Касательно велосипеда помимо его собственного ниче

Касательно велосипеда помимо его собственного ничего (в качестве рецензии)

Идея условности границ между реальностью и иллюзией овладевает, надеюсь, каждым человеком рано или поздно, иногда или реже, в не менее разной степени воздействия на тонкие фибры человеческого организма, включая экзистенцию его души. Для многих эта идея, подобно летнему насморку, проходит бесследно, как для самого её носителя, так и для окружающих. У других, чуть меньших, впоследствии возникают трудности с идентификацией сущностей, и, как следствие, частое и болезненное разрушение иллюзий. Как можно уже догадаться, у совсем меньших -- буквально, единичных -- последствия такого поворота мыслей становятся глобальными, если не в мировом масштабе, то в масштабе, соразмерном количеству почитателей (читателей) несравненного Флэнна О'Брайена. Вот чем объясняется стиль моего сегодняшнего текста -- начитавшись его "Третьего полицейского", ещё не так начнёшь формулировать. Но всё равно, не так, как этот ирландец, и близко. Да что ж формулировки и стиль -- а как совершенны сюжет, диалоги, философия, круто замешанные на (нет, не думаю, что чёрной, скорее -- пёстрой) иронии и бездонной фантазии. Всё здесь необычно и пленительно томно, нелогично и убедительно одновременно, включая описание окружающей местности:

>>> Мы были в странной местности. Вокруг нас было некоторое количество синих гор на, можно сказать, почтительном расстоянии, со стекающим по плечам одной или двух из них блеском белой воды, они постоянно окаймляли нас и угнетающе вмешивались в наши умы. На полпути до этих гор вид прояснялся и был полон горбов, и впадин, и длинных парков отличной заболоченной земли, и воспитанных людей, там и сям работающих среди всего этого длинными инструментами, слышны были их голоса, зовущие сквозь ветер и треск тупых телег на дорогах. В нескольких местах видны были белые строения и коровы, лениво влачащие ноги отсюда туда в поисках пастбища. У меня на глазах компания ворон выделилась из дерева и печально слетела на поле, где было довольно много овец, одетых в славные шубы. (c)

А какие сравнения!

>>> и стал безумен, как два цента с половиной, и раздражителен, как пятак (c)

Ну и касательно велосипедов, наконец. Правда, если в юности не изучать "атомику", то понять почему в этой местности "человек позволяет делу зайти так далеко, что он уже наполовину или более чем наполовину велосипед" -- совершенно невозможно. Так же, как оценить "поведение велосипеда с высоким содержанием человечности"..., которое "очень хитро и совершенно замечательно. Никогда не увидишь, чтобы они двигались сами по себе, но неожиданно встречаешь их в наименее поддающихся объяснению местах." Например, рядом с комодом в теплой кухне, когда на дворе льет.
Но ведь невозможность понять не исключает возможность поверить, а, существенно наоборот -- она её включает. Оттого-то так легко поверить, что "плющить свет" можно "для развлечения, а также ради научной истины".
Но вообще, читая такие книги, как "Третий полицейский", я с самого начала знаю, что привычная мысль -- этот вымышленный мир совсем, как наша абсурдная реальность -- непременно появится рано или поздно. Здесь она появилась примерно в этом месте:

>>> Я чувствую, что мне стоит огромного напряжения верить всему, что я вижу, и я начинаю иногда со страхом смотреть на некоторые вещи - а что, если и в них придется поверить?
>>> По-видимому, предела нет, заметил Джо. У них тут могут сказать что угодно, и это будет правда, и в нее придется верить.

Хотя, может, и в этом:

>>> Я улыбнулся ему в добродушном замешательстве и сказал:
- Вас, хитрого вы вида человек, трудно распознать, и положение ваше отгадать не просто. Вы кажетесь очень довольным, с одной стороны, но опять-таки вы, кажется, не удовлетворены. Какие у вас претензии к жизни?
Он пускал в меня мешочками дыма и внимательно смотрел на меня из-за волосяных кустов, произраставших у него вокруг глаз.
- Это жизнь? - ответил он. - Я бы охотнее обошелся без нее, - сказал он, - ибо с нее удивительно мало проку. Ее не поешь и не попьешь, в трубке не покуришь, она не защищает от дождя, и прижать ее в темноте не ахти как приятно, если ее раздеть и уложить с собой в постель после ночи, полной портера, когда весь дрожишь от алой страсти. Она есть великое заблуждение и входит в число предметов, без которых лучше обойтись, вроде ночных горшков и заграничного сала.
- Хорошенькие разговорчики в такой великолепно оживленный денек, - пожурил я, - когда солнце гудит в небесах и шлет вниз отличные новости к нам в усталые косточки.
- Или, то же самое, перины, - продолжал он, - или хлеб, изготовленный мощными паровыми машинами. Это жизнь, вы скажете? Жизнь?
Разъясни трудность жизни, но при этом подчеркни ее сладостную и желанную суть.
Какую это сладость?
Цветы весной, величие и довольство человечьей жизни, птичья песня под вечер - ты отлично знаешь, о чем я.
Все равно, насчет сладости я не уверен.
- Трудно правильно увидеть ее форму, - сказал я хитрому человеку, - или вообще дать определение жизни, но если жизнь для вас связывается с удовольствием, то один мне говорил, что в городах она бывает более высокой марки, чем в сельских частях страны, и, говорят, самый высший сорт дают в определенных частях Франции. Вы когда-нибудь замечали, как ее много в кошках, когда они совсем еще несовершеннолетние?
Он обиженно посмотрел в моем направлении.
- Это жизнь? Не один человек провел сто лет в попытках уловить измерения ее, а как только наконец поймет ее и заведет в голове своей некоторый порядок ее, тут же, как назло, - бух в кровать и умирает! Умирает, как отравившийся пастуший пес. Нет ничего опаснее, курить ее не покуришь, никто не даст тебе за нее ни гроша, ни полушки, и в заключение - она тебя убивает. Странное это сооружение, очень опасное, смертельная ловушка в полный рост. Жизнь? (c)

Или здесь?:

>>> Я решил, что лучше будет увести разговор подальше от велосипедов.
- Вы сообщили мне первое правило мудрости, - сказал я. - Каково же второе правило?
- На это можно ответить, - сказал он. - Всего их пять. Всегда задавай все вопросы, какие только можно задать, а сам никогда не отвечай ни на один. Обращай все услышанное себе на преимущество. Всегда имей с собой велоаптечку. Заворачивай налево по возможности чаще. Никогда не нажимай сначала на передний тормоз.
- Интересные правила, - сказал я сухо.
- Будете им следовать, - сказал сержант, - спасете душу и никогда не шлепнетесь на склизкой дороге.
- Я был бы вам чрезвычайно обязан, - сказал я, - если бы вы мне объяснили, под которое из этих правил подпадает затруднение, для представления какового вам я сегодня сюда явился.
- Тут не сегодня, тут вчера, - сказал он, - но которое это из затруднений? В чем crux rei?
Вчера? Я без малейшего колебания решил, что нечего тратить время на попытки понять и половину того, что он сказал. Я упорно продолжал расспросы.
- Я пришел сюда с тем, чтобы официально информировать вас о краже у меня американских золотых часов.
Он посмотрел на меня сквозь атмосферу великого удивления и скептицизма, подняв брови почти до волос.
- Это удивительное высказывание, - сказал он наконец.
- Почему?
- Кто станет красть часы, когда можно украсть велосипед?
Внимай его холодной, неумолимой логике.
- Понятия не имею, - сказал я.
- Слыханное ли дело, чтобы человек ехал по дороге на часах или подвозил к дому мешок торфа, положив его на раму часов?
- Я не говорил, что вору понадобились мои часы, чтобы на них ездить, - возразил я. - Весьма вероятно, что у него есть собственный велосипед, каковым он и воспользовался, чтобы потихоньку ускользнуть в ночи.
- Никогда за пыхтение свое не слыхал, чтобы человек в здравом рассудке украл что-нибудь, кроме велосипеда, - сказал сержант, - за исключением насосов, и зажимов, и фар, и тому подобного. Вы ведь, конечно, не станете мне, в моем возрасте, говорить, что мир меняется?
- Я говорю только одно: у меня украли часы, - сказал я обиженно.
- Ладно, - сказал сержант тоном окончательного решения, - придется объявлять розыск.
Он лучезарно улыбнулся мне. Было совершенно ясно, что он не поверил в моем рассказе ни единому слову и считает меня человеком хрупкого умственного здоровья. Он ублажал меня, как маленького. (c)

Ну не здесь-то точно -- это просто ужасно смешно:

>>> - Высокое седло, - сказал сержант, - было изобретено личностью по фамилии Питере, проведшей жизнь за границей в езде на верблюдах и иных возвышенных животных - жирафах, слонах и птицах, способных бегать, как зайцы, и нести яйца размером с миску, какую видишь в паровой чистке, где в ней держат химическую воду для выведения дегтя из мужских брюк. Вернувшись домой с войн, он всерьез задумался о сидении на низком седле и однажды ночью, будучи в постели, в результате постоянного мозгования и умственных исследований случайно изобрел высокое седло. Его собственного имени я не помню. Высокое седло - отец низкого руля. Оно распинает вилку, и вызывает прилив крови к голове, и причиняет страшную боль внутренним органам.
- Каким органам? - обратился я.
- Обоим, - сказал сержант. (с)

Да тут вообще всё радует:

>>> - Разве вы никогда в юности не изучали атомику? - спросил сержант, глядя на меня взором вопрошающим и исполненным великого удивления.
- Нет, - ответил я.
- Это очень серьезная растрата, - сказал он, - но я вам все равно опишу масштабы этого дела. Все состоит из маленьких частиц себя, и они летают вокруг по концентрическим окружностям, и дугам, и сегментам, и по другим бесчисленным геометрическим фигурам, слишком многочисленным, чтобы их можно было назвать коллективно, никогда не стоя на месте и не отдыхая, а все уносясь прочь, вращаясь и бросаясь туда и сюда и опять обратно, всегда в пути. Эти крохотные господа называются атомами. Вы прослеживаете интеллектуально?
- Да.
- Они подвижны, как двадцать озорных гномов, отплясывающих джигу на могильном камне.
Очень красивый оборот, промурлыкал Джо.
- Теперь возьмите овцу, - сказал сержант. - Что есть овца, как не миллионы маленьких кусочков овечности, кружащихся вокруг и проделывающих изощренные курбеты внутри овцы? Что она такое, как не это?
- Это должно вызывать у скотины головокружение, - сделал я наблюдение, - в особенности если кружение происходит и в голове у нее тоже.
Сержант наградил меня взглядом, смысл которого, я уверен, он сам описал бы как non possum и noli me tangere.
- Этому замечанию очень подошло бы название "чушь", - сказал он резко, - потому что и нервные струны, и самая голова овцы крутятся с таким же успехом, и вы можете сократить одно кружение на другое, и вот вам пожалуйста - как упростить дробное сложение, когда у вас пятерки и над, и под чертой.
- Честно говоря, об этом я не подумал, - сказал я.
- Атомика - очень запутанная теорема, и в ней можно разобраться алгеброй, но рекомендуется принимать ее постепенно, потому что можно провести всю ночь за доказательством маленького ее кусочка при посредстве линеек, косинусов и иных подобных приборов, а потом в итоге ни на грош не поверить тому, что сам доказал. Произойди такое, так вам пришлось бы рассматривать все в обратном порядке, пока не найдете место, где, как обрисовано в алгебре Холла и Найта, вы можете верить собственным фактам, а потом вновь продолжать с этого конкретного места, пока вы не поверите как следует во все это дело так, чтобы не оставалось ни кусочков, в которые веришь наполовину, ни сомнений в голове, причиняющих боль, как когда потеряешь в кровати запонку от рубашки. (с)

И всё прекрасно:

>>> Мы едва успели полностью переступить порог, как нам стало совершенно ясно, что присутствует посетитель. На груди у него были цветные лычки высокой должности, но одет он был в полицейскую синеву, а на голове нес полицейскую фуражку с очень ярко сверкающей в ней специальной кокардой начальственной должности. Он был очень толстый и кругообразный, с минимальными руками и ногами, и обширный куст его усов щетинился от норова и самодурства. Сержант сначала отдал ему удивленные взгляды, а потом отдал ему по-военному честь. (c)

Ах, да. Конец в этой книге под стать всему -- необычный и сильный до слёз.