Был колхоз-то

…Деревня! Наконец-то! Несмотря на то, что вчера приехали поздно, Сергей проснулся с первыми петухами, и сразу же потянуло на улицу. Выйдя на покосившееся крылечко, с великим удовольствием глубоко вдохнул пьянящий своей чистотой и многообразием запахов воздух. Легкий ветерок пробежался по волосам, шелест травы умиротворяющее успокаивал. Как же здесь здорово! Несмотря на многолетнюю привычку даже не хотелось курить. Слышалось далекое тихое мычание коровы. Тонкое благоухание свежего навоза, откуда-то принесенное ветерком, утренняя свежесть переполняли легкие. Весь этот букет запахов был до боли знаком, но уже становился чужим. Все детство он провел здесь с бабушкой и дедушкой, с матерью и отцом. Странно, но они, как заговоренные, всегда твердили ему: «Вот вырастешь – станешь начальником! К тебе будут обращаться: «Сергей Анатольевич, подпишите, пожалуйста». Может именно эти самые наставления и помогли выйти «в люди». Там, в мегаполисе, не смотря на молодость, у него был статус, руководящая должность, почет, уважение, достаток. Но что-то в душе постоянно тянуло к истокам, на родину, особенно после смерти родителей. Сколько лет его здесь не было! Лет пять уже и на кладбище не появлялся.  Дом заметно состарился, да и местные «охотники» за чужим добром «помогли». Заросший сад, покосившаяся крыша, заброшенный колодец… От всего этого вида на сердце становилось необъяснимо тяжело и к горлу подкатывал комок…

Сергей встрепенулся, не понимая, что вдруг с ним случилось, и поспешил будить изнеженных московских друзей, желая и им дать насладиться прелестью деревенского утра. Хоть дом и был старым, но дед видимо при строительстве вложил в него всю душу и мастерство, потому что стены, окна и двери, сработанные на совесть были пока еще на месте и, в отличие от крыльца, не подавали признаков разрушения. 

Весь день был наполнен приятной суетой: заготовкой дров, приготовлением салатов, маринованием мяса, скашиванием травы вокруг дома. Гости, казалось, были без ума от всей этой суеты. То один, то другой восклицали, что готовы пожертвовать путевками на море ради двух недель в деревне. Ко второй половине дня ребята начали хвастаться мозолями на своих «молочных» ладонях от топора и косы. Сергей только умилялся, глядя на этих взрослых, сильных мужчин, и иронично рассказывал про то, как в детстве всей семьей ходили тяпать свеклу, косить, ворошить и убирать сено, пахать картошку и о прочих житейских повседневных занятиях простого деревенского мальчишки. «Но ведь это невозможно! Так нельзя! Вы же были дети!» - удивлялись девушки. На что Сергей невозмутимо, хотя боль в ладонях от топора тоже давала о себе знать, продолжал рассказывать о казалось бы нереальном, сравниваемым с подвигами Геракла, повседневном быте деревенского паренька.

На освобожденных от высокого бурьяна грядках, среди которых компания молодых людей обнаружили чудом выжившие перья многолетнего лука, разожгли костер. Отойдя в сторонку чтоб не затоптать это чудо, соорудили из кирпичей мангал, глубоко уверенные, что приготовление вкусных шашлыков в основном зависит от умения, а не от коробочки, в которой лежат угли. И весь вечер в милой суете, с этим ароматно-аппетитным дымком, закусывая приятно-острой зеленью свежесорванного лучка, он корил себя за то, что так много было упущено за эти годы, с твердой убеждённостью  восстановить дом.

Было уже далеко за полночь. Друзья укладывались. Сергей стоял у калитки, разглядывая Млечный путь. Редкие мизерные, то красные, то желтоватые точечки, мигая, плавно двигались среди этого звёздного скопления. «Наверно самолеты или спутники», - подумал Сергей.

- Ты что не ложишься? – услышал, вдруг за спиной голос Валентина.

- Хочу насладиться тишиной.

- А я на чердаке постелил. Там у вас ещё сено сохранилось. Хочешь со мной?

- Да, конечно. Хорошо, хоть крыша не прохудилась. Дом-то вроде ещё крепенький.

Все его мысли путались теперь вокруг родительского дома. Он уже представлял, как отремонтирует его, создаст тут уютную дачу, наведёт порядок на кладбище. Прикидывал, что можно перевезти сюда из городской мебели, мысленно обставлял комнаты, благоустраивал усадьбу.

Месяц ярким полукругом щедро раздаривал укутанным в шаль ночного неба слободкам с низкими домишками свой свет. Почему-то  подумалось: «Подставь слева палочку и получится буква «р» - «растущий». Отчетливо среди темноты вырисовывались дорога, смутные очертания кустов, деревьев. Редкие фонари сверкали единичными разбросанными точками по деревне. «Один, два, три… - всего-то пять штук», - пересчитал он про себя. Где-то за домами, далеко в поле, прямо напротив его дома, тоже мигал  красновато-желтоватым цветом одинокий огонёк. Сергей давно уже обратил на него внимание. Огонёк то увеличивался, то превращался в маленькую точку.

- А давай прогуляемся, - предложил он Валентину.

- Давай.

Никто не заметил, как две, отделившиеся от заброшенного дома фигуры перешли дорогу, спустились к реке и берегом, выйдя в поле, направились мимо чьей-то пасеки к непотухающему огоньку.

- Вы чьи будете-то? – спросил неопределённого возраста мужик возле костра. Неподалёку паслось несколько лошадей, которые при появлении чужаков подняли головы и тишину нарушило тихое фырканье.

- Ярёмин я.

- Серёга, что ли?

- Ну да, Серёга.

- Помню, помню. А меня-то узнаёшь?

- Пока нет.

- Дядь Михась! Помнишь, как у меня в гараже с Павликом моим пропадал?

- Дядь Михась! Ты?! – они с радостью пожали друг другу руки. - А что тут, в поле, один?

- Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, вон, за телегой бревна лежат, - сказал дядь Михась, подбрасывая в костёр очередную порцию топлива.

Туча ярких искорок, взметнувшись, осветила на миг пасущихся невдалеке лошадей, телегу, поваленное бревно, и сидевшего на нём бывшего колхозного сторожа, несмотря на теплые июньские вечера, закутанного в фуфайку:

- Ты надолго? – обратился он к Сергею, когда тот с Валентином, подкатив по чурбанчику, устроились у костра.

- На праздники.

- Ну, как дом?

- Стоит. Вот думаю отремонтировать его, приспособить под дачу.

- Это правильно - здесь корень твой, держаться за него надо. Отца-то, поди, уж лет пятнадцать нет?

- Да. И мать шесть лет, как схоронили.

Они разговорились. Сергей рассказывал о своём состоявшемся городском бизнесе, квартире, машине, друзьях, а Михась о себе, своём хозяйстве, колхозе. Иногда он снимал кепку, тщательно приглаживал лысину, будто там было много взъерошенных волос, и вновь аккуратно натягивал поношенный картуз на голову, как что-то ценное, становясь в тот миг дряхлым дедом, хотя Сергей точно знал, что ему нет ещё и шестидесяти. Оказалось, Михась частенько любит вот так посидеть вечерком у костра, карауля пасущихся лошадей. Небольшая ферма неподалеку, овчарня, конюшня – все это появилось у него не так давно. С тех пор, как надоело в Москву на заработки мотаться. Да и заработков не получилось. Колхоз, когда развалили, пятьдесят тысяч заработанных за последние годы не выплатил. В Москве тоже – в одном месте не доплатили, в другом вот уже три года обещаниями кормят, в третьем даже и не обещают. Брать не с кого – исчезли, прихватив с собой в общей сложности с полмиллиона заработанных им денег. Дети помогли хозяйством обзавестись, и старый стал - на пенсию вышел. Как он говорил: «я теперь сам себе «пять в одном» - председатель и пахарь, агроном и животновод, да ещё и всему этому сторож. Пасека, прудик возле неё,– тоже его рук дело.

- Колхоз-то ещё при мне обанкротили, - сказал Сергей. – Помнится, мать рассказывала, что ей в колхозе тысяч семьдесят так и не выплатили. А какой колхоз-то был!

- Был колхоз-то, был… В начале девяностых ещё в передовых значился… - рассказывал Михась с передышками, с расстановками. – А народу-то сколько было! Сейчас половина разъехалось, половина – поумирали. Мужики-то молодые мрут, как мухи. Взять, к примеру, молодёжный посёлок. Пятьдесят квартир колхоз в восьмидесятых молодыми семьями заселил. И что? – за тридцать лет из этих пятидесяти только дай Бог в десяти хозяин остался, в остальных вдовы живут…

Ночью возле костра было тепло и даже жарко, только по спине бегали мурашки озноба. Михась достал из телеги «зипуны», накинув которые ребята стали похожими на него. Комары давно пропали. Звёздное небо вызывало бурю фантазий и эмоций, языки пламени притягивали взгляд.

- Да, на воду, огонь и небо можно смотреть бесконечно, - поддакнул Михась, выковыривая из золы очередную картофелину.

- На воду, огонь и дорогу, - поправил Сергей.

- И на небо тоже, - стоял на своём Михась.

- А много председателей было в колхозе? – поинтересовался Валентин.

- На моём только веку – человек пять.

- А можно было колхоз сохранить?

- Наверно можно, если б растаскивали поменьше. Если б ещё в начале девяностых наш Силупов снял бы несколько человек с должностей, заменил бы несколько звеньев этой воровской цепи, то машина заработала бы, а так… - что творилось на фермах, на току, в мастерской. Все воровали, а он с ними со всеми пил…

Видно было, что расспросами своими ребята бередили старику душу, но он не злился, не гнал их, а с заметным волнением продолжал рассказывать, то замолкая, будто провалившись в глубокую яму своей бездонной памяти пытался что-то там выудить, то оживляясь, расправляя согнутую спину. В потускневших было глазах под нависшими бровями вновь вспыхивали чуть заметные огоньки и, приглаживая бородку, продолжал: 

- За несколько лет колхоз обанкротили. А последний председатель и вовсе вместе с техникой всё домой тащил. Всех сродственничков на всю жизнь обеспечил. Вдруг стала в колхозе техника пропадать – и машины угоняли и прицепы тракторные. А милиция даже дел не заводила. Все помалкивали, и так знали, что ничего не найдут. Зарплату задерживали сначала по несколько месяцев, затем годами, а потом и вовсе платить перестали. Сколько народу пообманули своими обещаниями…

- Так по всей стране было, не только здесь, - высказался Валентин. – Вон, по трассе едешь, сколько ферм разваленных, поля лесом зарастают, зато мы всё импортное едим. А раньше сами всю продукцию за границу посылали и себе хватало.

- И скотины в каждом хозяйстве было навалом, - поддакнул Сергей. - И колхоз помогал, и работа у всех была. Так ведь? Колхоз-то наш был богатым!

- Колхоз-то был богатым, да на одну зарплату не проживешь, - откликался Михась. - Вот и держали все дома скотинку. Хорошо, кормежка почти дармовая была. Воровали всегда. Сколь помню себя, с самого детства помню, как из колхоза тащили. Помню, отец работал на комбайне и каждый день в бункере, хоть немного, да привезет зернеца домой. Мы, дети, работали в амбаре, на веялках, на сортировке и всегда тоже по сумочке домой приносили курам. Мать специально нам пошила небольшие такие сумочки из тряпок. Гоняли нас, отбирали эти сумки, а всё равно таскали… 

А когда отец возчиком работал, зимой на свинарник возил зерно… Оттуда едет, сбросит мне мешок, а я его на санках по сугробам карячу. Он килограмм пятьдесят, то на одну сторону, то на другую с санок свалится...

На лугу сено косили, - тоже таскали то вязанками, то простынями. Председатель косить не разрешал, а у домов вся трава была ребятишками вытоптана. Детей-то ведь в каждом дворе: мало, у кого один-два, - до тринадцати человек доходило! Так вот сено заготавливали, кто как сможет. Выписывали на зиму солому овсяную или ячменную. И все почти свою скотинку кормили соломой, сена-то ни у кого не было. Гречишную солому очень редко выписывали, но тоже иногда давали. А чаще всего она оставалась в поле и её либо потом сжигали, либо она сгнивала. А с поля вывозить не разрешалось. Всё это пресекалось, - уже чуть ли не с дрожью в голосе продолжал Михась. Отблески пламени время от времени освещали его щетинистое постаревшее лицо. На минуту о чём-то задумавшись, он продолжил: Лучше пропадёт, но людям не давали. Отец рассказывал, что некоторые, кто утащить не мог, едва до весны доживали. Крыши были соломой крыты, так вот за зиму всю солому с крыши скотине скармливали, а осенью потом крыли заново. Да ещё каждая корова налогом облагалась: раз в месяц, есть у тебя, нет ли, а будь добр сдай сколько-то килограммов сливочного масла в колхоз. Опять же народ хитрил: что-то продавал, а на проданные деньги покупал в магазине масло и сдавал его как своё, домашнее…

Глубоко вздыхал Михась, во время рассказа. Кучка поленьев возле его ног постепенно иссякла. И вот, кряхтя по стариковски, он поднялся, опираясь локтями о  колени, и отводя в сторону взгляд, направился к телеге. Что он там делал? Какое-то время со стороны телеги, вырываемой из темноты слабыми отблесками костра, слышалось тихое покряхтывание и вздохи. Молодые люди помалкивали, точно проглотив языки и не шевелясь, смотрели на огонь. Дурманящий ночной воздух впитывался в них вместе со словами деда:

- Только в семидесятые годы полегчало, - продолжил Михась, устроившись на своём месте и подкинув в костёр новую порцию дровишек.  – Колхозникам вместо трудодней зарплату стали выплачивать, хоть и невелика она была, а крыши у людей шифером покрываться начали, кое у кого стали появляться машины, мотоциклы.

Но скотину так и продолжали держать почти в каждом хозяйстве. А кто на ферме работал, у тех особенно по многу скотины дома было. Корма никто почти не покупал,  кормились из колхоза: комбикорм, мука, сено, молоко, патока, силос. У кого какая возможность была, тот то и брал. Да ещё и на заработанный рубль в конце сезона колхоз стал выдавать зерно, граммов по 150-200. Тонны по две на человека выходило. А ещё молоко с подворий собирал колхоз, потом тоже рассчитывался зерном или деньгами. Ну, ты наверно помнишь, как возчик наш на телеге по домам ездил, собирая молоко в бидоны? К девяностым годам уже до абсурда доходило – как воровать привыкли! Даже те доярки, которые не имели коров, и те молоко дома сдавали. Таскали с фермы и сдавали, как домашнее. Телёнка на ферме продали – записали падёж. А то обували тёлок в сапоги и выводили, чтоб следов не было, а потом их живьём продавали как своих, или резали. А на свинарнике: свинья опоросит десять, а напишут в отчетах – щесть. Вот четыре и растут для кого-то. Такой же сродственник свинарки приедет, она ему и даст несколько штук для домашнего хозяйства или себе принесет…

На току зерно тоже растаскивалось. На весах всё занижали. Например, привезут 4 тонны, а напишут 3,5. Ну, если не на 500, так на 300 килограммов всегда занижали, на будущие якобы потери, и в течение года эти килограммы тайком перекочевывали к начальству и работникам. Гречку тоже так же таскали…

Самое главное – всем всё хватало… Был колхоз-то, был… В начале девяностых ещё в передовых значился…

С тяжёлым сердцем уходили молодые люди от Михася.  В их глазах так и стоял побитый жизнью, но крепко вросший в свой родной клочок землицы совсем ещё не старый дед, мечтающий восстановить разрушенную когда-то сельскую церковь и в связи с этим повторяющий где-то вычитанные им слова о том, что Россия «не вернёт свою подлинность, если не станет дышать православием».

Молча они добрались до дома, молча забрались на чердак. И уже засыпая, вдруг Сергей произнес: «За Державу обидно!».