Ничто не бывает случайным

               
               
                1.
      День с утра был жарким. Впервые за долгое время  в этот воскресный день никто не вышел на работы.Накануне вечером в лагере неожиданно появился комендант, выстроил всех во дворе и зачитал постановление Совнаркома  за подписью Сталина об освобождении  немецких солдат, взятых в плен во время военных действий  и оставленных  после капитуляции Германии на территории Союза для восстановительных работ на разрушенных территориях.
    Стоявший рядом переводчик старался  не обронить ни одного слова.
    После окончания чтения, несмотря на неоднократно обсуждаемую  и ожидаемую возможность вернуться  домой, в строю воцарилось  долгое молчание. Молчал  в каком – то оцепенении, словно сам только что узнал о  содержании Постановления, комендант. Молчали пленные немцы. 
     В одночасье, как вместе проснувшись, все загалдели, стали  жестикулировать руками, задавать на ломаном, выученном  уже здесь русском языке, вопросы: будет ли транспорт, дадут ли денег на дорогу…
     Ответ был неоднозначным: или чтоб ждали, когда выделят деньги, либо же добирались сами, как смогут. Справки для милиции и погранзаставы  обещали выдать.
     Ночью не спали. В длинном одноэтажном здании когда-то бывшей школы с окнами, забитыми досками, и при слабом мерцании едва светившей лампочки  уже просматривали   свои неприхотливые пожитки, собираясь что-то забрать с собой, вспоминали своих родных, о которых давно ничего не знали, обсуждали победу  СССР и проклинали Гитлера. И вздыхая, все мечтали об одном: скорее попасть домой…  …Теперь  у реки, пользуясь жаркой погодой и свободой, предоставленной  им на сегодняшний день, они старались привести в порядок свою довольно потрёпанную одежонку, вычёсывали вшей, кишащих в  швах, обривали головы, чтобы хотя бы тело избавить от этих кровожадных маленьких злых существ. Мытьё в бане, предоставляемое им один раз в месяц, отсутствие мыла для стирки белья, недостаток питания,– всё стало причиной завшивленности. И при всём педантизме и приверженности к порядку, здесь, в предгорьях Урала,   солдаты вермахта полностью вкушали ужас   полуголодного и нищенского  существования, какое  они прочили России после победы их в той войне.      Попав в плен, они радовались  только тому, что остались живы.
     Франц, казавшийся среди других мальчишкой, был призван и отправлен на фронт из Амстердама. Он  был голландцем, но работал во время шагающей по миру войны на заводе, выпускающем для Германии взрывные устройства. Ему  едва исполнился  двадцать один год, когда отправили его на фронт, вменив в обязанности проверку мин перед их использованием. Он  не был женат, и дома его могли ждать только  мать и сестра,  с которыми он потерял связь с того времени, как попал в плен. Находясь при военной части действующих на фронте войск, он получил автомат и  для прохождения службы был прикреплён  к обслуживающему обозу, чтобы   во время военных операций следить за сохранностью имеющихся в арсенале  боеприпасов, но даже стрелять,  как следует,  так и не научился.
     Во время затишья между боями он не раз слышал  от солдат  о  лучшей участи на фронте – попасть к русским в плен. Не все так рассуждали, но и не все хотели воевать. Желания вернуться домой живым  было у солдат больше, чем воевать. Но выполняя приказы командования, опять и  опять  шли в атаки, убивали, и теряли убитыми.
     Когда во время  боя, последнего для Франца, русские  перешли линию фронта и двигались вперёд  уже по  освобождённой ими территории, парень, воспользовавшись моментом,  лёг  на дно  окопа  и в страхе ждал затишья…
     Пятый  год он вместе с другими пленными солдатами работал на Урале  на строительстве дорог. Здесь они услышали о капитуляции Германии и полной Победе СССР. Много пережито, много передумано… Как дела дома, что с матерью и сестрой, Франц не знал…Теперь, ожидая отправки из лагеря,  ничего не планировал, ловил себя на мысли, что и домой  возвращаться ему страшно: что там, живы ли… За время работы на стройке  он многому научился: стал и строителем, и столяром, да и поваром по случаю приходилось бывать…
    Через неделю после объявленного освобождения  к лагерю подъехало три грузовика, начали пленные загружаться в кузова. Сначала погрузили больных, затем вперёд вышли старшие по воинскому званию. Несмотря на плен, они держались, как правило, обособленно, и при первой возможности напоминали остальным о своей значимости  в армии. После них вскарабкались в кузова старшие по возрасту. И, наконец, стали вызывать по списку остальных. Но машины были уже заполнены, а потому, посовещавшись, начальство лагеря предложило молодым солдатам  следовать до станции пешим строем.
    Предстояло пройти около пятнадцати километров. Летний день долгий, их поезд должен отходить  только следующим утром, а потому посчитали, что  дойти до станции к вечеру смогут. Отправили группу  без конвоя.
     Тяжело идти людям, ослабевшим от нехватки питания, в плохой, разваливающейся от долгой носки или случайной подобранной обуви, под нещадно палящим солнцем. Но желание вырваться с чужбины, от полных ненависти взглядов искалеченных войной людей, и нескончаемого мучения  от неизвестности о семьях, гнало  их вперёд по дороге к станции почти без остановок.
     Ботинки у Франца были из разных пар, один давно натирал ногу, а сейчас на этом броске, парень уже через пару километров почувствовал, что  ранее натёртая большая мозоль лопнула, и в ботинке стало сыро от текущей из ранки крови. Он решил идти босиком, и, сняв ботинки, связав  верёвками, служившими шнурками, перекинул через плечо. Идти быстро босиком по горячей от солнца почве с большим включением  мелкого камня, которого  всегда достаточно в предгорьях Урала, было трудно. Он начал отставать.
     Немец, назначенный старшим в группе, знал этого парня, как дисциплинированного и ответственного, разрешил  идти  Францу одному  вслед, чтобы  к вечеру  придти на станцию.
     Парень, замучавшись от боли, присел на траву возле дороги, и стал смотреть  вслед  удаляющейся группе, радуясь, что может передохнуть.
 В этот момент он почувствовал внутри себя какую-то непонятную и забытую для себя свободу:  никто не стоял с автоматом за его спиной,  никто не требовал от него подчинения…
    Прошло около десяти минут, как он увидел приближающуюся к нему молодую женщину. Поравнявшись с ним, она поняла, что это один из пленных немцев, и, остановившись напротив, стала  внимательно разглядывать его.
 – Ну что, навоевался? – видя его плачевное состояние, она задала первый, на ум пришедший вопрос  без зла, только с каким-то сожалением и с необъяснимой тоской в голосе.
 – Вот и мой навоевался, – продолжила она после недолгого молчания и не получив ответа,– Только мой навоевался и лежит где-то, а ты вот тут сидишь… и тоже от дома где-то… Может ты его и убил?..
     Франц, уже неплохо научившись говорить по-русски, понимал, что говорить что-то в оправдание без толку. Он не раз видел и чувствовал на себе ненависть  людей,  потерявших своих  родных. Не единожды он чувствовал к себе и жалость  таких же людей, которые видели участь пленных. Он никому не мог сказать, что  не убил ни одного русского солдата, что не хотел той войны. И с благодарностью  брал хлеб из рук таких вот женщин, которые приходили к лагерю и подкармливали пленных со словами:« А может и мой где-нибудь в плену, может его кто-нибудь накормит… Тебя тоже, небось, мать ждёт…»
    Сейчас, сидя перед стоящей над ним женщиной, смотрящей на него с укором, он испытывал жалость  к ней и чувствовал сострадание не только к ней, но и к самому себе: он тоже пострадал…
 – Я на станцию,–  ответил Франц.– Там эшелон за нами. Нас освободили, домой повезут.
 – А с ногой что? Пойдём, я перевяжу. Я здесь недалеко живу, – она наклонилась, посмотрела на стёртую кожу, и, не дожидаясь пока он поднимется, пошла вперёд.
     Отряхнувшись от прилепившейся травы, Франц пошёл следом.
  Она оглянулась , увидела, что  идти ему  нелегко  и  подождала.
 – Меня Нюсей зовут, Анна значит… Я здесь обходчицей на переезде работаю. Там же и живу. А тебя как кличут?
 –  Франц… Я не из Германии. Моя семья в Амстердаме  живёт.
 – Да хоть в Америке! Мне-то что! Воевал с немцами, значит – немец!...
   Так и шли: она впереди, иногда оглядываясь и останавливаясь, чтобы подождать отстающего парня, и он, стараясь терпеть  боль и всё медленнее плетясь за ней.
    Возле переезда стоял небольшой  домик, сложенный из потемневших от времени брёвен. Единственное окно было закопчённым, а из окна поднималась вверх заржавленная старая труба от  «буржуйки».
 – Вот и пришли,– женщина быстро извлекла из щели между брёвнами ключи и один за другим отпирала  висевшие на хлипкой двери два замка.
 – Брать - то нечего, – говорила она.– А набедокурить могут. Много сейчас ходит неприкаянного люда. Садись здесь на лавке, здесь светлее…  пойду, принесу повязку.
Она вошла в дом  и через несколько минут вышла, держа в руках ведро и чистую тряпицу. Отошла в сторону, поискала в траве лист подорожника, сорвав, вернулась к Францу. Потом  подошла к колодцу, находившемуся здесь же, недалеко от дома. Загремела цепь, и было слышно, как  ведро плюхнулось о воду.
Анна  покрутив цепью, зачерпнула воду и стала крутить ручку валка.
 – Давай я помогу, – подхватился с лавки Франц, но встав, охнул.
 – Что, болит?.. Да я сама. Сейчас обмою твою рану и лист подорожника приложу, всё пройдёт.
Холодной водой она стала поливать на ранку, пытаясь очистить её от прилипшего песка. Франц морщился от боли, но сидел тихо и с благодарностью принимал помощь. Потом порвав тряпицу на полосы, она, как могла, перевязала ногу.
 – А теперь пойдём в дом, немного покормлю тебя. У меня там холодная картошка есть, от утра осталась. И воду поставлю, заварю тебе зверобой. Это лекарственная трава… Скоро поезд пойдёт, мне надо у путей подежурить. Ты поешь, а я посля приду… Я провожу тебя до станции, ты успеешь… – они вошли в дом, и она, не переставая говорить, ловко взяла с печки  закопчённый чугунок, высыпала на стол картошку в «мундире», поставила банку с солью, и, бросив несколько поленьев  в печку, разожгла огонь. Налила воду в небольшую старенькую  закопчённую кастрюльку, поставила на огонь, и, бросив на ходу:  « Ты следи, как закипит»,– ушла.
    Несмотря на уличную жару, здесь в маленькой комнатке было прохладно, а потому почувствовать тепло от огня было приятно.
    Франц, проголодавшись, с удовольствием взялся чистить ещё не остывшую картошку. Ел медленно, посыпая белые клубеньки солью. Но вспомнив, что надо бы оставить немного еды хозяйке, быстро сложил оставшуюся картошку в чугунок. Когда вода закипела, снял кастрюлю с огня, налил себе в кружку кипятка, и, обжигаясь, стал пить горячую воду.
    Уставший, разморившийся в этом покое, расслабленный от свободы и чувства домашнего тепла, уронив голову на руки и в полудрёме,   он пристально смотрел на огонь.
    Вернувшись, Анна нашла его спящим. Она взяла  табурет, села напротив и стала рассматривать  спящего  мужчину. Потом подошла к нему и начала медленно гладить по голове, плечам…
 – Пойдем, я тебе полью, ты помоешься, – начала шептать ему на ухо.– Ещё есть время…
   Ничего не понимающий спросонья, Франц с удивлением смотрел на неё, вслушиваясь в невнятную тихую ласкающую речь женщины.
 – Пойдём, пойдём,– подталкивала его Анна. – Ты обмоешься.
 И она стал стягивать с него ветхую рубашку.
    Он послушно  встал и вышел вслед  за ней. Она поставила ведро на лавку, подлила в него горячей воды, и, нагнув голову Франца, стала поливать на него из кружки. Анна смотрела на молодое  тело, и тоска, постоянно живущая в ней, стала перерастать в желание близости.
    Обтирала его с нежностью, приговаривая словами, с которыми она когда-то ласкала своего любимого, и которые давно не произносила никому, и жили они в ней, ожидая своего времени…
 – Лапушка, да ты совсем ослаб…Какой ты молоденький, миленький…
    Франц ощущал себя мальчиком в руках взрослой сильной женщины, подчинившей его себе. Он, не познавший  ещё женщины, почувствовал ту силу внутри себя, которая взрывала его изнутри, и он снова, подчиняясь ей, послушно пошёл в дом.
    Анна подвела его к  кровати, устланной одеялом, сшитым из разноцветных лоскутов и  бывшим в этой комнатушке самым ярким предметом, стала медленно снимать с  себя  одежду. Сбросив рубашку, взяла его руки и положила их на свою грудь. Он, испугавшись  в это мгновение чего-то давно ожидаемого, но теперь неожиданного, слушался её.
    Женщина, тоскующая  по мужской ласке, открыв перед ним своё тело, зовущее, обещающее,  сначала прижавшись к нему всем существом, отпрянула и, нырнув под одеяло, позвала его за собой. Только утешала его:
 – Мы успеем, успеем…
    Сколько  потом  он спал, Франц не знал. Когда проснулся, за окном было светло.
  Сильно ныла нога. Женщины  рядом не было. Он вскочил в испуге, что проспал. Но боль осадила его снова на кровать. Нога была покрасневшей и опухшей. Франц в ужасе разглядывал её и, справляясь с болью, оделся, забрал свои вещи и вышел на крыльцо. Оглядываясь вокруг, он понял, что уже утро.
Оглянувшись вокруг, Франц увидел недалеко крепкую ветку, срубленную с дерева, примерил её вместо палки, и, опираясь, заторопился в сторону станции. Его мысли  в голове беспорядочно перескакивали с одной на другую.
    То он ругал себя за всё происшедшее и со страхом думал о том, что не пришёл во- время к поезду, а его будут искать, то он ругал бабу, не разбудившую его. Или  он снова с нежностью вспоминал её, подарившему ему первую близость, и жалел её.
    Он уже подходил к станции, когда услышал голос Анны, окликнувшей его. Она быстро догнала его, и, помогая ему идти, пошла рядом. Больная нога беспокоила с каждым шагом всё больше, и он чувствовал, как необъяснимая сила забирала его энергию. Он уже не шёл, а плёлся…
– Как же ты с такой ногой, – причитала Анна. – Ты меня прости, что не разбудила. Я всё понимаю.  Я сама проспала проходящий. Бежала, еле успела,– оправдывалась она…
     На станции  пусто: ни эшелона, ни немцев, ни пассажиров…
– Пойду к коменданту, узнаю, – а ты посиди.
     Женщина побежала в сторону стоящей  недалеко  постройки, вошла, и через несколько минут вышла  вместе с человеком в форменной одежде.
– Аааа… – протянул он, подходя к Францу. – Тебя тут изыскались. А теперь ты кто? Я тебя вынужден арестовать, потом отправлю, как поезд придёт.
– Колька, да ты чо надумал!? – возразила Анна, обращаясь к коменданту, как к давнишнему другу. –  Какой - такой арест? Ты на его ногу взгляни! Он с такой ногой в аресте у тебя будет? Нет! Я его с собой заберу, а ты потом кого пришлёшь, как будет сообщение о поезде…
    Назад шли тяжело. Франца трясло от озноба. Нога не слушалась. Казалось, что её раздирает изнутри.
    Анна уложила Франца в постель, напоив его отваром, приготовленным ещё загодя, и отправилась в посёлок, чтобы раздобыть мази. Аптекарша подсказала ей адрес фельдшера… Получив от него согласие заглянуть к ней  на другой день, она поспешила домой…
    Фельдшер, осматривал  ногу и качал головой:
– Инфекция…Организм ослаблен…Явная анемия. Нужно чистить рану. У тебя водка есть?– спросил у Анны.
– Водки нет, но есть немного спирта.
– Вот, давай разводи, наполовину… Дай ему выпить стакан, и мне… Нож дай. еострый? Дай, наточу.
   Франц, не привыкший пить крепкий алкоголь, поперхнулся.
– Ну, немчура, был в России и пить не научился!? Что ж так! Никто не поднёс? Не за что вам было подносить…– хитро смотря в сторону Франца, иронизировал старик -фельдшер.
   Он заставил Анну зажечь огонь в печи и принялся точить нож.
 – Ты не бойся, потерпи, – говорил он Францу. – Надо рану почистить. Вот... вроде как небольшая, а вреда в ней сколько… Потом быстро заживёт. А так будешь мучиться. Неизвестно, сколько продлится…
 – На, зажми в зубах,– подал Францу ложку, – ложись на живот. А ты, – обратился к Анне,– клеёночку какую подстели, да почище  тряпчёнку.
    Франц послушно повернулся. Ему было страшно, но боль, которая пронизывала уже всю ногу, заставляла слушаться седого и властно им командующего человека. Парень не чувствовал никакого опьянения, только чувствовал, как железка вонзилась в его мышцу и возилась внутри её. Анна стояла рядом и время от времени вытирала  пот, катившийся крупными каплями  по его  бледному лицу, и нежно приговаривала:
 – Потерпи, миленький, потерпи…
Сделав перевязку, фельдшер начал писать рецепт:
 – Как зовут-то, на кого рецепт писать?
 – Фёдор его зовут… Фёдор. А фамилия у него  моя – Клычков.
 – Ишь ты, никак на него глаз положила,– усмехнулся старик. – Ну, ну… – и он ушёл, пообещав через недельку заглянуть:
 – В дорогу нельзя, мало ли что случится. Понаблюдать надо…
     Анна пеклась о больном, как о самом близком человеке. Через три дня он поднялся.
Тугая повязка не давала ещё ходить ровно, но боль с каждым днём уходила.
    Через неделю появился фельдшер, снял повязку, осмотрел, многозначительно потянул:
 – Мдаа, – попрощался и уехал. Больше не появлялся.
    Франц без повязки встал  и почувствовал, что в голеностопе нога не сгибается. Хромая, сделал несколько шагов. Боль ещё была, но уже в другом месте.
    Анна пыталась помочь, привязывая то мази, то травяные отвары. Боль понемногу уходила, а хромота оставалась. Фельдшер, при встрече  с Анной, предположил:
 – Видимо сухожилие задел, – и развёл руками…
    Франц за время болезни под присмотром Анны физически окреп. Несмотря на больную ногу, как только начал вставать, стал понемногу помогать  по хозяйству: ремонтировал утварь, поднял упавший забор.
     А ночами они любили друг друга. Франца уже тянуло к её тёплому телу, и было приятно слышать её ласковые слова, чувствовать её почти материнскую заботу. Иногда исподтишка он наблюдал за ней оценивающим взглядом, смотрел на её грубые покрасневшие от работы и холода руки и обветренное лицо, невысокую широкоплечую фигуру. Он не знал, любит ли её, но веяло от неё тем домашним теплом, по которому он  давно скучал.
    Анна, находясь в возрасте женского расцвета, проголодавшись по ласке, и с перехлёстывающим  через край желанием иметь семью и детей, отдавала ему себя  жарко, упивалась  близостью   мужского тела.
    Несколько раз комендант станции присылал посыльного с известием о подходящем поезде. Но из-за болезни до поры Франц не мог уехать. Теперь, когда он был практически здоров,  засобирался к отъезду.
     Второй месяц жил Франц у Анны,  уговаривала она его остаться. За это время привыкла она к спокойному, любящему чистоту и порядок молодому иноземцу. В посёлке, где она появлялась за продуктами, показывали женщины на неё рукой и вслед плевались:
 – Ишь, своего не дождалась, немца приютила…
 А она, казалось, и не обращала внимания ни на кого, ходила расцветшая, с ясно горящими глазами.
   Вот и август стал срывать с деревьев сухие пожелтевшие листочки. Обходчики, по просьбе Анны, привезли к её дому  на старой  дрезине сухих брёвен. И Франц с удивлением наблюдал, как она ловко орудуя топором, рубила их на поленья. Понемногу выздоравливая, Франц стал сам готовить дрова для печки. Вдвоём они перепилили все брёвна, порубили и сложили под навес.
Домик Анны по ночам пронизывал холодный воздух, и часто, чтоб согреться, приходилось вставать  ночью, чтобы подбросить  поленьев в буржуйку… 
    За прошедшее время  Анна смогла раздобыть для Франца подходящую одежду и обувь, старалась  сытнее накормить. С тоской смотрела она на него, посвежевшего, окрепшего, боясь, что вот – вот и выпорхнет  из её гнезда. Сколько не старалась женщина помочь ему вылечить ногу до конца, хромота  осталась.
    В посёлке, куда Анна ходила за продуктами, судачили о том, что прижила Нюська немчуру, но называли его, как и она, Фёдором, добавляя при этом «хромой».
    И вот опять прислал комендант посыльного с  известием о подходящем для Франца поезде.
    Анны дома не было, как раз ушла в посёлок. Франц быстро собрался, закрыл дом, положил ключи в условное время и заторопился к станции.
    Уже остановился на несколько минут поезд, и шёл Франц, оглядываясь, к товарному вагону, на  который указал ему комендант. Тут и услышал крик, который разорвал его сердце и остановил на месте:
 – У меня будет ребёнок, твой ребёнок, – кричала Анна, запыхавшись, приближаясь к нему.
    Оглянулся Франц, увидел её глаза и остался стоять на месте. Поезд ушёл без него…
    Франц написал заявление об отказе на возвращение  в Германию и просил разрешения остаться на постоянное место жительства в СССР.
               
                2.
 – Катька, Катька, пойди, похлебай чего, –  кричала женщина  девушке, казавшейся от своей худобы подростком. Весёлые тоненькие косички  завязаны верёвочками на голове, крепко сидящей на тоненькой длинной шее. Старенькие стоптанные ботиночки на босу ногу выглядывали из-под  юбки, подол которой подобран под поясок. Кофточка, явно с чужого плеча, выцветшая от времени и солнца, обхватывала худое вытянувшееся тело.
 – Щас, маманя, –  только немного доделаю, – подняла голову от полки, на которой горкой лежала состриженная с овец шерсть, и снова начала теребить новый  выхваченный клочок.
– Я тебе Маньку пришлю. Пусть поможет!
Через несколько минут сюда же в сарай, где девушка чесала шерсть, прибежала   другая немного постарше, но одетая так же просто  в выцветшее от времени платьице.
 – Катерина, а я слышала, что свататься к тебе приедут. Папаня говорил, что ему Минаич из Лопатинок такую весть принёс, что ты  какому-то парню из их деревни приглянулась.
 – Да ну, Мань, чо ты…Я ж с Гришкой Колягиным хожу. Чо, разве папаня не знает? Не пойду ни за кого.
 – А нас разве спрашивать будут? Ты ж знаешь, сироты они и есть сироты. Кто за нас постоит… У мамани вон своих уж трое… Всех кормить надо, одеть. Папаня под каблуком у мамани. Она с виду тихая, а знает, чо делат. Нас не обижала, и то Слава Богу!..
 –  Катька, ты идёшь? – снова послышался голос звавшей раньше девушку женщины.– Папаня хочет с тобой говорить…
 – ¬Ты садись, садись,– показывая на широкую лавку у окна, пригласил Катерину к столу ещё не старый, но от тяжёлой работы сгорбившийся мужчина.– А ты,  Егоровна, картошки подсыпь, да чего хлёбого…
Женщина достала из печки горшок, и, высыпав на стол горячую картошку, налила из другого чугунка в миску немного картофельной похлёбки…
Девушка, перекрестившись, спросив у отца разрешения, взяла ложку, стала  неторопливо есть, посматривая на горячие душистые клубни.
– Ты ешь, а я с тобой поговорить хочу,– начал разговор отец.
Предполагая о чём речь, заранее предупреждённая, девушка зарделась.
– Ты намеднись на праздник в Лопатинки с девками ходила?
– Ну, ага, – поддакнула Катя.
– Плясала, страданья пела?... –  и, не ожидая ответа, отец продолжал,– вот и заприметил тебя хлопец. Поспрашивал о тебе у товарок – то твоих, что, мол, да как… Ты без матери, он – сирота, без отца и матери. Живёт у бабки с младшим братом. На гармошке играет, боевой. Дом у них свой. Свататься сегодня приедут…
Чем дальше он говорил, тем больше сжималось сердце девушки:
– Папаня, да как же… Я другого люблю. Слово ему дала.
– Гришка-то? Да ничо…  У него пока за плечами пусто. И ты не из богатого дома.Навряд ли мать разрешит ему жениться на тебе. И отец…  отец-то точно против.
– Папаня! – выкрикнула в отчаянии девушка и выпорхнула  из-за стола, не доевши. Слёзы сами собой полились из заблестевших намокших глаз.
Вечером  вся семья собралась за столом и сидели за самоваром, когда возле избы остановилась лошадь, запряжённая в коляску. Услышав, отец вышел из избы навстречу гостям, Катерина зарделась и спряталась за занавеской, разделяющей избу на отдельные помещения.
    В дом вошли несколько мужчин. Перекрестившись, поклонились сначала в красный угол, затем хозяевам.
– Вот, хозяин,–  начал старший из вошедших, крепкий мужик в пиджаке и картузе, лихо скошенном набекрень и выглядывающим из-под козырька седеющим чубом.  –  У вас, говорят, тёлка продаётся, а у нас купец есть.
– Что ж, можно поговорить,– ответил с  поклоном отец. – Но сначала за стол садитесь. А ты, мать, угости гостей…
    Девушка с  бьющимся сердцем так, что казалось, вот-вот выскочит из груди, пыталась вслушаться в разговор за столом. Но стук сердца заглушал слова.
   Отец позвал её. С бледным лицом она подошла к столу. Мужики, глянув на неё  взглядом поверху, и не обращая внимания на её бледность, как-то безразлично отвернулись снова  к столу и продолжали разговор. А она, только взглянув на жениха, вспомнила его на той последней вечёрке. Лихой, невысокий крепко сложенный парень играл на гармошке, лихо вытанцовывая коленца. Представили его:
–  Знакомься, Катя. Это твоя судьба…
Только бросили друг на друга по одному взгляду, как Катерина  поспешила снова спрятаться за занавеску.
Проводив гостей, отец позвал её к себе.
– Как тебе жених?..Что ж, Ваньку  хвалят. Нужна им в дом помощница, голодать там не будешь.
– А корова у них есть? – спрашивая, девушка знала, что коровы были в тех домах, что зажиточнее, и таким образом она узнает об их достатке.
    Улыбнулся отец, пригнул голову дочери к себе:
– И корова, и овцы, и гуси…Сметану кушать будешь… Вот что, дочь, готовься к свадьбе. На Масленицу сыграем. Как раз тебе восемнадцать и будет. В сельсовете распишут. Венчаться не будете. Жених-комсомолец, активист. Договорились, на подарок тебе дадут сатина на юбку – синего, а на кофту – розового. Будет к свадьбе обнова. На приданое соберём сундук из того, что есть . Бабушка Маша тебе платок обещала, тётка Романова обещала подушку дать…
    Вечером, когда все уснули, попросила Катерина сестру покараулить , чтоб смогла уйти незаметно из дома, и, по заранее договорённости со своим любимым  Григорием, побежала к нему на свиданье.
По деревне новости разлетаются быстрее птичьего полёта, и знал уже Григорий  о сватовстве к его Катерине. Знал он, что  отец  против  неё, не благословит их, всегда запрещал встречаться. Сколько он не уговаривал отца, не хвалил трудолюбивую, спорую на любую работу девушку, ничто не могло убедить упрямого мужика, мечтающего женить сына на зажиточной невесте.
    И это свидание стало для двух любящих сердец последним. Понимали они неотвратимость расставания и не видели обстоятельств, которые могли бы помочь им соединиться.  Прощались, целуясь и плача…
    Вернулась после полуночи незамеченной.
Из смеющейся весёлой девушки Катя  сразу превратилась в  замкнутую, неразговорчивую затворницу…
    Подъехала  к дому целая вереница колясок со сватами и родственниками жениха, и Василий за невестой – на бричке, в высоких хромовых сапогах, в синей косоворотке, с цветком в петлице шерстяного пиджака. Вывели подружки невесту в новой юбке и новой кофте из сатина, в новом цветном платке, да в новых высоких ботиночках. А она, дрожащая, подала холодную руку жениху, и, не взглянув на него, поднялась вместе с ним в кузовок...
    Вынесли  на другую коляску сундук с приданым. Тяжело несли, но только родители знали, что в нём на дне лежит мешок с ячменём, который  дала сестра отца на подарок невесте, а сверху над ним одна подушка, да покрыта она подаренными двумя бабушками платками.
    Отгуляли свадьбу. И началась для Катерины семейная жизнь в чужой деревне, в чужом доме, где не было хозяйки, но был оставшийся сиротой  Васятка – братишка её мужа, которому  только исполнилось десять лет. Ему-то и отдала Катя свою любовь в доме мужа, а мужа принимала, как исполняющая обязанности женщина. Может  быть и смогла бы она полюбить пылко и нежно, если бы слышала тёплые, добрые слова в свой адрес. Но от неё требовалось одно: содержать в порядке дом, да чтоб скотина была досмотрена, да чтоб муж и мальчишка были накормлены.
   Через полгода после свадьбы пришла повестка из военкомата и ушёл Иван служить, оставив молодую и хозяйкой в доме, и мамкой для  Васьки.Приходили к ней в дом родственники Ивана, присматривали, хорошо ли хозяйство ведёт, в порядке ли и чистоте дом и Васька.
    Смышлённая  Катерина понимала, что жаловаться на трудности некому и незачем, всё равно помощи никакой не будет, а потому старалась справляться, как могла, одна. Там, где надо было приложить мужскую силу, звала своих родных.
    Только подушка стала её подружкой, в которую проливались горячие слёзы по ночам. Да иногда приходила к ней сестрёнка  Маня. Тогда при встрече она снова становилась смешливой девчонкой. Рассказывая о своей жизни здесь, в чужой деревне, она с удивительной точностью изображала всех, с кем общалась. Только расставаясь, с трудом скрывала накатившуюся, незнамо откуда взявшуюся, слезу.
     Как раз в канун Рождества поняла Катерина, что пришёл срок рожать. Послала Васятку за повитухой, а сама в хлев: постелила сухого чистого сена, застелила старым одеяльцем. И, уже с нестерпимой болью, понесла чугунок с тёплой водой.
    Там и застала её повитуха скорченную от боли и стоявшую на коленях с раздвинутыми ногами.
– Ложись, ложись, милая! Я счас… Вот, молодец… Давай, давай, тужься… Ну вот, и девка твоя готовая…Дыши, дыши…
    Дочку Катерина назвала именем умершей свекрови – Настасья.
    С появлением дочки, несмотря на дополнительные заботы, Катерина почувствовала  себя в этом доме поувереннее..  Смотреть за ребёнком стала приходить старенькая тётка Ивана, да и Васятку заставляла Катерина иной раз покачать малышку…
    За всё время службы от Ивана пришло только три письма. В первом он сообщил, где служит. Во втором сообщил, что получил известие  о рождении дочери и согласен, чтоб крестили её с именем его матери. И, наконец, в третьем письме  Иван предупредил жену о том, что сразу после службы поедет устраиваться на работу в Подмосковье на завод, где давно работал его старший брат.
    Что творилось в душе у Катерины после получения этого письма, можно только догадываться: обида, возмущение, разочарование… 
  «Нет,– говорила она себе, – я не разрешу сломать меня… И жизнь мою…На разведённых никто не женится…А куда Васятку?.. Разве я его брошу?.. Или всю жизнь одна?...Нет, нет!..» Повзрослевшая  девушка, превратившаяся в женщину и уже сама распоряжающаяся не только своей судьбой, но отвечающая за тех детей, которые с нею, не могла допустить мысли, что она брошена…
    Исполнилось Настеньке  два годика. Худенькая девчушка с большими карими глазами, как у мамы, часто спокойно  одна играла в избе, никому о себе не напоминая. Васятка ходил в школу, и, понимая, что в доме он один мужчина, старался совершенно по-взрослому помогать этой, ставшей ему родным человеком, молодой женщине. Иногда  Катерина подсаживалась к нему, обнимала, и вместе рассуждая над какими – то  вопросами, возникающими в  хозяйстве, они советовались.
    Теперь, поговорив с ним о том, что Иван  не вернётся в деревню,  оба решили уехать к Ивану.
    Дождались они школьных каникул, чтобы  Васятка не пропускал занятий и закончил свой шестой класс, и Катерина, поговорив с  родственниками Ивана, договорившись, чтобы присматривали за домом, стала распродавать живность.
    Как только  необходимые документы и  деньги, которые смогли бы обеспечить им  устройство на новом месте, были готовы, Катерина связала себе и пареньку по узелку с небольшим количеством необходимых вещей, забила окна досками, и, посидев с детьми  минуту на дорожку, перекрестила детей и все углы в доме.
    До этого времени маленькая Настенька сидела тихонечко, как – будто понимала, что происходит что-то важное и печальное. Когда все вышли из избы, и Катерина стала запирать все двери на большие амбарные замки, девочка разрыдалась и стала рваться назад в дом. У дома собрались соседки, пришла тётка Ивана. Все стояли поодаль, наблюдая, как Катерина готовилась к отъезду. Стали прощаться. Низко поклонилась женщина пришедшим их проводить, подала Васятке его узелок, взяла свой и девочку на руки и пошли садиться на телегу, на которой отец Катерины должен был довезти их до станции…
    Адрес, где жил Иван, Катерина знала. Его привезли для неё мужики, ездившие из деревни в Москву на заработки. Они же привезли тогда и гостинцы для Катерины и детей от Ивана. Но письма не было, только на словах велел передать, что  остаётся на заработках и домой вернуться пока не собирается.
     Трудно  деревенской женщине с двумя детьми на руках в большом  чужом городе, но закалённая непростой жизнью Катерина  с помощью людей сумела быстро сориентироваться с транспортом и уже через два дня искала в Загорске нужную улицу. Подсказывали:
– Торговая? Это внизу, за мостом…Дом 29? Это ж гостиница! Идите, там найдёте!
Вошли в старый двухэтажный дом и стали искать  номер квартиры. Остановились перед нужной им дверью. Сердце её сильно билось: что там ждёт их? Дома ли Иван, ведь рабочий день?..
   Она постучала и услышала женский голос:
– Открывайте. Не заперто!
   Катерина толкнула дверь, и, пропуская вперёд себя Василия и Настеньку, вошла в квартиру. Перед ней была занавеска, отделяющая небольшое помещение от комнаты за ней.
– Кто там? – с вопросом, отвернув занавеску, выглянула молодая женщина.
– Шалаев  Иван здесь проживает? – спросила Катерина с удивлением рассматривая женщину, предполагая,  что ошиблась номером квартиры.
 – Да,– протянула женщина. – А зачем он вам?
 – Я – жена его, – ответила  бойко  Катерина. –  Это его дочка,– показала на Настеньку. – А это его младший братишка. Мы решили приехать… чего ему одному здесь жить!? А Вы – кто?
–  И я его жена,– ответила, растягивая слова и замешкавшись, женщина.
–  Вот те на! – возмутилась Катерина. – А я-то думаю, чего он дома не показывается!? Ладно, дождёмся, – голос её был невозмутимым,– тогда разберёмся, кто же его жена…
– Ну вы проходите, – растерянно и, в то же время, не показывая своих эмоций, пригласила их женщина в комнату. –  У вас дети… Вы, наверно, долго добирались… С дороги, надо детей покормить… Он мне ничего не говорил! – и она, взяв со стола большой алюминиевый чайник, пошла к двери:
– У нас здесь кухня общая,  там у нас примус. Пойду, чайник для вас поставлю.
Она вышла. А Катерина стала развязывать узлы, переодевать девочку, приводить себя в порядок. Василий, уставший, в нерешительности стоял у занавески, ещё не понимая, что они уже добрались до места и теперь надо только подождать брата.
Вскоре женщина вернулась и стала ставить на стол чашки.
– Как Вас зовут? – обратилась она к Екатерине и, не дожидаясь ответа, назвала себя:
– А я Зинаида.
Они уже попили чай, когда открылась дверь, и за занавеской раздался голос Ивана:
– Я пришёл!– и он, откинув занавеску, замер…
   Зинаида встала, обратилась к нему, показывая рукой в сторону Екатерины и детей:
 – Вот жена твоя приехала. А ты мне говорил, что я – твоя жена. Так скажи теперь, кто из нас двух твоя жена? Слава Богу, хоть детей я не успела тебе родить, а у тебя вон  дочка– какая лапушка без отца растёт! Идти мне пока некуда, так, пожалуйста, сегодня уходи к брату ночевать, а мы, твои жёны, вместе рядышком поночуем. Братишку с собой забери, наверно, он будет рад своих старших братьев  повидать. Так ведь, Васёк? – обратилась она к мальчику. Тот сидел  растерянный, молча наблюдая происходящее, даже не подойдя к Ивану.  Взглянув на Екатерину и получив утвердительный кивок, Вася поднялся и подошёл за братом.
–  Мне с утра завтра на работу, так ты перед работой Васю приведи сюда,– продолжала Зинаида,– завтра же я решу, где мне дальше жить, а меня ты не тревожь. Знать тебя больше не хочу…
    Катерину колотило. Без всяких чувств она смотрела на  ставшего  незнакомым  ей мужчину, которому она принадлежала, но которого она не видела три года. Сколько раз она мечтала об этой встрече, о том, как он возьмёт на руки дочку, обнимет её. Сейчас ей было жаль не себя, оказавшейся обманутой, а ту женщину, которой своим появлением она разбила надежду на счастье.
   «Если бы я была одна,– пронеслось в её голове,– если бы не было ещё Настеньки, если бы она знала, что с Василием теперь всё образуется…»  – эти «если» заставляли её оставаться на месте, слушать Зинаиду и не возражать.
    Иван, опешивший в первую минуту от неожиданности увиденного, немного отошёл, и, выслушав о решении Зинаиды, ничего не отвечая ей, подозвал к себе паренька:
–  Васятка, идём со мной! –  обратился к Екатерине,– подай ему потеплее  что… 
 И со словами «Завтра поговорим!» вышел…
     Утром он привёл мальчика , не заходя в комнату, подтолкнул его к двери, бросив:
– Я приду! – ушёл.
     Появился Иван снова только  через три дня.
     Все эти дни Катерина жила в неизвестности, что будет дальше. Денег осталось совсем немного, надо устраиваться на работу. А при ней двое детей, да и Васятку надо устраивать в школу. Поняв, что происходило в жизни Ивана здесь  за прошедшие годы, Катерина решила не возвращаться в деревню, – что она там скажет…
    Иван спокойно  по-хозяйски вошёл в  дом, как– будто ничего и не произошло, повесил на вешалку за занавеской фуражку и пиджак, помыл в коридорчике под  рукомойником руки, и взяв полотенце, прошёл в комнату.
    Екатерина, при его появлении отправила детей на улицу и с замиранием сердца ждала, что скажет .
– Ну что, – остановился посреди комнаты и стал пристальным и смелым взглядом  рассматривать  женщину. – А что?... Похорошела, на бабу стала похожа. Не будь дурой…  Куда ты с детьми денешься!? На работу устрою. Настёну – в ясли. Васька у Прохора будет жить, – упомянул он имя старшего брата. – У  Полинки -то  его детей  так  и нет, вот  пусть смотрит!..А то, что было?... Ну, было! – захохотал,– а теперь нет! Ты – моя законная жена, и будешь жить здесь, а я тоже буду жить здесь.
    Вернувшийся  с  улицы Василий, услышавший о таком решении от брата, довольный, обнял Ивана. А тот, похлопав мальчишку по плечу, позвал к себе девочку. Но Настенька смотрела на него, как на чужого человека, уткнулась лицом в коленки матери и крепко ухватилась ручонками за её юбку…
    Через неделю Катерина была определена на работу в один из цехов завода, где работал Иван. В яслях мест свободных не было, а потому для присмотра за ребёнком  пришлось вызвать из деревни Катину тётку – бабушку Машу,  которая давно овдовела и жила одинокой…
    А потом была война. За два года до её начала у Екатерины родилась ещё одна дочка. Старшая – Настасья уже пошла в школу, а Васятка в канун начала войны закончил десятилетку. Паренёк жил на два дома: то у Прохора, который работал военным комендантом оборонного завода, то в семье у Ивана и Екатерины.
    Ещё накануне у Василия был выпускной бал, а с утра по громкоговорителю все услышали о начале войны. Василий готовился к поступлению в институт.
    Жили в напряжении, следили за продвижением немецкой армии вглубь страны, которая уже приближалась к Москве. Все взрослые почти не выходили с завода, работали, увеличивая выпуск  взрывчатки.
    С начала каникул Настенька была дома, помогала бабушке Маше присматривать за младшей сестрёнкой. 
    В один из дней, когда немцы были уже близко к Москве, Иван прибежал домой во время рабочего дня. В тот день у  Наденьки была температура, и Екатерина осталась дома с ребёнком.
– Собирайтесь, срочно! Чтоб через три часа были на вокзале. Едем в эвакуацию, куда - то под Куйбышев. Сейчас грузят оборудование. Возьмите самое необходимое, питания дня на три-четыре. На станции уже стоят вагоны. Там будут люди с завода. Подскажут, куда садиться. Я вас найду, – и он убежал…
    Вместо обещанных трёх дней ехали около полутора месяцев. Уже кончалось лето, и начинались холодные осенние ночи. Екатерина взяла с собой лишь необходимые вещи для детей и бабушки Маши, которую тоже забрали с собой в эвакуацию.
    В пути попадали под бомбёжки. Состав останавливали, все люди высыпали из вагонов и бежали кто куда. Лишь бы подальше от опасного места…
    Состав отправляли от одной станции до другой, люди уже устали и ждали с нетерпением окончания пути. Сводки с фронта были неблагоприятными. Наконец поступила информация, что дано указание из Совнаркома, что оборонные предприятия, вывезенные из Загорска, будут базироваться на Южном Урале.
    Разгружались в поле. Несколько недель, пока строили в срочном порядке деревянные бараки, пришлось  жить в товарных вагонах…
    Война не кончилась ни за месяц, ни за год… Долгих четыре года  трудились, помогая фронту, люди в тылу. Завод, перебазировавшийся  из Загорска, днём и ночью отправлял для фронта артиллерийские снаряды, патроны и взрывчатку. И, как тысячи других, работающих в условиях военного времени, рабочих, работали и Екатерина с Иваном.
    Василий ушёл добровольцем на фронт и не вернулся. Только похоронка пришла, известившая скупыми словами:  «Погиб смертью храбрых»…
    На работе по  четырнадцать – шестнадцать часов, потом  в заботах о дочках и доме, отоварить продовольственные карточки …Екатерина не замечала, где кончается ночь и начинается день: всё  слилось в единое нескончаемо тянущееся время. Ивана видела на заводе  промежутками между смен да мельком, прибегающего домой переодеться, привести себя в порядок.
    Иван, во всей сложившейся ситуации для завода, был хорошим организатором, а потому, заметив такие способности, директор часто посылал его для выполнения ответственных заданий. Именно поэтому  его не демобилизовали на фронт, мол, «такие здесь тоже нужны».
    А в цехе, где работала  Екатерина, женщины посмеивались:
–  Ох и любит же твой Ванька баб, всё норовит кого - нибудь потискать…
Отшучивалась женщина:
– Мужик-то молодой, на заводе жены рядом нет, так хоть побаловаться с кем…
А у самой на душе «кошки» скребли: «Вот кобелина, только срамит…»
 День Победы встретили на заводе.
–  Кончай, кончай работать, – вбежал  на участок мастер,– Победа!
      По случаю Победы директор распорядился  накрыть в столовой столы: каждому работающему  налить сто грамм спирта, который шёл в производство и расход которого учитывался в военное время строжайше, а также выдать каждому по два кусочка хлеба без карточек. Но кто сколько выпил, осталось неизвестным; однако многие, видимо почувствовав облегчение и радость, снова разбрелись по своим рабочим местам, но не работали, а, порадовавшись   долгожданной новости, уснули здесь же, возле тоже уставшего оборудования. Кто-то побежал поделиться радостью домой, кто-то просто сидел и слёзы его сами непроизвольно лились из глаз, и их не пытались останавливать. А через пару часов репродуктор, работающий в каждом цехе, пригласил всех на торжественный митинг. Стали собираться возле заводоуправления, бурно поздравляя друг друга. И какое же поднялось ликование, когда при появлении директора вдруг раздались знакомые хлопки взрывов сделанных на их заводе сигнальных ракет, взлетающими по несколько штук и освещающими небо салютным огнём.
Все аплодировали и кричали «Ура!».
    Поздравив всех, директор, а затем секретарь партийной организации, объявили  следующий день выходным. Тут же стали договариваться о компаниях, в которых будут собираться друзья, чтоб отметить день Победы. Женщины обсуждали, кто и что могут принести для стола.
    В  доме, где жили Екатерина и Иван со своей семьёй, соседи решили собраться в одной из комнат, где в семье не было маленьких детей.  Накрытый стол, по тем временам, выглядел   по-царски:в мисках посреди стола, отдавая вверх  горячим ароматным паром, расположилась картошка в мундире, в нескольких тарелочках нарезанный репчатый лук был полит маслом неизвестного происхождения, килька пряного посола  лежала горочками рядом с луком.
    Пировали весело, но когда запели «Артиллеристы, Сталин дал приказ…», у всех, не сговариваясь, из глаз полились слёзы. Песня захлебнулась.
    Екатерина  видела, как Иван, сидящий за другим концом  стола, всё больше прижимался к Ирине Степановне, женщине неопределённого возраста от двадцати пяти до сорока, с пышным бюстом и яркой внешностью, работающей секретарём в  профсоюзном комитете, о которой давно поговаривали в посёлке, что та не против пококетничать с мужчинами близко. И сейчас, наблюдая за мужем, Екатерина почувствовала здесь себя лишней. Она подошла к Ивану и, ссылаясь на усталость, позвала его пойти вместе с ней домой. Но он, уже  заметно подвыпивший и занятый вниманием другой женщины, только отмахнулся.
    Ночевать  домой Иван не пришёл. Екатерина не плакала. Спать не хотелось. Она лежала в постели с открытыми глазами и рассуждала о своей жизни, искала решения, как поступить. Они с Иваном оба во время войны стали коммунистами. Бежать в  партийный комитет и жаловаться на мужа она не хотела, ничего хорошего ни ей, ни ему такая жалоба не принесла бы, зато всему заводу была бы пища для разговоров надолго. Дома маленькие дочки, которых надо поднимать.   К тому же она поняла, что снова беременна. Как ей одной то?..  А вдруг сына родит, а Иван о сыне мечтает… Помнила она, как приехала е нему в Загорск, и была у него женщина…Потом угомонился…А вот теперь опять понесло мужика…
    На другой день во время смены он подошёл, стал оправдываться, мол, выпил лишнего и ничего не произошло. А в цехе уже с утра  делились  впечатлениями от  вчерашнего  веселья, да вспоминали,  чем закончился праздник. Но настроение праздника ещё не исчезло. И к концу дня снова стали собираться компании. Екатерина шла домой, а  Иван в компанию со своими друзьями…
     Родилась девочка. Иван в роддом к Екатерине  ни разу не пришёл. Навещали её только  подруги  и  женщины из цеха. Врачам и сёстрам, спрашивающим о муже, говорила, что он с маленькими детьми управляется один, а у неё в больнице всё есть.
Из роддома её  с малышкой встречали  только подруги и довезли до дома на  заводской машине, которую выхлопотали  у директора  через начальника цеха.
    Дома были  старенькая бабушка  и   старшая дочка Настя, которая к тому времени   вернулась после уроков домой. Её   и отослала  Екатерина в детсад за Наденькой.
    Иван вернулся домой  пьяным…
               
               

                3.
    Франц не обращал внимания на то, что Анна его старше. Она  была его женщиной и носила под  сердцем  его ребёнка. После получения паспорта гражданина СССР они поженились, а после рождения дочери решили переехать в один из промышленных районов города, где можно было, как им казалось,  найти работу с хорошим заработком. Устроились  оба в один их цехов металлургического завода подсобными рабочими.
     Бывшего пленного немца, несмотря на все его умения, нигде на работу брать не хотели, а у Анны ни образования, ни специальности не было. Вот и работали там, куда пошлют и за небольшие деньги.
    Через два года  родилась у них ещё одна дочь, потом ещё…
    Как многодетной семье завод выделил им  трёхкомнатную квартиру в благоустроенном доме.
    И стали они жить, как все – по возможностям.
    Когда дочки немного подросли, решила Анна перейти на дорожные работы,– там заработок больше, а ей хотелось девочек одевать красиво, чтоб не хуже других. Но работая тяжёлой лопатой, перекидывая гравий, порой на холоде и под ветром, она уставала, и стала часто приходить с работы под хмельком… Оплывшая и пьяная,  перемешивая свою речь с матом, она начинала то плакать, то смеяться. В такие моменты Франц с сожалением смотрел на неё и всё больше молчал.
    Мужчина жил, пригретый этой  женщиной, подчиняясь ей. Проснувшись  посреди ночи, он долго лежал, размышляя о жизни и  своей судьбе. Он задавал себе вопрос, правильно ли поступил, оставшись здесь, в чужой стране, и не мог ответить.
    А потом  Анны не стало…
    Дочери выросли, обзавелись семьями. Франц, уже встретивший старость, остался жить в своей квартире вместе с младшей дочерью  и внуком .
    Тосковал, вспоминая   родных и прожитые с Анной годы…
    О том, что в соседней квартире появились новые жильцы, Франц узнал от дочери. Как рассказывала дочь отцу, квартиру прежние соседи разменяли, а сюда въехала молодая семья и с ними бабушка.
   Фёдор Корнеич, как  стали называть его все знакомые, был крепким старичком, прославившимся среди соседей своей добротой и умелыми руками. Давно носил он звание пенсионера, да скучно ему было сидеть без дел,  брался за любую мелкую работу: кому  ботинки подобьёт, кому замок починит, а то сторожем где-нибудь на время пристроится.
     Вечерами вместе с  соседскими мужиками  садился за стол во дворе забить в домино «козла».
Женщины, собирающиеся на лавочке возле подъезда обсудить новости да посудачить о соседях,  о Корнеиче говорили всегда с большим уважением. А кто-нибудь  из них, вспоминая своего нерадивого мужика, вздыхая, приговаривала:  «Вот ведь немец, так с нашими забулдыгами не сравнить!»  И то правда: не пьёт, плохого слова не услышать, всегда предусмотрителен и дружелюбен…
    После смерти его жены пытались вдовы посватать Корнеича  за себя, да только ничего у них не выходило. Пошутит Корнеич, посмеётся, на том дело и заканчивалось…
     А тут Корнеича с дивана поднял настойчивый звонок в дверь. Он   смотрел  телесериал, да задремал.  Вскочил, спросонья кинулся к двери. За ней стояла пожилая женщина, ещё не выглядевшая бабушкой, но во всём её облике чувствовалась  с первого взгляда нелегко прожитая жизнь.
 – Извините, сосед, для меня замок новый…а молодые на работе…не могу  открыть,– сбивчиво, с неловкостью в голосе обратилась женщина. –  Помогите мне  открыть… Это Вас не затруднит?
– Что Вы, что Вы… Сейчас… Я только  обувь сменю…–  и Корнеич  с готовностью помочь, переобувшись, вышел на лестничную площадку.
   Но, как часто бывает со стариками, впопыхах, он забыл взять ключи от своей квартиры, и только услышав за собой хлопок защёлкнувшегося замка, понял нелепость  случившегося.
 – Вы уж меня извините…  так получилось… – пыталась оправдаться соседка.– У Вас же есть кто-то, у кого ключи? Или от нас позвоните…
– Дочь  на работе, а внук через пару часов должен вернуться. Ничего, придётся на улице посидеть.
– Да что Вы! Нынче погода вон какая, ветреная, а Вы в домашней  одежде. Зайдите к нам, подождёте своих у нас.
    Они обсуждали сложившуюся ситуацию, и в то же время Корнеич старался справиться с соседским замком. Не сразу, но всё-таки тот поддался.
– Проходите,– пригласила соседка в квартиру,– не стесняйтесь! И познакомимся. Всё равно нам быть ближайшими соседями.
   Она прошла вперёд сразу на кухню и поставила на плиту чайник.
– Вот чайку с Вами попьём. Меня Екатерина Васильевна зовут. Можно просто Васильевна. А Вы – Фёдор Корнеич, как я уже слышала о Вас. Садитесь, не стесняйтесь…
   Соседка говорила, суетясь возле плиты, доставая чашки и накрывая на стол. А он с любопытством  разглядывал  её ещё сохранившую статность фигуру, но немного опущенное левое плечо, как будто там, ближе к сердцу что-то болело, а она, пытаясь уменьшить и скрыть от других эту боль, наклонялась…
–  Муж мой умер полгода назад, осталась одна. Старшая дочь с семьёй в Ленинграде, младшая тоже за тысячи километров, а средняя здесь на заводе работает. До меня ей надо было ехать с двумя пересадками, три часа на дорогу в одну сторону…Так и решила меня поближе перевезти. Поменяли квартиры. Мне с семьёй внучки теперь вместе жить…  Если б не болезни мои, так сама бы ещё в своей квартире пожила. Там больше полувека, всех вокруг знала, меня все знают. А здесь, словно в затворе, одна. «Ничего, – дочь говорит, – привыкнешь, познакомишься…»Трудно уже привыкать, – она хлопотала, ставя на стол  нехитрые угощенья к чаю, готовя свежую заварку.
   Корнеич  внимательно слушал женщину, вникая в её жизненную ситуацию, что привела к изменению привычных, сложенных годами устоев.
– А муж то болел? – решил вставить  пару слов в разговор.
– Да, болел. Последнее время всё лежал. Крепкий был организм, а водка мозг разрушала. Любил выпить, погулять…Жизнь любил, да … через край. Досталось мне в жизни с ним нелегко, да только как не стало, плачу. Больше полувека вместе, дочек вырастили, выучили, внуков нянчили, а он никак угомониться не мог.
– Вот и моя-то  хозяйка тоже, видно, от того же зелья заболела. Хотелось ей больше заработать… Землю да гравий, да песок лопатой не хуже мужика кидала. А на улице в любую погоду… Там же на работе для согрева понемногу распивали, а капля к капле, и привыкла. Потом уж и дома бутылки повелись. Так начала болеть и за три месяца не стало. Тоже немало – тридцать с гаком прожили. Ладно хоть дочек к тому времени подняли. Теперь и внук вот подрос. Я теперь и за сторожа, и за хозяйку.
– Да мне уж соседки  на улице о Вас кое-что рассказали, – улыбнулась Васильевна, – не успела познакомиться с ними, как они мне всё о местных женихах поведали.
– Что-что, а уж  языки почесать любят, лучше к ним не попадаться, – я больше один люблю побыть. Иногда вот в школу соседнюю хожу, просят то починить что-нибудь, что-то подладить. А так-то скучно. Ладно, хоть телевизор теперь есть, да и тот надоедает.
    В его речи слышен был мягкий сохранившийся с давних времён акцент, выдававший его  нерусское происхождение. И выглядел он  аккуратным, с подчёркнутой педантичностью в подборе, пусть ношенной, но чистой и крепкой одежды. «Немец» – вспомнила Васильевна слова из характеристики, данной ему  на лавке возле подъезда.    Голос мягкий, негромкий  был совершенно противоположен голосу её Ивана, привыкшего со временем всё больше орать на неё в пьяном угаре. Она, уставшая и от бесконечных  пьянок  мужа, и от горечи разлуки с прежним родным для неё домом, может быть впервые за последнее время улыбнулась про себя: «Вот ведь кому-то везло с таким мужем».
 – Спасибо, Васильевна, за добрый чаёк. Пойду, взгляну, может мой шалопай вернулся. Если что надо помочь, не стесняйтесь, я рядом…
    На следующее утро отправилась Даниловна к  магазину занять очередь на отоваривание продуктовых талонов.
    Отметила страна больше полувека Советской власти, четыре десятилетия после Победы в Отечественной войне. А в магазинах  всё в дефиците. Решило правительство страны продавать  населению и продуктовые,  и промышленные товары по талонам. На каждого человека в семье приходилось определённое количество покупок  в определённый период времени. Там  в перечне   были и масло сливочное, и сахар, и мука, и крупы, и мясо, и, даже, водка. Но часто  в магазинах привезенного товара для всех желающих не хватало, а потому уже с раннего утра под  дверьми торговых точек скапливались толпы народа. Если предполагалось, что привоз небольшой, в очередях шла запись. На ладонях, на бумажных клочках люди писали свой номер в очереди; потом по этому номеру заходили в торговый зал за покупкой.
    Конец сентября выдался прохладным. Свежесть осеннего утра  чувствительна: холодная роса на траве, чаще ветер с Севера, зябко. 
    Женщина шла к магазину, ёжась от утренней свежести и понимая, что оделась легко, не по погоде. Решила не возвращаться, беспокоясь о том, что к этому времени у магазина уже  много народа.
Но, подойдя к очереди, неожиданно для себя вдруг услышала  знакомый голос Корнеича:
– Васильевна, иди сюда, я на тебя очередь занял!– уже по-свойски обращаясь на «ты», как будто знал он её давным-давно.
   Она улыбнулась про себя, и, не показав вида, сразу сориентировавшись, направилась к нему.
 – Спасибо, сосед, а то я думала здесь замёрзнуть, а так, глядишь, быстрее домой вернусь.
– Я всегда прихожу пораньше да на запас местечко занимаю. Надо будет тебе, так  и тебе  в этом помогу.
    Домой возвращались вместе. Он, прихрамывая на ногу, теперь обратил внимание, что и она прихрамывает, как бы превозмогая боль.
– А с ногой что у тебя? – полюбопытствовал, не думая об уместности задаваемого вопроса.
– Корнеич, –   вдруг озорно засмеялась спутница,– мог бы и не замечать, что дама хромая.
 Но тут же  серьёзно добавила:
– Как не захромать: война, тяжести, холод, голод, дети, хозяйство…Чего только не было!? Работали в ботиночках по  колено в снегу, да и в детстве в сиротстве по снегу босиком бегали. Вот теперь всё и сказалось. Болят ноги, болят…  А как-то всё больше правая. А ты вот на левую хромаешь. Так что считай, что у нас две здоровых на двоих.
    Стали замечать  соседки, что всё чаще и чаще видели  Корнеича с Васильевной вместе: то в магазин идут, то по парку, что недалеко от дома, прогуливаются.
 Зимой много не нагуляешь, стали одинокие люди друг к другу в гости ходить, а к весне оба как  помолодели: в глазах задор жизненный появился. И в тёплые дни ещё чаще стали ходить вдвоём на  прогулки. От «бабьих языков» только отшучивались: мол, завидно, так тоже идите.
        Корнеичу по душе пришёлся нрав этой женщины, всегда готовой подарить шутку. Нравилось ему, что никогда не видел её без дела – всегда в руках рукоделие: то вяжет, то шьёт. Сравнивал он её со своей Анной и ловил  в душе нотки сожаления, что хотел бы  жену  видеть такой покладистой, аккуратной. Он  теперь понял, чего не хватало ему в той женщине, которая была рядом, но оставалась чужой. Он вспоминал Анну, у которой в любом деле  любимым было слово «авось». Его, привыкшего с детства к порядку, раздражало безразличие жены  к  порядку в доме. Ссылаясь на усталость, Анна перекидывала свои женские обязанности на него, отчего в душе его росли раздражительность и тоска.
   Теперь же, рядом с соседкой, старик не замечал времени. Ему казалось, что в нём проснулась вторая молодость, тело его ощущало трепет, когда он, как бы невзначай, касался своей новой подруги. Всё чаще старался быть рядом: и в магазин вместе сходят, или  выйдут и дружно хромая, покачиваясь в разные стороны, пойдут вдоль улицы, делясь своими новостями или обсуждая  проблемы в семьях детей. Ратовали, что дети, ставшие взрослыми, но не имеющие того жизненного опыта, как у них, не прислушивались к их советам. А то, просто вспомнив какие-то забавные случаи из прожитого, громко смеялись. И нежно смотрел на Васильевну её преданный сосед, и замирало у неё сердце.
    Незаметно пролетели два года. Дочери и Корнеича, и Васильевны видели  их настроение  и  поощряли ту дружбу. Все праздники в семье Васильевны  уже не проходили  без Корнеича, а на дни рождения Корнеича  приглашалась Васильевна, которая к тому времени обжилась на новом месте и в любой компании заражала всех своим заливистым молодым смехом… 
    Её смех всё больше и больше сбивал с ритма сердце старика. Зимними днями, когда у Васильевны или Корнеича дома никого не было, они вдвоём устраивались в кухне того или другого и по много раз забивали «козла» в домино или разбрасывали карты  в «дурака». Искромётные поддевки острой на язык Васильевны обескураживали соседа и он, чаще всего проигрывая, азартно пытался отыграться. Невдомёк ему было, что хитрила сообразительная соседка.
    Как - то после очередного проигрыша под иронические смешки противницы пересчитал Корнеич карты и одной не досчитался. И вдруг заметил, как из-под юбки Васильевны поплыла легонько та карта и опустилась на пол. Взъерошился Корнеич, ухватил соседку за колено, да вдруг испугался. Глянул на неё, а она спокойно сидит и руку его не убирает. Оба замерли, как будто неожиданно почувствовали  что-то  радостное и давно ожидаемое. Он взял её руки в свои, начал  целовать, а она прижала его голову к груди и гладила, как родного.
   Почувствовал Корнеич внутри себя что-то давно забытое. Вскочил, как молодой, поднял Васильевну со стула, прижал к себе…
    И снова разбросала по земле осень сброшенную с ветвей листву. В один из осенних дней уже с утра ждал Корнеич возле подъезда свою подругу, собирались пораньше  в магазин вместе сходить. Но время шло, а Васильевна не выходила. Пошёл искать. Сначала в квартиру позвонил, никто не ответил. Потом стал расспрашивать соседей, не видел  ли кто Васильевну.. Хоть те и подсмеивались над дружбой  двух старых людей, но  увидев озадаченность старика, тоже стали выяснять, куда же могла исчезнуть его подруга.
    Наконец ему рассказали, что ночью к дому подъезжала скорая помощь. Предположили, что  к ней. Стали ждать возвращения с работы внучки Васильевны: скажет, где бабушка.
    Та рассказала, что ночью стало Васильевне плохо, и забрала её  «скорая помощь» в больницу. Как ни уговаривала  дочь старика не ездить  в больницу, принимая во внимание и позднее время, и холодную погоду, отправился  он искать подругу.
    Время приёма посетителей в больнице уже закончилось, но выяснив номер палаты  и где окно находится, Корнеич поспешил на улицу.  Стал напротив окна  как молодой кричать, звать свою Васильевну. Много больных выглядывало в палатные окна до тех пор, пока, наконец, не появилась перед окном Васильевна. Помахали друг другу рукой. Чуть не плача, возвращался старик  домой…
    Васильевна попросила врача диагноз дочери не сообщать. И от операции отказалась.
– Скоро восемьдесят. Уже пожила. Как будет после операции, кто знает… Сердце, вдруг, не выдержит, детям  одни заботы. Поживу, сколько Господь отпустит…
– А что ж раньше не шла к врачам? – удивлялась докторша.– У Вас же давно, наверно, боли начались?
– За всю жизнь чего только не перетерпела…Терпеть привыкла…Сиротство терпела, мужнины пьянство и измены терпела…В войну чего только не перенесли, а всё вынесли – вытерпели. Вот и теперь думала, обойдётся.
   Провели химиотерапию, курс лечения, выписали.
– Не могу без тебя, Васильевна, – встретил её Корнеич. – Давай поженимся. Спрошу у Светки, к нам жить пойдёшь.
– Да нет, дорогой ты мой,– погладила по белой голове своего ухажёра. – Порог у вас очень высокий. Не смогу переступать. Да и дочки наши что скажут…Так –то они только за одним из стариков ухаживают. А потом что – сразу за двумя? Прости…
– Я сам ещё в силах, смогу и стирать, и готовить…– хорохорился  старик. – А будем рядом, у меня сил в два раза будет больше…
    Тяжело было на душе у Васильевны. Никому не открыла она своей тайны. Ходила на лечение, принимала лекарства; всё так, чтоб никто из домашних не знал. От Корнеича истинную свою болезнь скрыла, хотя он стал постоянно провожать её до поликлиники…
   Настал день, когда она сидела с соседками  на лавочке возле подъезда, судачили, смеялись, и, вдруг, она поднялась резко, выпрямилась, сказала громко:
 – Хватит. Я устала. Всё…– и вошла в подъезд.
    Через десять дней её не стало.
    Был конец ноября. Земля ещё не застыла. Прозрачный, стылый воздух  пронизывали яркие, но уже холодные, солнечные лучи. Казалось, что они изо всех сил старались осветить её  последний путь.
   Проститься приехали дочери, собрались все соседи. Приехали  подруги, работавшие с ней рядом на заводе много лет назад и знающие все её боли, и радости, и печали…
    Корнеич  не отходил от гроба, склонив голову, он скрывал свои слёзы.
    Определили дочери для неё последним приютом место рядом с мужем Иваном.
    За поминальным столом Корнеич  сидел сгорбившись, поникши. От последнего слова  о ней отказался. Говорить не мог.
    Когда почти все уже разошлись, и её дочери стали убирать со стола, подозвал к себе младшую. Попросил:
–  Посиди со мной. Знаешь, я очень любил вашу маму… Мы… любили друг друга. У нас было всё…всё…Она подарила мне то, что отобрала у меня молодость…
    Ночью ударил мороз, выпал  большой снег. А назавтра на лавочке у подъезда никого не было видно.
    Долго ещё не выходил из дома Корнеич.
    Весной, когда распустилась на деревьях листва, увидели соседи на скамеечке, стоящей в глубине двора, одиноко сидящего старика, опирающегося подбородком на ручку клюки. Он ни с кем не заговаривал. А если кто подходил к нему, разговаривал нехотя, давая понять о нежелании продолжения разговора.
   Соседи стали привыкать  к сиротливо сидящей фигуре. Сначала перестали обращать на него внимание, а потом не заметили его отсутствия. Скончался он тихо после долгой болезни, также тихо похоронили его родные рядом с его русской женой Анной.