В Кремле

Сегодня Матвей проснулся особенно рано. Я еще не успел толком разлепить глаза, а он уже скакал через меня и приговаривал: «А когда мы поедем в Кремль? Когда в Кремль?». «Вот почистишь зубы, позавтракаем — и поедем», — уткнувшись лицом в подушку, неосторожно пробормотал я. Зубы были тотчас вычищены, стремительно съедена манная каша и бутерброд с маслом и сыром, нарезанным в виде домика — и мы, прихватив с собой бутылку воды и яблоко для перекуса, шагали к автобусной остановке. Толклись и урчали, как всегда, голуби у магазина, сквозь свежую молодую листву ясеней и кленов уже с утра усердно припекало яркое солнце, легкий ветерок доносил до нас невероятно вкусный и теплый запах свежевыпеченных булочек с хлебозавода на соседней улице. В Москве был май.


Спустились в метро. Там было заметно прохладнее. Держась за мою руку и с удивлением наблюдая за движущимся вниз эскалатором, Матвей начал забрасывать меня вопросами. Ему было интересно решительно все.
- А почему лестница сама едет?
- А кто придумал такой механизм?
- А это, что, полицейский?
- А почему он с собакой?
- А как называется станция?
- А почему у дяди такие черные лицо и руки? Он что, испачкался?

Гудя, ослепляя фонарями, из туннеля с грохотом выкатил поезд. Мы зашли в вагон, Матвей прильнул лбом к дверному стеклу. Мимо понеслись темные отрезки туннеля вперемежку с освещенными станциями. Вот мелькнула желто-оранжевая, будто кирпич извилистых улочек или песок на взморье, «Рижская», вот мы в людском потоке проплыли через переход с приземистой «Тургеневской» на похожие, как брат-близнец, «Чистые пруды», вот пронеслась за окном суровая «Лубянка»...
А какая станция следующая? - не преминул спросить меня Матвей.
Следующая - «Охотный ряд», и мы будем выходить. Так что давай, вставай.

Выйдя на перрон, мы попали в пеструю гомонящую толпу китайцев, ежесекундно озаряющих вспышками фотоаппаратов полукруглые потолочные своды, меланхоличных гостей из южных республик в спортивных штанах и черных, как смоль, бородах, хипстерствующих студентов в малиновых джинсах и клетчатых юбках, мамаш с колясками, воздушными шариками и детьми под мышкой, удивленно хлопающих глазами стриженых солдатиков внутренних войск, впервые вышедших в город в увольнение, шаркающих старушек, деловых господ в галстуках, и эта толпа понесла нас к эскалаторам. Пытаясь перекричать весь этот шум-гам, я старался насытить Матвея историческими знаниями:
- Знаешь, почему эту станцию метро так назвали — «Охотный ряд»? В старину на ее месте были торговые ряды, ну, рынок, и в каждом ряду продавались какие-то определенные вещи. Например, в одном были фрукты, в другом — ткани, а вот в охотном — пойманная на охоте дичь, птица...

Но Матвей не слышал. Он стремился вперед, к новым впечатлениям, к новым открытиям, и глаза его восторженно горели и разбегались.


Новые впечатления не заставили себя ждать. Перед нами возвышался острошпилый Исторический музей, торжественно и монументально восседал на коне маршал Жуков, и тихим, теплым светом горели свечи в открытых дверях Иверской часовни у Воскресенских ворот. Матвей не знал, на чем остановить свой взгляд.

- Папа, а где Кремль? Это он? А где Красная площадь? Ну давай уже пойдем!
- Погоди. - Я остановился. - Красная площадь во-он там, за этими воротами. Мы туда пойдем позже. А сейчас пошли в Александровский сад — там Вечный огонь и почетный караул!

Мы подошли к Могиле неизвестного солдата. Безмолвно пылал Вечный огонь, с тихой скорбью и гордостью напоминая о великом подвиге нашего народа. Горячий, как и майское солнце, ветерок неспешно шевелил ленты на траурных венках. По обе стороны от огня в строгом безмолвии вытянулись в карауле солдаты первой роты Президентского полка. Ослепительно белые рубашки, отутюженные темно-синей ткани бриджи с небесно-голубым кантом, отражающие беззаботное столичное солнце и вспышки фотоаппаратов хромовые сапоги и штыки карабинов...
- Папа, а это у них винтовки? - шепотом спросил Матвей, тоже проникнувшись молчаливой и скорбной торжественностью.
Нет, это карабины. Укороченные винтовки, скажем так. Называются — "эскаэс" — самозарядный карабин Симонова. - так же шепотом пояснил я. - Сейчас будет смена караула, смотри.

И действительно, справа, у грота, показался новый расчет. Разводящий и двое караульных, в таких же ослепительно белых рубашках и отутюженных бриджах, неспешно выстроились в колонну по одному. Замерли. Единым и четким движением примкнули к карабинам штыки — послышался слаженный щелчок, клинки отбросили солнечный блик в толпу. Разводящий что-то неслышно скомандовал, и караульный расчет начал движение. Высоко, по-кремлевски поднимая ноги («девяносто-МАРШ!»), недвижно неся карабин на уровне груди и звучно печатая шаг, караульные шли мимо гранитных тумб с землей городов-героев, и суровая сталь военных лет слышалась в этих знакомых с детства именах: Сталинград, Одесса, Керчь, Севастополь, Минск, Киев, Тула, Москва... И вставали перед мысленным взглядом бойцы в атаку, бились насмерть защитники дома Павлова, врезался огненной кометой в колонну немецких танков горящий самолет Николая Гастелло, стояли у станков женщины и подростки с изможденными лицами, ехали сквозь метель колонны полуторок по Дороге жизни, плакала безутешно мать в далекой сибирской деревне, получив похоронку на сына, гремел над Москвой победный майский салют... А караульные шли, чеканя шаг, и тихо и торжественно пылал Вечный огонь, а со стороны Спасской башни доносился мерный звон курантов.
- Ну как, понравилась смена караула? - спросил я, провожая взглядом уходящих солдат. - Представляешь, за одни сутки в карауле каждый солдат проходит строевым шагом около двадцати километров! Это же очень непросто!
- Да, понравилось! - Матвей уже попрыгивал от нетерпения. - Пойдем дальше!


Мы купили билеты и вошли в Кремль через пышную Кутафью и торжественную Троицкую башни. Выйдя  из ворот, Матвей тут же обратил внимание на ряд старинных пушек, установленных у стен Арсенала.
- Знаешь, как называется это здание? Вот это, желтое, где пушки? Арсенал! В старину там хранилось оружие и боеприпасы. И башни рядом с ним тоже назвали Арсенальными. Там, кстати, твой крестный работает.
- Папа, а где же Царь-пушка и Царь-колокол? Я очень хочу на них посмотреть!
- Вот они там, впереди — посмотри, какие огромные!

А пушку и колокол между тем облепили другие дети и группа туристов-испанцев. Матвей стремглав протиснулся через гомонящую людскую стену и принялся восторженно изумляться увиденному. И огромный ствол пушки, и декоративные ядра, и гигантский отколовшийся кусок колокола, и колокольный язык, который был больше самого Матвея — все вызывало бурю эмоций, неподдельные восторг и удивление.


Затем мы оказались на Соборной площади. Величие и монументальное спокойствие древних соборов, видевших и триумф русских монархов, и разорение Смутного времени, и торжественные плац-парады, и трагедию октября семнадцатого года заставили как-то притихнуть, остановиться, взглянуть вокруг. Вот Успенский, молчаливый и спокойный, построенный итальянцами, но на самом деле такой родной, русский! «Алел ты в зареве Батыя, и потемнел твой жуткий взор. Ты крылья рыже-золотые в священном трепете простер. Узрел ты Грозного юрода монашеский истрертый шлык —  и навсегда в изгибах свода застыл твой большеглазый лик» - вспомнилось мне стихотворение Ивана Бунина. А вот Архангельский, белоснежный, увенчанный куполами, будто княжескими шлемами, с искусно вписанными в закомары флорентийскими раковинами. А вот и сияющий простотой и теплом Благовещенский, выстроенный псковскими зодчими и расписанный гениальным Андреем Рублевым. А вот белоснежная свеча Ивана Великого...


Мы с Матвеем, скрипнув низенькой дверью, по узкой каменной лестнице поднялись в патриаршую Ризоположенскую церковь, затерявшуюся в углу площади среди соборов-гигантов. Галерея и трапезная домовой патриаршей церкви была занята выставкой ныне совсем забытой древнерусской скульптуры. Это были деревянные резные изображения святых, иногда в человеческий рост, иногда меньше. Вот стоял Никола Можайский, с прорисованным красками строгим, внимательным ликом, в архиерейской вышитой митре, с мечом и градом в руках. Вот резное распятие, на котором всепрощающий Спаситель кротко смотрел на рыдающих Богородицу и апостола Иоанна, а Корнилий-сотник со страхом и упреком взирал на своего подчиненного, пронзившего копьем ребро Сыну Человеческому. Затем мы подошли к самой древней скульптуре — образу Георгия Победоносца. На темной, рассохшейся фигуре уже с трудом различались черты лица, кружево кольчуги, сохранилась лишь одна рука, которая раньше, видимо, держала острое копье. Святой воин, пострадавший за верность Христу еще в третьем веке в Риме, очень полюбился русскому народу, и с незапамятных времен его изображения на знаменах вели в бой полки против татар, тевтонов, шведов, французов, турок... Высший военный орден, наименованный в его честь, украшал не только мундиры Суворова, Кутузова, Багратиона, Нахимова, Скобелева и Макарова, но и скромные солдатские гимнастерки и матросские робы бравых усачей в русско-турецкие, Отечественную, Крымскую, Германскую войны... Святой воин, ставший покровителем стольного града Москвы уже несколько веков назад, внимательно смотрел на нас, современников баллистических ракет и беспроводной связи, из глубины веков, озаренной тихим сиянием свечей, строгим византийским распевом молитв, перезвоном колоколов и неспешной, певучей речью, и, кажется, все понимал и принимал. Бездумно и равнодушно проходили мимо экскурсанты, второпях делали фото на телефон, некоторые изредка пробегали глазами по табличке. Святой смотрел вокруг и все видел, а его не видел почти никто.
- Папа, - наконец решился нарушить молчание Матвей, - а почему у него нету руки и ног?
- Это очень древняя скульптура, Матвей. Очень древняя.


Потом мы перекусывали в саду у кремлевской стены со стороны Москвы-реки и наблюдали, как фэсэошники гоняли пронзительными свистками незадачливых туристов, неосмотрительно избравших маршрутом своей прогулки проезжую часть у закрытого на реставрацию безликого административного здания, которое было построено на месте варварски уничтоженного древнего Чудова монастыря. Пока мы шли по дорожке до скамеек, Матвею удалось обнаружить очередную примочку спецслужб: декоративные газонные камни оказались вовсе не камнями, а ловко замаскированными под них пластиковыми колпаками, под которыми могла скрываться какая угодно техническая начинка. А впрочем, там могли находиться просто поливочные фонтанчики для растений.


Потом мы вышли из Кремля через ворота Спасской башни и оказались на Красной площади перед собором Покрова-на-Рву, и вот уже Матвей слушал о победе Ивана Грозного над Казанским ханством, о гениальном зодчем Барме Яковлеве Постнике, о праведной жизни московского юродивого Василия, о неудавшейся попытке французов взорвать собор при отступлении из Москвы, о народных вождях князе Дмитрии Пожарском и нижегородском купце Кузьме Минине... Вокруг бурлила главная площадь страны; по брусчатке, которая знавала и белоснежные физкультурные сталинские парады, и суровый парад снежным ноябрьским днем 1941 года, и по которой в составе парадного расчета прошел и я несколько лет назад, лилась разноцветная, яркая, веселая, беззаботная людская река. Эту реку щедро поливало своим светом яркое, будто только поутру кем-то старательно начищенное солнце, и его слепящий диск с видимым удовольствием отражали кресты на куполах соборов, объективы многочисленных фотоаппаратов, витрины ГУМа и штыки на карабинах часовых. Людская река пронесла нас с Матвеем через всю площадь, выплеснула из Воскресенских ворот ко входу в метро, и не успели за нашими спинами скрыться шпили Исторического музея и фуражка маршала Жукова, как Матвей дернул меня за руку и спросил:
- А мы когда-нибудь еще в Кремль поедем?
- А тебе понравилось?
- Очень!
- Обязательно еще поедем. Обязательно!


Октябрь — ноябрь 2015 года.