Тантра

По стеклу мансардного окна неспешно проползают кровавые потёки дождя.

В динамиках лэптопа ровный, слегка шершавый голос с тибетским акцентом медленно подбирает английские слова, мгновенно преобразующиеся в речь завистливых-к-богам: «Вот три причины боли: пожар, вспыхивающий в горле и вырывающийся драконьим пламенем наружу в облаке лиловых искр-негритят и жёлтых детских машинок.

Пепел аушвицев и клаасов, оседающий в гортани. И смола на чубуке выкуренной кальянной трубки, от которых горчит собственная слюна и охватывает изжогой живот.

И беспомощная невозможность воссоздать из пепла и искр ни  островов с обетованными поэтическими собраниями, ушедших в пучину океана времён, ни сгоревшего табака, ни тягуче капающей серой земли смол…»

Нажимаю кнопку на листе растущего на подоконнике безумного фикуса. Фикус весьма религиозен и он - мой единственный друг. По форме кнопка подобна женскому соску и вылеплена из смеси мёда и прожаренной в сливочного масле ячменной муки.

Изображение на ноутбуке застывает; субтитры мерцают буквами, из которых вычитывается «тягуче капающей серой земли смол». Тибетец с багровым лицом на экране делает паузу. Улыбка на его лице застывает в стоп-кадре. Иллюзия иллюзии иллюзий. Серьга в виде навершия павлиньего пера, переливавшаяся прежде всеми красками и формами в его ухе, твердеет в пространстве плевком на сибирском морозе.

Рядом – Алиса. Розовые, с вишнёвыми и чёрно-лиловыми прядями, волосы, яркий макияж, синевато-коричневого оттенка кожа, чёрное бельё. Это, конечно, совсем непохоже ни на японский минимализм, ни на эстетику шестидесятых и семидесятых годов двадцатого века, от которых моё вампирическое эго пульсирует в штанах, как сердце колибри.

Но Алисе не нужно соответствовать моим желаниям, чтобы быть желанной. Она сама – воплощённый фетиш.

Обхватываю Алису за горло, вгрызаюсь зубами в предплечье и бросаю на софу ту, кого люблю сейчас. Склоняюсь над женским плечом, защищающим шею и часть щеки. Клыки слегка царапают её гладкую кожу.

Алые линии: стигма, тавро, клеймо, знак качества и принадлежности.

- Псих ненормальный! – протестующее пищит Алиса, привскакивает и царапает верхними резцами внутреннюю сторону моей средней левой руки чуть ниже локтя. – Осторожней, придурок! Следов не оставь и кожу не испорти!

- Сучка, - ощериваюсь я хищной улыбкой, - дрянь! - Встряхиваю среднюю левую руку со свежим укусом любимой, так, что багровые брызги моей крови прожигают паркет, и отстегиваю от поясного ремня хлыст.

- Хлыст? – вскидывает она тёмно-вишнёвые, пронизанные рядом металлических колец, брови. – Зачем? В прошлый раз было не в пример больше подлинности, искренности, жизни. Укусы и даже те шлепки – вот всё это было настоящее. А хлыст… Это как во второсортном фанфике.

- Ты хочешь сказать, что в этом есть что-то фальшивое? Что-то от насилия над музой? От творческой импотенции?

- Даже когда тебе повезло обзавестись музой, тексты ты пишешь всё равно своей собственной жизнью. Своей собственной силой. А не под займ у музы. Да и берёшь ты силу не у меня, – как будто невпопад отвечает Алиса, и неодобрительно добавляет:

– Старый извращенец! Если уж воруешь мои слова, то хотя бы не переиначивай под свои прихоти!

И я снова чувствую.

Прокатываются эоны и тысячелетия боли, в которых, как киты среди облаков планктона, проплывают наши прошлые жизни. Наши бывшие жизни. Наши бывшие.

- В конце концов, еще Ницше сказал: идёшь к женщине – приготовь плётку. А ты всё-таки дрянь.

Я б юмором разбавлял боль, не будь это пошлостью. Но боль никогда не бывает пошлой. Никакое подлинное чувство - ни отвращение, ни ненависть, ни гнев, ни бессилие, ни воодушевление, ни радость, ни любовь, пошлыми не бывают.

Подлинность – это жизнь, а живу я отнюдь не пошло. Не всегда праведно, часто – болезненно, но интересно и порой даже удивительно. Волшебно.

Впрочем, одну боль легко можно устранять другой. Или делить на части.

Алиса скептически цокает языком:

- Ты даже ругаешься так, как будто у тебя ни разу в жизни нормального секса не было. И слова подбираешь какие-то усреднённые. Что это за звуковое сопровождение вообще? «Су» как слог – ещё куда ни шло… Но к чему тут «чка»? И ещё это «дрянь». Оно вообще звучит как «трям». «Шлюха» - и то более достойное ругательство.

- Серединный путь – самое оно. Умеренность и воздержанность. Тем более, в сочетании со слогом «трям». То есть «трам». Но я рад, что слог тебе понравился слог «су». Серого цвета, разумеется, и в тибетском, а не французском, прочтении.

- Извращенец! Я тебе, между прочим, не муза и не какая-то дешёвая текстовая шлюха! И при чём тут умеренность и воздержанность, когда речь должна идти о полноте жизни?

- А в чём разница между шлюхой и музой?

- Повторяю: разница в том, что когда у тебя есть муза, то ты создаёшь тексты не её кровью. Ты пишешь своей сутью, своей жизненной силой. А ты как текстовый экзгибиционист: берёшь мою речь и выставляешь всем напоказ. Извращенец окаянный...

Действительно как-то нехорошо. Надо бы замаскировать её речи выдумкой и ложью.

Алиса ложится ничком, уткнувшись лицом в сложенные руки и отклячив зад в позе подчинения, болтая в воздухе ногами с перламутровым педикюром. Короткая клетчатая юбка задрана, веки полуприкрыты и трепещут, но так, что видно, как выжидающе косит взгляд.

Прядь чёлки ложится штрихом каллиграфической кисти на губы, вишнёвые и без макияжа. Волосы слегка прикушены безупречно-белоснежными зубами.

Из правой ноздри Алисы медленно, мгновение за мгновением, выплывает красная капля крови. Нюхать столько порошка – никакого здоровья не хватит. А если присмотреться, то видно, как мерцает рядом с кровью белоснежная искорка кокса.

- Обетованный на всю голову, совсем с ума сошел, - бесстрастно повторяет она.

Дергаю за ворот платья, оно расходится надвое по спине, обнажая цепь позвонков и лёгкие лопатки, похожие на сложенные крылья.

Постель превращается в княжной терем, слепленный из тел тех, кого мы когда-то любили. Сейчас я весь состою из бывших Алисы, из её бывших мужчин и женщин, точно так же, как её тело являет сейчас всех женщин, которых когда-то желал я. За пределами постели возникают и разрушаются миры, но мы – здесь.

Мы - существуем.

Мы – настоящие, подлинные.

Удар хлыста оставляет на женской коже розоватую припухлость, подобную шву.

Обычно русский мужчина, обретя подругу, делается тих и покорен.

Но не в постели. В постели мы часто ведём с женщинами войны, где с переменным успехом мстим за свою попранную мужественность.

- А! – вскрикивает Алиса и, всхлипнув, шмыгает носом, втягивает красно-белую каплю.

Когда я прикрываю левый глаз на своей четвёртой справа, с вороньим ликом, голове, то видно, что сгусток проносится по цепи её хребта и принимается кружить где-то в области точки, называемой даосами «даньтянь».

Даосизм – не тантра, но к чему отягощать потоки излишней скрупулезностью различий?

И в то же самое время такая же красно-белая, видимая лишь мне, капля возносится по позвоночнику над головой Алисы. Туда, где раньше вознеслось багровое А.

Довольно улыбаюсь всеми ликами и киваю всеми головами. Вздымаю хлыст.

Удар.

С каждым ударом Алиса дёргает шеей:

-А! –затылок откидывается к лопаткам, и кажется, она вот-вот расправит сложенные крылья и взлетит на волне боли к потолку.

- Стерва. Дрянь. – слова вылетают изо рта моего срединного лика, того, что на груди, и пригоршней обточенной водами времён гальки скатываются вниз.

- Старый подонок!– постанывает Алиса – насколько позволяет моя средняя пара рук, стискивающая ей шею. - Псих ненормальный! – вырывается из нежного горла тонкий сип.

- Почему это? – удивляюсь я и ослабляю хватку.

- Потому, что любишь топлёное молоко, не куришь траву и забиваешь на неписаный кодекс поведения во флэтчеровской тусовке.

- Кодекс? – приподнимаю я бровь над третьим глазом своего среднего, человеческого, лика.

- Первое правило флэтчеровской тусовки: никогда нельзя говорить того, что ты думаешь или чувствуешь на самом деле. Не любят этого ни те, кто там крутится, ни цари и прочие властители, которым читают. Тем паче – ни в коем случае не следует выражать своих подлинных чувств.

- Было бы идеальной социальной средой для меня, при моей-то алекситимии.

- Без чувств там тоже нельзя. Вообще. И свои собственные притворные чувства выражать тоже не принято. Только притворно-приторное, только то, что близко и что нравится публике и судьям. Так что ты очень и очень странный.

Алиса переворачивается на спину и потягивается, как огромная львица на спине:

- Очень-очень странный. Обетованный, - повторяет она.

- А… Ну да. Это да. Но ты напоминаешь мне диалог с одним знакомым демонологом. Он как-то прицепился к моему юзерпику в соцсети, накидал в аську сигил с предупреждениями, а когда я заметил, что у меня всё под контролем благодаря моему божеству, стал пенять, что я излагаю странные и нелогичные вещи и что божеств не бывает…

Она ложится на бок, сворачивается в клубок:

- Не отвлекайся, - требовательно хнычет Алиса.

- Сорян, - отвечаю я и заношу хлыст над такой беззащитной, на первый взгляд, спиной в розовых швах.

Со стальной цепью позвонков под кожей.

Удар. И ещё. И ещё.

- А! А! А! – лиловые облака искр вырываются из разверстого рта любимой и возносятся к потолочной лепнине. Я размахиваю хлыстом, пока моё фиолетово-синее тело не покрывается испариной. Делаю передышку, сажусь на софу, слизываю шершавыми языками с подрагивающей, солоноватой кожи высеченной спины кровавый выпот.

Кровь у Алисы слаще, чем у прочих. Не пьянит, а, скорей, отрезвляет.

- Продолжай, пожалуйста. Не останавливайся, - голос её прозрачен и лёгок, как чистая проточная вода. Берусь за хлыст.

- Давно хотелось спросить, - останавливаю я занесенную на полувзмахе четвертую слева руку.

Упругое переплетение шагреневой кожи и китового уса подрагивает на весу. Разжимаю пальцы. Рукоять из кости наемного убийцы, украшенная резьбой с майясскими иероглифами, бесшумно падает в мшистую пушистость красно-белого ковра.

- Да? – не открывая прищуренных глаз, спрашивает Алиса.

- Зачем тебе спать с женщинами? Да ещё и за деньги? Потому, что тебе ближе и понятней женское тело?

- Глупый ты. Потому что мне женское тело нравится. Мне нравятся сиськи. Вот так я делаю то, что мне нравится, а мне ещё за это и приплачивают. Всё просто.

- Действительно, - киваю я большинством голов, подбираю хлыст, делаю взмах, хлыст – вниз и касается кожи любимой.

Между ударами существую мгновения. Множество мгновений. Но пока существует это множество мгновений, удара не существует. До того, как происходит соприкосновение кожи и хлыста, боли нет. А когда есть боль, больше нет удара (когда я сбиваюсь на северный акцент, то произношу это слово как «уттара»).

Хлебные крошки запекшейся крови отделяют хлыст от кожи.

Руки стискивают её горло.

- А! А! А! Помогите! – постанывает Алиса, и стоны переходят в хрип.

Я едва сдерживаюсь, чтобы не задушить её – столь сильно моё желание обладать Алисой, оставить её себе. Пусть даже бездыханным телом.

Она появилась и осталась в моей келье-квартире среди череды шлюх и множества адских птиц, в соитиях с которыми я рассчитывал ускорить себе переселение в новое тело, к новой жизни.

Потенциальных родителей к тому времени я уже успел назначить. Но с тех пор, когда в моей жизни появилась Алиса, я решил не торопиться к новому перерождению.

От прочих птиц и девиц Алису отличало наличие дара, и потому при первой же возможности я помог ей обрести посвящения.

Это было меньшее из того, что я мог для нее сделать. Ради её чистоты.

Ибо чистота - не в ханжеском следовании внешним обязательствам и обетам. Чистота – в том, чтобы быть настоящими.

Когда завершено соитие и возвращается боль, мы замираем, откатываемся друг от друга. Держимся средними парами рук; верхние – под головы, нижние поглаживают животы. Две пары ног переплетены, средние скрещены. Наши позы почти отражают друг друга.

Я поворачиваю среднее, на правой голове, лицо к окну. Там уже нет багряных потёков крови на стекле – только всполохи, отражения вспышек от выстрелов трассирующими пулями и взрывов в городе. Слышны трели автоматных очередей. Какая-то женщина кричит, но крики перебивает мужское гиканье и хохот.

- Обетованный… На всю голову обетованный… Тебе удаётся сохранять редкостное спокойствие среди всего этого bloodства и 3,14здеца, а на такое способен лишь законченный псих или подонок вроде тебя.

Сначала я думаю, что Алиса говорит о том, что происходит по ту сторону оконного стекла. Об ужасных вещах, которые случаются в ужасном мире. В месте, которому нельзя доверять.

Но потом обращаю внимание на то, что видит моя средняя голова и что, возможно, всё это время наблюдала Алиса: пустые коробки из-под пиццы и суши, бутылки из-под лимонада, обрывки книжных страниц, использованные презервативы, какие-то шприцы, обгрызенные коррозией консервные банки, обломки кирпичей и бетонных блоков с торчащей проржавевшей арматурой, спущенные автомобильные покрышки, пустые гильзы, человеческие кости и черепа, красная жгучая пыль кайенского перца, высушенные букеты, соцветия орхидей и лепестки гладиолусов…

Какого только хлама не заводится в квартире, если долго не делать уборку.

- Наверное, я действительно псих, если люблю тебя вопреки нашим различиям. А может быть, притягивает именно несхожесть. Но знаешь… мне кажется, что стоп-слово сработало бы только с тобой. Не с ней, той, когда… В общем, с ней я не смог бы остановить хлыст, и не смог бы разжать рук...

Алиса напрягается. От стальных звеньев цепи-позвоночника отходят темные, похожие на иглы, шипы. Точеные пальцы с бесцветным маникюром стискивают побагровевшую простыню. Ее тело делается похожим на тела всех людей, которые чувствуют грусть, обиду и боль.

- Что с тобой, родная?

Алиса отвечает, но не сразу:

- Ты… Ты говоришь, и получается, что по-настоящему у тебя было бы – только с ней. С той. А я? Как же я? Со мной – со мной ты не смог бы пройти до конца? И легко остановился бы, даже без стоп-слова? Получается, что со мной ты – ненастоящий?

- Глупая ты. Настоящий я – только с тобой, потому что только с тобой у меня достаточно любви, чтобы остановиться, кроша боль хлыстом на небытиё.

До небытия.

Алиса обдумывает услышанное. Мне нравится наблюдать за её мыслями, даже когда Алисе кажется, будто я погружаюсь в свою болезнь и не воспринимаю ничего, что было бы связано с любимой.

То, что называет словами низкой речи «bloodством и 3,14здецом» та, кого я люблю сейчас, сам я предпочитаю именовать переменами. Не всегда каноническими.

Ведь перемены, измены или даже разрушение (и не только отношений) – не всегда гибель или смерть. А постоянство, рутина, косность – не всегда жизнь.

Отклоняясь от прямой линии по витиеватому руслу потока судьбы, мы способны иногда сохранить своё предназначение и истинную природу. Поэтому изменения могут быть исправлением пути или даже самим путём, сохраняющими верность (как минимум своему предназначению).

Для меня эта мысль неотличима от понимания: я существую постольку, поскольку существуют другие. И мы с Алисой – мы тоже существуем постольку, поскольку существуют те, кого любила она и те, кого любил я.

Пустота от существования самих-по-себе и пустота от существования иного, нежели чем своё собственное, пустота связи и пустота одиночества – вот одна из причин и множества условий для моего спокойствия среди осколков разлетающихся вселенных, жизней и миров.

Никому бы не пожелал обретения спокойствия такой ценой.

Однако может ли дробность способствовать целостности подобно тому, как непостоянство – постоянству?

Этот вопрос пока ещё не получает окончательного ответа ни в одной из моих голов. Но мне хорошо и так.

В средневековье мы тоже с Алисой встречались, но как-то мельком.

В эту эпоху и в этом теле Алиса спит за деньги с женщинами и иногда – с другими мужчинами (впрочем, с ними она чаще выступает в роли платного психолога и сотрудниц экскорт-службы), и мне льстит мысль, что я получаю относительно безвозмездно то, за что прочим приходится платить.

Её сладкие речи и её прекрасное тело.

Да еще, пожалуй, ум – немного ядовитый, опасный, стремительный, прозрачный и чистый, и оттого – притягательный.

То, что привлекает к себе.

То, в чём хочется быть.

Сколь бы порочна по меркам глупцов и ханжей ни была моя возлюбленная, она – существо, более достойное и более нравственное, чем я. Да, моя традиция не одобряет промискуитет. Но убийство - ещё худшее деяние.

Если бы в Тибете были тюрьмы и лагеря, то киллеры и просто убийцы занимали бы там в уголовной иерархии положение ниже педерастов на российской зоне.

По счастью, мой статус странного странника и проклятого (с ударением на о) поэта освобождает от какого бы то ни было положения в любой из иерархий.

И в мирской, и в уголовной.

А мой хлыст, причиняя Алисе боль, уничтожает причины для худшей боли, для перерождений в низших мирах. Это меньшее, что я могу сделать ради своей любви.

Жены, гоняющиеся за мужьями с мачете и дробовиками, и мужья, переезжающие жен на миникуперах, торговцы человеческими страстями, болью, иллюзиями – всё это остаётся за пределами нашей обители.

Ничего этого здесь нет.

Здесь остается только любовь.

Алиса вырывает руки из моих, переворачивается на живот и лежит, уткнувшись лицом во все три пары ладоней.

- Что случилось?

- Я… Я шлюха… - вздыхает она. -

- Нет. Ты – святая блудница шумерских храмов, римская куртизанка, греческая гетера, гейша времён Хакуина, парижская кокотка…

- Слишком много эпитетов.

- Ты – мудрая женственность, нисходящая в пещеру отшельника.

- Чересчур высокопарно и несовременно.

- Мэрилин Монро в гостях у Альберта Эйнштейна.

- А если поближе к жизни?

- Ты- моя блудная сестра в потаённом слове.

- Так кто я, по-твоему?

- Кто угодно, но только не шлюха.

- По какой причине?

- Хотя бы по причине того, что шлюхи грязны и скупы, а ты – чиста и щедра, поскольку даришь свое тело и надежду на новую жизнь после всемирного потопа. Но я…

- ?

- Я – убийца. Я опозорил себя и линию своего наставника.

- А ты хотел убивать тех, кого убил?

- Нет. Так получилось.

- Ты уверен, что они умерли именно от твоих действий?

- Не факт. Это могло быть и простое совпадение.

- Ну так чего ты паришься из-за своих фантазий? – Алиса по-матерински гладит меня по средней, с рогами, голове, и в тот же самый миг я ощущаю подлинность и силу такой любви, которая превыше всех соитий. Становится легче. И Алиса говорит:

– Спи давай, Раскольников... Обетованный.

- А ты?

- Я тоже буду спать. Скоро солнце взойдёт, пора засыпать уже.

- А днём ты уйдёшь?

- Конечно, уйду.

- Навсегда?

- Ничто ведь не бывает навсегда. Сам знаешь, сколько жизней уже, не маленький. Но ты спи.

И мы засыпаем.

Засыпаем в тишине, в чистоте, в спокойствии, в искуплении подлинностью любви посреди боли, bloodства и 3,14здеца.