. Я же поднялся и стал смотреть в окно, чтобы скрыть замешательство.
     Позже я подумал, что подобным же образом мы, очевидно читаем классические греческие и латинские поэмы, произнося слова так, что их авторы или другие представители того времени ничего бы не поняли. Ахматова заговорила о своих сборниках "Anno Domini", "Белая стая", "Из шести книг". "Похожие стихи, но гораздо сильнее моих писал лучший поэт нашего времени, и они стали причиной его смерти. Я любила его, и он любил меня", – сказала она, и я не знал, кого она имеет в виду – Гумилёва или Мандельштама (Анна Андреевна имела в виду Мандельштама – Б. П.). Она же не могла продолжать и разрыдалась.
     Затем Ахматова прочитала мне ещё неоконченную "Поэму без героя". Не буду описывать её голос и интонации, так как есть записи её чтения. Я понял, что это гениальные строки, и уже тогда, при первом слушании, был очарован их магией и глубиной. Ахматова не скрывала, что задумала эту поэму как памятник своему творчеству, памятник прошлому города – Петербурга, – которое было частью её жизни; в виде святочной карнавальной процессии переодетых фигур в масках она запечатлела своих друзей, их жизненные пути и свою собственную судьбу. Поэма была своего рода художественным "ныне отпущаеши", произнесённым перед неизбежным и уже близким концом. Строки о "Госте из будущего" тогда ещё не были написаны, как и третье посвящение. <…> Затем Ахматова начала читать мне рукопись "Реквиема". Прервавшись, она стала рассказывать о 1937-1938 годах, когда ее муж и сын были арестованы и сосланы в лагеря <…> (ошибочные сведения – Н. Пунин был отправлен в лагерь в 1949 году – Б. П.), о длинных
очередях, в которых день за днём, неделя за неделей, месяц за месяцем женщины ждали вестей о мужьях, братьях, отцах, сыновьях, ждали разрешения послать им передачу или письмо. Но не приходило никаких вестей, глухая завеса молчания скрывала страдания и гибель людей. Ахматова рассказывала всё это совершенно спокойным, бесстрастным голосом, прерывая сама себя время от времени: "Нет, я не могу, это бесполезно. Вы прибыли из нормального человеческого мира, в то время как наш мир разделён на людей и на..." Наступила долгая тишина. "И даже сейчас..."
     Я спросил о Мандельштаме, но ответа не последовало. Я увидел, что глаза Ахматовой полны слёз, и она попросила меня не затрагивать эту тему. "После того, как он дал пощечину Алексею Толстому, всё уже было предрешено". Прошло некоторое время, пока она пришла в себя и совершено изменившимся голосом проговорила: "Алексей Толстой меня любил. Когда мы жили в Ташкенте, он носил лиловые рубашки на русский манер и постоянно говорил о том, как нам будет вместе хорошо, когда мы вернёмся из эвакуации. Он недавно умер. Он был очень плодовитым и интересным писателем, эдакий мерзавец, полный шарма, человек неуёмного темперамента. Способный воистину на всё, он был фанатичным антисемитом, диким авантюристом и плохим другом. Он любил только молодость, силу и свежесть и потому не закончил "Петра Первого". Его интересовал лишь молодой Пётр, а что ему было делать со всеми этими состарившимися людишками? Это был своего рода Долохов, он называл меня Аннушкой, что меня всегда коробило. И, тем не менее, он чем-то привлекал меня, хотя и явился причиной смерти лучшего поэта нашего времени, которого я любила и который любил меня".
     Время приближалось уже к трём часам ночи, но совсем не было заметно, что Ахматова устала и ждет моего ухода, а я сам, переполненный впечатлениями, конечно, не спешил уходить. <…> Я попросил её дать мне переписать "Поэму без героя" и "Реквием". "В этом нет необходимости, – сказала она, – в феврале должен выйти сборник моих избранных стихов; всё это уже есть в корректуре. Я сразу пошлю вам экземпляр в Оксфорд". Но обстоятельства впоследствии повернулись иначе из-за партийной резолюции, направленной против Ахматовой и Зощенко и ставшей частью кампании по борьбе с "формалистами" и "декадентами" (имеется в виду разгромное Постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г. – Б. П.). <…> Мы заговорили о Пастернаке, с которым Ахматову многое связывало. Она рассказала, что поэт часто приходил к ней, как правило, во времена душевного кризиса, обессиленный и опустошённый, но его жена вскоре появлялась вслед за ним и быстро уводила его домой. Оба, Пастернак и Ахматова, легко влюблялись. Пастернак неоднократно делал ей предложение, но она не воспринимала это серьезно. То была, по её словам, ненастоящая любовь, да и вообще не любовь. Но они очень много значили друг для друга, особенно после смерти Мандельштама и Цветаевой. Уже одно сознание того, что твой коллега и друг живёт и пишет, было безграничным утешением для обоих. Они могли время от времени критиковать друг друга, но никогда не позволяли делать это кому-то другому. Ахматова восхищалась Цветаевой: "Марина как поэт гораздо лучше меня". После смерти Мандельштама и Цветаевой Пастернак и Ахматова чувствовали своё одиночество, словно жили в пустыне, хотя безграничное поклонение соотечественников, которые переписывали, копировали, распространяли и учили наизусть их стихи, являлось для них огромной поддержкой и предметом гордости. Глубокий патриотизм этих двух поэтов был совершенно лишён национализма, мысли об эмиграции чужды им. Пастернак мечтал увидеть Запад, но не хотел рисковать тем, что путь обратно будет ему закрыт. Ахматова сказала мне, что никогда не уедет, она хотела остаться на родине до самой смерти, несмотря на все вероятные трудности и преследования. Оба, Пастернак и Ахматова, тешили себя странными иллюзиями о художественно богатой, интеллектуальной западной культуре, идеальном творческом мире, и стремились к общению с ним. Несмотря на глубокую ночь, Ахматова всё более оживлялась. Она стала расспрашивать меня о моей личной жизни, и я отвечал полно и свободно, словно она имела право знать обо мне всё. Она же вознаградила меня прекрасным рассказом о своем детстве на берегу Черного моря, о браках с Гумилёвым, Шилейко и Пуниным, о друзьях  молодости, о Петербурге перед Первой мировой войной. Только имея представление обо всём этом, можно понять "Поэму без героя": оследовательность картин и символов, игру масок, заключительный бал – маскарад, мотивы из "Дон Жуана" и комедии дель арте. <…> Ахматова заговорила о своём одиночестве и изоляции – как в культурном, так и в личном плане. Ленинград после войны казался ей огромным кладбищем: он походил на лес после пожара, где несколько сохранившихся деревьев лишь усиливали боль утраты. У Ахматовой ещё оставались преданные друзья – Лозинский, Жирмунский, Харджиев, Ардовы, Ольга Берггольц, Лидия Чуковская, Эмма Герштейн (она не упомянула Гаршина и Надежду Мандельштам, о которых я тогда ничего не знал). Но она не искала у них поддержки. Морально выжить ей помогало искусство, образы прошлого: пушкинский Петербург, Дон Жуан Байрона, Моцарта, Мольера, великая панорама итальянского Возрождения. <…> Рассказ о трагедии её жизни не сравним ни с чем, что я слышал до сих пор, и воспоминание о нём до сих пор живо и больно. Я спросил Ахматову, не собирается ли она написать автобиографический роман, на что та ответила, что сама её поэзия, в особенности, "Поэма без героя", является таковым. Она снова прочитала мне эту поэму, и я опять умолял дать мне её переписать и вновь получил отказ. Наш разговор, переходящий от предметов литературы и искусства к глубоко личным сторонам жизни, закончился лишь
поздним утром следующего дня" (84).
     Удивительно – почему Анна Андреевна, женщина редкого, аналитического ума, прагматичная и острожная, так странно вела себя в эту ночь? Ведь она была так осмотрительна, никогда не "подставлялась". Пример тому – встреча Анны Андреевны и М. Зощенко с английскими студентами в 1954 году. На вопрос об отношении к разгромному Постановлению ЦК 1946 года Михаил Михайлович резко ответил, что не признаёт постановления, в котором о нем говорится как о пошляке и хулигане. Ахматова, в свою очередь, спокойно сказала, что согласна с постановлением, чем, (кстати), вызвала недоумение аудитории. Почему же она при встрече с незнакомым человеком, к тому же иностранцем (на дворе 1945 год!), засыпала его историями о своей интимной жизни (включая отношения с
О. Мандельштамом, которые никогда не афишировала и требовала того же от Осипа Эмильевича)? Почему читала "Реквием", который знали всего несколько человек – самых близких и проверенных? Почему, наконец, открыто говорила о репрессиях 1937-1938 годов, прекрасно понимая, чего это ей может стоить? В отношениях с властью она была крайне осторожна, в этот период особенно. Можно заглянуть, например, в запись
С. К. Островской (по мнению многих исследователей – агента НКВД, специально приставленного к Анне Андреевне), датированную 27 сентября 1945 года: "Ахматова заботится о своей политической чистоте. Она боится. Она хочет, чтобы о ней думали как о благонадёжнейшей" (74). И вдруг начинает рассказывать о зверствах сталинского режима иностранцу из Западной Европы, которого видит первый раз в жизни?!
     Объяснений может быть несколько. Возможно, надеялась на заграничную славу, растущую не только благодаря её творчеству, но и трагизму судьбы. Возможно, вернулся талант искусной обольстительницы. Мне кажется, разгадка – в личных свойствах Ахматовой. Анна Андреевна действительно отличалась своеобразной влюбчивостью, была склонна к романтическим авантюрам, но почти всегда эти приключения в итоге оказывались в плену её мифотворчества. Фантазии о встрече с И. Берлиным, которые она не только внушала окружающим, но и сама в них верила, достигли небывалых высот. Самое невероятное – их встреча якобы послужила причиной холодной войны между СССР и Западом! Легенду эту неоднократно разоблачали. Сам И. Берлин, например, дипломатично вспоминал: "Она прибавила, что мы оба бессознательно, одним лишь фактом нашей встречи, положили начало холодной войне, оказав этим влияние на историю всего человечества. Ахматова была совершенно убеждена в этом. Как свидетельствует в своей книге Аманда Хейт, она видела в себе самой историческую фигуру, предназначенную стать виновником мировых конфликтов (прямая ссылка на одно из её стихотворений). Я не протестовал, хотя Анна Андреевна явно преувеличивала значение нашей встречи. <…> Я боялся своими возражениями оскорбить её представление о себе самой как о Кассандре, наделенной историко-метафизическим видением. И потому промолчал" (84).
     В другой раз И. Берлин высказался более резко: "Её оценки людей и поступки других совмещали в себе острое проникновение в нравственный центр характеров и ситуаций… с догматическим упрямством в объяснении мотивов и намерений, – что казалось даже мне, часто не знавшему обстоятельств, неправдоподобным и иногда в самом деле вымышленным. Мне казалось, что Ахматова строила на догматических предпосылках теории и гипотезы, которые она развивала с исключительной последовательностью и ясностью. Её непоколебимое убеждение, что наша встреча имела серьёзные исторические последствия, было примером таких idees fixes. Она также думала, что Сталин дал приказ, чтобы её медленно отравляли, но потом отменил его…" (54).
     Б. Сарнов в оценке этого мифа вообще отбрасывает всякую дипломатию: "Но на этот раз речь идет о том, что её ночная встреча с Исайей Берлиным спровоцировала начало холодной войны. Ни больше, ни меньше. Тут уже впору заговорить не то что об "ахматовском мифе", но об ахматовской мании величия" (66). Но у Анны Андреевны было на этот счет другое мнение. Уже 5 января 1946 года она написала обращённое к И. Берлину третье посвящение к "Поэме без героя", в котором были строки:

Он не станет мне милым мужем,
Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится Двадцатый Век.

Анна Андреевна также была убеждена, что разгромное по отношению к ней и к М. Зощенко постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года появилось из-за её встречи с И. Берлиным. Но тот виделся не только с ней и с Зощенко, но и многими другими писателями: с С. Маршаком, К. Чуковским,
Л. Сейфуллиной, В. Инбер, И. Сельвинским, Л. Кассилем. Трудно не согласиться с В. Мусатовым: "В ахматоведении стал общепринятым тезис о "роковых беседах с И. Берлиным на рубеже 1945-1946 годов, повлекших за собой катастрофу 1946 года". Это ещё один наглядный пример проникновения ахматовского мифа в исследовательское сознание. Вряд ли визит Берлина в Фонтанный Дом был причиной сталинского гнева, который почему-то обрушился на Ахматову с опозданием почти на год. <…> Не будь встречи с Исайей Берлиным в ноябре 1945 года, последующее отношение Сталина к творчеству Ахматовой вряд ли бы существенно изменилось. Ахматову карали не за подозрение в "шпионаже" (какие государственные тайны она могла раскрыть "иностранному шпиону"), а за нежелание творчески перестраиваться. <…> Визит Берлина вряд ли даже был каплей, переполнившей чашу терпения власти…" (53).
     В последние годы всё чаще стала выдвигаться очень правдоподобная версия, что истинной причиной Постановления ЦК была подковёрная борьба между сталинскими фаворитами – Ждановым и Маленковым, а судьбы Зощенко и Ахматовой стали разменной монетой в этой политической игре. Такая точка зрения аргументируется во многих публикациях, например, в работах Д. Бабиченко (12), В. Иоффе (38).
     Миф о последствиях визита к ней И. Берлина Анна Андреевна развивала и в других, традиционных для себя направлениях. Берлин писал: "При следующей нашей встрече в Оксфорде в 1965 году Ахматова в деталях описала кампанию властей, направленную против неё. Она рассказала, что Сталин пришел в ярость, когда услышал, что она, далекая от политики, мало публикующаяся писательница, живущая сравнительно незаметно и потому до сих пор стоявшая в стороне от политических бурь, вдруг скомпрометировала себя неформальной встречей с иностранцем, да к тому же представителем капиталистической страны. "Итак, наша
монахиня принимает иностранных шпионов", – заметил он (как уверяют очевидцы) и потом разразился потоком такой брани, которую она не может повторить" (84). До сих пор "очевидцев", которые это утверждали разыскать не удалось, так же, как слышавших сталинскую фразу "А что дэлает наша монахыня?"
     Анна Андреевна также сообщила Берлину, что на следующий день после его отъезда из Ленинграда, 6 января 1946 года, у лестницы, ведущей в её квартиру,
поставили часового, а в потолок комнаты вмонтировали микрофон (84). Разумеется, никакого часового не было и в помине, а версия о микрофоне появилась после того, как Лев Гумилёв однажды днем услышал какой-то шум у соседей этажом выше, и было это не 6 января, а значительно позже.
     Вообще, небылицы на эту тему всегда занимали особое место в ахматовских фантазиях. Например, в беседе с Н. Струве Анна Андреевна говорила: "Представьте только себе, в течение 15 лет я ни разу не вошла в свой дом без того, чтобы сразу за мной не вошло два человека. <..>. Зашел разговор о Марине Цветаевой, а с ней и о других злополучных возвращенцах. Ахматова стала вспоминать о своей встрече с Цветаевой в 1940 году в Москве: "Шли мы как-то вместе по Марьиной роще, а за нами два человека шло, и я всё думала, за кем это они следят, за мной или за ней?" (68). Ну, что здесь сказать?!
     Особое место в ахматовской мифологии занимают и её любовные отношения, как реальные, так и вымышленные  (например, с А. Блоком). Не обошлось здесь и без Исайи Берлина. После знаменательной встречи Ахматова написала посвящённый ему цикл стихов "Cinque" (ноябрь 1945 - январь 1946 года), в "Поэме без героя" появился Гость из будущего, и добавилось третье посвящение, обращённое к Берлину. К нему же были обращены и некоторые стихотворения из цикла "Шиповник цветет", написанные в 50-60-х годах. Анна Андреевна вела себя так, что её ближайшее окружение не сомневалось в любовных отношениях Ахматовой с Берлиным. В частности, Л. К. Чуковская в 1965 году рассказала об этом отцу, после чего Корней Иванович записал в дневнике: "Какой у неё, однако, длинный донжуанский список. Есть о чем вспоминать по ночам" (78).
     Они встретились ещё дважды. Перед отъездом из СССР 5 января 1946 года Берлин зашел к Ахматовой попрощаться. Анна Андреевна подготовила пять своих книг с дарственными надписями. В одной из них было вписано стихотворение "Истлевают звуки в эфире...". Вторая и последняя встреча состоялась в 1965 году в Оксфорде, когда Анна Андреевна получала диплом почётного доктора этого университета. И был ещё разговор по телефону в 1956 году. Начала его 67-летняя Ахматова, выразив своё разочарование и недовольство женитьбой 47-летнего И. Берлина. Почему-то Анна Андреевна считала, что у неё есть особые права на него. Сам Берлин в беседе с
Д. Абаевой-Майерс, рассказывая, какое сильное впечатление произвели на него личность и судьба Ахматовой, вынужден был при этом как бы шутливо оправдываться: "Я вам расскажу эту историю. Ахматова на меня рассердилась под конец, потому что я женился: я не имел права этого делать. Она считала, что между ней и мной какой-то союз. Было понятно, мы никогда друг друга больше не увидим, но все-таки наши отношения святы, уникальны, и ни она, ни я больше ни на кого другого, понимаете ли, не посмотрим. А я совершил невероятную вульгарность — женился. – Это действительно был крайне вульгарный поступок. – Конечно, вульгарный. Этим я её до известной степени расстроил" (1).
    
***

     Наступивший 1946 год, казалось, не грозил бедами. Проводились творческие вечера Анны Андреевны, готовились к печати две её книги, причем, одна из них – тиражом 100 000 экземпляров! Весной Ахматова поехала в Москву в составе делегации ленинградских писателей, куда кроме неё входили О. Берггольц,  Н. Браун, М. Дудин, А. Прокофьев и В. Саянов. В столице состоялось несколько выступлений ленинградцев, одно – в Колонном зале Дома союзов. Ахматову там встретили овацией, зрители приветствовали её стоя, а в конце выступления новую волну аплодисментов вызвало стихотворение "А вы, мои друзья последнего призыва":

А вы, мои друзья последнего призыва,
Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.
Над вашей памятью не стыть плакучей ивой,
А крикнуть на весь мир все ваши имена...

     После выхода разгромного Постановления ЦК возникла версия, что причиной ему как раз и стали те овации, которыми встретили Ахматову. Тут же появилась очередная реплика якобы Сталина, которую тоже все знали, но никто из его уст не слышал: "Кто организовал вставание?" (эти слова впервые привела в своих воспоминаниях Н. Я. Мандельштам, ссылаясь на М. Зощенко). В сталинский след" поверить трудно. Рассекреченные в последнее двадцатилетие архивные материалы позволяют предполагать, что Ахматова оказалась жертвой подковёрной кремлёвской борьбы между кланами Маленкова-Берия – с одной стороны и Жданова – с другой. Главные "герои" Постановления – А. Ахматова и М. Зощенко, но адресат обвинения иной: "Ленинградский горком ВКП(б) проглядел крупнейшие промахи журналов, <…> Ленинградский горком допустил грубую политическую ошибку" (20). Замысел Маленкова и Берии в том и состоял, чтобы пошатнуть позиции Андрея Жданова, нанеся удар по его вотчине – ленинградской партийной организации. Финал этой истории был трагическим: в 1949 году начало раскручиваться так называемое "Ленинградское дело", когда из областной
номенклатуры было арестовано около 2000 человек. Среди них – все руководители (в том числе и бывшие) Ленинграда: Н. А. Вознесенский, М. И. Родионов, А. А. Кузнецов, П. С. Попков, Я. Ф. Капустин, П. Г. Лазутин. Все они 30 сентября 1950 года были приговорены к смертной казни и расстреляны в тот же день. Заметим, что после войны смертная казнь в СССР была отменена и вновь появилась специально для "Ленинградского дела" (закон получил обратную силу!).
     Вообще-то, недовольство "толстыми журналами" у партийного руководства СССР возникло вовсе не в 1946 году, а тремя годами раньше, когда начальник управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Г. Ф. Александров, его заместитель А. А. Лузин и заведующий отделом художественной литературы А. М. Еголин выдвинули идею специального решения ЦК ВКП(б) о литературноудожественных журналах (12). После этого жесточайшей критике подверглись многие писатели, обвинённые в создании "идеологически вредных" или "политически ошибочных" произведений – Н. Асеев (была даже запрещена его уже набранная и свёрстанная книга), И. Сельвинский (он был удостоен специального
Постановления секретариата ЦК). Позднее этот список дополнился именами
 И. Андроникова, О. Берггольц, Вс. Вишневского, А. Довженко (его творчество, фактически запретили), Е. Долматовского, М. Дудина,
М. Зощенко, Л. Озерова, А. Платонова, В. Рождественского, В. Шкловского и других. "Вредные писатели" были обнаружены в журналах "Новый мир", "Октябрь", а "Знамя" даже удостоилось специального постановления оргбюро ВКП(б). В феврале 1944 года последовала отставка председателя правления Союза советских писателей СССР А. Фадеева – его заменили
Н. Тихоновым.
     Имя Ахматовой не упоминалось до самого последнего момента – только 7 августа 1946 года в докладной Г. Ф. Александрова и А. М. Еголина "О неудовлетворительном состоянии журналов "Звезда" и "Ленинград" Ахматова наряду с коллегами по перу И. Садофьевым и М. Комиссаровой была обвинена в упаднических настроениях. Постановление ЦК ВКП(б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград"" вышло 14 августа 1946 года. В нём об Анне Андреевне говорилось: "Журнал "Звезда" всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Её стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-
аристократического эстетства и декадентства, "искусстве для искусства", не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодёжи и не могут быть терпимы в советской литературе" (20).
     Уже на следующий день А. Жданов выступил в Ленинграде с грозным докладом на собрании партийного актива, а 16 августа – на общегородском собрании писателей, работников литературы и издательств. Попрежнему, стремясь сместить акценты и вывести из-под удара ленинградское партийное начальство (а, значит, и себя), он обрушился с редкой по цинизму и злобе речью на М. Зощенко и А. Ахматову. Об Анне Андреевне, в частности, он говорил: "До убожества ограничен диапазон её поэзии – поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между
будуаром и моленной. Основное у неё – это любовно-эротические мотивы, переплетенные с мотивами грусти, тоски, смерти, мистики, обречённости, <…> мрачные тона предсмертной безнадёжности, мистические переживания пополам с эротикой – таков духовный мир Ахматовой <…>, не то монахиня, не то блудница, а вернее и блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой. <…> Такова Ахматова с её маленькой личной жизнью, ничтожными переживаниями и религиозно-мистической эротикой. <…> Что поучительного могут дать произведения Ахматовой нашей молодёжи? Ничего, кроме вреда" (66).
     Появление в этом потоке хамской брани сакраментальной фразы "не то монахиня, не то блудница" И. Берлин объясняет "искажённой интерпретацией опубликованного в 1923 году исследования критика Бориса Эйхенбаума о религиозных и эротических мотивах в поэзии Ахматовой", куда перекочевала эта ахматовская строка (84). Похожее, но более точное объяснение приводит Б. Сарнов (66). А в исследовании Б. Эйхенбаума эта фраза перекочевала из всё той же ахматовской строчки "Все мы бражники здесь, блудницы".
     За частое обращение к религиозным мотивам Анну Андреевну критиковали ещё с 20-х годов. В частности, "сам" Л. Троцкий в статье "Внеоктябрьская литература", называя Ахматову даровитейшей поэтессой, тем не менее, писал: "С недоумением читаешь большинство наших стихотворных сборников, особенно женских, – вот уж поистине где без бога ни до порога. Лирический круг Ахматовой, Цветаевой, Радловой и иных действительных и приблизительных поэтесс очень мал. Он охватывает самое поэтессу, неизвестного в котелке или со шпорами, и непременно бога – без особых примет. Это очень удобное и портативное третье лицо вполне комнатного воспитания, друг дома, выполняющий время от времени обязанности врача по женским недомоганиям. Как этот немолодой уже персонаж, обременённый личными, нередко весьма хлопотливыми поручениями Ахматовой, Цветаевой и других, умудряется ещё в свободные часы заведовать судьбами Вселенной – это просто-таки уму непостижимо" (70).
     И всё-таки некоторые поводы для объективной критики Анна Андреевна дала. Развивая свой выпад о блуднице и монахине, Жданов приводил отрывок из написанного Ахматовой в 1921 году стихотворения "А ты думал – я тоже такая...":

Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь,
И ночей наших пламенным чадом –
Я к тебе никогда не вернусь.

Трудно соединить ангельский сад и чудотворную икону с пламенным чадом любовной ночи. Именно это странное сочетание высмеивается в едкой пародии В. Набокова, которую мы уже приводили ("Я надела тёмное
платье").
     Но вернёмся к пресловутому постановлению. После ждановского доклада началась всенародная кампания травли Ахматовой и Зощенко. Повсеместно проводились собрания, где выступающие словно соревновались, кто лучше
изобличит "враждебных писателей". Только В. Гаршин публично поддержал Ахматову, а из писателей лишь Б. Эйхенбаум отказался её осудить. 19 августа прошло обсуждение "литературной деятельности М. М. Зощенко и
А А. Ахматовой" на заседании правления Ленинградского отделения Союза советских писателей. В. Черных приводит воспоминания Л. В. Шапориной об этом истерическом разносе: "Писатели выступали один подлее другого, каялись, били себя в грудь, обвиняли во всём Тихонова, оставил-де их без руководства. Постановили исключить из Союза писателей Анну Ахматову и Зощенко. Их, к счастью, в зале не было" (74). Один за другим следуют разгромы в печати. "Правда" за 22 сентября, передовая статья "Благородные задачи советской литературы: "Злобствующий пошляк и хулиган Зощенко и обломок дворянско-буржуазной упадочной поэзии Ахматова. Эти душевно опустошённые люди, циничные в своем безверии, не только появлялись в советских журналах, сея вокруг себя пессимизм, упадочничество, унылую скуку, но и стали претендовать на роль учителей советской молодёжи" . 27 августа подписан Приказ Уполномоченного Совета Министров СССР по охране военных и государственных тайн в печати К. Омельченко №42/1629-с: "§2. Приостановить производство и распространение следующих книг: Ахматова А. А. Стихотворения. 1909-1945 г. Гослитиздат. Ленинград, 1946. 340 стр. Тир. 10 000 экз. Её же. Избранные стихи 1910-1946 г. Издательство "Правда". Москва, 1946. 48 стр. Тир. 100 000 экз." (39). В довершение всего, Ленинградское отделение Союза писателей постановило лишить Анну Андреевну продовольственных карточек (карточную систему,
введённую после начала войны, отменят только в декабре 1947 года). Это обрекало на голод. Нина Пунина: "На следующий месяц Акуме (так называли Ахматову в семье Н. Пунина – Б. П.) в Союзе писателей не дали никаких карточек. Она и не пыталась ни получить их, ни что-либо узнать. Николай Николаевич после очередного разговора с Акумой позвал меня к себе и сказал: "Я сговорился с Акумой, будем теперь питаться вместе на наши карточки"" (60). В это же время подруги Анны Андреевны – Н. А. Ольшевская в Москве и И. Н. Томашевская-Медведева в Ленинграде – организовали кампанию по сбору карточек для Ахматовой . Анна Андреевна говорила Л. Чуковской, что она получала их по десять штук в день (76).
Н. Пунина отмечала в своих воспоминаниях и Ольгу Берггольц: "...не все смирились с постановлением. Больше других, рискуя всем, открыто помогала Ольга Федоровна Берггольц" (60).
     Правда, чрезмерная ретивость руководства ленинградской писательской организации не понравилась кому-то из начальства – через полтора месяца карточки Анне Андреевне восстановили, отоварив весь сентябрь.
     Ахматова во время этой травли вела себя невероятно достойно: на людях была очень спокойной, держалась со свойственным ей горделивым величием, никому не жаловалась и не искала сочувствия, а перед властью не только не каялась, но даже как будто и не замечала её. Это, кстати, дало повод наиболее запуганным собратьям по перу возмущаться с официальных трибун: почему Ахматова молчит? Почему не признает своих ошибок? Почему не реагирует на партийную критику? Столько внутренней силы и стойкости было в этой женщине, сумевшей пройти через всё, сохранив достоинство. Только с самыми близкими друзьями Анна Андреевна могла коснуться этой темы – Ф. Раневскую, например, она спросила: "Скажите, зачем великой моей стране, изгнавшей Гитлера со всей техникой, понадобилось пройти всеми танками по грудной клетке одной больной старухи" (74).
     Но и в другом Ахматова была верна себе, утверждая, что, сколько она ни встречала людей, каждый запомнил 14 августа 1946 года, день Постановления ЦК о журналах "Звезда" и "Ленинград", так же отчетливо, как день объявления войны (А. Найман, 54). Ей и в голову не приходило, что это – кощунство, а найдись смельчак, который посмел бы сказать об этом, – Анна Андреевна, выражаясь её же словами, сделала бы из негодяя "свинное отбивное". Такие заявления шокировали даже самых преданных друзей – после травли Б. Пастернака Анна Андреевна гневно заметила Л. Чуковской: "...по сравнению с тем, что делали со мною и с Зощенко, история Бориса – бой бабочек!" – "А по сравнению с тем, что сделали с Мандельштамом... история Ахматовой и Зощенко – бой бабочек", – подумала я..." (76).
     Оказавшись изгнанной из советской литературы, Ахматова вернулась к пушкинистике – весной 1947 года она закончила работу над "Каменным гостем", перебивалась переводами. А над её головой уже сгущались новые тучи. В конце января 1949 года в "Правде" появилась статья "Об одной антипатриотической группе театральных критиков". Началась кампания борьбы с "космополитами", а по существу – новый вал репрессий: "В театральной критике сложилась антипатриотическая группа последышей буржуазного эстетства, которая проникает в нашу печать и наиболее развязно орудует на страницах журнала "Театр" и газеты "Советское искусство". Эти критики утратили свою ответственность перед народом; являются носителями глубоко отвратительного для советского человека, враждебного ему безродного космополитизма; они мешают развитию советской литературы, тормозят её движение вперед. Им чуждо чувство национальной советской гордости". На роль " безродных космополитов" были назначены критики Ю. Юзовский, А. Гурвич, Г. Бояджиев, А. Борщаговский, А. Малюгин, Е. Холодов: "Шипя и злобствуя, они пытаются создать некое литературное подполье, охаивали всё лучшее, что появлялось в советской драматургии". А дальше в статье следовал вывод и руководство к действию: "Перед нами не случайные отдельные ошибки, а система нтипатриотических взглядов, наносящих ущерб развитию нашей литературы и искусства, система, которая должна быть разгромлена" (31).
     Новая волна репрессий втягивала в безумный водоворот новые жертвы. Кроме уличенных в "низкопоклонстве перед буржуазной иностранщиной" (цитата из той же статьи) повсюду начали выявлять и других врагов, в частности, стоящих на "эстетско-формалистической" платформе. Под этим лозунгом опять досталось бедному Б. Эйхенбауму, а также Н. Пунину. В марте 1949 года Николай Николаевич был изгнан из университета, где занимал должность профессора кафедры истории всеобщего искусства, а 26 августа арестован. Спустя два с половиной месяца арестовали Льва Гумилёва. Казалось, что и Ахматовой не избежать этой участи: 14 июня 1950 года министр госбезопасности СССР В. С. Абакумов направил Сталину докладную записку "О необходимости ареста поэтессы Ахматовой", в которой, перечисляя грехи Анны Андреевны перед Советской властью, просил разрешения на её арест (66). Сталин почему-то отказал.
     Ахматова наверняка предполагала подобное развитие событий, ощущая, что петля вокруг неё затягивается всё туже. Анна Андреевна прекращает своё беспрецедентное по продолжительности и стойкости молчаливое сопротивление режиму. После неудачных попыток вызволить сына, в конце 1949 года и в 1950 году Ахматова пишет цикл стихов под общим названием "Слава миру". Сам факт существования этих стихов долгое время замалчивался или искажался официальным ахматоведением. Почему-то, многие исследователи полагали, что правда может очернить образ Ахматовой, оскорбить память о ней. Даже такие известные ученые, как
Р. Тименчик и В. Черных упорствовали в этой странной позиции; последний, например, пытался доказать, что эти стихи вообще написаны не Анной Андреевной, несмотря на множество свидетелей и наличие автографов. В музее Анны Ахматовой в "Фонтанном доме" среди экспонатов есть томик стихов, в котором некоторые страницы заклеены бумагой, а надпись на стенде разъясняет, что после 1956 года Анна Андреевна собственноручно
заклеивала свои стихи, посвященные Сталину.
     Я не считаю, что Ахматова нуждается в таком обелении. Сама она гневно сказала: оды Сталину писали все, а Пастернак был первым. Конечно, все, кто ещё остался жив. И Осип Мандельштам, стоя на краю гибели, безуспешно пытался спастись, выжимая из себя:

И я хочу благодарить холмы,
что эту кость и эту кисть развили:
он родился в горах и горечь знал тюрьмы.
Хочу назвать его – не Сталин – Джугашвили!
Глазами Сталина раздвинута гора
и вдаль прищурилась равнина,
как море без морщин, как завтра из вчера –
до солнца борозды от плуга-исполина.

     Множество поэтов, в том числе и лучших, – А. Твардовский, Д. Кедрин,
 О. Берггольц, С. Кирсанов, С. Маршак, Б. Пастернак, И. Сельвинский, К. Симонов, А. Тарковский, и даже А. Вертинский пытались уберечься таким путём – другого у них просто не было. Время было такое... Я знаю только одного "бесстрашного борца и очень принципиального человека", который считает себя вправе строго судить авторов подобных стихов. Это, конечно же, "несгибаемый" Е. Евтушенко. Кстати, его стихотворение "Под кожей статуи свободы" (об ужасах американского империализма) – вы не
найдете ни в одном современном издании. А вот ахматовский сталинский цикл вполне доступен.
     Цикл "Слава миру" в поэтическом отношении, конечно, очень слаб. Это совсем не ахматовские стихи – например, панегирик, написанный ко дню рождения Сталина:

Пусть миру этот день запомнится навеки,
Пусть будет вечности завещан этот час.
Легенда говорит о мудром человеке,
Что каждого из нас от страшной смерти спас.
Ликует вся страна в лучах зари янтарной,
И радости чистейшей нет преград, –
И древний Самарканд, и Мурманск заполярный,
И дважды Сталиным спасенный Ленинград.
В день новолетия учителя и друга
Песнь светлой благодарности поют, –
Пускай вокруг неистовствует вьюга
Или фиалки горные цветут.

Или стихотворение "И Вождь орлиными очами...":

И Вождь орлиными очами
Увидел с высоты Кремля,
Как пышно залита лучами
Преображенная земля.
И благодарного народа
Вождь слышит голос:
"Мы пришли
Сказать, – где Сталин, там свобода,
Мир и величие земли!"

     Конечно, её истинное отношение к тирану было иным, но осторожность, как мы помним, никогда, кроме истории с И. Берлиным, не покидала Ахматову – только в 1960 году Л. Чуковская записала с её слов строчки о "другом Сталине":

...Ты вселенную держишь, как бусу,
Вышней волей аллаха храним.
И пришелся ль сынок мой по вкусу
И тебе, и деткам твоим?"

     Но вернёмся на десять лет назад. Параллельно с "правильными" стихами Анна Андреевна пишет письмо И. Эренбургу: "Дорогой Илья Григорьевич! Мне хочется поделиться с Вами моими огорчениями. Дело в том, что против моей воли и, разумеется, без моего ведома иные английские и американские издания, а также литературные организации уделяют мне и моим стихам чрезвычайно много внимания. Естественно, что в этой зарубежной интерпретации я выгляжу так, как хочется авторам этих высказываний. Я принадлежу моей родине. Тем более мне оскорбительна та возня, которую подымают вокруг моего имени все эти господа, старающиеся услужить своим хозяевам. Я бы хотела услышать Ваше мнение относительно того, как я могу довести до сведения этих непрошенных опекунов о том, что мне противна их нечистая игра. Пожалуйста, подумайте об этом и помогите мне. Анна Ахматова".
     Б. Сарнов по этому поводу: "...она, продумав и взвесив все обстоятельства, решает сделать наконец публичное заявление о своей лояльности. Ведь именно в этом – только в этом! – и состоит смысл её письма Эренбургу. Не Эренбургу же на самом деле адресованы эти слова из её письма: "Я принадлежу моей родине. Тем более мне оскорбительна та возня, которую подымают вокруг моего имени все эти господа, старающиеся услужить своим хохозяевам" (66). В подтверждение своей версии Б. Сарнов упоминает и написанную Анной Андреевной в то время автобиографию, где есть такие слова: "Исторические постановления ЦК ВКП(б) о литературе и искусстве помогли мне пересмотреть мою литературную позицию и открыли мне путь к патриотической лирике" .
     Конечно, истинный  адресат письма вовсе не И. Г. Эренбург, и Илья Григорьевич это прекрасно понимал. А. А. Фадеев – секретарю ЦК ВКП(б)
М. А. Суслову: "Направляю Вам копию письма А. Ахматовой И. Эренбургу о
её желании выступить в печати – у нас или за рубежом – по поводу использования её имени зарубежными реакционными "писаками" против СССР. Имя А. Ахматовой действительно использовалось против нас после известного постановления ЦК ВКП(б) о журналах "Звезда" и "Ленинград". Теперь это уже редко встречается, и мне кажется, что её выступление сейчас вряд ли принесло бы нам большую пользу. Одновременно посылаю Вам для сведения её новые стихи. Стихи неважные, абстрактные, но вместе с тем, они свидетельствуют о некоторых сдвигах в её "умонастроении"" (74).
     Цикл "Слава миру" напечатали в трех номерах журнала "Огонек", всего 20 стихотворений – мало кто из поэтов удостаивался такой чести. Возглавлял журнал в то время А. Сурков, всегда относившийся к Ахматовой с большой симпатией. Но без команды "сверху" он никогда не пошел бы на такое. Это подтвердилось 14 февраля 1951 года, когда Анну Андреевну восстановили в Союзе советских писателей. Возвращение Ахматовой в официальную советскую литературу завершилось подготовкой её новой книги, предназначенной для издательства "Советский писатель". "В эту книгу она включила всё, что, по её разумению, могло убедить литературных чиновников, от которых зависела судьба сборника, что в нём перед читателем предстанет новая, перестроившаяся, очищенная от скверны, воистину советская Ахматова. Чтобы продемонстрировать это, она включила в книгу не только оригинальные стихи, но и переводы поэтов "братских народов". Что же касается оригинальных стихов, то там были не только "искусственные, сложенные из "кубиков" – штампы, но и настоящие, где звучал подлинный, живой ахматовский голос" (66).
     Публикация сталинского цикла вызвала бурный отклик эмиграции, с которой, как мы помним, у Анны Андреевны были весьма натянутые отношения. Русские литераторы за границей разделились – одни осуждали Ахматову, другие поддерживали. Осенью 1950 года парижская газета "Русская мысль" поместила редакционный комментарий к статье под заголовком "Трагедия Анны Ахматовой": "Редакцией "Русской мысли" получены <...> стихи Ахматовой, несколько недель тому назад появившиеся в печати в СССР. Как известно уже читателям, Анна Ахматова, 33 года по мере своих сил боровшаяся за свободу своего творчества,
сдалась на милость победителя. Печатаемые ниже стихотворения свидетельствуют об этом повороте в её творческой судьбе" (74). Спустя неделю эта же газета поместила ответный материал С. Яблоновского: "<...> Те, кто знают Ахматову, понимают её Галилеево отречение, и, понимая, они ужаснулись не слабости её, а тяжести той страшной глыбы, которая придавила не только  имеющих несчастье жить там, где была Россия, но весь мир" (74).
     Итак, нависшая над Ахматовой угроза была отведена, но Льва Гумилёва благосклонность власти так и не коснулась, он будет освобождён из лагеря так называемой микояновской комиссией в числе последних – только в 1956 году, после ХХ съезда. А об отмене Постановления ЦК о журналах "Звезда" и "Ленинград" Анна Андреевна никогда не узнает – это произойдёт спустя многие годы после её смерти. При её жизни постановление только перестанут изучать в школах.
     Завершая разговор об этом этапе жизни Анны Андреевны, хочу привести любопытный эпизод, подтверждающий шаткость ахматовского мифа. В свое время, брат Анны Андреевны Виктор Андреевич эмигрировал в Китай и позднее осел в США. С. Бернштейн, в записях Дувакина, рассказывал о том, что друг Виктора Андреевича – И. И. Толстой (кстати, внук Льва Толстого), однажды сообщил Ахматовой, что получил от Виктора письмо. Анна Андреевна "вся побледнела и сказала: – У меня нет брата, и я не желаю ничего о нем знать" (3). Но ещё более интересное открытие ожидает тех, кто не поленится заглянуть в примечания к дувакинской записи Бернштейна: "В 1956 г. после 30-летнего молчания Ахматова получила первое письмо от брата, ответить на которое она решилась только в 1963 г. См. свидетельство С. К. Островской: "Письмо от брата Виктора... Анна Андреевна получила, возможно, и не без помощи Шостаковича, вскоре после XX съезда партии и после освобождения Льва Николаевича Гумилёва. Письмо от "брата с Уолл-Стрита"... очень напугало Ахматову, и, предвидя неприятные последствия, решив загодя предупредить их, она... отправилась на Литейный, 4 (главное здание ленинградского МГБ-КГБ –Б. П.), где показала полученную корреспонденцию. Там Ахматовой в вежливой форме ответили, что переписываться с американским родственником или нет, её, Ахматовой, личное дело"" (цит. По ст.: М. Кралин. Младший брат. "3везда", 1988, № 6).
     Между прочим, сорока годами раньше Анна Андреевна написала такие строчки:

В этой жизни я немного видела,
Только пела и ждала.
Знаю: брата я не ненавидела
И сестры не предала.

***

     Время шло. Анна Андреевна, возвращенная в советскую литературу, писала и публиковала стихи (пока еще в основном патриотические – "Волга-Дон", "Пять строек великих, как пять маяков...", "Прошло пять лет – и залечила раны..."), занималась переводами. В эти годы она живёт то в Москве, обычно у Ардовых, то в Ленинграде у Пуниных. Годы брали своё. Все чаще стало напоминать о себе больное сердце. 22 мая 1951 года случился первый инфаркт. Осенью, после долгого лечения в больнице, её направили в санаторий. В феврале 1952 года опять обострилась болезнь сердца и сосудов. Снова стационар, затем санаторий. Забегая вперед, заметим – с Анной Андреевной случится три инфаркта. Но даже здесь мифотворцам очень хотелось пофантазировать – наверное, казалось, что для фигуры такого масштаба – маловато. В биографиях и книгах почти всегда говорится о четырех инфарктах. Почва для очередного вымысла – межрёберная невралгия, случившаяся у Анны Андреевны 21 мая 1960 года в Москве. Врач "Скорой помощи" принял её за инфаркт миокарда и с этим диагнозом госпитализировал Ахматову в Боткинскую больницу. Там установили истинную причину болезни и вскоре Анну Андреевну выписали.
     В начале 1952 года И. Пунина принимает решение переехать из Фонтанного дома в большую квартиру на улице Красной Конницы. Фонтанный дом был тогда ведомственным – в нём размещался Арктический институт, чье начальство хотя и проиграло дело в суде, но не оставляло попыток выселить семью Пуниных. Ахматова оказалась перед выбором: она была привязана к Пуниным и оставаться одной после тяжёлого инфаркта боялась, с другой стороны, переезд лишал комнаты Льва Гумилёва – в новой квартире места для него не было. Анна Андреевна переехала…
     Летом 1952 года восстановилась дружба между Ахматовой и Л. К. Чуковской – Лидия Корнеевна предложила забыть прошлое, Анна Андреевна согласилась. Увидев свою давнюю подругу после десятилетнего перерыва, Л. Чуковская обнаружила большие перемены в её внешности: "... яркая сплошная седина. И отяжелённость, грузность. Она стала большая, широкая. <...> Лицо утратило свою чёткую очерченность, свою резкую горбоносость, словно и нос сделался меньше и неопределённее, чем был. Даже руки переменились: огрубели, набухли. <...> Только взгляд остался прежний. И голос" (76).
     3 марта 1953 года умер И. В. Сталин, и появилась надежда на перемены. Уже через месяц, 4 апреля, газеты публикуют сообщение об освобождении и оправдании "врачей-убийц", арестованных в январе 1953 года. К. И. Чуковский 20 октября записывает в дневнике: "Был у Федина. Говорит, что в литературе опять наступила весна. <...> Ахматовой будут печатать целый томик – потребовал Сурков (целую книгу её старых и новых стихов)" (78).
     Анна Андреевна вновь начинает хлопоты об освобождении сына, прерванные в 1950 году после безответного письма Сталину. На этот раз она обратилась с письмом к К. Е. Ворошилову – в те годы – председателю Президиума Верховного Совета СССР, попросила помощи у И. Г. Эренбурга, который взялся обратиться в форме депутатского запроса к Н. С. Хрущёву, была на приёме у заместителя Генерального прокурора СССР, обращалась за помощью к М. А. Шолохову. Все эти попытки оказались тщетны.
     Власти, между тем, к самой Ахматовой по-прежнему относились хорошо. В декабре 1954 года она была делегатом Второго Всесоюзного съезда писателей и участвовала в приёме, организованном в Кремле. В мае 1955 года ленинградский Литфонд выделил ей дачу в Комарово, которую с подачи Ахматовой потом все называли "будкой".
     14 февраля 1956 года открылся ХХ съезд КПСС, а 25 февраля Н. С. Хрущёв на его закрытом заседании выступил с докладом "О культе личности и его последствиях", положившим начало реабилитации репрессированных. Границы дозволенного несколько раздвинулись. Пришла так называемая хрущёвская "оттепель". Странно, но в СССР текст доклада был опубликован только в 1989 году. Вскоре после этого Л. К. Чуковская записала ставшую знаменитой фразу Ахматовой: "Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили. Началась новая эпоха"  (76).
     Анна Андреевна вновь начинает хлопоты о сыне. На этот раз она обращается к секретарю правления Союза писателей СССР А. А. Фадееву. Тот, в свою очередь, пишет в Главную военную прокуратуру: "Направляю Вам письмо поэта Ахматовой Анны Андреевны по делу её сына Гумилёва Льва Николаевича и прошу ускорить рассмотрение его дела. <...> Его мать – А. А. Ахматова – после известного постановления ЦК о журналах "Звезда" и "Ленинград" проявила себя как хороший советский патриот: дала решительный отпор всем попыткам западной печати использовать её имя и выступила в наших журналах с советскими патриотическими стихами. <...> Думаю, что есть полная возможность разобраться в его деле объективно" (74). Спустя два с небольшим месяца Лев Гумилёв был освобожден из лагеря, а позднее и реабилитирован. "Писательский министр" – так звали за глаза Александра Александровича – сделал всё, что мог. Через два дня после освобождения Л. Н. Гумилёва А. А. Фадеев застрелился, оставив предсмертное письмо, которое было опубликовано лишь в 1990 году.
     В конце лета 1956 года И. Берлин вновь приехал в Москву. Б. Л. Пастернак передал ему, что Анна Андреевна хотела бы с ним увидеться, но после всего, случившегося с ней и её сыном опасается встречаться с иностранцем и просит его позвонить. В беседе с Д. Абаевой-Майерс И. Берлин передает этот телефонный разговор: "Я ей позвонил. Она сказала: "Вы?.." Я говорю: "Да". Она сказала: "Пастернак мне сказал, что вы женаты". Я сказал: "Это так". "Когда вы женились?" – "В этом году". Длинное молчание. Потом: "Ну что же я могу сказать? Поздравляю!" – очень холодным голосом. Я ничего не сказал. Потом она мне сказала: "Ну что ж. Встретиться я с вами не могу, видите ли..." – и она мне кое-
как объяснила. Я сказал: "Я вас понимаю". – "Я перевожу с корейского. Вы представляете, насколько я знаю корейский." – "Я понимаю, да. Ну, – говорю я, – можно ли достать... Я бы хотел прочитать ваши переводы..."– "Они скоро выйдут, я вам их пришлю. Ну да, ну да... Значит, вы женились... Да..." Конец разговора. Я понял, что совершил преступление, – это было ясно" (1).
     Анна Андреевна рассказывала Л. К. Чуковской об этом разговоре чуть иначе: "Один господин – вы, конечно, догадываетесь, о ком речь, вы и двое-трое друзей знают, в чем дело, – позвонил ко мне по телефону и был весьма удивлен, когда я отказалась с ним встретиться. Хотя, мне кажется, мог бы и сам догадаться, что после всего я не посмею снова рискнуть" (76). От берлинской эта версия отличается (кроме интонаций) словами "был весьма удивлен, когда я отказалась с ним встретиться". В действительности,
И. Берлин не мог быть удивленным, потому что уже знал обо всём от Б. Л. Пастернака и звонил по просьбе самой Анны Андреевны.
     Конец 50-х – начало 60-х – время нового творческого подъёма Ахматовой. Переломным стал 1959 год, когда было создано 24 стихотворения (начиная с 1918 года, это её самый плодотворный год, за исключением 1940-го). В эту
пору она пишет циклы стихотворений "Шиповник цветёт" и "Полночные стихи", заканчивает "Поэму без героя" – одно из лучших своих творений. Анна Андреевна работала над ней четверть века. По её словам, работа эта началась в ночь с 26 на 27 декабря 1940 года. В последующие 25 лет поэма
дополнялась новыми строками, посвящениями, короткой прозой. Одни строки исчезали, другие менялись. Поэтому – огромное число вариантов. Различные редакции, в том числе и с авторскими изменениями, были подарены Л. Д. Большинцовой, Г. В. Глекину, В. Я. Виленкину,
М. Л. Лозинскому, В. П. Михайлову, В. Н. Орлову, Ф. Г. Раневской,
Л. Я. Рыбаковой, Н. И. Харджиеву, Л. К. Чуковской, причем у
В. Н. Орлова было два различающихся экземпляра, а у В. Я. Виленкина – четыре. Условно можно выделить четыре основных редакции поэмы, относящиеся к 1943 году (Ташкент), 1946 году ( Ленинград), 1956 году (Ленинград-Москва), 1963 году (Ленинград-Москва). Окончательным вариантом обычно считают машинописный текст, подаренный Анной
Андреевной в 1963 году В. М. Жирмунскому.
     К поэме своей она относилась трепетно и ревниво, любила её.
К. И. Чуковский 30 июня 1955 года писал в дневнике: "Ахматова была как всегда очень проста, добродушна и в то же время королевственна. Вскоре я понял, что приехала она (в Переделкино – Б. П.) не ради свежего воздуха, а исключительно из-за своей поэмы. Очевидно, в её трагической, мучительной жизни поэма – единственный просвет, единственная иллюзия счастья. Она приехала говорить о поэме, услышать похвалу поэме, временно пожить
своей поэмой. Ей отвратительно думать, что содержание поэмы ускользает от многих читателей, она стоит за то, что поэма совершенно понятна, хотя для большинства она – тарабарщина. Ахматова делит весь мир на две неравные части: на тех, кто понимает поэму, и тех, кто не понимает её" (78).
При жизни Ахматовой в СССР "Поэма без героя" полностью так и не была опубликована. Начиная с 1958 года печатались лишь фрагменты. Целиком поэма была опубликована  в 1963 году в США. В 1974 году в ленинградский
ахматовский сборник "Стихотворения и поэмы" был включён весь текст, кроме "пропущенных строф" из "Решки" и "Эпилога". Полностью, без изъятий, в СССР поэма была напечатана только в 1987 году.
     "Поэма без героя" – это воспоминания и размышления Ахматовой об эпохе и личной судьбе, о друзьях и близких людях, большинство из которых уже канули в Лету ("Только как же могло случиться,/Что одна я из них жива?"). Думаю, "понять её сердцем" можно только прожив хотя бы лет
пятьдесят-пятьдесят пять, в возрасте, о котором И. Бродский писал:

Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии
на панихидах по общим друзьям, идущим теперь
сплошною
чередой;

Сама Анна Андреевна сказала: " Я посвящаю эту поэму памяти её первых слушателей – моих друзей и сограждан, погибших в Ленинграде во время осады. Их голоса я слышу и вспоминаю их, когда читаю поэму вслух, и этот тайный хор стал для меня навсегда оправданием этой вещи".
     "Поэма без героя" – настоящая криптограмма, до предела насыщенная многочисленными литературными и историко-культурными реминисценциями. В некоторых персонажах легко угадываются прототипы, иногда их, возможно – два. Особенно хороша первая часть, созвучная театральности, маскарадности Серебряного века.
     Ахматова не любила знаменитого в годы её молодости М. Кузмина и не признавала его влияния на своё творчество (в поэме, где не все персонажи удостоились лестных оценок, ему досталось больше всех). Влияние же это, конечно, было. Анна Андреевна только входила в поэтические круги Петербурга, когда Михаил Алексеевич был там уже заметной фигурой. Он,
кстати, написал доброжелательное предисловие к первому сборнику Ахматовой "Вечер". Влияние М. Кузмина на "Поэму без героя" стало ещё более очевидным, когда обнаружилось, что, начиная работу, Ахматова читала последний сборник М. Кузмина "Форель разбивает лёд" (5). Во "Вто-
рое вступление" к этому циклу Кузмин ввел Всеволода Князева – молодого поэта, гусара, застрелившегося в возрасте 22 лет из-за несчастной любви к О. Глебовой-Судейкиной:

Художник утонувший
Топочет каблучком,
За ним гусарский мальчик
С простреленным виском.
У Ахматовой в "Поэме без героя" В. Князев становится едва ли ни главным героем. К нему также обращено посвящение. Наконец, в поэме полностью повторяется метр и структура строф, использованных М. Кузминым во "Втором ударе" цикла "Форель разбивает лёд". Поэтому не совсем понятно, отчего среди фанатиков ахматовского мифа получил широкое хождение термин "ахматовская строфа", когда у М. Кузмина мы видим её на 20 лет раньше – тот же трёхстопный восходящий дольник, в котором третий и шестой стих заканчивается мужской рифмой, остальные – женской. (Заметим в скобках, что даже строфа "Евгения Онегина" называется "онегинской", а не "пушкинской"). В свою очередь, строфа М. Кузмина повторяет строфу
М. Цветаевой в стихотворении, написанном еще в 1917 году:

Кавалер де Гриэ! Напрасно
Вы мечтаете о прекрасной,
Самовластной, в себе не властной,
Сладострастной своей Маnon.
Вереницею вольной, томной,
Мы выходим из ваших комнат.
Дольше вечера нас не помнят.
Покоритесь. – Таков закон.

Кузминская "Форель" и "Поэма без героя" имеют также и сюжетные переклички. Видимо, поэтому у Ахматовой мелькнула строчка "Так и знай: обвинят в плагиате..."
     "Поэме" посвящено множество исследований, толкований, – в том числе таких известных ахматоведов, как Р. Д. Тименчик, В. А. Черных,
Н. И. Крайнева, Т. В. Цивьян. Из многочисленных изданий лучшим мне кажется – подготовленная Р. Д. Тименчиком книга "Поэма без героя"
(5), с множеством комментариев, с воссоздающими атмосферу эпохи стихотворениями, с перепиской и воспоминаниями самой Ахматовой и её современников – прототипов героев поэмы. Фрагмент из этого издания:

…а так как мне бумаги не хватило,
Я на твоём пишу черновике.
И вот чужое слово проступает,
И, как тогда снежинка на руке,
Доверчиво и без упрёка тает.
И тёмные ресницы Антиноя
Вдруг поднялись – и там зелёный дым,
И ветерком повеяло родным...
Не море ли?
Нет, это только хвоя
Могильная, и в накипанье пен
Все ближе, ближе...
Marche funebre...
Шопен...
.......................................................
Ты ли, Путаница-Психея,
Чёрно-белым веером вея,
Наклоняешься надо мной,
Хочешь мне сказать по секрету,
Что уже миновала Лету
И иною дышишь весной.
Не диктуй мне, сама я слышу:
Тёплый ливень уперся в крышу,
Шепоточек слышу в плюще.
Кто-то маленький жить собрался,
Зеленел, пушился, старался
Завтра в новом блеснуть плаще.
Сплю –
она одна надо мною, –
Ту, что люди зовут весною,
Одиночеством я зову.
Сплю –
мне снится молодость наша,
Та, е г о миновавшая чаша;
Я её тебе наяву,
Если хочешь, отдам на память,
Словно в глине чистое пламя
Иль подснежник в могильном рву.
Полно мне леденеть от страха,
Лучше кликну Чакону Баха,
А за ней войдёт человек...
Он не станет мне милым мужем,
Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится Двадцатый Век.
Я его приняла случайно
За того, кто дарован тайной,
С кем горчайшее суждено,
Он ко мне во дворец Фонтанный
Опоздает ночью туманной
Новогоднее пить вино.
И запомнит Крещенский вечер,
Клён в окне, венчальные свечи
И поэмы смертный полёт...
Но не первую ветвь сирени,
Не кольцо, не сладость молений –
Он погибель мне принесёт.
Из года сорокового,
Как с башни, на всё гляжу.
Как будто прощаюсь снова
С тем, с чем давно простилась,
Как будто прекрестилась
И под тёмные своды схожу.
Новогодний вечер. Фонтанный Дом. К автору, вместо того, кого ждали, приходят тени из тринадцатого года под видом ряженых. Белый зеркальный зал. Лирическое отступление – "Гость из будущего". Маскарад.
Поэт. Призрак.

Я зажгла заветные свечи,
Чтобы этот светился вечер,
И с тобой, ко мне не пришедшим,
Сорок первый встречаю год.
Но...
Господняя сила с нами!
В хрустале утонуло пламя,
"И вино, как отрава жжёт".
Это всплески жёсткой беседы,
Когда все воскресают бреды,
А часы всё ещё не бьют...
Нету меры моей тревоге,
Я сама, как тень на пороге,
Стерегу последний уют.
И я слышу звонок протяжный,
И я чувствую холод влажный,
Каменею, стыну, горю...
И, как будто припомнив что-то,
Повернусь вполоборота,
Тихим голосом говорю:
"Вы ошиблись: Венеция дожей –
Это рядом... Но маски в прихожей,
И плащи, и жезлы, и венцы
Вам сегодня придется оставить,
Вас я вздумала нынче прославить,
Новогодние сорванцы!"
Этот Фаустом, тот Дон Жуаном,
Дапертутто, Иоканааном,
Самый скромный – северным Гланом,
Иль убийцею Дорианом,
И все шепчут своим дианам
Твёрдо выученный урок.
А для них расступились стены,
Вспыхнул свет, завыли сирены,
И как купол вспух потолок.
Я не то что боюсь огласки...
Что мне Гамлетовы подвязки,
Что мне вихрь Саломеиной пляски,
Что мне поступь Железной Маски,
Я ещё пожелезней тех...
И чья очередь испугаться,
Отшатнуться, отпрянуть, сдаться
И замаливать давний грех?
Ясно всё:
Не ко мне, так к кому же?
Не для них здесь готовился ужин,
И не им со мной по пути.
Хвост запрятал под фалды фрака...
Как он хром и изящен...
Однако
Я надеюсь, Владыку Мрака
Вы не смели сюда ввести?
Маска это, череп, лицо ли –
Выражение скорбной боли,
Что лишь Гойя смел передать.
Общий баловень и насмешник –
Перед ним самый смрадный грешник –
Воплощённая благодать...
Веселиться – так веселиться,
Только как же могло случиться,
Что одна я из них жива?
Завтра утро меня разбудит,
И никто меня не осудит,
И в лицо мне смеяться будет
Заоконная синева.
Но мне страшно: войду сама я,
Кружевную шаль не снимая,
Улыбнусь всем и замолчу.
С той, какою была когда-то,
В ожерелье черных агатов,
До долины Иосафата,
Снова встретиться не хочу...
Не последние ль близки сроки?..
Я забыла ваши уроки,
Краснобаи и лжепророки! –
Но меня не забыли вы.
Как в прошедшем грядущее зреет,
Так в грядущем прошлое тлеет –
Страшный праздник мёртвой листвы.
Б  Звук шагов, тех, которых нету,
Е  По сияющему паркету
Л  И сигары синий дымок.
Ы И во всех зеркалах отразился
Й Человек, что не появился
И проникнуть в тот зал не мог.
З Он не лучше других и не хуже,
А Но не веет летейской стужей,
Л И в руке его теплота.
Гость из будущего! – Неужели
Он придёт ко мне в самом деле,
Повернув налево с моста?
С детства ряженых я боялась,
Мне всегда почему-то казалось,
Что какая-то лишняя тень
Среди них "б е з  л и ц а  и  н а з в а н ь я"
Затесалась...
Откроем собранье
В новогодний торжественный день!
Тy полночную гофманиану
Разглашать я по свету не стану
И других бы просила...
Постой,
Ты как будто не значишься в списках,
В калиострах, магах, лизисках,
Полосатой наряжен верстой, –
Размалёван пёстро и грубо –
Ты ...
ровесник Мамврийского дуба,
Вековой собеседник луны.
Не обманут притворные стоны,
Ты железные пишешь законы,
Хаммураби, ликурги, солоны
У тебя поучиться должны.
Существо это странного нрава.
Он не ждёт, чтоб подагра и слава
Впопыхах усадили его
В юбилейные пышные кресла,
А несёт по цветущему вереску,
По пустыням своё торжество.
И ни в чем неповинен: не в этом,
Ни в другом и ни в третьем...
Поэтам
Вообще не пристали грехи.
Проплясать пред Ковчегом Завета
Или сгинуть!..
Да что там! Про это
Лучше их рассказали стихи.
Крик петуший наш только снится,
За окошком Нева дымится,
Ночь бездонна и длится, длится –
Петербургская чертовня...
В чёрном небе звезды не видно,
Гибель где-то здесь, очевидно,
Но беспечна, пряна, бесстыдна
Маскарадная болтовня...
Крик:
"Героя на авансцену!"
Не волнуйтесь: дылде на смену
Непременно выйдет сейчас
И споёт о священной мести...
Что ж вы все убегаете вместе,
Словно каждый нашёл по невесте,
Оставляя с глазу на глаз
Меня в сумраке с чёрной рамой,
Из которой глядит тот самый,
Ставший наигорчайшей драмой
И ещё не оплаканный час?
Это всё наплывает не сразу.
Как одну музыкальную фразу,
Слышу шёпот: "Прощай! Пора!
Я оставлю тебя живою,
Но ты будешь моей вдовою,
Ты – Голубка, солнце, сестра!"
На площадке две слитые тени...
После – лестницы плоской ступени,
Вопль: "Не надо!" и в отдаленье
Чистый голос:
"Я к смерти готов".

Факелы гаснут, потолок опускается. Белый (зеркальный) зал снова делается комнатой автора. Слова из мрака:

Смерти нет – это всем известно,
Повторять это стало пресно,
А что есть – пусть расскажут мне.
Кто стучится?
Ведь всех впустили.
Это гость зазеркальный? Или
То, что вдруг мелькнуло в окне...
Шутки ль месяца молодого,
Или вправду там кто-то снова
Между печкой и шкафом стоит?
Бледен лоб и глаза открыты...
Значит, хрупки могильные плиты,
Значит, мягче воска гранит...
Вздор, вздор, вздор! – От такого вздора
Я седою сделаюсь скоро
Или стану совсем другой.
Что ты манишь меня рукою?!
За одну минуту покоя
Я посмертный отдам покой.

ЧЕРЕЗ ПЛОЩАДКУ
Интермедия

Где-то вокруг этого места ("...но беспечна, пряна, бесстыдна маскарадная болтовня...") бродили ещё такие строки, но я не пустила их в основной текст:

"Уверяю, это не ново...
Вы дитя, синьор Казанова..."
"На Исакьевский ровно в шесть..."
"Как-нибудь побредём по мраку,
Мы отсюда ещё в "Собаку"...
"Вы отсюда куда?" –
"Бог весть!"
Санчо Пансы и Дон-Кихоты
И увы, содомские Лоты
Смертоносный пробуют сок,
Афродиты возникли из пены,
Шевельнулись в стекле Елены,
И безумья близится срок.
И опять из фонтанного грота,
Где любовная стонет дремота,
Через призрачные ворота
И мохнатый и рыжий кто-то
Козлоногую приволок.
Всех наряднее и всех выше,
Хоть не видит она и не слышит –
Не клянет, не молит, не дышит,
Голова Madame de Lamballe,
А смиренница и красотка,
Ты, что козью пляшешь чечётку,
Снова гулишь томно и кротко:
"Que me veut mon Prince Carnaval?"

И в то же время в глубине залы, сцены, ада или на вершине гётевского Брокена появляется О н а же (а может быть – её тень):

Как копытца, топочут сапожки,
Как бубенчик, звенят серёжки,
В бледных локонах злые рожки,
Окаянной пляской пьяна, –
Словно с вазы чернофигурной,
Прибежала к волне лазурной
Так парадно обнажена.
А за ней в шинели и каске
Ты, вошедший сюда без маски,
Ты, Иванушка древней сказки,
Что тебя сегодня томит?
Сколько горечи в каждом слове,
Сколько мрака в твоей любови,
И зачем эта струйка крови
Бередит лепесток ланит?

***

     В конце 1958 года по инициативе А. Суркова и под его редакцией был издан, наконец, сборник стихотворений Ахматовой. В периодике стали печатать её новые стихи. В 1962 году в серии "Библиотека советской поэзии" вышла книга "Стихотворения (1909-1960)", а через три года появился итоговый, наиболее полный прижизненный сборник поэтических произведений "Бег времени". Эти годы новой волны популярности Анны Андреевны, теперь уже не только на родине, но и за границей, омрачились вторым инфарктом, случившимся в конце 1961 года.
     В 1962 году по Москве пошли слухи, что Ахматова номинирована на Нобелевскую премию. Слухи эти так и остались слухами и предположениями, но всё равно быстро перекочевали в канонические биографии с одинаковыми формулировками: "Была номинирована на Нобелевскую премию (премию получил другой поэт)". Была ли
номинирована, если была, то когда и кем, – мы сможем узнать только после открытия архива Шведской академии – эти сведения раскрываются через 50 лет. Какие-то предположения можно сделать на основе опубликованных версий, построенных на утечках информации, например, А. М. Бло-
ха (14). Вполне возможно, кандидатуру Ахматовой предложил Оксфордский университет по инициативе И. Берлина. Но всё это – только догадки. Тем не менее, уязвленная Анна Андреевна после присуждения Нобелевской премии 1965 года М. И. Шолохову сообщила Л. К. Чуковской, что прочитала в газете "Mond": "этот человек (Шолохов, выделено мною – А. Б.) – вы понимаете, кого я имею в виду? – должен догадываться: премию нынешнего года следовало присудить автору "Реквиема"" и добавила свой комментарий:
"Ему же дали только по боязни: если дать Ахматовой, не повторится ли история с Живаго? (то есть с Пастернаком – А. Б.)" (14).
     В конце 1962 года Анна Андреевна в сопровождении И. Н. Пуниной и целой литературной делегации ездила в Италию на церемонию награждения премией "ЭтнаТаормина", присуждённой ей за 50-летие поэтической
деятельности и в связи с выходом в Италии сборника её избранных произведений. Ахматова стала первым лауреатом этой премии. И во многих публикациях награда сразу же запестрила эпитетами: "престижная", "почётная" и т.п. "Этна-Таормину", к слову, учредило Европейское
литературное сообщество, генеральным секретарём которого был
Джанкарло Вигорелли. Об этом сообществе, его руководителе и причинах
награждения Ахматовой А. Г. Найман пишет: "Литературное предприятие синьора Вигорелли было просоветского направления, если не прямо коммунистическое. Союз писателей, возглавлявшийся тогда Сурковым, искал случая подружиться – не теряя собственного достоинства – с "реалистически мыслящими" литераторами Запада. Недавний скандал с Пастернаком затруднял сближение, желательное и той и другой стороне.
Ахматова оказалась фигурой, хотя и вызывавшей претензии тех (не левая – не революционна, как сформулировал Пазолини) и других (не советская и всё прочее), но идеальной для создавшейся коллизии ("Реквием", гонимость и вообще несоветскость – для них; патриотизм и неконтрреволюционность – для нас; ранг, авторитет и известность – для всех)" (54).
     "Почётные" эпитеты в этой связи несколько блекнут, если принять во внимание, что самой важной персоной, которую организаторам удалось привлечь для награждениия, оказался министр туризма, а если верить
 Т. Катаевой, то и вовсе министр туризма сицилийского правительства
(40). Странно выглядело и литературное представительство – известный в то время немецкий прозаик Ганс Вернер Рихтер, к примеру, вспоминал, как уговаривал его Вигорелли прилететь на церемонию награждения Ахматовой, имя которой тот слышал впервые в жизни (18).
     В 1964 году Анне Андреевне была присуждена степень почётного доктора Оксфордского университета (церемония награждения состоялась в 1965 году). Здесь, правда, тоже не обошлось без спекуляций – С. Эльдар и
Л. Шилов, например, в статье "Английские недели Анны Ахматовой"
("Русская мысль") поведали, что "именно Анне Ахматовой – единственному из наших поэтов (выделено мною – Б. П.) – <…> торжественно вручена мантия доктора наук Оксфордского университета" (82). Единственному? Но как быть с В. А. Жуковским или К. И. Чуковским, получившими оксфордскую мантию в 1839 и 1962 годах соответственно? Публикация "Русской мысли" оставляет три варианта: либо Василий Андреевич и Корней Иванович наши, но не поэты, либо поэты, но не наши, либо и не поэты, и не наши одновременно.
     В Лондон Анна Андреевна приехала в сопровождении Анны Каминской – внучки Н. Н. Пунина. 4 июня 1965 года её привезли в Оксфорд, а на следующий день состоялась торжественная церемония. При награждении произошёл беспрецедентный для английского консерватизма случай: был нарушен традиционный ритуал – Ахматовой разрешили сидеть, и не она поднималась по лестнице к ректору, а он спустился к поэтессе. Анну Андреевну очень тронул приезд на церемонию Аркадия Райкина (он с театром был в это время в Англии на гастролях) и его личное поздравление.
Иначе вышло с Андреем Вознесенским. Тот тоже был в Англии, но на церемонию не приехал, ограничившись поздравительной телеграммой. Телеграмму эту Ахматова получила во время встречи с И. Берлиным, который позднее вспоминал: "Анна Андреевна предпочитала не говорить о
современных советских поэтах, чьи работы печатаются и продаются. Один из подобных авторов, находящийся тогда в Англии, послал ей телеграмму с поздравлением по поводу вручения оксфордской учёной степени. Она получила её при мне, прочитала и тут же разорвала и выбросила: "Все они жалкие бандиты, проституирующие свой талант и потакающие вкусам публики. Влияние Маяковского оказалось для них пагубным"" (84).
     В Ленинград Анна Андреевна возвращалась через Францию, и в Париже – игра случая – жила в гостинице, принадлежавшей сыну С. К. Маковского – организатора и редактора "Аполлона", где печатались её ранние стихи. В
Англии и Париже Анна Андреевна, помимо И. Берлина, встречалась с друзьями своей молодости – М. Будберг, С. Андронниковой-Гальперн,
Ю. Анненковым, Г. Адамовичем, Б. Анрепом, В. Зубовым. О встрече с
Б. Анрепом мы уже говорили, и теперь стоит сказать несколько слов о
графе Валентине Платоновиче Зубове – знаменитом петербургском меценате.
В 1913 году Ахматова писала:

Покорно мне воображенье
В изображеньи серых глаз.
В моём тверском уединенье
Я горько вспоминаю Вас.
Прекрасных рук счастливый пленник,
На левом берегу Невы,
Мой знаменитый современник,
Случилось, как хотели Вы...

Долгие годы было принято считать, что адресат этих стихов – А. Блок. Разгадка, вроде бы, лежала в строках:

На левом берегу Невы,
Мой знаменитый современник...

Позднее Ю. Л. Сазонова-Слонимская выдвинула несколько экзотическое предположение, что эти стихи обращены к Н. Недоброво (56). В последние же годы появилась новая, гораздо больше похожая на правду версия: истинный адресат – В. Зубов. В 1913 году у Ахматовой помимо отношений с Н. С. Гумилёвым и Н. В. Недоброво был роман с В. Зубовым. Ему посвящалось новогоднее стихотворение:

Как долог праздник новогодний,
Как бел в окошках снежный цвет.
О Вас я думаю сегодня
И нежно шлю я Вам привет.
И дом припоминая тёмный
На левом берегу Невы,
Смотрю, как ласковы и томны
Те розы, что прислали Вы.

Зубов жил во дворце с фасадом из тёмного камня, расположенном на левом берегу Невы. Поэтому – "И дом припоминая тёмный / На левом берегу Невы"...
     Встречи со старыми друзьями преображали Ахматову, словно возвращали её в молодость. Н. Струве, вспоминал: "Тут, в Париже, она со своего пьедестала сошла и была, быть может, благодаря многочисленным встречам со старыми друзьями, совсем простой, я бы сказал, домашней. Оживлённая, добродушно-насмешливая, то весёлая, то задумчиво-грустная, ласковая и щедрая, хотя и суровая в некоторых суждениях, Ахматова поражала своим твёрдым умом, своей взыскательной совестью и неподдельной добротой" (68).
     Последние годы были для Ахматовой относительно благополучными. Почти всю жизнь ютившаяся по чужим углам, она получила квартиру в писательском доме, к ней пришло широкое признание, летом у неё не было отбоя от посетителей в Комарово. Часто её навещали вошедшие в её ближий круг молодые поэты Д. Бобышев, И. Бродский, А. Найман, Е. Рейн. В своей театральной манере, Анна Андреевна пафосно окрестила эту четверку "волшебный хор". После смерти Ахматовой Д. Бобышев написал:

И, на кладбищенском кресте гвоздима
Душа прозрела: в череду утрат
Заходят Ося, Толя, Женя, Дима
Ахматовскими сиротами в ряд.

Слова "ахматовские сироты" из этого стихотворения быстро перекочевали в посвящённую Анне Андреевне литературу. Позднее, словосочетание "волшебный хор" стало пародийным, по крайней мере, для тех, кто знал, как развивались взаимоотношения внутри этого "хора".
     Для молодых поэтов дружба с Ахматовой давала определенные преимущества, но у этой медали была и оборотная сторона. Волна ахматовского мифа, помноженная на некоторые литературные и нелитературные обстоятельства, не могла миновать их, и молодым людям
пришлось отвечать на малоприятные и не всегда тактичные вопросы.
Н. Я. Мандельштам, к примеру, говоря, что после семидесяти лет женщины часто теряют реальное представление о себе и что такова была и Анна Андреевна, считавшая, что в неё влюбляются и после семидесяти, строго
допрашивала Д. В. Бобышева о его любви. Дмитрий Васильевич, будучи моложе Ахматовой на 46 лет, отбивался, как мог, признавая влюблённость, но настаивая на её платоническом характере (13). В нелепое положение попал и И. Бродский, вынужденный опровергать чужие фантазии – С. Волков попросил его прокомментировать любовные стихи Ахматовой, посвящённые будущему нобелевскому лауреату (21):

Глаза безумные твои
И ледяные речи,
И объяснение в любви
Ещё до первой встречи.

     Тема Ахматова-Бродский заслуживает отдельного разговора. В августе 1961 года Е. Рейн впервые привёз Бродского в комаровскую "будку". Состоялось знакомство. Позднее Иосиф Александрович не раз признавался, что в то время (ему был всего 21 год) не только не знал стихов Ахматовой, но и полагал, что её уже нет в живых. Анна Андреевна увидела, насколько он талантлив, с первых же встреч и вскоре в разговорах стала называть своим учеником. Впоследствии миф о том, что Бродский-поэт "сделан" Ахматовой и вырос из её поэзии, в общественном сознании стал аксиомой. В действительности, Бродский стихи Ахматовой не очень жаловал. В большой книге интервью (15) едва ли не каждый второй собеседник Иосифа
Александровича просит его назвать лучших русских поэтов последнего столетия. Почти всегда первой он называл М. Цветаеву, к ней чаще всего добавлялись О. Мандельштам, Б. Пастернак, В. Ходасевич, Н. Клюев, Н. За-
болоцкий, Б. Слуцкий, один раз даже Е. Рейн, но почти никогда – Ахматова. Известны и другие его высказывания, в частности фраза, которую мы уже приводили: "...я эти ахматовские "речи-встречи-невстречи" одно от другого не отличаю". Из беседы с С. Волковым: "Ахматова вдруг говорит: "Вообще, Иосиф, я не понимаю, что происходит; вам же не могут нравиться мои стихи". Я, конечно, взвился, заверещал, что ровно наоборот. Но до известной степени, задним числом, она была права" (21).
     Интересную мысль высказала А. А. Александрова: "Подобная история произошла и со стихотворением Ахматовой:

О своём я уже не заплачу,
Но не видеть бы мне на земле
Золотое клеймо неудачи
На ещё безмятежном челе.

На вопрос Соломона Волкова, знает ли Бродский, что Ахматова посвятила ему это четверостишие, тот ответил, что этим "никогда не интересовался", хотя наверняка о посвящении ему было известно. Тем самым он
открещивается от стихотворения, содержание которого ему не нравится, хотя при желании наверняка легко мог бы пролить свет на историю его создания. Нежелание Бродского признавать какую бы то ни было связь с ахматовской
поэтикой можно объяснить не столько отсутствием этой
связи, сколько нежеланием поэта, чтобы его отождествляли со всем тем, что ему не нравилось в лирике Ахматовой" (2).
     Теперь об ученичестве у Ахматовой. Вполне однозначно суждение
Л. Лосева, близкого друга и блестящего знатока поэзии Иосифа Александровича: "Бродский совершенно очевидно не страдал "неврозом влияния", этим литературоведческим эквивалентом эдипова комплекса
психоаналитиков, хотя и провёл в общении с Ахматовой около пяти лет" (48). Сам Бродский в многочисленных интервью (15) тоже не раз вежливо опровергал этот миф. Например: "Мы с ней не разговаривали много о поэзии.
Нет, мы, конечно, говорили, но больше всего мы говорили о чём-нибудь полностью отвлечённом". В интервью Анн Мари Брумм Бродский говорит уже открытым текстом: "... не думаю, что она <Ахматова> оказала на меня влияние".  Для особо непонятливых Бродский объяснил: "Моим главным учителем был Рейн" (21). Тем не менее, поток публикаций о "влиянии", "взаимопроникновении" и т. п. не спадает. Иногда дело доходит до невероятных глубин, например, некто Владимир Юденко – поэт, эссеист,
редактор и пр., обладатель зарубежных наград и лауреат
Международного конкурса "Золотое перо Руси" (Москва,
2007), пишет о влиянии творчества Ахматовой, в том числе и на Бродского: "Влияние это не только велико, но и благодатно. Велико настолько, что наиболее удачные строки многих современных поэтов произрастают из её
строк и весьма конкретно. Она оказывалась и предтечей, и мудрым учителем в одном лице. Цитирование выражений Ахматовой стало уже хорошим тоном в культурном обществе. Про заимствование её идей и замыслов – вообще лучше промолчать. Возьмём (для примера) хотя бы того же, якобы очень
оригинального, Бродского и сравним с уже приведёнными строчками Ахматовой:

И время прочь, и пространство прочь,
Я всё разглядела сквозь белую ночь...
(Ахматова, 1946)

Теперь представим себе абсолютную пустоту.
Место без времени. Собственно воздух. В ту...
(Бродский, 1977)

И таким примерам – несть числа. Сравнение места без времени и пространства, между прочим, не в пользу Бродского. У него – обыкновенный прозаизм, напоминающий скучный урок безграмотного школьного учителя
физики, который воздух ошибочно отождествляет с вакуумом. А где и в чём у него поэзия?" (83).
     Этот "перл" я привел с единственной целью: показать до каких пределов мы дошли в утверждении ахматовского культа. Если же о теме "Ахматова-Бродский" говорить всерьёз, надо признать, что других двух более разных поэтов найти трудно. Ахматова продолжала традицию классической русской поэзии, Бродский, как только мог, отдалял
себя от неё в сторону английских поэтов-метафизиков. Поэзия Ахматовой эмоциональна и лирична, Бродский в своих стихах с каждым годом всё реже вспоминал о чувствах страдающего лирического героя и всё больше укреплялся на позициях бесстрастного стороннего наблюдателя. Ахматова – мастер малых форм, Бродский – сложных и громоздких поэтических конструкций. Рифмы Ахматовой почти всегда предельно просты, вплоть до
анахроничных глагольных, рифмы Бродского обычно сложные, точные, ни на чьи не похожие. Строфика у Ахматовой проста и традиционна, у Бродского – наверное, самая сложная в русской поэзии (например, стихотворение "Представление" – пятнадцать двенадцатистиший со
сложнейшими внутренними рифмами, плюс заключительное
четырнадцатистишие, или поэма "Горбунов и Горчаков" – в каждой строке 10 слогов, в каждой строфе 10 строк, в каждой части 10 строф). И это далеко не полный перечень различий.
     Разные представления у двух поэтов были не только о поэзии, иногда их мировоззренческие позиции оказывались противоположными. Например, высказанное Бродским в нобелевской лекции суждение, что "лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии", было полной противоположностью осознанного и главного выбора в жизни Ахматовой. Вместе с тем, были причины (частью очевидные, частью не до конца понятные), по которым Бродский всегда относился к
Ахматовой с величайшим пиететом. Человек резкий, а иногда и откровенно агрессивный, для которого не существовало авторитетов и условностей, вроде "уважения к сединам", – по отношению к Ахматовой Иосиф Александ-
рович был совершенно другим. Много раз Бродский пояснял, что привлекало его в Анне Андреевне. Например: "Мы не за похвалой к ней шли, не за литературным признанием или там за одобрением наших опусов. <...> Мы шли к ней, потому что она наши души приводила в движение, потому что в её присутствии ты как бы отказывался от себя, от того душевного, духовного – да не знаю уж, как это там называется – уровня, на котором находился, – от "язык", которым ты говорил с действительностью, в пользу "языка", которым пользовалась она" (48). Или так: "Ахматова уже одним только тоном голоса
или поворотом головы превращала вас в хомо сапиенс. <...>В разговорах с ней, просто в питье с ней чая или, скажем, водки, ты быстрее становился христианином – человеком в христианском смысле этого слова, – нежели
читая соответствующие тексты или ходя в церковь" (21).
     Вместе с тем, надо быть предельно осторожным, используя в спорах об Ахматовой в качестве аргументов высказывания Бродского. Нередко он ретранслировал услышанные от Анны Андреевны мифы, и величие его имени и таланта придавали достоверность этим не всегда правдивым историям. Например, о рисунках Модильяни, изображающих Ахматову... Один Анна Андреевна хранила всю жизнь и всегда всех уверяла, что этих рисунков автор подарил ей значительно больше, то ли двенадцать, то ли
шестнадцать, хотя её современники, в том числе самые близкие люди, видели только один. Куда же девались остальные? И вот Бродский, в беседе с
С. Волковым оглашает на весь мир то, что Ахматова называла своими
"пластинками": Волков: "Существует рисунок Модильяни (вероятно, 1911 года), изображающий Ахматову. По словам Ахматовой, этих рисунков было шестнадцать. В воспоминаниях Анны Андреевны о судьбе рисунков сказано не совсем понятно: "Они погибли в Царскосельском доме в первые годы революции". Анна Андреевна говорила об этом подробнее?"
Бродский: "Конечно, говорила. В доме этом стояли красногвардейцы и раскурили эти рисунки Модильяни. Они из них понаделали "козьи ножки"" (21). Иосиф Александрович мог бы претендовать на Нобелевскую премию также и в области физики, если бы объяснил, как физически можно скрутить и раскурить "козьи ножки" из плотной рисовальной бумаги, которой пользовался Модильяни! По счастью, красногвардейцы впоследствии оказались реабилитированы, по крайней мере, перед Исайей Берлиным. Ему Анна Андреевна рассказала совсем другую историю о пропавших портретах:
"остальные его рисунки потерялись во время блокады" (84).
Одно из своих эссе – "Муза плача" (16), Бродский посвятил личности, судьбе и творчеству Ахматовой. Начинает его Иосиф Александрович с набившей оскомину и давно разоблаченной выдумки: "...со стороны матери линия Горенок восходила к последнему хану Золотой Орды, Ахмату, прямому потомку Чингисхана". Ладно, не будем придираться к великому поэту, понимая, что он всего лишь повторяет слова Анны Андреевны, и принимая во внимание известную фразу Бродского: "...Ахматова – это тот человек, которому я верю во всём беспрекословно" (21). Но дальше внимательный читатель на двадцати одной странице текста обнаружит 6 фактологических ошибок, которые при всём желании на Ахматову списать не сможет.
Перечислим их, цитируя Бродского.
1. "...где он (Лев Гумилёв – Б. П.), тем не менее, просидел в общей сложности восемнадцать лет."
Лев Николаевич в общей сложности просидел одиннадцать с половиной лет.
2. "...к 1921 году новое государство уже было на ножах с Ахматовой, муж которой, поэт Николай Гумилев, был расстрелян органами госбезопасности – по слухам, по прямому приказу В. И. Ленина."
С 1919 года и до расстрела Николай Гумилёв был мужем А. Энгельгардт, а не А. Ахматовой.
Новое государство не было на ножах с Ахматовой ни к 1921, ни к какому другому году, по крайней мере, до середины 30-х годов. В 1921 году были выпущены новые сборники стихов "Anno Domini" и "Подорожник", в 1922 году – 8-е издание "Чёток", в 1923 – 3-е издание "Белой стаи". В это же время Ахматова публикуется в различных изданиях, выступает на многочисленных вечерах (в том числе и в Москве), избирается членом правления Петербургского отдела Всероссийского союза писателей, членом Совета
Дома Искусств, членом Комитета Дома литераторов. 4 июля 1922 года в главной газете власти – "Правде" № 146 напечатана статья Н. Осинского, содержащая хвалебные характеристики Ахматовой ("...Анна Ахматова, которой после смерти А. Блока бесспорно принадлежит первое место среди русских поэтов"). 26 июля 1923 года в той же "Правде" № 166 помещена статья Л. Д. Троцкого "Формальная школа поэзии и марксизм", в которой один из главных большевиков очень мягко полемизирует с Ахматовой
("Никто не ставит и не собирается ставить поэтам тематических заданий. Благоволите писать, о чем вздумается! Но позвольте новому классу <...> сказать вам в том или другом случае: если вы мироощущение Домостроя
переводите на язык акмеизма, то это не делает вас новыми поэтами"). Кроме того, мы уже отмечали, что в вышедшем осенью 1926 года 4-м томе официозной Большой советской энциклопедии Анна Андреевна названа выдающейся русской поэтессой. К словам Бродского о расстреле
Н. Гумилёва "по прямому приказу В. И. Ленина" придираться не будем – ведь "по слухам"...
3. "В послевоенный период, строго говоря, появилось два тощих сборника её произведений, составленных преимущественно из перепечаток ранней лирики плюс сугубо патриотических стихов военного времени и раешников,
приветствующих наступление мира."
На самом деле, стихи, которые Бродский называет раешниками, очень мало приветствовали наступление мира, а почти целиком прославляли Сталина (см. цикл "Слава миру").
4. "Кульминацией этого явился арест её сына, Льва Гумилёва, и её третьего мужа, искусствоведа Николая Пунина, вскоре умершего в тюрьме. Затем грянула Вторая мировая война."
Всё обстояло с точностью до наоборот: сначала грянула Вторая мировая война (1939-1945), а уже затем умер Н. Пунин (1953). Причем, если речь идет об аресте Н. Пунина и Л. Гумилёва в 1935 году, возникает неувязка со
словами Бродского "вскоре умершего в тюрьме", если же имеется в виду арест 1949 года, неувязка со словами о Пунине-муже (с Ахматовой они расстались еще в 1938 году) и о времени начала войны.
5. "...сына, находящегося в лагере, освобождения которого она безуспешно пыталась добиться в течение восемнадцати лет".
В действительности, в течение одиннадцати с половиной, даже если считать, что Анна Андреевна всё это время хлопотала за сына, что тоже очень далеко от правды.
6. "...сорок лет замалчивания и остракизма".
Даже по самым предвзятым подсчетам самой Анны Андреевны получается двадцать восемь лет.
     От поэта с мировым именем, нобелевского лауреата, можно было ожидать более корректного и бережного обращения с фактами.
     Но вернёмся к Ахматовой. После поездки в Англию и в Париж она как будто бы приободрилась, даже подумывала об ещё одном визите во Францию. Но больное сердце всё чаще давало знать о себе. Последнее публичное выступление Ахматовой состоялось на торжественном вечере в Большом театре и было посвящено 700-летию со дня рождения Данте. Это – 19 октября. А 10 ноября, когда Анна Андреевна гостила в Москве, случился третий инфаркт. Три месяца Ахматова провела в больнице, а через две недели после выписки, в сопровождении Н. А. Ольшевской, приехала в подмосковный санаторий в Домодедово. На следующий день после приезда – 5 марта 1966 года – Ахматова скончалась от сердечного приступа. По странному совпадению, она умерла в один день со Сталиным, пережив его на 13 лет.
     Cлучились и другие удивительные совпадения…
     "Бог сохраняет всё" – перевод девиза рода Шереметевых – "Deus conservat omnia", который красовался на Шереметевском дворце – Фонтанном доме, где большую часть своей жизни прожила Анна Андреевна. Эту фразу
Ахматова взяла эпиграфом к "Поэме без героя". Во время гражданской панихиды в Москве гроб с телом Ахматовой стоял в морге института Склифосовского, бывшего странноприимного шереметевского дома, с тем же гербом и тем же девизом на фасаде.
     Похоронили Ахматову 10 марта 1966 года на кладбище в Комарово, недалеко от ее знаменитой "будки".
     Самой пронзительной эпитафией на её надгробии смогли бы стать строки Иосифа Бродского, написанные к столетию поэтессы...

Страницу и огонь, зерно и жернова,
секиры остриё и усечённый волос –
Бог сохраняет всё; особенно – слова
прощенья и любви, как собственный свой голос.
В них бьется рваный пульс, в них слышен
костный хруст,
и заступ в них стучит; ровны и глуховаты,
затем что жизнь – одна, они из смертных уст
звучат отчётливей, чем из надмирной ваты.


ЛИТЕРАТУРА

1. Абаева-Майерс Д. Мы гуляли с ним по небесам... (Беседа с Исайей Берлиным). – В кн.: Иосиф Бродский. Труды и дни. М.: Независимая газета, 1998.
2. Александрова А. А. Ахматова и Бродский: тема
памяти и воспоминаний.
http://www.akhmatova.org/articles/articles.php?id=42
3. Анна Ахматова в записях В. Дувакина. – М.:
Наталис, 1999.
4. Анна Ахматова. Десятые годы. – М.: МПИ, 1989.
5. Анна Ахматова. Поэма без героя. – М.: МПИ, 1989.
6. Анна Ахматова. Requiem. – М.: МПИ, 1989.
     7. Анна Ахматова: Pro et contra. – СПб.: РХГА, 2005, т. 2.
     8. Ахматова без глянца. Проект П. Фокина. – СПб., 2008.
     9. Ахматова А. Собрание сочинений в 6 томах. – М.: Эллис Лак, 2000-2001.
   10. Ахматовский сборник. Сост. Дедюлин С., Суперфин Г. – Париж, 1989.
   11. Арватов Б. Гражданка Ахматова и товарищ Коллонтай. – Молодая гвардия, 1923, № 4.
   12. Бабиченко Д. Жданов, Маленков и дело ленинградских журналов. – Вопросы литературы, 1993, №3.
   13. Бобышев Д. Б. Я здесь. – М.: Вагриус-Плюс- Минус, 2003.
   14, Блох А. М. Нобелевские неудачники: Анна Ахматова и Константин Паустовский. http://www.russian.slavica.org/printout2653.html
   15, Бродский И. Книга интервью. – М.: Захаров, 2005.
   16. Бродский И. Муза плача. – В кн.: Власть стихий. СПб.: Азбука-Классика, 2010.
   17. Быков Д. Могу. К 120-летию со дня рождения Анны Ахматовой.
http://www.akhmatova.org/articles/articles.php?id=48
   18. Вернер Р. Г. Эвтерпа с берегов Невы, или чевствование Анны Ахмтовой в Таоримо.    19. Вестник РХД. 1989, №156.
   20. Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б)-ВКП (б), ВЧК-ОГПУ- НКВД о культурной политике. 1917-1953. Под ред.
Яковлева А. Н. Cост. Артизов А. Н., Наумов О. В. – М.: Международный фонд "Демократия", 1999.
   21. Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским М.: Эксмо, –2004.
   22. Волков С. История русской культуры ХХ века. – М.: Эксмо, 2008.
   23. Гальперина-ОсмеркинаЕ. Встречи с Ахматовой. – В кн.: Воспоминания об Анне Ахматовой.
   24. Сборник. М.: Советский писатель, 1991. Гаспаров М. Л. Записи и выписки. – Новое литературное обозрение, 2008.
   25. Гаспаров М. Стих Ахматовой: четыре его этапа. – Литературное обозрение, 1989, № 5.
   26. Герштейн Э. Г. Воспоминания об Анне Ахматовой. – М.: Советский писатель, 1991.
   27. Герштейн Э. Мемуары. – СПб.: Инапресс, 1998.
   28. Гинзбург Л. Ахматова – В кн.: Воспоминания об Анне Ахматовой. Сборник. М. Советский писатель, 1991.
   29. Гумилёв Л. Автобиография. Автонекролог. http://www.flibusta.net/b/183359/read
   30. Демин В. Лев Гумилёв. ЖЗЛ. – М.: Молодая гвардия, 2008.
   31. Документы Агитпропа ЦК. – М.: МФД Материк, 2005.
   32. Евтушенко Е. Строфы века. – Минск: Полифакт, 1995.
   33. Жирмунский В. Творчество Анны Ахматовой. –Л., 1973.
   34. Жирмунский В. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. – Л.: Наука, 1977.
   35. Жолковский А. Анна Ахматова – пятьдесят лет спустя. – Звезда, 1996, №9.
   36. Журавлева Т. Б. – В сборнике: В. Г. Гаршин (1887- 1956). СПб., 1994.
   37. Иванов Г. Петербургские зимы. – М.: Книга, 1989.
   38. Иофе В. В. К пятидесятой годовщине постановления ЦК ВКП(б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград"". – Звезда, 1996, №8.
   39. История советской политической цензуры. Документы и комментарии. 1917-1993. Ответственный составитель и руководитель творческого коллектива Горяева Т. М. – М.: РОССПЭН, 1997.
   40. Катаева Т. Анти-Ахматова. – Минск: Современный литератор, 2008.
   41. Коваленко С. Анна Ахматова. ЖЗЛ. – М.: Молодая гвардия, 2009.
   42. Кралин М. Артур и Анна. Роман без героя, но все-таки о любви. – Томск: Водолей, 2000.
   43. Кралин М. Двух голосов перекличка. – Наш современник, 2002, №6.
   44. Кралин М. Победившее смерть слово. Статьи об Анне Ахматовой и воспоминания о её современниках. – Томск: Водолей, 2000.
   45. Кузин Б. Воспоминания. Произведения. Переписка. – СПб.: Инапресс, 1999.
   46. Лавров С. Лев Гумилев: Судьба и идеи. – М.: Айрис-пресс, 2007.
   47. Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. – Л.: Советский писатель, 1989.
   48. Лосев Лев. О любви Ахматовой к "народу". – Звезда, 2002, № 1.
   49. Лукницкая В. Любовник, рыцарь, летописец. (Три сенсации из Серебряного века). – СПб.: Сударыня, 2005.
   50. Лукницкий П. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой, т. 1, 1924-25 гг.
http://books.prometey.org/read/l4/page1/12062.html
   51. Мандельштам Н. Вторая книга: Воспоминания. – М.: Московский рабочий, 1960.
   52. Марченко А. Мелодия для Голоса и Азийской свирели. – Знамя, 2004, № 5.
   53. Мусатов В. "В то время я гостила на земле...". Лирика Анны Ахматовой. – М.: Словари.ру, 2007.
   54. Найман А. Рассказы об Анне Ахматовой. – М.: Художественная литература, 1989.
   55. Недоброво Н. Анна Ахматова. – Русская мысль, 1915, №7.
   56. Об Анне Ахматовой: Стихи, эссе, воспоминания, письма. Сост. КралинМ. М. – Л.: Лениздат, 1990.
   57. Одоевцева И. На берегах Невы. – М., 2008.
   58. О партийной и советской печати. Сборник документов. – М., 1954.
   59. Петербург Ахматовой: Владимир Георгиевич Гаршин. – СПб.: Невский Диалект, 2002.
   60. Пунина И. Н. Воспоминания об Анне Ахматовой. Сост. Виленкин В. Я., Черных В. А. – М.: Советский писатель, 1991.
   61. Пунина И. "Под кровлей Фонтанного Дома...". Запись выступления на вечере в Музее Анны Ахматовой (октябрь 1994 года). В кн.: Попова Н.,
Рубинчик О. Анна Ахматова и Фонтанный Дом. http://akhmatova.by.ru/bio/fd_5.htm
   62. Пунин Н. Мир светел любовью. Дневники. Письма. – М.: Артист. Режисер. Театр, 2000.
   63. Рубинчик О. В поисках потерянного Орфея: композитор Артур Лурье. – Звезда, 1997, № 10.
   64. Рубинчик О. О книге "Петербург Ахматовой: Владимир Георгиевич Гаршин". – Вестник Золотой книги Санкт-Петербурга, 2003, № 2 (4).
   65. Рыбакова О. Грустная правда. – Звезда, 1989, № 6.
   66. Сарнов Б. Сталин и писатели. – М.: Эксмо, 2009, кн.2.
   67. Срезневская В. Дафнис и Хлоя. – Звезда, 1996, №9.
   68. Струве Н. Восемь часов с Анной Ахматовой. – Звезда, 1989, № 6.
   69. Топоров В. "Жена, ты девушкой слыла... " Институт литературного вдовства. – В кн.: Похороны Гулливера в стране лилипутов. СПб.: Лимбус Пресс, 2002.
   70. Троцкий Л. Литература и революция. – М.: Политиздат, 1991.
   71. Филологические записки. – Воронеж, 1994, вып. 2.
   72. Хейт А. Анна Ахматова. Поэтические странствия. Дневники, воспоминания, письма А. Ахматовой. – М.: Радуга, 1991.
   73. Цветаева М. Сочинения в двух томах. – М.: Художественная литература, 1988, т. 2.
   74. Черных В. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. – М.: Индрик, 2008.
   75. Черных В. А. Мифоборчество и мифотворчество Анны Ахматовой. – В сборнике: Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество. Крымский Ахматовский научный сборник. Симферополь, 2005, вып. 3
   76. Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой в 3 томах. – М.: Время, 2007.
   77. Чуковский К. И. Две России. Ахматова и Маяковский. – В кн.: Хрестоматия критических материалов. Русская литература рубежа XIX-XX
веков. М.: Айрис Пресс, 1999.
   78. Чуковский К. Дни моей жизни. Из дневника (1901-1969). – М.: Бослен, 2009.
   79. Штейн О. "В течение своей жизни любила только один раз. Только один раз. Но как это было!" http://www.akhmatova.org/articles/shtein.htm
   80. Щеглов Д. Фаина Раневская. Монолог. – М.: Олимп, 2001.
   81. Эйхенбаум Б. Анна Ахматова. Опыт анализа. – В кн.: Ахматова А. А. Избранное. Сост., авт. примеч. Сушилина И. К. М.: Просвещение, 1993.
   82. Эльдар С., Шилов Л. Английские недели Анны Ахматовой. Тайны ремесла. – Ахматовские чтения. М., 1992, вып. 2.
   83. Юденко В. Духовное наследие России. http://www.proza.ru/2010/04/13/669
   84. Meetings With Russian Writers. – В кн.: Personal Impressions. London, 1980. Перевод с английского Юлии Могилевской.
http://www. akhmatova.org/articles/berlin.htm