Самое пронзительное произведение

Этюд
Когда мне было пятнадцать лет я написал бессмертное произведение.
Это была повесть. О любви, конечно. Серая советская общая тетрадь, клеенчатая обложка. В крупную математическую клетку.

По городу в ту пору била из всех своих огневых орудий весна. На простуженный город с гор падали солнечные ракеты света и тепла. Талый снег как кровь ручейками стекал в заваленные зимним хламом арыки. Бешенно отстукивала пулеметную дробь весенняя капель.
С крыш по пластунски сползали оттаявшие перебежчики, пласты снега, и кидались в самоубийственном порыве вниз, на асфальт улицы Пушкина.
В сверкающих солнечными бликами лужах бесшабашно бултыхались взъерепененные алма-атинские наглючие воробьи, поднимая весенний галдеж и переполох.

Но я не видел весны. После уроков я бежал быстрее домой, к своей тетради.

О какое восхитительное выходило повествование! Как оно увлекало и захватывало меня!

Там было все. Дерзкий и захватывающий сюжет, полет мысли, яркие образы и характеры. С первых строк повествование захватывало внимание и уже не отпускало, тащило за собой на самую последнюю страницу, до последней точки.

Там бушевали неподдельные страсти. Коварство на цыпочках подкрадывалось со спины с острым кинжалом. Дружба протягивала сильную крепкую руку в последнюю минуту. Все побеждала любовь, наполняя жизнь героев единственно возможным смыслом и уводя персонажи в свою волшебную святую сторону.

Очень профессионально была выстроена композиция. Невинное начало незаметно заманивало внимание читателя в ловко расставленные ловушки повествования и вертело и крутило как хотело до самой кульминации, чтобы отпустить, наконец, обессиленного и счастливого в финале.

В тетраде было только одно слово. Это было ЕЁ имя.

Её имя от корки до корки, даже на обложке. Почерк местами шел уверенно и ровно, где-то сбивался в нервную неразборчивую арабскую вязь. Буквы то строились как солдаты на параде, держа ровнение на автора, то разбредались как толпа пьяных дембелей.
То летели вскачь, как степные кони Чингиз Хана, то сбивались и, прихрамывая, едва волочились за пером.

А потом пришла осень, теплая алма-атинская осень и я бродил по Абая, пиная опавшие листья. Они разлетались под ногами желто-красным огнем и на душе становилось грустно и светло.

В закутке 56ой школы, за классом НВП, местом, где курили и дрались до первой крови, я неторопливо жег свое произведение, свою повесть о любви. В ту минуту я, конечно, вспомнил Гоголя и почувствовал, как языки пламени плясали на его скорбном лице.
Дым пожара поднимался и слезил мне глаза, смешиваясь с горьким дымом сжигаемых повсюду листьев.

Никто и никогда не видел моей повести, даже ОНА. Да и что бы это изменило? Догорала тетрадь. Заканчивалась школа. За её двором нетерпеливо ждала меня взрослая жизнь.

Картина Марка Шагала Любовь