Фронтовая любовь

...Первый осенний снег запорошил тропинку, ведущую от колодца к веранде, белыми беретами лёг на ещё не упавшие с веток яблоки, свисающие прямо к окошкам с узорчатыми ставнями, рассеяв ажурные снежинки на табличку, что прикрепили к двери Саблиных местные школьники. На ней надпись: «Здесь живёт ветеран Великой Отечественной войны».Я шла в этот дом, чтобы расспросить о героической биографии Михаила Егоровича и написать о нем в районке, как о человеке-легенде, достойном того, чтобы им гордились и помнили.
— Хотите о его путях-дорогах фронтовых поведать людям? — сразу с вопроса начала разговор старушка. — Воевать-то он воевал, но не пойму, когда баб-то успевал еще обхаживать?
— Ну зачем ты так, Ксения? — ласково попытался остановить супругу Михаил Егорович. — Корреспондента не интересует моя личная жизнь, тем более такая вот, о которой ты намекаешь.
— Нет уж, пусть послушает, — не унималась Ксения Тихоновна. — Такую историю ей вряд ли кто расскажет. Она потянула к себе его руку, крепко сжала кисть.
— Да не вырывайся же, — строго приказала она и посмотрела на меня.
— Вот, видите наколку? Это не меня так зовут. Вера — его фронтовая любовь. И не только любовь, а вторая жена. Правда, незаконная, гражданская... Я-то, дура, оставшись с трехлетним мальчишкой, горе горевала, думала, что погиб мой суженый. Один раз за всю войну весточку прислал, а потом — ни одного треугольничка. За меня уж сватались мужики, коих комиссовали с фронта по инвалидности, но не до них мне было. Мальчонку требовалось на ноги поднимать, кормить, чтоб не умер с голода. Так я за несколько километров в другой район в дубовый лес ходила, желуди собирала, пышки пекла пополам с лебедой.
После Дня Победы почти все оставшиеся в живых солдаты домой вернулись, а мой — как в воду канул. И немертвый, и неживой, и не без вести пропавший.
— Может, остановишься? — отодвинув в сторону недоплетенную кошелку, попросил старик. — Дай лучше я припомню, как под Сталинградом советские войска фашистов громили.
— Это потом, — махнула она рукой. — Я все-таки до конца хочу излить душу.
— Так вот. Бабы в церковь ходят: одни своих мужиков за упокой поминают, другие — за здравие, а я так: «Прости, Господи, его душу грешную не на небе, а на земле. Верни мне мужа, а сыну — отца».
В августе 45-го на сенокосе я была. Которые жены мужей с войны дождались — песни поют, кто в черных платках — слезы утирают, а я молча косой размахиваю, норовлю вперед всех к лесополосе приблизиться, в тенечке отдохнуть. Я была такая маленькая, худенькая, а проворная — всем на диву. Задремала малость, чую, кто-то меня зовет. Это был соседский пацан, прибежал с новостью: «Тетя Ксюша, — говорит, — к вам какой-то дядька приехал. С двумя девчонками, весь в орденах, одна нога деревянная. Послал меня тебя разыскивать. Такое, наверное, во сне никому бы не приснилось, а тут такая явь, такая оказия...».
...Гляжу я на него — и глазам своим не верю: это же Мишатка, супруг мой! Мальчонка, сын наш, обвил его колени руками, ластится к нему, а неизвестно чьи девчонки, заметила, чуть поодаль цветочки рвали. Кинулась я обнимать, целовать его, он тоже меня к своей груди прижал, потом, чую, холодком каким-то повеяло от него, лицо виноватым каким-то стало...
Я затараторила: «Проходи в дом, долгожданный. Я вся измучилась без тебя. С сыночком так и смотрели на все дорожки, не идешь ли ты. Хорошо, что не поминала тебя, как погибшего. Сейчас я на стол соберу кушанье. Гостей позову, гармониста. Возвращение твое отпразднуем».
Вспомнила про девчушек и меня будто током пронзило: «Миш, а Миш, а чьи эти девочки, почему они пришли с тобой и никуда не уходят?».
У него нервно задергались губы, он уставил взгляд в сторону поля, упирающегося в пригородчик Саблиных, где малышки плели из васильков веночки.
— Это... Это мои дочери, Ксения. Пожалуйста, послушай меня, прости и пойми, -— сказал он. — Не гони нас, ради бога, нам некуда идти...
— Вот он не даст мне соврать, как я тогда поступила: приказав сердцу не ныть, а глазам не плакать, побежала на лужок, присела на корточки и стала собирать с девчушками цветочки.
— Мамочка, — звонко сказала одна из них, —- а это мы для тебя веночки сплели. Самые яркие васильки выбирали.
Обе они подошли ко мне, надели на мою голову украшенья, поцеловали меня — и тут я разрыдалась. От счастья, от жалости, от сострадания, от ревности, не скрою. О предательстве Михаила перестала я думать. Мое сердце заполнили эти маленькие несчастные судьбы. Крошки не знали, что я — неродная им мать, и я в этом не признавалась им, пока не вышли замуж...
Ксения обратила мое внимание на три портрета, висящих рядом на одной стене: «Это — все наши дети. Дочки-близнецы на свою маму похожи. А вот там висит ее фотография. Видите? Мой муж — между ней и мной. Такова судьба. Я — его законная жена, а она — любимая, фронтовая подруга. Знаете, почему я простила ему измену на войне? Потому что меня ему навязали в жёны. Мы были богатыми, мельницу имели, много скота, горшечный цех... А в семье Михаила все четырнадцать детей были голы, как соколы. Вот отец и решил меня ему в жёны отдать, чтобы хоть он-то не умер от истощения. Ему было восемнадцать, а мне — шестнадцать лет. Я, моя хорошая, была дурнушка, конопатая, а он — ну прямо король. Он и сейчас красоту не растерял. Посмотри, какой высокий, стройный, какие голубые глубокие глаза, прямой нос, а губы до сих пор алые. Конечно, с Верой они были прекрасной парой, но война не посчиталась с их любовью, разлучила навсегда. Дочкам их со мной жилось хорошо. Как-никак, они же — сестры нашему с Мишей сыну. Я их научила вышивать, вязать платки и носки, косить траву, а, главное, доброте. Они, слава Всевышнему, даже когда узнали, что я им мачеха, не огрубели. Наоборот, еще желаннее стали. Пишут письма, посылки шлют, приезжают во время отпуска. Мы и внуков берем к себе на лето. Дети зовут меня мамулечкой, а внучата — бабулечкой, солнышком. Отца и деда они тоже любят. Вот почти и все поведала я вам о нас. Теперь пусть говорит, как воевал, за что награждали и как влюблялся под бомбежками, — немного повысив голос, сделавшийся вдруг грубым, затеребила она фартук.
В конце концов Ксения выдала свою обиду на мужа, да и как тут не понять ее? Услышав Тихоновны грустную исповедь, ему, опаленному войной, бывшему солдату Великой Отечественной войны, можно было только посочувствовать.
...Поужинав вкусными пирожками с малиновым компотом, Михаил вызвался меня провожать до проселочной дороги.
— Да, была такая вот у меня история, дочка. Гитлеровцы штурмовали Курск. Кругом танки, гарь, копоть. Смерть, стоны, кровь. В одном из сражений меня тяжело ранило в ногу, и я даже не надеялся, что кто-то вынесет меня с поля боя, потому что нас было, израненных и искалеченных, столько, что, казалось, будто окровавленное полотно застелило землю... Я даже не стонал. Лежал и смотрел в черное небо, пытаясь уловить хотя бы клочок белого облачка. Вдруг ко мне подбежала молодая блондинка и, опустившись на корточки, скомандовала: «Ну-ка, парень, держись за мои плечи. Вагон для раненых подали. Я тебя дотащу».
— Ты что, с ума сошла? — оттолкнул я ее. — Не допрешь, во-первых, а во-вторых, двоих сметет прицельным огнем.
— Ну и что, вместе погибнем, - смело встряхнула она кудрями. — У меня все равно никого нет. Оплакивать некому.
У нее хватило сил приволочить меня к месту погрузки вышедших из строя бойцов, а потом — сопровождать до самого госпиталя. Она же, Вера, делала мне операцию по удалению осколков снаряда из левой ноги... Вера была военным хирургом и за операционным столом проводила без сна по несколько суток. Промежутки между операциями она использовала, чтобы сидеть у моей постели.
Мы очень сильно полюбили друг друга и больше не расставались до самой роковой (будь она проклята) пули... Я еще лечился в санотделении, а Верочку вызвали в воинскую часть, которая оказалась в окружении противника. Всю ночь под обстрелами фашистов она перевязывала раненых бойцов, оперировала прямо на месте, выносила их с полей кровавой жатвы. Знаете, а, между прочим, была беременна на седьмом месяце.
Когда у нас родилась двойня — Люба и Надя, — они жили с нами при госпитале. Вначале мать кормила их грудным молоком, потом оно пересохло. Нашли няньку, а сами ушли воевать. Если б я знал, что Вера погибнет, не разрешил бы следовать за мной, хотя она все равно бы меня не послушала. Ее призванием было спасать солдат, приближать победу... Похоронил ее на чужбине, а сам продолжал бить гитлеровцев. Закончил войну в Польше. По возвращении на Родину нашел своих девочек повзрослевшими, здоровыми, они уже хорошо разговаривали и когда спросили о своей маме, я сказал, что она была на фронте, мы с ней разминулись, а сейчас вернулась в деревню и с нетерпением ждет нас домой. Я молил бога и верил, что Ксения не отвергнет ни меня, ни их. Слишком доброе у нее сердце. Так и получилось... Кстати, в Кракове докторам пришлось ампутировать мою больную ногу.
Он поднял руку, распрямил пальцы, посмотрел на буквы: «Это она, как и сказала Ксения, выколола свое имя «Вера» на моей руке, на ее руке я — свое — «Михаил».
Не забыть мне ее никогда, не разлюбить. А свою старушку я просто уважаю, берегу и прощаю ее ворчание и редкое негодование. Она заслуживает большой благодарности за то, что чужим детям стала родным, близким человеком. И любит их, как нашего родного сына...».
...Мы простились под тихий ветерок, круживший хлопья осеннего снега. Я написала очерк об этих людях интересной судьбы, живущих в одном из сёл Воробьевского района, изменив, как и сейчас, инициалы действующих лиц, Ксении Тихоновны и Михаила Егоровича, каждый из которых по-своему заслуживал моего восхищения.