Увидеть Париж и... жить

                I

      Было время, когда я очень гордилась тем, что я родилась в выдающейся стране, где народ, сбросив иго «жестокого» царя, дворян-бездельников, акул-капиталистов, а заодно и мироедов-кулаков, построил первое в мире справедливое общество – социализм. И я ко всему этому причастна по праву рождения. Правда, сколько жизней было истреблено за это время, сколько пролито крови, сколько искалеченных судеб, погубленных талантов и надежд, – обо всём этом отечественная история скромно умалчивала.

      Бога мы тогда (в большинстве своём) не знали; на верующих, пришедших отмечать великий светлый праздник – Пасху, смотрели с удивлением и недоуменными смешками сквозь дырки в заборе, разделяющим школьный двор и запретную для нас, младших школьников, территорию единственной оставшейся в городе церкви. А все чудеса, посылаемые «несуществующим» Богом людям по их вере, объясняли физикой, химией и «надувательством попов», – таков был печальный результат обработки незрелых детских умов (про душу не говорю, её тогда тоже как будто и «не существовало»). Громада коммунистическо-атеистической пропаганды обрушивалась на только что рождённого человека и довлела над ним на протяжении дальнейшей жизни, пока не рухнула вместе с лавиной перестройки, задавив при этом не только мертворождённые планы и идеи, но и здоровые побеги и отростки социалистического общества.

      И до этого, правда, просачивались «вражьи голоса» зарубежного империалистического монстра из-под «железного занавеса» сквозь слабосильные, шипяще-хрипящие приёмнички, да доходили до слуха «осуждамского» оболваненного народа искажённые идеологией диссидентские скандалы, протесты и «посадки», но в целом народ продолжал по инерции своё обречённое движение к светлому идеалу человечества – коммунизму с его справедливостью, счастьем и материальным изобилием.

      Правда, те, кто стоял в первых рядах этого движения, его, так сказать, организаторы и вдохновители, шли к этому идеалу более коротким и не таким проблемным путём, каким шёл весь народ, а именно: через «чёрные ходы» в магазинах и продуктово-промтоварных базах, через спецраспределители, спецпайки, спецбольницы, заграничные поездки за казённый счёт, всевозможные льготы и привилегии в обеспечении себя лучшим жильём, путёвками в дома отдыха и санатории, комфортом, удовольствиями, развлечениями, художественными ценностями и проч.. Остальных было приказано в этот «коммунистический промежуточный рай» – «не пущать!», и – точка.

      Единственная в стране партия – КПСС, – влезла в дома, в головы, мысли, чувства, кошельки и даже в постели своих законопослушных, зашуганных сограждан, имевших лишь «кухонные отдушины» для выпуска «пара» – накоплявшегося недовольства и разочарования, ощущения вранья и несправедливости. Сокровенные, вполголоса, разговоры на кухне в присутствии близких и доверенных людей, были основной формой пассивно-оборонительного протеста против навязывания «розовых очков», искажавших восприятие неказистой реальности.

      Партия, вернее, её рьяные функционеры, защищавшие свой «земной раёк», давали «ценные указания» и определяли санкции по удалению нежелательных общественных «элементов», посягнувших на светлые идеалы коммунизма, позволивших себе усомниться в неуклонном движении ко всеобщему счастью и благополучию; «прозревших» клеймили презрением, подвергали остракизму (изгнанию из общества, из страны), подвергали принудительному лечению в психушках, сажали в тюрьмы, выдавали «волчьи билеты», не позволявшие им устроиться на работу по специальности и иметь нормальные средства к существованию, содержанию семьи и продолжению рода. Остальных старались во что бы то ни стало удержать под гипнозом коммунистической идеологии. Кто-то поддавался этому гипнозу и дальше, кто-то только изображал из себя загипнотизированного, руководствуясь чувством безопасности и инстинктом самосохранения. Хотя, надо отдать должное, были и истинно верующие в эту несбыточную, но очень привлекательную мечту-идею, а по сути – химеру.
 
      Забегая вперёд (или, наоборот, возвращаясь назад?), хочу всё же сказать, что жить тогда было как-то «проще и веселее», то ли по молодости, то ли потому, что были и реальные плюсы у прежнего общественного устройства: зарплаты хоть и крохотные, но зато и продукты дешёвые, и «почти» бесплатное образование, бесплатная медицина с неплохими тогда ещё специалистами, получавшими действительные знания, а не откупавшиеся от них, знаний, взятками… Правда, на каком-то этапе стала разрастаться, как раковая опухоль, уже намечавшаяся проблема всеобщего дефицита, очередей, блата, взяточничества, безденежья в связи с невыплатой зарплат; возникла вынужденная талонная система на продукты и товары повседневного пользования, и всё это достигло своего апогея (апофигея) к моменту перестройки-перекройки общественного строя и общественного же имущества.

      Но возвратимся немного назад. Выборы нового состава законодателей-правителей-устроителей всеобщего счастья, были в стране праздничным днём: на избирательных участках в громкоговорителях звучали бравурные оптимистическо-коммунистические песни (типа: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью»). В буфетах, организованных при участках для приманки и создания соответствующего настроения, можно было отовариться дефицитной копчёной колбасой, сервелатом, полакомиться бутербродами с красной икрой или аппетитным кусочком дефицитной севрюжки, запив их газированной водой «Дюшес» или – «Буратино», что больше соответствовало сути мероприятия. И хотя результаты «народного» голосования были заранее известны, и выборы фактически были без выбора, но народ всё же массово шёл голосовать («…а, попробуй, гад, не приди!»). Весело, вернее, навеселе исполнив свой гражданский долг, народ расползался по домам – кто-то, чтобы добрать градус веселья, кто-то – просто отдохнуть в выходной, а кто-то – и посплетничать вполголоса на кухне с оглядкой на вездесущего «товарища майора» в телефонном аппарате, в подозрительном проводе в комнатушке общаги, или даже в «электрической розетке»…

      Воспитание было всё идеологизировано, начиная чуть ли не с пелёнок. И проникнуто оно было духом коммунизма в вариации ленинизма-сталинизма-чучхеизма. И, конечно, исключительного патриотизма. Моральный кодекс строителя коммунизма мы должны были в школе заучивать-вызубривать наизусть. Политизация населения начиналась уже с детского сада, где висел обязательный портрет «дедушки Ленина», нестареющего Ильичка с его характерным лукавым (или презрительным?..) прищуром глаз. И, как выяснилось позже, – не только с политическими, но и с сифилитическими мозгами, как свидетельствовал великий русский писатель Иван Алексеевич Бунин в «Окаянных днях». Фанатическая любовь к революции, а, стало быть, – к власти, к террору, к убийству, уничтожению инакомыслящих, оппонентов, записанных во врагов революции и народа, к организации прообразов концлагерей в виде ГУЛАГа и проч., – не помешала ему, однако, пользоваться услугами проституток, а также быть фактически двоежёнцем по жизни. В садике же в качестве обязательного чтения имелись книги (стихи и рассказы) о «простом и добром» вожде революции Ленине. Позже мы увидим совсем другое лицо этого бесноватого вождя, который в одночасье посадил на два парохода русскую интеллигенцию, которую называл-величал не иначе как «говном» и выдворил её из страны; который в качестве меры «кгасного теггога» отдал приказ о показательном уничтожении ста капиталистов, ста купцов и ста попов; который расстрелял царя – помазанника Божия с женой, детьми и верной прислугой.

      В начальной школе в результате примерного поведения младшие школьники удостаивались первой степени «посвящения» и приобщения к октябрьскому перевороту – принятия в октябрята. «Октябрята – честные ребята». Ну, а чтобы они стали наверняка и необратимо честными, им читался в назидание и в качестве образца поведения рассказ про детство вождя и про честность мальчика Володю Ульянова, который чего-то там тайком стащил со стола (сливы, кажется), а потом, не то сразу признался, не то после того, как его «застукали» родители, не то после того, как с этих самых слив прос…ся. Посвящение в октябрята сопровождалось важной для подрастающей личности процедурой: на левую сторону груди, с прямой проекцией в сердце, водружался-цеплялся на булавке значок – пятиконечная звёздочка из алюминия, в центре которой, в кружочке было выдавлено изображение мальчика-Ильичка в виде его кудрявой, под Купидона, головки (беса в обличии Ангела; «мелкого беса», как высказался однажды Александр Исаевич Солженицын уже о взрослом Ленине, понатворившим бед, разрушившим настоящее и будущее православной России и истреблявшим церкви, священников и веру в Бога).

      Потом нас, «идеологических детей и внуков» Ильича, готовили к вступлению в пионеры. «Пионер – всем ребятам пример» и всё такое… Здесь уже в воспитательных целях нам читался рассказ Аркадия Гайдара «Тимур и его команда» (ирония судьбы или её закономерность, но внук А. Гайдара был активным организатором перестройки, т.е. бесконтрольного и наглого расхищения социалистической собственности, на которую годами горбил весь народ и которая осела в виде дензнаков на счетах нескольких сотен самых активных «перестройщиков»). Дров наколоть мы вдове не могли, потому что… дров и так уже было в стране наломано достаточно в процессе строительства социализма-коммунизма. Но вот старушку через дорогу мы перевести могли, и «настучать» на собственных родителей, как Павлик Морозов, уже были в состоянии…

      История государства Российского была переврана до неузнаваемости, всё было перевёрнуто с ног на голову… Вместо крестика со Спасителем, на шею нам был надет красный – цвета крови – галстук с тремя символическими концами, которые что-то там обозначали, какую-то преемственность с чем-то революционно-коммунистическим. А переросшую всю эту пресловутую «тимуровщину» пионерию, с её переведёнными через дорогу старушками, начинали обрабатывать и готовить к вступлению в комсомол, чтобы потом у человека был шанс вступить «в лучшую на свете партию» – КПСС и начать пользоваться всеми её преимуществами (у беспартийных, – за редким исключением, – не было шансов ни съездить за границу, ни продвинуться по служебной лестнице, ни участвовать в законодательных и исполнительных органах власти, в общем – без членского билета ты был человеком второго сорта, хотя и при утверждавшемся на бумаге равенстве).

      В комсомол принимали, однако, не всех скопом, а «поштучно», и – только самых, самых… Для вступления необходимо было вызубрить наизусть кодекс (не уголовный, а – строителя коммунизма), а также даты и постановления всех съездов партии, фамилии членов Президиума Верховного Совета и прочую лабуду. Ни имён, ни жизнеописаний, ни духовных подвигов ни одного русского православного святого большинство из нас не знали, как будто их и не было вовсе. Имена преподобных Сергия Радонежского, Серафима Саровского, преподобных оптинских старцев Амвросия, Варсонофия, Макария и других православных святых были выброшены из учебников истории за ненадобностью. Зато имена, отчества и фамилии свержителей-застрельщиков-расстрельщиков и их идеологических продолжателей были рассеяны по всем страницам школьных и вузовских учебников, как зубы дракона… И мы должны были их помнить наизусть, чтоб, если нас ночью разбудить, мы тут же могли бы их перечислить, выпалить, как пулемётную очередь. И мы учили.

      Индивидуальность была не в почёте, а культивировалась многоголовая гидра коллективизма с его безликостью, серостью, безответственностью. И самое скверное, что этот идеологический дурман настолько искажал видение реальности, что мы, как слепые, тьму считали светом, а Свет – тьмой. И мы настолько верили пропаганде, и так были уверены в своей исторической миссии – установления коммунизма на всём земном шарике, так были убеждены в своей избранности в этом плане, что многое готовы были отдать во имя этой идеи.

      Помню, повела нас классная руководительница – Татьяна Ивановна («божий одуванчик» в очках) в исторический музей на экскурсию. Походили, поглазели, послушали, – сейчас ни одного яркого факта-пятна не вспомню, кроме муляжей мини-ящеров за стеклом в специальном окошке, как бы вырезанном из далёкого прошлого, чучела медведя (во весь рост) да убогого интерьера бывшей крестьянской избы. А на выходе экскурсоводша (экскурсо-водила) спрашивает, нет ли у кого из нас (одиннадцати- и двенадцатилеток несмышлёнышей) дома чего-либо такого… дореволюционного или близко- послереволюционного, что могло бы стать экспонатом музея: монеток там золотых-серебряных или ещё чего прочего; книги антикварные, предметы обихода и т.п.. (Губа-не-дура была у этой музейщицы, как я теперь понимаю). И тут я с неподдельной радостью и «энтузазизмом» вспомнила, что у нас в буфете лежат несколько серебряных, потемневших от времени монеток именно тех лет, что нужно. И я выложила тут же информацию умной тётеньке. Она намекнула, что «оченно» эти монетки музею-то могли бы пригодиться. Я, воодушевлённая тем, что могу внести свою посильную лепту в процветание музейного дела в стране будущего коммунизма, сгоняла домой, выгребла все до одной монеты из выдвижного ящичка буфета-серванта и отнесла их в музей, «в заботливые ручки» сообразительной тётеньки. Отдала не только бесплатно, без сожалений, но с радостью.

      В общем, этот поступок, с моей нынешней «колокольни» (с учётом размера назначенной государством пенсии), выглядит примерно как аналогичный случай, происшедший с Буратино, зарывшем по совету Лисы-Алисы и Кота Базилио, пять золотых монет на Поле Дураков в ожидании того, что на этом месте, при своевременном поливе, вырастет чудесное дерево с золотыми монетами вместо плодов. Лиса-Алиса поблагодарила меня за бескорыстный подарок, и я ушла, довольная и счастливая, с чувством исполненного долга, ни капельки не сожалея о подаренных монетах (хотя сейчас-то они, ох, как бы пригодились, когда пришлось протезированием зубов заниматься). Теперь, с учётом всего того, что происходило в стране в восьмидесятых годах (а началось-то всё и того раньше), остаётся только надеяться, что монеты, действительно, остались в музее, а не попали в карманы или в частную коллекцию предприимчивой Лисы-Алисы и раньше нас прозревшего Кота Базилио.
 
      В общем, я и большинство моих сверстников были все из себя такие «патриотические патриоты», что готовы были, как Зоя Космодемьянская, за страну и её будущее – коммунизм – и в огонь, и в воду. А «медные трубы» всё пели и пели дифирамбы и славу КПСС, её прошлому, настоящему и будущему (заставляя нас уже в студенческие времена заучивать наизусть её историю, тематику и содержание всех съездов, имена и фамилии всех её живых и покойных функционеров). На съездах же шла и констатация того, насколько близко мы уже продвинулись на пути к светлому будущему. И многие ещё верили, вопреки мало обнадёживающей реальности, дефициту, очередям, переполненным тюрьмам, что вот-вот это «светлое будущее» обрушится на нас своим материальным изобилием, беспрерывным счастьем и моральным совершенством. Ан, нет…

      Попутно с воскурениями фимиамов партии и правительству шло систематическое охаивание «гнилого Запада», про Америку вообще уже не говорю. Там, в капиталистическом обществе, акулы империализма гнобили вовсю свои бедные угнетённые народы (которые, как потом выяснилось, на пособие по безработице могли позволить себе, однако, даже и путешествовать по всему миру, в отличие от нас, живших от получки до получки). А «пролетарии-всех-стран-объединяйтесь» устраивали своим угнетателям постоянные забастовки – вот до чего довели их буржуи! (Попробовали бы мы в те времена у себя в стране восходящего коммунизма забастовку организовать! Тут не то, что забастовку, – критикнуть вслух руководителей, и то нельзя было: сразу сексоты донесут, «куда надо», и организаторам и зачинщикам светила если не тюрьма, то психушка, если не психушка, то – волчий билет, с которым никуда на работу не брали). Политика была такова: думай, как велят; чувствуй, как тебе диктуют «сверху»; молчи, если умный; дурак, если думаешь по-другому, а то и хуже, чем дурак – враг народа, опасный диссидент. И контактировать с иностранцами не моги! А то, неровён час, узнаешь, почём фунт лиха! «Ну, что тебе за радость слушать от иностранцев, как они там плохо живут, как их угнетают, как они страдают от недоедания и скудости, – мы тебе сами об этом лучше расскажем, с полной выкладкой всех статистических данных!»

      И мы, в результате, сочувствовали зарубежному рабочему классу и завидовали сами себе, как же нам, блин, «эх, хорошо в стране советской жить»: и никто-то нас не эксплуатирует (а зарплаты маленькие, так это временно, всё равно нас ждёт коммунистическое изобилие, надо только маленько потерпеть и «перекрутиться» от получки до получки); и все мы тут между собой равны (секретарь обкома, например, живущий в прекрасном отдельном особнячке, и рабочий, живущий с семьёй впятером-вшестером в бараке или в хрущёвке-однушке или всё же в двушке и ждущий своей тысяча первой очереди на расширение жилья у жулья). А, главное, в отличие от «загнивающего Запада», живём мы в ожидании процветания: у них, можно сказать, осень, а у нас – весна жизни! Просто надо немного потерпеть и покорпеть. И ещё немного потерпеть. И ещё чуть-чуть.

      И, действительно, не всё так уж грустно-то было. Еды-питья (в смысле, хлеба-колбасы, водки-пива и напитков типа «Буратино» под газом, хватало. Это позже только талоны ввели «на изобилие»). И за квартиры было чем платить (даже при небольшой зарплате). И в ВУЗ тогда ещё можно было просто по конкурсу поступить и получить бесплатное образование). Правда, История КПСС, основы марксизма-ленинизма-чучхеизма и социалистическая политэкономия (что это вообще за предмет такой – не экономика, как таковая, а именно – политическая экономия?) занимали значительную часть вузовской программы обучения, из-за чего будущие специалисты вынуждены были детально свою специальность уже на местах работы осваивать). Но тем не менее, и инженеры получались из нас неплохие; учителя, и врачи были достаточно компетентны, и не претендовали на какие-либо «дотации» и материальные виды «благодарности» из карманов обучающихся-лечащихся, кроме разве букета цветов, коробки шоколадных конфет или торта и бутылки шампанского или коньяка. Ну, хрустальной вазы или бокалов, наконец. Отечественные туфли-сапоги, хоть и натирали мозоли, но носились долго. Конечно, импортные были и удобнее, и красивее, но зато угля и металла мы производили достаточно. Техника, хоть и кондовая, работала. «А также в области балету мы впереди планеты всей». Урожаи собирались неплохие; сыров и колбас, правда, было немного сортов, но они были сделаны по ГОСТу и не вызывали столько побочных последствий, как современное колбасное и молочное разнообразие (читай: соевое с добавками мяса или молока). И хоть зарплаты были небольшие, но колбасы, яиц, селёдки, картошки, капусты и солёных огурцов всем хватало, в том числе и на закуску. А уж хлеба было столько, что, помнится, даже свиней им в деревнях ухитрялись кормить. И даже был шанс получить бесплатное жильё ещё до отправки на кладбище. И бомжей, помнится, тоже не было в таких количествах, как сейчас: в нашем районе один только сумасшедший Боря-матершинник рылся в мусорках. А теперь и мы сами… порой…

      Но тем не менее, вопреки обещаниям партии и правительства и ожиданиям народа, вместо изобилия постепенно стал нарастать дефицит. Причем, не просто дефицит каких-либо товаров и продуктов, а дефицит ВСЕГО. Наступило время, когда ввели талоны на товары и продукты. Когда водка, которую выдавали по литру на члена семьи (не помню, входили сюда несовершеннолетние дети или нет), стала как бы второй негласной «денежной единицей», – ею расплачивались за многие услуги. И вот настал момент, когда кусок туалетного мыла стал желанным подарком на праздник или день рождения. В связи с дефицитом обострилась и другая проблема. Блат, который нелегально и так уже был «прописан» в стране, стал всё больше укреплять свои позиции; он разрастался, как раковая опухоль, пропитывал, как плесень, отношения людей почти во всех сферах.

      В восьмидесятые годы климат взаимоотношений с Западом несколько потеплел. Даже в нашем провинциальном городе стали появляться иностранцы: одни приехали, чтобы устанавливать оборудование в новом современном рыбном магазине (это когда ещё рыба была на полках); другие – на какой-либо завод по обмену специалистов; третьи – на стажировку по совершенствованию русского языка в ВУЗ. Были, правда, и доходящие до народа некие скандалы: что вместо специалиста шпиона прислали. Но ведь и «наши», наверное, были не промах в этом плане. Дружба дружбой, а табачок – врозь, как говорится.

      В ожидании светлого будущего и мы потихоньку прозревать стали: ну, не совсем же слепые были, а так, скорее с плёнкой идеологической во взглядах. Или просто взрослеть начали, из инфантильных коммунистических штанишек вырастать стали. И поняли: не всё так благополучно в «датском королевстве». Пошли вначале шепотки, «разговорчики» на кухне, потом смешки, анекдотцы про самых «верхних» и про их окружение; «вражьи голоса» с прогрессом техники и расширением зарубежных связей зазвучали всё явственней и чётче. Фундамент под «окончательно и полностью победившим социализмом» дал трещину, а с приходом политического кита-Горбача с отметиной на лбу, протрубившего начало перестройки-перекройки, серьёзно зашатался, и здание, казавшееся таким незыблемым, основательным, надёжным и непоколебимым, рухнуло, увлекая с обломками за собой весь народ, строивший это здание, в яму хаоса, неразберихи, страха, неопределённости и одновременно новых непонятных надежд… Наступили бедность, развал, коррупция; пьянство набрало свой градус на почве безработицы, отсутствия зарплат, банкротства заводов и фабрик, утраты рабочих мест, депрессии экономической, социальной и психологической… Непотопляемый криминал всплыл на поверхность, и одновременно в страну хлынула, по словам известного общественного деятеля, «мировая канализация» («чернуха», «порнуха», наркотики и прочие издержки забугорной «цивилизации»). Железный занавес, со скрипом и скрежетом приподнялся, и мы, наконец, увидели, что там, за ним…

      А за ним, оказывается, тот самый «загнивающий капитализм», которым нас столько лет «стращали». Загнивать-то он, может, и загнивает, но жить в нём, оказалось, довольно-таки комфортно эксплуатируемому народу (особенно если речь шла о старушке-Европе). И социальных гарантий там, оказывается, ничуть не меньше, а даже где-то и побольше, чем у нас (и в те, социалистические времена, и тем более сейчас, при «диком капитализме… с человеческим лицом»). И медицина страховая бесплатная, и льготы малоимущим имеются, и пособия безработным выплачиваются, и государственная поддержка талантливой молодежи, обучающейся в вузах, имеется.

      Раньше нам и в голову не приходило съездить на заграничного империалистического монстра посмотреть. А что мы там не видели, если у нас у самих не сегодня-завтра коммунизм наступит! Да и как съездишь на лаборантскую зарплату в 75 рублей или на те же 125, работая ассистентом-преподавателем ВУЗа?.. (В пересчёте на валюту, по тогдашнему курсу, это составляло где-то 15 и соответственно 25 долларов в месяц. Какие поездки, ёлы-палы?! На еду, оплату жилья и лекарства, правда, хватало, а вот на мебель, зимнюю одежду-обувь и бытовую технику «скидываться» приходилось со старшими членами семейства).

      Когда «занавес»-то приподнялся, кое-что проясняться стало. Например, что в Италии не только мафия в виде «спрута» имеется, но куча всяких достопримечательностей: шедевры архитектуры, скульптуры, живописи, красивые, ухоженные городки и деревеньки, гастрономическое разнообразие, прекрасные гостиницы, парки со всякой-разной живностью, которая кормится с рук, волшебные лагуны с яхтами и пляжи с белым или чёрным (вулканического происхождения) песком. И театры, и музеи, и картинные галереи и прочая и прочая. И на всём этом – печать далёкой истории. Да, в общем, много чего… привлекательно-увлекательного, были бы только деньги. За деньги (не за рубли зарплатно-заплатные) можно было бы и Венецию посмотреть с её мостами и гондолами, Венецию, в которую был влюблён выпихнутый из страны будущий Нобелевский лауреат Иосиф Бродский. Выкинутый, выдворенный из страны советов и советчиков за…, даже не знаю, за что… За поэзию, приравненную к тунеядству. Или ещё за какое иное прегрешение-инакомыслие. И он там жил, в Венеции, и писал там прекрасные стихи, и никакой-такой «спрут» не обвил его своими мафиозными щупальцами. Наоборот, благодаря окружавшей его красоте и обретённой свободе мысли и бытия его поэтический талант только расцветал, напитываясь новыми впечатлениями и темами. Но, конечно, и в его случае, и в случае практически всех вынужденных эмигрантов (первой и второй волны) тут не обошлось без ностальгии. Но творчество спасало от горечи расставания с родиной (даже если она поступила с тобой не как мать, а как мачеха), с друзьями, с родными и близкими.

      И вот вместо страха перед западным миром, полным опасностей, напичканным вербовщиками шпионов, мафиозными личностями и проч., у советского, а затем, после перестройки-перекройки, у «бывшего советского» обывателя, которого стали «величать» «совком», у бывшего гражданина-товарища, к которому «сверху» рекомендовали теперь обращаться как к господину (с той же, впрочем, зарплатой, а то и вовсе потерявшим работу) или госпоже, стал появляться интерес, у кого-то уже подкреплённый дензнаками, а у кого-то – пока только картинками в появившихся в стране гламурных журналах, рекламных буклетах и на экранах телевизоров. Особые надежды новоявленные «господа» стали возлагать не на зарплаты, а на выделенные перестройщиками одураченным буратинкам ваучеры или хотя бы на выигрыш в Поле чудес... Границы между двумя мирами (бывшим социалистическими и капиталистическим) стали более проницаемыми, увеличился поток туристов с обеих сторон, активизировался обмен кадрами и т.д..

                II

      И вот случилось так, что у меня за границей «завелась» родственница. Очень близкая мне по крови, но далёкая по расстоянию… И если говорить без загадок – дочка моя единственная и любимая уехала сначала в Англию на стажировку, а годом позже – в самый что ни на есть Париж (такой прекрасный и такой… опасный) совершенствовать свои языковые навыки в вузе. Наскребли мы, значит, ей денег «по сусекам» вскладчину на дорогу и на обустройство на первое время и отправили её, скрепя сердце, но и с оптимистическими всё же надеждами, в самое империалистическое логово. А отправить пришлось, чтобы потом, после учёбы, с усовершенствованным иностранным языком она могла бы устроиться на более высокооплачиваемую работу, чтобы быть в состоянии содержать хотя бы себя (до этого, работая в вузе на полставки, она зарабатывала как раз на пару колготок, и это не было хорошо). Переживали мы страшно, что отправляем единственную дочь (и внучку моих родителей) одну, в неизвестную и непонятную нам страну, в «заграничное плавание», где её лодчонке предстояло бороться с бурями, ненастьями и штормами…

      Пожила она там пожила, поучилась два года в языковом институте, потрудилась в гувернантках (а по учебной визе больше-то никуда и не устроишься), влюбилась да и вышла замуж за француза, не за парижанина, правда, а за хорошего парня из маленького приморского городка, который в то время приехал в Париж на заработки. За такого же, как она, недавнего студента, не имеющего ни своего жилья, ни постоянной работы. И зажили они семьёй в этом самом приморском городке на берегу Атлантического океана, знакомом нам по «Трём мушкетёрам». Жили небогато, но смогли скопить немного денег, чтобы и я могла, так сказать, приобщиться к красотам Лютеции, прикоснуться к культуре, к историческим камням, по которым ступала нога кардинала Ришелье и других исторических фигур. В программу же моего транзитного «визита» в Париж в план были включены известные места и достопримечательности, которые мы смогли бы за полтора дня осмотреть: Эйфелева башня, Елисейские поля, собор Нотр-Дам де Пари, Монмартр, кладбище Пер-Лашез, где похоронены выдающиеся люди, парк Бют-Шомон, в котором частенько в хорошую погоду дочка отдыхала или готовилась к занятиям в институте.

      Прислали мне приглашение, а чуть позже и деньги на дорогу перевели через банк. И поехала я в стольный град Москву оформлять визу. Нашла французское посольство. Около него обнаружилась плотная-плотная очередь «в три вилюшки», в смысле, изогнутая трижды, как туловище удава. Ну, думаю, стоять мне тут до «морковкиной загони»… Отстояла-таки долгую тягомотную очередь. К полудню получила бланк-анкету. Поехала к знакомым, которые пообещали мне приют на ночь на раскладушке. Пока выпили-закусили, пообщались, пока вспомнили общих знакомых, время уже шло к полуночи. Анкета ещё не заполнена (а отвечать надо было на французском, которого никто из нас не знал). А мне утром с первым поездом метро надо мчать и занимать очередь в посольство, чтобы успеть сдать анкету. Кое-как, в состоянии «под мухой», по интуиции, с английским почему-то словарём заполнили общими усилиями анкету, так и не осилив двух «непонятных» пунктов. Я с трудом заснула на новом месте в предчувствии завтрашних утренних проблем (было много сомнений в правильности ответов плюс незаполненные строчки).

      Встала рано утром, приехала на метро (думала, что буду чуть ли не первой), прошла пару-тройку кварталов и оказалась у посольства перед массивной кованой оградой. Там уже народ подсуетился, те, кто приехали раньше меня на личных машинах, составили списочек очереди, а сами кто уехал домой досыпать до 9 утра, когда начнёт работать посольство, кто-то уютно пристроился-прикорнул тут же, в машинах, на мягких сиденьях. А мне и таким же «безлошадным» иногородним предстояло стоя «сохранять очередь», вписав предварительно свои фамилии в список, и затем, прислонившись к ограде, чтобы спина выдержала «осаду» посольства, ждать. Денёк предстоял жаркий. В прямом и переносном смысле: на дворе – июль, «макушка лета», синоптики обещали жару. После восьми утра стала оформляться и «живая очередь», которая с каждой минутой всё больше уплотнялась, потому что подходили ранее вписанные и чтобы не влезли «внеочередники». Ближе к девяти уплотнилась так, что не войти в неё, не выйти (с одной стороны – массивная ограда, с другой – выставленное временное ограждение, типа барьеров, через которые прыгают лошади на скачках. Солнышко стало припекать, как следует, и часам к 11-ти-12-ти нагрело воздух и, вероятно, и головы до плюс 33 градусов. Укрыться негде. Пить хочется ужасно, но пить нельзя: ни одного туалета поблизости (в посольстве только служебный туалет, да и вообще внутрь пускают только по очереди). Ситуация как бы прочитывалась: «Терпите! Мы терпели от ваших Кутузовых-Багратионов, и вы потерпите…».

      По ту сторону ограды и очереди ходит француз-распорядитель, делая вид, что он, живя годами в Москве и работая в посольстве, совершенно не знает русского языка, игнорируя все вопросы, обращённые к нему на русском. И исключительно на французском отдаёт распоряжения-команды, разрешающие вход энному количеству очередников. Впускает нехотя и с усталым видом («Как вы мне все надоели!..) очередную порцию потных от жары и давки, измученных ожиданием, суетой, тревогой «просителей», уже почти отчаявшихся получить «зелёный свет» на вход в посольство. Тем более, что распорядитель время от времени выкрикивал, как на аукционе каком-нибудь, загадочное словечко «Жьжето-он!» «Жьжетон!» – для каких-то счастливых обладателей жетонов, которые давали право почему-то пройти вне очереди.

      Очередь ближе ко входу в ворота посольства стала похожа на слипшийся комок конфет «подушечка», где невозможно оторвать одну отдельную конфетку, не повреждая при этом соседнюю, слипшуюся с ней. В толпе после выкриков распорядителя происходила рокировочка: те, кто были первыми, отодвигались, чтобы пропустить тех, кто имел загадочный жетон, позволявший более коротким путём попасть в «благословенную обитель». Пока очередь продолжала, как в замедленной съёмке, своё движение к заветному входу во двор посольства, мы, как будто в зверинце через прутья ограды «любовались» на холодновато-презрительного распорядителя, как на экзотическое животное; многие при этом не понимали ни его команд, ни ответов, ориентируясь больше на мимику и жестикуляцию. Но в спрессованной очереди были и сограждане, более или менее владеющие французским языком, и я использовала это время движения, вернее, топтания в очереди, чтобы дозаполнить недостающие пункты анкеты. Нашлись-таки добрые люди со знанием языка, которые помогли мне. В частности, одной из них была девушка, тоже из провинции, работавшая там в небольшом туристическом агентстве. Оставшееся время мы пытались как-то общаться между собой: кто, откуда, в какой город намеревается ехать и в связи с чем. Но на этом практически общение и заканчивалось, сообщать лишнюю информацию о себе никому не хотелось в толпе незнакомых людей. Второй темой был самый актуальный вопрос: «опытные» сообщали, в каком окошке легче получить визу, а к какому работнику лучше и не попадать – «заворачивает» просителей, в смысле, отказывает им, придравшись к шероховатостям в документах, а то и вовсе не объясняя причин отказа.

      По мере продвижения и уплотнения очереди, волнение среди людей всё возрастало, как на старте больших международных гонок, у кого-то были эмоциональные срывы, страсти накалялись, кто-то пытался шутить по поводу, но за шуткой чувствовался обнажённый нерв; в ход уже шли острые языки и не менее острые локти, выпихивавшие тех, кто не вовремя вышел из неё и теперь пытался возвратиться, а также тех незнакомцев, кто пытался вклиниться в случайно образовавшийся зазор, но им давали «от ворот поворот» со словами типа «вас-здесь-не-стояло». Солнце прибавляло жару, мозг, не прикрытый кепкой или летним зонтиком, начинал сбоить, голова кружиться. В горле пересохло, язык прилипал к нёбу, редкие одиночные глотки из припасённой бутылочки с водой и «орошение» физиономии мокрой ладонью, не спасали от перегрева, и уже был риск потерять сознание, упав в обморок. Единственное «утешение» было в том, что в случае солнечного удара, реальность которого возрастала с каждой минутой, ты всё-таки не упадёшь, а так и погибнешь, стоя, стиснутый со всех сторон плотной людской нервной очередью… В голове стала крутиться неотвязная мысль: и зачем?! Ради чего я с этим со всем связалась, с поездкой этой, с визой и проч.. И уже подспудно принималось решение: никогда, ни под каким «соусом» не покидать свою уютную хрущовку в тихой провинции с видом на прохладную речку и парк. Ради каких-таких красот так мучиться и рисковать здоровьем?! Мне бы только выжить «здесь и сейчас», а там уж меня никаким калачом из провинции не выманишь! Но сейчас главное – во что бы то ни стало – выдержать и не потерять сознание. Не утратить чёткость очертаний мира, который потихоньку начинал уже расплываться время от времени. Потерпи, – уговаривала я себя. Потерпи! Ещё немного… Ещё чуть-чуть… Держись! Господи, за что мне такое мучение? И неужели нельзя заранее выдать людям талоны с номерами на конкретное назначенное время и впустить их туда, где вода и туалет?! Ну, и стулья, желательно. Но распорядитель продолжал периодически выкрикивать: «Жьжетон»! И опять очередь, приблизившись уже почти к решётке входной калитки, вновь вынуждена была «уплотняться» и отодвигаться назад на очередную порцию пропущенных в «райские воротца» людей. Это нам, наверное, так Бородино «отливается» – невольно подумала я. Несколькими годами позже эта унизительная и мучительная как зимой, так и летом процедура получения визы во французском посольстве сменилась на более гуманную: где и время заранее назначалось, и можно было по телефону из провинции заказать пропуск, и внутрь здания пропускать стали не через 5-7 часов ожидания на морозе или жаре, а сразу по предъявлении талончика с назначенным временем. (Видно, всё-таки, кто-то получил инфаркт или инсульт, стоя в очереди, или вообще помер в этой тесной давке-удавке. И даже туалет открыли для общего пользования! «Сезам, откройся!» Ведь могут, когда захотят.

      Теперь похожая картина и система в нашей местной паспортно-визовой службе: офис этот расположился вначале далеко от центра, в северном районе; помещение маленькое, тесное, туалет только служебный (а среди посетителей и родители с малыми детьми). Но у нас-то проще с «туалетом» – там, в районе новостроек вокруг ещё и пустырей много, стройки с заборами, бурьян, и проч., а в столице конкретное посольство, о котором идёт речь, находится среди жилых многоэтажек с крохотными дворами, и «пристроиться» негде, чтобы облегчить мочевой пузырь, не говоря уже про другое (а от волнения и перегрева всяких неприятностей можно ожидать от желудочно-кишечного тракта). Но у нас-то теснота больше от бедности; как только появилась материальная возможность да умный руководитель пришёл, так и выстроили просторный и удобный офис практически в центре города, для приёма документов, ну, а получать опять туда же – в тесноту.

      В полуобморочном состоянии добралась всё-таки до вожделенного окошка в посольстве. К анкете претензий не было, но потребовались дополнительные ксерокопии кое-каких документов. А время двигалось к полудню, к перерыву в работе посольства, а во второй половине дня документы уже не принимаются. Ксерокс в посольстве был, но только для служебного пользования. Что делать? По чьему-то совету «рысью» помчалась я к зданию, где в полуподвальчике имелся ксерокс. Драли они, конечно, безбожно за ксерокопии, и народ платил, потому как деваться некуда. Успела до перерыва добежать (тогда еще по состоянию здоровья я могла себе позволить и «пробежку») до посольства, и сдать документы на предмет получения разрешения на выезд. Часа четыре шла проверка документов, и вот к пяти часам я наконец-то получила вожделенную визу, вполне прочувствовав на своей вспотевшей шкуре-коже народную поговорку «Охота пуще неволи».

      Выйдя за пределы посольства и испытывая теперь уже единственную потребность, как путник в пустыне: «Пить…, пить…, пить…», миновала длинную кованую ограду, прошла мимо жилых домов, завернула за угол и еле добрела до ближайшего продуктового киоска. Увидела на витрине упаковки с соком. Купила одну упаковку виноградного сока. Выпила в один «присест», точнее – глоток. Отошла от киоска с намерением двигаться к метро. Вернулась с полпути, купила ещё одну коробочку-пакет. Выпила, уже не отходя от киоска. Купила третью, и всё никак не могла напиться. И сок был для меня не сок, а нектар с амброзией в одном «тетрапаке». Купила впрок ещё одну. Теперь успеть бы дойти до кафе недалеко от метро, где имеется платный туалет. Успела. Стала понемногу приходить в себя. С чувством исполненного долга (и долгов) стала, примостившись на перроне, дожидаться поезда домой: идти никуда уже не было сил.

      Вернувшись домой в свою родную провинцию, отоспалась, отпилась, отъелась домашней пищи после московских «перекусов» на ходу, отдохнула, стала думать, с чем ехать, какие подарки-гостинцы везти своим новообразовавшимся родственникам и дочке. Стала после работы и в выходные дни ходить по магазинам да киоскам за подарочным глянцем да лоском. Зарплата на основной работе не ахти какая, хватало только на оплату жилья, еду, на бытовую мелочёвку да на книги по специальности. Но – поднатужилась, понапружилась, сэкономила там-сям, да с двух подработок получку присовокупила, вот кое-что, на мой взгляд, приличное подарочное и купила. Не в один день, конечно. Дочке – бусы и серёжки из уральских полудрагоценных камней, коллекцию «прикольных» котов (котейков) из стекла, фарфора и фаянса, деревянные заготовки матрёшек под будущую роспись (так называемое «бельё») и замечательную дорогую книгу о технике этой росписи с фотографиями коллекционных, выставочных экземпляров матрёшек (тогда они были популярны заграницей). Зятю – хэбэшный удобный и модный тогда у нас джинсовый жилет с семью карманами.

      С подарком отцу зятя вышла заминка: ну, что купишь мужчине в возрасте, не зная ни его привычек, ни предпочтений, ни интересов?.. Дочка, правда, как-то обмолвилась, что он увлекается антиквариатом. Но можно себе представить, сколько надо было выложить за антиквариат, если книга о нём с иллюстрациями стоила целую мою месячную зарплату. Ну, увлекаться антиквариатом можно по-разному. У некоторых это выражается в ярко выраженном накопительстве, когда совсем у человека «крышу сносит»: трёхкомнатная квартира полностью забита иконами, книгами с тиснёным золотом переплётом, фигурками-скульптурками, монетами, посудой с клеймами известных фарфоровых заводов, бронзовыми подсвечниками, серебряными подстаканниками и проч. и проч., даже большая храмовая икона стоит (не для молитв, а для демонстрации своего «антикварного хозяйства»), и все эти предметы, книги, вещи уже навалены друг на друга, валятся на голову проходящему хозяину, а он, вместо того, чтобы уже остановиться, разобраться с накопленным «добром», нанимает ещё и склад для тех предметов и вещей, которые не влезли, не уместились в квартире. А ему всё мало и мало. «Доктор, дайте мне таблетки от жадности. И побольше, побольше!» И смотрит на всё это безобразие с храмовой иконы святитель Николай Мирликийский, и глаза у него грустные-грустные… Такова жизнь: одни отдают – подбрасывают кошельки с монетами бедным девицам, обречённым на неравный брак с нелюбимым, а другие всё к себе гребут, даже и иконы тех, кто прославлен своим бескорыстием, – вот парадокс судьбы.

      Ну, в общем, на антиквариат у меня денег не было, а на книгу-каталог изделий из золота, хранящихся в собраниях Эрмитажа, смогла наскрести сумму в размере месячной зарплаты в вузе. Но, благо, у меня ещё и подработки были, осталось кое-что и на жизнь. Была там и ещё одна книга – с цветными копиями старинных малоизвестных икон Божьей Матери. Как мне хотелось приобрести эту книгу! Для себя, разумеется, потому как зачем пожилому католику НАШИ иконы?! Скрепя сердце, взяла то, что могло понравиться ТАМ. Быть может. Как выяснилось позже, дорогущая эта книга была воспринята весьма прохладно, при мне даже не пролистана, а положена на полку наряду с другими. Вот когда я сильно пожалела, что сделала такой выбор… Молилась бы теперь древним чудотворным иконам Божьей Матери, заступницы нашей, хотя бы в виде копий с икон… Да ведь вера способна чудеса делать: были случаи, когда у некоторых искренно и глубоко верующих людей и бумажные, на календарике, изображения лика Божьей Матери мироточили. Ну, да что теперь жалеть-то. Дело сделано, очень уж хотела угодить-понравиться новым родственникам. Мама у зятя давно умерла, когда ему было лет 16 примерно, зато её мама, бабушка зятя всячески старалась компенсировать эту утрату оставшимся трём детям – двум её внукам и внучке. Бабушке был выбран в подарок белый ажурный пуховый платок – такого у них не купишь! Брату и сестре носки шерстяные, вручную вязаные, друзьям семьи – матрёшки, шкатулки расписные. Ну, и кое-какую мелочёвку по хозяйству… до кучи. Выполнила и заказ зятя: два блока хороших сигарет, они у них уже тогда стоили очень дорого, и приходилось зятю из экономии покупать табак и самому изготавливать себе курево. Ну, и конечно, прикупила пару бутылок настоящей русской пшеничной водки. Разумеется, походы за подарками длились не один день, и всё приобретаемое стаскивалось «в норку» – хрущёвку-однушку.

      К моменту отъезда скопилась приличная горка подарков и сувениров. Упаковала. Получилось два места багажа и ручная кладь в виде битком набитой сумки через плечо (лететь предстояло самолётом, где вес багажа был ограничен 20-ю кг). Деньги спрятала в потайной карманчик в нижнем белье, оставив на постель, метро и автобус до Шереметьево. Двадцать раз проверила, все ли документы на месте и – вперёд: на штурм художественных ценностей Парижа. В голове крутилась сказанная кем-то фраза: «Увидеть Париж и – умереть». Но умирать мне не хотелось, а хотелось в целости и сохранности добраться до пункта назначения и довезти с таким трудом добытые подарки. К поезду на Москву приехала минут за сорок до отправки, с запасом, чтобы поезд без меня не ушёл и чтобы утром самолёт без меня не улетел. Вагон – плацкартный. Хорошо, что место нижнее удалось добыть. Подняла откидное сиденье-лежанку, засунула под него всё своё «добро», закрыла, села и сижу, как наседка на яйцах, никуда не отхожу даже и по надобности, терплю. В плацкарте, бывает, и подворовывают: у одной женщины шапку норковую увели. На улице холодно, мороз, а она – без головного убора. Спрашиваю: «Вы что, шапку в вагоне забыли?» А она говорит: «Нет шапки, стащили, пока ехали ночью».

      Всю ночь (а прямой поезд на Москву идёт как раз ночью) вертелась с боку на бок, не могла заснуть: и жарко в вагоне, и волнительно: полная неопределённость впереди – успею ли на самолёт, сможет ли дочка встретить меня в Париже в аэропорту, не потеряемся ли среди толп прилетающих-вылетающих. Найду ли багаж на какой-то крутящейся ленте, которую я никогда в глаза не видела… Ох-ох-хо… Вдруг во Франции где-нибудь на пути дочери из её городка в Париж будет забастовка транспортников (такое уже бывало), и она не сможет вовремя прибыть в аэропорт, что я тогда буду делать, не зная совершенно языка, кроме бонжур, мерси и пардон. Разговорник у меня с собой, вопрос-то я смогу с его помощью задать, а как пойму ответ?! (Инструкции, впрочем, от дочки я получила подробные: как позвонить ей из телефона-автомата на взятый у родственников мужа примитивный тогда ещё мобильник). Да и за сумку-барсетку с документами, прикреплённую вокруг талии на пояске и ещё булавкой приколотую к одежде, переживала: вдруг усну крепко (устала очень от всех этих сборов!), и ночной тать уведёт-умыкнёт моё потенциальное счастье-радость: долгожданную встречу с дочкой… к тому же на фоне Парижа… И лежу я, как в поясе шахидки, боюсь, как бы застёжка на барсетке не расстегнулась, и как бы пластиковая застёжка вообще не сломалась, сумка мешает, на печёнку-селезёнку давит, а снять никак нельзя: там же и два паспорта мои, и часть денег, и приглашение-вызов, и телефон дочкин с инструкцией, как звонить.

      В общем, всю-ю-то ночку глаз не сомкнула, бедолага. А что делать? Народец-то балует, что «плохо лежит», ворует. Ночных и дневных татей, аферистов разных мастей – хоть пруд-пруди (время-то неспокойное – перестройка, однако, почти революция, а какой покой в революцию? – Никакого). Правда, трудно себе представить, как это ими можно пруд запрудить, да и надо ли? А щука в речке для чего водится? – Чтобы карась не дремал… Ну, вот и я наподобие того карася всю ночь глаза «лупила» в полутьму, чтобы во всеоружии ночного плацкартного вора встретить. Но большая часть остальных пассажиров спала, кое-кто посапывал, а кто и храпел на весь вагон, предварительно выпив с провожающими «на посошок». Но иногда наблюдалось и движение по вагону: кто в туалет прошлёпает в тапочках, кто в курилку пойдёт, мучимый бессонницей и кашлем курильщика, а кто-то и вообще в другие вагоны проходил при свете ночника объёмной тенью. Бдительность моя обострялась с каждым шагом или шорохом, барсетка с документами давила на бока, а на спине я редко засыпаю, в результате так и пролежала всю ночь, не сумев уснуть, а раннее утро (поезд приходил в стольный град Москву около шести утра) встретила с «помятым» лицом и с кругами под глазами.

      Та-а-к, первый пункт программы путешествия выполнен – я в Москве. Теперь надо осилить ещё одну дорогу: предстоял «марш-бросок» с багажом в руках и за спиной в направлении метро-автобус-аэропорт Шереметьево-2. До самолёта четыре часа. Посадка – за два часа до отлёта. Время пока есть. С багажом, обливаясь потом, перешла привокзальную площадь по подземному переходу, потом – эскалатор, пересадка, потом вверх по лестнице. А багажик «тянул» за двадцать пять килограммов (а в самой тогда было – всего на двадцать кг побольше). По мере продвижения к нужному пункту – автобусной стоянке, багаж всё больше утяжелялся и утяжелялся. Болели руки, плечи, поясница (дал знать себя застарелый остеохондроз), со лба в глаза катились солёные капли пота, но я неуклонно продвигалась к промежуточной цели своего заграничного путешествия.

      В автобусе было битком набито отъезжающих-провожающих, пришлось стоять, ухватившись за поручень, одновременно удерживая сумку на колёсиках и старый облезлый рюкзак, которые при поворотах и толчках так и норовили свалиться на ноги соседним пассажирам, очень недовольным этим фактом. Видок у меня был ещё тот: лицо красное от жары и волнения, волосы растрепались, чёлка прилипла ко лбу, рюкзак имел такой затасканный и облезлый вид, что я больше была похожа на бомжа, который возит за собой свой нехитрый скарб, чем на потенциального пассажира воздушного лайнера, направляющегося заграницу. Но я терпела и косые взгляды, и недовольство случайных соседей по автобусу, хотя внутри себя чувствовала и досаду, и неловкость, и тихое отчаянье.

      Прибыли в аэропорт. Надо оформлять и сдавать вещи в багаж, предварительно ещё раз (для страховки!) взвесив на ИХ весах свою поклажу, которая не должна превышать двадцати килограммов (без ручной клади, на которую ещё давался «аванс» до пяти кг). Дома-то всё это «хозяйство» взвешивалось на ручных весах (безмене) порциями, а потом суммировалось. А здесь, когда поставила сумку и рюкзак на весы, оказалось, что имеется перевес на 2 кг. А за перевес надо доплачивать отдельно, помимо стоимости и так уже довольно дорогого аэрофлотовского билета. Что делать? Как быть? Первая мысль – выбросить часть вещей из запасной одежды и обуви, взятых с собой с учётом времени года – осень на дворе, сентябрь. Обувь, конечно, потяжелее, чем тот же свитер и проч., но что же мне там – ходить с мозолями или босиком?!.. А денег с собой было мало: как раз на обратную дорогу от аэропорта до дома, да немного на непредвиденные расходы. Я заметалась туда-сюда. Подошла к одному из свободных окошечек, описала свою проблему. Служащая аэропорта сказала, что надо, однозначно, оплачивать, и назвала сумму оплаты, которая меня повергла в шок, потому что эта сумма почти перекрывала всю мою наличность. Я сильно расстроилась. Опять стала прикидывать, что можно выкинуть из багажа в мусорку. На подарки не хотелось «покушаться». Тогда я метнулась ещё к одному окошечку на противоположной стороне. Объяснила теперь более подробно свою ситуацию с багажом и с деньгами. В этом окошке служащая оказалась настоящей «женской женщиной», а не «роботом в юбке», твердившим только об инструкции. Сработал то ли материнский инстинкт, то ли обычная человеческая симпатия и сочувствие, но выход сразу нашёлся. Чтобы и волки были сыты, и овцы целы, она посоветовала мне часть наиболее тяжёлых вещей переложить в «ручную кладь» (т.е. в сумку через плечо), где допускался вес до пяти кг, а более лёгкие переложить в тот же рюкзак. Что и было сделано. Как потом оказалось, ручную кладь вообще (тогда) не стали взвешивать и в неё можно было и все восемь-десять кг «набить» («опытные» так и делали), главное, чтобы на вид она не выглядела слишком объёмной. Дело сделано, багаж сдан, «заначка» сохранена, ручная кладь своей тяжестью на плечо давит, но на душе уже полегчало.

      Благополучно прошла таможенный контроль, дождалась сигнала и приглашения на посадку, села на своё место, указанное в билете (в эконом-классе, разумеется, хотя тогда я ещё в этих «классификациях» и не разбиралась). Перекрестилась и – с Богом! – в небеса!.. Так далеко и долго летела первый раз в жизни. До этого летала трижды: два раза на АНе, на лечение, на курорт в Хмельник и в Адлер соответственно, неплохо перенеся «болтанку» в воздухе и один раз на ТУшке (ТУ-104 или 124?) в Ленинград на семинар по психологии (тогда ещё он не был Санкт-Петербургом). А теперь – эвон-куда! – аж до самого до Парижу!.. Лечу и сама себе не верю, как во сне. Познакомилась с соседками – тоже русскими, пообщались, поболтали о том, о сём. Потом, почувствовав сильную усталость от сборов-проводов, поездов-автобусов-переходов, от бессонной ночи, от волнения-тревоги-неопределённости и новизны ситуации, прислонилась к спинке откидного кресла, хотела немного собраться с мыслями и чувствами, прийти в себя, может, даже и подремать, если удастся. Но какое там?! Мысли так и лезли в голову, одна тревожней другой. Сможет ли дочка вовремя приехать в аэропорт? Куда идти искать свой багаж? Если что-то спросят по-французски на пункте их таможенного контроля, что буду отвечать, не зная языка? А, может, у них там есть переводчик? А если всё же нет? Так надо рядом держаться с теми, кто знает французский, чтобы могли помочь перевести вопрос и сформулировать ответ.

      Со мной в соседках оказались две тётки-«челночницы», которые тоже языка не знают. До этого они летали то ли в Италию, то ли в Испанию что-то закупать, чтобы потом перепродать по другим уже ценам. И кто-то там, вероятно, их встречал из «наших». А тут и они оказались без встречающих. Я немного удивилась их авантюризму – без языка, не зная, как куда доехать (а аэропорт Шарль де Голль находился фактически за городом, как и наше Шереметьево-2), рискнули поехать в чужую страну да ещё с «деловой целью». Надо мне ещё с кем-то успеть познакомиться, кто хоть немного знает язык. Так, в этих тревожно скачущих мыслях почти половину пути и провела. Глаза закрыты, а «котёл» бурлит… Расслабилась, отдохнула, называется… И валерьянка не помогает, – надо было, наверное, целый пузырёк выпить.

      И вот тут началось некое движение внутри самолёта. В обоих проходах между пассажирскими креслами «возникли», как по волшебству, две стюардессы с двух- или даже трёхъярусными столиками на колёсах. Запахло обедом. Стюардессы стали предлагать на выбор альтернативные блюда – курицу с рисом или рыбу, чай или кофе. Плюс масло-сахар в аэрофлотовской упаковке, два вида сока, минеральную воду и… двухсотграммовую бутылочку французского уже вина, тоже на выбор – красное сухое или белое. Для меня всё это было приятной неожиданностью, потому как в самолётах внутри страны такого сервиса не было, те, кто не успел поесть перед полётом, «давились» своими бутербродами. Да, а ко всей этой снеди в комплекте давались и «столовые приборы»: маленькие, как кукольные, ложечка, вилочка и ножичек из белого пластика (без уменьшительно-ласкательных суффиксов здесь никак не обойтись, до того миниатюрным всё это было). У меня с собой был приличный кусок сыра (сыр в дорогу лучше всего брать: не успевает ни засохнуть, ни испортиться, и вкусно, и сытно, и закрепляет кишечник, туалет срочно не придётся в дороге искать). Но я не притрагивалась ещё и к сыру: чувство голода победила тотальная тревога и усталость.

      Когда подвезли еду, и люди стали открывать запакованные в целлофан пластиковые упаковки-тарелки-контейнеры, по салону самолёта стали распространяться аппетитные запахи «домашней» еды. Я открыла разогретую упаковку рыбы с гарниром, и только тут осознала, насколько я голодна. Я принялась «уплетать» дармовую еду (как потом выяснилось, всё же не дармовую, а оплаченную и входившую в стоимость дорогого билета на самолёт). Рыба была вкусная. Рис был как следует недоваренным, но и он пошёл в дело. А потом ещё была сдобная булочка, разрезанная пополам и щедро намазанная мною с помощью пластикового ножичка плавленым сыром (сырком) и сливочным маслом. Винцо тоже пришлось кстати. Я взяла миниатюрную бутылочку, умещавшуюся на ладони. Это было красное сухое вино, с наклейками на французском языке. Винцо оказалось слегка кисловатым, но под сурдинку и оно пошло в аппетит. Сэкономленные пару кусочков сахара отправлены в карман в упаковке. Протёртая бумажной салфеткой пластиковая ложечка – туда же: вдруг где пригодится, ведь использованные-то, кажется, одноразовые, всё равно их выкинут. А может, и нет? Может, их моют, и опять в оборот пускают?.. Ну, да, ладно, всё равно аэрофлот не обеднеет, вон какие билеты-то дорогущие! – договорилась я со своим сверх-я и почти успокоилась..., если бы не заманчивая такая бутылочка. Её я тоже хотела взять в качестве сувенира на память о поездке: никогда ещё меня винцом-то французским в пути не угощали. Но с бутылочкой всё же связываться не стала – неудобно, однако. Что я, папуаска что ли какая с Новой Гвинеи или аборигенка из Буркина-Фасо, нет, мы тоже люди цивилизованные, пусть не думают…

      Винцо сделало своё дело, потекло-распространилось по сосудам и жилочкам, по уставшим мышцам теплом разлилось… Наконец-то, кажется, удалось расслабиться. Тревожные мысли стали покидать зашуганные провинциальные мозги, кровь отхлынула от них к желудку. Я откинула спинку кресла на максимальный угол наклона, прислонилась к нему спиной и, кажется, собиралась уже задремать. Но не тут-то было. Поспать мне так и не удалось в связи с тем, что стюардессы, убрав со своих столиков на колёсах пустые контейнеры и бутылочки, опять «прибыли» (теперь уже ради прибыли) и стали предлагать пассажирам журналы-каталоги, сувениры, какие-то товары. Народ зашелестел, заговорил, засуетился, и мой отдых и «расслабуха» на этом закончились. Сон отлетел начисто в облака, над которыми мы пролетали, а вскоре последовала команда привести кресла в обычное положение, пристегнуться, так как самолёт вот-вот пойдёт на снижение и посадку. А там уже поставленный голос пробубнил: «Наш самолёт прибывает… Температура в Париже…» и прочее. Приземлились мы благополучно и вовремя в аэропорту «Шарль де Голль». Я постаралась держаться поближе к той даме, с которой успела познакомиться и которая владела французским языком. Мы довольно быстро и без задержек прошли таможенный контроль, и направились туда, где на крутящемся конвейере должен быть находиться наш багаж. Конвейер крутился с приличной скоростью, но я успела «узнать» свои вещи: ещё бы! – такой облезлый, с заплатами, рюкзак среди новеньких пластиковых, кожаных (или из кожзаменителя) чемоданов и чемоданчиков на колёсиках нельзя было не заметить. Да и сумка цвета зрелой свёклы была в единственном экземпляре на этом конвейере. Я обрадовалась, что нашла багаж, взвалила рюкзак на свободное плечо, сумку на колёсиках в другую руку, на которой висела «ручная кладь», и пошла к выходу. Издалека ещё почти сразу увидела свою любимую дочурку, по которой так соскучилась. Как же я обрадовалась, увидев родное улыбающееся лицо и её стройную худенькую фигурку! Я рванула к выходу, не чувствуя тяжести моей поклажи, забыв про усталость, трудную дорогу и проч..

                III

      Обнялись, расцеловались, и я, как обычно, «завалила» бедного ребёнка информацией обо всём сразу: о родных, о знакомых, о подарках, о вкусном обеде в самолёте, о соседках-пассажирках, о бессонной ночи в поезде, о переменах дома и в стране, потом опять о подарках… Ох, как мне не терпелось тут же достать их из сумки, распаковать из целлофанов и пакетов и порадовать дочку! Но в это время мы ехали ещё в метро к месту нашей транзитной остановки в Париже – на квартиру друга их семьи, расположенную неподалёку от Эйфелевой башни. Ехали с пересадками. Часть груза взяла на себя дочка. Вагон метро там устроен не как у нас в столице: сиденья расположены не вдоль вагона, а поперёк, примерно, как второе и третье сиденье в троллейбусах, – напротив друг друга. В конце же имелись два откидных сиденья, на которые можно пристроиться, если народу не внабой в вагоне, что бывало довольно редко, особенно ближе к центру города. Метро неглубокое, переходы – обычные лестницы (а не эскалаторы), красоты на станциях никакой: повторяющиеся плакаты с рекламой да размалёванные доморощенными «художниками» из баллончиков с краской стены. К тому же и мусор на рельсах: пустые сигаретные пачки, обёртки, бумажки. Вот тебе и Париж – столица моды и красоты… Метро меня совершенно не впечатлило. То ли дело у нас! Наши старинные станции метрополитена – это шедевры по сравнению с «украшением» парижского метро. Это же просто подземный музей! Тут тебе и живопись, и мозаика, и барельефы, и скульптуры. А какие бронзовые люстры! Какая лепнина на потолках! Мраморные колонны! Ну и лестницы-чудесницы, конечно. А у них такие переходы пешие длиннющие, а рюкзак за спиной такой увесистый. Да-а, первое разочарование. Надеюсь, что и последнее. Ведь недаром же, кого ни спросишь, какой город хотел бы посмотреть, чаще всего отвечают – конечно, Париж.

      В вагоне метро посматривали на нас с нашим бомжеватым рюкзачком не очень-то доброжелательно, тем более, что мы стояли в проходе, мешали движению по вагону, и ни один потомок д’Артаньяна не уступил двум хрупким на вид дамам с багажом место. А, может быть, жителей Парижа было в вагоне немного, а всё больше – приезжие, туристы, хотя и без такой тяжёлой ноши, как у нас?.. А негро-о-ов! – Как в Ботсване какой-нибудь. То есть теперь политкорректным считается говорить «африканцев» (или афроамериканцев, а здесь что – афро-французов?). По мере продвижения к центру города, народу становилось в вагоне всё больше, мы стояли, стискиваемые со всех сторон, выстояли-таки все положенные остановки, и с окончательно угробленными мышцами рук и спины, ноющими плечами и шеей, потные, раскрасневшиеся от жары и тяжести, после очередного перехода и подъёма по лестнице, выбрались наружу – на свежий воздух.

      Место нашего суточного пребывания до завтрашнего вечернего поезда в тот маленький сказочный городок, где жила дочка с мужем, находилось буквально в десяти минутах ходьбы от Эйфелевой башни, в самом центре Парижа. Только это не такая башня, в привычном для нас понимании, типа каменных, средневековых, построенных для обороны от захватнических нападений, а скорее огромная, нет, гигантская, если стоишь рядом, металлическая конструкция-монстр, довлеющая над всем, что вокруг и внизу. К тому же ещё и облучающая ближайшие окрестности-кварталы-дома-людей, т.к. это не просто башня, но большая-большая антенна. Квартирка, где мы могли поесть, помыться, перевести дух, отдохнуть и переночевать, находилась в трёхэтажном (наверное, старинном) доме. Вошли в дом: на полу ковровая дорожка. Чисто так, что, как говорится, и плюнуть некуда, да нам и не хотелось, вправду сказать. Это так, фигура речи. Хотя «слюнки»-то потекли от такого уюта внутри обычного дома, где живут обычные люди, а не дипломаты какие-нибудь. Стены чистые, никем и ничем «не помеченные». В трёхэтажном небольшом доме – лифт. Но это не в каждом доме, наверное. Может, раньше тут не простые, а привилегированные люди жили. Нажали на кнопку. Лифт открылся: внутри чистота, зеркала, как в американском фильме «Красотка» (с Джулией Робертс и Ричардом Гиром) в фешенебельном отеле. Такая чистота везде, что даже разуться хочется, и бочком-бочком, на цыпочках… Квартирка оказалась маленькой, с начатым в ней и неоконченным ремонтом, практически без мебели, если не считать матрас на полу, а в углу – небольшой шаткий столик. В прихожей – встроенный шкаф с вешалками для одежды и полка для обуви. Из коридорчика – вход в ванную-туалет. На кухне – стол, парочка стульев, на столе – электрический чайник, чашки и ещё кое-какая посуда. В общем, удобства имеются, а больше-то нам и не нужно: было бы где помыться и отдохнуть, а энно-звёздные отели нам ни к чему – непривычные мы после наших хрущовок к такой роскоши, будем себя чувствовать «не в своей тарелке». Да и вообще, много ли надо человеку, который удостоился от судьбы первый раз в жизни увидеть «живьём» Париж?! Лишь бы ноги и спина не подвели – ходить и глазеть на достопримечательности, и впитывать, впитывать всю эту хвалёную красоту. Хозяин квартирки затеял в ней ремонт на предмет последующей её продажи: жилье, конечно, престижно и удобно иметь в центре, тем более почти рядом с пресловутой башней, однако жить здесь оказалось не полезно: облучение мощное идёт от этой высоченной «красотки». Но нам излучений никаких видно не было, а за одни сутки (с «хвостиком») башня не должна была нам особенно навредить, но то, что это центр города – утешало нас. Не надо далеко ездить-ходить, чтобы пройтись по Елисейским полям, посетить Собор Парижской Богоматери и в Эрмитаж ихний наведаться, Лувром называемый.

      Вошли в комнату, предварительно сняв обувь (пусть ноги отдыхают), пристроили вещи, напились чаю с бутербродами. Я в силу своего нетерпеливого характера делала перманентные импульсивные попытки распаковать вещи, достать подарки из упаковок, пакетов и коробочек, но дочка меня всё время останавливала: «Дома, мам, дома. Там всё распакуем спокойно, рассмотрим, как следует, порадуемся. Потерпи. Потом. А то опять всё надо будет упаковывать, время терять драгоценное. У нас его и так немного осталось, чтобы Париж посмотреть». Но два или три подарка, которые ближе других лежали, я всё равно успела извлечь, как фокусник, и показать дочке. В надежде хоть на часок заснуть перед вылазкой в город, прилегли с ней на широком матрасе на полу, чтобы хоть немного прийти в себя после дороги. Свой неблизкий путь я уже описала, да и дочке пришлось встать в четыре утра, добраться до вокзала, потом три с половиной часа ехать в скоростном поезде, потом на метро меня встречать, помогать тащить мою поклажу, стоять в метро больше получаса, тащиться с тяжестью по переходам… Заснуть, конечно, не удалось, слишком долгой была разлука и волнительной встреча, время от времени вспыхивали какие-то спонтанные разговоры, воспоминания, вопросы. Полежали, боль в левой лопатке немного отпустила, можно было перекусить более основательно, попить чайку-кофейку и вперёд – на «взятие» Парижа! Умница-дочка, зная, как в столице всё дорого (прожила там два года всё-таки), прихватила из дома два больших бутерброда. Булка, сверху посыпанная кунжутом, была разрезана на две части по горизонтали, между ними расположился большой кусок постной ветчины (жамбон, по-ихнему), листья свежего салата, ломтики помидоров и полоски сыра. Бутерброд, вернее, биг-маг, был очень вкусным – таких вкусных я ещё не ела. Во-первых, он действительно был вкусный, а во-вторых, особенный: это был «бутерброд-в-Париже-в-десяти-минутах-от-Эйфелевой-башни». И, наверное, самое главное – первый раз в жизни не я позаботилась о дочке, а она обо мне. Ну, и о себе тоже.

      А потом мы пошли бродить с фотоаппаратом по Парижу. До позднего вечера, с небольшим перерывом, до горящих подошв, до «одеревенения» позвоночника. До ночных огней Парижа. Мелькали «картинки». Сменялись одна за другой улицы и улочки с витыми решётками балконов и балкончиков. Здание мэрии – фасад и крыша украшены старинными часами, башенками, скульптурами. Щёлк: фотография на фоне мэрии. Мост Александра Третьего. Восхитительный, шикарный, потрясающий! То ли Купидоны, то ли феи вокруг затейливого фонаря на постаменте, с крылатым позолоченным конём и Ангелом, трубящим то ли победу, то ли тревогу. Гида у нас с собой не было, а мои постоянные вопросы «А это кто? (что?) А почему…? А памятник в честь кого? А что означает…» и т.п., вылетавшие из меня со скоростью пулемётной очереди (ведь всё было в новинку!), уже успели утомить дочку, тем более, что было жарко и мы обе так устали, что не до исторических сведений было, почему мне и пришлось довольствоваться либо очень краткими ответами, либо – большей частью – своими собственными версиями и догадками (тогда ещё я не прочла подробно книгу о Париже и его исторических памятниках и достопримечательностях и пишу о том восприятии, какое было в первый мой приезд). Щёлк: на фоне моста. Щёлк: на мосту под купидонами, с улыбкой во весь рот. Елисейские поля. Триумфальная арка. Парковые скульптуры на территории неподалёку от Лувра. Щёлк, щёлк, щёлк… Жара. Слепящий свет от дорожек, покрытых мелким светло-бежевым крупнозернистым морским песком. Или чем-то, похожим на это. В очках на фоне Лувра. С улыбкой на фоне кого-то: то ли обнажённого Лаокоона, то ли Нептуна.

      Та-а-а-к, думаю я себе, никуда не годится, ничего про город моих и чужих мечтаний не знаю. Приеду, займусь ликбезом. Чтобы не только смотреть, но и – видеть, знать, понимать. Ещё один мост, небольшой. Ого! А вот и он – Собор Парижской Богоматери. Подходим ближе. Грандиозное сооружение, но несколько мрачноватое на вид, тем более, что на город «тихо опускался вечер», на восточную сторону здания уже ложились плотные тени. Думали, что успеем ещё войти внутрь и проникнуться духом этого величественного и неоднократно воспетого Собора, рассмотреть витражи, внутреннее строение и убранство… Но – облом: вход вообще закрыт в связи с ремонтом. (Позже, во вторую свою поездку, которая всё-таки, вопреки всем «но», состоялась, мы уже попадём внутрь и я буду потрясена красотой и величием этого уникального собора). Обошли вокруг. Вышли из тени на более освещённое место. Щёлк: вдвоём в обнимку на фоне собора с освещённой вечерним солнцем стороны. Позади собора, окружённая цветущей красной сальвией, невысокая стела и памятник то ли католическому святому, то ещё кому-то прославленному, знаменитому, имеющему отношение к собору. Щёлк.

      И тут возникла первая шероховатость в нашем с дочкой общении, недопонимание с обеих сторон. Причина – плёнка кончается (тогда ещё не было у нас цифровых фотоаппаратов). А впереди ещё столько исторических мест и архитектурных шедевров… Купить плёнку в данный момент было негде: все магазины уже позакрывались (или вообще был выходной?) Да и плёнка здесь, в центре, очень дорогая, а денег – в обрез. И вообще: «Мам, ну, нельзя же то и дело, у каждого памятника фотографироваться… Нет, я не знаю, кому он поставлен…». «А ты щёлкни, потом спросим у знатоков или посмотрим-прочитаем в книгах-путеводителях…». Позже получу и такую реакцию: «Мам, ты прямо как тот японец из анекдота, который съездил в отпуск в Европу, вернулся домой, и у него спрашивают: «Ну, как отдохнул?». А он отвечает: «Пока ещё не знаю, – плёнку не проявил». Мне было совсем не смешно, а скорее обидно и больно. (Ах, если бы она знала, какую волшебно-лечебную силу будут иметь для меня потом эти фотографии!.. Судьба как будто дала мне в те дни авансом порцию такого безусловного и неожиданного счастья перед теми испытаниями, моральными, психологическими и физическими, которые ждали меня по возвращении домой… Поездка оказалась весьма своевременной в преддверии того кошмара, который начался по приезде, где меня ждали тяжёлые болезни моих родителей, драматический процесс их угасания на моих глазах, ежедневный уход за ними (на фоне их затухающих сознаний) и последовавшие затем смерти (обоим было за восемьдесят), неожиданное исчезновение и, как потом выяснилось, убийство подонками единственного родного брата. За три года – три огромных горя и три гроба. И долгое время моего отчаяния и депрессии. Но тогда ещё никто об этом не знал, кроме Бога. «Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко…».

      На следующий день мы всё же купили ещё плёнку, и я увезла с собой в далёкую российскую провинцию пачку фотографий, запечатлевших фрагменты моего несомненного «французского» счастья. Поздним вечером на последних двух кадрах мы успели запечатлеть светящуюся многочисленными цветными огоньками-лампочками шикарную старинную (или сделанную по старым образцам) карусель, вместо сидений – с каретами и «запряжёнными» в них белыми и чёрными конями с разноцветной праздничной сбруей, выплывавшими из темноты под какую-то удивительную музыку шарманки. Карусель эта находилась неподалёку от Эйфелевой башни, тоже расцвеченной ночными огоньками. Поднявшись довольно высоко на холм вверх по лестнице от карусели, мы увидели, как впереди и вокруг нас распростёрся величественный город, сияющий разноцветными огнями.

      С горящими от долгой прогулки подошвами мы еле-еле доплелись до квартирки, поужинали бутербродами с прихваченным мною в дорогу сыром, и улеглись спать. Был полуночный небольшой разговор и затем мы обе «вырубились» от усталости. Проснулась я рано по их «часам» (разница во времени тогда составляла два часа), не веря себе: неужели я в Париже?! Ведь я об этом и мечтать раньше не могла. Какие-такие путешествия-Парижи, если дома и грошовую зарплату-то вовремя перестали платить?!.. И пришлось устроиться ещё на три подработки, чтобы хоть как-то «сводить концы с концами» (из ставки и трёх работ-полставок был всё же шанс хоть в одном месте получить зарплату). В общем, ничто не предрасполагало к такому путешествию – ни статус, ни кошелёк. Огромное спасибо моему зятю и дочке, «выкроившим» из своего скромного бюджета мне деньги на эту поездку!

      Окна квартирки выходили в замкнутый двор, с утра уже вовсю грело солнце, сентябрь обещал быть тёплым (и, действительно, позже, в приморском городке нам даже удалось несколько раз искупаться в море, в смысле, в океане, а конкретнее, – в Бискайском заливе). Окна соседних квартир были открыты в связи с теплом. По нашему потолку, этажом выше, уже кто-то ходил. Судя по звуку, не в тапочках, а в ботинках. Акустика здесь оказалась не хуже нашей панельной «хрущёвки». «Ну, «умеют» же люди строить, даже здесь, в столице мира, так сказать», – с иронией подумалось мне. Сквозь открытые окна слышна была довольно громкая французская речь. Дочка ещё спала. Пытаться опять уснуть не удалось, и восстановиться как следует для нового «марш-броска» по улицам и паркам Парижа не получилось. А нам предстояла ещё довольно насыщенная «программа» – Монмартр, кладбище Пер-Лашез, парк Бют-Шомон и проч.. А к вечернему поезду надо было ещё дотащить до метро, затем в метро по пешим лестницам-переходам и потом до перрона вокзала и до вагона свои 25 с гаком килограммов. Крепись: лягушка-путешественница. Это тебе не по картинкам в книгах да по глянцу журналов и открыток путешествовать, лёжа на диване!

      Денёк предстоял жаркий. Солнце вовсю светило над Парижем. Слава Богу, что не дождь, не брать с собой зонтики, лишняя тяжесть. Но и сильная жара ни к чему: ищи, что попить и где «отлить». В предыдущий день в плотных джинсах я попотела как следует, а потому решила надеть кое-что полегче: светлые льняные брюки, доставшиеся мне от подруги, и светлую ажурную кофточку с длинным рукавом, на всякий случай прихватив и более тёплую водолазку-«лапшу» чёрного цвета: всё-таки сентябрь на дворе, погода осенью переменчива. Но водолазка так и не пригодилась, лишь обременяла руки, пришлось её накинуть, как накидку, на спину, спереди завязав рукава, чтобы не соскакивала.

      Дочка предложила на выбор несколько интересных мест из «программы», перечисленных выше. Я, конечно, без колебаний выбрала Монмартр, о котором столько читала в книгах об известных французских художниках. Но то, что на самом деле оказалось Монмартром, сильно расходилось с моими скудными представлениями, почерпнутыми из книг. И непосредственно к художникам относилась только площадь Тертр, где и по сей день живут и рисуют уже современные художники, проходят «непрерывные вернисажи» под открытым небом. Тут же расположились и магазинчики-бутики, торгующие картинами, красками, холстами, рамами и проч. художественными предметами и ценностями. Щёлк: на фоне картин с пейзажами в мальвах и геранях. А позади портрет мужичка: то ли просто весёлого, то ли – навеселе, в видавшей виды шляпе, с недокуренной сигаретой в правой руке, ею же подпирающей щёку. Такой насмешливый созерцатель-балагур-выпивоха. Картина, наверняка, давно уже была продана, осела в чьей-нибудь коллекции, а это, скорее всего, копия (какого-либо известного художника – так её стиль не вписывался в остальные картины-пейзажи), выставленная скорее не для продажи, а для привлечения внимания потенциальных покупателей пейзажей с мальвами. На фото этот мужичок как раз у меня за правым плечом. А должен был бы быть, наверное, Ангел. Ведь когда мы боимся сглаза, то (по народному обычаю) плюём через левое плечо, за которым, вероятно, должна располагаться другая сущность. А у меня вот вместо Ангела за правым плечом такой хитрован с сигареткой…, как будто говорящий: «погоди радоваться и щёлкать фотоаппаратом, то ли ещё впереди у тебя будет…».

      Двигаемся дальше. Монмартр находится на приличном возвышении в городе, на большом холме, а потому подъём по узким улочкам его становится всё круче и одышлевее. И мы всё шагаем, ползём, карабкаемся вверх, вверх, заглядываясь по ходу движения в витрины многочисленных небольших магазинчиков-бутиков. Не столько всё-таки «мы», сколько я, потому как дочке всё это не в новинку. Но для меня все эти витрины и витринки, как волшебные картинки из какого-то сказочного «городка-в-табакерке». У нас в провинции тогда ещё такие заманчивые вещицы не водились, какие у них в витринах стоят: миниатюрные принцессы в бальных платьях, тортики с «навороченными» украшениями из крема, набор детской посуды, расписанной под старину, и кораблики с парусами, и гобелены с вытканными на них цветами или пасторальными сценками, с картинками из средневековья с рыцарями, дамами, пажами, менестрелями… Щёлк, щёлк, щёлк. И выражение лица у меня на фоне этих гобеленов соответствующее – пасторально-возвышенно-умиротворённое… Правда, чёрная водолазка, накинутая на плечи, всё же вплеталась диссонансом в это оптимистическое настроение под небом Парижа; она была как будто сигналом из моего недалёкого будущего, окрашенного чёрным цветом, как будто я на бессознательном уровне «считала» предстоящие трагические события в моей судьбе…

      Вообще сама эта непонятным образом состоявшаяся, сбывшаяся вопреки всем реалиям поездка во Францию была, как я поняла позже, чудесным подарком небес в преддверии предстоявших мне переживаний, мук и тревог, которые начались, как только я ступила на родную землю в своём городе. В общем, мне предстояло долго, терпеливо и со слезами отрабатывать этот щедрый аванс. Сначала это был первый мамин инфаркт, затем второй, лишивший её в большой степени осознания реальности; потом папин очередной инсульт, частичная парализация, операция по поводу ущемлённой грыжи, которая тоже отняла вместе с наркозом и болью часть разума у папы; затем первые похороны папы в день его рождения; через год – похороны мамы; и, наконец, то, что меня окончательно выбило из жизненной колеи – внезапная пропажа брата, тело которого нашли почти через полгода в лесу, обглоданное лесными зверями. Судьба моя чуть-чуть помягчела, когда нашли моего брата, а нашли его, думаю, не случайно, 7 апреля, в День Благовещения. Это была хоть и горькая, но всё же благая весть: мы хотя бы смогли по-христиански похоронить моего брата. И то, что это случилось в день Благовещения, я расценила как знак помощи Матери Божьей, и того, что Господь смилостивился надо мною. Хотя впереди предстояло ещё много тревог, унижений, горя, отчаяния, ощущения собственной беспомощности в поисках правды, бессонных ночей и сердечной боли. Но всё это было пока мне неизвестно, только на фото траурным пятном чёрной водолазки на фоне светлой одежды уже проглядывало моё трагическое завтра.

      А пока, устав от лестниц, мы решили подняться на фуникулёре на самую вершину холма, там, где был устремлён в небо светлый прекрасный христианский храм – Сакре-Кёр. Двери в прозрачной кабинке фуникулёра открылись, и мы пошли осматривать великолепное создание рук человеческих во Славу Господа нашего Иисуса Христа. В отличие от Собора Парижской Богоматери, с его стенами из унылого серого камня, и с зубасто-когтистыми химерами на фасаде, Сакре-Кёр белым цветом стен, формой и местоположением на самой высокой части холма, всегда освещённой солнцем, создавал впечатление лёгкости, воздушности и устремлённости в небеса.

      Подходя к храму, я увидела высокую статую, покрытую, как мне тогда показалось, слегка потемневшей серебряной краской. Я спросила у дочки, чья это статуя? Может, какой-нибудь католический святой увековечен таким образом? (Ведь у католиков вместо наших православных икон – всё больше скульптуры, барельефы и картины на библейские сюжеты). Дочка не знала ответа. Я подошла поближе, стала рядом, чтобы сфотографироваться и в этом историческом месте: надо же было запечатлеть на плёнку факт моего присутствия возле статуи неизвестного «святого». Рассмотрев поближе статую, я была несколько удивлена тем, что «святой» был почему-то в странном для христианина головном уборе наподобие чалмы, но меня это не сильно смутило: кто их, знает, католиков, да тем более в ранние времена, что они там накручивали на головы в своих, может быть, средневековых монастырях. Не смутило также и наличие внизу, у ног статуи, скрытых длинной одеждой-мантией, небольшого алюминиевого чайника. Ну, чайник и чайник. Может, так здесь пожертвования собирают замысловатые французы. Щёлк: я рядом со статуей с чёрной водолазкой в руке. Дочка бросила мелочь в чайник. И тут – о, чудо! – «статуй» открыл глаза и слегка кивнул нам, благодаря за денежку. Тогда ещё это были франки. Я обалдела. Оказалось, это актёры так подрабатывают на жизнь на подходах к собору. Благо, народу тут за день перебывает «туева хуча». И люди, думая, что они жертвуют на храм, подкармливают таким образом «примазавшихся к вере» актёров. Труд, конечно, не лёгкий: простоять весь день (ну, или часть дня) в гриме, в краске, не шевелясь, не улыбаясь, не кашляя-не чихая, и не «подавая знаков жизни» (кроме тех случаев, когда требуется поблагодарить за поданную лепту). Не всякий выдержит, нужна высокая степень владения мышцами, телом… И отменное здоровье: ведь краски грима, нанесённые на лицо, руки и другие части тела мешают нормально дышать коже, и потом – всё это каждый день надо наносить и смывать заново… Отойдя от статуи, мы с дочкой задумались: куда они, интересно пописать ходят и как при этом из «образа» на глазах подающих людей выходят? Или они с утра ничего не едят-не пьют, но не Христа ради, а ради прокорма?.. Наверное, решили мы, посоветовавшись, они в состоянии медитации находятся. Или временного контролируемого «анабиоза». Но вряд ли молятся, потому как сам факт актёрства в святом месте, почти на ступенях храма (храма-музея, в котором, однако, проходят праздничные службы) и «выжимание» денег из туристов – факт скорее иронического отношения к вере, чем проявление веры. Хотя… нищие ведь тоже просят милостыни возле храмов, и даже меньше усилий для этого прилагают: просто ставят или держат кружечку в руках, не переодеваясь и не заморачиваясь создаваемым ими «образом».

      За углом мы увидели ещё три статуи, но к их «перевоплощению» мы уже были готовы. Один актёр изображал бюст, скрыв оставшуюся часть тела в фанерном постаменте. Когда мы бросили монетку ему в рядом стоявшую чашку, он, приоткрыв на звук падающей монетки один глаз, подмигнул нам, а потом опять восстановил своё статус-кво. А дальше стояла «святая» на табуретке в белых одеждах. У меня даже язык не поворачивается сказать, что стояла там Дева Мария, хотя, судя по всему, именно её изображала актриса. Потому как это уже ни в какие рамки не шло. Заработок заработком, но нельзя же так «играть» с чувствами верующих. Четвёртая фигура не претендовала ни на какое историческое сходство. Это был актёр-мим и танцор в широкой кепке-беретке и синем костюме с бордовым галстуком-бабочкой поверх белой рубашки, с набелённым белилами лицом и в белых перчатках. Около него стоял небольшой магнитофончик, и актёр – Арлекино-не Арлекино (не поймёшь) производил под музыку такие танцевальные движения, которые напоминали танец марионетки. И музыка была типа шарманочной. А я очень люблю такого рода музыку. Я подошла чуть-чуть поближе и стала подыгрывать ему, производя аналогичные марионеточные движения в такт музыке, стараясь согласовывать с ним свои движения. Ему это явно понравилось, он заулыбался мне. В конце нашего «совместного» кукольного танца, он улыбнулся и сделал жест рукой, как бы даря мне от сердца невидимый цветок. Дочка перебросилась с ним парой фраз по-французски. Насколько помню, он поинтересовался, откуда мы. Она ответила, что из России. Он ещё раз, улыбаясь, поблагодарил за танец. Дочка дала мне две монетки – гонорар за актёрскую игру миму в кепке. Мы оба остались довольны этой импровизацией. Я ещё тогда подумала: откуда у меня, зажатой стеснительной провинциалки взялась такая смелость (на грани нахальства) – подойти и станцевать с ним, тем более, что я вообще не из «танцующих». Возможно, что атмосфера Парижа, Монмартра так на меня подействовала, что я даже собственную дочь удивила. А, может, это так музыка меня «завела». В мелодиях шарманки для меня есть, наверное, что-то, затрагивающее генетическую память или детские воспоминания-фиксации…

      Не знаю, как переводится слово шарманка, но, похоже, корень этого слова «шарман» в переводе с французского (у Льва Толстого, помнится, в «Войне и мире») – прелестный, очаровательный. Жаль, что я не знаю французского языка, который был столь популярным в среде дворянства в 19-ом веке. Нет, я разумеется, в первую очередь, за классический русский язык, не засорённый англицизмами, американизмами, блатной «феней», жаргонизмами и матом, но французский кажется мне таким приятным на слух, музыкальным. В школе был выбор только из двух языков – немецкого и затем быстро захватившего почти всё «языковое пространство» английского, но мои чувства всё же больше радуют французский и итальянский языки, хотя и испанский с португальским тоже затрагивают какие-то глубинные струны души. Однажды возникла такая ситуация, что я решила всё же выучить французский хотя бы на разговорном уровне. Тут замешана была симпатия к мужчине-французу. До этого знакомства мне и в голову не приходила шальная мысль выучить французский (хотя брат очень любил песни Эдит Пиаф и я тоже с удовольствием их слушала вместе с ним). «Шальная» – потому что мечтать выучить зачем-то язык, чтобы не иметь возможности его применить в жизни: какое могло быть «живое общение» за «железным занавесом»?! Это было всё равно, что мечтать слетать зачем-то на луну.

      Но вот однажды, будучи на банкете по поводу отъезда француженки, проходившей стажировку на инязе в нашем вузе, я случайно познакомилась с французом, приехавшим вместе с группой коллег устанавливать оборудование то ли в новом рыбном магазине, то ли на одном из солидных заводов, которые тогда ещё работали в нашем городе (и «закочурились» после перестройки-перекройки). Банкет был в ресторане «Центральный». Мужчина небольшого роста и приятной наружности пригласил меня на танец. Оказалось – француз, который не знает русского языка. Что-то стал мне говорить на своём «птичьем» языке. Я, естественно, ничего понять не могла, и попросила коллегу-преподавателя (с иняза, я работала на другом факультет) перевести мне его слова. Оказалось, он говорил о том, как ему понравилась я (с первого взгляда), какая красивая у меня улыбка и прочие приятные для слуха и женского сердца слова. Всё это время, пока длился банкет, он периодически приглашал меня на танец, и только меня одну. Так, с переводчиком рядом, мы протанцевали несколько танцев и общались тоже через коллегу с иняза. Потом, ближе к концу банкета, он сказал, что не хотел бы, чтобы наше общение прекратилось, и назначил мне свидание на один из последующих дней. Я согласилась, не подумав о последствиях (в то время «специальные люди» тщательно отслеживали все контакты с иностранцами, и у русских, тех, кто контактировал с иностранцами, могли быть серьёзные проблемы. Меня об этом предупредил парой дней спустя мой друг, который уже имел беседу с работником кагэбэ, но по другому поводу – в связи с его занятиями психоанализом, что тоже было под негласным запретом. А я собиралась поступать в аспирантуру, и мне нужны были положительные характеристики от института, с кафедры, от проректора по научной работе (бывшего партийного функционера) и парткома, в частности (хоть я сама была и беспартийной). Друг мне намекнул, что я «попаду под колпак» и, благодаря «всевидящему оку» и «всеслышащему уху» могу «пролететь» с аспирантурой в результате моего общения с понравившимся мне иностранцем. Надо признаться, что я так увлеклась этим мужчиной, что достала уже русско-французский разговорник, купила подержанный учебник французского языка и уже всерьёз хотела приступать к изучению французского. Но, вняв «голосу разума» и взвесив все «за» и «против» после предупреждения старшего друга-наставника, я проявила если не бдительность, то «бздительность», испугалась попросту говоря, и решила отказаться как от свидания, так и от понравившегося мне француза с его языком. Моё спонтанно возникшее импульсивное желание выучить французский значительно поугасло после всех этих соображений, и учебник так и остался нетронутым, перебираясь с одной книжной полки на другую, всё дальше, во второй ряд книг.

      «Сверчок, знай свой шесток!»… Я хоть и была девицей с романтическими устремлениями, но всё же не особенно отрывалась от земной и реалистической почвы, может быть, ещё и в силу своего «тельцовства» вкупе с бескрылой «совковостью» и скудостью материальных средств. И когда значительно позже, уже в перестройку, дочка (не без моей поддержки и мотивирования) отправилась в Париж, на учёбу, я одновременно была и довольна, что у неё появился такой шанс посмотреть Европу и усовершенствовать свои языковые умения и навыки, но и сильно встревожена неопределённостью ситуации. Пусть, думала я, хоть у неё будет возможность получить солидное образование, найти потом приличную работу, позволившую бы выбраться из бедности. А учитывая то, какой беспредел творился в стране в перестроечно-перекроечные времена, может быть, и остаться там, за границей на какое-то время, пока у нас в стране всё «не устаканится». Язык она там усовершенствовала, остаться осталась, даже и замуж вышла по любви, но от бедности так и не избавилась: видно, «на роду у нас написано»: трудись, трудись, терпи, трудись…, хоть всё равно достатка особо не будет. Раньше-то я думала, что моё материальное положение от меня зависит: устроилась на одну подработку, потом на другую, потом ещё на одну (это когда на основной работе денег вовремя не платили по несколько месяцев). И по выходным даже на работу ходила, а в отпусках всё новые курсы лекций и семинаров разрабатывала: всё думала, вырвусь из тисков бедности. (И так в течение десяти лет – без праздников, выходных и отпусков). Ан нет, не тут-то было: как «тянула» свой домашний бюджет от зарплаты до зарплаты, так и сейчас – от пенсии до пенсии, экономя на всём, на чём только можно. Даже и на чём нельзя – на лекарствах. Как говорится «бодливой корове Бог рогов не дал». Теперь-то уж и свыклась. Раз, думаю, мне бедность самой судьбой прописана, стало быть, учитывая то, что во всём Божий Промысел, надо смириться с этим фактом и терпеть, и трудиться по мере сил и способностей. И не ждать никаких-таких чудес-подарков от судьбы, потому как неизвестно ещё, чем за них потом платить придётся. Недаром же есть такая просьба-шутка: «Господи, дай нам всё, что мы хотим, и чтобы нам за это ничего не было»… Господь видит, в чём мы нуждаемся, и даёт нам и кров, и пропитание, а то, чего мы хотим сверх того, может и повредить нашей душе.

      Перед тем, как зайти в святое место, в собор (Сакре-Кёр), я по-православному обычаю привычно перекрестилась, хотя тут же и засомневалась: храм-то католический, а не православный, и крестятся здесь по-другому – не с правого плеча на левое кладут крестное знамение, а наоборот. Но храм есть храм. И хотя и католический, но всё же – христианский. Окрестилась я в довольно позднем возрасте, после сорока лет, когда запреты на веру в стране как-то смягчились, стали восстанавливаться разрушенные сельские церквушки и реставрироваться сохранившиеся в городах храмы и вестись в них службы. Окрестилась из любви к дочке, а не потому, что уверовала. Вера ко мне придёт (или войдёт в меня, в моё сердце и душу) позже вместе с папиной серьёзной болезнью, моими переживаниями по этому поводу и книгой «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря», которую мне дала подруга для духовной поддержки в трудный час. А до этого лет в восемнадцать окрестилась моя дочка (как выяснилось позже, у неё по линии отца был прапрадед – православный священник Василий Лебедев, инспектор старших классов местного епархиального училища, может, он её и «привёл» в храм). Она вернулась домой из церкви и сообщила мне, что батюшка спрашивал: крещены ли родители, и в частности, мать. Она ответила, что нет, не крещённая мама. Тогда батюшка посоветовал передать мне, что для её счастья лучше было бы, если бы и мама окрестилась. Так я, преодолев смущение (возраст всё-таки!), пошла в храм и окрестилась ради дочки. А потом уже, значительно позже, прочитав книгу про житие преподобного Серафима Саровского, которая перевернула моё мировоззрение, я тоже пришла к вере и «к храму». Вернее, сам батюшка Серафим меня и «привёл»: я первый раз в своей жизни пришла в церковь на исповедь и причастие именно в день памяти преподобного батюшки Серафима, но узнала об этом факте только к концу службы. И вот тогда-то я поняла, кто так позаботился о моей душе. Слава Тебе, Господи, и Твоим Святым! Что касается впечатлений о Сакре-Кёр: могу сказать только одно: потрясающе! Сейчас не помню всей красоты храма, помню одну незабываемую картину (мозаику?): под куполом храма, высоко-высоко, как будто с небес парит над грешной землёй и её обитателями Иисус Христос, раскрывший широко в стороны свои руки и как бы желающий обнять и спасти всех нас, грешных!..

      Прошло не меньше двух недель, прежде чем я позволила себе вновь вернуться от будничных дел к продолжению рассказа о моём «сказочном» путешествии, вспоминая, извлекая из памяти, как созревший мёд из сот, картинки и впечатления той поездки в «страну чудес». Хочется так описать своё счастье, чтобы, читая о тех минутах, когда ты явственно ощущаешь «крылья за спиной» – то ли пробивающиеся от счастья свои небольшие крылышки, то ли, что вернее, – невидимые крылья Ангела, поддерживающего тебя в минутной невесомости, – чтобы те, кто читали об этом, тоже могли хоть на мгновение воспарить над бытом, над заботами и суетой повседневной жизни и вслед за мной пережить эти прекрасные минуты. Но вотще! «Нет ни пищи ему, ни отрады», – всплывают невольно решётки, ограды, зарплаты, запреты, заплаты, отказы, и страны, и веси, и стогны и грады… – в одни нам нельзя, а в другие – не надо… Как ни старайся, как ни описывай моменты счастья, а всё равно остаётся зазор между прошлым и настоящим состоянием; как ни оживляй картинку былого, она всё равно остаётся всего лишь плоской картинкой, а не объёмной «реальностью». Пишешь о счастье, и одновременно контролируешь, как там варится суп на плите, осознаёшь холодок ноября, которым тянет из приоткрытой форточки, реагируешь на телефонные звонки о чужом горе или радости… Нельзя войти в одну и ту же реку дважды… В каждый мой последующий приезд (а их было ещё три раза за долгие годы разлуки с дочкой, зятем и появившимися за это время внуками) всё было по-разному, разные чувства и эмоции переполняли меня, но уже не было того состояния безусловного счастья, которое испытываешь, впервые посещая Париж и небольшие, сказочно красивые городки Франции, расположенные вдоль берегов Атлантического океана… Тем более, когда за спиной уже несколько утрат и смертей, болезни твои и близких, и возникающий постепенно диссонанс в отношениях, который обусловлен пребыванием в разных культурах, идеологиях и проч..

      Но вернёмся к Парижу. За те полтора дня в Париже мы наведались ещё и на кладбище Пер-Лашез с покоящимися там знаменитостями, с узкими домиками-часовнями, кладбищенскими надгробными скульптурами, с огромными платанами по краям «улиц» города покойников, с ухоженными могилами, придавленными стоящими или лежащими массивными мраморными плитами и выгравированными на них «послесловиями». Всё так основательно, солидно, монументально, как и в католических просторных и прохладных храмах, но всё же без той светлой грусти и прозрачности, которую рождает вид наших православных кладбищ, хотя бы того, что у нас в Полынках, с белыми крестами над могилками, ещё не заросшего деревьями, и по весне залитого солнцем, и благоухающего ароматом бело-розовых и бордовых пионов, а по осени привлекающего «шапками» розовых, белых и сиреневых астр-сентябрин.

      Затем мы доехали на метро до парка Бют-Шомон, в котором дочка в период обучения в вузе нередко готовилась к занятиям, сидя на скамейке или лёжа на подстриженной травке газона, как и многие другие студенты, отдыхающая молодёжь и семьи с детьми. Парк тоже поразил меня своими масштабами, разнообразием растительности, а также спокойствием, грацией и прирученностью обитающих там лебедей и уток; беседкой-ротондой, стоящей на вершине самого высокого холма (а парк весь расположен на холмах), к которой надо добираться по качающемуся подвесному мосту… Щёлк: на мосту; щёлк: на фоне вытекающего из какого-то небольшого ущелья в холме-горке водопадика; щёлк: на фоне клумбы с цветами. Посидели около журчащего ручейка воды среди камней, отдохнули немного, остыли от жары, перекусили бутербродами с мягким, как масло, сыром (новинка для меня!) и решили двигаться домой, в смысле, на предоставленную нам любезно другом семьи квартирку в центре города, чтобы уложить-упаковать окончательно багаж и под грузом моего скромного, но не очень лёгкого гардероба и подарков, водружённых на остеохондрозной спине, двинуться затем на вокзал, чтобы продолжить путь к конечной точке моего трёхнедельного пребывания в стране «обетованной» – Франции.

      Не знаю, откуда это во мне взялось, но почему-то сердце моё тяготеет именно к этой стране, если сравнивать с другими странами старушки-Европы (хотя других-то я и не видела тогда. Это только теперь, благодаря ГУГЛу, мы смогли посмотреть и другие страны и города, но симпатия к Франции у меня от этого не уменьшилась). Это, вероятно, как «импринтинг» у животных. Конрад Лоренц (этолог по профессии, и писатель в то же время) описывал случай, когда у него недавно рождённые утята остались без мамы-утки. И тогда он решил сам заменить им её. Согнувшись и присев на корточки, чтобы казаться меньше по величине, он стал ходить по саду и крякать по-утиному. И утятки пошли цепочкой за ним. То-то потеха и удивление было у соседей, когда они увидели сквозь ограду, как взрослый дядя изображает мать-утку, а утята гурьбой или цепочкой ходят везде за ним по саду. Так и у меня, наверное, получилось: запечатление на фоне сильных положительных эмоций… А, может, есть и какие-то другие объяснения (те, кто верят в прошлые жизни и в реинкарнацию, сказали бы, что где-то, когда-то давно, в другой жизни, я уже была, жила в этих местах, которые «цепляют» мои чувства и вызывают несомненную симпатию теперь). Не знаю, почему, но я радуюсь всегда, когда слышу, в том числе у себя на родине, французскую речь (как будто что-то родное для себя слышу, давно забытое) – по радио ли, по телевидению или случайно, на улице, в магазинчике сувениров, как это было последний раз, я даже сделала попытку заговорить с группой приезжих молодых людей (опять же через переводчицу), зашедших в сувенирный магазин у нас в провинции.

      Счастье, разумеется, не бывает непрерывным. И моя поездка во Францию не составляла исключения. Были и шероховатости в отношениях с дочкой время от времени. Мы обе изменились за время разлуки, к тому же я из роли независимой, самостоятельной, «ведущей», в силу обстоятельств (новизны ситуации, отсутствия материальных средств и незнания французского этикета и менталитета, языка и обычаев) превратилась в «ведомую», зависимую от планов, состояния и самочувствия дочери. В течение трёх недель, которые я провела в целом во Франции, пришлось пару раз и всплакнуть от непонимания и обиды. Но всё равно основной тон был мажорный. И определяющее чувство – радость, приятное удивление, восхищение, в общем – можно сказать, счастье. Были и ситуации, где я попадала в неловкое положение из-за своей провинциальности и того факта, что наша местная «цивилизация» немного отставала от их бытового технического прогресса. У меня дома унитаз старого производства, с цепочкой, прикреплённой к сливному бачку. А тут зашли в кафе кофейку попить, я пошла в туалет руки помыть и прочее, да и застряла там – сначала не могла понять, как там смывается – ни цепочек, ни верёвочек, за которые надо дёрнуть, чтобы «шлюз» унитаза открылся (а там в стену вмурована оказалась клавиша), а потом никак не могла воду открыть в кране, чтобы вымыть руки – а там педаль нажима оказалась внизу, под раковиной, на полу. «Мам, что-то ты так долго там была?» – «Да я кран-ручку-кнопку искала, чтобы воду открыть». Потом, конечно, быстро освоилась и даже привыкла к тому, что всё так практично и удобно. Даже освежитель в туалете в кафе и в библиотеке стоит, чтобы запахи нежелательные устранять, а у нас тогда он даже не в каждой семье был, – новинка и дефицит, однако… Было и некоторое чувство обиды и обострявшейся иной раз неполноценности из-за того, что вся эта роскошь, красота, изобилие и удобство – не для нас, малообеспеченных (а по парижским меркам, просто бедных) людей. Мы не могли себе позволить присесть, отдохнуть и нормально поесть в кафе из-за дороговизны продуктов (для нас); мы не смогли сходить в дорогостоящие музеи (цена билета в Лувр, например, тогда была 60 франков на человека), что нам было «не по карману», ну, и тому подобное.

      Но эта обида была быстренько «загнана» в подсознание, вернее, вытеснена, потому что, хоть и с деньжатами туговато, но ведь всё равно – где ты?! – в самом Париже, «столице мира». Разве многим моим соотечественникам так повезло? (Потом, после окончательной перестройки-«перекройки» материальных ценностей в стране уже очень даже многим так «повезёт», некоторые даже дорогущие особняки себе за границей приобретут, но всё равно интеллигенция как жила на грани бедности, так и продолжает так жить, особенно теперь, на пенсии)… Но…это будет «завтра», а сегодня, когда мы шли вдоль Набережной Сены, мы могли (наивная мечта!) встретить «живьём» моего любимого актёра Пьера Ришара, живущего на яхте (видели в телеке в передаче с Эльдаром Рязановым). Или столкнуться на улице, на тех же Елисейских полях, например, с Мирей Матье… Или с Мариной Влади. (А если бы и встретили, то – что? Что изменилось бы? Но встретить всё равно почему-то хотелось…). Так что, о чём это я, о какой обиде?! Да у тебя ведь и крошечного шанса просто пройтись по улицам Парижа не было, а ты туда же – Париж не для нас, обида, неполноценность… Дурища! Заелась! Вбирай дух истории, впитывай красоту, дыши воздухом Парижа! Имелось в виду не выхлопными газами, конечно, а – атмосферой города. Хотя, надо признаться, воздух был там не очень чистым из-за тысяч автомобилей на широких бульварах, да и на небольших улицах было тесно от машин. Сразу-то я этого в своей эйфории не ощутила, но – всё познаётся в сравнении. Когда мы уже в полночь благодаря скоростному поезду оказались на берегу Бискайского залива, то только тогда я почувствовала, что такое чистый воздух, насыщенный морской свежестью, ночной прохладой и какими-то цветущими кустарниками.

      «Увидеть Париж и – умереть!». Не помню, откуда эта фраза, звучит красиво, красноречиво, но никак не могу согласиться с сутью, наоборот, у меня иные чувства и настроения: «Увидеть Париж и – жить!». Жить, помня под ногами отполированную подошвами туфель и ботинок сотен поколений брусчатку парижских уютных улочек, где что ни дом, то – история; история и цветы; цветы везде: на клумбах, в парках, около кафешек, расположившихся прямо на улицах под солнцем или под тентами в пасмурную погоду; цветы на ажурных балконах и балкончиках, на подоконниках домов, у входа в арки и бутики. Жить, вспоминая мелодию карусельной шарманки, огни Эйфелевой башни, красивые картины и улыбчивые лица художников с площади Тертр на Монмартре, слыша отзвуки французской речи, её мягкие звуки и перекатывающееся, как леденец во рту, слегка грассирующее «р»; перебирая в памяти «картинки» оригинально оформленных витрин небольших уютных ресторанчиков и кафе, великолепие мостов и зданий, украшенных скульптурами, ажурные балкончики домов с яркой геранью, петуньями и другими, неизвестными мне цветами… И, конечно, сохраняя в памяти, «как белый камень в глубине колодца», образ белоснежного, похожего на большой космический корабль, храма Сакре-Кёр, расположенного на вершине Монмартра и устремлённого в небеса. У каждого города – свой ритм, своя музыка. Париж в этом плане для меня – это, в первую очередь, Эдит Пиаф, Мирей Матье, Джо Дассен, и, конечно…, шарманка. Да-да, шарманка, сопровождавшая кружение старинной карусели неподалёку от Эйфелевой башни. Старинной, как сама жизнь…

      Как жаль, что наше пребывание в городе-истории кончается, и нам надо ехать на вокзал, чтобы двигаться дальше, в маленький городок на западе Франции. Парижские «Ах!», «Ой!»» и «Вот это да!» закончились, как бы ни хотелось мне ещё задержаться в этом удивившем и восхитившем меня городе. Я ещё тогда не знала, что ждущие меня впереди маленькие «пряничные» городки на берегу Бискайского залива (и на ближайших островах – Иль де Ре, Иль Мадам и Олерон) своей акварельной неброской красотой, небольшими красивыми сказочными домиками (как на иллюстрациях Трауготт к сказкам Андерсена), и не такими многочисленными, но чистенькими уютными улочками в мальвах, с запахом приморской сосны и океана потеснят и затмят помпезный, шумный и суетный Париж. И навсегда завоюют моё сердце. А пока мы добрались до вокзала, и находились в ожидании объявления на электронном табло о подаче на энный путь нужного нам поезда.

                2008, 2014-2015 гг.