Воспоминания о Латвии. 1. Распределение

       Когда я впервые услышал о Латвии? Не помню. Мысли уходят в далёкое детство, в школьные годы. Учительница рассказывает о латышских стрелках, которые беззаветно служат Великой Октябрьской Социалистической Революции и бескорыстно охраняют вождя пролетариата Владимира Ильича Ленина.
Позже я узнал, что делали они это за обещание вождя в случае победы дать независимость Латвии, которая тогда входила в состав Российской империи и тихо её ненавидела. Обе стороны, как я понимаю, свои обязательства выполнили. Во всяком случае, Ленин за счёт России. Хотя. . . если бы латышские стрелки добросовестно выполняли свои обязанности, они могли бы предотвратить покушение на вождя.
       И на уроках истории, и на уроках географии я узнал много хорошего о Латвии и о латышах.Я узнал также, что столицей Латвии является старинный прекрасный город Рига. История Латвии свидетельствовала, что она не всегда входила в состав Российской империи, а позже – не совсем добровольно стала Латвийской советской социалистической республикой в составе Советского Союза. Однако в учебниках, которые я изучал, чёрным по белому было написано, что в 1941 году Латвию захватили немецкие оккупанты, что героический латышский народ активно боролся с ними и со слезами радости на глазах встретил освободительную Красную Армию. Как я сейчас понимаю, это была правда, но не вся. Можно даже сказать, что в учебниках излагалась только та правда, которую нам, а, точнее, нашим руководителям, хотелось слышать.
       Лично для меня прекрасной представительницей латышского народа была актриса Вия Артмане, которая снялась в ряде фильмов и стала знаменитой. Впервые, так сказать вживую, я столкнулся с представителем, а, точнее, представительницей латышского народа в Ленинграде, на третьем курсе института, в котором я учился на химическом факультете. К тому времени у меня появились два закадычных  друга – одногруппника – один русский из Молдавии, второй – еврей из Могилёва, что в Белоруссии. А я был коренной ленинградец, скрывавшийся во время блокады в далёкой Башкирии и приехавший, как только позволили обстоятельства, на учёбу в Питер. Правда, слово «скрывавшийся»  не совсем подходит к этому случаю, так как меня вывезли из блокадного Ленинграда в несознательном возрасте. Как бы то ни было, но наша троица стала почти неразлучной по причине того, что мы жили в одной комнате общежития и учились в одной группе. Чуть позднее появилась ещё одна причина, которая, можно сказать, намертво сплотила нашу троицу. Однажды одногруппник – ленинградец с восторгом рассказал нам, что его старший брат, часто ездивший в командировки в Латвию, привёз из Риги магнитофон «Дзинтарс». Оказывается, они продавались там запросто, без очередей и других заморочек, и, главное, стоили недорого – всего пару наших стипендий. Мы загорелись дьявольским огнём. Тогда магнитофон ценился так, как сейчас, к примеру, «мерседес». Мы попросили одногруппника поговорить с братом на предмет приобретения магнитофона и для нас. Когда тот, побеседовав с братом, сказал, что проблем нет, мы выделили из своих скудных запасов нужную сумму, и через пару месяцев с трепетом раскрывали красочную коробку, испещрённую латинским алфавитом. Магнитофон оказался прекрасным! А сколько друзей мгновенно появилось у нашей троицы! Ни одно празднование теперь не обходилось без этого нужного для молодежи предмета.  Проигрыватели были пренебрежительно задвинуты под кровати. Мы со смехом записывали всю ересь, какую могли выдумать наши молодые мозги. Но, естественно, на первом месте стала запись и воспроизведение музыки.
       Наше общежитие было расположено на улице Садовая, по которой непрерывно грохотали трамваи. Окна комнаты выходили прямо на эту шумную улицу, а напротив нашего общежития стоял огромный жилой дом, так что обитателей этого дома мы могли видеть, если они не задёргивали занавески. У нас занавесок не было и, при желании, за нами они могли наблюдать в любое время суток. Так как жизнь у нас кипела, думаю, мы доставляли немало радости всем желающим понаблюдать за нами.
       Кроме нас в нашей комнате в тот период времени проживали ещё два студента, которые учились на пятом курсе и вели себя по отношению к нам покровительственно. Один из них – Володя - был украинцем, но выходцем из латышской столицы - Риги, а второй  - по имени Шандор - был чистокровным венгром. Шандор был большим хохмачём, и мы часто до одури, свойственной беззаботной молодости, хохотали над его шутками, рассказами и анекдотами.
Одной из таких баек был пересказ его яркого сна – одновременно вдохновляющего и кошмарного.  Шандор , переживая от случившегося во сне, образно пересказал своё необычное сновидение. Ему причудилась прекрасная девушка, которая мирно спала в комнате жилого дома, как раз напротив нашего окна. Была жаркая питерская ночь, и девушка скинула с себя одеяло, обнажив все свои прелести. От увиденного кровь внутри Шандора загорелась; и его мужское достоинство стало быстро расти. Оно доросло до окна нашей комнаты, спустилось по стене общежития, переползло через Садовую и подобралось к спящей девушке. И вот в тот момент, когда оно достигло кровати, на которой мирно почивала ничего не подозревающая девушка, раздался грохот трамвая. Трамвай на огромной скорости промчался мимо общежития и перерезал сокровище Шандора. В свойственной ему хохмачной манере Шандор одновременно с восторгом и огромным разочарованием завершил рассказ о своей неудаче. Мы смеялись до рези в животах. Конечно, рассказ был несколько, как бы помягче сказать, фривольным, но мы находились в таком возрасте, когда подобные вещи здорово раззадоривают. Это сейчас по интернету можно найти всё, и даже больше, а тогда нравы в стране были строгие. В те времена мы были довольно  скромными, особенно девчата, которые очень хотели выйти замуж, но обязательно невинными. И это было правильно. Недаром Гитлера больше всего бесило то обстоятельство, что все насильно угнанные в фашистское рабство незамужние русские девушки были девственницами.
       Самое интересное, что я ни разу не сказал Шандору, что в детстве часто общался с военнопленными венграми, отбывавшими в Башкирии наказание за военные преступления. Честно сказать, я в то время как то не прочувствовал, что Венгрия была верным союзникам гитлеровской Германии и, к примеру, в сражении под Воронежем потеряла убитыми около семисот тысяч своих солдат. До меня не доходил тот факт, что и в первую мировую войну, и во вторую, Венгрия сражалась против России. Но, думаю, что если бы я даже и знал об этом факте  Истории, на мои отношения с Шандором они бы не повлияли. Зато я прекрасно был осведомлён, что СССР  только что - в 1956 году - жестоко подавил венгерское восстание, но мы ни разу об этом не заговорили. Шандор наверняка знал, что русские не в первый раз подавляли венгерские народные бунты, как, например, при царе Николае Первом. Однако мы ни разу за целый год не поднимали такие вопросы. Мне лично казалось неприличным сказать ему, что я видел в венграх не таких лощёных денди, каким был Шандор, а измученных, вечно голодных людей, торговавших ими же изготовленными прищепками. Впрочем, эти военнопленные, спокойно шлявшиеся по моему маленькому башкирскому городку, почти не отличались по внешнему виду от его коренных жителей, испытывавших почти такую же послевоенную нужду. И, конечно, я не мог сказать Шандору, что таких мелких воришек, как эти пленные венгры, надо было ещё поискать. И ещё, к сожалению, я ни разу ему не сказал, что моим  любимым иностранным поэтом был Шандор Петефи.
       Зато я с удовольствием слушал его рассказы о Венгрии, куда он регулярно ездил на каникулы. Благодаря ему я знал, что форинт – венгерская валюта – имел большую стоимость, так что человек, в кармане которого бренчала мелочь, мог спокойно заходить, к примеру, в кафе. Поэтому когда в 1961 году наш дорогой Никита Сергеевич Хрущёв провёл девальвацию рубля, я морально был готов к этому благодаря рассказам моего венгерского товарища. Впрочем, я зря назвал его товарищем. Мы ни разу не поговорили с ним по душам. Его отношение к нашей неразлучной троице было снисходительно – высокомерное. Во мне же, как я сейчас понимаю, он видел только благодарного слушателя, преданно смотрящего ему в рот и смеющегося над любыми его прибаутками. И ещё, что было для меня загадкой, заключалось в том, что я, не зная венгерского языка, всегда мог безошибочно выделить его из иноземной речи. Почему это произошло, я не понимаю. Вероятно, разговоры пленных венгров и иногда вырывавшиеся у Шандора венгерские слова бессознательно отложились в моей памяти.
       Володя, рижский украинец, тоже часто ездил в свой родной город и всегда приезжал из Латвии, переполненный впечатлениями. Володя, как и Шандор, был весёлым и заводным. Он много читал и очень любил пересказывать прочитанное, особенно Конан-Дойля и О Генри, естественно, в своей интерпретации. Однажды он вспомнил о своей недавней молодости, когда жил в Риге и, внезапно воодушевившись, стал рассказывать о столкновении русских ребят с латышскими националистами около памятника Свободы. Я тоже сталкивался в Башкирии с вопросами к русским типа «Зачем моя земля гулял?». Однако никаких столкновений с башкирами у нас не было. Мы, пацаны, дрались часто, это правда. Но драки обычно проходили, исходя из территориального, а не национального принципа, к примеру, барак на барак. А Володя с довольной улыбкой рассказывал, что русские пацаны почти всегда давали латышам. Я не думаю, что он лично участвовал в потасовках, так как у него был характер, склонным к компромиссам. Во всяком случае, я никогда не видел его в гневе, и не представлял, чтобы он мог подраться. 
       Так вот, на третьем курсе в нашу группу была зачислена одна латышка по имени Бирута. Это была высокая, черноволосая и не очень разговорчивая девушка. То ли от высокомерия, то ли от застенчивости, но она никогда сама не заговаривала с нашей троицей. Для нашего бесшабашного народца, в основном проживавшего в общежитии, это было странно и диковато. Впрочем, когда с ней заговаривали, во всяком случае, когда это делал я, она пыталась делать своё не очень красивое лицо более приветливым и почти без акцента что-то лопотала. Училась Бирута неважно, и ни по каким показателям не представляла интереса для нашей честной компании. Мне, например, нравились маленького росточка скоординированные девушки с правильными чертами лица, точнее, с милыми мордашками и, главное, весёлые. Латышка ни под одну из этих категорий не подходила. Так чужеродным элементом для  нас она и пребывала до окончания института. Правда, я не ничего могу сказать о её взаимоотношениях с девчатами, с которыми она жила в комнате общежития. И мы никогда бы не подумали, что этот чужеродный элемент мог резко изменить всю нашу дальнейшую жизнь.
      Это произошло после защиты дипломов, на так называемом распределении. В Советском Союзе существовала строгая система отработки государственных затрат на обучение новоиспечёнными инженерами, техниками и прочим народом, получившим какое-либо образование в государственных учебных заведениях. Любые предприятия могли послать заявку на интересующие его кадры в соответствующее учебное заведение и получить их в своё полное распоряжение на три года. Робкие попытки молодых специалистов увильнуть от расплаты карались довольно жёстко.
Время шло, мы продвигались от одного курса к другому, Шандор и Володя уехали – один – в свою Венгрию, а другой – по странному стечению обстоятельств - в мою родную Башкирию. Я, когда узнал об этом, дал ему свой башкирский адрес, и он посетил несколько раз мою семью. Моя мамочка в своих письмах так восторженно писала о Володе, что я стал даже подозревать, что она влюбилась в него по уши. Сейчас же я думаю, что она увидела в нём меня и перенесла на него свою любовь ко мне.
       Диплом я не писал, а делал своими собственными ручками – у меня была исследовательская работа. Мой руководитель заключил с какой-то ленинградской фабрикой, изготавливающей носки из капронового волокна, договор на разработку метода регенерации отходов производства. Задача заключалась в следующем: я должен был расплавить испорченные носки и получить вторичный капрон, по качеству не уступающем первоначальному. Что я только ни делал – по рекомендации своего шефа - с этими недоделанными носками! Я их плавил и под вакуумом, и под разными газами, и обрабатывал различными реагентами, но остывшее вещество всегда приобретало сероватый оттенок. Правда, после серии неудачных попыток, мне удалось превратить эти отходы в фибриллы – волокнистые образования, из которых в ленинградском институте бумаги мне изготовили капроновую бумагу. Синтетическая бумага могла быть использована при изготовлении денег, что меня вдохновляло. У приёмной комиссии к моей работе не было проявлено никаких претензий.
       Так вот, после успешной защиты дипломов и восторженных празднований, мы стали внимательно изучать вывешенные комиссией по распределению заявки предприятий на нас самих. Деканат во имя справедливости и предотвращения беспорядка устанавливал нашу очерёдность при выборе новоиспечённым инженером предприятия, на которое он хотел бы поехать. Это делалось очень просто – по средней оценке, полученной студентом за всё время обучения. Оценка вычислялась, и список очередников вывешивался на доске объявлений деканата. Наша троица оказалась в середине списка, даже ближе к её верхней части. При изучении заявок выяснилось, что предприятиями  нам гарантировалось в основном общежитие. Но было одно исключение: химический комбинат в городе Даугавпилс Латвийской ССР обещал новым специалистам квартиры. Даугавпилсу требовалось шесть специалистов.
       После длительных расчетов и переговоров выяснилось, что наша троица заняла четвёртое, пятое и шестое место в списке желающих поехать в этот город. Двух выпускников нашей группы зачислили в аспирантуру, ленинградцы искали и находили возможность остаться в родном городе, а некоторые иногородние выпускники поехали поближе к родным краям. Перед нами в списке претендентов на Латвию оказалось трое: Наташа, которая в преддверии защиты диплома вышла замуж, и два наших одногруппника – Алла и Лёнька, которые тоже связали себя узами Гименея. Им позарез нужны были квартиры, чтобы начать полноценную жизнь советского человека. Мы тоже строили планы на будущее. Я сообщил своей невесте-южанке, что каникулы мечтаю провести у неё, и просил её готовиться к свадьбе. Я размечтался, как мы, молодожёны и новоиспечённые молодые специалисты, приезжаем в гостеприимную Латвию, получаем ключи от квартир и начинаем строить коммунизм. 
      Всё складывалось благоприятно. В Даугавпилс по нашему списку едут: Наташа, Алла с Лёнькой и наша троица! Отлично! Можно упаковывать скудные пожитки в фанерные чемоданы, хлебнуть за удачу и посидеть перед дальней дорожкой. До встречи в Латвии! Ура!
       Однако всю малину нам поломала представительница даугавпилского комбината, специально приехавшая на распределение. Увидев фамилию Бируты и узнав, что она – латышка, представительница категорично заявил, что в соответствии с каким-то Постановлением Совета Министров союзные республики должны в первую очередь набирать национальные кадры. Самое интересное заключалось в том, что под союзными республиками понимались все, кроме Российской Федерации. Даже не так. Автономные республики вроде Татарии или Башкирии тоже обладали правом, можно сказать, вето. И только коренные области страны, где проживало в основном русское население, такого права были лишены. По сути дела, речь шла о дискриминации русских. Таким образом, даже не начав самостоятельной жизни, наша троица попала под пресс несправедливых законов.
       Впрочем, уже позднее я на своём опыте узнал, что подобная практика распространялась не только на подбор «национальных кадров». Например, любое мало-мальское современное предприятие по мнению московских умников обязательно должно было быть размещено в союзной республике. К примеру, Украина, лежавшая после гитлеровского нашествия в руинах, благодаря братской помощи всех союзных республик была, можно сказать, мгновенно восстановлена и перед распадом СССР являлась самой процветающей. Московские и ленинградские вузы были переполнены представителями братских народов. Без сомнения, это было необходимо делать, но более осторожно и деликатно. В стране потихоньку росло недовольство, которое достигло таких масштабов, что Горбачёв решился даже на референдум по вопросу существования единого государства. Парадокс заключался в том, что, хотя подавляющее количество населения проголосовало за сохранение СССР, на этот референдум наплевали и забыли. Впрочем, на мнение народа предводители Руси плевали почти всегда.
       Жириновский, этот клоун и флюгер национальной политики однажды резко, но, так сказать, задним числом, осудил подобную практику. Он совершенно справедливо, на мой взгляд, заявил, что союзные республики Советского Союза долгое время сосали матушку - Россию, а сейчас, оперившись, отвернулись и стали сосать других. Я всегда придерживался такого же мнения, понимая, что бескорыстных, потенциально  богатых, но в то же время нищих никто не любит. Мне больше нравился  прагматический подход Америки, которая тоже да, давала, но и возвращала с процентами.  Впрочем, здесь надо сделать оговорку. Союзные республики тоже вносили посильный вклад в развитие страны. Где бы мы были без бакинской нефти в 1941-45 годах? А во что бы мы одевались, не имей страна узбекского хлопка? Трудно сказать. Но вот то, что ради развития национально-освободительного движения мы кормили всех, кто начинал говорить о социализме, это медицинский факт. И этот факт также говорит о том, что все, кому Российская Федерация бескорыстно помогала, включая Латвию и Украину, забыли об этом и помнят или выдумывают только плохое.
      Возвращаюсь к студенческим годам. Благодаря вмешательству представителя даугавпилского комбината список претендентов на латвийские квартиры изменился. Первой в нём стала Бирута, затем шла Наташа, потом Алла с Лёнькой и нас трое; итого семеро. Один из нас пролетал, как фанера над Парижем. Нас этот факт огорчал и не устраивал. Аут Цезар, аут нихель! Все или никто! Мы купили бутылочку гомулки - польской водочки, которая была популярной из-за высокого качества и низкой цены, и начали обсуждение возникшей ситуации. Случившееся было совершенно неожиданным, рушило все планы, и было до слёз обидным. Если учесть, что мы должны были ещё и поделить магнитофон, ставший родным и необходимым, ситуация становилась невыносимой. Мы выпили по стопарику, и тут наш друг из Могилёва вдруг вспомнил, что один выпускник из предыдущего выпуска, который распределился на комбинат в приволжскую глушь, с месяц назад прислал ему письмо о житье-бытье в этой глуши. Он покопался в своей тумбочке, обнаружил письмо и начал его читать.
       Мы узнали, что приволжский комбинат имел крупное производство синтетического этилового спирта, синильной кислоты, ацетилена и чего-то ещё. Главное, что представляло для нас интерес, там достраивалось производство синтетического волокна, которое было закуплено в Англии. Именно этому производству и требовались кадры. В конце письма наш информатор сообщал, что зарплата с премией у него высокая – примерно триста рублей в месяц. Это было больше нашей стипендии в десять раз! Такие деньги позволяли сочинителю письма ходить по ресторанам, где он однажды попробовал стерляжьей ухи, о неподражаемом вкусе которой довольно пространно написал в письме.
       Мы всегда знали, что евреи так же гениальны, как и русские, и сейчас  могилёвский друг предоставил нам письменное доказательство. Только прозорливый человек мог не только получить, но и сохранить письмо, ставшее для нас бесценным. И, главное, содержимое письма резко меняло наше отношение к предложению приволжского комбината. Долой Даугавпилс!
Да здравствуют высокая зарплата, стерляжья уха и английское производство в приволжской глуши! А к жизни в общежитии мы привыкли.
Внезапно один из друзей вспомнил, что у меня в прошлом году была производственная практика в городе Энгельс, и попросил вспомнить всё, что я знал о приволжской глуши. Я налил по второму стопарику и провозгласил тост за величайшее событие в истории Земли. Мои друзья поняли, что я пил не за свою практику, а за эпохальное событие.  Практика в Энгельсе должна была начаться в мае прошлого года, а в 12 апреля произошло событие, перевернувшее сознание землян. В тот день я ещё был в Ленинграде, и,  как нередко бывало, опаздывал на занятия в институт.  Поэтому ровно в десять часов я находился не в аудитории, а в раздевалке института. Внезапно радио торжественным голосом стало объявлять: «Всем! Всем! Всем! Говорит Москва!».
       Это было объявление о запуске в космос Юрия Гагарина. Я ворвался в свою аудиторию, и как оглашенный заорал: «Человек в космосе!». Это был единственный раз, когда опоздание сошло мне с рук.  Вы представляете себе,  что я почувствовал, когда в начале мая я приехал в город Энгельс, и узнал, что Юрий Гагарин приземлился на поле рядом с ним. Город не мог отойти от шока. Пересказывали, что первым Гагарина в его оранжевом костюме увидела какая-то колхозница, которая ничего не знала о запуске. Поэтому, когда он на парашюте спускался с небес, она приняла его за американского шпиона и в панике побежала к людям. Хорошо, что у одного тракториста в кабине работал радиоприёмник и, когда он подбежал к Гагарину, и тот ему сказал, кто он такой, космонавта не стали скручивать, а отвезли как героя на ближайший аэродром военной авиации. Сразу же на этом засекреченном аэродроме оказалось всё высшее руководство  Военно-воздушных сил СССР, и Гагарин срочно был вывезен в неизвестном направлении.
       Мои друзья попросили меня перейти к делу о распределении, так как слышали от меня рассказ о приземлении Гагарина десятки раз. Я стал рассказывать, что через Волгу в районе Энгельса переброшены два моста – один новый автомобильный, а второй – довоенный железнодорожный – узкий - на одну колею. Он был, можно сказать, единственным мостом через Волгу, расположенным вблизи Сталинграда, за который шла самая ожесточённая битва между Германией и Советским Союзом. Мост бомбили непрерывно с 1941 по 1943 год; и, представьте себе, немецкие асы ни разу в него не попали. У моста было оглушено бесчисленное количество рыбы, разбито множество строений; нефтеперерабатывающий завод, расположенный рядом, на пригорке, взрывался и горел десятки раз, но мост стоял, как заколдованный, и по нему наши войска получали всё, что требовалось. Друзья были разочарованы. Нет, не тем, что немцам не удалось разбомбить мост. Они хотели услышать что-либо о комбинате, который прислал заявку на молодых специалистов нашего института, но у меня никаких сведений о нём не было.
       После того, как польска жидкость была организмами усвоена, нами было принято гениальное решение. Мы все - трое - отказываемся от райской европейской жизни среди латышей и отправляемся в глушь, в приволжские степи! Всё! Решение принято. Мы не можем расстаться вот так, из-за какой-то Бируты!
А мы в ответ на вашу хитрость ответим непредсказуемой глупостью, как сказал Михаил Задорнов.
       Когда на следующий день в комиссии по распределению мы дружно отказались от латвийских квартир со всеми удобствами, представительница комбината испытала такую же растерянность, что и мы после её появления на распределении. Когда она, горячась, взволнованно пыталась сломить наше сопротивление, мы переглядываясь, чувствовали злорадное удовлетворение. Так тебе и надо! Вместо трёх умных, всесторонне образованных парней, получай, Латвия, троешников! Своей невесте я в тот же день отправил телеграмму: «Летел в Даугавпилс, а приземлился в глуши».
       Лишь через сорок лет я стал оценивать случившееся как руку Судьбы, предотвратившей жизнь в благословенной Латвии, которая позже всех русских превратила в неграждан или в граждан второго сорта. А тогда мы все переживали случившееся довольно остро и долго и даже, расписывая в приволжской глуши любимую пульку, нет-нет, да и вспоминали о нашем первом серьёзном, как мы считали, жизненном поражении. Наташа и Алла изредка слали нам весточки, и мы знали, что в отличии от нас они сходу получили квартиры, а не продолжали, как мы, жить в общежитии, теперь уже семейном. Да, мы жили в семейном общежитии, точнее, в трёхкомнатной квартире, поскольку сразу же женились и даже - к окончанию срока отбывания наказания в глуши - обзавелись детишками.
      В начале нашего совместного проживания в коммунальной квартире – общежитии такую дружную и весёлую коммуналку надо было поискать. Ленинградские замашки нашей троицы, да оптимистичные звуки общего магнитофона на первых порах превращали эту весьма замороченную жизнь во вполне сносную. Однако со временем всё стало меняться. Работа по сменам, усталость, нехватка продовольствия, карточки на еду, отсутствие нормального транспорта до комбината, взрывы и отравления на производствах, а также семейные проблемы постепенно делали своё. Наши жёны, сами не зная, и не понимая этого, разъедали наш тройственный союз. Единственное, что нас объединяло, был пуск замечательного производства синтетического волокна английского происхождения. Перевод английских инструкций, освоение необычной технологии, рост нас, как специалистов, на первых порах перевешивали негатив. Но постепенно, увидев и оценив молодые кадры, начальство стало затыкать нами кадровые дыры, предлагая всё более высокие должности на новых производствах. Вся наша троица начала работу с мастеров, затем все стали начальниками смен, затем – корпусов и заместителями начальников цехов. Наши производственные интересы изменились. Мы стали реже видеть друг друга, семейные дела отвлекали от дружеских объятий, да и жизненные цели и устремления стали видоизменяться. Самым обидным оказалось то обстоятельство, что за три года мы так ни разу не поели стерляжьей ухи – в приволжских ресторанах её просто не стало. Да что там стерляжья уха! В магазинах почти не осталось продуктов, и наши высокие зарплаты не имели особого значения. Продовольственные карточки, как во время войны, стали источником нашего питания. Когда дорогого Никиту Сергеевича с треском выгнали из генеральных секретарей, мы, конечно, несколько обрадовались, но наше положение от этого практически не изменилось.
      В конце концов нас всех стало объединять только недовольство руководителями комбината, не сумевших даже после трёхлетнего беззаветного служения комбинату обеспечить своих инженеров отдельными квартирами. Недовольство усугублялось редкими сообщениями от Аллы и Лёньки о том, как прекрасно им живётся в благословенной Латвии, каким красивым становится Даугавпилс, и как латвийская жизнь напоминает  манящий западный образ. Недовольство вылилось в наше последнее единое решение покинуть так и не ставшую родной приволжскую глушь. Мы с женой решили ехать на её родину, в южный край, а мои друзья  – вернуться к себе на родину. После долгих переговоров с начальством, на которых мы упёрлись, как когда-то при распределении, мы получили свои трудовые книжки и распрощались.
       Сейчас я понимаю, что наше начальство и не имело особых возможностей предоставить нам квартиры. Во-первых, в тот период существования нашего государства в первую очередь заботились о строительстве предприятия, а не о строительстве жилья. Нам постоянно напоминали, как во время войны перевозимые на восток страны предприятия начинали работать под открытым небом, а рабочие жили в неотапливаемых палатках. Пример должен был быть заразительным, и такую тактику продолжали, конечно, в более мягком режиме. Во-вторых, система выделения квартир, которые почти поголовно находились в государственной собственности, была не совсем удачной. Только человек, ловко работающий локтями, мог чувствовать себя в этой системе, как рыба в воде.   Впрочем, как показывает история, таким людям хорошо всегда. Только почему все области, примыкавшие в реке, про которую мы пели со слезами на глазах: «Волга, Волга, мать родная!» первыми попадали «под раздачу» и назывались голодным Поволжьем, я не понимаю.
      Я приехал в родной город жены и стал, как здесь говорили, приймаком при своей тёще и тесте. Тем не менее, я сразу же получил неплохую должность в одном весьма престижном исследовательском институте и продолжил заниматься полимерами.