Темноликая

ТЕМНОЛИКАЯ
(о женском образе Божества в произведениях Александра Кондратьева)

Художественный универсум А. Кондратьева с виду бесстрастен и объективен. До такой степени, что иной раз даже очень серьезному исследователю может показаться иллюстративным. Антологическая и демонологическая лирика ранней поры, поздняя книга сонетов опять же о богах, такая же, в отличие от большинства современных ему писателей-модернистов и сверстников-символистов, не проникнутая никакими личными мотивами проза. Применяя к основному массиву наследия писателя слова Бахтина о греческих романах, можно с полным правом сказать, что, за исключением нескольких поэтических посвящений и биографического фона повести «Сны», «нигде в нем не маячит образ того родного мира, откуда пришел и откуда смотрит автор». Однако авантюрные греческие романы писались в весьма отдаленную от нас эпоху и при всей вычурности своей из ее миросозерцания не выпадали. А вот мифологическая объективация, вплоть до растворения в объекте мифа, у автора, большая часть сознательной жизни которого принадлежит веку ХХ-му, предполагает достаточно вескую внутреннюю причину. В данном случае это и некий психологически укромный от досужего любопытства наблюдательный пост, и достаточно необычный объект созерцания. В самом деле, на чем нынче зиждется (при неимении заведомо канонического места в первом ряду, нарочито модернистских приемов, набора общественной проблематики, самодовлеющей остросюжетной занимательности, образчиков интимно-бытовой лирики и пр.) осознанный исследовательский и даже читательский, часто суггестивный, интерес к Кондратьеву? Что, собственно, сделало возможным его «возвращение» и где работающее на него скрытое силовое поле? Впрочем, ни для кого не секрет, что поддерживать высокое напряжение поэтического космоса под силу одному только Эросу, он же в творчестве писателя налицо, да к тому же присутствует в своем самом что ни на есть нуминозном качестве. 

Есть в сборнике Кондратьева «Черная Венера» очень загадочное стихотворение. Космогоническое, самое, пожалуй, темное, однако проливающее достаточный свет на глубинный исток самой кондратьевской Темы.

С неба могучий Мардук глядит на морскую равнину.
Блещет на властной руке его ослепительный щит.
Тихо смеясь, Тиамат ему улыбнулась как сыну
И властелину небес нежно и кротко шипит:
«Милый, забудь про войну. Взгляни на томленье природы.
Мирно, от браней устав, хочет вздохнуть бытие.
Как серебристый хитон, мои расстилаются воды.
Тихо спускайся ко мне. Сладостно лоно мое…»

Тиамат – морской дракон шумеро-аккадского мифа, существо женского пола, олицетворение первобытного хаоса, праматерь самой Природы. Стоит тому, кто знаком с поэтическим наследием Кондратьева, лишь задержать внимание на последней строке, и на память сразу же приходит другое стихотворение, можно сказать, программное, давшее название самому сборнику. Итак, «Черная Венера»:

Темноликая, тихой улыбкою
Ты мне душу ласкаешь мою.
О, прости меня, если ошибкою
Я не так Тебе песни пою.
…………………………………
Черно-синими звездными тканями
Ты вселенной окутала сон.
Одинокий, с простертыми дланями,
Я взываю к Царице Времен.
………………………………….
Будь щедра к нам, о Матерь Великая,
Сея радостно в мир бытие,
И прими меня вновь, Темноликая,
В благодатное лоно Твое!

Здесь налицо стихотворение с обратным призывным вектором. Кажется, что на наших глазах произошла обусловленная течением культурно-исторического времени метаморфоза: грозный верховный бог Вавилона, превратившись в исполненного религиозных сомнений лирического героя, теперь сам обращается с молитвой к Великой Матери и предвосхищает возвращение в Ее лоно.
Так, исходя от истока и прозревая его в конце пути, трогается Кондратьев в свое удивительное странствие – отправляется «собирать» бесчисленные черты многоименной Богини.
Этот никогда не утоляемый поиск постоянно ощущаешь в его рассказах и повестях. Такова мудрая улыбка Ашеры – одной из самых древних ее ипостасей. «Лишь неутоленные милы желания», – поучает она еще не искушенных в науке страсти. Вот она, холодная и неприступная, как щит, Артемида-Селена, ну разве что козлоногим Паном обманно и тайно соблазненная («Белый козел» и «Сатиресса»). Это она прижимается к юному Адонису в образе вожделенной для незадачливого похитителя Персефоны («Пирифой»). Она, белопенная, воплощенная Любовь, дарящая ее всем, но сама по ней постоянно тоскующая – неожиданно пленена чудовищем Мрака («В объятиях тумана»). Она же многоликая и кровожадная богиня рассказа «На неведомом острове». Наконец, в виде колеблющегося «темного облака», лишенная определенной формы, но отмеченная чертами архаической Артемиды, Иштар-Астарты и Кибелы, совершает она деяние, никак не согласующееся с ортодоксальным учением церкви – животворной теплотой своей, словно возлюбленного Адониса, воскрешает Иисуса Христа («В пещере»). Но никогда не милостива Богиня к преследующему ее смертному, и, если не мстит своему поклоннику, как чужестранцу в рассказе «Афродита Заступница», убийственными для него объятиями, то неизменно от него ускользает.
Этот поиск вдохновил и главное его детище – роман «На берегах Ярыни». Хотя здесь процессы космо- и теогонические спускаются ярусом ниже, то есть отражаются в их сугубо природных и фольклорных параллелях. Так предстоящая схватка Мардука с Тиамат легко узнается в коллизии вступающего по весне в свои права Дажбога, сына Лето, и тайно тоскующей о нем Марены: «Он очень красив на своем белом коне, в кольчатых червонных перчатках и в золотом шлеме с жемчужными подвесками. Стройные ноги его блестят серебром… Юное лицо солнечного бога всегда очень мне нравилось, и помню, я никогда с особой охотой не вступала с ним в бой. Я щадила молодого врага своего и старалась больше напугать его, оборачиваясь снежным драконом, чем причинить ему вред. Но разве я виновата, если он сам непременно хочет сражаться вместо того, чтобы сойти с коня и обойтись со мною как с расположенною к нему нежной подругой?..» Так описана власть «богини богов и людей, вечно юной лицом и телом, любящей песни, шепот страсти и поцелуи, волшебным золотым ожерельем украшенной Лады», этой славянской Афродиты. (Аналогичные по смыслу тексты находим в «Славянских Богах».)
Этот поиск, в сущности, продолжает и повесть «Сны», где загадочная фигура безымянной хозяйки замка – колдуньи и амазонки-охотницы – на поверку служит художественным отводом глаз от действительного предмета исканий. Но вернемся к стихам. О том, что неусыпный интерес к некоему пленительно-опасному женскому существу, переадресованный «сослуживцу Гошу» (который, кстати сказать, пытается вызвать ее при помощи мага и посредством заклинания) в чисто фабульных целях, имел место в самом авторе, свидетельствует стихотворение «Есть в царстве снов страна. Там в сумраке видны…» – этот настоящий маленький шедевр!

С тревогой тайною я там тебя искал,
Загадочных палат заглядывал в преддверья.
Там было пусто все, и злой паук заткал
Грифонов мраморных изогнутые перья.

Но все тщетно, и тщетно именно потому, что сам объект поиска недосягаем.

Тебя там не было. Напрасно призывал
Я стройный образ твой с неутолимой страстью.
В преддверьях сумрачных мне лапу простирал
Лишь каменный дракон с разинутою пастью…

Опять же дракон. Он, между прочим, согласно К. Г. Юнгу вообще является образом матери, выражая бессознательное отвращение индивидуума к кровосмешению и страх его совершения. То есть страх того самого мифического инцеста, к которому в приведенном вначале стихотворении приглашает Мардука Тиамат. Похоже, однако, что у Кондратьева этот присущий человеческому роду архетипический «страх» был просеян сквозь высшее сознание, и тут к слову вспоминаются многократно цитированные о нем слова А. Блока: «Он – совершенно целен, здоров, силен инстинктивной волей; всегда в пределах гармонии, не навязывается на тайну, но таинственен и глубок. Он – страна, после него душа очищается – хорошо и ясно». А записано это было как раз в 1906 году, то есть в тот год, когда Кондратьев путешествовал по Средиземноморью на пароходе «Корнилов». Тогда же, вероятно, был им написан и поэтический цикл из девяти стихотворений «Звезда морей», по сути своей гимн-посвящение «Богине богов», куда вошло стихотворение «Тиамат». Все тот же упорный поиск Богини – Киприды или Реи-Кибелы, – на сей раз это жажда снова и снова рифмовать божественные имена:

Волны бьют в борта сердито.
Все вокруг объемлет мрак.
Ярко блещет, Афродита,
В небе Твой священный знак.

В таком контексте поэт опять же, если и покидает пределы мифа, то только затем, чтобы еще раз, как бы между делом, горько, но небезнадежно вздохнуть:

Меня обманули Сидон и Берит;
Афины остались далеко,
Но так же твой знак надо мною горит,
Звезда и богиня Востока!

Трудно не сделать чисто литературное отступление и обойти молчанием еще один, пронизанный особо интимным настроением, гимн Киприде – это необычайно для Кондратьева длинное (более двадцати строф!), но от начала до конца дышащее морской стихией и безбрежной любовью, полное «эффекта присутствия» набегающих и отступающих волн, безупречно отделанное стихотворение – «К берегам Илиона». После прочтения его приходит мысль о неисчерпаемых возможностях «отстраненной» антологической лирики, и почему-то не оставляет чувство, что строки эти были обращены через образ Елены Спартанской к конкретной женщине – настолько в классическом сюжете прочитывается личное посвящение. И какой же разительный контраст с первой книгой, «Стихами А. К.», формальным мастерством и тонким знанием античной темы уже отмеченными, но, увы, не наполненными тем живым индивидуальным содержанием, что только и придает поэзии аромат Вечности…
Как бы то ни было, а к Богине его неизменно влекло какое-то врожденное чувство, иногда лунное, иногда солнечное, причем последнее, по всей видимости, чаще, ибо «звезда морей» (она же планета Венера, христиане в духе народной этимологии стали называть stella Maris звездой Марии, а в качестве «утренней» она же звезда Люцифера, и к нему мы еще вернемся) появляется или на предрассветном небосводе в лучах восходящего солнца, или с заходом его на западе. Кстати, в своей книге «Белая Богиня» Роберт Грейвс упоминает некий уцелевший в искусстве орфиков изобразительный сюжет, известный в Восточном Средиземноморье, «где он представляет ритуальную церемонию инициации: Универсальная Мать, морское чудовище, проглатывала посвящаемого, а потом он рождался вновь как бог солнца».
Эта многоликость Богини, как результат распада на аспекты некогда единого образа, имеет точку вертикального преломления, что еще платоническая традиция дала в амбивалентном образе Афродиты – так в диалоге «Пир» она распадается на Уранию (небесную) и Пандемос (всенародную, пошлую). Особо отмечен этот момент в творчестве Кондратьева, проявляясь, кстати сказать, в его откровенном двоеверии. Известно, что Александр Алексеевич был христианином, посещал церковь, и, вместе с тем будучи пантеистом, посвятил книгу сонетов древнеславянским божествам, создал демонологический роман «На берегах Ярыни». Такое, собственно, органичное сочетание в человеке православия и язычества – дело нехитрое, и в самом народном сознании животворящий образ Божьей Матери издавна разливался в два ручья: кропящая небесным дождем Заступница и питающая водой рек, озер и колодцев Мать Сыра Земля (ипостась, восходящая к культу Мокоши-Параскевы). Это был путь для Кондратьева вполне приемлемый. В то же время иные вещи периода эмиграции, по крайней мере два стихотворения, обращенные в 1919 году к Богоматери и далеко, на наш взгляд, не самые удачные (Кондратьев, чуть раньше бежавший от большевиков, как раз обосновался в Дорогобуже, под Ровно), выдержаны вполне в церковной традиции и языческого элемента не содержат вовсе; другие, обращенные к Благодатной и к Матери утомленной земли, – разве что с некоторой натяжкой можно отнести к таким же каноническим, истинно православного человека достойным посвящениям. Время, тяжелой поступью шагнувшее в оазис утонченной культуры, уже нарушило ее многомерность, и в поисках выхода из тупика в отчаявшихся душах могли совершаться вполне понятные переоценочные движения в сторону более простых, «нееретических» умозаключений. Разумеется, самого Кондратьева такое догматическое решение окончательно удовлетворить никак не могло. Поиск Богини, не прекращаясь подспудно ни на минуту, в конце концов, достигает кульминации – он духовно сублимируется. Стихи, в этом ряду, пожалуй, лучшие, – созданная в 1920 году «Вертограда небесного Лилия…» – на первый взгляд могут показаться такими же «православными». Но вот что интересно: по настроению, размеру, образной лексике молитва эта как бы восходит к «Черной Венере», и та вполне могла бы стать ее началом или продолжением. (На что Кондратьев, судя по всему, таки решился. В сборнике под редакцией Льва Гомолицкого «Священная лира», включающем стихи трех поэтов – Кондратьева, самого Гомолицкого и Клингера – два произведения эти расположены непосредственно друг за другом и, по сути, как бы соединены в одно!)
Существует письмо Кондратьева к А. Блоку, написанное им осенью 1904 года, где он задает знаменитому поэту (на наш взгляд несколько наивно, поскольку самая талантливая знаменитость еще не служит гарантом посвящения) мучивший его тогда вопрос. «В настоящее время, – пишет Кондратьев, – я вновь перечитываю Вашу книгу. Во мне возникло несколько вопросов, которые без Вас не решить. Пожалуйста, напишите мне ответ, т. к. я лишился даже сна <…> Вл. Соловьев говорит о дочери Темного Хаоса. Я понимаю под нею Душу мира, земли, т. е. особу прямо противоположную Софии. Как по вашему, не писал ли он в честь обеих? <…> Будьте добры написать мне, соглашаетесь ли Вы с этим противоположением и с кем отождествляете Вы свою „Прекрасную Даму”: с Софией или Ахамофой – Изидою-Геей. «Изменишь облик ты» – кто: София или Ахамофа? „Вечная Жена” – неужели это Женское Начало Божества, от которого открещивался Соловьев? <…> Мне очень нужно все это знать, т. к. в понедельник  в Кружке Изящной Словесности доклады о Ваших стихах, и я один из референтов. Если София и Изида-Гея, по Вашему, одно и то же, пожалуйста, напишите в нескольких словах (я постараюсь догадаться), как Вы объясняете тождество или где можно прочесть».
Во времена символизма, когда на оккультные науки была своеобразная мода, и как говорится в повести «Сны», «каждый уважающий себя „декадент” обязательно имел у себя на видном месте том Элифаса Леви или Станислава Гэта [в современных изданиях Станислас Гюайта – И. К.]» почитать, конечно же, было где. Что Кондратьев, по всей видимости, и сделал – во всяком случае, на страницах изданной в 1909 году «Черной Венеры» перед нами Кондратьев-мистик:

Серебряной звездой стремлюсь я в темноте,
Ни ветра не боясь, ни зноя, ни мороза,
Сквозь волны хаоса, куда всевластно греза
Мой дух влечет, где блещет на кресте
В сиянье пурпурном мистическая роза.

Вот и мы кое-что проясним для себя на основе прочитанного. И хотя на подобные вопросы совершенно точных и определенных ответов существовать не может, при достаточно деликатном обращении с тайнами тонких материй густое покрывало Исиды становится слегка прозрачным.
 В этой связи интересна и, вероятно, небеспочвенна омонимия имен Мокошь и Мокша. «С почтеньем предо мной склоняются все боги», – заявляет о себе Мокошь в «Славянских Богах». В подстрочнике к этому сонету Кондратьев, правда, ставит ее в соответствие с греческой Герой, однако, как Венере, ей «служат в Пятницу».
«Она – повелительница темноты, нижней части мироздания, а имя ее наводит на мысль о мокроте, влаге, воде… Мокошь изначально, по-видимому, являвшаяся божеством плодородия, представлялась христианским священникам воплощением всего темного, телесного, низменного <…> Представление о Мокоши как о воплощении необузданной сексуальности сохранилось в русском языке. В подмосковных говорах словом мокосья называют гулящую женщину», – говорится в книге Е. Левкиевской «Мифы русского народа». А вот что, для сравнения, пишет Грейвс: «Чудовище Тиамат, которая в ранней вавилонской мифологии поглотила бога солнца Мардука (хотя он потом претендовал на то, то убил ее мечом), была превращена авторами Книги Ионы в символ власти порочного города, мать шлюх, проглотившую, а потом выплюнувшую иудеев». С другой стороны, и культ Мокоши загадочно древен, он корнями своими уходит в праславянскую эпоху, а в пантеоне князя Владимира это было единственное женское божество. Так вот, по звучанию близкое ей понятие Мокша у джайнов, по всей видимости, соответствует буддийской Нирване. Это некий «религиозный идеал, предел развития, освобождение дживы от кармических уз» («Индийская мифология. Энциклопедия»). Случайно ли сие созвучие? Проблема эта, явно не решаемая с помощью одной лингвистики, с праязыком, безусловно, связана. Но, прежде всего, требует она собственно знания высшего порядка, и, конечно же, вытекающего отсюда понимания относительных возможностей человеческого ума. Поэтому для начала обратимся к мифологии.
Известно, что в теогонии древних египтян Хаос связывался с водой. Олицетворением его как стихии воды, «небесной рекой», всех богов породившей, была богиня Нун (она же Нейт или Наунет); показательно, что порой ее отождествляли с богиней неба Нут, та же, в свою очередь, согласно Книге Мертвых, считалась бездной Великой Глуби, сквозь которую протекала «небесная река». (Вспомним еще раз рассказ Кондратьева «В пещере». Темное облако говорит князю тьмы: «Я повелеваю тебе именем Той, пред кем преклоняешься ты. Ибо Она – моя мать и пребывает во мне, как я в Ней».) Переведя все сказанное на язык теософии, получим изначальную субстанцию, «эфир, содержащий в себе все формы и все существа, все зерна вселенского творения» (Е. П. Блаватская). «По Платону и пифагорейцам, – читаем в «Словаре символов» Х. Э. Керлота, – эта „изначальная субстанция” была душой мира, называемой алхимиками первоматерией. Таким образом, хаос выступает как то, что включает все противоположные силы в недифференцированном состоянии».
В свете сказанного проясняется символика элемента влаги как первоначальной эссенции Творения. Во всяком случае, по представлениям древних шумеров мудрость обитала именно в глубине вод. Подтверждение этому находим в книге В. Шмакова (русского последователя той самой оккультной школы, из которой вышли упоминаемые Кондратьевым Э. Леви и С. Гюайта) «Великие Арканы Таро», где говорится: «Принцип Логоса – это прежде всего принцип формы <…> Принцип чистого разума непосредственно выливается в начало стихии воздуха – классификации, разделения и оформления <…> Начало формы есть начало водное, вот почему Логос рождается из водной стихии, он исходит из нее и сам ее утверждает».
Согласно Гесиоду, Афродита Небесная родилась из пены морской, оплодотворенной кровавым семенем Урана, оскопленного Кроном. В одном из рассказов Кондратьева она попадает в объятия вышедшего из морской пучины змееподобного Ээрия – сына Мрака. Для того, кто знаком с учением о Мировой Душе, задача параллельная прозрачно ясна – так, исходя из собственной мифопоэтики, писатель художественно интерпретирует тему Ахамот (Ахамофы) – падшей Софии учения гностиков. Нарушив структуру «небесной реки», то есть Плеромы, она, объятая Хаосом, становится причиной возникновения материального мира (становится «матерью»). В философской традиции тема эта восходит к учению Платона («Тимей») и получает дальнейшее развитие в неоплатонизме. Здесь мы уже касались платонического мифа о «двух Афродитах». Стоит отметить, что в соответственном преломлении отражается мифологема Деметры и Персефоны (Цереры и Прозерпины) – как богинь, с одной стороны, земледельческого цикла (и гомеровского гимна), с другой – Элевсинских мистерий (отраженных в гимнах орфических). «В незапамятные времена, – говорится в книге Эдуарда Шюре «Великие Посвященные», – одна из греческих колоний, переселившаяся из Египта, принесла с собой в тихий залив Элевсиса культ великой Изиды, под именем Деметры или вселенской матери <…> Если народ почитал в Церере олицетворение земли и богиню земледелия, посвященные видели в ней мать всех душ и божественный Разум, а также мать космогонических богов».
Все-таки философски рассуждать о «Женском Начале Божества», полагаясь на чисто художественные тексты, занятие малоперспективное. Трижды переживший мистическое озарение (опыт, который, не исключено, имел и Кондратьев) Владимир Соловьев тоже ведь был поэтом! И с полной определенностью сказать трудно, какую именно ипостась подразумевал он, когда писал в своей, местами шутливой, поэме «Три свидания»:

И в пурпуре небесного блистанья
Очами, полными лазурного огня,
Глядела ты, как первое сиянье
Всемирного и творческого дня.
 
Другое дело построения метафизики. «София есть тело Божие, материя Божества, проникнутая началом божественного единства. Осуществляющий в себе или носящий это единство Христос, как цельный божественный организм – универсальный и индивидуальный вместе, – есть и Логос и София» – читаем в его «Чтениях о Богочеловечестве».
Итак, Логос, без которого сама идея Софии становится немыслимой…
Теперь позволим себе разъять эту «андрогинность» Христа. Сделать же это можно лишь при посредничестве известного философского «агента». Вспомним, прежде всего, как Юнг, говоря о психической функции духа Меркурия, называет его «системой высших сил в нижних пределах». «Меркурий есть миром ставший Логос. Он наводит на мысль о той двойственной фигуре, что маячит за спинами Христа и дьявола, о загадочном Люцифере, чья «светоносность» так или иначе присуща им обоим. В «Откровении» 22,16 Иисус говорит о себе: «Ego sum radix et genus David, Stella splendida et matutina». [То есть: «Я есмь корень и потомок Давида, звезда светлая и утренняя» – И. К.]. Не так ли двойственна и природа Софии, в своем высшем обличии, как называет ее Кондратьев, – «Невесты и Матери Всецаря»? Иными словами, не является ли Великая Богиня такой же обмирщенной Софией? Именно Она, «Темноликая», то есть никогда не сбрасывающая покрывала Исида, – мистическая супруга «Светоносца». Вдвоем же они – не что иное как божественный Гермафродит (в эллинском мифе – порождение Гермеса и Афродиты). Кстати, у египтян существовала и такая версия легенды о сотворении мира богов: об андрогинной Нейт, великой предвечной Матери всего сущего, в начале времен появляющейся из вод божественного Нуна-Отца...
Не дерзая в рамках небольшого эссе исчерпать тему о «Женском Начале Божества», рискнем подвести итог, для чего нелишними будут некоторые метафизические комментарии. С этой целью еще раз обратимся за разъяснением к выше цитированной книге В. Шмакова о Великих Арканах Таро. В ней же говорится, что проблема эта заключена в членах Божественного Тернера, то есть в системе первых трех Арканов, когда «Божественное Сознание из Супруги стало Матерью» и породило Мир Первообразов, Мир Первых Причин, и так появилась Первоначальная Божественная Природа, Divina Natura, несущая в себе Жизнь Космического Духа в его многообразии.
Нелишне также вспомнить, что пантеист Кондратьев был человеком глубоко религиозным – для него ту, первую, Неизреченную Ипостась «Божественного Тернера» полностью не могла собой затмить, ни заслонить (в отличие от Блока, в женской стихии растворившегося безраздельно) сама Великая Богиня. В 1931 году он, несколько отступая от ведущей темы и путеводной своей Звезды, как бы спохватываясь, написал:

Наше «я» преходяще и тленно,
Неизменен и вечен лишь Ты,
Наши жизни, тщеславно пусты,
Пред Тобою проходят мгновенно.
……………………………………..
Все, как сон промелькнувший иль дым,
Перед ликом спокойным Твоим.

Но и Он, являя Себя в феноменальном мире, многолик как Его женская ипостась. Многолик, многозначен и многомерен. Ведь это вертикальным стволом Древо Мира уходит в глубины небес, горизонтальные же аспекты кроны его и корней многообразны, отсюда воображение древнего человека сотворило целый поэтический мир с его сложными взаимоотношениями между представителями пантеона высших богов, демонических существ и разнообразной природной нечисти. Реконструируя этот живущий по объективным законам мифологический космос, Кондратьев воплощает свой фантазийный потенциал на всех его уровнях – так преломившиеся в современном творческом сознании энергетические потоки Вселенной вступают в новую художественную игру.
Этим личным игровым отношениям ничто человеческое не бывает чуждо, в том числе ревность и соперничество. Манифестацию именно такого, космического, «соревнования» являет собой демонологический (и монологический) сонет «Вельзевул», одновременно с рассказом «В пещере» представленный Кондратьевым на конкурс 1906 года (где членами жюри были В. Брюсов, А. Блок и Вяч. Иванов). Впоследствии, в изданных ровно двадцать лет спустя «Славянских Богах» давняя идея самораскрытия демонов и божеств получит плодотворное развитие.

Я – Вельзевул. Я – неба князь великий…
О, только ты один, мой властный гордый брат,
С челом пленительным, увенчанным звездою,
Своей улыбкою мне не даешь покою!
Я знаю, для кого приветливо горят
Глаза Обманчивой. Клянусь моей судьбою,
Лазурноокая, я притяну Твой взгляд!

Обращения два – к нему и к ней… Кто они? Уж не та ли это «двойственная фигура, что маячит за спинами Христа и дьявола»? Древние греки разделяли ее на двух божественных братьев, Геспера и Эосфора – Вечернюю и Утреннюю звезду, что на латыни звучит как Веспер и Люцифер. Этот последний, ставший падшим ангелом христианской легенды, позже отождествленный с сатаной и дьяволом (чему и Кондратьев некогда отдал дань в довольно слабом, по-юношески прямолинейном стихотворении), тот, чье имя астрономически навсегда связано с планетой Венера (звездой «Лазурноокой», но «Обманчивой», то сияющей на востоке, а то мерцающей на западе), – по всей видимости, и является настоящим и непобедимым соперником Вельзевула. И здесь опять же эти двое, он и она, оказываются навсегда связанными в своем «падении» – по причине нераздельности самого объекта.
Отсель вернемся к «серебристому хитону» прародительницы Тиамат – о, как переливчат он, сколько богов и богинь таит это сладостное лоно! Персонифицируя Хаос потенциальной, пока не организованной, не знающей формирующего начала материи, стихотворение Кондратьева художественно запечатлело этот предшествующий творению миг. Еще мгновенье, и меч Мардука рассечет ее лоно пополам, разделив на небеса и земную твердь, Софию и Великую Матерь, Исиду Божественную и Зеленую Богиню, Царство Эфира и мир четырех элементов... Вот и сам поэт попытался рассечь душевное томление свое надвое, однако дуалистом так и не стал, и в его цельном, здоровом, гармонически обустроенном внутреннем пространстве эти очень созвучные друг другу «Черная Венера» и «Вертограда небесного Лилия» расстаться явно не захотели. 
Ясной и уравновешенной натуре Кондратьева оказался под силу нелегкий крест: те утонченно-высокие энергии, которые он, прикоснувшись к Великой Глуби, затронул и задействовал в своем творчестве, его не испепелили. Но что значила такая слаженность духа в эксцентричном и деструктивном, падком на сенсации и жадном до конъюнктурного успеха или, с другой стороны, идеологически ангажированном времени? Это душевное здоровье, интуитивно схваченное и отмеченное в Кондратьеве еще Блоком, в сочетании с его очевидной неспособностью идти с веком на какой бы то ни было компромисс, стало причиной «малоизвестности», так что имени писателя была обеспечена участь длительного несправедливого пребывания на литературном маргинесе. Странное странствие по Стране Богов, неизменно остающейся от беспокойной современности в стороне. Что оставалось ее паломнику? Думаем, что только молиться, еще и еще раз обращаясь к Ней, снова и снова повторяя:

Полон любовью безбрежною,
Жду я, когда с высоты
Зов Твой, с улыбкою нежною,
Бросишь мне Ты…

Лето 2010