Сушит души суховей

                ПОВЕСТЬ

…мне виделось засохшее сплетенье
корявых и беспомощных ветвей...
О чем был сон? О неизбежном тленьи,
когда так сушит души суховей,
повергший нас и Родину больную
в позор раздоров, в пропасть нищеты.
О том, что час разлуки неминуем.               
Что я - не та, и ты уже - не ты. 

                Глава первая.  Инцидент.

  Василия Романовича, широколицего, крупного мужчину,  больше похожего на председателя колхоза, чем на декана филологического факультета, студенты между собой звали «Романыч» и обожали, а преподаватели побаивались. Все знали, что любой  возникший конфликт всегда  решится в пользу учащихся.  Но на этот раз инцидент настолько из ряда вон выходящий, что многие жалели: исключат Зорина. Стало известно, что секретарь партийной организации  второго курса Зоя Иванова получила  в деканате задание провести в группе, где учился Зорин, комсомольское собрание с единственной целью: добиться от этого  «ветерком подбитого» извинения перед преподавательницей, которую он публично оскорбил.
- Так и скажи, - напутствовал Романыч  партийную общественницу, прямую, как оглобля, несгибаемую и без рассуждений исполнительную Иванову,- или извинится или вылетит. И не поможет, что он талант, поэт от Бога и вообще еще сосунок – малолетка. Поговори сначала не с ним, а с его «мушкетерами», с этими его друзьями, пусть они его убедят, что надо прогнуться, не кочевряжиться. Два слова:  «Извините, сожалею». Не переломится, дуралей упертый!
- А как же насчет официальной бумаги из отделения милиции?- Вставила свои «три копейки» секретарша  деканата Лидия Петровна.
Романыч зыркнул на нее злым прищуренным взглядом, положил тяжелые, широкие ладони ей на плечи, примяв на импортной нейлоновой блузке пухлые подплечные  подушечки. Жестом  - не грубым, почти дружеским,  слегка повернул сухопарую, чопорную женщину к ее надлежащему месту в приемной перед дверью в свой кабинет:
- Уважаемая Лидия Петровна. Спасибо, что напомнили. Займитесь, пожалуйста, новым расписанием на понедельник в связи с болезнью преподавателя Научного коммунизма,  нашего драгоценного доцента,  нашей незаменимой Кадушкиной. Ей надо непременно все-таки временно найти  замену, пока она на больничном. Подчеркиваю! Временно! Мы вынуждены это сделать, потому что прерывать преподавание такого важного предмета, как Научный коммунизм  ни в коем случае нельзя. И не забудьте предупредить ее, что ей нашли замену. Пусть не волнуется и болеет на здоровье.
 Лидия Петровна, поджав губы, послушно удалилась, а декан попросил партийную студентку:
- И еще, Зоя Ивановна, убедительная просьба: попросите Зорина  зайти  завтра пред собранием ко мне на беседу. Идите.
Почти следом за ней Романыч  грузно вышел из деканата, на ходу надев свой обширный, серый пиджак, и направился пешком в  студенческое общежитие на второй этаж, в 13 –тую комнату, где жили девчата из второго курса, те самые,  которых он назвал «мушкетерами». Никого не удивил его приход. Декан имел обыкновение иногда посещать жилища студентов, чтобы, как он говорил, хитро прищурив один глаз, «не забаловали вдали от мамкиной юбки и отцовского ремня».
- Так!- ответив на дружное «Здравствуйте, Василий Романыч!», - скомандовал он, - все мушкетеры пошли погулять, а с Никитиной я поговорить хочу, если она не возражает.
Девчонки выпорхнули,  не медля. Романыч придвинул к столу два казенных табурета, на один тяжело сел сам,  на другой, молча, указал  оставшейся:
-  Фима, тебя по - настоящему – то, как зовут?
 - Так и зовут.
 - Ну, Фима, это Ефимия, что ли?
 - Можно и так. А по паспорту Серафима. Серафима Никитина.
 - По мужу – Никитина?
 - Нет. Муж – Шустов.
-- Откуда к нам прибыла?
 - Из Киргизии.
 - Почему там не стала учиться? Почему к нам перевелась, даже с потерей года?
 -  Там программа оказалась не филологическая, а педагогическая, да еще в начале  третьего курса нам объявили, что готовят из нас учителей русского языка в киргизских школах.  Представьте! Преподавание  современного русского начали с «ЖИ - ШИ» - пиши через «И». Зачем мне такое образование? У меня десятилетка с золотой медалью.  Мне не корочки нужны. Я хочу стать не учителем, а филологом.
-   Тогда почему сразу не  поступала в России?
- Денег не дали на дорогу. Детдомовская я.
- А где потом нашла деньги, чтобы к нам перебраться?
 - Родители мужа помогли.
 - Давно замужем?
 - Полтора года.
 - А где муж служит?
 - Он учится в  военном Иркутском авиационном училище.
 -  Любишь мужа?
 -  Уважаю. Изменять ему не стану. Вы ведь об этом спрашиваете?
  -  Об этом.  Мужа уважаешь, значит. А Данилу  Зорина любишь?
-  Зорьку невозможно не любить. Но он об этом не знает. И никогда не узнает.
  -  Кто это ему дал такую кли…Кто его так назвал?
 -  Ну, я. Да его все у нас так зовут.
   -  Расскажи, как вы в милицию попали.
   -  Уже доложили? А говорят, у нас на факультете стукачей нет.
   -  Ну, ты, Серафима, не заговаривайся. Разговариваешь ведь с деканом, а не   
      с …  Ну, ладно. Не в этом суть. Разговор не официальный, поэтому сам к  тебе пришёл, не вызвал в кабинет. Стукачи есть. Не сомневайся. Стучат. И не только в  -  деканат, а и на - деканат. Когда  - за пределы кафедры стучат –  это посерьезнее! Ты уж поверь.  Потому – то и пришел  к тебе. Раз любишь парня – выручай.
- Да от чего выручать-то? Мы всей группой в кино ходили. По дороге,  кому  домой, раньше отвалили, а кто в общагу  - через Каменный мост…
- Этот,  виадук  над  Березуйским оврагом?
- Ну да.  И вдруг Данька мне говорит? «Выходи за меня замуж». Я опешила. Говорю: «Зорька, я замужем» А он: «Ты его  не любишь!» - «Не твое дело!»- «Нет мое. Потому что я тебя люблю. И жить без тебя не хочу». Я  говорю «Не  дури, Зорька!» А он: «Знаешь, кто архитектор этого моста? Не знаешь? Никитин! Твоя фамилия! Это знак! Не согласишься, - брошусь с этого Никитинского моста» Мы моргнуть не успели, как он уже за барьером оказался.  Стоит на носках с той стороны, на тоненькой бровке. Мост 25 метров, а внизу – не вода. Твердый грунт.  Онемели все, боимся подойти» А он спокойно: «Скажи – Да!». Я молчу. Он повернулся спиной к нам, руки просунул сквозь прутья, в локтях согнул и так держится, смотрит вниз.
                Декан вытянул из кармана большой клетчатый носовой платок, вытер  лоб и шею, покрытые крупной испариной:
- Жарко тут у вас… И ты сказала «Да»?
 -  Нет.
 - Не поверила?
 - Сначала не поверила, думала  - блефует. На публику играет…  А потом не успела. Он оторвал одну руку от перил, я испугалась, что сорвется, не удержится на одной руке, бросилась к нему, кричу: «Подожди! Подожди!» И уже хотела соврать.  Тут два здоровенных дружинника подскочили, когда я закричала. Один перехватил лапищами его руки. Второй  помог, одним рывком перетянули его всего на эту сторону перил. Потом заломили руки  и потащили в участок, который прямо на конце моста. Оказывается, это уже не первый случай, когда пытаются всякие… спрыгнуть. Там, на другом конце моста – постоянный пост дружинников. Вот успели. Мы, конечно, пошли  вслед за ними. Привели нас в дежурку. Я глянула на него при свете. Страшно стало. Белый, ни кровинки в лице, губы покусаны… Вот тогда, Василий Романович, я поверила. Данька – максималист. И при этом - честнейшей души человек.
-  Ладно, Никитина, хватит  подробностей. Ты сейчас сама бело - зеленая, как с того света. Успокойся. Доложу я тебе, что остальное все  знаю. Только в этот раз   не стукачи постарались, а переслали нам в деканат из милиции копии ваших объяснительных. И по телефону еще по  - дружески рассказали, как вы группой на ступенях у входа  в милицию сидели, пока на зорьке  не получили  вашего Зорьку на руки.
       Романыч встал, налил полстакана воды из гранёного графина, маркированного как общежитейское государственное имущество:
- Выпей водички. Сейчас я скажу тебе главное, ради чего пришел.
-  А разве не из-за милиции? – Фима большими глотками осушила стакан.
 - Милиция – это, голубка, только досадное усугубление, неприятный, отягчающий  штрих под названием «Моральное разложение студента второго курса  Данилы Зорина, проживающего…» и так далее по протоколу… Фима! Поговори с ним, если любишь его. Погибнет парень. Молодой,  уникальный и совершенно еще  не окрепший побег. Слишком уникальный побег. Наступят и раздавят. Учти! Это будет и твой грех. Знаешь сколько ему лет? Не знаешь? Еще и семнадцати нет.
 - Как же он на втором курсе?
 -  Через два класса перескочил в школе. Пришел к нам с отличным аттестатом, сдал вступительные экзамены на все пятерки. Сочинение в стихах на семи листах. Прекрасно разработанная тема,  и без единой ошибки. Парень из деревни, из многодетной семьи, отец инвалид войны. Приняли.
 -  Я поговорю, Василий Романович. Но не уверена, что он уступит мне, даже если я пообещаю выйти за него замуж. А что?  Могу! Я не такая правдолюбка, как он,  и не побег зеленый, а давно уже взрослая женщина. Потому что выросла в детдоме.
- Нельзя, Серафима. Не обманывай его.
- Я и не буду. Кто же меня  с семнадцатилетним распишет?
  - А на четвертом курсе, что ты скажешь ему, когда ему будет девятнадцать?
 Ладно. Теперь скажу, ради чего и пришел: главное будет завтра. Его   идиотская отповедь доценту кафедры Марксизма - Ленинизма Евдокие Митрофановне Кадушкиной стоит мне седых волос – это, по меньшей мере. А в конечном итоге цена возрастет и повыше. Меня уволят, а его выкинут из университета – в лучшем случае.
 - Да что он такого необыкновенного сказал ей?  Сказал все, как есть!  Ничего не выдумал! Всё правда. От начала до  конца! И даже еще не всё сказал! А если бы всё, что есть на самом деле, так эту Кадушку…,– Фима  задохнулась от возмущения, вспыхнула. Куда девалась ее недавняя бескровная бледность. Нервно теребя тугую, длинную  косу,  Фима не заметила, как расплела ее до самого конца. И рыжая жгучая лава волос залила ее  нежную шею, плечи, пролилась на грудь в небольшой квадратный вырез простенького ситцевого платья. Из -  под густых темных ресниц («Почему ресницы - то черные?- Не к месту подумалось декану, - сама ведь -  рыжая!)  под крылатым разлетом бровей - синие с поволокой глаза переполнились прозрачной, блестящей влагой, готовой вот – вот перелиться из озерных пределов на шелковый разлив  молочно - розовых щек. 
Романыч, пораженный, хмыкнул,  и, опустив голову, спрятал в прищуре  под лохматыми бровями восхищенную  старческую гордость: « Молодец Зорька! За такую и с моста можно!» 
 Декан помолчал, стряхнул с себя наваждение:
 - Дурачье! Нельзя не ходить полгода на лекции по Научному коммунизму. Нельзя после этого не принести справку о тяжелом заболевании, своем или  кого-то из близких родственников! И уж, конечно,  - это  самоубийство почище прыжка с Никитского моста – заявлять лекторше, что тебе не интересна эта дисциплина, что ты не видишь смысла в посещении лекций, где преподается  этот предмет, что тебе совершенно не интересно слушать  ведущего педагога ведущей кафедры! Да еще, как угораздило твоего любимого Даниила, говорить это все  в аудитории, битком набитой студентами! Это же кем  надо быть? Кем? Блаженным? Бессмертным?
     Фима ловкими пальцами, инстинктивно, так же быстро, как и расплетала, заплела косу, отбросила ее на спину, вытерла ладошками вышедшие из берегов слезы и ответила просто, без пафоса и совершенно убежденно:
 - Для этого нужно  быть Человеком.  Данилой Зориным.

                Глава вторая. И мытьем, и катаньем.

 Лидию Петровну, бессменно проработавшую секретарем  при  многих деканах на филфаке, начиная с первого дня после ее окончания этого самого факультета,  и по сей день, Василий Романович Новопалов ценил за её пунктуальность, старательность, исполнительность и непререкаемую преданность делу. Но  категоричный  и прямолинейный подход  Лидии Петровны к некоторым щепетильным особенностям  педагогической работы со студентами порой очень мешал  его работе. Тогда приходилось мягко останавливать её слишком бурное несгибаемое радение или направлять ее неукротимую энергию в безопасное русло.  На  этот раз декан подарил Лидии Петровне незапланированный выходной день, направив ее в  центральную  библиотеку им. Белинского, как он выразился, на «вольный выпас». Этим он обеспечил себе возможность спокойно отключить телефоны, предварительно тщательно обследовав их на предмет всяческих «случайных насекомых», провести студента Зорина в свой кабинет и плотно закрыть двери.   
 -  Поговорим? Догадываешься, о чем?
 -  Да.
 -  Тогда  скажи, что ты сам об этом думаешь.
 - Я не думаю. Об этом нельзя просто думать. Это чувствуешь.
 - Ты имеешь в виду Серафиму?
 -  Бесполезно об этом говорить. Я  буду любить ее всю жизнь.
 -  Это твои проблемы. Но почему твоя любовь обязательно должна стать  достоянием всего факультета, не говоря уже обо всем  университете?
 -  Я не стремился к этому.
 -   Однако Каменный мост уже называют мостом Никитиных. Заметь, не Никитинским по имени архитектора, автора моста!
 - Мне это нравится.
 - Слава?
 - Нет. Ну, какая слава. Скорее память.
 -  Да! Память ты по себе оставишь славную. И очень скоро!
 -  Мне не надо о себе. А о – ней, это хорошо.
  - Данила, ты – честный человек?
  - Стараюсь.
  -  Получается?
  -  Чаще - да, чем нет.
  -  А вот  в отношении мужа Серафимы  ты честно поступаешь?
  -  В чем моя нечестность?
  -   Он служит. Человек защищает Родину. Он – подневольный.  Не может приехать и набить тебе морду за то, что ты совращаешь его жену.
   - Не совращаю. Люблю. Настоящая любовь не может быть нечестной.
   - Но ты угрожал женщине своей смертью. Ты вынуждал ее изменить мужу.
   -  Когда женщина не любит мужа, уйти от него - это не измена! Это честный поступок. Она его не любит. Измена – это жизнь  с нелюбимым. Это мне она с ним изменяет.
   -  Она сказала, что любит тебя?
    - Мне не надо говорить. Я чувствую.
 Новопалов  сдержал себя. Нельзя срываться! Сейчас – только терпение!
    -  Вернись на землю, Зорин! Вот, читай: сигнал  о твоем аресте, который продлился ночь.  Тебя отдали на поруки друзьям. Заключение звучит неутешительно: «Склонение замужней женщины к измене, к  разрушению семьи военнослужащего…» И вывод: «Моральное разложение в студенческой  среде государственного  высшего учебного заведения». Пятно на весь университет. За это по головке не гладят.
-   Василий Романович! Вы меня пугаете? Зачем? Чтобы я оставил Серафиму в покое? Или, чтобы я перестал ее любить?
-   Нет, Данила. Фима сама разберется с вашей любовью.  Она женщина умная. Дело намного серьезнее. Скажи - ка мне, в каком состоянии сейчас твоя семья? Отец?
-  Очень болен.
-  Пьет?
-  Откуда Вы знаете?
-  А ты думаешь, тебя подержали ночь в милиции, утром отпустили. И все?
    Нет, голубчик! На тебя теперь заведено дело. О тебе уже знают больше, чем ты сам о себе. Есть недалеко от вашей деревни в районном  поселке отделение милиции. Там все про всех знают… И про маму твою, которая ждет не дождется, когда ее сынок выучится и ей на старости лет немного облегчит жизнь, поможет младшим братьям и сестрам встать на ноги. И про больных двух братиков, инвалидов детства от перенесенного полиомиелита.
- Это все у них теперь записано?
- И не только это, голубчик.
Теперь ты еще и неблагонадежный гражданин, которому наплевать на  Родину, на Историю родной Коммунистической Партии.
 Декан придвинул поближе к Зорину белую картонную папку с черной  надписью «ДЕЛО» - и продолжил вычитывать выдержки из документа: который   «не желает слушать лекции уважаемой женщины, доцента кафедры Марксизма – Ленинизма. Мало того, он демонстративно подрывает авторитет этого великого учения, порочит его проводников – лекторов перед огромной аудиторией студентов. Тем самым он сеет зерна пагубных сомнений в неокрепшие души молодого поколения советской молодежи» Это, Данила,  из доноса на тебя одного из неизвестных нам информаторов, так сказать – добровольных помощниках родной советской милиции.
- Всё это – глупости и ложь! – Данила запустил обе руки в  свою русую необузданную шевелюру, нервно собрал кудри на затылке и замер в отчаянном изнеможении, – глупости! Я не порочил ни Партию, ни теорию Марксизма и Ленина. Я только  не в силах переносить гнусавое чтение по бумажкам этой  тупоголовой гусыни  Дуси Кадушкиной. Она тупая, жирная, неподвижная колода. Ей не место в университете. Одним своим видом она отбивает желание изучать ее предмет. Она говорит: « МаррксизЬма», она требует:  «ЛОЖЬТЕ» руки на стОлы», с ударением на О!  Она говорит: «Завтра мы Оденем на себя космические ШЛЕМА… «ПортфЕли»,  у нее –«пОртфели». Я не могу ни слышать, ни видеть ее. А родину свою я люблю. И никогда не предам ее.
 В  янтарных глазах мальчишки угнездилось столько боли, что Василий Романович почувствовал предательскую каменную тяжесть в левой стороне груди. Он старался не смотреть, как  дрожат  пухлые, по - детски беспомощные губы Данилы:
 - Успокойся, парень! – ему не хотелось, чтобы Зорин уловил в его голосе неподдельную жалость. Сейчас поможет только жесткая настойчивость. Безжалостная, как скальпель хирурга, решившегося на операцию без анестезии,- ты не должен давать возможность этой женщине торжествовать её  победу над тобой.  Не доставь ей этого удовольствия – добиться твоего исключения  из университета как неблагонадежного гражданина. Пойми, чтобы познать радость победы, надо уметь иной раз и отступить на время. От тебя требуется только три шага назад.  Первый: сказать, что ты погорячился, второй: пообещать, что в дальнейшем не станешь пропускать ее лекции, третий:  принести ей свои извинения. Все! Не дай ей сломать твою жизнь! Борись! В этом и заключается достоинство мужчины: в умении оценить обстановку и поступить умно, а не просто поддаться своим эмоциям на радость врагу.  Ты понял?
 Данила  молчал.
Романыч заставил его встать. Заглянул в глаза, все еще сожженные болью, прижал худое, легкое тело мальчишки к себе сильному, стойкому, надежному.
- Ступай, сынок. Иди в аудиторию. Там ждут тебя все твои друзья, все «мушкетеры». Не подведи их. Завтра ты не должен, собрав манатки, уехать в свою глушь. Ты останешься со своими с ребятами, которые любят тебя, верят в тебя, ждут твоих стихов, новых капустников, стенгазет, литературных диспутов. И не представляют  факультета без тебя.  Иди.
Данила сделал шаг назад от массивного стойкого тела Новопалова. И, словно потеряв опору, неуверенно двинулся к двери. Его пошатывало. Он шел, неустойчиво ступая по паркетному полу стоптанными ботинками. Романыч смотрел ему вслед, все больше теряя надежду на победу. Данила дернул ручку тяжелой двери. Она не поддалась.
- Стой! И послушай мое последнее  напутствие. Подумай: если тебя исключат,  Серафима  останется здесь, а ты уедешь в деревню. И даже если через два года она все-таки захочет бросить мужа и уйти к тебе, в твою «Тмутаракань», что ты сможешь дать ей, если тебя выгонят, не дадут доучиться? Все! Я сказал все. А теперь поверни ключ и иди!
 Данила резко открыл освободившуюся от запора  правую половину двухстворчатой двери в коридор. И чуть не сбил с ног испуганную Лидию Петровну. Секретарша стояла, прислонившись  вплотную ко второй, левой половине двери.
- Заходите, пожалуйста, Лидия Петровна! Добро пожаловать, – вежливо - сладко пригласил ее хозяин  деканата, - Вы, как никогда, вовремя. Жаль только, что  Библиотека Белинского так рано лишилась замечательной во всех отношениях читательницы. Я, поверьте, просто поражен и растроган Вашей преданностью нашему общему делу, ведь Вы даже в подаренный вам выходной не можете оставить меня  без Вашего общества и без Вашей помощи. Что ж! Тогда за дело.! Найдите мне, пожалуйста,  в телефонном справочнике номера… Сейчас я напишу, каких именно людей. Присаживайтесь! Вы, как всегда, на своем месте.
Василий Романович постоял в коридоре, посмотрел вслед Зорину до тех пор, пока не убедился, что тот зашел в малый актовый зал, где  исполнительная Зоя Иванова деловито раздавала по порядку номеров бумажки с тезисами всем будущим выступающим на предстоящем собрании.
 Зал уже заполнился наполовину. Как обычно, пустовали передние ряды,
«камчатка» уже вся занята. На ней Данила  сразу же увидел своих «мушкетёров». Фима помахала рукой:
- Иди сюда. Мы тебе место заняли.
Данила просветлел лицом, улыбнулся, быстро пробрался на последний ряд.
-   У Романыча был? – Один спросил, остальные в ожидании.
-   Угу.
-   Что говорил?
-   Неблагонадежный я теперь гражданин. На заметке  в органах. И аморальный. Если не извинюсь, исключат.
 -   Ну? И что ты решил? Извиняться будешь?
 -   Не знаю.
 Камчатка зашипела:
 -  Чокнутый ты, Зорька!?
 -  Что значит «не знаю»?
- Трудно тебе сказать тупой бабе: «Извините»?
- Не дури, Данилка!
-  Не стоит она таких жертв…
-  Извинись, не развалишься…
 - Ты фигу в кармане сложи …
 - Фимка, ты-то чего молчишь? Скажи ему, недорослю!
   Серафима спокойно  пригладила ладонями выбившиеся на лоб и шею короткие  кудряшки, не желающие мирно и гладко лежать в косе, уложила косу на затылке, закрепила ее шпильками. Перехватила потеплевший взгляд его усталых глаз, остановившихся на ее руках, с которых сползли широкие рукава блузки, освободив мраморно розовую  притягательность, еще не тронутую загаром после долгой зимы. 
- А я тебе не то же самое говорила? Перед кем бисер мечешь? Или мы тебе уже настолько все надоели, что ты готов ради гордыни своей бросить и нас, и учебу?
 -  Не гордыня это. Неужели не понятно?
Шипение возобновилось. Теперь возмущались все разом:
 -  А что, если не гордыня?
 -  Ну, тебя так зациклило, что ты готов жизнь свою поломать?
 -  Они же выгонят и завтра забудут о тебе!
-   Да! А ты не можешь ей пообещать, а делать и думать потом по своему, праведник!?
 - Да поймите вы! Извиниться перед ней, значит согласиться с ее тупостью, безграмотностью, бессовестностью, профнепригодностью, с подлостью и с грязью, которой она меня облила. Мне после  этих извинений стыдно будет в глаза людям смотреть.
Никто не заметил, что чуть в стороне от «мушкетеров» прямо за спиной Данилы примостилась на качающемся стуле широкоплечая, круглолицая девчонка  с горячими глазами.  Короткая стрижка придавала ее восторженной мордашке ребячливый, отчаянный вид.   Сидение под девушкой хрустнуло,  и она тихо приземлилась на пол.
 Зорин  быстро подскочил к ней, протяну руку, помог встать:
- Ты кто?
- Я Нина Еремина. С первого курса. Меня ребята из нашего биологического прислали сюда. Сказали, что Вас собираются выгонять. Это правда? Мы Ваши стихи  все наизусть знаем.  Прекрасные стихи. Знаете, Зорин, вы поэт! Не поддавайтесь этой  курице. Скажите ей, что она там требует. Черт с ней. Со злом не силой надо бороться, а умом.  Ой, простите, мне уже уходить надо, а то меня сейчас выгонят. Держитесь! Не дайте им проглотить Вас. И не стесняйтесь им лгать. Вранье – это субстанция, в которой они только и могут существовать. А другого они не понимают и не заслуживают.
- Ты понял? – вот это девчонка!  - Фима с завистью посмотрела  ей в след.
Жестяной звон колокольчика  настойчиво возвестил о начале собрания.
Зоя Иванова строго окинула зал хозяйским глазом и потребовала от групоргов -  старост представить списки отсутствующих.
 - Прошу подойти к столу президиума, взять листы бумаги и карандаши. На всю процедуру – семь минут,- и она быстрым шагом направилась на «камчатку», где сгруппировались «мушкетеры» и сочувствующие.
- Данила! На пару минут. Без «группы поддержки». Можно?
Он нехотя отошел с ней за  круглую побеленную колону.
- Тоже обрабатывать будешь?
-Буду, - Зоя скосилась на старост, которые быстро заполняли свои фискальные списки, - ты думаешь, мне это надо, чтобы ты перед ней извинялся? Думаешь, я не за тебя? Но у меня задание парторганизации и лично от директора. Ты понял? 
- Какое еще задание?
-  Дурачок ты, малолетка! Думаешь кто-то о тебе печется? Тебя вышвырнуть – раз плюнуть, хоть завтра, Послезавтра никто и не вспомнит. Ты тут распетушился, правду – матушку выложил. Кому? Зачем? Все о ней знают всё. Еще и побольше, чем ты там распинался в аудитории перед публикой. «Рука» у Дуськи в Обкоме. Волосатая. Понял? Любовница она влиятельного лица. Так ты теперь хоть лоб расшиби, хоть с моста убейся, а вылетишь. Но дело не в тебе! А ты подумал о Романыче?  Он сердечник. Что с ним будет, если его уволят? А  у директора университета – полгода до почетной, персональной пенсии. А парторг института, ваш любимый  Николай Владимирович Карпов, который ваше поэтическое институтское объединение ведет, стишки ваши носит в областную газету публиковать… Доцент! Сам поэт. О вас печется. Ему куда? В дворники?  Кстати, сошкам, которые  и помельче, не поздоровится…
-  Тебе, например, да?
 - И мне, например, да! Мне – то за что? Вернусь в деревню к мамке коровам хвосты крутить, и как про меня судачить будут?  Мне уже двадцать семь. И замуж пора, и о карьере подумать надо. Как видишь, я себя трезво оцениваю. И талантами не блещу и красотой не – Фимка. Тебя выгонят,  а мушкетеров твоих  не раз потаскают, куда следует. Еще и какой-нибудь доносик о тайном студенческом сговоре организуют. Да и  любимую твою, детдомовку, думаешь, оставят в  покое? А то еще и до мужа, будущего офицера, доберутся, он же электронщик, самолетное оборудование. Не шуточки!
-  Он-то тут причем?
- А я-то тут причем? Что я тебе плохого сделала, ты мне всю карьеру одним махом сметаешь?  И делов – то! Она на бюллетень  ушла! Только в протокол запишем, что извиняешься, - раз, что раскаиваешься  - два. Дадим ей документ почитать.  И походатайствуем, поддержим, мол, молод еще, ошибся наш младший товарищ…  И все!
 Зоя посмотрела на часы:
- Думай, Данька. Пока прения идут.
Прения прошли быстро по бумажкам, которые раздала Иванова перед началом.  Незнакомые студенты говорили что-то о дисциплине, которую не вправе нарушать студент, даже если он успешно сдает экзамены.  Какой-то парень вдруг заявил, что это недостойно советского поэта - ухлестывать за чужой женой, а чужая жена обязана вести себя скромно, не соблазнять несовершеннолетних  и не давать поводов к сплетням. Один даже зачитывал искаженные стихи Зорина и поупражнялся в ядовитой критической оценке. Он обвинял поэта в негражданственности, утверждал, что тот погряз в мещанских мотивах любовных излияний, забыл о том, что он – представитель интеллигенции великой страны, строящей коммунизм.
 - Вы только послушайте, что поется в одной из его прозападных песенок,- оратор поднес бумажку поближе к очкам, и, запинаясь, прочел:
                …Груз молчанья – лихая обуза.
                если женщина виновата,
                поступи по совету французов,
                если женщина виновата,
                шанс ей дай, подари отпущенье,
                если женщина виновата,
                попроси у нее прощенье.
         В зале раздались поощрительные возгласы и  аплодисменты, немедленно прерванные резким взмахом Зоиной руки и коротким звонком колокольчика:
   -Прошу прекратить аплодисменты! Здесь не  концерт и не  «капустник».
Выступающий еще ближе поднес листок с текстом критики и, с трудом разбирая  написанное, закончил свое выступление:
- Я спрашиваю вас. Я спра -  (он перевернул листок) - шиваю: что это за отношение к советской женщине?
 «Камчатка» улюлюкала,  смеялась, протестовала и требовала  слова. Кое - кто даже прорвался к трибунке, установленной  на столе. Но  бумажки, честно прочитанные все до единой, закончились, наконец. И председатель собрания объявил, что прения прекращаются. Данилу  Зорина  пригласили подойти к столу президиума и дали слово. Он подошел. Молча, постоял у стола, глядя в сторону  и  вверх на гардины больших зашторенных окон. Затем, не сказав ни слова, шагнул к пустовавшему  первому ряду  откидных кресел.
 В зале раздался дружный смех, теперь зааплодировала «камчатка».
- Зорин! – Зоя опять зазвенела в свой судейский колокольчик,- не превращай  комсомольское собрание в цирк!
- И превращать не надо,-  он ответил спокойно, без вызова. И так – цирк: клоуны,  жонглёры,  акробаты.
 Собрание зашумело. Стали выкрикивать с мест:
- Почему не дали слова желающим!?
 - Почему говорили люди, которые даже  не знают Зорина?
- Это избиение  связанного по рукам и ногам.
  - Почему избиение? – проговорил председатель в микрофон,-
 мы предоставили слово Зорину. Он молчит. Значит ему нечего возразить.
У нас регламент. Выступавшие записались заранее, им предоставили слово. Такой порядок. Но, если кто-то так  уж желает еще что- то добавить, в порядке исключения -  прошу.  Кто желает? Никитина?
 Серафима по ступенькам, не спеша, поднялась на сцену к трибуне.
  -  Во - первых, положенные на музыку стихи,  которые обнародовал неизвестный мне «почитатель», написаны не Зориным. Текст мой. Благодарю за популяризацию моего творчества. Но это так, мимоходом. А главное состоит в том, что я вынуждена напомнить всем, кто раздул это, так называемое «дело», что мы живем в справедливом обществе.  Студент имеет право оценить лекции, которые предлагает ему преподаватель. И если качество преподавания не удовлетворяет студента, он имеет право заявить об этом. И не следует это заявление расценивать как преступление.
 - Серафима! – Зорин резко встал, легко, опираясь на одну руку, подтянулся и вмиг оказался на  сцене у трибуны, - Не трудись, любимая. Ты не знаешь всего. А мне уважаемая секретарь партийной организации  все доходчиво объяснила. Я же сказал! Это цирк. Очень тебя прошу: досмотрим все до конца.
 Он помог ей спуститься вниз, усадил в первом ряду. А сам, вернулся, встал внизу у сцены спиной к столу президиума собрания, оглянулся, вопросительно посмотрел на Зою.
 Она взяла микрофон:
- Скажи, Зорин,  ты сожалеешь?
- Да, сожалею, что оскорбил женщину своим неприятием ее  преподавания,- он сознательно с ударением произнес слово «женщину».
- Ты приносишь свои извинения преподавателю, доценту кафедры Марксизма - Ленинизма Евдокие Митрофановне Кадушкиной?
- Я приношу свои извинения оскорбленной женщине,- с той же интонацией  уточнил Зорин.
-  Прошу занести это в протокол собрания! – Быстро скомандовала парторг, - и последнее:  Ты обещаешь исправно посещать занятия и не пропускать лекции …
 Зорин не дал ей  назвать имя лектора, сам попытался закончить фразу:
- …  обещаю не пропускать лекции по Научному коммунизму.
- …Обещаю не пропускать лекции, которые читает на нашем курсе… - решительно принялась подправлять Иванова…
-  Я же сказал! И повторяю, - теперь он говорил громко, твердо, остервенело.  Сознательно настаивая, подчеркивая, что не имеет в виду Кадушкину,- обещаю не пропускать лекции по Научному  коммунизму.
-   Студент Зорин! Казуистика здесь не нужна! Нужен четкий ответ. Его запишут в протокол.
 Данила  устало обмяк, махнул рукой, сел на край сцены и  сокрушенно,  растерянно признался Зое, не заботясь о том, что его все слышат:
-  Об этом третьем пункте мы с тобой не договаривались. Ну, не смогу я видеть и слушать эту  лживую женщину каждый день. Вообще, ни одного дня – не смогу. Как же обещать?
 -  Данька! Ты с ума сошёл!? – Иванова прошептала это так тихо, что и сама едва услышала. И тем громче раздался ее почти истеричный выкрик в адрес студентки, ведущей запись протокола:
- Это не пиши! Не пиши его слова!
В зале опять раздался смех и аплодисменты.
Зоя растерянно молчала, панически трезвоня в жестяной  колокольчик.
 Она опомнилась только, когда  увидела, что зал дружно встал, приветствуя кого-то. Она оглянулась на двери, увидела вошедшего декана, но  почему-то не перестала звонить. Василий Романович быстро подошел к ней, зажал звонок своей большой лапищей, осторожно, словно больную, взял Зою за две руки и  усадил  рядом с Зориным и Никитиной:
-Я прошу прощения у собрания. У меня сообщение чрезвычайной важности. Оно не терпит  промедления.  Судя по времени, вы ужу заканчиваете свое собрание. Если нет, его все равно придется завершить. В деканат  принесли телеграмму на имя Данилы Зорина. Даниил! Твой отец в очень тяжелом состоянии. Тебе следует срочно ехать домой в  свою Заболоть.

                Глава третья.  Ночные истины

В эту же ночь с преждевременно выданными стипендиями и официальным разрешением деканата на недельное отсутствие они  сели в  проходящий  плацкартный вагон почтового  поезда на боковые места. Столик не убирали. Постели брать не стали. Ехать всего несколько часов.
- Ты не переживай, Данил. Тяжелое состояние это еще не приговор.
Зорин кивнул, поставил локти на столик, положил голову на нервно сжатые кулаки:
- Сядь, как я. Посмотри в меня. Чтобы глаза – в глаза. Так близко я еще никогда не видел тебя. Задумчив  и печален
 Твоих очей рассвет
 Как будто не встречались
 Мы десять тысяч лет…
 Когда ты снишься мне, я все время хочу сквозь эти зрачки добраться до твоей души. Вот так – нырнуть, как в водь…
- Что такое «водь»?
- У Даля это словечко сохранилось, красивое слово, таинственное, глубокое.  Это прогалинка, полынья, в заросшем озерке. Или в весеннем болоте. Это –  вода, но это еще и то, что уВОДит. Навсегда. Там ВОДятся русалки…  Там живет ВОДяной А еще «води» бывают в низинах, в расщелинах между скал. Весной, когда тают снега и безумствуют ливни, ВОДы с вершин  падают в глубокие каменные  колодцы. Потом наступает засуха, все кругом гибнет от жары и безводья. И только води, как души праведников, хранят в себе жизнь.
- Красиво! Мне подумалось сейчас…Надо в своих душах непременно отыскать такие  води.
Он ни на секунду не отпускал ее взгляда.
В вагоне  повисла сонная ритмичная тишина, в полумраке только четче высвечивались его  напряженные зрачки, прозрачные, темно - медовые, пытливые.
Серафима  не отвела взгляда. И от этого казалось, что разговаривают они  об одном, а  параллельно  ведут другой разговор, о чем-то тайном.
-А мне иногда кажется, что не у всех людей есть душа. Ведь если душа есть, она болеть должна у таких, как Евдокия Кадушкина. У нее есть душа? А у этих, что клеймили тебя по Зоиным бумажкам! А сама Зоя? Такая преданная идеям, в которые не верит ни на секунду. 
-  Фима! У них есть души. А подличают они потому, что  …  Вот подожди, доберемся до моей Заболоти, посмотришь, как живут люди… Поймешь.
- Что пойму? Почему люди подличают, пойму?
-  Они зубами держатся за соломинку, знают, что надо устоять на плаву во что бы то ни стало, чтобы не упасть еще раз в эту пропасть, в болото нищеты и запустения, в котором их угораздило родиться.
- Ценой душевной подлости?
- Ты знаешь? Эта Дуська, которая на меня взъелась, она ведь родилась и выросла  в нашем районе, в Заозерье, в трех километрах от моей деревеньки. У нас - Богом забытая глушь. А у них и вовсе. До сих пор весной в разливы реки - ни врача, ни даже фельдшера, ни  телефона, ни магазина…Керосина для лампы не купишь, если заранее не запасешься.  Попробуй запастись заранее, если трудодень только палочками отмечают, платят в конце года. За «палочку» трудодня - 15копеек- 20 копеек.  Но может оказаться, что и вовсе скажут, нет денег. На трудодень получают от 100 г до 500 г зерна, но по итогам года. А год прожить надо. На это жить можно?
  Если корову держишь, как-то протянешь. Сено нужно. Оно  на проценты: накосил для колхоза 10 стогов — один из них твой. Не выполняешь минимум трудодней, тебе лошадку не дадут, чтобы ты мог вспахать свой огород, 25-40 соток. Могут отказать дать корма (которые хоть и с трудностями, но дают).  А люди вынуждены жить в таких условиях. Не могут бросить эту работу и уехать.
- Почему?
-  Куда? Куда моя мама с пятью детьми поедет? Кто ее, где ждет? Отец – инвалид – тем более.  Но главное – не это!  Паспорта колхозникам  не выдают.
- А как же Евдокия?
- Не понимаешь?
- Что?- Фима моргнула  и отвернулась, не выдержала намекающей улыбки Зорина,- что? Эта партийная  дама, которая нам читает о Марксизме – Ленинизме,  о «чести и достоинство Советского Человека!»   «Вперед, к победе Коммунизма…»
Данила  вдруг замолчал, сокрушенно положил голову на опущенные руки:
- Прости. Прости, не могу, не хочу – ни о ней, ни о них, ни о Зое… Представлю только, что он сейчас лежит, бледный, худой. Лежит и ждет…Что это - жизнь наша!? Что - она? Пожил – и уходи? Навсегда? Зачем она тогда? Зачем вообще?
  Через столик, за которым они сидели напротив друг друга, вытянул руки, нежно окольцевал пальцами ее  расслабленные холодные ладони, приложил к своим горячим глазам.
Она почувствовала под пальцами влагу  и не смогла  унять дрожь жалости и сочувствия: «Казался наивным, легкомысленным, не от мира сего, а в сердце – столько боли. Мерзость жизни давно опалила его нежную душу». Фима тихонько раздвинула пальцы, вытерла мягким движением его мокрые ресницы. Не сказала ни слова. Нельзя сейчас вслух жалеть. Отвлечь надо:
- Как же она живет, эта Евдокия!? Слушай! Так, может, это она и «стучит»? Не зря так деканат её ублажает… Кто  же она на самом деле? 
 Он сел сбоку перед ней прямо на пол, на длинный коврик, расстеленный вдоль прохода. Положил голову  ей  на колени и смотрел снизу вверх в ее синие глаза:
- Фим! Как я тебя люблю! Ты – чудачка!  Маленькая моя, чистая девочка. А говоришь: «Детдомовка! Взрослая женщина!» Откуда такая  целомудренная наивность? Что, у вас там, в Киргизии, не продвигаются по службе, по карьере через постель и подлость? Все верят в торжество  Коммунизма? И все жены верны своим мужьям, даже если не любят их?»
Серафима резко встала, стряхнув с колен голову Данилы.
- Ты злой  маленький змееныш! Да. Я верю людям. А ты сам-то, если такой умудренный жизнью, почему не смог до конца сподличать? Почему не  принял три условия  Зои Ивановой? Ты ведь отказался пообещать собранию, что будешь посещать ее лекции. Ты не выполнил самого главного условия, хотя знал, что ломаешь себе жизнь!  И сейчас знаешь, что вернешься из Заболоти,  а тебя ждет исключение из университета. Где же твоя жизненная изворотливость? Разве солгать, притвориться, пообещать эту малость так трудно? Я думаю, это легче, чем выйти замуж  без любви? Так кто из нас наивнее?
 Поезд резко затормозил, скрежеща колесами и дребезжа всем вагоном. Данила качнулся, не удержался на корточках, с которых еще не выпрямился, поднимаясь с коврика, и боком свалился под полку - боковушку.
Фима кинулась к нему, убедилась, что он  в безопасность. Давясь от беззвучного смеха, протянула ему руку. Данила, словно и не собираясь вставать, вальяжно расправил ноги, и, не сгибая их, вдруг неожиданно упруго поднялся во весь рост,  прижался к Серафиме, едва коснулся ее щеки теплыми мягкими губами и смирно послушно сел на свое место у столика, положив руки на колени:
- Прости, любимая. Кажется, я, дурак, тебя обидел.
Поезд поехал так же неожиданно, как остановился, но на этот раз намного осторожнее, плавно набирая скорость.
- Ну, почему же! - Она тоже села напротив,- Ты  вправе  бросить мне этот упрек. Я не ангел. Да, я вышла замуж по расчету. Единственное мое оправдание: я честно сказала ему правду.
- Что сказала?-  торопливо, почти жадно, потребовал уточнения  Зорин.
- Сказала, что я уважаю его, что он хороший, надежный друг, что я привыкла к нему и к тому, что он всегда рядом, всегда заботится и помогает мне, что за ним я, как за каменной стеной, и что без него я пропаду.
- Ну!? И… -  Данила, ждал последних главных слов в ее  рассказе, как ребенок ждет  давно знакомого завершения  любимой сказки.
- Что, «ну»? Он сам договорил. Сказал: «Я знаю, что ты  пока меня не любишь. Но нашей любви хватит на нас двоих». Он уверен, что я полюблю его. И мы будем счастливы.
 - Где-то я уже слышал эти слова об одной любви – на двоих. В каком-то кинофильме. Он ошибся, Фима.
 Ей не хотелось спорить. Неожиданная усталость вдруг навалилась на плечи, сковала  шею, руки, спину. Серафима подумала, что вот спорят они, говорят о чем – то неважном и не нужном, как будто забыли, куда и зачем они едут. Это, конечно, хорошо, что ей удается отвлечь Данилу от тяжелых дум об отце. Романыч, когда посылал ее с ним как провожатую, так и сказал:
- Парень он импульсивный,  навалилось на него сразу: и любовь его неподатливая, сумасшедшая, и исключение из института, и смерть отца. Да не смотри ты так на меня, там дело ясное: второй инсульт, раны  фронтовые,  да еще алкоголь.  В общем, нельзя Зорина отправлять одного. Мало ли, что ему от отчаяния в голову стрельнет, нам новых ЧП не нужно, что есть, - хватает. Поезжай.  Не забудь только обязательно привезти справку о смерти, если это произойдет. И вторую раздобудь о том… Это главное! Главное, поняла?  – о том, что отец долго болел.
 - Василий Романович! – строго вступила  в разговор Лидия Петровна, оформляющая  Никитиной и Зорину временное освобождение от занятий,  - человек еще жив! А Вы о нем, как о мертвом. Это странно…
 - Это Вам странно, уважаемая Лидия Петровна, потому что Вы печетесь о внешнем приличии, а я войну прошел, видел немало смертей и поломанных судеб. Для меня важно не столько приличие, сколько уберечь парня от  беды.  А Сергей Зорин, отец  Данилы, старый вояка, он меня поймет. И на том свете  не осудит, за сына. Ну, в общем, ладно. Иди, Фима. И повнимательней там!
- И очень советую Вам, Серафима, не забывать, что Вы – жена человека, который …Жена военнослужащего, призванного защищать нашу…
 Василий Романович хмыкнул, вынул из рук секретарши приготовленную бумагу, прошел, как тяжелый гусеничный танк,  между Никитиной и Лидией Петровной:
 - Ну и что стоишь,  Никитина?! Бегом в общежитие, да не забудьте там с Зориным резиновые сапоги. Разлив идет, все леса в воде, а вам от поезда пешком шлепать километров восемь. Автобусы, а тем более попутки, вряд ли  ходят сейчас по такой распутице. Давай, вперед!
 
- Фим- фим- серафим! Ты о чем замолчала?- Данила внимательно посмотрел на любимую, - о нем думаешь? Скучаешь?
- Серафима вынула из заплечного мешка две пары сапог, одну протянула Даниле:
-  Это Витьки Архипова сапоги, надевай. Он там и носки шерстяные вложил. А думаю  вот о чем: у Романыча жизнь нелегкая. Так ведь?
- И что?
 - Не легче, чем у меня, чем у этой Коробкиной.
- Не Коробкина она  - Кадушкина!
- Да какая разница! Не легче, чем у этой Лидии Петровны или у Зои Ивановой, и уж куда тяжелее, чем у тех Зойкиных подсадных уток.
Так почему он остался человеком. Никого не предал. И ничего не боится. А…
- Боится.  Он тоже боится. И предавать ему наверняка приходилось.  Но он старый вояка,  старается выходить из минных заграждений малой кровью. И знаешь?  Думаю, гложут его по ночам прежние отступления, компромиссы, а возможно и предательства.
 - Господи, по-твоему, нет на свете чистых душ?  Какие у тебя основания так предполагать? Есть факты?
 - Оснований и фактов нет. Интуиция.
-   Ну, что-то все-таки насторожило твою  интуицию?
-   Да.
- Он не успел объяснить. Поезд снова затормозил, и проводник, вернув студентам билеты, объявил:
- Приехали! Быстро на выход. Стоим две минуты.

                Глава четвертая.   Заозерные плачи.

       До рассвета оставалось еще не меньше трех часов. Романыч был прав, автобусы не ходят, дороги залило, колеи размыло талой водой. Бесполезно и пробовать проехать, застрянуть можно так, что и не  выберешься.
 В маленьком привокзальном зале ожидания пышная краснощекая кассирша совмещала продажу билетов на проезжающие поезда и на автобусы по Заозерному району. Она сладко отряхнулась от дремы, обрадовалась единственным сошедшим с поезда пассажирам:
 - Ножками, ножками, молодые люди! Ничего! Дойдете. Вершинками пойдете, не так мокро. В само Заозерье вам, или дальше? В Заболоть? Ну, тогда вы тут до свету посидите, а уж и пойдете  с зорькой. (Серафима шепнула на ухо:  Слыхал? С «зорькой»! С Зорькой и пойдем!)
- … а то ведь в темноте и провалиться куда не долго, - продолжала наставлять кассирша, высунувшись до половины из своего узкого окошка, - нынче по оврагам крутым води притаились.
Серафима поймала взгляд Данила:
-  Вот тебе и «водь»,- шепнула.
-  Народ-то не забывает исконно русских слов.  А это словечко мистическое, таинственное, небось, еще с языческих времен по глухоманям деревенским обитает, затаясь.
 Они уселись на широкую деревянную вокзальную скамью, скрипучую, давно не крашеную, темно-коричневую от старых потёртостей.
- Фима, ты давай, поспи, а то нам топать придется долго. Дорога тяжелая.  Давай- давай, клади голову вот сюда. - Данила сел рядом. Пригладил ее выбившиеся на шею из косы короткие кудряшки, - закрой глаза и подремли.
 -А ты?
-  Я не смогу. Закрою глаза, его лицо – глаза зовущие, печальные. Спи, я – потом. Может, чуть выйду, ветра глотну, душно мне, воздуху не хватает.
 Серафима свернулась калачиком, закрыла глаза. И сразу же  тяжёлая неспокойная дремота замелькала в неясной близости. Словно осыпанные пеплом, появлялись из-за бесцветных кустов знакомые и незнакомые лица, беззвучно что-то кричали, то обступая плотным кольцом, то исчезая в последних лучах заката, в тумане за близкой рекой. Реки не видно, но запах от воды плещется в воздухе. Раздражало странное чувство неприязненной  уверенности, что лица опять вернутся. И вернулись, снова закружили, замелькали.  Уже не люди, а летучие мыши на фоне огромной луны, беззвучно открывают хищные рты с мелкими острыми зубками. Она затаилась и, изловчившись, поймала двумя пальцами перепончатое крыло, с которого ей острозубо улыбалось мышиная мордочка с белоснежной улыбкой:
«Смотри, Никитина, не влюбись, замужняя! Это подло. И погубит он тебя. Сгинешь в его захолустье!» Серафима закрыла ладошкой эту писклявую пасть, почувствовала острую боль укуса, дернула руку, далеко в сторону отбросив шерстяную рожицу. Закричала, пронзительно, протяжно. И вдруг, просыпаясь от взмаха руки, наяву услышала свой грудной  глухой стон.
- Эй! Эй! Вояка! Ты с кем это, бродяга, во сне дерешься? И стонешь. Болит что-то?- Данила стоял над ней, взъерошенный, взбудораженный, без куртки,  в рубашке, расстегнутой до ремня, Холодными руками потянул Фиму, усадил:
 -  Хочешь стихи?
 -  Хочу. Погоди только, сон гадкий… прогоню. А ты что такой, расхристанный весь? Без куртки. Простудишься! - Потерла руками глаза, щеки, шею. Пригладила волосы. Улыбнулась,- читай!
- Жарко мне, горит все внутри, захотелось ветер впустить. А стихи какие - то непрошенные, не пойму, откуда налетели.
Ночь на подходе, как чья-то беда,
Сыростью пахнет речная вода.
Закат догорает. Запад остыл,
Пепел тумана осел на кусты.

 Вот промелькнула  летучая мышь,
 Ты напряженно за тенью следишь.
 Встала луна, обожгла небосвод.
 Ночь безнадежно и глухо плывет.

- Сума сойти!- Серафима  приложила руки к горячим щекам.
- Понравилось?- Детская радость осветила его лицо.
- Не то слово! Это мистика, Зорька! Ты можешь мне не поверить, но это все мне только что приснилось! Туман, кусты и запах реки, и луна, и чувство тревоги, очень пронзительное. И даже, Господи, Данька, откуда у тебя летучие мыши-то взялись? Из моего сна прилетели? Что это? Мне страшно, Зорин!
Он положил ее голову на свое плечо, слегка прижал лицо с пылающими щеками к  своей груди:
- Не бойся! Это единая душа, понимаешь? Один  и тот же ангел залетел к тебе и ко мне. Потому что души наши, как одна. Слились.
Через распахнутую рубаху она щекой ощутила его мускулистое плечо
 округлые бицепсы на сильных руках, напряженную грудь. Услыхала гулкое биение сердца.
Забудем все! Отбросим грусть.
Пусть только в сердце – просинь,
и эта нежность – пусть.
 Она слушала его стихи через грудь, голос звучал изнутри, словно он и не открывал рта, а  слова лились сами - изнутри.
Просыпалось небо.
Примеряло краски
Растворялся месяц
 В утренних лучах.
И восток с улыбкой
Выносил, как в сказке,
Золотое солнце
На своих плечах.

 - Нам пора?  Уже посветлело?
 -  Да,  надо идти. Надо успеть.
Она не спросила: «Куда успеть?», Конечно же, он имел в виду: «успеть, пока отец жив». Удивительно, как естественно сочетаются в нем романтические порывы и устойчивая, по-крестьянски незатейливая  рассудительность. Неужели это ему она недавно вытирала нежные детские  слезы?  А вот сейчас  он почувствовать под ногами свою родную Заозерскую землю, глотнул ее чистого лесного ветра,  и сразу стал крепким деревенским пареньком, способным понять и принять неизбежные превратности жизни. 
 Они не стали будить разговорчивую кассиршу, которая тут же, облокотившись на столик с той стороны своего окошка, положила осветленную перекисью голову на белые полные руки и чутко посапывала.
После светлого помещения глаза не сразу привыкли к едва занявшемуся рассвету. Они перешли  пути по дощатому  переходу и углубились в лес.
- Ты спрашивала, что меня насторожило в Романыче? – вспомнил Даниил,-
 Ну, хотя бы - Лидия Петровна.  На его месте я ее, как, кстати, и Коробкину – Кадушкину, выкинул бы в два счета. А он их держит! Не может выгнать. Значит – грехи в рай «не пущают».
 Серафима почти не слушала Данилу. Лес, высокая прозрачная стоячая вода под деревьями, отражение в ней косых лучей раннего солнца и веток берез, едва покрывшихся зеленым пушком первых листьев. Эти пронзительные свежие запахи молодой листвы и старой хвои! Начавшийся перезвон птичьих голосов, эхом озвучивающих лес. Всё отодвинуло вчерашний день с его собраниями, разборками, наказаниями так далеко, что казалось совершенно не важным, мелочными и совсем не из ее жизни. Гораздо важнее и реальнее сейчас - то недавнее незнакомое  и странно радостное ощущение близости, которое она ощутила рядом с Зориным, когда он укрощал ее сонный страх. А еще важнее всего на свете горело в душе желание прийти вовремя в деревню, чтобы сын смог увидеться  с живым отцом. С живым. Фима шла за парнем почти след в след по пригоркам, где было меньше воды, Иногда на крутых подъемах и спусках он оборачивался, протягивал ей руку. Если приходилось перепрыгивать слишком широкий разлив, он ловил ее, чтобы она не завалилась назад, на мгновение прижимал к себе и быстро отпускал, как только устанавливалось равновесие. Через полтора часа солнце уже доставало своими лучами до дна воды, и было видно, как высоко затопила она ноги сосен, дубов, осин, елей и берез. Ранняя птичья перекличка превратилась в веселый гам. Данила через плечо знакомил Фиму с их голосами:
- Слышишь? Это сорока. Она больше всех трещит, предупреждает всех в лесу, кто ещё остался, что два чужака тащатся по грязи. Она удивляется, ей не понятно, зачем  они, глупые,  не сидят дома. Вот! Вот! А это камышевка, слышишь? Звенит дробно так! А эта, послушай: так прерывисто пискнет и помолчит, потом снова - звяк! - и опять молчок. Это славка.
- А эту, я знаю, это кукушка! Кукушка, кукушка, сколько…
- Нет! Фимка! Нет! Молчи! – он остановился. Повернулся к ней испуганным лицом. Ничего не спрашивай!
- Почему? 
- Нельзя,  … любимая.
- Все  обычно спрашивают!
- Но не когда в  твоем доме тяжело больной.
Он повернулся и пошел вперед, выбирая дорогу.
Фима чувствовала, что выбивается из сил. Шла, на последнем дыхании, уже не глядя на красоту леса, светло - зеленые покрывала заливных лугов, встречавшихся время от времени.  Наконец, она поняла, что не сделает больше ни шагу. Данила услышал ее тяжелое дыхание. Очнулся от дум:
- Фимочка! Поверь мне, здесь даже присесть негде. Сразу все будет мокрым.
 Это плохо кончится. Еще немного! Дойдем до холма, там можно будет отдохнуть.
 Она  опустила голову и пошла вслед за ним:
- Какой холм! Не люблю, когда ты врешь.  Я смотрю вперёд. Нигде на горизонте нет никакой вершинки! Даже из жалости не лги мне никогда. Слышишь?
 Данила не ответил. Зашагал чуть медленнее. Долго не оборачивался. Не говорил ни слова, но помогать не перестал. Шли молча. Наконец после очередного ее прыжка через  довольно широкую и длинную лужу, он снова заглянул ей в глаза:
 -  О чем молчишь? Только не говори, что ничего не думаешь.
- Я и не думаю говорить.
- А говорить - думаешь?
 Серафима засмеялась:
-  Любишь ты поиграть словами. Думаю, думаю. Сейчас скажу. Когда я хотела спросить у кукушки, ты сказал такую фразу, Даник! Ты сказал: «Когда в твоем доме…» В чьем – «в твоем?» Надо было сказать «Когда в МОЕМ доме!»
 Даниил хитро улыбнулся, глядя  в ее близкое лицо:
- Ну вот! Да! Я и сказал, что - в твоём!
- Да ну тебя! Притворщик! Иди, давай! – и она повернула его  к себе спиной.
Впереди показался довольно высокий подъем. Они взобрались на вершинку, которая оказалась совершенно сухой.
- Здесь мы и позавтракаем. Пора отдохнуть мы в пути уже два часа.
 Зорин прищурился,  посмотрел на солнце.
 -  Пожалуй, даже больше, около трех часов. Конечно, ты устала. Эх, бродяга! Будем отдыхать. 
 Он снял заплечный мешок. Сбросил куртку на траву:
-  Садись. А что у нас есть - есть?
- А что есть, то и будем есть. Купить я уже ничего не успела. Что у  мушкетеров нашлось, то и сложили,- она расстелила газету, вынула снедь.
- Ешь.
-   Давай лучше я тебе прочитаю «стиши». А? Пока  ты молчала, я все вспоминал, было ли так хоть раз, чтобы я тебе - врал? И вообще – не только тебе – кому-нибудь. Не вспомнил. А потом я «нашел» новый стиш.   Пока не забыл, послушаешь?
- Зорин! Кончай стесняться. А то, как разглагольствовать: «Твой  дом, - Мой дом»! - это ты: тут, как тут. А как «хлеба краюху - и ту – пополам». Так ты скис! Поешь и прочтешь! Если ты такой способный, что сочиняешь на ходу, да еще и запоминаешь сочиненное, то не проглотишь же ты свои новые стихи с этим перекусом?
- Не проглочу. 
- Ну и ешь.
 Быстро покончив с незатейливым коротким завтраком,  они снова двинулись в путь. Дело пошло быстрее, хотя дорога стала подниматься вверх.  Зато в лесу появились сухие полянки. Колея по - прежнему представляла собой сплошное месиво грязи,  но все-таки двигаться по обочине было уже намного веселее. Теперь они могли чаще идти рядом.
- Ты стихи обещал.
 - Угу!  Ожил весенний орган.
Облако - снега белей.
Праздничный балаган
птиц – над разливом полей.

Ты же не верила мне,
Все тебе чудилось: лгу
Видишь: стреножил коней
 конюх на влажном лугу.

Видишь? Береза взялась
бело-зеленым огнем…
Снова налажена связь
в сердце твоем и моем.
Милая, сердце мое…

Данила прервал стих, вскочил на ноги, всматриваясь в солнечную  даль. Слева от заливного луга по дороге, невидимой из-за вершинки, явно проявился хлопающий звук приближающегося трактора. Зорин, не разбирая пути, побежал  навстречу звуку, разбрызгивая резиновыми сапогами  встречные застои  талой воды.
-  Сиди, я быстро,  - только и успел крикнуть.
 Серафима мгновенно осталась одна. Одинокий незнакомый холм, покрытый  просыхающей зеленью и робкими желтыми головками каких – то неказистых мелких цветочков. Древний холм под высоким чужим небом. В наступившей  оглушительной тишине на нее внезапно навалилась пустота, немое тоскливое чувство одиночества. Словно время остановилась и больше никогда ничего не произойдет. Только вечно потекут облака. Придет такой момент, когда и ее не станет. А это все останется. И неизменно будет длиться эта   беззвучная пауза. «Вот это и есть – вечность. Оказывается, вечность - это одиночество» Разве там, в аудиториях, в общежитии, в городе, в троллейбусе она не одна? Там всё мельтешит, двигается. И кажется, что это жизнь. А на самом деле жизнь – это, когда кого-то и что-то любишь. А кого и что она любит? Никого. И ничего. Да, у нее есть муж. Он ее любит. У нее есть друг. Он тоже любит ее.  И тот и другой любят свою родину, свою землю, своих родителей, свой город, свою деревню.  А тех, кого она любит, уже нет. Они на той стороне вечности. И родной земли у нее нет. Киргизия – это не ее родина. И Россию она не знает.   «Выходит, я всегда одна.  Без любви, без родины,  без родного дома». Ей вдруг стало страшно. Она представила, что Данила не вернется, как не возвращается это мгновение, которое вот сейчас - мелькнуло и прошло. Если он не вернется, то жизнь теряет смысл. Зачем тогда она здесь? На этом холме. В этой жизни, в этот миг? Зачем она слушала сквозь его сердце звучавшие стихи? Зачем это небо? Этот удивительный зеленый простор заливного луга. Зачем вся эта вечная красота? Серафима ждала возвращения Данилы, словно в этом и заключался сейчас смысл ее жизни.
«Может быть, я его люблю?» - от этой внезапно промелькнувшей догадки ей стало легко и спокойно.  «Как же я раньше об этом не догадалась? Или я знала? Я чувствовала. Но не разрешала себе сознаваться в этом? А он знал. Он чувствовал. И уверен»
   Данила вернулся. Отдышался после крутого подъема. На мгновение в недоумении вгляделся в ее сияющие глаза:
- Что случилось? Что с тобой?
Она встала, но  опустила взгляд, чтобы не выдать себя. «Не сейчас, - подумала, - не сейчас. Сначала нужно во всем разобраться самой»
 - Мне вдруг показалось,  что ты совсем не вернешься сюда. Ко мне.
-  Разве такое может случиться? - Он опустился на траву, перевернулся со  спины на живот, обнял ее колени:
-  Пока  живу
  пока дышу.
  Тобой дышу.
  Не отпущу…
  Наперекор чужим ветрам
  Не разлюблю.   И не предам.
Она счастливо  улыбнулась:
- Встань! Ну, что ты придумал. Опять экспромт! Ох, Зорька!  Экспромты так же легковесны, как их явления. Где ты был?
 - Фима! Ты на тракторе когда-нибудь ездила?
- Что? А! На тракторе? Ну, как же! Конечно! Это мой привычный, ежедневный вид транспорта. Я  каждый день на нем - прямо из дворца – на бал. И обратно!
-  Вот и хорошо. Едем! Я договорился. До райцентра, до Заозерья, а там, может, еще что - нибудь подвернется.
-  А не застрянем?
-  Нет. Трактор гусеничный. Вперед. Спускаемся осторожно. Скользко!
          Еще дважды  после Заозерья их подвозили. Сначала на груженой удобрениями телеге. Когда она прочно увязала в очередной колдобине, Фима  и Данила толкали ее сзади или вместе с кучером приподнимали по очереди колеса, подкладывая срезанные ветки, а  потом помогали  лошади вытаскивать телегу из вязкой грязи.
Второй раз уже почти посуху на «козлике»  – небольшом мобильном транспорте с высокими колесами. Машина военкома догнала их, когда, отлепив куски глины и помыв сапоги в луже, Данила и Фима с очередного зеленого холма, спускавшегося подножьем в крутой дикий  овраг, смотрели  на растянувшиеся  внизу за этим оврагом несколько рядов домов, окруженных редкими деревьями, еще не распустившими  новые литья.
- Вот и наша деревня. Заболоть. Пятый в среднем ряду – наш дом. Если бы не этот овраг, можно было бы напрямик, сбежал с холма и – дома. А так приходится обходить, это еще минут сорок. Там внизу вода.
- Ребята! Вам в Заболоть? Садитесь, подвезу!
Они оглянулись. На заднем сидении в открытую дверцу машины увидели еловый венок с бумажными красными цветами.
 Данила крепко сжал Фимину руку, она вскрикнула от боли.
- Военком. Боевой товарищ отца. Опоздали мы, Фима. Живым такие  «подарки» не везут.
  Они подъехали к самому дому Зориных.
Маленькая женщина в черном степенно и сдержанно поклонилась почетным посетителям. Сама проводила их к гробу мужа, лишь мельком, молча, посмотрев печально на сына, прикрыла и тут же открыла глаза: так поздоровалась. Выслушала все соболезнования. Стояла рядом, пока они прощались с другом своим. Просто, с достоинством приняла от военкома, однополчанина  мужа,  конверт («На помин,- сказал военком, - прости Агрипина, прости, друг Сергей, что на кладбище  сегодня не смогу пойти. В Москву вызывают, через два часа самолет. Сам схожу, как вернусь) Она поклонилась, молча, еще раз  на прощание, довела до открытых  дверей, постояла, пока не уехала машина. И только тогда резко повернулась, кинулась к своему старшенькому, обняла его и долго не отпускала, сотрясаясь в рыдании. Две похожие друг на друга старушки смиренно постояли поодаль, ожидая, когда женщина выплачется, потом заботливо, но решительно, с двух сторон взяли вдову под руки, увели в дальнюю комнату. В передней, сразу же за сенями, на расставленных вдоль стенки узких скамьях сидели мужчины и женщины, тихо переговаривались.
 – Пойдемте - ка с дороги умоетесь, - к Даниле и Фиме подошла моложавая, высокая женщина.  Она провела их через те же сени в сарайчик, где за  трухлявой загородкой  стояла коровенка, налила в рукомойник воду, повесила полотенце:
 - Помойтесь и  проходите в дальнюю  комнату.
   Сядьте поодаль лицом к усопшему.
   Скоро начнутся плачи.
   Надо, чтоб родные слушали.   
 Она говорила, словно пела: отдельно начинала каждую фразу. Два-три слова - высокой  скороговоркой, а затем, постепенно замедляя следующие слова. Но не опускала в конце голос вниз законченной интонацией, а наоборот  поднимала мелодию вверх, как это делают обычно в вопросительных предложениях.
 Фима заворожено слушала  интонации ее говора, совершенно не вдумываясь в значение слов.
- А, как прервутся плачи на отдых,
 Пойдете к бабе Шуре, соседке.
Машутка вас проводит.
 Поешьте там с дороги…
 И не понятно: закончилась эта ее «песня» или еще что-то скажется.
Женщина вышла, а Фима стояла, ошеломленная, изумленная  этим говором женщины, гордой и в то же время поразительно сдержанной манерой  ее движений.
Данила  тихо дотронулся до плеча Серафимы, она увидела его сухие, потрескавшиеся губы, вытянувшееся лицо, потухшие, воспаленные глаза. Ругнула мысленно себя: «Человеку плохо, а ты тут диву даешься, говорами любуешься! Совсем ошалела со своей филологией и фольклорными изысканиями»
- Мой, Ефимия, руки?
  Не удивляйся?
 У нас так все в деревне говорят?
 Это и есть - знаменитый Заозерный старорусский говор?
 Поторопись, Любимая, жизнь моя?
 Пора нам идти  прощаться  с отцом?
 Он специально «пропел» ей это. Понял, как она поражена. И, проговорив это местными интонациями, ослабил ее напряженную нервозность.
Они прошли через сени в первую комнату.
-А Машутка,  - это кто?
 - Сестренка. Погодки мы. Есть еще малышка Анюта, самая младшая. Но ее папа своей тетке в Украину отвез. Она там и останется. Бездетные они, Анютку любят, дочка она им теперь.
 Когда глаза Серафимы привыкли к сумраку, она разглядела на полу двух малышей. Один был примерно лет пяти. Другой на вид такой же маленький, но умные глаза, выдавали в нем ребенка намного старше пятилетнего братика. Дети чем-то напоминали Данилу, но нежная округлость щек, большие, красивые глаза, живые, настороженные, отличали  мальчиков от старшего брата.   Они не сидели на скамье, а живо передвигались на сложенных калачиком ногах по полу, затоптанному приходящими прощаться с усопшим.
«Полиомиелит!» - догадалась Серафима. В ее детдоме тоже  было несколько таких несчастных детей, плохо владеющих своим телом. Но глаза тех ребят, ослепленные страхом и отчужденностью, смотрели  на мир затравленно. Несчастные. Сломленные. Что стало теперь с ними? А что ждет этих, когда они подрастут и поймут свою обреченность?
 Данила провел её в последнюю комнату, усадил на скамью. Сам подошёл к столу, где лежал отец. В полутьме  горели свечи, пахло хвоей и ладаном.
Вошли две женщины. Обе круглолицые, чернобровые, в черных платках, по - церковному красиво и гладко  повязанных поверх скрытых кос. Одна подошла к изголовью, другая - к ногам покойного. Первой начала причитание та, что стояла в изголовье. Тихо начала, без стона, почти приветливо, распевно, низким голосом, чуть даже задиристо:
                А пошто же ты разлегся здесь,
                Князь добрый наш?
                А заложи-ко ты свово коня ворона,
                Уж поежжай-ко ты во темны леса,
Уж облюби-ко   ты березушку кудрявую,
Уж сруби ты ее сучковатую,
Сучковатую ты  её, кудреватую.
И вздохнула тихо, глубоко, и качнулась, и прибавила в голосе, чуть выше и громче:
 Уж перевалим-ко давай путь - дороженьку,
Уж чтоб нельзя было пройти да проехати,
Уж не воротишься ли   ты домой назад?
А потом друг совсем задохнулась голосом, охнула громко, протяжно,
по - бабьи взвыла, аж душу вытянула:
                Ох, дорогие мои детушки,
                Ох, давайте  не пустимте
                Своево-то мы папеньку.
                А давайте мы срубимте,
                Ох, давайте мы срубимте
                А белую березу,
                Перегородим  мы ему  путинушку.
 Последние два выкрика - плача пронеслись отчаянной  скороговоркой – под бессловесное подпевание второй, что стояла у ног. Мелодия поднялась пронзительно вверх. … И внезапно оборвалась – резко  обнажив тишину.
 Она была такой чистой и нетронутой, что, казалось,  сама продолжала звучать.
 И только через тяжкую длинную паузу вдруг послышались плач и всхлипы женщин, и тяжкие вздохи мужчин, сидящих в комнате у стен.
 У Серафимы закружилась голова. Она, чуть пригнувшись, чтобы никому не помешать, тихо вышла, прошла сначала в переднюю комнату. Там мальчики и девочка постарше пили молоко  и ели хлеб, сидя все так же, на темном нечистом полу. Через сени вышла на улицу, вдохнула полной грудью свежий вешний воздух. Медленно продвинулась вдоль, держась за неровную  шершавую стену, казалось, вросшую в землю. Прошла мимо двух окон с закрытыми покосившимися ставнями.  Одна облупившаяся створка сорвалась с рамы и качалась под резкими  порывами резвого весеннего ветра. Фима увидела земляную завалинку, опустилась на нее. Подняв голову к небу, наткнулась взглядом на старую, черную соломенную крышу. Покосившийся плетень довершил плачевную картину.
«Здесь он вырос… Это его родной дом. Затхлость, нищета, грязь. Как же сохранилась чистой его душа? И солгать даже в малом не смог…Знал ведь, что если не соврет, придется вернуться сюда. Не мог не понимать, что это конец мечтам, конец надеждам. И ни на минуту не усомнился, не захотел подчиниться подлой ситуации» Она не  сравнила себя с ним, не облекла в слова колкую неприятную мысль: «Не то, что я». Но смутное недовольство собой, неизвестно откуда  проникло и пошатнуло её чувство  своей правоты,  так долго и прочно жившее в ней.
«Хрустальный мальчик!» - вспомнила Фима, как однажды назвала его Наталья Андреевна Пронь, преподаватель современного русского языка, - как бы не сломали!»  А вот, не сломали, Наталья Андреевна! Не сломали. Гнули,  кидали, а он не поддался.
    Ей опять захотелось скорее вернуться туда,  и слушать эти фантастические плачи, так разбередившие все  ее существо. Ведь она о них только читала,  когда сдавала экстерном предмет «Русский фольклор», совершенно не придав ему большого значения, поскольку этот обыкновенный зачет даже не войдет в диплом.
В сенях, снова окунувшись  в затхлый дух старого неустроенного жилья  и чужого дыхания скорбных людей, метнулась назад. Но вдруг услышала короткие, высокие всхлипы - слова пронзительной простоты и выразительности:
Подойду я, сиротинушка,
Ко столу-то да к дубовому,
Ко столу-то, да ко белому,
Да к кормильцу-то ко батюшке,
Уж ко телу то, ко белому,
 Языком-то – не ответному.
Ты скажи, куда сподобился?
 Ты куда  же снарядился – то?
 Не спеши, кормилец батюшка,
 Во сыру-то землю – матушку.

Причитала та, что – помоложе, которая стояла в ногах у гроба,. Голос у нее тоненький, пронзительный,  почти детский. Причет выпевался короткими фразами, с придыханием на последних словах и со звучным рыдающим вздохом перед началом каждой мысли. Серафима еще и не зашла в комнату, где лежал отец Данилы, но  почувствовала, наконец, острое желание, как и эта девочка- плакальщица, подойти с спящему и, увидеть его в первый и в последний раз. Потому что поняла, с удивительно  режущей новизной почувствовала, что  уходит человек. Уходит с Земли. Навсегда. И больше не будет его никогда. Никогда.
Она поспешила зайти, села рядом с Данилой, взяла его руку и сжала пальцы.  А плач, будто и вправду Фима знала его раньше, повел только что пронзившую ее мысль: 

   А и не спеши, кормилец – батюшка
  Во сыру-то землю – матушку.
  Уж как с той - то со сторонушки
 никогда-то нету выхода.

На кладбище Фиму не взяли.  Уже знакомая, высокая женщина и мама Данилы пожалели Данилину подружку:
- Ночь не спала, столько километров пешком отшлепала  по разливу. Нам, деревенским, и то не всякому справиться. А ты городская. Во, глазища-то провалились. А кладбище не близко, на той стороне холма. Ты давай вот, поешь хлеба с молоком, да бери одеялку, ступай в сарай на сено, поспи немного, а потом, если хочешь, помоги женщинам тут к поминкам все расставить, разложить. Люди с кладбища вернуться, за столы сядут. Тут твоя помощь и пригодится. Ступай.

                Глава пятая. Последний год.

    Зорин постучался  рано утром, когда девчонки еще в ночных рубашках застилали после ночи свои койки. Никто и не подумал, что это может  стучать в дверь не  Валя Долгова, дежурная по комнате. В ее обязанности входило встать раньше всех, пойти на общую кухню, вскипятить чайник и быстро организовать завтрак. Кроме чайника, Долгова на сковородке разогреет вчерашнюю картошку и тоже принесёт ее в комнату. Руки, естественно, заняты, поэтому легонько постучит ногой в дверь.
 Не переставая распускать бигуди на голове,  к двери подскочила Танюшка, быстро открыла и снова кинулась к зеркалу, делать начёс. Без начеса – что за прическа! Не  пойдешь ведь на занятия просто с распущенными прямыми волосами! А время – поджимает.
 Данила вошел,  прошел к столу, степенно поздоровался. В ответ – раздался дружный визг. Девушки  бросились к халатикам. Фима укоризненно покачала  головой:
-  Данька! Ну, ты бы еще  часиков  так в пять пришел, до рассвета! А то   бы  и вовсе тут  у нас на ковриках прикроватных ночевал!
-  Так я  ж постучался! Мне открыли. А чего, собственно, распищались? Все одеты. Длинные рубахи, как сарафаны, точно у наших девчат в Заболоти. Все прилично. Вот сейчас переоденетесь, короткие юбочки наденете, вот тогда бы и пищали, что все видно. А в воскресенье на речке и вовсе  в купальниках: трусики да лифчики – другая картина. И никто не  переживает!
 - И то верно, - встряла Танюшка, заканчивая свою «бабету» на голове,- и если уж так посмотреть по существу, то, что уж мне, например, прятаться?  Что у меня – фигура срамная? - И она, подбоченясь, приняла позу модели на подиуме.
 Девчонки дружно и громко засмеялись, пряча за смех неловкость. Данила вдохновенно начал читать весенние стихи. Сначала не  свое.  Восторженно и светло, как будто сам  только что сочинил:
Я пришел к тебе с приветом,
 Рассказать, что солнце встало,
Что оно горячим светом
По листам затрепетало;

Девушки, продолжая свои сборы, хором включились:

Рассказать, что лес проснулся,
Весь проснулся, веткой каждой,
Каждой птицей встрепенулся
И весенней полон жаждой;

- Так! Стойте, теперь -  я, а потом опять присоединитесь:
 
Рассказать, что с той же страстью,
Как вчера, пришел я снова,
Что душа все так же счастью
И тебе служить готова;
  Последнее четверостишие помнили не все,  он начал, а они поддержали вразброд, но радостно:

Рассказать, что отовсюду
На меня весельем веет,
Что не знаю сам, что буду
Петь - но только песня зреет.

 И они повскакивали,  сами не зная - зачем, громко хлопая себе и ему. А так!  Оттого, что весна, что, действительно, утро и солнышко.  И они молоды, веселы, и так дружно всё это почти пропели.  Браво Фету!
 Никто не услышал отчаянный стук в дверь, когда  Валя Долгова принесла чайник и сковороду.
 - Интересное дело! Я тут спешу, кипячу, грею, тащу, руки обжигая, побыстрее, чтоб они не опоздали на первую пару, а мне и двери не открывают! Ладно, хоть соседи помогли. А я, между прочим, могла бы и вовсе еще спать, если бы не дежурство, потому что на нашем педагогическом – дошкольном сегодня первой пары нет. Ой! Данила!  Здравствуй. Ты к нам в гости? Ну, садись! С нами позавтракаешь. Да, девчонки?
 Зорин  помялся, но сел. И уже спокойнее, пока  Валя достала еще одну тарелку, пока к столу подоспели девчата, пока Валя  к нему  первому придвинула тарелку с картошкой, он повернувшись к Никитиной,   с улыбкой стал выдавать свеженькие, с пылу- с жару свои ночные или утренние четверостишия:
 Разбужу за рекой зарю.
Протрубят петухи побудку.
Я тебе новый день подарю-
голубую, в росе, незабудку.

Помолчал, взялся за вилку, потом вдруг :
- А! Вот еще, про тебя, Фим! «Апрель»
Смеются сосульки до слез,
И воздух  хмелеет от счастья.
А в нежных глазах твоих лед
весна расколола на части.

 Девчонки притихли, задумчиво ковыряли вилками подогретую картошку, забыв, что ее, в общем-то, надо бы поесть. Первой очнулась Танюшка с «бабетой» на голове.
- Эй, граждане – товарищи! Так мы и на лекцию опоздаем. Будет нам коллективное  «Преступление и наказание»! Закрыли все рты и быстро едим.
 Данила  улыбнулся:
- Едим с закрытыми ртами! Фима! Я что пришел-то. Рассказ свежий принес. Ночью написал. Хотел, чтобы ты его сразу и прочитала. Может, Карпов его в «Комсомолец» отнесет, они там как раз собирают очередную «Литературную страницу».
 - Сунь в красный портфельчик. На  «зарубежке» прочту! Только, чур, тогда, конспект  ты сегодня пишешь.
 -  Я вчера писал. Сегодня твоя очередь.
- Ладно. Тогда после занятий прочту. Положи ко мне на тумбочку. Приду вечером, почитаю.
 - Ну, вредина! Он же короткий, минут 10 займет, не больше. Что ж я, весь день буду мучиться, ждать?
 -   Зорька! Ну, договорились же!  - дожевывая картошку, Фима махнула вилкой, - клади в красный портфельчик.
 - Ладно, побежал я. Займи место, если раньше попадешь в аудиторию. Спасибо, девчонки, за картошку.
-   Зорин! Один вопрос! – Валя Долгова  собрала грязную посуду, мыть на кухню, - дверь придержи!
 Он открыл ей двери, подождал, когда выйдет в коридор:
- Кокой вопрос? Давай быстро, а то опоздаю.
-  Не опоздаешь, девчонки с твоего факультета вон еще  тоже не вышли. Не одеты даже. Ты свою последнюю практику где будешь отрабатывать?
 - Не знаю еще, не решил пока.  Это не только от меня зависит.
- А от кого? От Фимки, что ли? А она тебе не сказала, что к своему мужу в Иркутск поедет? Плачи северные решила записывать.
 - Не говорила. А тебе какой вдруг интерес?
 -  А никакой! Просто слышала, она девчонкам своим говорила, что зовет он ее настоятельно, все-таки практика-то полгода! Вот и поживут хоть вместе. А то не поймешь, вроде замужняя…
-  Ладно, землячка!  Ты о себе думай, а не о чужих мужьях душу рви.
Данила резко завернул на лестницу,  ведущую к мужскому этажу, ловко перепрыгивая через две-три ступени, исчез с глаз Долговой.
 Валя вздохнула вслед  умчавшемуся Зорину:
 - Так ведь о себе и думаю! О себе и думаю, землячок ты мой дорогой!
 
Серафима заняла  два стула за столом подальше от лекторского места.  Не в самом конце, но и не впереди. Раскрыла Зорькин рассказ. Прочитала название:
- «ВЫБРАЛИ»
Данила заскочил взмыленный,  сел рядом. Ревниво следил за ее лицом, пока она читала. Чуть не проворонил, когда зашла профессор Верижникова. Фима, не отрываясь от чтения, встала и потянула за рукав друга:
- Встань,- шепнула, мельком глянула на него, затем вместе со всеми села и потянула к стулу Даньку, - садись уже!
  Свободно вздохнула, когда, опомнившись, Зорин открыл, наконец, конспект.
 И только тогда позволила себе забыть на время, что она на лекцие:
« - А теперь - перевыборы! - властно заявил председатель комсомольского собрания тоном, не допускающим и помыслить ни о каких перерывах, перекурах, чтоб ещё, чего доброго,  кому-то под шумок смыться  не захотелось.
Ладно. Будем выбирать. Главное - не допустить, чтобы выбрали слишком активного. Вдруг выберут Рыбакова! А - он неспокойный! Начнет проявлять инициативы: пойдут субботники, шефская всякая помощь, коллективные походы в кино, проработка отстающих, политинформации. Тут не только учиться не найдется времени, но и на рыбалку не съездишь! Надо быстро предложить кандидатуру, которая устраивает нас. Главное - первыми успеть! Тогда, может, чтоб поскорее закончить собрание, за нашу кандидатуру быстренько все проголосуют и - по своим делам разбежимся. “Наши”, которые с “Камчатки”,  мигом сгруппировались.
- Кашкин! – решили,- он к нам перешел из другого факультета совсем недавно, на собраниях, правда, не бывает (по невыясненным причинам), но это и обнадеживает: значит - спокойный.
- Пойдет кандидатура! - утверждаем.
- А мы предлагаем Рыбакова! - пикируют первые ряды. Активные, значит.
Собрание раскалывается. Оба лагеря один за другим выставляют веские аргументы, опрокидывающие доводы “противника”. Атмосферу немного охлаждает предложение проголосовать. Но ненадолго,  потому что голоса разделились как раз поровну. Обстановка снова накаляется. Теперь все зависит от нашей находчивости, красноречия и боеспособности.            
-  Кашкин - свежий член нашего коллектива!  - бросаем мы бомбу в лагерь противника.
- У Рыбакова - организаторские способности!  - отвечают нам из бомбоубежища.
- Кашкин  недавно женился, он - состоявшаяся, морально устойчивая личность! - палим мы.
-  Рыбаков добросовестно выполняет все общественные поручения! - отвечают нам залпами. Бой разгорается. Нервно изгибается линия фронта. В нашем лагере легкое замешательство: кажется, арсенал наш катастрофически пустеет. Но противник тоже ослаб:
- Рыбаков живет близко к учебным корпусам! - стреляют они вхолостую. Но мы на секунду отступаем, подсчитываем потери. Я беру на себя командование... Отчаянное, героическое напряжение, мозговая атака... Есть! Вперёд:
- У Кашкина – бабушка - бывшая красногвардейка!
- А у Рыбакова…
- А у  Кашкина...
Наш спокойный Кашкин тоже заволновался. Уже несколько раз он пытается даже что-то сказать.  Но мы решаем оставить его в резерве, а пока не подвергать опасности на передовой.
- Молчи, Кашкин, -  кричим  мы, - ты потом...! Ты - в тылу!
И бросаемся в рукопашную:
- Каш - кин! Каш- кин!
 Ры –ба- ков!-  Скандирует комсомольское собрание. Но силы не равны. С нашим Кашкиным случилось что-то невероятное. Он рвется в бой: машет руками и что-то кричит. Мы принимаем оперативные меры: я выделяю трёх человек для организации тыла. Они припирают Кашкина к стене и задвигают его стульями. Бой кипит. Но,  уверенные за свой тыл, мы теряем бдительность. Мы думаем только о передовой! ...И вдруг! Предательство! Кашкин, оказывается, незаметно пролез под стульями, пробился сквозь  фронт и встал между враждующими сторонами. Он кричал так отчаянно, что мы все, наконец, прекратили  огонь.
- Товарищи! - задыхаясь, проговорил Кашкин,- товарищи... Дело в том, что... В общем, вы не учли ещё...  - он запутался, смутился, покраснел, вытер рукавом пот с лица... и мучительно выкрикнул:
- Я еще не вступил в комсомол. Я только заявление принес сегодня на это ваше  собрание...»
- Серафима поймала под столом руку Данилы. Стиснула его ладонь. Отобрала тетрадь с конспектом и быстро написала: «Горжусь тобой!»
Лицо Зорина вспыхнуло, он продолжал честно смотреть на любимую преподавательницу зарубежной литературы, но ни слова не слышал. Фима не отдала ему конспект, сама стала продолжать записывать, безбожно сокращая все слова в предложениях, которые считала нужным записать, потому что знала: то, что рассказывает Верижникова, не найти ни в одном учебнике. Лектор подошла к доске,  написала  фамилию следующего автора и помолчала, чтобы дать возможность слушателям сосредоточиться, собраться с мыслями и приступить к предстоящей теме. Данила тут же подвинул к себе тетрадь:
«Ты поедешь  в Иркутск?» - написал.
«Валька на хвосте принесла?»
 Он снова  резко и жирно, двумя чертами подчеркнул свой вопрос.
«Точно еще не решила»,- написала она ответ. Он сощурил, как от боли глаза и отвернул голову в сторону, чтобы  переждать, успокоиться. Медленно вывел:
« Если рассказала «мушкетерам», значит – решила».
«Зорин! Ты не понимаешь? Это его право! Он прислал письмо в деканат. С официальной просьбой от начальника Училища направить жену курсанта Шустова на время прохождения практики в район проживания и службы мужа»
 « Почему я узнал это только сегодня?»
« Потому что мост Никитиных еще стоит. Его не сломали. И даже не переименовали».
 Он долго ничего не отвечал. Молча, сидел с каменным лицом.
 Она пыталась что-то записывать, но ей это плохо удавалось. Наконец он взял у нее тетрадь:
 «После перерыва я не останусь. Не могу сидеть здесь, как истукан. Ничего не слышу и не понимаю. Верижникова не заслужила этого. Её надо внимательно слушать. А не лгать ей, изображая внимательную морду. Все горит. Пойду  на тот берег, поброжу по лесу. Не могу. Прости. Если сможешь, отмажь»
 Серафима знала, его бесполезно останавливать. Единственная надежда - рассказ:
« А когда – с рассказом?»
 «Потом. Это сейчас не важно»
Она сделала еще одну попытку:
«Зорька! У тебя уже зафиксировано три пропуска лекций. Как ты будешь жить без стипендии?»
 Он быстро ответил нервной,  корявой строчкой:
«Не знаю. Поверь, любимая! НЕ МО-ГУ. Не-мо-гу».
 На перемене она пошла проводить его до выхода. У последней колоны их окликнула Зоя Иванова:
 - Зорин! Опять за свое?  Не смей уходить. Я не стану тебя прикрывать. Надоело.
- Как хочешь. Дай пройти.
- Данила! – Иванова сжала кулачки, - опомнись! До выпуска меньше года!
   Два года назад тебя выручила справка о смерти отца. Мы тебя отбили и у милиции, и у… Сам знаешь у кого!
- Зоя, не преувеличивай! - Никитина улыбнулась так, что Зою передернуло,- вы  себя отбили, отбелили, а Зорин вам безразличен.
  Парторг закусила удила, она била словами наотмашь:
- Отца, который очень вовремя умер, больше нет! Не на кого свалить  прогулы и все другие твои гениальные безобразия. Ты – уже совершеннолетний.  Или отец  должен встать из гроба, чтобы еще раз умереть?
 - Зоя! Это ты опомнись! Из твоего маленького ротика смердят  помои, - Данила проговорил это на удивление спокойно, почти с жалостью к девушке.
 Она уже, кажется, не владела собой:
- …чтобы увидел он, фронтовик, инвалид, отдавший жизнь за вас, какое вы тут  развели  бля…
Серафима быстро приложила пальчик к мокрым губам разъяренной Ивановой  и тут же сделала шаг назад.
 -  Фу, Зоя!  -  Ты же не в свинарнике! Партийной женщине не к лицу мат. Поверь  мне! У тебя нет причин завидовать. Ты тоже красивая женщина, только не ухаживаешь за лицом и телом, не следишь за собой. И слишком засушила себя злобой завистью и трусостью. Партийная работа должна красить человека и делать его счастливым. А ты превратила себя в синий чулок. Тебя ведь мужчины почему не любят? Они боятся тебя.
 Данила взял Серафиму под руку и быстро увел назад в аудиторию:
-  Еще минута и она выцарапала бы тебе глаза.  Ты представляешь, какого врага ты сейчас приобрела себе? Ты умеешь быть беспощадной, Жизнь моя! Лучше бы ты ударила ее. Знаешь? Можешь мне не поверить. Можешь тысячу раз повторять мне: «Я замужем, я замужем» Но так защищать мужчину может только  любящая женщина. И плевать мне,  где и с кем ты проведешь свою  полугодовую практику. Фима! Ты будешь любить меня всю жизнь. Как и я тебя.
Серафима не стала возражать. Промолчала.

 Первый раз за все время учебы парторг факультета Зоя Иванова пропустила лекцию без уважительной причины. Она сидела в сквере напротив университета и плакала злыми, жалкими слезами. Она знала, что добилась своего, вернула этого выскочку на место. Но победа не принесла ей ожидаемой радости.
 А Зорина, как подменили. Он тщательно от начала до конца с особым удовольствием  конспектировал прекрасную лекцию Верижниковой  «Любовная лирика Овидия»

После третьей пары преподаватель «Русской литературы 19 века» доцент Николай Владимирович Карпов попросил остаться в аудитории  авторов, членов институтского литературного объединения, желающих предоставить свои произведения в «Литературную страницу» областной молодежной газеты «Комсомолец».  Серафима в этот раз не осталась. Ей надо срочно переписать набело курсовую по Советской литературе: «Прилагательные в романе К.Федина «Костер». Сроки поджимают, а она переписала из черновика только половину работы. Под угрозой – стипендия.
-  Какие уж тут «лит. Объединения»! Иди один,  Данила. Потом расскажешь.
    Она прибежала в общежитие, схватила чайник, потом заскочила на кухню. Как хорошо! Нашлась свободная конфорка. Поставила чайник и,  прислонившись с тетрадью к теплой стене, стала  ждать. Уходить нельзя. Вернешься  к пустому чайнику.  Наполнить стаканчик, а то и два из чужого кипящего чайника – не считается у студентов  воровством. Поэтому - лучше  подождать.
 - Скоро твой закипит? - Похожий на цыгана черноглазый, смуглый парень зашел  на кухню. Кажется, его зовут…
-Ты кто? Ты Илья?
 -Да. Я  Илья Цейтлин,-  он приподнял левую бровь и  осветил лицо обескураживающе добросердечной улыбкой:
- Заметила? Я не спрашиваю, кто ты.
- А тебе и не надо, я тебе с радостью и так налью стакан  чаю.  Даже, если хочешь, дам тебе и заварки. Ты с Зориным  в одной комнате живешь?  Да?
- Да. А тебя зовут Фима. И Данька без ума от тебя.
- А что ты еще знаешь?
-  Зря спрашиваешь, Вашу историю знают все.
- Про мост?
- И про мост. И про Данькину любовь. И даже про то, что ты его любишь, но …
- Всё. Вот заварной чайник. Наливай.  Вода уже закипела. Я тороплюсь, Илья, извини. Она налила в его стакан кипяток и направилась в коридор.
- Серафима! Постой. Одну минуту,- в его черных миндалевидных глазах она заметила что-то такое, что не дало ей уйти. Что - то важное, выстраданное, много раз передуманное. Так внимательно и почти нежно смотрел он ей прямо в глаза.
Он поставил свой стакан на подоконник, едва коснулся ее руки, и она почувствовала нежное тепло, как туман, обволакивающее её глаза, щёки, шею:
- Не удивляйся  и не обижайся. Прислушайся  к моим словам. И поверь мне. Я бы не стал останавливать тебя и давать советы. Но сейчас произошло нечто странное. Почти легенда. Есть в Библии, в  Ветхом Завете такой рассказ, как один слуга, который был на самом деле посланником Бога, но, может, сам и не знал этого. Он искал для сына своего хозяина невесту. Элиэзар, так звали слугу, попросил Бога: пусть девушка, которую ты, Господь, выберешь для сына моего хозяина, когда я спрошу у нее напиться воды, пусть она  ответит: «Я с радостью напою тебя», пусть даст мне воды и скажет: «я еще напою и твоих верблюдов…» Все так и произошло. Слово  в слово. Правда это похоже на то, как я попросил у тебя чаю, и как  ты ответила? Поэтому я хочу сказать тебе, что чувствую:  не оставляй Данилу. Если любишь его, не ломай  жизнь ни ему, ни себе.  Ты никому ничего не должна. Никому! Никаких долгов у любви не бывает! Если ты его оставишь, может так случиться, что вы оба будете  жалеть потом  об этом всю жизнь. Извини. Спасибо за чай.
 И он ушел.
Серафима долго не могла взяться за дело. Ей мешало  странное чувство теплоты и нежности, оставшееся у нее на душе.   Этот туман уверения, с которым Илья убеждал её не делать того, чего она уже не могла отменить, впоследствии в течение многих лет часто внезапно, совершенно непредвиденно вдруг окутывал ее  в будущем. Пролетал , мимоходом задев ее, и так же внезапно быстро исчезал, словно странная птица. Чтобы не забыла? 

      Карпов, парторг университета,  высокий, еще не старый, красивый, энергичный мужчина, чем-то похожий на популярного артиста  Юрия Яковлева, появляясь за кафедрой, каким-то образом сразу же заполнял собой так много пространства, как будто это не один преподаватель, а не менее трех. 
-  Зорин! Вы сами прочтете свой рассказ товарищам? Или кто-то другой? Это любопытно! До сих пор мы знали Вас исключительно  как лирика, сочинителя стихов. И вдруг такой интересный поворот: вы перешли на прозу? Это, впрочем, свойственно почти всем поэтам,  это признак взросления. Поздравляю. Так что? Читаем.
- Николай Владимирович, я, в общем-то,  больше прозаик… Вернее…
Моя цель – научные литературные изыскания. А поэзия – это просто отдых души.
- Да?  Это серьезное заявление. И каким же исследованием сейчас заняты Вы на досуге?
- Творчество  Виктора Васильевича Муйжеля.
- Это достойно. И на каком этапе Ваша работа?
 - До диссертации она еще не доросла. Но надеюсь, что я смогу заняться этим после госэкзаменов. Это требует серьезных изысканий в архивах, а мой статус студента не позволяет мне пока  ни подать заявку на поиски в архивах, ни, как Вам известно, работать с архивами в дневное время.  От посещения занятий я не освобожден. Планирую опубликовать несколько статей в  научных литературных  изданиях, а уж потом, когда закончу учебу в нашем   заведении, думаю, продолжу и завершу начатое.
 - А какой теме посвящена Ваша  предстоящая теперь, последняя практика, если не секрет?
-  Не секрет. В списке, предложенном нашим деканатом, нет темы о творчестве Муйжеля. Но я выбрал не менее интересную: займусь сбором и обработкой народных плачей Заозерья. Фольклор – это неисчерпаемо. И странно, что в нашем литературоведении предостаточно всяческих рассуждений  о народном творчестве, но непростительно мало записанных на местах и систематизированных текстов. Я не нашел ни одного современного приличного сборника текстов  обрядовых плачей нашей области. Даже в Белинке. Ой простите, в библиотеке  имени Белинского.
- Да бросьте Вы, Данила! Какие церемонии. Я тоже был студентом, так сказать,
 « Науки юношей питали!». А мы говорили: «пытали». И Белинку между собой  называли ласково  «Былинка».
Николай Владимирович внимательно смотрел на худого светловолосого мальчика в спортивных штанах с вытянутыми коленками, в клетчатой голубой рубашке, не очень тщательно  поглаженой. Он знал его давно, помнил, сколько волнений и хлопот доставил этот неуправляемый  студент администрации и парткому два года назад.  Два раза в месяц они общались на заседаниях студенческого  поэтического  объединения. Стишата этого начинающего лирика  свежи,  напевны, в них  встречаются блестящие  метафоры,  находки, как маленькие золотинки в неотшлифованных   породах.  Порой проскальзывали  ритмические  подражания то Есенину, то даже Блоку. Кстати, лицо парня чем-то напоминает портреты  обоих этих поэтов: то деревенской застенчивой и отрытой простотой, то выразительностью полных губ и непонятной глубиной загадочного, задумчивого взгляда, так характерного  для молодого Блока. Карпов постоянно, по какой-то  ему самому непонятной причине, иногда ловил себя на том, что, читая курс, неосознанно, но настойчиво искал эти глаза цвета горчичного меда,   затуманенные болью.
Сегодня  парторгу института показалось, что из этого, пока еще «гадкого утенка», может вырасти красивый лебедь, по – настоящему талантливый, увлеченный и удачливый. Надо только подкормить его, приручить и чуть – чуть, не попортив  внешней красоты и оригинальности, укоротить крылья, чтобы он  стал ручным, послушным и не упорхнул за дикой стаей куда-нибудь в гиблую даль. После того, как закончились литературные  посиделки  студентов, Карпов задержал Зорина:
- Данила,  задержитесь минут на пять. Они сели за стол друг против друга:
-Это  ведь  совершенно неподъемно: разрабатывать одновременно две такие разные и трудоемкие темы,- произнес Карпов, продолжая начатый разговор, - Вы знаете, я ведь могу поговорить с руководством деканата, чтобы стандартный список  тем просто напросто обогатили еще одной,  Вашей – о Муйжеле.
    Данила точно знал, что вторая тема ему сейчас нужнее. Он так и сказал:
 -  Спасибо, Николай Владимирович, но  эта вторая тема для меня сейчас важнее. Я уже решил. И даже  начал.  Мы с моей будущей женой на каникулах уже собрали столько драгоценных образцов, что я просто не в силах и не вправе теперь все это оставить.
- Ваша будущая жена? Она филолог?
-  Конечно.
-  Это интересно.
Карпов решил, что нет сейчас нужды показывать свою осведомленность  о подробностях личной жизни Зорина. Пусть  этот парень думает, что он свободен в поступках и  в выборе своего пути...

Рассказ, конечно же, не  приняли. Он не прошёл даже первой инстанции. Карпов  посоветовал по - дружески  беречь талант, «не растрачивать его на пасквили»:
- Напишите нормальный живой очерк  о  молодом инженере. Зайдем с Вами в редакцию  «Комсомольца». Там вам выдадут постоянный   документ внештатного корреспондента газеты. С таким документом Вы сможете посещать любое предприятие, любой завод или даже колхоз. Выберите красивого, умного передового рабочего, или комбайнера, познакомьтесь с его семьей, расскажите интересно и нестандартно  о его рационализаторских находках, о нововведениях. Напишите вообще о его жизни, о планах, об увлечениях. С Вашим талантом, вы сможете со временем стать хорошим журналистом,  А не захотите, продолжите заниматься наукой. Пока же  отточите перо, заработаете на цветы и конфеты своей будущей жене. Дались вам эти похоронные причеты и плачи. Не проплачьте своего шанса, Зорин!

                Глава шестая. Сладкое задание

Данила  собирался ехать в Заозерье записывать плачи. Проводил Серафиму, посадил в поезд. Вернулся  в общежитие с тяжелым сердцем. Принялся готовиться к отъезду. Материалы о Муйжеле решил взять с собой.  Открыл тетрадь и зачитался. Опомнился, когда в дверь постучали.
- Значит, ты не едешь  в  Заболоть?- Валя Долгова остановилась в дверях, издали пытаясь понять, чем он там, у своей тумбочки, занимался, пока она не приходила.
 - Почему? Еду!  Вот собираюсь.
-   Так, на чем поедешь? На последний поезд уже не успеешь сегодня. А на скором дорого. Да и мест, поди, не будет. На скорый все места с Москвы уже заняты, или забронированы.
-  А который час? Что, уже ночь?
-  А в окошко не видно?
- Как же это я так! Увлёкся. Муйжель – интереснейший беллетрист. Не оторвешься.  А каков из себя! Элегантный, умница, талант. Смелый человек, красавец - военный журналист. А язык! Колоритнейший! Красочный. Обидно: всю жизнь о нашем крае писал. Его ценили и любили. А сейчас он забыт.
- Я о таком и не слыхала ни разу. И в учебниках о нем – ни строчки.
- Хочешь? Прочту тебе отрывок.
- Хочу. Но больше, чем Муйжеля, я хочу послушать твои стихи.
- Не умею, не люблю читать свои.  Вон тетрадь. Садись, читай.
-   А ей читаешь?
-   Читаю. Иногда. Валь, ну что ты сравниваешь!  Фиму я люблю.
-   Ну и дурак.
-   Может, и дурак. А ты умная?
-    А что?
Ну, вот пришла к парню в комнату, ночью. Одна. Сидишь. Ревнуешь: «Ей читаешь! Дурак…»
- А как ты у нас в комнате за полночь на ее кровати сидишь и шепчешься с ней, когда все уже спят. Это прилично?
- Я ее люблю. И она меня любит. Только не признается, у нее  болезненное чувство долга.
- Нет у нее никакого чувства! Ни долга к нему, ни любви к тебе. Был бы долг, не подпускала бы тебя к себе, была б верна  мужу. А тебя любила бы, так разошлась
бы по - честному с ним, а с тобой осталась. Вот тогда и сиди на ее кровати.
- Валя! Ничего ты не понимаешь! Не может она без меня. А ему она всем обязана!  Долг. Он ее из такой ямы вытащил!
 - Вот я и говорю: что дурачок ты! Водил её два года назад в свою Заболотью? Вот там  и начался ее «Долг к нему». Она тебя, может, и вправду любила. Тебя кто не полюбит!? А только, подумай сам: муж скоро  офицером станет, хорошо зарабатывать будет. Их ведь в армии-то и одевают, и кормят в столовых. И паёк дают. Военным и квартиры современные выделяют. Живи – не хочу! А ты ей, что показал? «Семерых по лавкам»,  «навоз да картошка, картошка да навоз»? Так не для того она из детдома за него без любви-то пошла, чтобы снова – в  яму!
 -  Ты зачем  мне это все вывернула?
 -  А ты не догадался? Да? «Хрустальный мальчик»! Лежу ночами рядом на своей кровати, слушаю, как вы в темноте воркуете. Думаешь легко мне?
Я бы на ее месте, очертя голову- и в  Заболоть, или еще в какую любую глушь.  Лишь бы с тобой. Мне не привыкать. Я в этом навозе выросла. А ей-то, представляешь? 
- Да, землячка! Ты права. Ты – хорошая, и – нашенская ты. И красивая ты, Валь, и фигуристая, и все по полочкам умеешь разложить. И терпеливая.  И деловая. Кто полюбит тебя – всю жизнь  на земле как в раю проживет…
- Ну, и …?
Зорин развел руками, виновато улыбнулся:
- Валь!
- Ладно. Не продолжай. И так все ясно.
 Она порылась в своей увесистой сумке, достала бутерброды с докторской колбасой, пару огурцов, литровую бутылку ряженки и свежий батон.
-  Садись, ужинать будем. 
-  Да нет, спасибо, я и не хочу есть.
-  Кончай, Данило, скромничать. Если хочешь знать, так это все не мое. Это твой благодетель подарочек тебе прислал. Он знал, что  ты щепетильный поэт. Потому представил это, как завроде он о нас двоих, о студентах своих, членов литобъединения заботится. Говорит:
«Все поразъехались, а вы остались. Вот возьми-ка это и иди к Зорину, поужинайте. Привет ему передай и вот этот документ»
- Какой документ? И откуда он знает, что я не уехал? Я и сам не знал, что не уехал…
- Он умный. Посмотри-ка, что за документ.
- Чудеса! – Данила с аппетитом откусил бутерброд, не отрывая глаз от документа, - смотри, Валюха!  Это разрешение работать в  Государственном Архиве. А мотивация… Ты только подумай! Они внесли моего Муйжеля в план!
Он смущенно посмотрел на остаток почти съеденного хлеба с колбасой, потом на Валю. Она с улыбкой наблюдала за ним.
-  Ой, прости, Валь,-  ну, что ты стоишь, садись. Ешь. А то я тут, троглодит, совсем  ошалел от всего этого. Я ведь и мечтать не мог.
 - Ну да! Он же тебе предлагал. А ты отказался! Не так разве?
- Ишь ты, бродяга! А ты откуда знаешь?
-  От верблюда!
-   Нет, серьезно!
-  От вас же и знаю. Вы ночью, как всегда, сидя на  её кровати, обсуждали это. А я слышала.
 Он придвинул к ней блюдце с последним бутербродом.
- Ешь, давай. Раз на двоих дадено, то и ешь.   Слушай, а я и не знал, что ты член нашего лит. Объединения. Ты  стихи пишешь или прозу?
- Ничего не пишу. Буду просто слушать. Что? Нельзя?
- Думаю, можно. Карпов любит, когда его слушают.
- Он хорошие стихи пишет?
- Мне не нравится. Они грамотные, теоретически – ни к чему не придерешься. Комар носа не подточит.  А души нет. Слишком прагматичные, в угоду правилам теории стихосложения. Понимаешь?
  - Не очень.
   - Настоящие стихи пишутся не из головы, из души. А у него все, как из - под лекало. Выверено и вылизано. Вот поэзия, слушай:
Не постижима вышина,
когда б ни дымка облаков.
Не ощутима тишина,
когда б ни знойный звон сверчков.

На томных вздохах резеды
настояна ночная гладь,
ресницы трепетной звезды
пытаюсь я рукой поймать.

Пусть эта ночь исчезнет вдруг,
не сожалей, не дорожи…
Поэзия  - не мысль, не звук, 
а состояние  души.
Ну, конечно же, можно сказать, что тут и то неправильно, и это не так.
 Но попробуй прозой перескажи это стихотворение. Ну! Давай, перескажи!
 Валентина  замотала головой:
- Ну, что ты требуешь! Пересказать можно как-то, приблизительно, но все сразу пропадает. Никакой радости.
- Умница! Вот именно! Никакой радости.
 А Карповские стихи и перескажешь точь - в - точь, а все, как было, так и есть: никакой радости, одна точная информация.
- Для информации газеты есть, зачем же её  в стихи?
- В том- то и дело, Валюха. Есть такие вопросы, на которые никто не может ответить точно. Зачем живешь, зачем пишешь, зачем любишь, зачем веришь? Зачем… Да, Валь, а ты веришь?
-  Кому?
-  Да не «кому», а «в  кого»?
-  А тогда,  умник ты, Зорька ясная, без пяти минут -  дипломированный филолог, спрашивать надо не так!
-  Как же?
-   Смотря, кого имеешь в виду! Может, человека какого – великого. В идею его. А может…
 - Понял! Надо спросить, как батюшка в церкви спрашивает: «Веруешь?»
 -  Так я тебе и рассказала!
 -   Остерегаешься меня? 
 -  А то! Нужно остерегаться честных людей: того и гляди,  чтоб не сделали какую-нибудь глупость. А на твоем счету уже немало  их.
 -  Я,  может, и дурак. Но не предатель. Не настучу.
 -  Не  зарекайся, Зорин! Жизнь  и не таких ломает. Видел, как смертный ветер ломает  дубы?  «Чем прямее дубок, тем сильней ветерок». Будешь дубом – сломает тебя жизнь. Надо гибким быть. Тростником, камышом, сныть - травой, ветлой. Ты, честный, чистый! Думаешь, всю жизнь так и будешь зеленеть?
 Зорин  пытливо посмотрел на Долгову:
- Ты, Валентина, просто художник! Такую картину нарисовала! Талант у тебя. Но только не добрый какой-то талант.
-  Неправда твоя! Я добрая. Во всяком случае – к тебе. Вот пришла, ты меня, вроде как, и постыдил, мол, «к парню, ночью». А я ведь по доброте своей к тебе не постеснялась прийти. Зря, думаешь, тебя тут убеждаю? Добра я тебе хочу. Потому что практичнее жизнь вижу. Меня кто послал? Не скрыла я от тебя.  Говорил со мной Карпов. Долго говорил. Вот он - да! Он – художник! Какую картину мне нарисовал! Поярче моей. Я сейчас, может, во вред себе с тобой говорю. Но все равно не могу не говорить. Он ведь, Карпов – то, на тебя глаз положил. Хочет тебя на кафедре оставить. Защитишься, поработаешь преподавателем, а там глядишь… Может, он тебя , с его связями через несколько лет… В общем, будешь держаться за него, так не сразу, конечно! – Она встала, приблизила к нему лицо и почему-то шёпотом:
       - До декана дорастешь.
 И снова села на стул:
- Понял ты? А я ему – помогаю, дура. Потому дура, что если согласишься ты его слушаться, то быть тебе важной птицей, а тогда и Фимка твоя офицеришку свово бросит. А я  так и останусь – ни с чем. Понимаю,  а все равно уговариваю тебя: соглашайся! Защитишься. Степень получишь.  Романыча уберут. Старый! А тебя поставят. Молодой, талантливый, перспективный. Квартиру дадут. …И ее в придачу, Никитину свою  получишь. Это уж, поверь мне! «Фимка твоя офицеришку бросит».
Данила сидел, ошеломленный, придавленный её циничной откровенностью, бесцеремонной и обнаженно подлой: «Романыча – уберут. Старый». Что ж это за натура такая у этой девушки?! Выходит, что и самопожертвование  тоже может быть подлым?
-  Да разве, если любишь, можно любимого человека на такое толкать? 
Валя вытерла слезы и светло улыбнулась:
- Блаженный ты, Данилка! Если любишь, только  тогда и сделаешь все, чтобы любимый счастлив был! А где ты будешь счастлив? Один в Заозерье? Где жить будешь? В той избенке, где и крыша течет, и детишки нездоровые. За душой - ни копейки. А там даже дрова не заготовлены, не куплены: денег нет. И картох на зиму не заготовлено. Посадили уже все в деревне.  А ваши не успели. Поздно сажать, не вырастет. Останешься здесь, под крылом Карпова, сможешь и матери помочь. Ну, поедешь ты туда. Что там? Разве только поучительствуешь в школе. Об этом твой отец мечтал? Чтобы ты и сгнил там, в своей деревне, как многие наши учителя. Подумай, ну, какая у них судьба? Ты такую хочешь? Хочешь?
- Валя, а ты Маркелыча помнишь? Его уроки литературы! Разве не прекрасна его судьба? Помнишь? И Есенина он нам подарил, и Гумилева. И Цветаеву. Никому еще и слышать о них не разрешалось,  а мы наизусть учили. Ахматову, Блока, Фета. Бунина, Тютчева. Маршака. Не детского:  «Где обедал воробей» А сонеты Шекспира! Живопись! Васнецов,  Рембрандт. Боттичелли, Дали.  Моне. А как Маркелыч играл нам на скрипке на уроках. Помнишь? Или вам не играл? Баха, Бородина, Сен-Санса! Чайковского,  Мусоргского, Рахманинова. Шостаковича, Глинку,  Щедрина. Все разве перечислишь? Вся мировая культура  в одной маленькой, затерянной в лесах деревне. Разве это не жизнь? Разве не подвиг?
- Да,- Валя Долгова собрала со стола коробочки из-под еды. Вытерла крошки. Закрыла зеленой крышечкой ряженку, - утром доешь, допьешь. И, может, вспомнишь, как он умер, как лежал один, пока его хватились на пятый день! Тебе такой подвиг нужен? Для этого тебе Бог талант дал? Вон, какое стихотворение вытянула я из тебя! Только одно прочитал, а у меня душа запела…
 - Ты о каком это стихотворении?
 -   Ну вот это… Сейчас… Памятью меня Бог не обидел. Если что понравилось, сразу и на всю жизнь запоминаю. Вот: «Поэзия  -  не мысль, не звук,  а состояние души»  Это ведь, Даник, не просто две строчки. Это программа. Кредо твое. Такая красота « На томных вздохах резеды настояна ночная гладь» Так и чувствую этот за…
 - Валя!- Он попытался вежливо остановить ее. Знал, что не сказать нельзя, но и предчувствовал, что обида будет мгновенная. А обижать не хотелось, - Валь, память у тебя хорошая, это верно. Но чутье  авторства…  у тебя пока еще не  очень выработалось. Хотя, тебе это, в общем-то, и не надо. Но я должен сказать. Это не мое стихотворение. Стал бы я тебе его расхваливать, будь оно мое!
Она замерла. Доброе – секунду назад нежное - ее лицо вдруг стало непроницаемо каменное:
- Ты нарочно подсунул мне ее стих? Да? Это же ее? Я угадала?
- Да. Это Фимино. Но у меня и в мыслях не было…
-   Ну, конечно! В  мыслях не было?! Да она у тебя в мыслях всегда! Всегда! Ты просто – больной! Она к  мужу поехала. Вразуми! К мужу! Жить - с ним. Целоваться – с ним!  Спать с ним. А ты ждать ее будешь. Да? Стихи ее «гениальные» мне читаешь? Не притворяйся! Ты давно знаешь, что я люблю тебя. И никуда ты от меня не денешься! Понял? Она бросит. А я подберу. Мы не гордые!
 Валя шагнула к нему, сидящему спиной к столу, обхватила горячими руками его голову, жадно прильнула к его губам, сначала напряженным, потом обмякшим и, наконец, еле уловимо, но с каждой секундой все более отзывчивыми.


 Утром следующего дня Зорин уехал в Заозерье, а Валентина   поехала  на троллейбусе на занятия, но не в свой «Педагогический – дошкольный» корпус, а к филологам. Там она нашла Карпова и отчиталась о проделанной вчера работе.
 - Так он все-таки уехал  работать по фольклорной тематике?
- Пока, да… Но ведь не оттолкнул он меня! Такую любовь, как у него, в один раз не вытравишь, Николай Владимирович. Это дело тонкое… Да что я Вам говорю. Вы об этом лучше меня знаете, - она окинула его значительным взглядом, который не трудно было понять бывалому ловеласу, все еще  улавливающему на себе заинтересованность молоденьких студенток.
 -   А признайся, Долгова, нелегко тебе было с ним, а?
 -   Честно? 
 -   Конечно. 
 -  Нелегко, Николай Владимирович.  Но и сладко. Я ведь и вправду люблю его. Давно люблю.  Обещаю Вам: будет он мой,- Валентна еще раз стрельнула глазками, - а значит – и  Ваш.
 Карпов оглянулся, легонько шутливо  шлепнул студентку по попке и улыбнулся дружески:
 - Одним словом, – «Наш» будет.

           Глава седьмая. «То картошка, то навоз…»

Данила ходил пешком, ездил на попутках, на подводах с молочными бидонами, на тракторах и волокушах.
Если удавалось, выклянчивал у председателей колхозов лошадок, верхом без седла добирался в Заозерские глухие деревни. Разыскивал там профессиональную плакальщицу, или, как их еще называют, плачею,  голосилку,  вытницу, вопленицу. Беседовал с каждой, если шла на контакт. Иногда отказывались. О текстах говорили, мол, не записываем их, так помним. А то и вовсе признавались, что не умеют писать. Но это, которые совсем уж старые. Им в деревнях особая цена и почет. Не гнушался записать и непрофессиональные, случайные причеты. Если удавалось, присутствовал на похоронах. Ходил и  на свадьбы, там ведь тоже «работали»  причеты: во время одевания невесты, во время проводов невесты в дом мужа. Иногда удавалось записать причеты проводов  юношей в Армию. Но это уже в самых дальних хуторах, где не очень пристально следили власти за проявлениями старинных обрядов.  Ходил, записывал наскоро, дома расшифровывал. Особое значение придавал изучению исполнительского статуса в культуре причитаний. И у профессионалов, и у, так называемых «разовых». Понял, что среди плакальщиц  ценится не только  знание  текста и артистизм, но и умению найти точные и нужные слова в соответствующие моменты обряда, передать в причитании обостренную эмоциональность, заразить слушателей неподдельностью, подлинностью  сопереживания.
Данила сравнивал причитания от одной и той же исполнительницы, записанные в разных домах, отмечал изменения под воздействием различных  обстоятельств в семье, в причинах события. Замечал он существенные различия в текстах и тогда, когда сравнивал плачи  у разных плакальщиц из одной и той же деревни - профессиональной и  «рядовой». И  вскоре смог уверенно  записать важный вывод  проделанной работы:
«Причитания – это не застывшая раз и навсегда форма, а живое, постоянно обогащающееся, меняющееся  народное творчество, это  плод сочинительства индивидуальной личности, не претендующей на авторство, однако представляющий собой тот же процесс, что и современное творчество каждого отдельно существующего в литературе  поэта».
Эту мысль следует как можно быстрее переслать Серафиме. Возможно, она тоже пришла  к этому выводу, тогда можно объединить доказательства. Это будет полезно для обеих работ. Но пока от нее нет вестей. Зря он согласился, что письма постарается  ему писать только она, когда сможет. Данила терпеливо и тоскливо ждал.
Перерывы между поездками он использовал, чтобы хоть как-то наладить быт матери, сестры и братьев. Жил он в районном центре в выделенной при школе маленькой каморке: койка, тумбочка, стул, настольная лампа. Преподавал два раза в неделю литературу и русский язык в вечерней школе.
Кое - что осталось у него еще  от стипендии, выданной в институте за два месяца. На эти деньги и сам существовал и смог собрать сумму на  покупку 5 кубометров дров, которые по великой жалости и по старой памяти об умершем участнике войны Сергее Зорине выписал  его семье бухгалтер в колхозной  конторе.
           Возвращаясь из  деревенек, Данила старался идти перелесками, чтобы  приносить домой в  Заболоть и сваливать за сараем под навесом большие тяжелые вязанки валежника. Знал, что выписанных дров  даже на одну печь не хватит на всю зиму.  Договорился с председателем, чтоб выдал в долг под будущую пенсию осиротевшим детям – инвалидам детства два мешка картошки. Приволок их на соседской двухколесной тележке, опрокинул в погреб, выкопанный в сенях около сараюшки. Заглянул  в коровий  закуток, где стояла Ночка. Ужаснулся: «Да и то,- подумал,- раньше навоз отец вывозил на огород, а сейчас некому. Мама совсем ослабла, болеет, едва только управляется подоить корову, накормить  кур, скотинушку  и  детей. Сестра тоже здоровьем не блещет. Как ей с навозом управиться? Хорошо хоть матери помогает, где пол подмести, где за мальчишками прибрать, воды наносить, в стирке помочь, да посуду помыть в двух тазиках» Скинул верхнюю одежду, нашел в углу старый рабочий отцовский халат и взялся за навоз. К вечеру сарай был чистый. Данила отволок навоз на огород, раскидал его по будущему картофельному участку, прикопал землей. Потом нашел  в печи за заслонкой нагретую воду, помылся, переоделся и отправился пешком в свою каморку в Заозерской школе за спортзалом.
              И все равно среди этой  изнуряющей круговерти  постоянно ныло непослушное сердце тоской по Серафиме. Ночами писал ей письма.  «Вот так и живу, любовь моя. То картошка, то навоз, то навоз, то …» Засыпал на полуслове над тетрадкой. И не отсылал эти письма. Так они договорились:
             Перед ее отъездом, накануне, они ушли на  другой берег реки. Дожидались парома. Лес на правом берегу примостился близко к реке. Неосторожно почти наступает белоствольными ногами  берез на медленное, тяжелое у берега,  течение.
 Они отыскали свою любимую поляну, с  толстым корявым стволом опрокинутого старого дерева. Уселись на него, близко прижавшись друг к другу. Солнце еще не совсем село. Последние его лучи отражались в потемневшей воде и сквозняком пробивались сквозь редкие деревья. Данила развел небольшой костерок, одной рукой подкидывал сухие ветки, неотрывно смотрел на огонь.
     Серафима плела из собранных желтых листьев клена осенний венок и чужим больным голосом уговаривала ни то себя, ни то Данилу:
- Чтобы получать от тебя письма,  надо украдкой бегать на почту за «До востребованием»,  крадучись, второпях читать, потом куда-то их прятать. Разве я смогу их сжигать? Или рвать? Я же знаю, какие это будут письма! Я же знаю, Зорька! Это невозможно… Ты этого  не заслужил. И он тоже. Не хочу унижать вас тайнами, достаточно уже и того, что я пока не рассказываю ему о тебе. Боюсь сорвать его хорошо налаженную службу и учёбу. Ему осталось, как и нам, полгода. Пусть доучится, получит звание, назначение. А там видно будет.
- Что видно будет?
 - Дань! Я не могу тебе сейчас ничего обещать. Я уже сказала тебе: он – мой муж. Понимаешь?  Эти полгода  нашей с тобой разлуки должны помочь нам понять себя.
              Она видит: ему больно это слышать. Опять прищуренные глаза, закушена пухлая губа. Опять отвернулся, запрокинув голову, словно оставляя влагу в глазах, чтобы не выкатилась. Переждал. И тихо возразил:
- Мне нечего понимать, любимая. Я люблю тебя. И это – навсегда. Я давно понял все.. А тебе…  Если они нужны тебе, эти полгода … «лицом  к лицу – лица не увидать. Большое видится на расстоянии». Да? Наверное, Есенин прав. Не всегда, но в этом - прав … Я подчиняюсь. Ну, а ты – то, хоть ты-то, можешь мне писать?
- Если смогу.
 -  Смоги, прошу тебя. Ты не представляешь, какая это мука. Полгода!
 «Тебе-то какая мука? Это мне - мука. Мне ведь спать с нелюбимым. Раньше, до тебя, я могла все. Я думала, что так и должно быть: ему хорошо. А я просто – рядом.  Как же теперь я все это выдержу?» - не сказала. Только подумала.
А он уловил ее напряженный вздох.  Не стал бросать в затухающий огонь ветки, припал разгоряченным лицом к ее щеке с горькой нечаянной слезинкой и поймал в наступившей полутьме ее дрогнувшие губы.    
       Прошел уже месяц, как она уехала, – и ни одного письма. «Значит, не может. Ну, хоть бы открытку. Хоть бы с одним словом! С любым».  Он перестал писать стихи. Мир потерял свои краски, солнце всходило неизвестно для чего и проваливалось к ночи в черную яму.
После работы, уставший, он не мог заснуть. Ему не хотелось ни читать, ни писать. Ложился, вставал, ходил от стены до стены, Казалось, что думает, но не мог вспомнить – о чём. Его давило замкнутая ограниченность его каморки. Данила открыл настежь окно, подставил лицо порывам ветра, Увидел, что тяжелая низкая туча вот- вот  закроет блеклую луну. Он протянул руки вверх:  «Стой! Стой, проклятая! Не трогай луну!" Резкая, рваная  нить молнии дернула темное небо, и оно развалилось пополам. Через секунду громыхнуло. Луна спряталась за тучу, и руки   Данилы в момент стали мокрыми от хлынувшего дождя. Он почувствовал, как вместе с этим действом в душе его что - то прорвалось и возликовало.  Легко подтянувшись на руках, он  перепрыгнул через подоконник в высокую мокрую траву, подставил лицо потокам ливня  и  стоял так, расставив широко руки, радуясь, чувствуя очистительный восторг.
 Утром Данила отыскал в районном сельмаге жестяной почтовый ящик с надписью «Для писем и газет». Приколотил его прямо на дверь своей коморки. Сходил на почту  и предупредил, что ждет важные бумаги по работе. «Не пропали бы!» Записал «адрес» на белом листе: «Школа. Комната за спортзалом. (Бывшая раздевалка). Зорину Даниле Сергеевичу», и упросил повесть этот листок над столом, где почтальоны дядь Петя и Катька  Милованова делят прибывшую почту для  разноса по дворам. Это на время  вернуло его  к надежде. Когда  очередной поход по деревням за припевами и причитаниями приходил к  концу, он  спешил домой  в Зоболоть, сваливал связку валежника, нетерпеливо высиживал с матерью, братьями и сестрой полчаса и мчался на автобусе, на попутках или просто «на крыльях»  к своему новенькому почтовому ящику. И каждый день теперь был таким:
«очередным» к тому заветному, когда в ящике вдруг появится конверт. От нее.
Однажды вместо письма он написал ей в своей «письменной» общей тетради смешное стихотворение без заголовка. Вернее, заголовок  поместил в самой последней строке.

Я люблю тебя и ненавижу.
Ты моя надежда и отчаянье.
Ухожу, весь день тебя не вижу,
время тороплю необычайно.
Тянутся секунды, как  улитки,
день – неповоротливая туша…
Вечером меня ты у калитки
встретишь молчаливо – равнодушно.
Ключ к тебе заветный подбирая,
я в тебе судьбу свою ищу:
загляну в тебя – и замираю,
загляну – и руки опущу.

Ночь пройдёт в отчаянных надеждах,
утром я скажу тебе: «Прощай,
к вечеру вернусь к тебе, как прежде,
ты мне что-нибудь…пообещай!»
Если бы ты был не из железа,
ты б такого вынести не смог,
ты бы из души пустой, облезлой,
выдавил бы мне хоть пару строк!

Я люблю тебя и ненавижу,
мой холодный соучастник бед.
Завтра я прибью тебя … пониже,
ящик мой «Для писем и газет».

Действительно, как улитки, тянулись не секунды, а дни и недели до выходных. Но и выходные были серыми, неуютными, одинокими.
«И так я буду жить всю жизнь?  Через два месяца закончится последняя  практика. Госэкзамены. А потом?  Распределение. И что? Неужели опять разлука? Неужели  Серафима так и не решится на развод?» « А если решится,  тогда ты привезешь ее сюда?» -  Данила явственно услышал ехидный голос Долговой.   «Фу, и фамилия – то какая! Каторжная: «Долги;, долги;, грехи и сроки, и долог день и злы пороки… Чушь какая-то! Что в голову лезет! Впрочем, нет, - Из головы - лезет. 
Что же там случилось? Почему она не пишет?» Данила накинул на плечи телогрейку и зачем-то открыл свою дверь в  темный спящий коридор школы. Ночью школа совсем другая. Чужая. И тоже молчаливая. Одинокая. В закрытых классах прячутся по шкафам, а может, под парты и столы – детские голоса, проказы, ссоры и тяжелые, совсем не детские проблемы.
Вчера у этой самой двери, он увидел десятиклассника из дневной школы. Парень стоял лицом  к стене на углу  коридорного поворота, за которым тупик. Пришел сюда, очевидно специально, не хотел, чтобы кто-то видел, как он плачет. Данила подтолкнул его легонько в свою комнату, закрыл дверь,  усадил на койку, налил из графина в стакан немного воды:
 - Пей.
Подождал, когда мальчишка перестанет всхлипывать. Сел рядом:
- Ну, говори. Может, я помочь чем смогу?
Парень помотал рыжей, коротко  стриженой головой:
- Не сможешь. Никто не сможет.
- Знаешь? Безвыходной бывает только смерть.
Парень еще раз, теперь утвердительно, качнул головой.
-  Это она и есть.
- Смерть? Кто-то у тебя умер?
- У всех умер – сквозь мокрые от слёз ресницы светились тяжелой тоской серые глаза.
 У Данилы сдавило грудь:
-  Кто?
-  Самуил Маршак - две большие прозрачные капли  беспомощно покатились по веснушчатым щекам. Данила дал мальчишке полотенце.
-  Вытри лицо. Тебя как зовут?
- Сашка.
- Послушай, Александр. Я тебя очень хорошо понимаю. Сам плакал, когда узнал. И тоже не хотел, чтобы кто-то видел.
- Ты тоже плакал?
-   Да. Вот такие мы с тобой… жалостливые. Оно и понятно! Такого поэта потерять… Но это ведь было в июле. 4-го июля! Понимаешь? А сейчас уже октябрь. Что ж мы с тобой всю жизнь так и проплачем?
 - Я только сегодня узнал. Майка для физ-ры у меня  завернута в старую газету. Развернул, а там вот -  о нем.  И такая чушь! Что пишут! Как не стыдно! Ты пойми! Он же не только про зверушек  да сказки детишкам…
«Пусть каждый день и каждый час
Вам новое добудет.
Пусть добрым будет ум у вас,
А сердце умным будет». – Какие слова! И как просто. Ну, кто теперь еще  так сможет?
-Да, Сашка, Ты прав! А вот: это! Будто он  о самом себе:
Ты будешь жить на свете десять раз,
Десятикратно в детях повторённый,
И вправе будешь в свой последний час
Торжествовать над смертью покорённой.

Ты слишком щедро одарен судьбой,
Чтоб совершенство умерло с тобой.

 Парень растер слезы по  раскрасневшимся щекам:
- Хочешь, я прочту тебе мой любимый сонет?
- Хочу!
- Только не смейся. Я не ребенок. Мне уже скоро 17 лет. Я тебе  61 –й сонет прочту. Шекспира.
Твоя ль вина, что милый образ твой
Не позволяет мне сомкнуть ресницы
И, стоя у меня над головой,
Тяжелым векам не дает закрыться?

Твоя ль душа приходит в тишине
Мои дела и помыслы проверить,
Всю ложь и праздность обличить во мне,
Всю жизнь мою, как свой удел, измерить?

О нет, любовь твоя не так сильна,
Чтоб к моему являться изголовью,
Моя, моя любовь не знает сна.
На страже мы стоим с моей любовью.

Я не могу забыться сном, пока
Ты - от меня вдали - к другим близка.

- Саша. Мне совсем не смешно, с чего ты взял, что я буду смеяться? Я тоже  с 17 лет  до сих пор…. Здесь все обо мне.  И, наверное, о тебе. А представляешь, сколько сердец откликнулось и еще откликнется на эти строки? Ведь сколько веков сонету?
-  Да это и обо мне…и обо мне.

Данила потом несколько раз видел этого мальчишку в школе, во дворе, в спортзале. И всякий раз одни и те же мысли неизменно ворошили его непокой: «Живем в себе, в своих печалях, в  обидах, заботах и не видим тех, кто рядом. А они – вон какие! Подросли.  Не на много и моложе меня, а уже не такие, как мы.  Какая чуткая душа у этого рыжего, неказистого. Вырос в деревне, наверняка в нищете и в серости. А как умеет любить!»
Данила дотронулся до крышки своего почтового ящика. Открыл ее
– в который раз сегодня? Что – то белое мелькнуло внутри. Он пошарил рукой, нащупал лист бумаги. «Не конверт, лист»,- почти безнадежно подумал, но все равно кинулся в свою каморку к настольной лампе.
«Данилка! Ура! Моя педпрактика – в  Заозерской школе, в твоей. Там, где ты живешь. Целых два месяца будем вместе работать, потом ты вернешься в город учиться, а я буду  на практике еще месяц. Но все равно я буду чувствовать твое присутствие. Потому что ты был здесь. Твоя Валентина»
 Он зашел в свою каморку. Скомкал  лист, бросил на стол и заметил, что с другой стороны еще что-то написано.  «Может, о ней?» - мелькнуло. Развернул:  «P.S.  Да! У меня в воскресенье день рождения. Приезжай в Заболоть. Будут наши девчата и мальчишки.  Отметим славно. Еще раз – твоя Долгова»
Данила хлопнул себя по лбу:
«И вправду – дурак! Она наверняка хоть что-то знает о Серафиме! Они же из одной комнаты. Если Фима не может писать мне, то девчонкам – то  что - нибудь написала!» Он решил  обязательно ехать в Заболоть. Тем более, что после той ночи, которую Валентина провела у него в комнате общежития, он просто обязан серьезно поговорить с ней раз и навсегда, чтобы все эти «твоя», «люблю»,  «будем вместе» прекратить.
Конечно, он смалодушничал, поддался на ее ласковые, умелые руки, на горячие жадные поцелуи, не стал ломаться и напоминать ей о том, что она и без того знает, не раз слышала:  не любит он ее, дороже Серафимы нет и не будет никого. Ну, не отрывать же ее силком  от себя! Скинула халатик, просунула  оголенные руки  под рубашку так, что  аж пуговицы  разлетелись, сцепила пальца  на его спине. Готовая на все,  разве уж  только не вслух, а телом умоляющим: «Бери меня!». В конце – концов, и не впервой ей такая мимолетность. В деревне на сеновале или в стогу давно она прошла эту сладостную школу ранних страстей. Не девочка! Да и он не новичок. Дородные, созревшие, крепкотелые старшеклассницы сполна обучили его, малолетку, радостям скороспелого секса. Ни о какой любви и слов не находилось, одни только  разгоряченные подсказки,  ласковые прибаутки, да милые подбадривающие похвалы: «Так, голубчик, так,  красивый! Сокол ясный». И не  мог он  тогда по её гордости женской хлестнуть отказом.  Какой же он после этого мужик!? Да его ж свои, деревенские, засмеяли б, коли отпихнул бы ее. Ну а насчет записочек, то это уж и совсем ни к чему. Ясно же,  с самого начала сказано: побаловали и будет. Ничего эта ночь не значит ни для нее, ни  для него. Об этом он скажет ей еще раз. В последний.

             Теперь он подгонял время: скорее бы воскресенье. Одна только мысль, что он услышит о  Серафиме, узнает пусть самую малость, теплом прокатывалось в груди от сердца  по всему телу. Даже его глухая, нищая деревня теперь стала ему еще роднее  и дороже оттого, что на каждом шагу он вспоминал одному ему запомнившиеся мгновения о приезде сюда его любимой женщины. Овраг, над которым они стояли, и он впервые показал ей с высокого берега свой дом. Березняк. Он поил ее здесь березовым весенним соком. Дорога, разбитая и утоптанная копытами…  По ней  несколько дней, пока ждали поминок до 9-го дня, провожали в стадо исхудалую после зимы коровенку. Фима водила тонкими длинными пальцами по впалым бокам Ночки, очищала их от старых репейников и нежно, тихонько  напевала в чутко вздрагивающее  ухо коровы детскую песенку:  «Уж как я ль мою коровушку люблю, теплым пойлом я Буренку напою, чтоб была моя коровушка сыта,
чтоб давала малым деткам молока».
А вон там,  на  кукурузном поле, еще только еле - еле поднявшимся светлой  молодой зеленью не выше пояса, они сидели вдали от любопытных глаз соседей. Солнце уже упало до верхушек деревьев  в ближнем лесу. По узкой, плохо просохшей тропинке расходились по домам после поминок последние односельчане. Фима  положила его голову на свои колени, гладила тонкими пальцами волосы, приговаривая: « Буйная головушка, а  кудряшки мягкие, светлые, как у ребенка» Голос у нее тихий, баюкает, усыпляет. Он  закрывает  глаза, опухшие от слез и усталости, вдыхает запах ее близкого тела, ощущает мягкую нежность ее живота и упругость колен. Не существует на земле ни зла, ни смерти, ни предстоящего изгнания из университета, ни потерянных надежд, ни страдания матери, ни воплей плакальщиц. Только это бесконечное доверчивое слияние  двух  душ и судеб. Бесконечное. А еще часто всплывает,  почему-то  именно здесь, в Заболоти, как они с Фимой пошли  после занятий в концертный зал слушать Эмиля Гилельса. Данила  не хотел:
 - Бах – это не для меня, слишком академично. И вообще – архаика. Сен-Санс, Рахманинов, даже Прокофьев больше трогают. А Бах – нет! От одного звучания  его фамилии мне уже скучно.
 - Но это  же - Гилельс, Зорин! Послушать его, может, один раз в жизни выпадает шанс.  Внукам своим будешь рассказывать, что слушал игру всемирно известного Гилельса!
 - А ты у меня зачем? Вот ты и расскажешь нашим внукам.
 - Опять ты за свое! Зорька, я  не доживу не только до внуков, а даже до детей. Ты меня своими  намеками  со света сживешь, -  она вынула из своего красного портфельчика билеты, один протянула ему, - вот бери. Хочешь, порви, хочешь, продай. Вон сколько желающих лишний билетик спрашивают.
 - А сколько просить?
 - Проси, сколько не жалко. Цена на билете указана.
- А если попрошу вдвое – дадут?
 - Могут и втрое отдать! Это же – Гилельс! Знаешь, что сказал «отец родной»  о нем?
 - Сталин, что ли? Нет, не знаю.
 - «У Гитлера есть Гебельс, А у меня Гилельс».
 -  Откуда ты такое знаешь?
-   Я, между прочим, пять лет в музыкальной школе училась. У меня отличные учителя были.
 - На  домбре  играешь? Или на комузе?
 -  Очень остроумно! Блистаешь осведомленностью о киргизских щипковых инструментах? Думаешь в Киргизии только и есть, что «одна палка, две струны»?
-  Угу. Это, чтобы ты не думала, что у нас в Заболоти все – серые лапти, лыком шитые. Так на каком  ты инструменте играешь?
 -  На фортепьяно, сэр,- сказала,  резко повернулась и быстрым шагом пошла  к входу, празднично светящемуся яркими  фонарями.
Данила зашел в зал, когда уже погас свет. Билетерша в  строгом форменном костюме  даже не взглянув на билет, быстро провела его  вперед, усадила на крайнее кресло во втором ряду, вернулась вверх к входу и задернула на двери тяжелую портьеру. Всё. Больше ни для кого не откроются двери до самого антракта. Данила  даже не пытался отыскать Серафиму. По бокам на стенах зажглись витиеватые бра. Красный бархатный  занавес дрогнул, медленно  раздвинулся, пропустив потоки света со сцены в зал. Он посветлел и вдруг  всколыхнулся,  мощной волной  вставших зрителей и нарастающим прибоем аплодисментов.
Пианист быстрым шагом прошел к роялю,  сдержанно поклонился, сел, сосредоточенно дожидаясь тишины.  На край сцены вышла седая миниатюрная женщина в длинном темном платье. Звучным официальным голосом произнесла: «Иоганн Себастьян Бах. Токката и фуга ре минор».
    Он узнал ее с первых же звуков. Эти призывные, торжественно пророческие возгласы. Они зазвучали не со сцены, а из Космоса,  внезапно получившего голос после векового молчания.  Данила не видел пианиста, он забыл о нем, охваченный каскадом и мощью то громовых, то нежных, сжимавших сердце, нереальных, неземных звуков. Они не давали опомниться, налетая один на другой, сплетаясь и вдруг вылетая один из другого, выворачивая Вселенную до самой сердцевины, обливая слух  причудливыми красками, поворотами,  взмывающими  до предела вверх и ниспадающими обвалами в пылающую преисподнюю. Невозможно даже представить себе, что вся эта  божественная фантастическая  вьюга звуков, этот круговорот,  потрясающий душу,  так гармонично выверен непостижимой музыкальной  четкостью одного человека и осуществлен не целым оркестром, а  всего двумя руками пианиста. Это Бах! И это Гилельс.
      После концерта, они пешком возвращались в общежитие. Не хотелось толкаться в троллейбусе. Они долго шли по осенним улицам, с удовольствием шурша ногами по нападавшей за вечер листве. Молчание не  тяготило их. Музыка неведанными путями проникла в них и все  еще таилась  в потаенных уголках  души. Им не хотелось отпускать ее, вместе с ненужными  сейчас словами.
 Только уже в коридоре, прощаясь, Серафима задумчиво, не понятно, себе или ему сказала:
- Когда слушаешь «Аве Мария» не возможно не поверить, что Он есть.
- Ты о Боге?
- Да.
          Данила часто вспоминает этот вечер. Но всегда урывками, не всё подряд. А сегодня, когда он купил в районном книжном магазине подарок для Долговой и направился к ней на день рождения, почему-то  все вспомнилось от начала до конца  и с такими щемящими подробностями, что он испугался тоски, которая стянула его сердце самой настоящей, ощутимой болью. Ему пришлось присесть на подвернувшийся бугорок и как следует отдышаться.
 Данила раскрыл томик Ивана Бунина, который он купил в подарок, но сонет, над которым плакал Сашка, никак не давал ему успокоиться и сосредоточиться на Бунинских стихах.
« Я не могу забыться сном, пока
Ты - от меня вдали - к другим близка…»
Он заставил себя углубиться в раздел, где напечатаны стихи Бунина, но и тут,  как нарочно, попадались строки, отзывающиеся  близкой ему самому тоской:
   Ты чужая, но любишь,
   Любишь только меня.
Ты меня не забудешь
   До последнего дня.
………………………………………….
Ты с ним женщиной стала,
   Но не девушка ль ты?
Сколько в каждом движенье
   Простоты, красоты!
…………………………………….
Ты и скрыть не умеешь,
   Что ему ты чужда...
Ты меня не забудешь
   Никогда, никогда!
Он перелистал несколько страниц и опять набрел на больные строки:
И подумай, что годы идут,
Что с весной, как минует ненастье,
Нам они не вернут
Обманувшего счастья...
«Да, ничего не скажешь! Хорошую книгу я выбрал для Валентины. Хоть иди назад и покупай другую. Ладно, тут хоть рассказы классические. Вот знаменитая «Деревня». Пусть читает».

Глава восьмая. «Как шагнул однажды, так и жизнь прожил…»

Девчонки и  несколько парней  из их деревни уже явно навеселе, сидели за пока еще накрытым столом. Они радостными криками приветствовали приход Данилы, тут же потребовали, чтобы он выпил «штрафную» за опоздание. Данила махнул рукой, подарил Долговой Бунина, выпил предложенную стопку самогона, предварительно сказав дежурные слова поздравления. Ему освободили место рядом с именинницей. Закусывать Данила не стал, хотя с утра ничего не ел. Как-то неудобно, только зашел и – сразу за еду, тем более, что все уже, видимо, хорошо закусили. Что ж ему, одному что ли  сидеть - жевать? Он отломил кусочек хлеба, заел самогон:
- Ну, Валентина, рассказывай, как там у вас  на кафедре дела?
- Какие там дела!? Да как обычно. Ничего нового. Тебе привет от Карпова. Удивляется он, что ты своего Муйжеля на похоронные песенки сменял. Говорит, что не перспективная это тема, отживающие обряды. Теперь ведь похороны все больше гражданские, без попов и причитаний. С оркестром, с речами ответственных лиц.
Валентина привстала, опершись на плечо Данилы, громко призвала всех:
- А что это мы тут все приуныли? Кто у нас за  выпивку отвечает? Налить всем!
 Выпьем и – танцевать. Хочу, чтобы все веселились. Петька! Где твоя гармонь? А ты, Данила, давай, поешь. Не стесняйся, здесь все свои. Давай, вот грибочки, картошечка. Ну? Выпьем, что ли?
После второй Данила уже смелее начал закусывать, но тут Петька заиграл на своей гармошке, все повыскакивали из-за стола. Данила тоже решил встать, но Валя подложила ему в тарелку еды и усадила:
- Поешь сначала. А то быстро спекешься.
- Спечешься, - машинально  поправил ее Зорин.
- Ну ладно, - Спечешься. Подумаешь! Не так сказала. Конечно, я не эта твоя поэтесса. Стихов не пишу. Зато я тебя не бросаю, как она. А уж теперь – то ты, миленький, держись меня. Я тебя с помощью Карпова еще  и деканом сделаю. Это я тебе серьезно говорю. Держись за меня двумя руками. И забудь про свою Никитину. Она ведь - мужняя жена. Приедет – увидишь.
 - Что увижу?- Данила насторожился, - она вам что-нибудь написала? Получали от нее письма?
 - Ишь, как встрепенулся,- Долгова рассмеялась и хитро сузила глаза. Ты за тем и пришел ко мне на День рождения, чтобы о ней поспрашивать. Да? Не пишет она тебе. Уехала и пропала! Да?  Ради этого пришел?
- Не только. А еще, чтоб  попросить тебя, Валентина, успокоиться. И понять, нет между нами ничего. Не было и не будет. Я же тебе объяснял, что никто мне, кроме Фимы, не люб. Никто и никогда. Пойми ты это. И перестань слать мне всякие записочки. Прошу тебя, Валя, ты же умная. 
- Я умная! Это ты правильно заметил. И незачем мне  с тобой ссориться!  А мы сейчас  вот - мировую выпьем. И я тебе все расскажу о ней, что знаю. Хочешь?
- Хочу.
- Ну, тогда сам и наливай,- Валентина взяла из его рук стопку, лихо звякнула ею о рюмку Данилы, опрокинула в рот самогонку одним махом. Поморщилась, закусила одним грибком и сосредоточенно стала ждать, когда он выпьет свою:
- Закусывай, Зорин! Вся ночь впереди. Я хочу, чтобы ты не совсем обалдел, раз желаешь о ней все узнать. Ешь! А то не скажу ничего, - и она сунула ему в руку вилку с наколотой на ней селедкой.
Данила согласился, что поесть надо, потому что и сам уже почувствовал, что мир потихоньку покрывается лёгким туманом и как-то  странно покачивается. При этом голова остается  совершенно ясной  и трезвой.
- Ладно,- он быстро пожевал все, чем нагрузила Валентина его тарелку и рассмеялся:
- Ну, прямо как в сказке «Гуси - лебеди». Съешь моего пирожка ржаного, съешь моего яблочка лесного, выпей моего молочка с кисельком - тогда помогу.
 Валентина с искренним  сожалением посмотрела на него, явно оттягивая  разговор, которого так жаждал Зорин.
- Ну, Валя, не тяни. Рассказывай. Она здорова? Все у нее хорошо?
- Все у нее хорошо, Даня. Лучше и быть не может, - она достала из-за пазухи конверт. Данила сразу же узнал знакомый любимый почерк, потянулся за письмом.
- Э, нет, голубчик! Это письмо не тебе,- она вынула из конверта  лист исписанный почерком Фимы, нашла нужные строчки, загнула лист, подвинулась вплотную к Даниле, - читай вот тут, что касается тебя. А остальное - это наше - девичье, тебе не положено, уж извини.
«Прости, что долго не отвечала на твое письмо. Никак не могла прийти в себя. Ну, что ж, я рада, что дела у Данилы идут удачно.  Он заслужил хорошей судьбы. Думаю, что и дальше все будет у него ладиться и в жизни, и в карьере. О себе (раз уж так все  удачно разрешилось само собой) сообщу, добавлю к  уже написанному: я тоже беременна. Так что рожать одновременно будем. Правда, наверное, уже не в одном роддоме. Сдам экстерном экзамены и быстро уеду навсегда к мужу. Не хочу мешать».
- Прочитал? – Долгова сложила письмо в конверт и  засунула его за пазуху, - всё понял? Чего молчишь?
- Ничего я не понял. Она беременная? От кого?
- Ну, ты даешь, парень! Не пей больше, Совсем ум пропьешь! Что значит «от кого?» От мужа, естественно. А ты думаешь от тебя? Тогда бы она не писала, что уедет сразу же. Тогда бы она тебе написала, что у вас будет ребеночек. Так? Или не так?
- Дура ты, Валька! У нас с ней ничего такого не было. Не такая она…
- Ну да!? Смотри-ка! Святая! У тебя с ней ничего не было! Зато со мной – было. Забыл? Ты внимательно письмо-то читал?
- Ты хочешь сказать, что ты – тоже…?
-  Я не хочу сказать, я уже сказала. Два месяца уже! Скоро ты, миленький мой, станешь отцом. Радуйся.
- Так ты ей про ночь в общежитии написала?
- Конечно! А чего мне скрывать? Я не святая. Люблю тебя и рада, что зачала от тебя. И на весь мир могу это сейчас прокричать! – Она встала на скамью,- Эй! Слушайте все! У меня радость! Петька, заткни свою гармошку! Быстро налей всем. Радость у меня!
В наступившей тишине Петька быстро наполнил стопки. Все окружили стол.
- Данька! Ты тоже возьми стакан-то!
 Данила пошарил глазами по столу, увидел граненый стакан, в котором стояли  подаренные кем-то  вислоухие  осенние ромашки, выплеснул цветы вместе с водой на пол, наполнил стакан до краев.
- Вот это  по – нашему! – Валька высоко подняла стопку,- радость у меня. Я жду ребенка! От любимого человека. Это моя последняя рюмка. Больше я не пью. А вы – чтоб никто отсюда трезвым не вышел! За мое счастье! Пьём»!
     Поднялся гам. Петька поставил стопку на гармошку, ловко опрокинул ее в рот, заиграл туш. Валентине кричали «Ура», «Молодец», «Счастья тебе». Девчата кинулись обнимать и целовать подругу. Потом  все пытались ее качать, но она вырвалась, велела Петьке играть цыганочку.  А сама присела к осоловевшему вконец Даниле:
-   Не бойся, я тебя в ЗАГС не потащу. Если не захочешь. А на Фимку ты не обижайся. Рыба ищет, где глубже, а человек, где сытнее. Понял? У-у! Да ты совсем лыка не вяжешь!  Давай-ка, родимый, я тебя на кровать отведу. Только ты не вздумай там блевать-то. А то родительница моя вернется от сеструхи, она мне покажет, где раки зимуют. Давай, поднимайся. Ну? Что прилип к скамье? Я не могу тебя тащить, Я теперь беречься обязана. Во мне твое дитя!
       
           Утром его разбудил чей-то плач. Женские всхлипы и причитания  били по голове чем-то тяжелым и отдавались дрожью во всем теле. Еще не раскрыв глаза, Данила,  вспомнил всё. Он  попытался сосредоточиться, но так и не смог понять, кто и почему плачет. Попытка встать и выйти из чужой комнаты с первого раза не удалась. Его качнуло так, что он опрокинул стул, на котором, оказывается, спал старый нервный кот. Животное шарахнулось  к двери с пронзительным воем, на который тут же прибежали Валентина и ее «родительница» тетя Клава. Данила, потеряв равновесие,  снова плюхнулся на высокую кровать,  которая отозвалась на его падение мягким  долгим колебанием. Теперь, взглянув на женщин, Зорин понял, что плакали обе, а причитала, скорее всего, мать, которую Валя известила о своей внебрачной беременности. Данила попытался встать еще раз. И это удалось бы ему, если бы не сильный приступ резкой головной боли  в висках. Он схватился за голову и снова, не удержавшись, закачался на мягкой пушистой постели, колыхающейся на панцирной сетке. Только что рыдавшие женщины закатились в хохоте. Теперь опять по их щекам покатились слезы, но это уже было похоже на истерику. Валентина, наконец, подала ему руку:
- Ну и нагрузился  же ты вчера, сокол ясный! Пойдем на кухню, я тебе поправлю здоровье. Ты хоть помнишь, как здесь оказался, на мамкиной кровати?
- Все я помню, не надо мне ничего поправлять. Не буду я похмеляться. Если есть, дай горячего чаю.
- Горячей оглобли тебе, басурман, а не чаю, - взвизгнула тетка Клава. И тут же осеклась от резкого злобного окрика дочери:
- Мама! Прошу Вас, не лезьте в наши дела. Без Вас разберемся, - и тут же, совершенно изменив тон, почти ласково – Зорину:
- Не предлагаю я тебе похмелку. Пойдем. Доверься мне, я знаю, как привести тебя в нормальное состояние. Будешь, как огурчик.
Действительно, через полчаса, выпив все, что намешала она в большую алюминиевую кружку, он почувствовал облегчение. И только тяжелое  тоскливое чувство  дикого,  непоправимого одиночества превратило все, что окружало его, в ненужную, неинтересную, бессмысленную бутафорию. Словно видел со стороны, как  бездарные артисты бездушно играют   несуразно написанную пьесу на сцене с картонной декорацией.
Он допивал это странное пойло, а в голове,  как китайский болванчик, качалось и, едва заканчиваясь, повторялось снова и снова странное четверостишие  Иосифа Бродского, которое он впервые услыхал однажды от Витьки Архипова,  того самого, чьи резиновые сапоги с шерстяными носками принесла ему Серафима два года назад, когда они собрались идти пешком от вокзала в  Заболоть.               
     Ни тоски, ни любви, ни печали,
               ни тревоги, ни боли в груди,
               будто целая жизнь за плечами
               и всего полчаса впереди…

              Ни тоски, ни любви, ни печали,
             ни тоски ни любви….
            Будто …жизнь – за плечами…

-  Ну? Полегчало?- Голос Валентины прозвучал, из глубокой бездны ,-      
а хочешь? Сейчас поедем, и нас в сельсовете распишут. Мамкина подруга там работает. Устроит всё в два счёта. Поедем, Зорька?
-  Мне все равно.  («Ни тоски, ни любви, ни печали») Только прошу тебя! («ни тревоги, ни боли в груди»)Очень тебя прошу. Никогда не называй меня так. Слышишь? Никогда.
(«будто целая жизнь за плечами…»)


                ***               
После нового года Серафима приехала сдавать экстерном экзамены. Деканат вывесил объявление: «В связи с тем, что выпускной курс еще не выполнил всю, утвержденную Министерством программу запланированных к преподаванию предметов, необходимо всем пройти месячное обучение, дабы завершить программу».
-  Если вы сможете, посещая лекции и  семинары,  одновременно  сдавать экзамены, то  мы учтем заявление вашего мужа, Сергея Шустова, и в связи с получением направления его на место службы за пределами нашей родины, деканат пойдет Вам  навстречу, - милостиво заявила Никитиной  несгибаемая и непотопляемая, неизменная и незаменимая секретарь деканата Лидия Петровна.
    Свою курсовую работу по фольклористике  за четвертый год обучения, наработанную за четыре месяца практики, она оформила и сдала в деканат. Конечно, если бы все шло, как они задумали с Зориным, курсовая не осталась бы на уровне собирательской работы местного значения: «Образцы причитаний народов севера»,  она могла обрести более масштабный исследовательский характер. Но теперь объединить их работы, снабдить их общими  выводами о закономерностях, не зависимых от местных особенностей, и опубликовать их под двумя фамилиями, как планировали они прежде, не представлялось возможным.  Она понимала, что следует как можно дольше не пересекаться с Данилой. Ни к чему ворошить установленное им самим равновесие в их взаимоотношениях. Теперь они оба семейные люди, ожидающие рождения своих первенцев. Судя по тону последнего письма, которое прислала ей в Иркутск Валентина, ни о каком «научном содружестве между Никитиной и мужем Долговой  не может быть и речи».  Слава  Богу, что жена Зорина теперь не будет жить в общежитии в их прежней комнате. На ее место подселили девочку первокурсницу из физмата. А Долгова проходит практику в Заболотье.  Надо постараться сдать экзамены и уехать с  Шустовым в ГДР прежде, чем Валентина вернется. А пока  Фима выработала вынужденную тактику: на лекциях она садится в первом ряду, открывает под носом у лектора  конспект по предмету, который ей предстоит сдавать, и углубляется в чтение. Она заметила, что преподаватели чаще всего обращают свой взгляд не в первые ряды, а в дальние. Однажды ее Сергей на глупую шутку друга: «Как можно доверять такой красивой  жене долго жить вдалеке?», ответил: «Жена Цезаря – вне подозрений». По логике преподавателя,  если студент садится в первые ряды,  значит он вне подозрений. Кроме того, выход из аудитории обычно бывает напротив  первых рядов. Как только заканчивается лекция, надо быстро встать и выйти. Так можно избежать встречи. Невозможно встретиться и выдержать эту муку: безразлично поздороваться и пройти мимо. И  невозможно сделать вид, что сердце не разрывается, если остановиться и по - дружески спросить: «Привет, ну, как дела?» Она спиной чувствовала, что он здесь, что он смотрит на нее все это время, пока идут занятия. И не позволяла себе даже искоса увидеть его, не то, что оглянуться. И все-таки в глубине души она знала, нет  для нее ничего  желаннее, чем дождаться, когда он, наконец, сам подойдет к ней и расскажет, как же это все-таки  произошло, что он, «хрустальный мальчик», не умевший солгать даже ненавистной Кадушкиной,  предал  свою любовь в первую же ночь разлуки. Конечно, Серафима  не обещала ему ничего, не разу не призналась, что любит его, но она сумела не предать их любви, не позволила своему мужу сексуальной  близости  с ней. Серафима уверенна, что нашла бы способ не спать с мужем до самого конца практики. Вплоть до того, что призналась бы, что любит другого человека. Если бы события не развернулись так непредсказуемо.
 Сначала она нежно и горячо попросила Сергея дать ей возможность привыкнуть к нему после долгой разлуки. Потом отправилась на месяц с работниками краеведческого центра  по животноводческим  стойбищам, по сельским населенным пунктам. Побывала в отдалённых районах области. Обрядовая культура Иркутской области  поразила ее своим своеобразием, резко отличающимся от среднерусских традиций.
«Реалии человеческой жизни отображаются в песнях и причетах, создаются людьми для своей устойчивости  именно в их условиях жизни, отличных от других,  в  своем мире  для гармоничного бытия в макрокосмосе  жизни. Для этого отличия  всегда обнаруживаются свои объективные основания. И все-таки  жизнь Человека и жизнь Природы,  отражаясь в различных обрядах, обнаруживает  единство  существования мирового пространства». Она записала это на отдельном листе сразу же, как только четко осознала. Поспешила отправить письмо Долговой. Вложив лист со своими выводами в тот же конверт, попросила передать  Даниле.
Вскоре она получила ответ. Валентина подробно описала «подруге» свою ночь с Зориным, точно обозначив дату происшедшего, «2 сентября», чтобы Никитина не сомневалась: это произошло немедленно   после ее отъезда,  как только  Данила проводил Серафиму в Иркутск. Чтобы  ее  распухшие от слез глаза не видел Сергей, она снова отправилась собирать фольклорные тексты.
Обеспокоенный долгим отсутствием жены  Сергей отыскал ее в захолустье Жигаловского района, когда пришло второе письмо от Валентины.   Муж  сразу же протянул Серафиме конверт:
- Я подумал, возможно, в нем важные известия по твоей учебе. Отпросился, меня отпустили в увольнение на один день…  И вообще, если ты будешь так долго пропадать в этих поисках  всяких песен и стонов, то так и не привыкнешь ко мне. Я больше не могу. И не хочу ждать. Поедем, а?!
    Фима быстро прочла письмо.  Валентина сообщала, что беременна  от Данилы.
 - Зачем же ехать? - Открыла заслонку в «буржуйке», которую к ее приходу разожгла  в гостинице дежурная. Бросила в огонь письмо Долговой,- зачем ехать? - Повторила задумчиво, - нам и здесь неплохо,- расстелила единственную в номере кровать. Спокойно стала раздеваться.
Сергей только секунду изумленно смотрел на нее. Быстро опомнился, задернул на окне занавеску, выключил, как она любила раньше, свет, легко подхватил жену на руки и, нежно целуя ее обнаженные плечи, медленно, словно боясь спугнуть счастье, понес ее на белеющую в полутьме кровать.
    На следующий день Серафима попрощалась с краеведами, взяла в администрации необходимые справки и характеристики с блестящей оценкой работы студентки - практикантки,  и они с Сергеем вернулись в Иркутск. В комнатке, которую он снял для нее недалеко от училища, Серафима засела за  оформление курсовой. Когда муж ушел в казарму, Серафима написала  Долговой вежливое, спокойное и чуть язвительное письмо о замечательной  природе Прибайкалья, о своих успехах  на ниве фольклористики, специально не сразу прореагировала на  новость о беременности Долговой. Только в конце между прочим заметила: «… рада, что дела у Данилы идут удачно.  Он заслужил хорошей судьбы. Думаю, что и дальше все будет у него ладиться и в жизни, и в карьере. О себе (раз уж так все  удачно разрешилось само собой) сообщу, добавлю к  уже написанному: я тоже беременна. Так что рожать одновременно будем. Правда, наверное, уже не в одном роддоме…»
      Накликала. Вскоре она обнаружила, что, действительно, забеременела.
Этого и следовало ожидать: Сергей, пользуясь привилегиями выпускника,  после отбоя почти все ночи проводил с ней, еле успевая утром на построение.
- Решил наверстать упущенное  за годы разлуки?
Сергей улыбнулся, пытливо заглядывая в ее глаза, и ответил, словно не услышал ее слов:
- А от кого было то письмо, которое ты так быстро сожгла? От любовника?
- Да. А ты, может, солжешь, что не заметил на конверте обратного адреса? И не прочел, что это  от Долговой Вальки из нашей комнаты, куда ты все время посылал мне письма?
- В обратном адресе написать можно и не такое, Хочешь? Я пришлю тебе завтра письмо с обратным адресом, например: Москва. Кремль, Генералиссимус Иосиф Сталин.
 - Угу. А  послезавтра вместо  ГДР и лейтенантских пагонов загремишь в места отсюда не столь отдаленные.
- Сима, солнышко мое! Ты живешь в прошлом. Сейчас не 37 – ой. И даже не 53-тий. Шестьдесят шестой год  на носу.
-  Наивный! А моих родителей знаешь, в каком  году посадили? Твоего генералиссимуса тогда уже и развенчали давно.
-  Симочка! Радость моя… Ну твоих же не за политику!
- Много ты знаешь! Финансовое дело им  подстроили как ширму. Мне дед все рассказал перед смертью. На самом деле во время обыска нашли какие-то запрещенные рукописи. И  расстрел им  подстроили в виде аварии.
- Сима, тогда я не понимаю, как мне, твоему мужу, позволят службу за границей. Знаешь, какие проверки идут, когда посылают за границу?
-    Потому что дед мой был дальновидным умницей. Он продал  дом.  За большие  деньги  сделал мне  новую метрику. И отдал меня в детдом. Больше я дедушку не видела. Даже не знаю, где его могила. Ни его, ни мамы,  ни папы.
-  Так ты и не Никитина на самом деле?
-   И не Никитина и даже не Серафима.
-   А кто?
-  Давай лучше в сегодняшний день вернемся. Про Бродского, например, ты ничего не знаешь?
-  Про какого Бродского?
-  Иосифа. Иосиф Бродский. Поэт
-   А  что с ним?
 -  Анафема в газетах. Суд. Психушка. Ссылка на 5 лет. В Архангельск.
 -  За что?
 -  За стихи! За что же!
 -  Что, антисоветские?
 -  Ничего подобного! Просто неугодные. Непонятные. Талантливые. Не как у всех.
  -  Не понимаю.
   -  А вот послушай, пару стихотворений, просто наугад, какие вспомню. Хочешь?
 -   Давай
Фима  помолчала, задумалась: «А Данька знает! И понимает. Впрочем, зато он не знает и не понимает, как заставить самолет  подняться в воздух» И она, глядя в окно на шуршащие по дороге машины, на янтарные стволы старых сосен, обступивших обочины, начала медленно, тихо вытаскивая строки из памяти:
    Позабудь
     и не обессудь.
     А письма сожги,
     как мост.
     Да будет мужественным
     твой путь,
     да будет он прям
     и прост.
     Да будет во мгле
     для тебя гореть
     звездная мишура,
     да будет надежда
     ладони греть
     у твоего костра.
     Да будут метели,
     снега, дожди
     и бешеный рев огня,
     да будет удач у тебя впереди
     больше, чем у меня.
     Да будет могуч и прекрасен
     бой,
     гремящий в твоей груди.

     Я счастлив за тех,
     которым с тобой,
     может быть,
     по пути.
Сергей   растроганно и удивленно  обнял жену:
- Как ты это рассказала! Будто это твои стихи.
- Я бы счастлива была, если б так смогла. Но это Бродский. Он – гений.
- Ну, прямо уж сразу и - гений! Стихи, конечно, замечательные, но за что тут судить?
- Ладно, я еще прочитаю, поймешь:
Художник
     Он верил в свой череп.
     Верил.
     Ему кричали:
     "Нелепо!"
     Но падали стены.
     Череп,
     Оказывается, был крепок.

     Он думал:
     За стенами чисто.
     Он думал,
     Что дальше -- просто.

     ...Он спасся от самоубийства
     Скверными папиросами.
     И начал бродить по селам,
     По шляхам,
     Желтым и длинным;
     Он писал для костелов
     Иуду и Магдалину.
     И это было искусство.

     А после, в дорожной пыли
     Его
     Чумаки сивоусые
     Как надо похоронили.
     Молитвы над ним не читались,
     Так,
     Забросали глиной...
     Но на земле остались
     Иуды и Магдалины!
Или, вот еще… Я не все помню, но  прочту, что вспомню.  Это как раз то, за которое его хаяла пресса, мол, «Вот! И родина ему – чужая!» Ну, совершенно без понятия! Головотяпы,  лизоблюды неизвестного происхождения! Так и хочется повторить Грибоедова: «А судьи – кто?»

     Так, поезжай. Куда? Куда-нибудь,
     скажи себе: с несчастьями дружу я.
     Гляди в окно и о себе забудь.
     Жалей проездом родину чужую.

Сергей обнял Серафиму.  Сел на стул, потянул ее к себе на колени.  Она поняла, что ему надоел этот разговор и этот Бродский, и все эти поэтические тонкости.
«Неужели опять кровать?» - Эта мысль постоянно нависала над ней, как только муж появлялся на пороге или внезапно одаривал ее  крепким радостным объятием.
- Сережа, ты познакомил бы меня со своими друзьями. У тебя есть друзья? Давай я что-нибудь приготовлю, мы накроем стол. Вы же выпускники, вам что, увольнения не положены?
- Хорошая мысль. Давай в воскресенье я официально представлю тебя своим друзьям в  нашем курсантском кафе. Идет?
- Идет. Только…
 - Что?
 -  Будущему офицеру надо знать, что в таких случаях не даму представляют друзьям, А друзей – даме.
 - Понял. Учту! - И он поднял ее на руки, закружил, покрывая глаза, шею, губы горячими поцелуями. Она засмеялась и попыталась вырваться, уговаривая его: 
 - Может, мы немного погуляем по городу? Я ведь совершенно ничего так и не видела здесь. А еще ты обещал принести мне свой альбом. Надо же мне посмотреть, как протекала твоя служба и учеба за эти годы!
- Ух, ты! Хорошо, что напомнила, Я совсем забыл, я же принес  фотографии, только у меня еще не было времени все это разложить, подписать.
-  А давай,  это сделаю я! Все будет в самом лучшем виде. Ты только подпишешь имена и даты.
К радости Серафимы муж вытащил из зеленой полевой сумки целый ворох фотографий. Супруги уселись рядышком за стол и стали раскладывать все по размерам и по годам. Сергей по ходу комментировал: это физподготовка, это на стрельбище, это барокамера. Занятия  в классе – иностранный язык. А вот  нас подняли ночью по тревоге. А тут мы в увольнении. А это на Байкале. Пикник. Мишка, мой кореш, Алик, они обязательно будут в кафе в воскресенье. Ислам- бек, он почти наш земляк.
- А эта хорошенькая  девушка,  вот, вот эта блондиночка  с короткой стрижкой, она часто на фотографиях с вами мелькает, ее как зовут?
 - Аня.
- Она чья девушка? Мишина или Алика?
- Аня? Она… Да ничья она девушка. Просто гуляет с нами.
Фотографии отвлекли Сергея надолго.  Спать улеглись далеко за полночь и сразу же заснули. Во сне Серафиме снились полигоны, самолеты, курсантские парады и девушки с короткими белыми волосами. Утром они проспали. Сергей чуть не опоздал на построение. На ходу натянул на себя форму,  чмокнул жену в щеку и убежал. Серафима корила себя за свою уловку с фотографиями, боялась, что Сергей опоздал и теперь ему влетит от командира.  Она решила пойти к проходной училища в надежде, что на перемене Сергей выйдет во двор и увидит ее сквозь решетчатый забор. «Только узнаю,  все обошлось или все-таки получил «дыню», а потом пойду и,  как обещала, выстираю его полевую гимнастерку. Уж очень она засаленная на воротнике и манжетах».
 Как она и надеялась, Сергей вышел во двор. Она хотела помахать ему рукой или даже окликнуть,  но  тут же увидела, что он вышел не один. Вслед за ним уже известная по фотографиям  девушка Аня в медицинском халате тоже подошла к скамейке, куда уселся Сергей, чтобы покурить в отведенном для этой цели специальном круге. Посредине красовался вкопанный в землю предмет в виде киргизского казана, на подобии тех, в которых на улицах  во Фрунзе готовят и продают вкусный плов. В «казан» кидали, как она потом узнала, окурки. Аня протянула Сергею палец, он улыбнулся,  зацепил его своим и потянул девушку за собой на скамью. Короткий халатик  ловко  обхватывал миниатюрную фигурку девушки, и  оттого  в жизни Аня выглядела  еще привлекательней, чем на фотографиях.  Она  села рядом. «Слишком рядом для профессиональной беседы медика  с курсантом»,- отметила  про себя Серафима, - можно даже сказать, что и для простого дружеского разговора – тоже более тесно, чем принято».
Смешнее всего Серафиме показалось то обстоятельство, что это  открытие тронуло ее намного меньше, чем новость о беременности Долговой. (О своей она тогда еще не знала).   Только теперь, расслабившись, разрешила себе признаться, что все это время ежесекундно чувствовала: нельзя  позволять комку слезной обиды от безнадежности и безвыходности подкатывать близко к горлу. Это могло закончиться потоком слез и  тогда уже ничем неудержимой истерикой.  Но, как ни странно, именно теперь то, что она увидела, почему-то мгновенно сняло с нее  долгое  настороженное  напряжение, мучившее ее в течение многих дней, дало возможность легко вздохнуть. «Как камень с души», - с облегчением подумала она. Не хотелось даже объяснять себе,  почему ее совсем не напрягло, что Аня обхватила рукой Сережину шею и плечо, а второй рукой нежно погладила его по щеке. «По сути, это даже слишком: убедиться, что тебя предали сразу двое. Может быть, это как-то помогает мне поверить, что теперь я, наконец,  могу простить себе  нелюбовь к мужу и дурацкую, сумасшедшую тягу к… А кто он мне, если честно? Ведь даже и не любовник!  Но это не важно!»

                Она не спешила сообщать Сереже о своем открытии. Не собиралась устраивать ему никаких разборок. Ей было совершенно все равно, насколько далеко зашли его отношения с Аней. «Время покажет. Главное – все кончено.  И там, и здесь».
 Через неделю она поняла, что все только начинается. Ее подташнивало, задержка уже была настолько  затянувшейся, что никаких сомнений быть не могло: она беременна.  Это многое меняло. Теперь она не может позволить себе вольности.  Теперь она должна думать не о себе, а о ребенке. Если, конечно, Сергей  не решит, что ему нужнее Аня.
  Вечером Сергей узнал, что он будет отцом. Известие это привело его в совершенный восторг. На радостях он тут же скороговоркой  зачем-то признался жене, что «был тут небольшой грешок»:
-  Встретился пару раз с этой медсестричкой. Но ты не думай о ней, Симочка, больше она ко мне и близко не подойдет. Я ей давно уже сказал, что люблю тебя, а с ней – ничего серьезного, она и сама это знала. Ты только пойми меня правильно: я взрослый мужик, все ребята тут себе подыскали, так называемых  «военно - полевых». Ну, а мне эта  подвернулась. Простишь меня, больше до самой смерти не повторится этого.
Он подарил жене красивое колье из лунного камня и  раздобыл где-то в теплице или в оранжерее  (Это в октябре - то!) весенние сибирские цветы жарки. Новый год они отметили в курсантском кафе.  Потом будущим выпускникам объявили предварительное решение командования о распределении их на будущие места службы. Сергей уже официально получил подтверждение, что он как обладатель красного диплома отличника   получит назначение в ГДР. В середине февраля Серафима с  письменным ходатайством  командира училища  о  разрешении студентке Никитиной  С. досрочно сдать госэкзамены приехала в университет, в свою комнату №13 на втором этаже  общежития. Не прошло и дня, как Серафиме стало известно, что уже несколько месяцев, как  Долгова и Зорин поженились.
«Ну, что ж. Это закономерная точка, - жёстко сказала она себе,- У них родится ребенок.  И нормально,  что ребенок не будет расти без отца. Я ведь своему будущему дитю – пожелала того же. Не важно, что все это отвратительно подло,   главное, не присваивать себе статуса жертвы. Некого винить. Не вспоминать же с упреками, как любимая Родина погубила моего отца и маму,  загубила мое детство и юность. Не возлагать же вину на убогую детдомовскую яму, из которой можно  беспрепятственно и законно выбраться  только в случае удачного побега или если тебя удочерят, в крайнем случае, возьмут замуж.
В этом вакууме безразличия и бюрократических запретов только решимость и воля, которой, по-видимому, наградили меня  мои предки, может что-то решить и помочь. А теперь, когда нет виноватых, ни в коем случае нельзя позволять себе парализованной воли».
Серафима брела в общежитие по заснеженному тротуару к троллейбусной остановке. Но  троллейбус  перегнал ее, остановился ненадолго и умчался прямо перед носом. «А бежать мне за тобой,- сказала она сквозь набежавшие неожиданно  обидные слезы,-  нельзя! Теперь нельзя. Потому что скользко, и мы можем упасть. А нам это совершенно ни к чему. Пойдем пешком. Это полезно, надо двигаться и дышать свежим воздухом». Она вытерла варежкой щеки. И вдруг вспомнила: так же сделал ее дед, когда прощался с ней. Варежка болталась на резинке, повисшей из короткого, потертого  рукава старенькой цигейковой шубки. Дедушка наклонился, потянул варежку, вытер сначала щечку внучки, а потом свою. Довел до скамейки, стряхнул  своей шапкой – ушанкой снег, сел на скамью и усадил девочку на  свою коленку:
     - Я сейчас тебе что-то скажу, Асенька…(Ну, да! Да! Конечно,  «Осинка ты наша». Это же её, Эстер, так по - детски звали в родном доме! Как же она могла забыть? А так:  дед приказал забыть, и забылось.  Почти все забылось. Даже…Это страшно! Как звали деда? Дед, да и все! Он как молоточком в лобик прибивал: «Забудь, что ты Эстер! И фамилию забудь! Ты теперь Серафима. Фимочка!» И забыла! И только  вот сейчас вспомнила свое имя. Вот именно теперь смогла вспомнить!?  - Фима приложила руку к животу,-  это ты мне подсказала? Да? Ты у меня, значит, – девочка? Да? Я поняла! У меня будет дочка! Я уверена! Эстер будет, Асенька! Осинка).
   Зато ничего не забылось из того, что  накажет ей дедушка  запомнить. Как на магнитофон все запишется: про их семью, про поэтов, про жизнь.
-  Про имя забудь.  А вот… сейчас  я тебе что-то расскажу - шептал ей на ухо дедушка, - ты, может, и не поймешь многое. Но ты просто запомни! Разберешься потом. Запоминай:
Твои мама и папа были замечательными, честными людьми. Когда они были молодыми, они дружили с  великими поэтами нашего времени. Их любили и уважали Пастернак, Осип Мандельштам и его жена  Надежда Мандельштам, и Анна Ахматова. Запомнила? Погибли твои родители потому, что не выдали, где они хранили запрещенные рукописи одного очень хорошего человека, поэта.  Это были очень ценные стихи.  Это - как клад драгоценностей в твоей сказке про сокровища.  Никто никогда больше  не сможет написать такие замечательные стихи.  А люди, которые убили твою маму и твоего папу, они хотели уничтожить эти стихи. Чтобы их никогда и никто не смог прочитать. Никогда, ты понимаешь?
-  Да.
- Ты запомнишь?
-  Да.
-  Твоему папе один раз рассказала жена Оси Мандельштама, как он  спросил свою жену Наденьку… Осинка! Запоминай! Он спросил: «Кто тебе сказал, что человек рождается  на свет обязательно для счастья?» Он прав, радость моя!
 У тебя в жизни тоже не все будет радостное. Но ты все равно уважай свою жизнь. За трудности тоже люби ее. Люди часто обманывают друг друга. Обижают. А жизнь – всегда говорит человеку правду, жизнь говорит: «Я не обещала, что буду всегда счастливой». Это не очень приятно, Ася, но что поделаешь?  Ведь другой жизни у человека не бывает. Какую Бог дал, такой она и будет.  Одна.  Лучше  все равно  не будет.  Ну, может, немного полегче, а потом немного потруднее, а потом опять полегче. Но не на много. Вот и живи. Вот, какая есть, такую и люби. Поняла? 
- Да.
-  Ладно. Я знаю, много тебе наговорил. Но если ты хоть половину запомнишь. И то, - хорошо. Ты поедешь с моим другом. Он отвезет тебя и спрячет от плохих, от страшных  людей. Верь ему, как мне.

              Глава девятая. Крючок и дудка.

В тот день, когда Серафима почему-то уверилась, что у нее будет дочь, в актовом зале их общежития собралось на очередной отчетный вечер - концерт Творческое студенческое литературное объединение, которым бессменно уже много лет руководил парторг института Николаевич Владимирович Карпов.  Серафима знала, что без Зорина там не обойдутся. И твердо решила, что не пойдет. Она устала, замерзла. Ей нужно готовиться к сдаче еще двух госэкзаменов. И вообще! Пряталась, избегала встречи, а теперь на тебе! Пойти прямо на неминуемое столкновение? И Фима повернула  по коридору влево – в сторону, противоположную залу, где уже собралось немало желающих послушать стихи своих сокурсников.
 - Никитина! А Вы куда это свернули? Мы уже начинаем, Нехорошо опаздывать! - К ней подошел Карпов,- тем более, что я,- парторг виновато улыбнулся, заинтересованно  искоса окинул свою студентку с ног до головы,- Вы уж простите, не спросив  Вашего согласия, внес Вас в программу выступающих. Вы же наш активный член объединения,  Ни одна «Литературная  страница» в областной газете «Комсомолец» не обходится без Ваших публикаций…
- Это, Николай Владимирович , Ваша заслуга, не моя. Это Ваш авторитет (она хотела добавить: «и связи», но удержалась от мелкого укуса) в журналистских кругах. Я недавно вернулась из  фольклорной экспедиции, но уже успела в библиотеке просмотреть  подборку «Комсомольца» почти за полгода. Спасибо, что Вы рекомендовали мои стихи и рассказы к публикации.
- Ну вот! Значит, в какой-то степени Вы – моя должница. Пожалейте мою репутацию, я же пообещал в программе, что Вы будете! Поучаствуйте, это, без всякого преувеличения и без намёка на лесть, украсит наш отчетный концерт.
-   Спасибо. Николаевич Владимирович, но Вы поймите, в таком виде…
- А какой вид?  Одеты прилично. А что еще? У нас не балет. Мы и беременных на сцену выпускаем. Да у Вас и незаметно еще ничего, или Вы уже родили?
-   Да что Вы! Моей девочке только 4 месяца. До родов я еще обязана «госы» сдать.
 - Девочке? Откуда Вам знать?
- Уверена. Девочка! Асенька. Я чувствую.
- Ох уж  эти ранние мамочки!
Он по - свойски положил свою мягкую пухлую руку на ее плечо,- вот, как есть, так и пойдемте. Вас объявить пораньше? Или наоборот, хотите сначала друзей послушать?  У  вашего одногрупника Зорина, например, в последнее время такой цикл вылупился! Пальчики оближешь! Скажу Вам по секрету, женитьба  очень хорошо стимулировала его творческий потенциал! Он очень вырос! Если так пойдет дальше,  … Им уже заинтересовались в соответствующих кругах области. И кое - кто даже осторожно высказывает надежды, что его оставят при кафедре  с тем, чтобы со  временем он заменил нашего стареющего декана.
-   Не может быть! Это с его-то грехами молодости? Милиция. Чуть ли не исключение. Кадушкина…
 - Вы такая наивная? Или нарочно дразните меня. Как будто Вы не знаете: чем больше грехов молодости, тем легче держать  в упряжке. Будет стараться, как миленький, похлеще чистого ангела, - Карпов наигранно изобразил, что он случайно проговорился, и, словно спохватившись, попросил,- но, пожалуйста, Серафима, учтите, это пока строжайше конфиденциально, об этом знают считанные лица…
-  А сам-то он знает?
-  Думаю, теперь уже знает,  не могла же его жена ему не сказать! Ведь она всю эту кашу и заварила. С помощью многоуважаемой Лидии Петровны.  Эта Долгова - ловкая и деловая, я вам скажу, девица! С ней наш поэт не пропадет. И если будет держаться ее, далеко пойдет, - он потихоньку продвигал Никитину к  входу в зал, обволакивая сплетнями, прекрасно сознавая, что любая информация о Зорине  дорога ей, как погибающему от жажды – каждая капля росы.
 Она, как  утка на манок, шла за его умело сплетенными новостями, но как только он замолкал, Фима, опомнившись, поворачивалась назад к выходу. До последнего ряда, где были еще незанятые места, осталось несколько шагов. Чтобы усадить ее, наконец, хотя бы в конце зала, Карпов, жестом пригласив ее присесть на  свободное кресло, приземлился рядом и шепнул на ухо:
-  Долгова еще до замужества поняла, что Зорин – перспективная партия. Не зря эта девица так ловко окрутила его, придумав свою беременность.
 Парторг посмотрел на часы, притворно охнул:
- Пора начинать. Спасибо, что согласились.  Быстро и неожиданно легко для своей довольно грузной фигуры  встал, подошел к двери, закрыл ее, подперев специальной перегородкой, и поспешил на сцену.
Серафима изумилась, по привычке  спрятала поразившую ее фразу в память: об этом она подумает после концерта. А сейчас надо решить, что читать, когда Карпов вызовет ее на сцену. Кроме того, не мешало бы сосредоточиться и послушать уже начавшиеся выступления. Но все слова,  долетавшие до нее, моментально отлетели в никуда,  она даже не успевала их осмыслить.
«Придумав свою беременность»
 «Придумав свою беременность»
-«Придумав… беременность»
- «Придумав… Придумав.    Но прежде, чем придумать беременность, все равно надо… Значит, она написала  мне правду, что Данила сразу же, как  проводил меня,   спал с ней. С одного раза забеременеть не удалось, и она просто спровоцировала меня, чтобы я окончательно приняла решение остаться с  Шустовым. Но откуда все эти подробности  знает Карпов? Не будь наивной, Фима! Он же и выбрал  Валентину в помощницы! Неужели не ясно?  Посулил, что, если сумеет оторвать его от меня,  перепадет и ей от деканства Зорина. Квартира, зарплата, хорошая должность в университете. И  вообще – высокий  областной круг общения, престиж, почёт. Обкомовские спец магазины, спецбольницы. Это тебе не семилетка в  Заболоти. Но зачем отрывать Зорина от меня? Ну, это уже совсем просто: чтобы заманить Данилу  должностью, поймать на этот свой крючок и потом заставить плясать под свою дудку.  Будь я его женой, я бы не  допустила крючка и дудки. Вижу этого «серого кардинала» насквозь.  И он это чувствует. Ему нужна  не я, а преданная, зависимая, такая, как Долгова. И грешок про запас, на  всякий случай!  На нем, как на крючке, и держать. Обоих. И его и её. А Лидия Петровна?  А эта, чтобы о каждом их шаге – стучать».   
Одна и та же мысль кружилась каруселью, не отпускала. За все почти полтора часа так и не удалось сосредоточиться ни на одном выступлении.
          Она очнулась от громких аплодисментов. Зорин вышел на середину сцены, щурясь от яркого света. Провел глазами по залу. Внимательно ощупывая взглядом каждое кресло. Когда он нашёл Серафиму, горячий поток, вскипевший  от соприкосновения с его глазами, опалил ее сердце, словно в него закатилось  солнце и  раскинуло свои пронзительные лучи по всему телу. Руки, ноги, лицо, - всё сначала напряглось, как от удара тока, а потом  бессильно  обмякло.
Зорин начал, не напрягая голоса, но каждое его слово отчетливо отзывалось в ней:
Снова пришла ты в мою обитель.
О, как печальны очи твои!
Милая, кто тебя, кто обидел
Там, на планете Чужой любви?

Его взгляд не отпускал ее.

 Ты ведь, я знаю, мне не ответишь.
 Молча, раскинешь золото кос,
Жгучий, нездешний, таинственный ветер
Вспыхнет в огне золотых волос.

Встанет над миром сиреневый месяц,
Негой холодной наполнит меня.
Буду, как прежде, я горестно весел,
Боль твоих глаз на себя приняв.

В тишине, пока не начали хлопать, он тихо попросил:
-Мне хочется прочитать  сегодня  ещё и не свои.
 И не дожидаясь, начал. Не с начала, а как захотелось, с самого больного:
Любимая!
Меня вы не любили.
Не знали вы, что в сонмище людском
Я был как лошадь, загнанная в мыле,
Пришпоренная смелым ездоком.
Не знали вы,
Что я в сплошном дыму,
В развороченном бурей быте
С того и мучаюсь, что не пойму -
Куда несет нас  рок событий.
Лицом к лицу
Лица не увидать.
Большое видится на расстоянье.
Когда кипит морская гладь -
Корабль в плачевном состоянье.

Простите мне…
 Я знаю: вы не та-
Живете вы
С серьезным, умным мужем,
Что не нужна вам наша маета,
И сам я вам
Ни капельки не нужен.
Живите так
Как вас ведет звезда
Под кущей обновленной сени.
С приветствием,
Вас помнящий всегда
Знакомый ваш
Сергей Есенин.

Ему хлопали долго, просили: «Еще!» «Свои!».

Тихо. Смиренны трава и кусты.
Небо истлело. И нет  высоты.
Лишь твои очи в провале ночном.
Очи, вы, очи - тоска о былом

Что же молчишь ты над бездной разлук,
Не заломила светящихся рук?
Или тебе не доступна беда?
Что же не скажешь свое «навсегда»?

  Что ж ты не скажешь: «Прощай. Ты не  мой»
Гаснет заря за вечерней кормой.
Я  не обижен. Меня не жалей:
Все ведь бывает у нас, у людей.

Серафима решила, что она не станет отвечать ему стихами. И вообще – ничем. Просто уйдет. Она встала, но двери  оказались заперты, и дежурного нигде не видно. 
Тем временем Карпов вышел на сцену объявить следующего выступающего. Ему не дали сказать и слова. Кто - то выкрикнул:
- Никитину.
Второй голос поддержал:
 - Да! Никитину.
Через секунду. Это перешло в дружное скандирование:
- Ни- ки- ти- на! Ни –ки –ти –на.
- Прошу на сцену, Никитина!- Карпов вышел ей навстречу, подал руку, когда она пошла по трем ступенькам вверх:
- Устроили спектакль! - сказала она в микрофон с усмешкой,- драма в двух действиях.
 По залу прокатился смех. Понравилось, что она  так по - свойски отреагировала на их настойчивый  вызов.
- Хотите ответа? Пожалуйста! Только вам все равно ничего не станет ясно.
 Года через два или чуть раньше вы, может быть, все поймете. А сегодня – всё засекречено. Она с вызовом посмотрела на пока еще  стоящего рядом  Карпова:
- Подтвердите?  Николай Владимирович!
 Тот с укоризной посмотрел на Серафиму, игриво погрозил ей пальцем, наиграно произнёс, наклонившись к микрофону:
- Чужая жизнь потемки.
Серафима больше не  повернулась к нему.
Я – лошадь, - начала она громко, без микрофона,-
 Я преданный друг.
Меня приручи - я забуду
природную вольность и луг,
приму и узду и подпругу,
и шпоры стерплю и седло,
хоть, может, натрет оно спину,
доверюсь легко и светло
наезднику, как властелину.

Я гибко под ним напрягусь
почувствую стать его – станом,
пусть – горы и пропасти пусть!
Спасу.  Верной быть не устану.
По первому зову помчусь,
друзей и врагов восхищая,
как ветер. Развею и грусть
и сплин застарелой печали.

Но если забывчивый друг
меня как скота ломового
в телегу задумает вдруг
запрячь, - не снесу я такого.
Взбрыкну – и к обрыву метнусь,
сомну ездока и  телегу.
Застынет в глазах моих грусть
и дикая вольная нега…

Предваряя реакцию зала, она сразу же заговорила в микрофон:
- По примеру Зорина прочитаю не моё.  Стихотворение Ташкентского поэта, друга - Сергея Гордина. О том, как важно оставаться самим собой, а не поддаваться  соблазнам и посулам, теряя себя. Потому что в погоне за властью и привилегиями можно потерять и любовь, и себя.
Иди к себе, ищи себя,
Не изменяйся всем в угоду.
Как просто, в сущности, предать
И изменить свою природу,
И улыбаться на плевок,
И ускользать с улыбкой влажной,
На ложь болванчиком кивать
 И предавать, предав однажды.

Найди себя в самом себе,
Где дождь идет и рвется ветер,
Любовь придет средь бурь и бед
И обовьет руками плечи,
и счастье быть самим собой
искупит все нетленным светом,
ведь этот путь, свой путь земной
пройдёшь ты сам – собой, Поэтом.

Самой большой наградой для нее стала долгая пауза. Такая глубокая, что стало страшно: не приняли? Она растерянно улыбнулась,  пошла за кулисы.
 И тут, наконец, разразилась буря. Хлопали, кричали: «Никитина! Гордин!» и даже
«Я- Лошадь»! Но Карпов, сам присоединившись к аплодисментам, мягкой походкой подошёл к микрофону, дружеским, доверительным тоном выразил «удовлетворение и благодарность всем», посетовал на то, что всему, к сожалению, приходит конец. Завтра учебный день.  « Наша поэтическая встреча окончена. До новых встреч!»
         Серафима подождала за сценой, когда зал опустеет, ушла через боковую дверь, которая вывела ее не в коридор на втором этаже, а на лестницу. Пришлось спуститься на первый, выйти на улицу, обойти здание на заднем дворе по снегу, завернуть за угол и пройти  до центрального входа. Она успела замерзнуть, на ходу накинула пальто, которое  не стала надевать после выступления.
Не застегиваясь, она поспешно поднялась на свой этаж, все еще дрожа от уличного мокрого холода.
- Где же ты ходишь, Бродяга! Вся продрогла! - Он  дожидался ее у входа в 13-ую комнату,- впустишь?
 - Нет. Пропусти, Зорин, я замерзла.
Он не стал ее уговаривать, притянул, грея своим телом, стягивая полы своего пиджака - к ее спине:
- Я согрею тебя. Согрею, а потом ты уйдешь. 
 Она почувствовала его сильное,  горячее тело, нервно напряженные бицепсы на груди, на плечах, на руках, обнимающих ее, уткнулась холодным носом в его шею. И замерла.
«Вот так и прожить всю жизнь», - подумала. И нехотя медленно отстранилась от него, упираясь отогревшимися руками в его твердый, мускулистый живот:
- Не хорошо, Никитина, обниматься с женатым мужчиной. Он теперь не твой,- сказала вслух. Себе, но больше – ему. Отодвинулась, запахнула полы пальто, но не застегнула: дрожащие руки не нашли пуговицу. Решила уйти. И не смогла. Прислонилась к стене. Жадно всматривалась в его лицо при тусклом свете сорокавольтной коридорной лампочки, еле светившей из-за  черных прутиков грязной проволочной  сетки.
Он неожиданно, легко,  еле касаясь, провел рукой по ее животу. Она только внутренне напряглась, но  не шелохнулась:
- Пусть Асенька почувствует руку человека, который мог бы стать ее отцом. Но не стал, - сказала жестко, еле разжимая губы.
 - Асенька? Почему Асенька? Думаешь, будет девочка?
- Обязательно! Завяжу ей бантики, надену короткое платьице и будем гулять.
Она увидела, что он тоже улыбается, доброй, пухлогубой  Зоринской улыбкой.
-А почему она такая маленькая? Почему еще нет живота? У моей мамы, ты же знаешь, что я – старший, нагляделся, в шесть месяцев уже было заметно. А ты – как и была.
-А у твоей уже большой живот? Она же забеременела раньше меня. Прямо  2-го сентября. В день моего отъезда. А! Нет, не в день!  В - ночь.  Вот у нее уже должно быть шесть месяцев. А  нам с Осинкой только 4 месяца. Мы решились на это только в октябре, когда  я получила  от Долговой письмо с новостью, что ты подарил ей  ребенка. Ну, тогда я и подумала:
- Бросить девушку с ребенком может каждый, а жениться на ней может только настоящий мужчина! Ты же – настоящий мужчина. И поняла, что ты меня не дождался.
-  Издеваешься? Я уже знаю, что она обманула меня. Она  забеременела после  того, как мы расписались. Я-то  думал, что она уже беременная и…
- … и стал честно выполнять свой супружеский долг, тогда она и вправду забеременела!! Всё ясно!  Ну, а сюда зачем пришел сейчас?
- Я люблю тебя…
- Теперь и я могу сказать тебе то же самое.
- Я знал это всегда.
- Да? «Любимая, меня вы не любили!..».
- Это от горя, Фима. Это от боли… Я схожу с ума. Там мое дитя в ней… Она из Заболотья пишет мне письма. Сумасшедшие. Она уже знает, что ты приехала. А я не могу ей пообещать, что не буду даже подходить к тебе, как она требует.  Я когда-то подарил ей Бунина…
 - На день рождения. Да! Она писала мне. Учти!  Чтобы ты не утонул во лжи, предупреждаю тебя, что она все подробно описала мне: и ту ночь в сентябре, и что ты приезжал к ней с Днем рождения поздравить.
- Она все равно знает, что я люблю только тебя. Смотри, что она написала мне.
-  Не надо. Хватило мне её писем. Не буду я читать. Она тебе  пишет. Это ваши семейные дела.
 - Да нет. Она прислала цитату  из Бунина. Потрясающая цитата. Помнишь рассказ «Деревня»? Там Тихон о никчемной жизни говорит. Отчаянно, страшно и так просто. Вот это и прислала: «Была у меня стряпуха…»  Вспомнила, Фима?  «Подарил я ей, дуре, платок заграничный, а она взяла, да и истаскала его наизнанку…– лохмотья одни остались. Вот так и я…с жизнью - то …своей». Видишь? Она понимает, что будет наша жизнь с ней – наизнанку. 
 -  Перестань, Зорин! Не будем  присваивать себе статуса жертвы. Некого винить. И не вали все на жену. Ты  - предал меня, ты, -  Серафима видела, как сомкнулись до боли его  губы, как нервно сузились глаза от этих трех слов, которые жгли ей душу: «Ты предал меня» - но все - таки договорила, потому что это важнее всего сейчас,- вот только  понять хочу:  предал по наивности или по расчету?  Потому и решилась в последний раз поговорить с тобой, хочу это понять.
 - В чем мой расчет? – он спросил это холодно, почти враждебно.
-  Карпов, пока вел меня  в зал, поведал, обтекаемо, но вполне понятно, по секрету: Валентине, пообещав  всяческие блага, «посоветовали» рассказать тебе, что могут при распределении  или чуть позже вытащить  тебя из Заозерья. При этом не стали скрывать, кто выиграет, а  кому придется не сладко. Намекнул, чтобы и  девушка не скрывала, кто так печется о нем, чтобы знал  ты, кому обязан. Она же тебе прямо сказала, что это Карпов  ее послал к тебе в ту ночь?  И что Романыча они  уберут! А тебя на его место прочат. Знал? Все ты знал. Она обманула тебя? А может: «Я сам обманываться рад…»?
       Он слушал Серафиму и вспоминал, что, действительно, да! Валентина говорила ему это.  Про Карпова,  про Романыча.  И «держись меня…» Но разве он мог подумать, что все это не девчачья болтовня,  а продуманно всё  по плану. Так подло.  Выходит…
- я подлец. И дурак.
Она улыбнулась, но совсем не обидно. «Господи! Губы-то какие! Как у обиженного ребенка! Что же мы наделали с тобой, Данилка! Что сделали с нашей любовью!»- и побыстрее отвела глаза в сторону, чтобы не увидел он, как любуется она им, и как хочется ей плакать. Собралась, и с усмешкой:
- Ладно. Время покажет, что больше: подлец или дурак. Прощай, Зорька. Не надо нам больше так близко, наедине. Мы потерялись, но они - то нас любят. Не забудь только про крючок и дудку! 
-  Про какую дудку, про какой крючок?
- На крючок – ловят, а под дудку – пляшут!
 Он понял, что она сейчас  повернется, откроет себе дверь в комнату № 13  и уйдет навсегда.
- Дай руку! Дай мне свою руку. Бродяга! Ну, пожалуйста!
Он, осторожно  перехватил  в запястии её протянутую для пожатия руку и приложил к  своему сердцу. Серафима почувствовала, как о её ладонь оно бьется сильными, частыми ударами, словно между рукой и сердцем нет преграды. 
- Не мучь  меня,  Данила. Нам с Осинкой  это вредно. Иди, пожалуйста. Иди, - заставила себя опустила руку - оборвала связь.
Он медленно пошел по  длинному темному коридору, не оглядываясь.
И вдруг вспомнил грозу в Заозерье. Резко двинулся к черному выходу. Распахнул дверь. Вышел на улицу, глотнул морозный воздух:
-Где ты? Где ты, гроза моя очистительная! Где ливень? Как смыть с души камень?
 Он поднял лицо к небу. На чистом холодном небе сияла, чуть запрокинув голову, счастливая, безразличная луна.

                Глава десятая.  «В дыму  березовых лавин»

Танюшка из 13-ой комнаты редко, но все-таки писала ей в Германию. Однажды даже фото  свое прислала. Хорошенькая, как и раньше, но уже без «бабеты». Теперь она  предпочитала  сессон, как у  Мирей Матьё. Танюшка написала про тех  из их  группы, о ком  что-нибудь знала: « Зоя Иванова в обкоме инструктором, Витька Архипов директор в какой - то районной школе. Девчонки  из нашей комнаты все замуж повыскакивали,  даже успели уже и по детёнку завести. А Долгова наша после дошкольного факультета на физмат поступила. Представляешь? И без экзаменов, переводом с дошкольного факультета. Сразу на четвертый курс. Классный математик! Конечно, а что ей! У нее муженёк такой молодой, а уже старший преподаватель, в большом почете,  поговаривают, что под  ведущей и направляющей рукой парторга  университета далеко шагать собирается. Диссертацию по Муйжелю он защитит. ( А может уже и защитил).   Доцентом станет, время пробежит.  А там  не за горами  прямая дорожка  и в деканы. Так что, ей можно! Девочка у них. Жозефиной зовут. Ну, не знаю, как можно было такое придумать? Вырастет, будет Жозефина Даниловна. Тут, по -  моему, Зорину вкус отказал.  Романыча жалко, довели человека. На старости лет попивать начал. Весь факультет, не скрывая,  гудит, что уберут его скоро, на пенсию – с почетом. Кто его знал, жалеют, а первокурсники, второкурсницы прямо все поголовно в  молодого Зорина влюблены. Даже, кто не на филфаке, бегают, когда удается, его лекции послушать. «Офигенно,- говорят,- 19 век читает».  Девчонки за ним, прямо, как за артистом, табунами бегают. Но Лидия Петровна - недремлющие ухо и всевидящий глаз. С Долговой в крепкой дружбе, чуть что, тут же докладывает  жене. Та его крепко в узде держит, не загуляет! Это мне все Нина Еремина из биологического  рассказывает. Мы с ней часто в Центральном  универмаге встречаемся (Помнишь? Девулька такая, малявка, прибегала на собрание, поддержать от всего биологического факультета любимого поэта. Это, когда Зоя Иванова за Кадушкину Зорина прорабатывала).  А сама я как-то с ним на конференции встретилась. Еле узнала!  Импозантный такой, в костюме, при галстуке. Он меня первый окликнул.  «А фигура, -  говорит, - у тебя до сих пор  «не срамная». Помнит, как закатывался к нам в комнату по утрам, когда мы еще в ночнушках только просыпались. Спасибо за фотографии твоей Асеньки. Прелесть лапушка!  Четвертый годок только, а глазки такие умненькие.  И бесята в них светятся, прыгают. Вся в маму! А волосики золотые, как у тебя? Пришли мне и свою фотку. Я же тебе прислал. Идет мне каре? Ладно! Целую вас. Мужу твоему привет.  Ты про него не пишешь, как он там? Как живете, подружка?!»
    Серафима ответила скупо, но честно: «Ничего живем» Действительно, «ничего». Иногда казалось, что  все улеглось, быльем поросло. Где-то там, в далекой России живет человек, которого она когда-то любила. А сейчас вся любовь ее – Асенька.  Все ее словечки записывает Серафима, книжки ей читает, в игры с ней играет, песенки разучивает. Работы нет, и не предвидится. Хотела хотя бы в школу на время устроиться, все занято. Стала в клуб ходить, там жены молодых офицеров ансамбль неплохой организовали. Ведет его на общественных началах профессиональный дирижёр Галина Пономарева. Талантливая. Чуткая. Естественно, ансамбль разучивает песни по памяти. Без нот. На четыре голоса Галина разделила всех. И каждому голосу день определила. Серафиме,  второму голосу – понедельник. Она берет на репетиции  Асю. Та сидит, внимательно слушает, а скоро и сама подпевать стала.  Хорошо. Пусть поет. Слух, значит, есть, а голос проявится. Вот только песня Серафиму раздражает:

«Я назову тебя Солнышком, только везде успевай
Я назову тебя Зоренькой,  только ты рано вставай…»

 Ну вот! Допелись. «Зорька!» Этого  мне только не хватало.
- Чушь какая! Галина, кто это написал? Это не поэт, это рабовладелец  какой - то! «Будешь, мол, любимой моей, только успевай все делать, нечего валяться в постели, вставай пораньше…» И это мы будем петь?
- Эта песня в журнале «Клуб» напечатана. И ноты тут есть. А у Вас что-то лучше есть?
 -Ну, насчет нот – не могу ничего обещать, а текст есть, как мне кажется, не хуже.
- Спеть сможете?
-  Могу.
-  Тогда прошу.
Серафима глянула на Асеньку - Споем? Вставай - на стульчик.
В дыму березовых лавин
тоска нас метит с колыбели,
и в синих сонмах  соловьи
 насквозь всю душу нам пропели.

В лесах такая благодать.
В туманах бродим до рассвета.
Нам просто надо тосковать,
Нам без тоски отрады нету.

В ленивых отблесках луны,
в изгибах сонных тропки узкой
мы все безропотно больны
тоской щемящей, сладкой, русской.

 Ася пела с мамой так же самозабвенно и нежно, как она. И хотя Серафима очень сомневалась, что дочь понимает смысл хотя бы половины слов, но, во всяком случае, тоненько  держа  первый голос, она не съехала на мамин второй,  и, маленькая обезьянка, точно повторяла все мамины интонации, хотя  в некоторых словах не выговаривала буквы.
- Обалдеть! – только и сказала Галина. Подошла к ребенку, села перед ней на корточки:
- Асенька! Где ж ты научилась так красиво петь? В какой школе?
- Я еще не училась, - серьезно ответила девочка, - но я уже была в школе. С мамой. Вчера.
- Да? А что же ты там делала?
  Маленькая Эстер задумалась, явно вспоминая, что ж она там делала. И охотно вспомнила:
- Яблоко ела. Мне тетя в очках дала.
 Галина отвернулась, беззвучно  затряслась в смехе. Потом повернулась к Серафиме:
- Чья песня?  Текст? Мелодия?
- Моя песня.
- Какая ты молодец! Да мы из этого романса конфетку сделаем.
-  Да? - Обрадовалась  Асенька. Мы с мамой конфетки любим, правда, мама?
- Правда, дочь. Главное, чтоб только без Зорьки.
С Галей Пономаревой быстро и незаметно перешли на «ты». Однажды договорились вечером прогуляться по окрестному лесу, которым был окружен военный городок.
- Уложим спать мужей, а сами погуляем.
 Постепенно эти прогулки стали для них радостной необходимостью.
 Правда,  немецкие  леса, как в России платные парки, слишком ухоженные, но все-таки – леса.
- Давай тихонько споем? Эту, твою:  «В лесах такая благодать. В туманах бродим до рассвета…» Ну что за прелесть! Вот, кажется, простые слова,  а сердце от них сжимается.
Они медленно шли вдоль березняка, вдыхая тонкую свежесть едва распустившейся листвы.
- Это от ностальгии. Сколько лет вы с мужем уже в Германии?
- Пятнадцать. Ты знаешь, я теперь и не представляю, как  вернусь в Союз. Тут ведь возвращение воспринимается всеми как наказание  за провинность. Только и слышишь: «Ещё один проступок,  и отправитесь в Союз». И вдруг твой романс… Я, как помешанная, затосковала по родине.  Тоскую, и боюсь возвращения.
-  Почему боишься?
Галина молчала. Они прошли по широкой просеке, очищенной от валежника, вышли на знакомую поляну и увидели на чистом небе неправдоподобно огромную луну. Она выскочила из - за тучи и, словно подгоняемая ветерком, пытается  удалиться от нее. Не дождавшись ответа, Фима остановилась и, задрав голову, стала смотреть на серебряный шар луны:
-  Смотри, кажется, что луна убегает от тучи. А на самом – то деле, просто ветер не успевает нагнать на нее тучу. А она себе, как королева подневольная стоит на небе, и, наверное, безразлично понимает, что туча все равно закроет сейчас ее лицо. И ничего с этим не поделаешь.
 Гала тоже стала смотреть на луну:
  -  Я тебя мало знаю, но почему-то мне хочется тебе довериться, ты веруешь?
- Хорошо спросила, - улыбнулась  Серафима, -  по -  настоящему. Да. Верую. А у тебя и спрашивать не стану. По вопросу поняла.  Не опасайся меня, я умею молчать.
Галина тихонько, скороговоркой начала, так что даже не похоже было, что стихи говорит:
  Воротишься на родину. Ну,  что ж.
     Гляди вокруг, кому еще ты нужен,
     кому теперь в друзья ты попадешь?
     Воротишься, купи себе на ужин
     какого-нибудь сладкого вина,
     смотри в окно и думай понемногу:
     во всем твоя одна, твоя вина,
     и хорошо. Спасибо. Слава Богу.
Фима поняла, что это ответ на вопрос «почему боишься?». Она  улыбнулась и продолжила, приблизив свое плечо к Гале, оторопевшей от неожиданности:
  Как хорошо, что некого винить,
     как хорошо, что ты никем не связан,
     как хорошо, что до смерти любить
     тебя никто на свете не обязан.
……………….   
     Как хорошо, на родину спеша,
     поймать себя в словах неоткровенных
     и вдруг понять, как медленно душа
     заботится о новых переменах.
- Ты знаешь его? Откуда ты Бродского знаешь?
- А ты?
 Я ведь из Архангельска. В 65 году поехали мы с Димкой… Ой ты не знаешь? Дима-это муж мой. Я тебя с ним познакомлю, мы с ним из одной школы. Ну, вот, поехали в отпуск к родителям. Там мне мои знакомые ребята по культ просвет училищу и рассказали про опального поэта. Стихи – сумасшедшие. Мы их, как только «доставали», все наизусть заучивали. Хранить опасно:
В деревне Бог живет не по углам,
как думают насмешники, а всюду.
Он освящает кровлю и посуду
и честно двери делит пополам.
В деревне он — в избытке. В чугуне
он варит по субботам чечевицу,
приплясывает сонно на огне,
подмигивает мне, как очевидцу.
Он изгороди ставит. Выдает
девицу за лесничего. И в шутку
устраивает вечный недолет
объездчику, стреляющему в утку»...
- Разве можно судить человека за такие стихи? Сима! Какой же он тунеядец? Такое писать, это ведь труд! За это награждать надо. Может, за то, что про Бога?  У нас ведь все «великие» поэты, как по команде,  безбожники!
- А вот это ты знаешь? В 60-ом написал:       
   …   Вперед-вперед, отечество мое,
        куда нас гонит храброе жулье,
        куда нас гонит злобный стук идей
        и хор апоплексических вождей.
Галина ахнула:
- Так это ж сущую правду он сказал!
- Правду, Галочка, нам только жизнь раскрывает. А люди – молчат. В нашей стране о правде лучше молчать. Иначе, как Бродскому: допросы, психушка, суд.
-  А ты спрашиваешь, чего я боюсь!
 - Хочешь сказать, что в нашем военном  городке лучше?
- Нисколько не лучше, тут  одно  преимущество, что две зарплаты, одна нам, другая в Союзе на книжку. У всех, кто здесь служит, только  одна цель: обарахлиться: «Мадонны» закупают, столовые и чайные.  За коврами охотятся. Хрусталями запасаются. Мебель пересылают контейнерами в Союз.  Да что я тебе рассказываю, ты, наверное, и сама все это уже знаешь. Еще увидишь, в какой клоаке живем! Подслушивают, записывают на кассеты, магнитолы, «стучат». Как  скорпионы в тесной банке. Если  даже здесь так, то как там, в Союзе?
Серафима  оторвала глаза от неба, где тучка все-таки догнала королеву и проглотила её. Стало  темно. Зато высокие звезды ярче выделялись там, куда туча еще не добралась.
- А в  нашей Стране Кривых зеркал Хрустальный Мальчик превращается понемногу в ледяного Гая,- она хотела это только подумать, но, видно, оттого, что ей так  долго  приходилось говорить о нем лишь с собой, слова вырвались наружу.
 Галина не спросила, о ком речь: с такой горечью и болью говорят только о любимых.
- И нет Герды, чтобы спасти и отогреть?
 - Герда далеко. И замужем.
 -  Хочешь? Дай ему мой адрес, пусть присылает письма на меня.
 -  А твой Дима?
- Ключ от нашей кабинки на почте у меня. Я получаю письма сама. Сама читаю, сама отвечаю и его родителям, и своим. Дима у нас в семье  любит только свое кресло  и телевизор.  Все остальное, что происходит вне службы, как дым, пролетает мимо него. Обтекаемый мужчина.
- Тяжело тебе с ним?
 - Наоборот. Удобно. Я привыкла.  У него своя жизнь. У меня своя. Главное, чтобы каждый честно исполнял свои обязанности.
                На следующий день после этой прогулки  Серафима сфотографировалась. Обычно при необходимости  она делала это у «своего», военторговского  фотографа. А в этот раз решила выйти за ворота военного городка  в немецкий солон. Через полчаса, как сказали, пришла  забирать фотографии. Ганс, так  звали хозяина, сам выдавал клиентам работу своего фотографа,  неплохо говорил по – русски, сказывалась близость его салона к военному городку:
- Фрау заказала  zechs фото?
 -Я. 
Серафима, даже не задумываясь,  заказала шесть фото по правилу, установленному в СССР: шесть - обязательный стандарт. Больше можно, меньше нельзя.
Хозяин уважительно посмотрел на нее, достал стопку фотографий. Каждую показал. Шесть фото, шесть разных позиций: то с улыбкой, то серьезная, то в профиль, то в анфас, то опущенные глаза, то взгляд в облака…Она даже растерялась. Таких открыточных фотографий у нее никогда не случалось. Улыбнулась, сказала «Danke schon», протянула руку и обомлела.  Курт, приземистый, круглый, подвижный господин, с явно выделяющимся солидным животиком, с благородной сединой на хорошо уложенной  прическе, скинул рыжий мягкий костюмный пиджак, оставшись в зеленоватой рубахе  в нежную светлую полоску, и  она  увидела на его руке повязку светло - оранжевого цвета. Такие в городе носили инвалиды, участники Второй Мировой  войны. В знак того, что окружающее население  обязано оказывать инвалиду почёт, уважение и при надобности - всяческую помощь.  Серафима  отдернула  руку, раскрыла сумочку, указала пальцем, куда положить конверт,  вынула из кошелька нужную сумму марок, положила на столик,  щелкнула застёжкой и стремглав  выскочила на улицу. Сразу же, не заходя домой завернула к Галине Пономаревой. Дима сидел в кресле. Приветливо махнул рукой и тут же уткнулся в телевизор, там шла обычная, нескончаемая трансляция очередного футбольного матча. Женщины устроились в другом конце гостиной на диване, придвинув к себе ненужный хозяину журнальный столик на колесах.
- Ты что такая взъерошенная? Что-то случилось? А где Осинка?
- У соседки, Играет «в школу»  с ее дочкой,  почти  ровесницей Элочкой. Смешная такая! Элочка еще плохо  разговаривает.. Ася ей тычет пальцем в книжку, показывает солнце и требует ласково менторским тоном:
- Элотька! Сказы: « это сол –ныс –ко !»
 Серафима успокоилась, рассказывая про Асю. Вынула конверт с письмом для Танюшки, подписала и вложила в него две свои фотографии, посмотрела на Галину. Та взяла у нее конверт,  внизу, где пишут обратный адрес, написала четким почерком свой.  И тихо уточнила:
- Ты этой Тане все объяснила насчет моего адреса?- И заклеила конверт.
Только после этого уже спокойно потребовала:
 - Теперь рассказывай, что случилось за проходной.
Серафима рассказывала почти шепотом, чтобы не мешать Диме слушать комментатора. Но в самом конце  снова ощутила противную дрожь в груди:
- Представляешь? Может быть, именно этот холеный старичок расстрелял в 41 году  моих  сорокалетних бабушку и дедушку на Украине в еврейском местечке недалеко от Одессы!
В зале внезапно повисла необычная тишина. Это Дима выключил телевизор. Он повернулся к Серафиме:
- Кого он  расстрелял  в 41 году в местечке?
- Дедушку  и бабушку.
- Твоих?
- Моих.
-  В местечке? Или в селе?
-   В местечке.  Помню еще с детства: у нас в семье говорили: «в местечке».
- Так ты, что? Выходит,  - еврейка?
Серафима удивленно застыла. Задумалась. Она не запомнила  имен и фамилий. Так велел дед. А об этом событии, о расстреле папиных  родителей, он  ничего не сказал. Она знала об этой семейной беде с того момента, как начала сознавать себя, как помнят дети портрет на стене, дерево во дворе, любимую игрушку, дом. И помнила, а не вспоминала  - всегда, с  раннего детства, почти автоматически, как Эстер запомнила песню, которую они пели вместе:  «В дыму березовых лавин». Это была память без раздумий, без выводов. Поэтому вопрос Дмитрия, словно  разбудил ее.
 - Выходит, так,- поразившись простоте вывода, согласилась, - я никогда  не задумывалась  над этим.
  - Скажи  Шустову, чтобы  доложил командиру. Лучше пусть сам скажет. Если  особый отдел докопается, будет другой удар, штрафной, -  он лениво потянулся всем телом, хрустнул поднятыми вверх руками,- ладно, девчонки, вы там разбирайтесь, а я матч досмотрю. Гала, давай мельничку, я кофе намелю.  Кофейку  хочется.

          Вернувшись  от Пономаревых, набрала из большого ящика  за домом торфяного брикета, растопила круглую зеленую печку, похожую на буржуйку, сварила овощной суп, поднялась наверх к соседям за Асей, стала кормить ее, и все время сосредоточенно думала о странном открытии в самой себе. Что-то непривычно чужое таилось, жило - поживало себе, существовало в ней. А она и не подозревала. «И что же мне теперь делать с этим? Не замечать? Забыть? Но  это  же – я! О себе не забудешь. Надо как-то почувствовать, отыскать это в себе. Должно же хоть  в чем-то оно проявиться? Вот, наверное, сегодня в салоне и проявилось»
 Сергей вернулся со службы поздно, когда дочка уже спала.
- Ну, что? Сегодня опять пойдете с Галкой гулять по лесам?
   - Нет.
   - А что ж так? Она ж тебе теперь дороже мужа родного.
   - Сереж! Мы же гуляем, когда наши мужья уже засыпают.
     Ну, что ты цепляешься? Что у тебя?  На службе что-то не так? Вы спите, а мы гуляем. У вас на службе  общение. А мы, как клуши, – дома и дома.
- Ну и что, что дома? Другие жены вон очереди с утра занимают, сервизами запасаются, за коврами охотятся, хрустальные вазы выбирают. А у вас с Галкой только песенки на уме. Так у нее Димка – особняк. Ему домой принесут. Тебе за ней не угнаться, она тут давно и надолго. А мы в любое время загремим в Россию – матушку,  как были голытьбой, так с голой задницей и вернемся.
Серафима застыла в изумлении.
- Кто у нее Димка?
- Особняк. А ты не знала? Ты там у них осторожней. Не очень откровенничай. Быстро на крючок попадешь…
Серафима медленно осела на табуретку:
-  Уже …
-  Что уже?
-   Сережа, кажется, я тебя здорово подвела. Но  я, честное слово, не знала. Пономарев мне сам это объявил. Да еще и посоветовал, чтобы ты командиру доложил.
- Да что случилось – то? Куда ты вляпалась? Опять эти стишки крамольные?
- Хуже.
-  Да говори же!
- Я при нем Галинке рассказала, что моих дедушку и бабушку в 41 году немцы в местечке расстреляли.
Сергей скривил тонкие губы,  зачем - то руками  провел по голове, потом по оголенной шее, потом сложил руки, обхватив ладонями локти, и процедил  изумленно сквозь зубы:
 - Так ты… жидовка?!
Серафима вздрогнула от непривычного чужого звука. И не понимая, как это вдруг произошло, почувствовала, наконец, глухое, но  удивительно пронзительное присутствие в себе сопричастности к этому дикому слову. Подошла к Сергею и резко, с размаху полосонула его ладонью по щеке.

                Глава одиннадцатая.    Стог.

Поселок Сеща на Брянщине стал известным на всю страну  после выхода на экраны фильма «Вызываем огонь на себя» режиссера   Сергея Колосова, в котором главную роль Анны Морозовой  играла Людмила Касаткина. Только в кино он назывался Сеча, что на самом деле и было настоящим историческим именем этого древнего военного форпоста России.  Для Серафимы это был третий военный городок. Первый в Иркутске. Второй Германский. Именно этот  второй, в  Ораниенбурге, положил  конец семейному равновесию, но остался в душе воспоминаниями о сказочных  ночных прогулках по лесу с Галиной и радостью знакомства с Цвингером, с  Шоколадницей и Сикстинской Мадонной в Дрезденской галерее, с «Германской Швейцарией».    А еще запекся  болью  от посещения концлагеря Заксенхаузен. Она покинула Германию несравненно спокойнее, чем Сергей. Возможно, потому, что именно Германия помогла ей окончательно  понять: пока они с мужем не стали настоящими врагами, ей следует попросить у него развод. Эта мысль показалась ей настолько естественной и единственно верной, что переезд на Брянщину она восприняла как подарок судьбы. В Германии развод помешал бы карьере Сергея. В Сеще это сделать  гораздо проще. А пока они сняли угол в деревянном доме, недалеко от военного городка. Это был, действительно, угол. Его в большой светелке хозяева отгородили  фанерной перегородкой, не доходившей даже до потолка. Поставили  широкую высокую кровать и тумбочку для настольной лампы. Рядом, таким  же манером отгородили еще один закуток. Туда поместилась Асина кровать и ящик с её игрушками. В этом же помещении, называемом хозяевами «залом», стоял  посредине большой круглый стол, покрытый длинной тяжелой скатертью,  а в дальнем углу, который ближе всего к двери, - половина русской печи, вернее сказать, ее лежанка. Сама печь была в другой комнате,  в которой жили хозяева. Правда, они «жили» еще и в «зале»: слушали там старый приемник «Балтика», строчили что-то на ножной машинке «Зингер", скрипели дверцами старого трехстворчатого шкафа, где висел единственный  обширный костюм хозяина и выходное платье хозяйки. А на полках аккуратно сложенное нижнее белье, носки, кальсоны, полотенчики  и большая белая праздничная скатерть с такими же накрахмаленными салфетками. Жильцам тоже позволили повесить кое - что в этот шкаф. Тем более, что контейнер с вещами, отправленный из Германии, все еще где-то ехал, а с собой взято не так уж и много, в основном Асина одежда. Всё можно и в чемоданах подержать. А чемоданы хорошо умещались под кроватью. Еду готовили на печном огне, если прохладно, а нет - так на керосинке в маленькой кухне у самого входа в дом. Там же – прибитый к деревянной стене рукомойник. Принеси воды из колодца, залей  и умывайся. В крайнем случае, можно и по пояс сполоснуться. Только потом не забудь таз от мытья вылить на улицу, да подальше, чтоб сам же при выходе не угодил в грязь. Ну, это вроде баловства, а серьезно, - это пожалуйте в баню. Не далеко, на краю поселка. Два дня в неделю. Один день мужской, другой - женский. И все бы ничего, если б хозяин после каждой бани не напивался до чертиков, оставаясь в таком состоянии дня  три – четыре. «Упимшись», мужик забирается на лежанку и оттуда, пока не сморит его  алкогольный сон, выкрикивает в полнейшей тишине целые рулады мата. Наберет воздуха полные легкие и орет без остановок, пока воздуху хватает - аж задохнется. Потом помолчит,  поспит и опять воздух в себя втягивает.… А заканчивалось это выступление за полночь. Причем, очень своеобразно и  совершенно необъяснимо:
- Вылетайте отсюдова как ласточки! Я говорю, как ласточки, вылетайте отсюдова, как ласточки! Как ласточки вылетайте! – Поорет так  часок, другой и, наконец, устав, засыпает богатырским сном с храпом и громкими внезапными вскриками.
Протрезвев, хозяин не может объяснить, кому он это кричит, хотя честно силится вспомнить.
Серафиму не очень тяготили эти бытовые неурядицы. А «ласточки» ее даже смешили. Сначала она только переживала за  Асю « наберётся ребенок народного фольклора». Но странное дело: Осинка почему-то словно и не слышала ни матерщины, ни криков про ласточек. Сидела себе у своего ящика с  игрушками, разговаривала с куклами, складывала из кубиков замысловатые домики, пела свои песенки. А порой даже просто засыпала под эти дикие пьяные крики.
-   Подожди! Она тебе ещё все это выдаст,  - Сергей всячески, любыми путями через даже самую маленькую проблему старался намекнуть жене, что это из-за нее. Мол, из-за тебя вот мы теперь живем в таких условиях:
 -  Сама знаешь: что в  детстве ребенок услышит - на всю жизнь запоминается. Серафима подумала, что он прав, дети порой на всю жизнь запоминают мелочи, на которые взрослые  даже внимания не обращают. Но сейчас его обозленные придирки  были вызваны вовсе не заботой о дочери. И она все яснее понимала что должна объяснить ему раз и навсегда, что там в Германии они потеряли друг друга навсегда.
        Серафима через плечо безразлично поинтересовалась:
-А ты от кого в детстве услыхал свое «лаковое слово», которым меня заклеймил? От папы? От мамы? Или от соседа?
  Сергей вспыхнул:
- Какого еще соседа? Ты на что намекаешь?
- Я не намекаю, я выгораживаю твоих маму и папу: они партийные, а потому не пристало им так распоясываться. Думаю, что  такую ненависть оголтелую ты не мог перенять от родителей  -коммунистов, А услышать это мог только от соседа. Безграмотного забулдыги.  А ты что подумал?
Сергей умел красиво  ответить, но был  тугодумом. Поэтому он ничего не  сказал. Зло швырнул дверью и ушёл на службу.

 А Серафима в этих, все чаще повторяющихся вспышках всякий раз заново переживала тот вечер в Германии, когда он одним  словом навсегда расколол их зыбкое  семейное сосуществование. Тогда, после пощечины, он тоже ничего не ответил. Побросал  в «тревожный» чемодан зеленые военные рубашки, носки, майки, трусы и ушел. Жил в офицерском общежитии.
Через неделю внезапно вернулся,  аккуратно разложил  по местам вещи из чемодана. Взял дочку на руки, обнял, поцеловал, они долго бегали друг за другом, играли, хохотали. Потом покормил Асю кашей, которую подала им Серафима, и уложил ребенка спать:
- Поговорим?
- О чем?
- Галкин муж, хоть и особняк, но парень ничего. Я с ним разговаривал. Он сказал, что Галка за нас его очень просила. Поэтому он предлагает мне один ход, который может устроить и его, и нас, и командира полка. Я должен согласиться освободить свое место в Германии, принять предложение на перевод. Предлагают должность в Сеще. Это на перегоне Брянск  – Рославль. Димка сообщит командиру, что я согласен, мол, Димке удалось меня уговорить. Командир закроет глаза  на утаенные сведения о национальности моей жены.  Мое теплое местечко отдадут одному генеральскому сыночку. А мы по – добру, по - здорову  уезжаем служить в Сещу. И  командиру полка хорошо, (устроит родственничка), и  генералу хорошо,  и его сыночку хорошо, и особняку поощрение, что открыл подлог, да еще сумел уговорить освободить  местечко…
 - Есть другой вариант, - Серафиму передернуло от подлости этого тройного соглашения. Кроме того, она не желала принимать жертв от Сергея.
-Какой?
- Без твоего самопожертвования.
 - Ну, какой?
 - Развод. И все. Ты за меня не отвечаешь. Можешь даже сказать, что я тебя обманула, скрыла такой ужасный факт своей биографии, а ты не знал.
- Ну, если на то пошло, то я тоже не желаю твоих жертв. А, кроме того, развод не украсит мою биографию. Развод – это пятно.  И в - третьих, мне предлагают подполковничью должность! Ты представляешь? Начальник парашютно-десантной службы  авиационного полка! Ты же знаешь, у меня уже разряд по прыжкам подтвержденный.
 - Если тебе это выгодно, соглашайся. Но вопрос о разводе остается.
- Ну, это мы посмотрим.
 И они покинули Германию.

А перед отъездом в Союз Галина в последний раз позвала Серафиму побродить по хоженым лесным тропкам.
Теперь в Сеще Фиме все чаще вспоминалась эта     их последнюю прощальная  встреча.
Галка плакала и кляла Димкину службу:
- Парадокс, Сима! Парадокс в том,  мы с ним – дети репрессированных родителей.  Отцы наши после отсидки так и не уехали никуда, остались жить в этих мёрзлых краях. Женились, детей вот, нас, народили. Димка ведь не хотел в особом отделе служить… Призвали, стали обрабатывать. Однажды даже такой вопрос ему «интересный!» задали, как бы между прочим: «Вы про поэта Бродского слышали, конечно? И стишки его Ваша любимая в тетрадочку записывала? Нет, Вы нам сказки не рассказывайте, не из газетки Вы о нем узнали! В газетках его только тунеядцем признали. А вот лучше скажите, дружки Вашей жены не рассказывали, что родителей Бродского после суда над сыночком лишили пенсий?  Насовсем! Это такая оказия с ними произошла, так это –милосердная мера... А, что еще может с ними произойти… это вопрос времени…»  Добили. Сразу и родителей - под  залог и меня.  С тех пор вот так на крючке и живем. А я чувствую, как год от года милый мой, добрый, нежный… стервенеет. У них ведь до сих пор, веришь? – процент раскрываемости действует! А ему как сыну репрессированного, хоть и освобожденного, но ведь официального документа о невиновности  так и не получено,  ему вдвойне – то проверки, то беседы. И доказывать надо лояльность. А чем? Трудовыми успехами!
Серафима поняла, что благодаря подруге они с Сергеем еще легко отделались. Могло все кончиться и хуже:
- Галка! Спасибо. Я все поняла. Но ты мне скажи, ради Бога, что же это за беда, что за преступление, что я оказалась не русская? Оказывается, хватает только подозрения, одной только догадки, предположения… и вот такая грязь полилась?
Что же это за страна у нас такая? Свободная, многонациональная?…
- Какие люди, Сима, такая и страна. Я же говорю тебе: нужен процент. «Стукни» и пусть разбираются. Сигнал был. Это уже результат. Работает, значит, не зря хлеб государственный ест.  Вот и выискивает мой «особняк». Предписание есть, секретное. За границу ограниченно допускать  лиц некоторых национальностей. Или совсем – запрет. Не надежные. А тем более, если скрыли. И еще вопрос: если дедушки и бабушки – евреи, то откуда  взялась такая девичья фамилия - Никитина? Ты же не  актриса, не знаменитый писатель, не композитор, чтобы на псевдониме жить. Это уже  и вовсе «дело» можно открывать.
-  Откуда ты все это знаешь? Он тебе рассказывает?
- А что ему остается, Сима?  Иначе же – застрелиться только!  Кто ж это в одиночку переживет? Я – единственная в этом серпентарии, кто его не предаст. Хотя бы потому, что на мне уже пятно  его жены. Я уже – номенклатура. Пропадет он, пропаду и я. А кроме того, Симочка…Кроме того, я  люблю его.
- Любишь?
 - Люблю. Ты  же своего Данилу  любишь! А ведь он не только тебя предал. Он и себя предал. Думаешь, он теперь на  веревочке парторга такой же чистый, как и был? С волками жить по - волчьи выть. Ты спроси его, как получишь письмо, в письме спроси: в партию уже вступил? Наверняка вступил. Кто ж его  продвигать будет, непартийного?
-   Не спрошу. Как ко мне его письмо попадет? Оно придет, а меня нет.
-  Я тебе перешлю  в твою Сещу.
-  На деревню дедушке?
 -  На деревню Никитиной. На «до востребования». А узнает об этом твой Серега, покажи ему мое письмо. Вот, мол, пока адреса нашего у нее нет, пишет на «до востребования». Так и буду в один конверт два письма вкладывать. Ты только быстрее свой настоящий адрес присылай.
- Думаю, это не будет обманом. Я уже попросила у него  развод.
- Так он тебе его и дал!

И Серафима приготовилась к долгой борьбе за свободу.
Но, когда они приехали в  Сещу,  Сергей вовсе и не собирался удерживать ее.
 - Решила разбежаться? Скатертью дорожка! - Он только попросил ее повременить:
- Холостому не дадут квартиру. Так и буду я жить за  фанерной перегородкой с  «ласточками»? Или в этом свинарнике, в офицерском общежитии в одной комнате с каким- нибудь забулдыгой. А женатому положено не меньше двухкомнатной квартиры со всеми удобствами. Месяца через два получим. К этому времени и контейнер придет. Там твое пианино долбанное. Может, ты к этому времени определишься, где будешь жить, туда сразу и завезем к тебе.
  - Почему  - «долбанное»?
  -   Потому что ему сто лет в обед. Прямострунки уже 200 лет с производства сняты по всему миру. Ты, когда брала этот допотопный инструмент, хоть бы посмотрела, у него по бокам -  следы от  подсвечников. При свечах еще на нем играли в просвещенной Германии!
- Этим оно мне и дорого, что старинное! К тому же мне его даром отдали. Такие же «ценители», как ты. Купили себе стандартный ширпотреб - новый инструмент, полированный, дорогущий, под цвет новой, заставленной хрусталем «стенке», паласу под цвет, и синтетическому ковру на стене, в тон креслам  и дивану.  На крышку вместо нот искусственные цветы – и  тоже в хрустальных вазах. А как оно звучит, это пианино, собранное на  конвейере, это им и не интересно, потому что на нем все  равно некому играть.
- Ну, а что? Красивую картину нарисовала. Я бы не отказался от такого интерьера. Вот получим квартиру, купим новую мебель, постелем палас, а на стену ко…Ох, я и забыл, ты же со мной разводишься. А жить – то на что будешь?
- Работать пойду.
- Куда? Здесь, кроме школы, ничего по твоему профилю нет. А на учительскую ставку не зашикуешь.
- Не будем шиковать. Мы и раньше не сыром в масле катались. Кроме того,  подам на  алименты. Так что  Осинка не пострадает. А мне и малого хватит.
- Ладно. Но учти, пока ты моя жена, никаких шашней. Понятно?
- Что ты имеешь в виду?
 - А то! На почте мне сегодня сказали, что тебе какое-то письмо «до востребования» пришло.
 У Серафимы дрогнуло сердце:
 -  От кого?
 -  От Зоренко. Я, было, попросил это письмо, мол, это моей жене. Так не дали. «Не положено,- говорят, - документ Ваш,- говорят, -   не на ту фамилию»!  А? Что-то я таких подружек с фамилией  Зоренко у тебя не припомню.
   Серафима глянула на часы, почта еще работает. Сунула паспорт в сумочку, накинула пиджачок, надела ботинки.
- Ты куда?
- На почту. И  Осинку  по пути заберу из садика.
-Ишь ты! Как сразу встрепенулась. От кого письмишко-то? Конверт не рви. Покажешь! По штемпелю пойму, «откуда дровишки».
Серафима остановилась у двери:
- А ты – то, что на почте делал? Тоже  «до востребования» получал?
Покажешь мне свой конверт, так я тебе и все  письмо своё позволю прочитать.
 Серафима, как голодный, дорвавшийся, наконец, до еды, читала и перечитывала письмо, полное его стихами. Она слышала его голос, чувствовала его дыханье, верила его боли  и радости. Она не забыла его предательства. Но не верить в искренность его боли невыносимо.

1.
Когда ты со мной, мне светло  и спокойно
Ни тяжелые думы, ни тоска, ни хандра.            
И никакая иная дребедень не бередит мне душу.               
 Легко и ровно стучит мое сердце…
 И уже ничто не напоминает мне о смерти,
 Да я и не думаю о ней, когда ты со мной.   
Когда ты со мной, добрее и лучше кажутся люди,   
Доверчивей и проще становлюсь я сам,
Знаю точно, до тех  пор, пока ты со мной
Ты, кто незримо везде и во всём,
Ты, кто вселенской звездой вошла в мою жизнь,
Испепелив мое сердце,-
До тех пор  я не одинок на Земле.
Мне светло и спокойно
И только одно пугает меня
Когда ты со мной,
 Вот эта светлая успокоенность.       

2.
 «Тебя нет со мной
Я не чувствую твоих рук...
 Я не вижу твоих глаз.               
Я не слышу твоего голоса.               
Но ты живешь на Земле,
И уже поэтому я не несчастлив
Хотя тебя нет со мной.               
Я счастлив уже тем,
Что одна у нас Родина
 И одно солнце.   
И одни и те же звезды над нами
Хотя ни звезды, ни солнце,
И даже ни Родина                ,
 Не знают, да и не могут знать,      
Что со мной тебя нет
Вот с той стороны,
где живешь ты, пришел ветерок.
Почудилось мне, что с собою
Принес он запах твоих волос
И теплый дым твоих рук.

Вот и птицы прошли, и тучи прошли,
и птицы и тучи, должно, быть, встречали тебя.
Иначе, зачем они здесь?

 Я сказал: тебя со мной нет..


               
                …     Встретиться не вмочь,
                И забыть тебя больно….

 Родная!
 Через дни  и годы, часы и километры – родная!!!
Есть что-то мучительно роковое во всем, что между нам есть и было.
Не спал всю ночь. И думал,  вертелся, как бы кого - то избегая, как бы от чего-то прячась. И не нужно было приходить в этот день в кабинет, а пришел, и у телефона 10 минут ждал. Звонка ждал. Минут 10. Потом пошел. «Какое мне дело до чьих-то звонков? И ушел уже. Догнала Лидия Петровна, позвала. Я сразу понял: ТЫ! Не сама, но от тебя – ко мне. Танюшка. Та, из вашей комнаты № 13. Сказала, что получила из Германии письмо от какой-то Галы Пономаревой, которая велела сказать мне, что ты уже в Сеще, в России и просила  передать  мне твой адрес. Боже мой! Ты так близко… На том же поезде, что когда-то перевез нас  с тобой ночью  во время весеннего разлива. Спасибо тебе. Разве можно забыть эту дорогу! Мне часто снятся эти залитые водой ноги деревьев, заливные луга, трактор. Кукурузное поле…
Я знал, что просто жить нам нельзя. Что вечно - муки, страдание, бездна отчаяний и любви. А лучшего я не знал, не знаю и не хочу знать. Лечит меня лишь то, что могу еще писать. А все, что пишу, все – твоё, все – ты.
Обо всем потом, потом, когда встретимся. Придумай что-нибудь, ведь мы так близко теперь.
После этого месяца – у нас отпуск. Будем жить в ее доме  (дача.)  в Заозерье.  Теща перед смертью продала халупу в Заболотье и купила дом в районном центре. Может, уговорю Её (В .) остаться с дочкой в городе. Думаю в тишине вдали от города и всяких перипетий закончить свою научную работу. А при НЕЙ тяжело…  Не работается. ОНА меня до сих пор терзает тобой. ОНА иногда красива и добра, но чаще дурна и зла. Потому что всё, всё, всё – о тебе. Может быть, по-своему права. Ведь чувствует и знает: я помню и люблю тебя всегда…
Пиши мне. В двойном конверте на заведующую Заозерской районной библиотеки Гречишкиной Марии Сергеевне. Сестра моя. Я ей скажу. Она помнит тебя».

 В конце письма  Данила написал номер телефона и адрес дачи. Видимо, на тот случай, если ему удастся уехать из города без Долговой.
 Вспомнилась убогая деревня, нищенский дом. Прогнившая соломенная крыша, худая корова с выпирающимися ребрами и грустными глазам, подернутыми дымкой  старости. Вновь, как наяву, увидела двух братиков с искалеченными ногами, ползающих по грязному земляному полу. Вспомнила, как он всегда был голоден и скрывал это  из гордости. Нет, это все не прощало измены. И не она, не Серафима, наказала его за ту ночь с  Валентиной. Он сам пожал, что посеял. Но можно понять, почему он полез в петлю, приготовленную для него Долговой и Карповым: знал, что не раз поплатится за это своей девственной совестью, потому что не праведно получил эти должности, эти продвижения. Пострадал человек, которому он многим обязан..  А прощать или нет… Она не имеет права. Это его жизнь. И он сам распоряжается ею. Но, если он зовет… Может быть, еще не поздно?  Она дала себе слово, что выполнит просьбу мужа,  пусть получит квартиру. А потом она  поедет в Заозерье. И попробует что-то изменить в своей жизни и в жизни Данилы. «Не ной и не жалуйся на судьбу. Встань и  делай всё, что необходимо».

       Квартиру через месяц не дали. Серафима, однако, знала, что у Сергея в начале августа начнутся большие сборы и соревнования по парашютному спорту. Значит неделю, а то и две его не будет в Сеще. «Вот тогда и поеду в Заозерье» Она не лукавила себе. До головокружения, до жарких вспышек  горячей волны от сердца к лицу, а потом по всему телу резким обвалом – чувствовала она неукротимое желание увидеться с Данилой. Несмотря на искренность тоски, она хорошо знала, что не стала бы рисковать сейчас и встречаться с ним. Но у нее созрела  вполне определенная цель: спросить его напрямик, готов ли он изменить свою жизнь, оставить жену и дочь, чтобы  стать ее мужем.  И только тогда подать на развод с Сергеем, не зависимо  от того, какой ответ получит от Зорина. На время своего  отсутствия  Асю она  договорилась оставить на  детсад и хозяйку квартиры бабу Нюру. Сразу же  на следующий день после отъезда Сергея, Серафима  позвонила в библиотеку Заозерья  Марии Гречишкиной. Попросила передать Даниле Сергеевичу, когда и примерно во сколько приедет.
-Вы мне через какое- то время еще раз позвоните, я Вам скажу его ответ.
Серафима не ушла. Посидела минут двадцать и опять сделала заказ. И опять ждала около часа.
- Скорее всего, Вы будете у нас
  четырехчасовым автобусом, - «пропела»  Мария Сергеевна  неповторимой  Заозёрской интонацией, -
то есть, в 16. часов. Последний.
 От автобуса  идите прямо
 по улице, до конца.
 Крайний  дом – это баня,
 За ней   деревянный мост,
увидите поле.
На нем – большой стог.
Там Вас будут ждать.
Прямо из почтового переговорного пункта, не заходя домой, Серафима отправилась на железнодорожный вокзал. Через полчаса почтовый пассажирский поезд повез ее до узловой станции, на которой она когда - то с Зориным дожидалась рассвета, чтобы двинуться в путь пешком в его деревню по бездорожью, залитому половодьем. Поразительно, как мало все изменилось с тех пор. Те же вагоны, те же ужасные запахи грязного туалета, гари из открытого окна вперемешку со свежим духом молодых зелёных  огурцов, затхлым удушьем алкоголя, крутых яиц и холодной вареной картошки с укропом. В здании вокзала, где продавались билеты и на автобус до Заозерья, все те же широкие потертые скамьи и все тот же неистребимо спертый,  застойный воздух, присущий одинаково всем маленьким  вокзальчикам, и, кажется, даже в окошке  кассы та же самая кассирша, блондинка  с пышными белыми руками. Словно все замерло на века, и только на время проснулось. Вот выйдешь за тяжелые, деревянные двери – и все заснет опять до следующего раза. Маленький  крутобокий автобус, юркий, проворный, катил по натруженной дороге, каким-то невероятным образом нигде не застрял, не утонул в колдобинах, не перевернулся, когда натужно гудя,  накренился вбок, поднимаясь в гору по узкой  глубокой колее.
 С автобуса  Серафима прямым ходом направилась к бане. Прошла мостик, остановилась, перевела дыхание. Стог, огромный, квадратный, похоже, прошлогодний, возвышался метрах в стах по вспаханному полю. Он проглядывался со всех сторон, но с моста была видна только одна, округлая кверху, почерневшая сторона. Остальные три стороны были повернуты к полукругу леса. Серафима пошла медленно, сдерживая себя. В висках, словно на стыках поездных колес стучало одно слово:
«Сей - час, сей- час, сей- час». Не заметила, как  ускорился ритм, как уже бегом побежала к стогу, спотыкаясь о комья земли. И едва оббежала его справа, вдруг оказалась в горячем кольце рук.
- Жизнь моя, воздух мой, боль моя! Ты ли? Ты ли? Ах, ты моя Златовласка!- Он не дал ей даже оглядеть его, обжигая губами ее глаза, шею,  грудь спустился к ногам, обнял ее колени, повлек за собой. Она нетерпеливо запустила свои тонкие, дрожащие пальцы в его мягкие, необузданные кудри, притянула голову к себе, едва  коснулась губ, и сразу  же утонула в его ласковых нежных, ищущих ответа губах. Не существовало на свете ни Земли, ни Неба,  ни его, ни ее… И даже самого света не было. Только одна душа, одно тело.
Он целовал ее губы
 и те и другие…
Нежно терзал ее груди,
от страсти тугие.
Не было Тайны и Меры
желаний меж ними, -
только безмерная вера,
в любимое имя.
 
Путы слепого запрета
спадают не часто,
может, безумие это,
а может быть, - счастье.
Замерли где-то рассветы –
расплаты лихие…
ТИХО КРУЖИЛА ПЛАНЕТА,
НЕЖНО КРУЖИЛА ПЛАНЕТА,
ТАЙНО КРУЖИЛА ПЛАНЕТА
тела их нагие.
Они не знали, сколько прошло времени. И только близкие раскаты грома, а следом внезапный ливень вернули их на Землю и напомнили, что небо все-таки существует.
 Они зарылись поглубже в стог, но оставили большую дыру в своей норе.
 Она расслабленно подняла его руку, зачем-то глянула на часы:
 - Сколько? – безразлично спросил Данила.
 -  Кажется, семь.
Он быстро сел:
- Последний автобус уже ушёл. Тебе надо поторопиться. В гостиницу оформляют до 7-15. Потом администратор уходит домой. Остается только дежурная бабушка. Она не оформляет. Прошу тебя! Иди, оформись.  Иначе ты останешься на улице. Я не могу пригласить тебя к себе. Она – дома. Иди. Пожалуйста! Я подожду тебя здесь.
 - Ливень же…
 -  Любимая поторопись. Вот, возьми вместо зонта мою ветровку. Она непромокаемая.
Серафима натянула на себя одежду, схватила ветровку. Вскопанная пашня под ногами превратилась в сплошную грязь. Она прилипала  к босоножкам, но отрывать ее было некогда.  Повесив рюкзачок на плечо, она старалась углядеть впереди место посуше. Свою стометровку до бани промчалась, заляпавшись грязью до колен. Администратор уже стояла на мокрых ступенях у входа, развернув зонт и поглядывая на небо, стараясь определить, скоро ли закончится дождь.
- Вы администратор этой гостиницы?
- Да, а что?
-  Мне нужен номер на одну ночь до первого… нет, до второго автобуса.
- Мой рабочий день  закончился.
- Ну, пожалуйста! Пока идет дождь, Вы как раз меня оформите, и дождь пройдет.  Не ночевать же мне на улице, смотрите, какой ливень… Я  так бежала, вся в грязи.
- Вот-вот, Сейчас нанесете грязь в холл.
 Серафима просунула руку в сумочку,  достала красивый браслет, инкрустированный мелкими самоцветами. Посредине в браслет вставлены маленькие часики с горящим  циферблатом.
 -  Насколько я знаю, - сменила Серафима просящий тон на твердый  и сугубо официальный, Ваш рабочий день – до 7-15. А сейчас только 19 часов и семь минут. У нас еще восемь минут. Вполне хватит, чтобы дать мне номер,- и она быстро вынула запястье из браслета (Галкин подарок на прощанье), повернув циферблат часиков  к женщине. Вот. Смотрите!
- А на моих часах уже 7 - 20! – возразила та.
Серафима скривила губы в подобии улыбки:
- Как говорят у нас в Германии, вашим часам не хватает двух камней, - она прекрасно понимала, что ее анекдот с ужасной одесской бородой. Но, как ни странно, это сработало:
- Каких камней? – администраторша завороженно смотрела на диковинный браслет.
 - На один положить ваши торопливые часы, а другим хорошенько прихлопнуть. Так мы идем? Время бежит. И она снова надела на руку часы.
Администратор  понимающе хихикнула, закрыла свой зонт и двинулась в холл. Там она  уселась за стойку, достала «Книгу записей». 
 - Вы что, правда, из Германии?
- Ну, конечно, а что тут удивительного?
-   Часики у Вас красивые,- она полистала свой «журнал», время от времени поглядывая на руку Серафимы, вернее, на ее браслет. Помолчала, пождала, сделала вид, что еще что - то ищет. Наконец, неожиданно захлопнула тетрадь:
- Вы знаете, я вынуждена Вас огорчить. У нас нет свободных номеров. Сколько там, на ваших германских часиках? Я имею право уйти!
    Серафима давно уже поняла, что хочет эта женщина. И «часики» и браслет на самом деле не представляли особой материальной ценности. Таких побрякушек они с Галкой могли купить на воскресных ярмарках сколько душе угодно.  За несколько марок. Это не подделка, но камушки, вклеенные в браслет, натуральные, отходы от дорогих ювелирный украшений. Серафима потому и приняла от Галки этот подарок, что знала: он ценен только как память. И отдать его  не жалко. В конце концов, написать  Гале, она посмеется, подивится нравам, от которых давно отвыкла вдали от Родины, и пришлет новый.  Но гадливость, которую Серафима почувствовала к этой «даме», пересилила здравый смысл.
- Послушайте! У Вас тут, в вашем захолустье,  что? Международная ассамблея представителей Организаций Объединенных Наций? Автобус, в котором я ехала сюда, был наполовину пустой. Кто тут у вас позанимал все номера? Нет номеров? Это мы еще проверим. А сейчас - у меня мало времени. У меня серьезная встреча. Меня ждут. А мне еще надо привести себя в порядок после ливня. Нет номеров? А что есть? Раскладушки есть? Вот диван в Вашем, так называемом «холле». Оформляйте мне место, где угодно.
Она произнесла это и с ужасом подумала: « Боже мой! Данилка там ждет, в стогу. Долгова его, наверное, уже разыскивает. А я ведь так и не поговорила с ним о самом важном!  Сижу тут, строю из себя непреклонную правдолюбку».
Администраторша поджала губы и холодно произнесла:
- Хорошо. Есть одно свободное место в общей камере… ой, в общем номере. Дешевое… Я просто не могла и подумать, что такая женщина, из Германии, согласится ночевать в этой деревенской ночлежке.  Давайте ваш паспорт.
  Она медленно, внимательно просмотрела все страницы паспорта, особенно долго всматривалась в  немецкие печати,  посмотрела сначала на клиентку, потом   на фото, сверяя личность с паспортом, записала в журнал адрес  прописки, номер и серию документа. Не поднимая головы, не отрывая глаз от журнала, спросила официальным тоном:
- Цель Вашего приезда?
- Какое Вам дело?
- Мне – никакого. Но у нас такая графа. Я обязана ее заполнить.
- Пишите – «личная». И пожалуйста, поторопитесь, меня ждут.
- Странная Вы какая-то…Если Вас так с нетерпением ждут, значит, Вы приехал по личным делам в гости. Зачем Вам наша гостиница?
- Странная не я, а Вы, мадам! Может, еще сказать, где лежит ключ от квартиры, в которой спрятаны деньги?
- Странная… И шутки у Вас какие-то дурацкие, то камни, то ключи…
Женщина больше не смотрела на браслет. Не торопясь, сложила все в ящик стола, закрыла ящик на ключ, положила ключ в свою сумочку, встала. Вернула паспорт. И пошла к двери:
  - Сейчас придет баба Шура, ночная дежурная, она покажет вам Вашу койку. Посидите пока в холле.  Приятного отдыха.
- А сами Вы не в состоянии показать мне эту «койку»?
- Эта услуга не входит в мои обязанности.
- Ладно, а скажите, тогда не по обязанности, а по человечности, где у вас туалет? Мне же надо хотя бы  привести в порядок одежду после ливня.
 - Во дворе, голубушка! Во дворе, – она иронически обвела взглядом грязь на ногах и юбке Серафимы,-   а по - человечески я Вам посоветую: у нас, чтобы одежда была в порядке, надо не по полям бегать, а ходить по тротуару. Тут Вам – не Германия.
Серафима посмотрела на часы, ужаснулась, схватила паспорт, сунула рюкзачок под стол, опередив выходящую администраторшу, сходу толкнула двери и бросилась бежать вдоль  знакомой улицы. На улице  вечерело. До бани она добежала еще быстрее, чем под ливнем. На мостике пришлось чуть замедлить шаг. После дождя он был скользким, деревянные перекладины разбухли и  угрожающе качались. Она приостановилась, посмотрела вперед, увидела стоящего недалеко от стога Данилу, весело помахала ему рукой: «Вот она – я! - Шепнула, - я иду, Зорька!». Сделала еще один шаг навстречу. « Сейчас я сразу же скажу тебе то, что изменит нашу жизнь. То, к чему мы так долго шли, наделав много ошибок. Глупых ошибок!».  Крепко ухватившись двумя руками  за поручни мостика, она еще раз взглянула на Данилу, стоявшего так недалеко. Сто метров – и он снова обнимет ее своими горячими руками. Она уже  опять соскучилась по его губам, по глазам, по его голосу, по стуку его сердца. Как же могла она так долго быть от него в дали? Она видела, как он улыбается ей, как шагнул навстречу. Ему тоже не терпится поскорее снова прижать ее к себе.
Мост яростно содрогнулся всей своей хрупкой, мокрой спиной, шатнулся в сторону, выпрямился, потом его повело в противоположную сторону, Раздался рокот, усиленный эхом близкой воды. Серафима, не удержалась и боком стала валиться на поручень моста. Кто - то больно схватил ее  за плечо, помог встать.
- Добрый вечер, - человек в милицейской форме стоял перед ней, чуть опираясь на мотоцикл с коляской, - старшина Дол… Колесников. Дежурный Отделения милиции Заозерского района. Попрошу Ваши документы.
-  На каком основании вы решили проверить мои документы?
- Обычная проверка. У нас районный центр небольшой, каждый человек заметен. А вы – новое лицо. Кроме того, поступил сигнал, мы должны проверить его. Рекомендую подчиняться и не оказывать никаких препятствий и сопротивлений, они только усугубят ваше положение. Ваш документ, пожалуйста.
 Серафима отдала паспорт. Только сейчас  она почувствовала  боль в ноге, видимо, падая,  ударилась о железную скобу под поручнем.  Милиционер понял, предложил:
 - Сядьте в коляску. Вам трудно стоять. Мы проверим Ваши документы и окажем Вам, если понадобится, медицинскую помощь. Стёпа, освободи девушке коляску, а сам – на заднее сидение.
- Нет уж, спасибо, не хватает мне еще только в милиции побывать, у меня койка в гостинице.
-  Это нам известно.
«Администраторша что ли «стукнула»? Когда только успела?»
Через плечо милиционера Серафима посмотрела в сторону стога:
«Данила подойдет, и, в конце - концов, удостоверит как местный  мою личность». Поле до самого леса было пусто. Данилы не было.
Милиционер скрупулезно, долго просматривал паспорт:
- Назовите номер и серию Вашего паспорта,- потребовал сержант.
- Я его наизусть не учила, - буркнула Серафима, напряженно соображая, куда мог деться Зорин.
Страж порядка закрыл документ, положил в  сумку, болтавшуюся через плечо:
- Садитесь, садитесь гражданка Никитина.  У нас появилось подозрение, что документ Ваш фальшивый. Мы проедем в отделение, Вы посидите у нас…
 - Не поняла… где это я «посижу?» За что?
- Вы не правильно меня поняли. Мы не арестовали Вас, а задерживаем до выяснения обстоятельств и Вшей личности. Сидеть будете у меня в дежурке, если хотите, даже за моим столом. На моём стуле. Идет? Мы позвоним, куда следует, удостоверимся, что паспорт не  поддельный и отвезем вас в гостиницу. Садитесь в коляску.
«Где же Данила? Может, его тоже «задержали»? Спрашивать бесполезно. Не скажут, только лишняя опасность втянуть его в это непонятное мероприятие».

                Она просидела в дежурке до полуночи. Милиционеры заходили, куда – то звонили, с кем-то о чем-то разговаривали, совершенно не опасаясь ушей подозрительной задержанной. Появлялся  несколько раз и Колесников. На вопросительный взгляд Серафимы отвечал каждый раз:
- На наш запрос еще нет ответа. Ждем.
От  тепла  и тишины, такой  тяжелой и плотной, что кажется, брось топор, повиснет,  Серафима впала в одуряющую полусонную неподвижность  и  безразличие. Она забыла, что ничего сегодня не ела и даже воду не пила. И уже не гадала, куда делся ее любимый, не удивлялась, что он, скорее всего,  заметив ее арест, не кинулся на выручку. В половине первого появился Колесников. Сел с другой стороны стола, ждал. Резкий звонок телефона вырвал Серафиму из ватной расслабленности. Милиционер поднял трубку.
 -  Сержант Долгов слушает.  А, это ты?  Все?  Ну, ладно. Можно отпускать?  Ну, бывай, - он вынул из своей сумки паспорт, вернул его Серафиме,- в порядке, приносим Вам извинения за беспокойство, ну, сами понимаете, служба. Раз был сигнал, мы обязаны проверить.
-Ладно, Долгов! Не извиняйся. Служить своей семье – святое дело. Плохо только, что используешь служебное положение в личных целях. И грязно работаешь. Уж назвался Колесниковым, так держал бы марку, не подставлялся. А то  возьму и напишу жалобу. Не боишься?
 - Не боюсь. Официально у меня твой привод не зафиксирован. Будет проверка, ничего не подтвердится. А ты не боишься, что мы твоему муженьку официальную информацию пришлем через командира полка  о том, как ты тут с чужим женатым мужиком в копнах кувыркаешься?
- Не боюсь. Я с ним – в разводе.
- Не ври. Паспорт твой я видел. Штампа о разводе нет. 
- Пошлину заплачу и поставят.  А решение суда уже есть.  Хочешь, покажу. Оно у меня в гостинице, -  Серафима сама не понимала, зачем она выдает желаемое  за действительное, Зачем дразнит Судьбу.
 - Ладно, не надо. При надобности мы и так сами все проверим. Иди уже. А то баба Шура как закроется, не достучишься потом, она у нас глуховатая.
 - Куда идти? Вы меня, где взяли? Вот туда и доставьте!
 - Не дури. Иди в гостиницу. Я бабе Шуре позвоню по телефону, она откроет. До гостиницы от нас налево двадцать шагов. К стогу-то тебе зачем?  У стога того, куда ты просишь тебя  отвезти, уже давно никого нет. Он ведь, как увидел, что мы тебя остановили на мостике, так и смылся к своей женушке.  До чего же вы дуры, бабы-то! Что ты, что моя сеструха Валька! Кого любите?! Из-за кого себя губите!
Серафима впервые подняла глаза, разглядела лицо милиционера. Простое, даже добродушное. Бесхитростное лицо  деревенского парня.
«Действительно. И чего это я на него взъелась?» Сделал брат для сестры все, что мог. Все, что она просила. Дело то и не в нем. Дело в Долговой. И в Зорине.
-  Ты, Гриша, не очень-то расстраивайся. Не такая она и дура, твоя сестра. Она партийное задание выполняет. За это и блага всякие имеет: квартиру, диплом об окончании  престижного  факультета, спец. поликлинику, спец. магазины, путевки, зарплату неплохую. Да и мало ли еще чего, что тебе, «Дядя Степа – Милиционер», и не снилось. А он что? Видишь, как она его держит? Мертвой хваткой. Так что,  дура тут – я одна.  Ну, вот… Дура! Люблю его.
  Григорий Долгов снял фуражку, потёр на лбу красный след от козырька и  снова надел  свой головной убор.
- Ладно, прости! Правда. Не со зла я. Ты же понимаешь. Иди, я позвоню дежурной.
Серафима подошла к  широким ступеням гостиницы. Дверь сразу же открылась. Баба Шура впустила Серафиму, Открыла большой, высокий  до потолка, шкаф у входа в узкий коридор. Вынула две простыни, байковое темное одеяло, наволочку. Вручила все новой клиентке:
   - Иди, мил душа, по этому коридору. Последняя комната по правой стороне. Кровать твоя - как входишь, сразу первая  слева. Увидишь. Заправишь, приходи. Чаем тебя напою. Гришка Долгов тут звонил, сказал, что ты, наверное, голодная.
 Серафима вернулась, достала из- под стола свой рюкзачок. Баба Шура  усадила ее за стол. Поставила  граненые стаканы в подстаканники, как в поезде, налила  крепкого чая с мелиссой, и еще с какой-то пахучей травой, вытащила из торбочки своей черный хлеб, отдельно на блюдце разложила тонкие, розовые кусочки сала, достала два вареных яйца, два пупыристых огурца и четыре картошки, сваренные в мундирах.
- Вот и будем с тобой теперь пировать, Фимочка. Чего удивляешься? Я тебя сразу признала. Ты ведь на похороны Сережи Зорина с сынком его  Данилой приезжала. Я тебя по твоей золотой косе и запомнила. Помнишь?  Маша - то Зорина, Сережи и Агрипины дочка, вас с Данилкой ко мне приводила с дороги покормить. Очень ты мне тогда приглянулась, так и подумала я, что вот хорошая жена будет Даниле. А уж, какими глазами он на тебя смотрел! И-и-и! Меня не обманешь. Я эти глаза-то сама по молодости ох, как любила. У Данилки отцовы глаза.  Медового цвета. А уж как глядеть лаково умел. До самого сердца проглядывал.  Ты ешь, ешь! Это все тебе. Я уже повечеряла.  Ну, вот. А Сергей возьми – да Агрипину полюби. Ну, я тогда и согласилась за другого пойти, который первый посватал. А любила - то всю жись Сережку Зорина.
   Баба Шура накрыла ладошкой вареное яйцо, чуть прижала его к столу и повозила несколько раз туда - сюда, слегка только сколупнула ноготком один раз, тут все яйцо и очистилось:
-  Ешь яичко, будет гладко личко. Серафима уплетала угощение за обе щеки. Она, словно забыло все, что случилась. Не хотела думать об этом. Бабу Шуру вспомнила  и с удовольствием слушала ее. Все, что говорила эта маленькая, сгорбленная старушка, было ей так близко и дорого. Её говорок не давал Фиме сосредоточиться на пережитом, подумать и разобраться во всем. Возможно, сейчас это очень кстати.
- А куда  подевались потом эти больные мальчики?  - спросила Серафима.
 - Куда же им деться?  Агрипина померла, хату ее какому-то не то грузину, не то цыгану продали за гроши. А тут и мой дед помер. Вымирает наша Заболоть. Молодежь всеми правдами и неправдами в города подалась, а старики мрут один за другим, один за другим.  Маша братиков к себе забрала, муж её, Гречишкин, вроде сначала возражал, мол, у них брат во какой – со связями, пусть устроит их в интернат для инвалидов детства. Данилка матери еще помогал, а как женился на этой стервозе, прости меня, Господи, за мой злой язык, так все она к рукам прибрала и никакой помощи ни детям, ни сестре. Валька только и сказала: «У Данилы теперь свои дети пойдут, о них и будем заботиться». А я Мане и ее мужу своё  предложила:
«Нельзя этих детей в интернат чужой. Они только телом не такие, как все, а умные! Поумнее своих здоровых одногодков. А возьмите – ко, говорю, вы меня к себе». Хату мою продали мы, а огород себе оставили.  Маша работает в библиотеке, а я – по дому. Да иногда тут, в гостинице  по ночам  за дежурство помаленьку зарабатываю.  Мне своих детей Бог не дал. А эти мне – что родные, потому что Сережины. И выросли у меня на глазах, а иной раз и на руках. Агрипина ведь болезненная была. И  мальчиков в нормальную школу отдали. Круглые отличники! Ничего, может, придумают для таких детей что-нибудь: как тело поддерживать. Пожалеет их судьба.
 Баба Шура поглядела на Серафиму. Та сидит, как завороженная, слушает, только глаза синие горят.
 - Поела? Ну и молодец. Ступай, поспи. Лица на тебе нет. Устала, испереживалась. Знаю я все. У нас ведь деревня. Все всё кругом обо всех знают. Иди. Спи. Знаешь, а ведь Данька-то ее не любит! Он по тебе до сих пор сохнет.
Фима тяжело встала и тихо пошла в комнату. С полпути  вернулась, Обняла Бабу Шуру.
-  Может, больше и не увидимся, я утром уеду. Спасибо Вам за все: и за ужин и за рассказ. Вот, - она сняла с руки браслет,  - подарок от меня. Больше у меня с собой ничего такого нет. Хочу, чтобы вспоминали обо мне.
 Баба Шура поцеловала Фиму и перекрестила. Подарок взяла молча, благородно.
 Серафима  сбросила с себя грязную одежду, повесила на спинку кровати  в ногах.  Высохнет, все стряхнется. Залезла под одеяло и сразу же провалилась в сон.
Проснулась оттого, что кто-то потихоньку трогает её за плечо:
- Фима, тебя к телефону, - Баба Шура, стараясь не разбудить остальных постояльцев, вызвала ее в коридор.
-   Сколько же времени? Что уже утро?
-   Не утро, не утро, ты и всего-то часок поспала.
-   Кто звонит, Баба Шура?
-   Не назвалась. Женщина. Но что-то мне кажется, что Валька.
-   Ну, что ж. Поговорим.
-   Фима, а может, не надо, а? Нагадит в душу.  Зачем тебе это?
- Ничего, Баба Шура, больше, чем уже нагадила, невозможно.
Она попила воду из стакана, стоявшего возле графина:
- Слушаю.
- Фима, ты?
- Я
- Узнала?
-  Да. Что ты хочешь?
- Считаю, что надо поговорить, наконец.
- Ну, считаешь, говори. Мне тебе нечего сказать. Да и ты, по-моему, всё сказала и сделала, на что способна. Или у тебя  за пазухой  еще парочка булыжников припрятана для меня и для твоего любимого?
- Ну, что это за разговор  по телефону. Может, придешь к нам?
- В гости приглашаешь? В своем доме и стены помогают?
 - Я не хочу войны. Зову тебя на мирные переговоры.
 - Мне не о чем с тобой переговариваться. Но посмотреть, как живет мой любимый, я не против. Любопытно мне.
- Ну, тогда приходи.
 -  Я не знаю, где ты живешь. Давай, пришли за мной наряд милиции, у тебя же в твоем распоряжении есть свой, семейный, личный. Только скажи: «фас!» и тут же на мотоциклах примчатся. А особенно твой братик. Артист! Только роли иногда путает. То  он Колесников, а то вдруг Долгов. 
- Да, он рассказал мне, как прокололся. Дурак! Ну, а что мне было делать, когда я узнала, что мой муж кувыркается с тобой в стогах?
- Так, может, ему в стогах со мной приятнее, чем с тобой на мягких перинах? Ты спроси у него. И если любишь, сделай его счастливым.
-  Хорошо. Приходи. Вместе спросим. А найти нас легко: последний дом по  дороге к твоему стогу…
-   К нашему! Не  к моему, а к нашему. Долгова! Я там не одна была!
 -   Прямо рядом с баней. Не доходя до нее. Первый подъезд, первый этаж. Первая квартира. У нас все – первое.
- Кто бы сомневался! Хочешь, я опишу вашу обстановку в квартире…ах, извини, - на даче!
 - Не надо! Зорин, небось, тебе в письмах  все обрисовал. Кого ты удивить хочешь?
 -  Ну, конечно! Любимой женщине Зорин станет про ковры и хрусталь писать? Ты с ним уже сколько? Лет пять живешь? А знаешь его плохо. Он еще не настолько обарахлился с тобой. Он мне новые стихи присылает. Пронзительные стихи!  О себе и обо мне. При случае, прочту. Если, конечно, он не против.
И она повесила трубку.
Серафима сама не знала, зачем идет. Не будь Долгова уверена в победе, не позвала бы. Наверное, уже добилась от него обещания, что больше не будет…  Но эту горькую правду нужно  встретить, убедиться и выстоять, ведь, если не пойти,  на всю жизнь  останется глупая неубитая надежда, тайное: «А вдруг». Оно и сейчас тихонько стонет в душе: «После того, что было сегодня   днем, после того, что он говорил, как радовался, как стучало  его сердце. После стихов. После слез…» Но ведь он видел и милиционеров, и мотоцикл… И не подошел… В чем еще нужно убедиться? Какие еще доказательства? И все-таки…  Не может быть! Не может быть! Что-то его задержало, просто не успел, или…  Ну, не может он опять предать меня! Как же он дальше жить будет? Он! – не сможет!
«Иду, как на плаху.
 На казнь. На его? На свою?
 По мне будет плакать,
 Иль я над ним  плачи спою?»
   Валентина встретила ее на пороге, приветливо улыбаясь. Провела  по ковровой дорожке через коридор, освещенный плафоном  в виде светло – розового шара, и такими же бра по обеим сторонам трельяжа. Обе они мимоходом отразились в большом зеркале на добротном двухстворчатом шкафу и через дверь, завешанную тяжелыми бархатными занавесями, перевязанными с боков атласными лентами, вошли в зал. Там, как и ожидала Серафима, – стандарт: стенка с хрусталями и сервизами, за стеклом в книжном шкафу подписные многотомники с золотыми корешками. В промежутках  вазы с  бумажными цветами, телевизор, диван, придвинутый к ковру на стене, журнальный столик, с двумя креслами. С потолка над круглым столом свешивается оранжевый абажур с кистями.
Серафима окинула все это насмешливым беглым взглядом, не жалея чистого паласа, прошла  и села в свободное  кресло напротив второго, в котором сидел ее Данила.
 Валентина  предложила кофе.
- Или чай?
- Кофе. Если хорошо сваришь.
 - Да оно уже сварено.
 -  Фу, Долгова! У тебя, говорят, два высших образования…Как давно он сварен?
 -  Как поговорили  с тобой по телефону, так и вскипятила, чтоб оно горячее было.
 - Тогда не надо, спасибо.
 Она все еще пристально смотрела, на Данилу. А он перебирал глазами  названия книг на корешках в  шкафу. И  не поднял взгляда. Аккуратно причесанный,  мягкая фланелевая  рубашка в крупную клетку спущена поверх спортивных  светло зеленых штанов с лампасами. На ногах  новенькие лохматые тапки. Выглядел он во всем этом ухоженно уютным.  Серафиме совсем неуместно вспомнились показательные приемные дни в ее детском доме. Приходили чужие тети и дяди, смотрели на умытых, причесанных мальчиков и девочек, приодетых  в чистую одежду, неестественно притихших в ожидании, что их выберут новые папы и  мамы.  « Зря он так причесался! Выбирает - то  он! Это мне не мешало умыться»
- Как дела, Данила? Ты не простудился под дождем?
 Мельком взглянул на нее, не в глаза, а вскользь мимо, на ее рыжую косу, переброшенную на грудь. Дрогнул губами…
-  Не хочешь кофе? Жаль я старалась, - опередила Долгова, не дала ему ответить,-   ну, тогда, хочешь на нашу малышку глянуть? Она уже заснула. Еле уложила, - пока папка не придет, даже ужинать не станет. Так любит его, так любит, жить без него не может! А уж, как похожа на него! Вылитая – он. Пойдем в спальню.
Говорилось явно для «папки»,  не для  Фимы, даже и смотрела на него со значением.
Они прошли в спальню. Горел ночничок.  Пахло нафталином. На прикроватном ковре висели на гвоздиках с  дух концов  белые мешочки.
- Ты бы убрала их, ребенок чем дышит? Это вредно, шепотом посоветовала Серафима.
- Ой!– моль же! Так и вьется! Дом не новый! Всё  сожрет. Ковер у нас шерстяной, бухарский. Ну, вот. А это наша с Данилой кровать. Покрывало заграничное недавно купили в обкомовском магазине. Плюшевое. Потрогай, мягкое! Ворс – прям шелковый. А вот и ангелочек наш спит. Наплакалась: «Где папка, хочу к папке!»
Серафима  склонилась над деревянной кроваткой. «Действительно, похожа. Кудряшки, большой лоб, пухлые Данилкины губы.
- Действительно, похожа!- Фима  сказала это нежно, как о своей Эстер. Они снова вышли в зал. Данила сидел в прежней позе, чуть покачиваясь в ритм каких – то не слышных  то ли стихов, то ли песни.
- А умненькая какая, вся в  Зориных. Мы ее в садик определили, рядом с  работой нашей. Элитный детсад. Так воспитательница говорит: самый умный и способный ребенок в группе!
Она села на диван напротив мужа и Фимы.  Накинула на плечи узорный белый платок из оренбургского пуха.  Скрестила ноги. Зачем-то посмотрела на большие стенные часы. И перевела взгляд на телефон.
- Вот, Фима, ты  и увидела, как мы живем. А ты как? Расскажи о себе. Квартиру вам дали в вашей воинской части?
- Дадут в конце месяца. Только мне она не нужна.
- Это почему же?
- Мы с Сергеем решили разводиться.
- Плохой муж оказался?
- Нет. Не плохой. Но поняли мы, что для счастливой жизни нужно, чтобы любили двое. А если один в семье  живет только  «ради долга, то счастье  не долго».  И износишь ты свою жизнь без радости, как платок на изнанку.
 Валентина дернулась, вспыхнула.  Укоризненно глянула на мужа. Но тут же взяла себя в руки, улыбнулась:
 - Да.  Одного и того же любим. Одни и те же книги читаем… Ну, а где ж ты с дочкой жить будешь?
 - Не знаю еще. Поеду к Танюшке нашей. Там школа есть, газета районная. РОНО. Куда-нибудь устроюсь работать, Сниму квартиру.
- Ну а мебелишку какую - никакую заимела?
- Что ж я ее в другую область, в Танькин поселок  потащу? На чем? На поезде?
- Вообще-то, конечно, Ну, если деньжата есть, можно Контейнер отправить. А нет – так  и на месте потихоньку приобрести.  Пусть не такую импортную, как наша, но, немного в очереди  постоишь, а все  равно постепенно обживешься. Книги, правда, такие уже не приобретешь. Данька вон, смотри, какую библиотеку собрал! Уникальная! Днем с огнем не найдешь. Это только на даче. А дома, у нас  в квартире! Такие репродукции, такие … полные собрания сочинений! Даниле для работы – большое подспорье. Он же и лекции читает. И уже вопрос о его деканстве стоит. И вообще -  в обкоме на хорошем счету. Диссертацию  по Муйжелю  он уже защитил.  Дань, какое у тебя теперь звание?  Доцент?
- Да ладно тебе… Какое это сейчас имеет значение, – голос хриплый, задушенный.
- Ой, Зорин, ну ты, как всегда, скромничаешь! Доцент – это тебе не халам – балам. Только бы ты это все своим легкомыслием не сломал, не навредил бы себе! - И жена многозначительно посмотрела на Серафиму.
 И тут зазвонил телефон. Данила резко встал, поднял трубку.
- Да, правильно, это наш номер…. Да, я…Соединяйте, - посмотрел на Валентину, - междугородний.
-  Боже мой, не случилось ли что? Ночь глубокая, - артистично заломила руки Валентина.
 Через несколько секунд в трубке раздался низкий женский голос. Зорин ответил чуть взволнованно:
- Здравствуйте, Лидия Петровна. Что случилось? Почему не спите? Что  Вы узнали? На  Бюро Обкома? Когда?  Что значит «Еще не известно»? Если вызывают, значит должны сообщить когда явиться. Какой вопрос? Чье персональное дело? Это кто-то Вас ввел в заблуждение. Проверьте информацию. Какой сигнал, Лидия Петровна! Этого не может быть. Когда  сигнал поступил? - Сегодня после обеда? - Зорин повторил услышанное в  сторону  Валентины. Прикрыл ладонью трубку: «Ты донесла?»
- Ты с ума сошел! Что я н - нам… себе враг, что ли? Сук под собой рубить.
 Данила убрал ладонь с трубки:
- Ладно, Лидия Петровна, это, скорее всего, ложная непроверенная информация. До бюро еще неделя. Я приеду, разберусь. Что еще?  На какое число?  Почему презентацию моей книги  перенесли на ближнее число? Кто так захотел? Профессор – кто?  Как фамилия? Он будет на моей защите?! Ну, это честь!
Это хорошая весть. Спасибо, Лидия Петровна. У Вас все?   Тогда спокойной ночи! Не волнуйтесь!  С клеветой разберемся. Время еще есть. Он закончил разговор, но не сел в кресло. Снова набрал короткий номер. Подождал. Затем спокойным голосом тихо заговорил:
- Дежурная! Нюра, это ты сегодня дежуришь? Да, Зорин. А скажи -ка мне по дружбе, посмотри в журнале заказов. Был сегодня днём разговор из моей квартиры по межгороду? Был? Номер назови, куда и кому звонили? Это  на домашний?  Как фамилия? Инициалы: Л. П.?  Ну ладно. Все в порядке. Спасибо. Не волнуйся. Я отвечаю. Никто тебя не заругает. До свидания.
  Он устало посмотрел на жену:
 - Не смей даже косо посмотреть на нее. 
 - На кого? – Разыграла Долгова  невинное непонимание.
 - Не понимаю, зачем тебе это надо? Эта Лидия Петровна, она же сплетница и стукачка! Я же тебе сказал свое решение. Что тебе еще было надо?
 - Страхуюсь. Чтоб ты знал, в следующий раз это будет по – настоящему.
  -  Что?
  - Персональное дело!
  Он снова сел в кресло. Наступила долгая тишина.  Только громко  отстукивали секунду за секундой настенные часы, которых раньше почему-то не было слышно.
Да за окном  неуверенным фальцетом хрипло перекликнулись с двух сторон  петухи.
«Странно, - зачем-то заинтересованно подумала Серафима, - первый петух кричал за их домом, справа. А слева -то  - баня… Что в бане делает петух? Да еще такой скрипучий!» И тут же поразилась себе: « О чём думаю! Дались мне эти петухи!»
-   Скоро рассвет,- прервала она молчание.
-   Да, -  Долгова откинула с плеч платок -  паутинку, – так ты, Фима, скажи, ты по какому вопросу сюда, в наше  Заозерье вдруг заявилась?
- Я приехала к любимому человеку. К Даниле Зорину. Потому что  знаю, не смотря ни на что, он любит меня. Это так, Данила?   Это правда?  Не вру? Ты именно это говорил мне сегодня? Повторял: «люблю»?
- Люблю, – эхом отозвался  Зорин.
- Вот я и приехала  узнать, нужна ли я ему. Согласен ли он взять меня в жены и уехать со мной из Заозерья.
 - Куда?- Спокойно уточнила Долгова.
- Этого я не знаю. Это решать мужчине. Если он, конечно, может и хочет.
- Если ты думаешь, Серафима, что он заберет тебя из твоей сещинской дыры в нашу квартиру, которую нам выделили от обкомовской брони, то ты ошибаешься в своих расчётах. Главным  квартиросъемщиком записана я. А о прочем, пусть решает он сам. У меня только одно условие! Если хочешь, любимый, уйти с ней, то иди. На все четыре стороны. Прямо сейчас. Скину тебе в чемодан одежду. И ни одной книги. Учти. Все останется дочке. И прощай.  И не появляйся больше на нашем пути. Сейчас! И навсегда.  Статьи твои и лекции вышлю по почте, только скажи куда. А если со мной останешься, то я чтобы  до конца своей жизни не слышала даже имени ее, не что б видеть. Все. Решай.
        - Я уже решил, - тихо сказал.
 В своем мягком кресле, удобно  и привычно положив руки на подлокотники, он полулежал.  В теплом доме, в уютной  комнате, заставленной удобной для него мебелью. Он смотрел на свою гордость, на свое  богатство: долгожданное, совсем недавно недоступное – на книги. Любимые книги. В спальне спал ангел, кровиночка - дочка.
 За окном сверкнула молния, громыхнул гром, и по стеклу захлестали частые тяжёлые плети дождя.
 Данила быстро подошёл к окну, распахнул его и подставил лицо под дождь.
 Никто не сказал ему ни слова. Он постоял, словно застыл. Потом  медленно закрыл  створки, вернулся в кресло и оттуда впервые за вечер посмотрел на Серафиму. По мокрому лицу его все ещё скатывались струйки.
- Так что ты решил? Ты со мной? Или с ней? – Валентина  не выдержала паузы.
- С тобой, - и он отвел глаза в сторону.
Она облегченно улыбнулась:
- Окончен бал, погасли свечи. Скоро рассвет.
Серафима поднялась, спокойно подошла к двери. Услышала  за спиной милостивое:
- Проводи ее!
- Ты сама… Я не могу.
- Не  надо меня провожать.   Прощай, «Хрустальный мальчик», – она чувствовала, что надо быстро уйти, пока предательские слезы подступили  пока еще только к горлу, а глаза оставались горячими и сухими.
- Фима, на улице ливень, я провожу тебя с зонтом,- теперь, когда все вышло, как и было задумано, Долгова могла  позволить себе пожалеть соперницу. Кроме того, теперь она чувствовала свою победу и безопасность, ей хотелось все-таки узнать, что ж за стихи писал Зорин тайно своей любовнице, давно не слышала  его стихов. Все только статьи.
- Ну, ладно, не хочешь, чтоб я провожала, выполни свое обещание, почитай стихи. А за это время ливень закончится и пойдешь.
«Ей хочется увидеть мои слезы! Ну, уж нет! Не дождется»:
- Я почитаю. Но только, чтобы и Зорин их послушал.
Данила поднял, наконец, голову, вытер ладонью лицо, измученными глазами умоляюще посмотрел на женщин.
- Пожалуйста! Не надо! Это мучительно. Неужели не понято?
- Ну, что ты! Какие же это муки! Это победа! Над самим собой! Да ладно. Я не стану огорчать твою строгую жену. Я прочту не твои, свои. Они написаны четыре года назад …четыре? Нет, наверное, уже больше, но не важно. Свежи, как  будто только что ты их заслужил:    Я на тебя не притязаю,
   Не отвечай, не надо слов.
    Живи спокойно, без терзаний,
    во лжи,
    без прошлого,
    без снов.
 
  Лишь по привычке – «до свиданья»,
  Значенью этих слов не верь,
   я снизойду к твоим страданьям,
  Уйду
  сама.
  Закрою дверь.

  Ты выбрал сам  судьбу такую:
 Уют, карьеру. И жену.
 Я не умру. Перетоскую,
 Перелюблю.
 Переживу.
 Ком в горле растаял.
 - Да! А ветровку свою заберешь у  Бабы Шуры. Я ее в гостинице оставлю. И не забудьте для братиков хоть конфет с ней передать, Долговы!  Заботливые вы наши! 

          На улице уже светало. Старая туча ушла  дальше, унося с собой тяжесть не всей еще опрокинутой на землю  печали.  Над  лесом полыхала ярко – красная полоса.   Серафима посмотрела на стог. Услышала скрип телег. Кто-то на телеге пел, одиноко и тоскливо. Пришлось опять почти бежать  в гостиницу.   Вторая туча стремительно гасила утренний небесный пожар, готовила небосвод  к слезам. В холе дремала Баба Шура. Тепло и тихо.
 -Баба Шура, дай лист бумаги, пожалуйста, и что- нибудь, чем писать.
- Вот. Бери, девонька. Пиши. Легче будет.
 Стихи написались без единой помарки. Она не зачеркнула ни одного слова:

Неужто и вправду
та встреча была?
За лесом тягучая
песня плыла…
За стогом горючий
рассвет догорал.
И слов твоих  холод
мне душу терзал
 
 Зловещие тени
 на землю легли.
 И вещие песни
 тонули вдали,
 скрипели телеги,
 стонала гроза.
 Сгорала любовь.
Холодели глаза.

Зачем ты мне правду
тогда не сказал,
что нашу любовь
отпевает гроза,
что песни испеты,
рассвет отпылал,
что это не дождь
у тебя на глазах?

Баба Шура стояла за плечом, читала и плакала:
- Господи, милостивый! Что же эта сушь с людьми делает!
- Какая сушь, бабуля? Льет, не переставая.
- В душах сушь, голубка.  Страшный суховей, - она вытерла слезы концом косынки,- вот ты мне скажи, это во всем мире так-то? Ну, в Германии ты жила, там тоже так: и друг на друга доносы?… И ни с того,  ни с сего, ни с бухты – барахты… - Шура рукой за шею слегка пригнула Серафиму  к себе, в ухо прошептала, - арестовывают любимых прямиком  на свидании?
- Да откуда Вы про все это знаете, баб Щур?!
 - Я, милая, давно живу. А ты мне все ж - таки ответь!
 - Так ведь и там, в Германии, - наши! А в другой половине… я не была.
 - Засушил, закружил  этот суховей нашего Данилу. Спасать надо, а то ведь, как засушится душа у человека, так и пропал. Предавать начнет. Через людей переступать. А потом совесть замучит, очнется, да поздно.
- Вы об отце его,  о Сергее Зорине, говорите?
 - О тех, кто помер,  плохо не говорят, милая. А что пил он… Так не только его грех. Вся деревня – и в радостях,  и в горе…Да что там вся деревня! Вся Россия  - матушка  нынче в суховее. А  Данилу спасать надо.
- Я бабуля, уже сделала, все, что могла.
 - Ладно. Не отягчай душу. Перепиши- ка  мне этот стих.
 - Зачем?
 - Бывает так, что один глоток чистой воды - спасает. Отдам ему. Ведь ему написано.
Я Сережу не смогла спасти, Агрипина не дала приблизиться к нему. Может, хоть сына  вытяну. А ты поезжай домой. Поезжай. Да время от времен присылай  нам с Машей
на библиотеку весточки о себе.  Не забывай.

                Глава двенадцатая. Али – Баба

- Помнишь Цейтлина?- Танюшка ворвалась в кабинет вихрем, - помнишь?
 - Какого Цейтлина?
- Ну, Илью! Илью Цейтлина! У нас на курс выше учился, с Зориным в одной комнате жил! Данька еще рассказывал, что Илья масло подсолнечное  ложкой столовой  пил. По две ложки. На завтрак две. И на ужин.
-  Да? А на обед?
-  Ой! Да ну тебя! Тебе об одном, а ты – о другом.
-   Не помню я никаких Цейтлиных!
- Конечно! Ты только своего Зорина и помнишь, А других ты, вроде и не видела.
- Зорина я тоже не помню…
 Танюшка подтянула на ногах высокие  мягкие  голенища на  модных  блестящих сапогах – чулках,  поправила такой же черный, в тон сапогам, лаковый широкий ремень на талии:
- Кончай  врать-то!
- А мне положено врать, я, как ты знаешь, - ответственный секретарь общества «Знание». Мне за  это и жилплощадь выделили, и  зарплату получаю  исправно.
    Танюшка уселась на стул для посетителей, как всегда боком, закинула ногу на ногу, чтобы виднее была ее обнова, красиво положила руку на спинку стула:
 -  Вот - опять врете!
 -  Танька! Ты в учреждении Райкома Партии и так  неприлично выражаешься!
 -   Ну, зазвините!   Исправлюсь: «Опять лжете!»,  так можно? Вы не секретарь, а Врио секретаря! Причем, уже два года!
 - Ну и что?
 - Про что  «Ну и что»? Про ВрИО? Или про Цейтлина?
 - Сначала про Врио, а потом – про Цейтлина.
 -  Про Врио – То бишь, про временно исполняющего обязанности секретаря, я тебе уже сто раз говорила. Ты же и в зарплате теряешь, и держишь сама себя в подвешенном состоянии! Понимаешь, что на этой должности положено сидеть члену партии? Ты каждый день – на волоске, появится боле или менее смазливая фигура и, несмотря на твои выдающиеся способности и  стопроцентные результаты,  ты …как там твой сещинский дядька орал? Вылетишь, как ласточка! Вот.
-  Что ты предлагаешь?
-   Это не я предлагаю! Это обстоятельства! Вступай!
-  Ладно. Об этом мы с тобой поговорим еще. Попозже,- Серафима показала  на телефон и  осуждающе покрутила пальцем у виска.
 Татьяна вынула быстренько блокнотик  и ручку - самописку.
 « Нас пишут, что ли?» - черканула.
 Фима пожала плечами
- А я  знаю?…Случается, говорят!
- Кто?
 - Наши и говорят.
 Таня снова взялась за блокнотик:
«Давай выйдем» И добавила громко:
- Что-то меня мутит… Беременная я  что ли!?
-  Ты сума сошла? – Серафима испугалась не на шутку, - а когда свадьба?
- Скоро! – Ответила, улыбнулась,  соскочила, показала на телефон и  теперь сама покрутила пальцем у виска  подруги:
- Давай выйдем на воздух. Душно мне. Нехорошо.
Серафима зажала рот ладонью, чтоб  не прыснуть смехом,  выхватила из сумочки ключ и потащила  Татьяну вон из кабинета, ухватившись  за ее модный блестящий пояс.
Они добежали до скамьи в ближнем скверике. И дали волю смеху.
 - С тобой, Танюшка, не соскучишься! Выдумала же! А если и вправду прослушивают? Представляешь? Преподаватель старших классов  забеременела без мужа! А? Так кто из нас вылетит, как ласточка?
Татьяна сорвала с клумбы  кудрявый  шафран. Вдохнула глубоко  его пронзительный аромат:
- Вот и проверим,  слушают или это болтовня. А отказаться всегда можно. Скажу, несвежий хек в нашем сельмаге купила. И съела. Не выкидывать же! Для моей филологической зарплаты это тяжелая утрата! У меня вот сапоги модные – всю мою зарплату стоят.  Я в долги залезла. А  назад протухший хек не принимают.
  Фима посмотрела на новые сапоги:
- Ух ты! Какие красивые! Тебе идут. Правда, такие дорогие?
 - Не знаю. Это мне  Геннадий купил.
 - Ох, Таня!
  -  Не «ох Таня!» А ох, Серафима! Я тут перед тобой полчаса выё… Ну, ладно, скажу поприличнее: выделываюсь, чтобы ты увидела мои сапожки, а ты ноль внимания.
 -   Да, ворона я! А ты  - хороша! Хороша! И главное -  «фигура не срамная»!
 - Вот- вот! А говоришь, «не помню»!  Давай закончим серьезный разговор. Почему не подаешь заявление?
 -  Все равно не примут.
  - Это еще почему?
  -  Много причин.
  -  Ну, хоть одну? Скажи!
  -  Зою Иванову помнишь? Эту подлую…
  -  Фима, она не подлая. Она несчастная.
  -   Не хочу быть несчастной.
   -  А сейчас ты счастливая!
   -  Сейчас я – свободная.
   -   Да ну?! А чьи это стихи?.. Сейчас, сейчас, погоди, дай вспомнить первую строчку, а вот:
«Свободы нет. Есть призрачная Дева.
Есть горизонта ложная черта,
зовущая. Блазнящая, как демон, -
прекрасная, извечная мечта…

Свободы нет. Есть Дева – приведенье,
Вампир, принявший образ, милый нам,
украденный из наших сновидений,
 из тайных дум, возвышенных, как храм»…
Там еще… Все не вспомню сразу, а, вот концовка реальная, аж страшная:
  Свободы нет. Все жертвоприношенья
    приносятся кровавой Деве – зря.
  Летит Земля. Вожди творят свершенья,
  И в очи мертвым оборотни зрят.
- Чьи это стихи? Не помнишь? Между прочим, хорошо, что ты еще не вздумала отнести эти стихи а газетку какую – нибудь. За вождей тебе …
- Да ладно тебе, ерничаешь! Я ведь там  и о другой несвободе говорила, о прекрасной несвободе любви, например. Может, я и  вправду не очень свободна, Но зато и не на крючке. 
 - Опять, ошибаешься. Все мы – на крючке. И непартийные еще больше, чем партийные. У члена КПСС хоть маска есть,  и щит, какой-никакой. А ты – совершенно безоружная, и без забрала – на рожон. Тебе Первый  подсказывает: «Подавайте заявление». А ты… прости, телишься. Квартира – то у тебя пока номенклатурная, вылетишь и всё - бомж! О дочери  хоть подумай!
 - Таня. Я на квартире в Сеще жила, и здесь жила год на съеме…
- Угу. И почти вся зарплата на квартплату  уходила.  Ну, а какие другие причины?
 -  Разведенка. Сейчас уже начал  нудить мне председатель, шеф мой: «Вот приезжает ваш бывший муж, живет у Вас. Он вам и контейнер с пианино помогал в полученную квартиру заносить. Так распишитесь снова!» Я говорю:  «Он к дочери приезжает, а не ко мне. И пианино не мое – дочери. Мы не живем с ним» «Ну и что! Вы распишитесь, чтобы Вас не убрали с должности. Вы прекрасно справляетесь. Не хочется Вас потерять», - говорит.  Понимаешь? Им и не важно, что я с мужем не  буду жить. Не важно, что работаю хорошо.  Главное, чтобы все соответствовало номенклатуре, чтобы в паспорте штамп был. Документ важнее человека».
- Фима! Ну, если им не важно, так тебе и тем более! Что ты комплексуешь?
-  Я что, должна Сережку уговаривать снова жениться на мне? А ты знаешь, почему мы разошлись?
- Знаю, не любила ты его. Максималистка! Как будто ты первая и ты – последняя. Все супруги что ли всю жизнь друг друга любят?
- А что же ты за своего Генку не выходишь? Он тебя уговаривает, подарки дорогие покупает, вот сапоги  моднючие… Выходит, не любишь? Поэтому не хочешь свадьбы?
 -  Правду сказать?
 -   Ну, конечно! Мне от лжи кругом и так тошно!
 -   Серафима!  У него… Нет, я стесняюсь… Не могу …
 -    Да ладно, говори, чудачка!
 -     У него пот вонючий.  И изо рта плохо пахнет. Я его издали очень люблю. И добрый он и красивый, и умный…
 Фима взяла Танину руку, выбрала  у нее указательный пальчик, Прислонила его к Таниному виску:
 - А теперь покрути еще раз сама пальчиком у своего виска, детка! У твоего Гены просто больной желудок и испорченные зубы. Его лечить надо! Это все излечимо! Займись. «И будет тебе счастье». А с Сергеем я разошлась не поэтому. Он меня жидовкой назвал.
Татьяна на пару минут онемела. Встала, прошлась несколько раз взад- вперед около скамьи. Потом снова села:
- А ты ему что-то пожалела,  пожадничала,  что ли?
- Нет, я ему сказала, что моих бабушку и дедушку фашисты в еврейском местечке расстреляли.
- Так ты – еврейка?
 - Не знаю. Я детдомовка.
 -  И он, сволота!  Он еще к  тебе и приезжает?
 -  Он не ко мне, к Асе.
  - А ты знаешь, что у евреев национальность – по матери засчитывается? Ты спроси его, а  кто же тогда его дочь?  Он ее тоже так назовет?
- Тань, а ты откуда знаешь, что у евреев так?
- А у меня мама – еврейка. Я ж потому и Цейтлина помню, хоть он  не из нашего потока, потому что он мне много чего про евреев рассказал. Вот ты, например, в Бога веришь?
- Вот – вот! И на бюро меня  такое же спросят. Опять врать? А без бюро я могу хоть в черта верить и ни кому отчета не давать.
- А вот и нет. Пирогова из газеты районной знаешь?
- Это пчеловода, что ли?
- Ну да, он эту медовую рубрику вел. Он и не партийный. И в Бога, вроде бы, не верует. А теща его взяла, да и окрестила внуков втайне от отца. Теперь он на пасеке мед качает. Уволили. Так, веруешь?
-  Да.
 -  В Христа?
 -  Да не знаю, как его называть. Просто верю, что есть Бог.
 -  Вот я ему тогда также  ответила. А Цейтлин мне и  говорит:
 « Ты сейчас ответила, как настоящая еврейка. Иудеи верят в Бога – единого в Мире.  И на небе, и на земле»
 - А Христос? - спрашиваю. Он и говорит: «А что Христос? Он  был евреем.  И тоже верил и молился единому Богу. На себя же он не молился».
- Тань, А что ты хотела мне про  Илью сказать, когда пришла?
- Напомнить тебе, как он тебя в общежитии  возле кухни остановил.
-   Для этого ты прибежала, как сумасшедшая, в райком партии  и стала меня уговаривать вступить…
- Я не виновата, что лекторское   общество «Знание», которым ты ведуешь, находится в здании райкома  партии.
- А где ж еще ему быть? Общество это - призвано утверждать непреложную истину нашего государства: руководящую и направляющую силу всей нашей жизни… 
 - А мне всегда казалось, что сила нашей жизни – выше.
- Прекрати! Не провоцируй меня.
 -  Да ладно! Мы же на улице…
- Скажи, что такого с этим Ильей? Чего ты тянешь? Темнить не надо. Говори.
- Письмо.
 - От кого? От Ильи, что ли?
 -  Да.
-  У тебя же Гена…
-  Он сам меня отыскал.
 - У вас что-то было с ним?
- У нас? Я думала, у вас…Он меня отыскал только ради тебя. Позвонил и сказал, что очень хочет встретиться с тобой.
- Этого  мне только не хватало!  Что ему нужно от меня? Он, вообще-то, где сейчас, он сказал?
- Он у меня дома.
- Что? Танька! Ну, твой Гена – святой! Что он подумает?
- Ничего он не подумает. Они сейчас сидят и уговаривают первую поллитровку. А вторая – в  холодильнике. Я почему  и бежала, боюсь, что, пока мы с тобой тут решаем мировые проблемы, они там уже так все решат, что мы ничего от них не добьемся.
-  Тогда подожди. Предупрежу дежурного, что я на объекте.  И пойдем.
     К «объекту» они пошли по короткой дороге через овражек. Серафима на ходу причесала волос, заколов вьющиеся рыжие пряди  с левой стороны.
- Фимка! Никак не могу привыкнуть к тебе без косы. Ну, надо же было такую красоту откромсать!
- Да ладно тебе! Все говорят, что мне так больше идет, Я и сама вижу, что с косой я была уже тяжелая матрона. А с  короткой прической… Знаешь, Тань, я как будто вместе с этой косой отрезала напрочь свое прошлое. Всё! Нет больше той любви, нет веры, нет надежды. Я теперь другая. 
-  Лучше?
-  А  что, хуже?
- Ты не лучше и не хуже, такая же, как и была. Но если тебе легче, когда ты думаешь, что ты другая. Пусть будет так. Честно признаться, с коротким волосом ты выглядишь совсем девчонкой! А мужики как оглядывались на твои золотые волосы и синющие глаза, так и оглядываются. Ой! Смотри! Идут, красавцы навстречу! Не дождались, бедные.
 По противоположной отлогой стороне овражка в обнимку спускались вниз два дружка.  Они широко улыбались и радостно махали свободными руками.
 - Готовенькие!  - Танюшка погрозила им кулаком:
-  Куда направились?! Илья! Генка! Идите назад, через мостик! Там на дне - родник! Ноги промочите! - И вдруг хлопнула себя по крутым бедрам, обтянутым веселенькой ситцевой юбкой:
- Да! Забыла спросить тебя: ты знаешь, что Илья тоже из Заозерья?
 Серафима насторожилась:
- Пусть только попробует заговорить о Зорине!
- Гена! - Танюшка не услыхала ответа, закричала, - Куда вы полезли! Сейчас же вернитесь! Там вода! Поплавать захотели?
- Я что ли?  Этот фраер полез за незабудками. Я же не могу оставить его, утопнет!
Илья, набрал маленький букет голубых незабудок и спокойно повернул назад на верх овражка, увлекая за собой Гену.
                Они встретились на длинном железном мостике. Гена и Танюшка сразу же обнялись, а Илья картинно в мокрой штанине встал на одно колено, протянул незабудки Серафиме:
  - Золотовласке от сраженного красотой трубадура.
 Она взяла незабудки, улыбнулась и спокойно  пошла дальше по мостику.
- Эй! Принцесса! «Я проехал полмира на белом коне, почему ты не рада, красавица, мне?!»  Серафима! Чем я тебя уже успел обидеть?
Танюшка  по – хозяйски  распорядилась:
- Потом разберемся, кто – кому не рад. А сейчас все быстро по тропинке – в дом. Ноги мокрые, надо переодеваться.
Таня жила в кирпичном двухэтажном доме на первом этаже.  Две маленькие комнатки, одна – для кухни и умывальника, вторая – для всего остального. Илья зашел  за ширму, прихватив с собой довольно объемный рюкзак.
 Женщины стали накрывать на стол. Гена, замотав голые колени Таниным пледом, помогал расставлять тарелки и бокалы. Через несколько минут из-за ширмы вышел переодетый Илья. Темная «тройка», белоснежная нейлоновая рубашка, узкий галстук и мягкие, с зауженными носами черные туфли. Кудрявые еврейские волосы туго стянуты сзади. Черные раскосые глаза, большие яркие  губы,  ровный, больше греческий, чем еврейский, нос.
- Ну, ты, брат, даешь! А? – Гена  оторопел от удивления,- девчонки! Да он и  вправду – принц! 
-Девушки!- Как ни в чем не бывало деловито потребовал «Принц»,- мне, пожалуйста, фартук, острый нож, сковороду. Все остальное  у меня есть, Через 20 минут будет молодая оленина, жареная под винным соусом. И он  пошел со своим рюкзаком на кухню.
 - Таня, мне надо за  Асей в садик, я обещала забрать её сегодня до сна.
 -    Фим, Знаешь что? Не дури. Это неприлично! Не становись провинциальной интеллигенткой, которая боится пофлиртовать с красивым мужчиной. Кажется, кто-то, заявил мне сегодня: « Я свободна»! « У меня другая жизнь»! Он приехал не ко мне. Ясно? Оставайся. И, если надо, поговори с ним без комплексов. А мы с Геной сходим за Осинкой.
Она взяла своего жениха под руку:
- Геночка! Пойдем, погуляем. Пусть они тут жарят… Молодую. Телятину!
- Оленину! - думая о чем-то, машинально поправила подругу  Серафима.
- Таня! У вас есть большое блюдо? – Илья заглянул из кухни.
- Тани нет. Они с Геной пошли за моей Осинкой. За дочкой. Блюдо я сейчас достану.
- Поставь рядом, я буду класть на него мясо.
- Хорошо, - она собралась покинуть кухню.
 - Серафима! Не уходи.  Вынь из моего рюкзака портативный приёмник. Воткни вилку в розетку. Да, вот сюда, и тут вот, в маленьком карманчике, в рюкзаке. Пощупай, кассета есть.
- Это  кассета?  Я думала, пачка сигарет.
-   Я не курю.  Нажми на эту продолговатую кнопку. Открылась?
 - Да.
 Вставь кассету. Не идет? Поверни другим концом. Так. Пошла? Закрой до щелчка и садись. Давай послушаем музыку. Хорошо?
    Это был Бах. «Фуга и токката  Ре минор»
 Сначала три  мощно призывных  звука, один за другим, как  с небес. И через короткую паузу низкий Земной аккорд, протяжный,  суровый многоголосый. Так что даже захотелось, чтобы он вздохнул.
 Он не смолк, а наоборот натянул на себя, на свою даль, быстрые, проворные круглые звуки -  нежные  тени кудрявых облаков. Они  текли по небу сплошным потоком, ясные и чистые, останавливаясь, потом догоняя друг друга, светлые одинокие, они летели, не касаясь друг друга, и вдруг слились в один мощный, высокий, торжествующий аккорд. Потрясающий, вобравший в себя всю незаконченность Вселенной. Огромную, таинственную бесконечность.
А потом опять жизнь вернулось в солнечное небо, опять летели ласковые белые, непорочные ягнята - облака.  А следом начался такой водоворот  музыки, такой перекликающийся клокочущий водопад, что, казалось, уже ничего не существует на свете, только эта божественная музыка.  Когда она звучит,  верится, что мир – завершен и  прекрасен.
Умолкла музыка.
 Серафима тихонько, словно во сне, стала читать свои давние стихи, те, что написались после того, как они с Данилой ходили на Гилельса:
 Я с первых же звуков
узнала её
по трепету и ликованью.
Звучало в ней
нежное сердце твоё,
мятежная святость признанья.
И замолчала.
- Дальше! Ну! Дальше! Не молчи. Он выключил  газ, оставил сковороду в сторону. Сел и стал ждать.
Так радостно бьётся
 в стремлении жить
бессмертная жажда свершенья,
так молятся молча,
боясь оскорбить
словами величье Мгновенья.
Она снова замолчала, но он не стал просить ее продолжать. Вдруг продолжил сам:

Так мать к колыбели
впервые идет,
так солнцу волхвы поклонялись,
так реки бурлят
и ломается лёд,
так женщину скульптор ваяет.
- Спасибо. Что ты помнишь… А знаешь, я ещё дописала.  Недавно:
Так колосом щедрая,
плещется рожь,
Так, душу измаяв в мученье,
предавший когда – то
любовь ни за грош
взывает к судьбе о прощеньи.

 -  Здорово. Значит, ты простила?
 - Наверное. Я больше не думаю о нем. Так легче. Простила – и забудь.
 - Как же не думаешь, если так дописала.
 - Это не о нем.  Ему вряд ли нужно прощение. Он и не думает, что виноват.  Чтобы думать о прощении, нужно  противостоять суховею.
 - Какому суховею, Фима?
- А ты в своем Заозерье  никогда не слышал такую метафору?  Суховей души сушит. Я слышала. И считаю, что выразительнее не скажешь. 
 - От кого слышала?
 - Бабу Шуру знаешь?
 -  Знал. Хорошо знал. Она на вид была неказистая, жизнью побитая. А на самом деле кладезь мудрости. Философ!
 - Почему «знал»? Почему «была»?
 -  Похоронила мы ее. Перед смертью говорит: «Ну, все! Дождалась. Позвал, наконец, меня мой Сережа Зорин»
Серафима охнула. Поднялась. Отвернулась к стене. Не выдержала, разрыдалась.
 Илья осторожно взял ее за плечи, повернул к себе:
- Ну, поплачь…Поплачь,  и будет! Давай помянем. Где тут у хозяйки стопки?
 Открыл верхний ящик кухонного стола, вытащил  и протянул Серафиме чистое кухонное полотенце, подал наполненную  стопку.
 Выпили. Он наколол на вилку кусок жареного мяса, дал ей откусить, остальное сунул себе в рот:
 - Так, что, там о суховее-то?
Спросил  с заболотской  интонацией, так хорошо знакомой им обоим.
- «В душах сушь, - говорит,- на Руси - суховей…Засушится душа у человека, так и пропал. И предавать станет.  И себя и других людей. Предаст – и переступит. Потом  очнется, совесть замучит. И пропадет человек»
Серафима подняла заплаканное лицо, посмотрела прямо в черные, горячие глаза Ильи:
- Бывает, что и не очнется?
Он поставил сковороду на  место, повернулся к плите, стал готовить. Она видела, как заходили на его лице желваки:
- Не знаю.   
Входная дверь распахнулась настежь,  Ася ветром влетела через комнату  на кухню, бросилась к маме, обняла, залезла на колени,  что-то на ходу рассказывая,  и вдруг осеклась, присмирела, осмотрела с ног до головы чужого. Потом оглянулась  на вошедших следом Гену и Таню, потянула носом запах жареного мяса, мельком остановила взгляд на бутылке водки и  громко серьезно сказала, не обращаясь ни к кому. Просто для себя:
- Разбойники жарили мясо и пили вино!
- Бременские музыканты! – Констатировала Татьяна, разведя руками. И под общий дружный смех  пояснила Илье, - у нас любимая игрушка  - проигрыватель. Мы все сказки и песни с пластинок знаем наизусть.
- Тогда, разбойники, - прошу за стол.  У нас все готово. А кто  тут самая главная Разбойница?  Асенька? Скажи – ка.
-  А как тебя зовут?
- О! Прошу простить  меня. Не представился! Я – Али Баба!
- А где твои  сорок разбойников?
 Илья наклонился к  Асиному ушку:
- Я их спрятал  в пустые бочки!
- Это ты правильно сделал!
 Илья серьезно посмотрел на ребенка. Сделал страшные глаза и прорычал:
- И тебе не жалко? Сорок живых душ! Или ты забыла, что их ждет?  Горячее масло!!!
  Осинка тряхнула бантиками на такой же золотой головке, как у ее мамы, и махнула рукой!
 - Не волнуйся! Ничего с этими душами не будет! Мама сказала, что в нашем  сельмаге уже целый месяц невозможно купить даже одну бутылку растительного масла!  Не привозят, сволочи! А там – сорок бочек!
 Все так и взорвались в хоте, а Серафима покраснела:
- Эстер! Где ты набралась таких некрасивых слов? Разве я такие слова говорю?
 Что Али- баба подумает о твоей маме?
Обед затянулся  Ася,  наевшись, уселась на диван с книжками. Таня с Геннадием пошли на улицу, разводить гордость Таниной кухни – самовар. Илья с осторожным интересом подошел к старенькому пианино:
- Это откуда же у Тани такая прелесть? – Погладил неполированную  крышку, -  можно?
- Можно.  Между прочим, недавно настроено заново.
 -Таня играет?
- Я. Немного. Так, только для себя.  На будущий год, если Осинка не передумает, мы поступим в местную музыкальную школу, и придется как-то поместить инструмент в нашу маленькую квартиру. Ума не приложу, как это у нас получится. А пока  оно квартирует у Танюшки. У нее просторнее.
Илья убрал  вазочку с верхней крышки, приподнял ее, заглянул внутрь:
 - Смотри-ка! Колки – не синтетические, но  все  целехонькие. Прямострунка! Фима! Это же ретро! Откуда оно у тебя?
 - В Германии мне его даром отдали, так сказать, за самовывоз. И уж оттуда – в контейнере привезли. Илья выдвинул крутящийся стул, раскрыл инструмент, прошелся быстрыми пальцами по всей клавиатуре. В восторге взял несколько аккордов:
 - Какой звук! Сказка!- он задумался, с сомнением посмотрел на Серафиму, словно хотел предугадать, как она отнесется к его предложению. Подумал мгновение  и махнул рукой! Решился.
- Знаешь? Я сейчас покажу тебе один романс. Мой любимый. Он стал играть вступление. Аська сорвалась с дивана и кинулась   во двор.
- Таня! Дядя Гена! Идите скорее, Али - баба будет петь романс!
 - Ну и дочь у тебя! Огонь! Умница! -  И повторил вступление.
 Таня и Геннадий тихо вошли, сели на диван, Ася примостилась между ними. Серафима подошла к пианино с боку, встала, чтобы видеть руки Ильи.
Пора глухарей,
последних набегов мороза,
Оживших берез
на синем экране небес,
В ручьи обратилась
снегов залежалая проза,
Все мысли мои
– о тебе, о тебе.
Она поняла, что Илья сейчас сделает повтор,  и тут же вступила вторым голосом, низко, проникновенно, печально:
В ручьи обратилась снегов залежалая проза,
Все мысли мои – о тебе, о тебе.
Илья радостно качнул головой, успел левой рукой оставить аккомпанемент, быстро достал из бокового кармана листок текста, написанный от руки, передал Серафиме:
- Вступай сразу! Попробуй каноном. Или просто вторь.
Он начал:
Ты кажешься мне
 нездешнею белою птицей,
Она пошла за ним повтором: Ты кажешься птицей…
А брови твои –
два легких в размахе крыла.
  Она тихо догнала:               два легких крыла… 
И уже вместе они завершили: он опять – высоко, она  - низким волнующим контральто,  глубоким, грудным, бархатистого тембра:
 Давно позабылись друзей
 неприметные лица,
одну лишь тебя
 мне память моя сберегла.
Третий куплет они спели вместе на два голоса  от начала  до конца:
Видать потому
Ослабли набеги мороза,
Ожили березы
На синем экране небес.
И в прах обратилась
зимы залежалая проза,
что думы мои-
 о тебе, о тебе.
 
Они замолчали, сами потрясенные тем, как это получилось нежно, искренне и вдохновенно.
 -   Какие слова! Какая тоска и глубина чувства. А всего-то про  зиму, да про березы… Но почему такая безысходность? Ведь ни слова  о разлуке,- Танюшка даже всплакнула.
-   Безысходность не от слов, от мелодии, - все удивленно оглянулись. Это сказал Гена. И все поняли, что, наверное, он прав.
- Чья же музыка?
 Есть одна знакомая. На нашем факультете училась. Нина ее зовут. Она не  рассказывала, но, наверное, было что-то в ее жизни такое…безысходное. Села и наиграла. А потом по моей просьбе написала ноты. И пела  так нежно, и трогательно. Вот как сейчас ты.
- А еще  оттого безысходность, -  неожиданно жестко  проговорила Серафима,  что мы, во всяком случае, мы – трое, знаем, кто автор слов. Да? Илья!
 - Ну, а что здесь плохого? Да! Но разве я провоцирую тебя?  Намекаю? Призываю простить? Разве я привез Даньку сюда самого в своем кармане? Я привез романс обалденной красоты. И как правильно сказал Гена, половина успеха – музыка.
-  Что здесь плохого? Илья! Ты вскрыл мою рану, которая только начала затягиваться.
Таня не сдержалась:
- Да ничего  она еще не начала затягиваться. Опять ты  врешь! - Это не правда! Моя беда, Фимка, что у меня хорошая память. Я вчера у тебя на кухне с листочка прочитал,  всего раза два. Или три. Не помню, вот что:
В ночную темь, -
как по стеклу,
ударю сильными руками.
Восхода струйки потекут, -
свежи, багряны, словно пламя.

И солнцем  -
в утренний рассвет
взойдет, взойдет
любовь моя
сквозь голубеющий просвет,
поранив сердце о края.

  Это так ты его забыла? Да?
- Хочешь, я скажу тебе, девочка, почему ты не можешь его забыть?- Илья не стал ждать ее согласия. Наклонился к своему рюкзаку и вынул маленький сверток,- разверни, посмотри, И ты поймешь.
В свертке оказался ее браслет с часами. Серафима чуть не уронила его, поймал, падающий на лету. Вопросительно посмотрела на Илью.
- Как он оказался у тебя?
- Баба Шура перед смертью попросила сестру Данилы:
Передайте. Найдите ее и передайте. И скажите: если может, пусть спасет. Если не может, пусть попытается хотя бы. Передайте. Она поймет.
  - Илюша, - Таня сжала Генину руку, а он успокаивающе погладил ее, - что же вы делаете?  Его спасаете, хотя он не хочет уже. Ему и так хорошо! А другую убиваете. Кто ж это выдержит? Два предательства она простила ему… Надо еще третье? Бог троицу любит? Так они уже есть! И третье и четвертое… Расскажи, Илья! Расскажи ей все. Будь честным до конца, раз тянешь ее в эту пропасть! Пусть знает. А потом, если сможет, пусть бежит, пусть опять… спасает.
  - Нечего особенно рассказывать. Серафима!  Они с Карповым после Романыча взялись и за Верижникову. Выжили. Потом – Шайтанова. Старославянский и Историческая грамматика… помнишь ее? Старая. Умница… По прозвищу «Юз-большой», так ее по - доброму ребята называли. Она была сухощавая и высокая. И до самозабвения любила свой предмет.  Бездетная старая дева. Ее лишили смысла жизни. Подняли вой в газете, организовали отклики трудящихся… «Растрата народных денег», « Церковный язык – вода на мельницу попов», «Уберите из аудиторий молитвы»! На бюро Обкома партии выступил Карпов, несколько партийных студентов - переростков с хвостами по ее предмету, по «старославянскому языку». Вышел указ: эти предметы университету не нужны. Шайтанова вынуждена была уйти.   Она сначала газом травилась. Спасли. А потом повесилась. Не спасли.  Я не утверждаю, что это Зорин … Но он ведь декан! Как его могла обойти эта  «святая троица»: серый кардинал Карпов, Лидия Петровна  и Долгова? Тройка по вынесению приговоров. Ты знаешь, что все студенты осведомлены: через Долгову за мзду можно решить любое дело. Карпов подлый, но он – властвует, интригует, по трусости и властолюбию,  по угодничеству перед вышестоящими. Да и   за блага  от обкомовских властей. Лидия – эта – по любви к интригам и из чувства неудовлетворенности и неполноценности. А Долгова – набирает капитал.  Элементарно! И после этого  ты не попытаешься вытащить его из этой  ямы?  Тогда брось этот браслет в туалет. Вон в тот, деревянный, на улице. Дерьмо от него растекается по всему двору. А вы живете. И молчите. Привыкли! Брось. И забудь. Не было Зорьки, не  было любви, не было Бабы Шуры.
 А нам откапывать живых.
Еще живых.
Живых пока…. А нам
откапывать живых.
Чтобы самим живыми
стать.
Это Рождественский, Фима. Это про  меня. И про тебя. И про тебя, Танюшка!
Татьяна вышла на кухню и вернулась с бутылкой водки. Наполнила стопки. Никто не стал спорить, выпили, стоя. Потом сели за стол. Серафима приложила палец к губам, скосила глаза на диван:
- Укатали Сивку крутые горки.
Осинка, мирно посапывала, подложив пухлые ручки под щеку, Причем, на диване лежала только ее кудрявая головка, попку и ножки она не успела уложить, сраженная сном.
- Ну да! У них в садике сейчас   время сна,- Фима отодвинулась вместе со стулом от стенки, боком попыталась  выйти из-за стола.
Илья встал раньше Серафимы. Осторожно поднял девочку. Уложил на  маленькую подушку, взял из рук подоспевшей Татьяны плед, нежно прикрыл им девочку, заложив края за спинку и под ножки. Вернулся за стол.
 -  Спасибо, Илюша,- У Серафимы потеплели глаза. Ты так любишь детей?  У тебя своих много?
- Много. Только все выросли: два младших брата и три сестренки. Мама умерла при родах последней. Нас поднимала бабушка. Я ей помогал.
 - А папа?
- А папа зарабатывал деньги. Сейчас  мы уже все самостоятельные. Разлетелись  кто – куда.
- А ты – куда разлетелся? Ты родом из Заозерья?
- Нет. Меня туда после техникума направили работать. А потом я поступил в университет.  Закончил биофак. И оставили меня на кафедре в должности младшего лаборанта.  Зарплата мизерная, зато общежитие не отняли. Так и жил.
 -  А  Зорина давно знаешь?
  - Давно. У нас отцы с войны дружили. Мой папа и дядя Сережа. А потом, ты же знаешь, мы в одной комнате в общежитии жили.
- А сейчас?
- Меня пригласили друзья в Ригу. Там начинает работать научная лаборатория. Почтовый ящик.  Генетические проблемы… Мне интересно. Я согласился. 
-  Тогда почему ты здесь?  Из-за него приехал?
- Из-за всех: из-за себя, из-за него, из-за Бабы Шуры, из-за тебя.
 - Из-за меня   - бесполезно, Илья,- она встала, подошла к нему близко - близко, так, чтобы слышал только он. Гена и Таня возились на кухне, реанимируя самовар.
- Тебя когда- нибудь так унижали, как он меня? Днем он впервые за много лет, впервые со дня всей нашей небесной любви (прости, теперь я буду говорить без кавычек) поимел меня, как хотел и сколько мог. И наговорил мне столько ласковых слов, что мне хватило бы их на всю жизнь.  И вдруг испугался милиционера, бросил меня этим псам на мотоцикле… А потом позволил Долговой устроить торг. Она смотрела на часы и ждала, когда Лидия Петровна позвонит и соврет ему, что его вызывают в Обком на ковер. Он знал, что она для того и позвала меня в гости, чтобы   унизить: «Она или я? Выбирай».  Да что я тебе это рассказываю! Ты все знаешь.
              Ее колотило. По слезным дорожкам катились, как дождь, капли, догоняя одна другую, падали на ее  напряженную белоснежную шею. Больше ни слова она не смогла произнести, губы дрожали,  и она пыталась удержать их руками.
 Илья взял ее на руки, легкую, растрепанную, заплаканную, так же нежно и ласково, как недавно Осинку,  унес на крыльцо, опустил на теплую деревянную ступеньку:
- Ты сегодня, сестренка, много плачешь. Это хорошо. Давно надо выплакать эту обиду. Ведь ты с тех пор ни разу не плакала. Да? Так и лежал этот камень на твоем сердце. Теперь все! Все.  Но если ты еще плачешь, не можешь спокойно говорить и слышать о нем, значит, ты еще его любишь, просто не простила его.
Не хочешь, не можешь? Значит, не поедешь. Вот, возьми билет. Надумаешь, поедем завтра вместе. Не можешь, порви. Я буду ждать тебя у гостиницы в 12 дня. На неделю не больше, если надумаешь. Возьми отпуск по семейным обстоятельствам. Скажи, что хочешь поставить штамп в паспорте, о том, что сошлась с мужем.
- Ты и это знаешь?
- Знаю, знаю.  Но сейчас не обо мне. Ты хоть спроси, куда я тебя зову.
Она провела  холодными руками по разгоряченному лицу, глубоко вздохнула, и выдохом, словно выпустила на волю горечь и тяжесть. Сказала почти безразлично:
 - Думаю, к нему.
 - Правильно думаешь, Златовласка! – И он пятерней «причесал», пригладил ее разметавшиеся волосы, от которых веяло дикими травами, как в овраге, где он рвал  для нее незабудки, - правильно, к нему. Но куда?
 Она доверчиво положила ему голову на плечо:
- Какая разница!
- Вот и умница! Поедем в Дуболты.
- Куда?
 В Дуболты, это под Ригой. Совсем близко от Риги.  Мы с тобой потом еще в Домский собор сходим. Если повезет, услышим твою любимую Баховскую «Фугу Ре минор». Ничего не бойся. Я  буду рядом. В обиду тебя не дам! Это уж ты поверь. А чтобы ты до утра не передумала, я прочту тебе его последнее стихотворение, совсем короткое,  конечно же – для тебя и о тебе. Я заучил его по просьбе автора, как пароль для явки,- и, почувствовав, как в ней опять нарастает протест, поспешил залить огонь, - шучу, шучу. Просто  единственное, которое легко запомнилось.
- Его стихи всегда легко запоминаются, - грустно сказала она, - и добавила с горькой усмешкой. Он чертовски талантливый… 
И не договорила.  Сзади на ее плечо легли ручки дочки. И тут же они раздвинули головы сидящих, Ася уютно просунула свои кудряшки между их головами и защебетала, сразу обо всем.
- Я уже проснулась, а вас нет. А Таня там с дядей Геной це…
- Стоп! – Илья положил палац на ее маленькие болтливые губки, - Принцесса! Али –Баба будет читать заклинание. Молчи и запоминай! 
Он поднял руки над головой, поймал щебетунью, ухвати ее за подмышки  и ловко, одним махом, перекинул  к себе на коленку.  Ася взвизгнула от удовольствия и смирно притихла  у него на руках:
                Курлычет  даль.
                А сердце – камень. Больно.
                Нет сердца, – рана.
,                Я едва стою.
                Одно в глазах:
                Как по – над колокольней
                Крылатый крест
                Срывается
                на юг.


Вся даль курлычет,
А на сердце больно.
Я, словно ранен
И едва стою…
И лишь одно по правде:
Колокольня,
Да этот крест,
Ведь он – к тебе,
На юг.
         
          Глава  тринадцатая.  Тризна.
- Расскажи мне,  почему мы едем именно в Дуболты? Почему вдруг ты решил, что он снова зовет меня? И как он посмел вообще вообразить, что я захочу с ним увидеться?
 - Но ведь, если едешь…
 Я еду из-за тебя, из - за Бабы Щуры, в конце - концов, ради  себя, чтобы не было у меня на совести пятна, что могла помочь – и не подала руку, когда зовут.
- Возможно, он на это и рассчитывал.
 - Тогда – это шантаж.
Они стояли у окна напротив своего купе. За окнами уже мелькал пригород Риги.
- Послушай меня, девочка. Единственно, в чем я уверен, это в том, что  он любил тебя, любит и будет любить до смерти. То, что ты называешь предательством – это да, предательство. Но предал он, прежде всего себя. Неужели ты не понимаешь? У него был выбор: Ты – (и нищета, тупая работа в дыре, где он нахлебался  по уши с самого детства всякого дерьма) или она – (И тогда все более или менее уже  обеспечено, а главное, его Муйжель, его стихи, книги, его творчество) Не пошел он тебя провожать, потому что струсил. Стыдно и страшно! А что ты хотела? Чтобы он от всего отказался и спился, как его отец? Да пойми ты! Это не столько подлость его, сколько наша система … Она и не таких ломает. На вот, прочти. Ребята мне самиздат дали. Рождественский.   
Она оглянулась, взяла тоненький,  прозрачный, как папиросная бумага, листок:

Старенькие ходики.
Молодые ноченьки…
Полстраны — угодники.
Полстраны — доносчики.
 
На полях проталинки,
дышит воля вольная…
Полстраны — этапники.
Полстраны — конвойные.
 
Лаковые туфельки.
Бабушкины пряники…
Полстраны — преступники.
Полстраны — охранники.
 
Лейтенант в окно глядит.
Пьет — не остановится…
Полстраны уже сидит.
Полстраны готовится.

- Что скажешь? Думаешь это не про нас? Думаешь, это уже давно прошедшее? -  свернул листок. Спрятал.
- Если б не про нас, - тихо согласилась Серафима, я  бы сегодня уже знала, кто я на самом деле, как меня зовут, и  какую фамилию  дали мне  мои родители при рождении.
 - Ты расскажешь мне об этом?
 - Потом… Ладно. Я поняла. Выбрал он.  А теперь - то, что изменилось?
- Да ничего не изменилась. Любит он тебя. Тоскует.  Сума сходит: Хоть бы только увидеть, услышать. Глоток воздуха, чтобы не задохнуться…
 - Уронил погремушку, не может достать. И требует. Не понравилось мне его заклинание, что ты на ступеньках  читал.
 - Чем?
 -  «Ах! Я ранен! Ах, едва стою»!!!  Только и нашлась одна  метафора яркая: Крест журавлей. Хотя они, в общем-то, не крестом летают, - клином. Но  образ красивый.
- Фима! Ты – жестокая…
 - Может быть. Я ведь в этой же системе живу. Илья. Но знаешь… Я его не променяла на свои стихи. И на диссертацию. С ним я бы и в колхозе осталась. Дояркой.
- Это потому, что ты никогда по - настоящему и коровника – то не видела. 
- Зачем мне коровник видеть? Я в детдоме выросла. Это похлеще коровника. Разве что, за то благодарна этому дому, что выжила.
Они, замолчали, пропустили трех пассажиров, проходивших в другой вагон. Илья хотел спросить ее о детдоме. Но передумал.
- Времени у нас маловато. Сейчас выйдем на привокзальную площадь. Я не пойду с тобой. Встретитесь сами. Он должен ждать тебя вон у той башни с четырьмя часами. Под теми часами, которые смотрят на площадь. Потом с этого же вокзала, только с другой платформы, на электричке  вы поедете в Дуболты. Или куда он сам решит. У него  четырехдневная литературная конференция. Сюда зоркий глаз Лидии Петровны не достает. Поэтому он так надеялся, что вам не помешают. И  о его измене не узнает его всевидящая, бдительная Долгова. Удачи,  Фима.

   «О какой удаче он говорил? Человек вырвался  из своей семейной жизни на четыре дня, чтобы…, - она даже остановилась от этой причудливой мысли, - чтобы -  что?»
И вдруг с удивлением поняла, что, не зная ответа, сама до изнеможения, до одурения просто!  ждет, хочет увидеть его медовые глаза, прищуренные от душевной муки. Услышать его срывающийся от радости голос.  Обнять, уткнувшись в его грудь, почувствовать его дыхание и молчать, наслаждаясь его близостью.
Она ускорила шаг, почти побежала, но вовремя остановила себя. Пошла медленнее, стараясь успокоить дыхание и унять непослушное напряжение в теле. Под часами она увидела несколько человек. Но не надо было и подходить близко к большому телу башни, чтобы убедиться: Зорина нет.
«Опаздывает. Подождать надо. А может, он на другой стороне башни? Там ведь тоже часы. Но на какой именно стороне? Часы на всех четырех» Первое свое решение: оббежать остальные три стороны, она отсекла на корню. «Так и будем бегать вокруг башни друг за другом!?» Она заставила себя  спокойно стоять. И ждать. Другого выхода у нее не осталось. Правда,  на всякий случай Илья дал ей номер своего телефона и наменял у проводницы монетки для автомата. Но не было сейчас силы, которая могла бы заставить ее  отойти к автомату, уйти, пусть  на минуту. Даже, если быть уверенной, что Илья уже дома.
 Она подождет. Недолго. Как завороженная,  Серафима смотрела на тяжелую, неподвижную стрелку часов. Увидела, как натужно она, наконец,  дрогнула и опустилась вниз, сначала на  пять минут, потом еще на пять, потом стала подниматься вверх – влево, все ближе к самому верху.
- Комната нужна? – женщина средних лет с еле заметным акцентом, повторила дважды, пока Серафима поняла, что, собственно, ей предлагают,  - комната нужна? Не дорого.
-  Комната? Какая комната?
-Хорошая, уютная. Чистая, - оглянувшись, тихой скороговоркой  похвалила свое жилье женщина, -  и опять повторила: не дорого.
- А! В этом смысле, - и почувствовала, как яростно вспыхнуло у нее лицо. Тут же, спонтанно выпалила:
- Нет! Не нужно.
- Ну, извините. Я думала, может, Вы – в командировку, -  спокойно произнесла женщина и отошла в сторону. Но не ушла совсем,  остановилась поодаль, внимательно и терпеливо всматриваясь в людей, стоящих у башни или в приезжих только что пассажиров.
«А впрочем, - уже спокойно подумала Серафима, - если он не придет, я ведь должна где-то переночевать. Не у Ильи же!
- Скажите, подошла она к женщине, - А сколько это, «не дорого»?
- Вам на сколько дней - ночей? – Не ответив, - задала женщина встречный вопрос.
Серафима опять вспыхнула, но отступать было некуда:
- Смотря, сколько  стоят сутки, деловито произнесла. И удивилась себе: «Никогда  не умела торговаться».
Женщина еще раз оглянулась:
 - Если Вам, действительно нужна квартира, пойдемте, тут близко, посмотрите, там и договоримся.
- Хорошо, - открыла забрало Серафима. Пока не пришел мой друг, я знаю точно, что мне нужно будет только на ночь. А если придет, тогда и решим на какое время.
- Ну вот! Это уже нормальный договор, - улыбнулась женщина. Тогда я никого не ищу больше. Дайте, сколько можете, – залог. И будем ждать вместе. Только незаметно дайте, пожмите мне руку.
Серафима засунула руку в рюкзачок, не вытаскивая кошелька, нащупала в нем бумажку, вытащила, мельком глянула на нее, положила на ладошку, «поздоровалась» с женщиной, зачем-то тоже оглянулась и увидела Зорина, бегущего к ней. На мгновение она забыла и о рюкзачке, и о женщине, замерла, не позволив себе броситься к нему навстречу.  Он подбежал к ней, красивый, восхищенный, счастливый, протянул руки, чтобы обнять, и вдруг наткнулся  на заинтересованный  взгляд женщины. Резко затормозил, и, пряча  радостные глаза, протянул Серафиме руку:
- Я рад встрече,  - проговорил он. И вопросительно скосил глаза на неизвестно зачем стоящую рядом женщину.  Та, наконец, понятливо отошла чуть в сторону.
- Это кто? - Спросил Данила, и осмотрел стоящих  у башни людей.
-  Ты опоздал, и я уже договорилась с этой женщиной о  ночлеге. Она хозяйка    комнаты.  Здесь, оказывается, это совсем просто, - Серафима сама не узнала своего  растерянного голоса.  Данила, наконец, поднял глаза:
 - Коса! Остригла? – И задохнулся, - Ах, Бродяга! Но ты и без нее… Ты прекрасна! Совсем новая, и еще красивее!
 - Зорин, - она опомнилась первой, - женщина ждет. Мы идем к ней? Или у тебя есть другое предложение.
 - Ах да, любимая, прости,  я совершенно одуревший от счастья… Ты умница! Идем, конечно, идем… Они пошли за хозяйкой.
- Запоминай дорогу, - шепнула Серафима. Но Данила смотрел только на нее,  не   отпускал  ее руку, целовал ладошки и пальцы, совершенно не стесняясь посторонней, говорил какие-то сумасшедшие стихи, свои, её, Бродского, Есенина, Гейне,  перемежая русский с немецким:
 Saphire sind die Augen dein,
Die lieblichen, die s;;en.
O, dreimal gl;cklich ist der Mann,
Den sie mit Liebe gr;;en.
твои глаза - сапфира два,
Два дорогих сапфира.
И счастлив тот, кто обретет
Два этих синих мира.
…………………………….
День светился небывало,
на мосту – народу вал…
я тебя, влюбленный, шалый,
в губы нежно целовал…
Они прошли три узкие улочки, повернули под арку, поднялись по деревянной лестнице, обросшей цветущими фиолетовыми вьюнками, заставленную большими и маленькими причудливыми фигурками гномиков, чертят и животных. Прошли в квартиру, словно в прошлый век. Комната хозяйки заставлена тяжёлой, добротной мебелью. На темном  низкорослом серванте, на комоде, на горках – белоснежные накрахмаленные  салфеточки,  вязанные тонкими белыми нитками. Прелестные фарфоровые статуэтки балерин, милых пухлощеких детишек, влюбленных  юных пар, ласковых зверушек и птичек ненавязчиво притаились между любовно расставленной посуды. На передней стене, которую видно сразу, как заходишь в комнату, портреты: бравые мужчины в военной форме неизвестно чьей армии и красивые нежные женщины в длинных платьях, в шляпах с цветами. Дамы  сидят на плетеных стульях, за их спинами  - нарисованные пруды, деревья, лебеди и облака.
Мимо хозяйской спальни они прошли в третью комнатку. Высокая кровать, с блестящими шарами на спинках, пышные подушки, над кроватью плюшевый ковер с танцующей испанкой.   На полу у кровати вязаный теплый половичок. В углу маленькая горка с цветными кофейными чашечками, рядом – три венских стула.
- Вот ваша комната.  Нравится, оставайтесь. Буду рада.
- Остаемся?- Серафима посмотрела на притихшего Данилу.
- Да. Как ты сама хочешь.
Серафима помолчала. Подождала. Но Данилу, похоже, не интересовали такие щепетильные подробности, как оплата их постоя. Она  взяла рюкзачок:
- Пойдемте, покажите, где помыть руки, и обо всем договоримся.
Они вышли.
- Давайте я заплачу вам пока за двое суток. А потом, когда они пройдут, если мы решим остаться еще, доплатим. Хорошо?
-Хорошо. Но все-таки мне бы хотелось посмотреть хотя бы Ваш паспорт.
 Хозяйка тщательно осмотрела каждый листок, списала сведения с первого листа.
- Сколько я должна Вам пока?
-  Дашь еще такую же бумажку, какую дали в залог. И это как раз будет за двое суток.
 Серафима заплатила, взяла у хозяйки два ключа, прошла в маленькую ванную комнатку, привела себя в порядок, вернулась к Зорину. Он встал к ней  навстречу. Костюмный пиджак и красивая рубашка с английским воротником с тонким  кармашком на груди, с  погончиками, висели на спинке стула. Белая, точно влитая в его атлетическую фигуру, майка  четко подчеркивала красоту его молодого, загорелого тела. Данила никогда не «качался». Спортом занимался только по программе  на уроках физкультуры. Но, видно, природа и физические нагрузки трудового деревенского быта вылепили его бицепсы. Серафиму всегда поражало это несоответствие его мужественной  суровой фигуры, словно отлитой в бронзе умелой рукой талантливого ваятеля,  - с нежной, неокрепшей, вечно  мечущейся, страдающей, чего - то ищущей и неустроенной душой поэта.
Вот и сейчас. Он стоял в своей белой майке, в тщательно отглаженных брюках с аккуратной стрелкой, растерянно и виновато смотрел на нее, мучительно молчал. Серафима  не хотела помогать ему, но и  не ждала его оправданий и объяснений. Зачем?  Они ничего не изменят. Вот если бы он сейчас набрался решимости и сказал: « Давай все забудем и начнем сначала. Где угодно. Хоть у черта на куличках, хоть на Дальнем севере, хоть в пустыне Кара - кум. Всё сами, без подлостей и прогиба перед обстоятельствами, без хитрой обволакивающей благоустроенности Долговой, без мягких кресел и лохматых домашних тапочек, без обкомовских проволочек и указаний с кем жить и с кем спать… Без подлой игры «Ку-ку! Я ничего не вижу и не знаю»! Если бы он решился на это. Она помогла бы ему. А  так -  зачем? Чем помочь?
Он тихо подошел к ней, нежно, осторожно прижал к себе. Она поддалась его близости, прильнула. И вдруг вспомнила стог, и сразу же - мотоцикл.  Крепко, изо всех сил, на сколько их хватило, прижалась к нему всем телом, ощутила  хлынувшую радость, готовую сразить  ее бездумным безразличием к прошлому и к будущему. Но заставила себя очнуться.  И тут же опустила руки. Отошла на шаг. Обыденно сказала, как когда-то научилась отрезвлять себя и своего мужа, не позволяя  близости:
-  Пойдем, погуляем? Знаешь? Я сегодня еще не ела. Зайдем куда-нибудь…
   Помнишь, как мы любили после реки и леса забрести в кафе «Подвальчик», купить винегрет,  чаю и одну вареную сардельку на двоих? Было «дешево и сердито». И мы  выходили оттуда сытыми.
- Сейчас, да еще в Риге, дешево не получится, выйдет только «сердито». Ставь эти венские стульчики один к другому. Мы будем завтракать, обедать и ужинать здесь. У меня кое - что есть.
Он открыл свой большой новый портфель, пахнущий дорогой кожей. Сначала вынул и расстелил на средний стул толстую газету. Потом достал перочинный нож, и завернутый в вощеную бумагу кусок сала. Нарезал его тонкими кусочками. Следом за этим на стуле появился огурец. И наконец – бутылка водки.
- Где бы нам раздобыть стаканы? Может, попросим у хозяйки?
- Поздно уже, хозяйка ушла в свою спальню. Вот там у нее на «горке» чашечки кофейные.
Зорин принес две  чашки, наполнил их водкой:
- За что пьем?
-  Не знаю.
-  Ты не рада, что мы встретились?  Давай за встречу.
-  Ну, давай.
 Они выпили.
-  Ой! Я совсем забыл! Там же, в портфели еще, кажется, хлеб есть.
 - Почему кажется? Не помнишь, что ли?
 Он пошарил рукой в портфели:
 - Неужели она забыла положить?
 - Так это ты из дома все привез? И жена твоя приготовила тебе закусь для встречи с любовницей?
- А! Вот он, хлеб! В этом новом портфеле самому затеряться можно, - он вынул аккуратно порезанный батон, еще раз наполнил маленькие чашечки,- Фима! Ну, что ты злишься? Это она дала мне в дорогу. Но нас, членов конференции, начали кормить уже прямо в поезде, выдали такие талоны, оплаченные Обкомом. Вот сало и осталось. Я его и взял  с собой на  нашу встречу.
- Надо было привезти его назад домой, что ж ты растратчик такой! Экономней надо быть!
 Она не стала ждать тоста, опрокинула чашечку в рот и закусила салом.
Зорин настороженно посмотрел ей в глаза. Она выдержала его взгляд, не моргнув. Данила отставил чашечку, сел на вязаный прикроватный коврик у ног Серафимы, уткнулся головой в ее колени.
- Любимая! Жизнь моя! Ну, прости, прости меня окаянного, прости! Нет мне жизни без твоего прощения.  Думаешь, сладко мне жить с ней? Скандалы такие, что от соседей стыдно. Сковородками кидается. Кастрюли летят.
- Кастрюли с борщом? Или пустые?
 Он улыбнулся:
-  Издеваешься, Бродяга!?
  Серафима расхохоталась, и не смогла остановиться, пока из глаз не полились слезы. Тогда она взяла его невыпитую  чашечку, медленно выцедила ее и заглушила рыдания. Вытерла слезы. Спустилась к нему на пол, села рядом:
 - Скажи мне, Заря моя закатившаяся! За какие грехи прощения просишь?
 За Романыча? За Верижникову? За Шайтанову? За братиков твоих, которых сестра твоя на горбу тянет? За Бабу Шуру, к  которой ты так ни разу не заглянул, даже похоронить не приехал?  Ты уже диссертацию защитил? Вы что с твоей Долговой, бедствуете, что ли? Почему ты не прекратишь эти безобразные взятки, которые собирает твоя жена со студентов? Не говори мне, что ты всего этого не знаешь!
- Теперь знаю…
- Из-за чего терпел это все? Стоит твой  Муйжель этих бед? Собери все свои научные статьи, все стихи, которые ты написал, стоят они того, что ты потерял, стоят они  души того «Хрустального мальчика?».
-  В тот день, когда я узнал, что ты ждешь ребенка, от своего нелюбимого мужа, Хрустальный мальчик разбился. Его давно уже нет.
- Ты прекрасно знаешь, что они тебя обманули, твой шеф Карпов и его помощница Долгова. Но дело даже не в этом.  Ни одна ученая степень, ни одна высокая зарплата не стоит твоей чистой совести, любимый. Ты не заметил, как шикарно мы с тобой проводим нашу последнюю встречу? Это не встреча. Это прощание. Это тризна по нашей несчастной любви. Господи! Как противно мне это нарезанное на бумажке  сало! – она оторвала от батона кусок и стала запихивать его в рот
-  Фима. Я …
- Не надо! Перестань. Не оправдывайся, – она выплюнула  в ладонь все изо рта, оторвала край газеты, освободила руку, встала, поставила чашки на горку, свернула все, что было на стуле вместе с газетой, засунула этот сверток в его новый портфель и облегченно вздохнула.
Он следил за ней глазами, сжимая их, как от удара, при каждом ее резком повороте. Наконец,  поймал ее в объятия,  усадил на высокую пышную кровать и сел рядом с краю:
- Послушай меня. Я знаю, что это жлобство. Такую женщину, как ты, не так встречают, не так любят. Можешь мне поверить, что у меня нет денег?  Она просто не дала мне ни копейки. Сказала, что все потратила на Жозефину. Не обыскивать же мне ее. А не поехать я не мог. Во - первых, потому что здесь я в списке выступающих,  и заявка пришла не от меня, а опять – таки от Обкома, это совещание всесоюзное, я не мог отказаться. Это нарушит протокол.  Во – вторых, я верил, нет, я надеялся, что ты приедешь.
- И все - таки это во - вторых!
-   Подожди, прошу тебя! Дослушай.  Я давно уже ей изменяю со всеми подряд. Но, к сожалению, не с тобой. И каждый раз, когда ей доносят об этом, она считает, что это ты. Она ревнива и подозрительна. Ей, как и мне, везде мерещишься – ты. Однажды, когда я год читал лекции в Германии, ко мне в номер гостиницы завалилась жена посла одной нашей дружественной республики. Пришла в халате,  тут же сбросила его. Осталась совершенно нагая. Потом, когда она ушла, кто-то донес Валентине, что я спал с этой шлюхой. И она не сомневалась, что это ты…
-Ты позвал меня сюда, чтобы рассказывать, как ты спишь с женами послов?
- Нет. Я хочу  - тебя. Я хочу только тебя. Всегда. Во сне и наяву.
- Ладно. Налей нам. Я хочу сказать тебе одну свою тайну. Никто не подозревает даже, почему я все-таки приехала к тебе.  А тебе я скажу.
- Может, не надо?
- Не хочешь знать?
- Я не об этом. О «налей».
- Боишься, что я стала алкоголичкой? Или…
- Или, да. Я о себе. Опять – о себе. Завтра… мое выступление. Мне надо быть в форме.
 - Зачем?
  - Что «зачем»?
  -  Послушай! Зачем тебе это все? Зачем тебе все эти обкомовские или даже всесоюзные мероприятия, эти Карповы, эти летающие сковородки, эти голые жены послов, этот страх, что за тобой следят, я же видела, как ты оглядываешься!
- Ты наивная, Серафима! Ты ведь не представляешь… Сколько стукачей, сколько слежки и доносов. Какая это паутина! Вся страна окутана. Никому нельзя доверять…
- Зорин! Да ты – больной? У тебя мания преследования. Кому ты нужен? Ты просто декан. Это Карпов, твоя Долгова и Лидия Петровна сделали из тебя «Человека в футляре».  Ты всего боишься.  Скажи мне, зачем тебе эти вызовы на бюро, эти проработки, эти диссертации? Зачем, если ты даже свою любовницу  боишься пригласить в кафе...
- Не называй себя моей любовницей!  Ты – моя любимая…
-  …зачем ты не бросишь Долгову?
- Я ее давно бросил. Мы живем каждый своей жизнью.
- У нее есть кто-то, кроме тебя?
- Нет. Она любит меня.   
- Но ты зависим от нее, как …
- Фима! – Он закрыл ладонями уши, сжал виски и стал качать головой, как будто хотел свернуть резьбу и выкинуть вон головную боль.  Потом опустил руки, посмотрел на Серафиму бесцветным невидящим взглядом:
-А куда деваться? Интеллигенция вынуждена сотрудничать, даже если формально в списки осведомителей  не зачислена.
-   И ты? «Сотрудничаешь?»
-  Я не о себе, а о тех, кого я опасаюсь. Ты не представляешь, как много людей «сотрудничает» не по желанию, не по собственной воле, а чтобы выжить. Ты приехала меня спасать? Поздно!  Я слишком высоко залез, или слишком глубоко увяз, не знаю, что вернее. И так, и так меня из этого можно вытащить уже только по кусочкам.
- Я приехала не для этого. Но я попробую. Я попробую… А вдруг есть еще один шанс?! Погаси свет.
Он щелкнул выключателем.  А она одновременно нажала кнопку настольной лампы на прикроватной тумбочке:
- Раздень меня сам.
 Он наслаждался ее податливой помощью. Снял блузку, любовно оглаживая  плечи и руки любимой, расстегнул  сбоку змейку, подложил руку под ее попку и ловко стянул юбку вместе с кружевными трусиками. Залюбовался ее фигурой, провел чуткими пальцами по бедрам, по нежному животу, чуть повернул ее набок, одним движение расстегнул крючки и освободил ее грудь. Затем так же не спеша, но быстро, он скинул все с себя.
Она притянула его к себе, нашла губами его ухо и шепнула:
-  Вот моя тайна: я приехала к тебе за сыном. Хочу от тебя сына.  Хочу увезти в себе тебя на всю оставшуюся жизнью. Маленького Данилку.
 Он  не ответил. Он знал, как сделать ее счастливой в постели. Она перестала думать. Теперь их  жизнью правило только чувство его присутствия в ней.
Соединенья час
двух полушарий – в шар,
как двуединоть глаз,
неразделимость чар.

В открытость – жгучих ласк,
в прищуры скрытных век –
шагну: забуду час
и день, и год, и век.

Утром она проснулась от тихого шороха закрывающейся двери. Еще не остыла  простыня, где он спал. Только что он лежал  рядом. Она подбежала к единственному окну, раздвинула тяжелые занавески. За окном отсвечивала глухая красная  стена.
 На венском стуле – записка. Его торопливый,  летящий почерк:
«Любимая! Спасибо за эту ночь. Тороплюсь. Не хочу тебя будить, Ты во сне так прекрасна, утренняя моя сказка. Скорее бы выступить. Я возвращусь, как только смогу. Скучаю. Люблю тебя. Вечно твой Д.»
Она оделась. Принялась наводить порядок в комнате после ночи. Развернула покрывало, которым они укрывались под утро. На пол упала его скомканная  белая майка. Серафима улыбнулась, вспомнив, как красиво она подчеркивает его бронзовую литую фигуру. Восхищенно тряхнула головой: « До чего же красивый, подлец! Господи,  спаси и сохрани его! И скорее бы он вернулся». Она заправила кровать, наклонилась за майкой, хотела сложить ее аккуратно, развернула. И обомлела от острой догадки, обиды и отвращения. Она перевернула записку, нашла в рюкзачке карандаш, написала ответ.  Положила на венский стул развернутую майку с его ночными засохшими извержениями:
 «Забирай своих мертвых Данилок, предатель. Не проклинаю тебя. Да простит тебя Бог и хранит. Но запомни: никогда! до конца твоей жизни! ни от одной женщины у тебя не  родится сын. Серафима».
Она вышла. Нашла хозяйку во дворе. Отдала ей ключ:
- Второй у моего друга. К вечеру он явится. У него там кое - что осталось, заберет и съедет. А у нас с Вами – полный расчет. Спасибо вам.
Она не сразу позвонила Илье. Сначала нужно привести себя в порядок. Он будет спрашивать. Разве она сейчас способна ответить спокойно? Или ему нужны ее истерики?
Она выпила кофе в маленькой кофейне, съела рогалик. Посмотрела на часы. Раннее утро. Ветерок прохладно обвевает лицо. А на душе тяжко. Безнадежно.
Ну, вот и все. Любовь, давно больная,
спокойно и безвременно скончалась.
«Попытки  реанимации оказались бесполезными, - с усмешкой сказала она самой себе,- А надежды – напрасными».
Внебрачная прекрасная, шальная,
Остыла, отстрадала, отсмеялась.
Серафима хотела уже спрятать карандаш и  блокнот,  но  загляделась на радугу.
Ее везла по мостовой поливальная машина в  веселом потоке сверкающей воды.  Думать о своей обиде не хотелось. Но закончить реквием – это значит: до словечка все вылить на бумагу. Чтобы не тяготили невыплаканные слезы, несказанные слова, незаконченные строки. Писала, вычеркивала, искала дрожащее в душе и в сознании слово, принимала, отвергала, искала другое, пока оно не находило согласия с ее чувством.
И чтоб никто не видел нашей тризны,
на вечер сняли комнатку. На стуле
из двух хозяйских чашечек сервизных
мы выпили, не чокаясь. Вздохнули.

Предвидели мы скорую кончину,
простились без надежды, с тайной болью,
Тебе любовь такая  – не по чину,
мы отпустили  прошлое на волю.
 Она снова вернулась во вчерашний вечер. Почувствовала  во рту странный привкус  скользкого  сала.  Засомневалась вдруг, надо ли вообще сохранить эти наброски. «Допишу, порву блокнот и выкину. Разве это поэзия? Нытье. Проза.»   
Мы ели ломтики нарезанного сала,
и молча теплой водкой запивали.
Нам сожалеть о прошлом не пристало,
а в будущем мы встретимся едва ли.
р.s
 Убожество и стыд меня хлестали.
 О, гордость, помоги осилить это!
 «Хрустальный мальчик»! А душа - из стали.
 Нет, не любовь мы погребли – поэта.
Серафима снова глянула на часы. Неужели она так долго тут засиделась?
 Солнце уже высоко  сияет.  Пора  подумать об обратном билете.  Она подошла к кассам. Но билетов на ее поезд не оказалось. Пришлось звонить Илье.  Он появился почти тот час же. Спрашивать ничего не стал. Понял, что-то не сложилось.
 – Сейчас мы пообедаем. А потом ты расскажешь мне  все, что захочешь.
-Рассказывать – то особенно нечего, вот краткая стенограмма моего фиаско.
 Илья быстро прочел ее новое стихотворение:
-  Заголовок будет?
-  Есть,- и она дописала внизу:
«Тризна», -  на секунду задумалась с сомнением, но потом твердой рукой дописала мелко сбоку эпиграф: «Не судьба, сынок. Потерпи».
 Илья Цейтлин удивленно приподнял тонкую, бровь:
 - Замысловатый эпиграф! - Он забрал у нее рюкзак,  подхватил под руку и повел в ближайшую  «таверну»,- билет я постараюсь «добыть». В крайнем случае – уедешь завтра утром. Устраивает? О ночлеге не волнуйся, я переночую у друга, а моя пещера – тебе. Расскажешь потом Осинке, где  обитает Али - Баба.
Она шла с ним по каменной мостовой, легко приноровив свой шаг к его. Слушала и не слушала, ей вовсе и не нужно было вникать в смысл его слов. Достаточно слышать спокойный, ровный, уверенный и нежный мотив его речи. И  почувствовать, как тяжелый груз недавних переживаний постепенно сваливается с плеч.
- Мы  с тобой сейчас поедим и подобреем. Я буду разгадывать твою загадку. И знаешь? Нам надо торопиться, а то пока мы дойдем до этой едальни, половина мужского населения, на нашем пути сломает себе шеи. До чего же приятно, ходить с девушкой, на которую все пялят глаза! Скажешь Асе, что она Принцесса, а мама у нее Златовласка.
- Ты все перепутал, Али - Баба! Аська – разбойница.
 - Это я от голода!- И он открыл пред ней двери маленького, уютного ресторанчика.
Паренек в национальном латышском костюме принес меню.
Илья полистал глянцевые листы: 
- Попробуем старинную латышскую крестьянскую  еду? Кажется, она называется скабпутра. Так?  - Спросил он у парня, в белой рубахе, красной безрукавке и в шляпе с небольшими полями, похожей на соломенную.
 Официант улыбнулся, совсем не заученно,  широко и дружелюбно:
-Так. Национальное латышское блюдо из кислой каши (скабпутры) с добавлением мяса или сала.
-  Пожалуйста,- вырвалось у Серафимы,- что угодно, только – не сало…
- Хорошо! Мясо.
Илья ел с аппетитом.  Просто заразительно! Серафима вдруг почувствовала, что хочет есть вот так же, с удовольствием, красиво и радостно.
Официант принес им прозрачные бокалы с брусничным соком.
 Они, пронизанные светом из боковых бра, сияли на льняных салфетках, как большие драгоценные камни.
- Совсем небольшое усилие над собой нужно, чтобы  легко в угоду своему спокойствию или даже лени, или страху отстранить от себя кажущиеся ничтожными сомнения, - вдруг серьезно и задумчиво сказал Илья, всматриваясь в темный омут фужера.
- О чем ты? - Серафима тоже взяла в руку фужер, слегка пригубила, - вкусно!
- …и вдруг оказывается,- продолжил Илья, - что это совсем небольшое усилие, уступка себе, уверение, что ничего особенного и не произошло…. Ну, промолчал, ну, сделал вид, что не увидел подлости… эти уступки  незаметно меняет человеческую душу, обессиливают ее ложью. И эти малые уступки лжи и страху опустошают личность, трансформирует ее. И уже нет возврата назад. Не выбраться.
Илья помолчал. Он был уверен, что она поняла его. А она поняла это еще вчера, когда Данила сказал ей : «Поздно». И сейчас, словно что-то окончательно оборвалось.  Её больше не интересовало это.  Интереснее, разгадает ли Илья эпиграф:
 -  Да. А то, что  в эпиграфе - это тоже результат его страха,- подсказала.
- Ты хотела,  - он осторожно мысленно пробирался среди нескольких предположений по поводу ее эпиграфа: «что-то она хотела! Что-то свое, тайное, женское, на всю жизнь,  в последний раз. Что-то такое, что навсегда! И именно в ту ночь. Чтоб стало Судьбой. Нет, его уже не вернуть! Не вернуть его, но сохранить что-то для себя. От него. Хотела, но не получила, «Потерпи, сынок. Не судьба! В другой раз» Сынок, не судьба!  И вдруг – как молния в ночи! Интуитивно, откуда-то из- под сознания  - догадка, в которой он уже абсолютно не сомневался,- ты хотела  увезти с собой своего Данилу. Своего! Новую хрустальную душу! Хотела сына…
- Да. А он испугался. Что  его так напугало? Ответственность за ребенка? Боязнь, что я стану требовать от него материальную помощь? А может, что ему припишут аморальное поведение и лишат чинов и привилегий? Разве я способна мстить?
- Фима! Все в жизни к лучшему. Если от тебя кто-то  отвернулся, значит, жизнь просто освободила тебя от мусора.
- Илюша,  он для меня не мусор.
- Конечно, нет! Но  Жизнь освободила тебя от мусора невзгод. Понимаешь?
 Освободись. Поверь жизни. Просто скажи: это кватч!
- Что такое  кватч?
- Это сленг.  ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ: СОЛНЦЕ, ЛЕС.  Птицы перекликаются. Бабочки бархатные у родника с незабудками. И мы с тобой вдвоем. Только вдвоем. Представила?
- Да.
-  Ну вот. А остальное – кватч.
После ресторана он, как обещал, повел Серафиму в Домский Собор. Баха в этот день не исполняли. Но все равно  орган наполнил ее душу удивительным равновесием. Ей показалось, что она погрузилась в одушевленный океан звуков и существует там, внутри этого стройного согласованного мира, где каждое движение света, торжества и веры утверждает свое, личное, неповторимое и в тоже время сливается в одно нерасторжимое единство.
Это и есть – жизнь. Это и есть – любовь. А все остальное - ... Как Илья сказал? «А остальное – кватч».

    Глава четырнадцатая. Асин праздник.

Накануне Первого сентября на вешалке висела укороченная по Асиному росту  коричневая форма с тонким вязаным воротничком, а сверху – батистовый белый школьный фартук. Сама будущая первоклассница счастливо  засыпала в своей кровати, представляя, как она завтра с мамой первый раз пойдет в школу. В дверь постучались:
-  Срочная телеграмма.
  Она развернула серый листок. От Танюшки:
«Твой адрес получено официальное сообщение тчк. Сергей Шустов погиб  самолет разбился учениях документ высылаю почтой». Она тяжело осела на стул, пересохшим ртом с трудом  втянула в себя  воздух, провела руками по  горячим глазам.
- Прости его, Господи, - открыла шкафчик, где лежит альбом, вынула фото Сергея,  на опустевшее место вложила телеграмму. Зажгла свечу. Поставила все на полку.  Осинке она завтра не скажет. Завтра праздник. Не известно, как отреагирует ребенок. Конечно, Ася помнит отца. Но в последний раз они виделись два года назад. За это время исправно приходили алименты. По  почтовому извещению и по доверенности Танюшка  получала переводы и тут же отправляла их в Ташкент.
А сам папочка после отвратительной сцены, которую он устроил, приехав в  последний раз к дочери, больше ни разу не появлялся, так и не узнал, что бывшая жена увезла Осинку из России в Ташкент. Навсегда. «О мёртвых или хорошо… - вспомнила она. И чтобы заглушить в себе досаду, подошла к шкафу, открыла, задумчиво передвинула вешалки, нашла свою черную шубку «под котик» с рыжим воротником. На минуту уткнулась лицом в пушистый мех воротника из ламы.
 «Сима! Вы с этой ламой – одного цвета! - Любила повторять Гала Пономарева, ее Германская подруга, - не разберешь, где кончается лама и где начинается Серафима! Тебе очень идет!»  Фима гладила шелковистый мех, вспоминала  свою бедалажную жизнь, памятную детскую  цигейковую  шубку, последнюю в ее прекрасном детстве. В ней она была одета, когда дедушка навсегда прощался с внучкой. У шубки тогда уже обшарпались  короткие рукава, из них торчали ее худые руки и свисали на резинке мокрые варежки  с синими вышитыми ромбикам. С тех пор она даже и не думала ни о какой шубке. А когда они с Сережей и с дочкой приехали в Ораниенбург, она впервые   купила себе на День рождения эту сказочную шубу. Деньги дал муж, и она еще добавила марки, сэкономленные на своем питании. Сергей питался в летной столовой,  Асе она, конечно же, покупала все необходимое, а себе, что подешевле, чтобы отложить на вожделенную вещь, о которой теперь могла хотя бы  мечтать. Галинка тоже добавила свою мзду в качестве подарка на День рождения. 
Теперь под его взглядом с фотографии, освещенной свечой, как ни старалась  Серафима заглушить воспоминания о последнем приезде Сергея к дочери, не смогла не пережить снова гадкую брезгливость того дня. Он приехал сообщить, что на два года прекращает выплату алиментов… Сергей выложил перед бывшей женой тетрадь. В левом  столбике список вещей, которые остались у него, в правом, которые  она увезла в контейнере с собой после развода. Возле каждой вещи стояла цена в рублях. Внизу каждого столбика – итоговая сумма.
Причем, он обсчитал даже кроватку Аси, её детский шкафчик для одежды и игрушек, пианино, которое ему ничего не стоило, которое он сам  прежде называл рухлядью.
 - Я платил за его перевозку из Германии, - пояснил он.
 -  Сергей, но ведь пианино это – для твоей дочери, ты же знаешь, что она в этом году поступила в музыкалку. Смотри, она уже играет маленькие пьесы.
- Ты больше на нем играешь, своим хахалям романсы поешь. Мне  тут в вашей «деревне» все рассказывают, ты не думай.
- А! Ну да! Кроме того, я сплю со своими хахалями на детской кроватке! А в детский шкафчик  я их при случае прячу! Ладно. О всяких мелочах вроде утюга  и казана,  детских пододеяльников,  которые тебе самому совершенно не пригодятся, поэтому ты мне их позволил взять и засчитал в своем списке, я уже и говорить не буду. Что с тобой Сергей? Ты так обнищал? Я ведь ни разу не упомянула ни на суде, ни просто  тебе  о тех деньгах, которые шли на книжку в России  как вторая зарплата. Но, Сергей! Причем тут шуба? Это же моя личная вещь, одежда! Мы же не считаем твои костюмы,  рубахи, кожаные куртки, норковые шапки ушанки! И потом, это же подарок на День рождения! Как  тебе не стыдно?
Сергей искренне сокрушенно вздохнул:
 - Чтобы я хоть раз еще купил бы какой-нибудь жене шубу!?  - И с досадой вычеркнул шубейку из списка. Итоговые суммы под столбиками стали почти равными.
 Перед его отъездом, когда он был уже на пороге, Фима, сама не понимая зачем, хотела хоть как-то оправдать для себя его скаредность:
 - Ты женишься? – спросила, - тебе поэтому так понадобились эти расчёты? Аня приехала к тебе?
 Он изумился:
- Откуда ты знаешь ее имя?
 Ты сам сказал, когда показывал фотографии своей курсантской жизни. А потом я видела, как вы обнимались с ней на скамейке в курилке.
         И он уехал, даже не попрощавшись с ребенком.
А теперь его нет.
« Что за рок преследует меня? Почему, например,  у Танюшки – один Генка  и такая любовь! И, слава Богу, - все хорошо  и замечательно. Скороу Таня роди. И все у них просто, открыто и по – человечески: встретились, полюбили, поженились! И – счастливы! Это ведь так и должно быть! А у меня предательства, разлуки, потери… Смерти, тайны.
Она решила, что нужно оставить эти тягостные раздумья, постараться лечь и уснуть. Но оказалось, что это вряд ли ей удастся. Тогда она стала вспоминать, как ей пришлось срочно переехать в Ташкент. «Во всяком случае, это как раз приятные воспоминания» - подумалось. И добрый щадящий сон, наконец, окутал усталую голову.
Утром она убрала фото Сергея и остатки догоревшей свечи. Разбудила Эстер, они позавтракали и отправились в школу с новеньким портфелем и с пышным букетом. В школьном дворе их встретила Галина Пономарева с подарком для первоклассницы и  с цветами для мамы. Когда закончились торжественные речи и детей разобрали по классам, подруги вышли из школьного двора. Прямо у заборчика росла раскидистая огромная  чинара,  под ней  вокруг толстого ствола  вкопали садовые скамейки, повернутые  спинками  к белой бархатной коре, видимо, чтобы они оберегали старое дерево. Подруги сели на скамью лицом  к выходу, чтобы не прозевать Асю.
-  Гал. Вчера я получила телеграмму от Танюшки. Шустов погиб. На учениях разбился самолет.
 Гала ахнула. Перекрестилась:
- Земля ему пухом,- помолчала. Через минуту спросила совершенно обыденно,- а что будет с алиментами?
- Понятия не имею.
- Ладно, разберемся. Дима у нас законник. Подскажет, куда обратиться.  Как ты, обвыклась уже? Не скучаешь по своей «деревне»?
- Ты ведь не о деревне спрашиваешь! Дипломат! 
- Ну, и о нем тоже. А вообще-то, честно сказать, я себя вспоминаю: когда Диму из Германии сюда перевели, я… Ты представляешь? Я физически, в самом прямом, не переносном смысле, не чувствовала под ногами почвы.
-  Что, летала? Так хорошо было?
- Шутишь? Я чувствовала себя растением, вырванным из земли. Даже походка изменилась, самым настоящим образом - спотыкалась и ощущала, что теряю ориентацию. Для меня любой выход в город стал неприятным испытанием.   
- Со мной такого не случилось. Я словно в детство вернулась. Киргизия, конечно, не Узбекистан. Но здесь со мной происходят странные вещи, Гал! Иногда, особенно, когда я попадаю в старый город, мне кажется, что я здесь уже была, что-то родное трогает душу и бередит  сердце.  
- Слушай, Сима! Может, твои родители жили в Ташкенте, а дед отвез тебя в Киргизию, подальше -  в глушь?
-  Сейчас об этом можно только гадать.
-   Как тебе твоя новая работа? Как приняли?
-   В самую точку попал твой Дима! Спасибо ему сто раз, что нашел мне там работу! Гала! Этот Институт языкознания – настолько мое! Остается только благодарить Бога, что меня там в моем обществе «Знание» чуть не съели, и вы просто спасли меня, позвав  к себе. Я ведь сначала сама себе не поверила! Танюшка ко мне прибегает и тараторит: « Сима! Мы спасены! Если конечно, ты не побоишься все бросить и переехать в Ташкент». Я говорю: «Какой Ташкент?   Кому я там нужна?» - «Сейчас мне звонила твоя Гала Пономарева. Я ей рассказала, что над тобой нависло. Она мне кричит по телефону, чтобы ты немедленно все бросала и переезжала к ним в Ташкент. Горит, что поживете с Асюней у них, а работу Дима поможет найти». Я ничего не понимаю, Думаю: «Это какая-то ловушка!» А Танюшка мне говорит: «Пономаревых уже два года, как в  Ташкент перевели. Он теперь подполковник! А у Галы –  близнецы: Леша и Лиза!».
Кстати!  - Фима  вдруг заволновалась, - А где твои близняшки? Сидишь тут со мной, тра-лялякаем» Когда тебе их из садика забирать?
- Дима заберет. А я нашей певунье вот, еще тортик купила, будем пировать. Ты мне  лучше уже расскажи один раз подробно, что у тебя там,  в «Знании» случилось? Сколько...? Два года? Больше, как сбежала оттуда, а я толком и не знаю, что произошло?
- Сразу все случилось! Сначала  меня стали приглашать в нашу районную газету написать статейку - другую, а  потом и  областная заприметила. Если мне тема подходила, я писала. Стихи стали печатать по старой памяти. Но не в комсомольской, как в студенческие годы, а в партийном органе  - на четвертой полосе.  Я писала в основном на свои любимые темы: «Фольклор. Плачи. Традиции» или литературоведческие, театральные рецензии.  А однажды одна наша «тупоголовая  коробочка» из райпотребсоюза довела меня своими бюрократическими   «выкрутасами».  И не только меня. А вообще, от ее тупости, буквоедства  и обсчётов весь район стонал. Ну, я и «нарисовала» такой небольшой, смешной фельетончик. Отдала его в областную газету. Им фельетон понравился. В тот же день  напечатали. Наш парторг подходит ко мне и шипит: «Что ты наделала! Мало того, что игнорируешь уже третий намек, уже прямой, можно сказать, о вступлении в Партию, так ты теперь на первого секретаря райкома Партии еще и фельетоны пишешь?!» «При чем тут Первый?  - спрашиваю, - с какого края эта тупоголовая касается Первого?» А он мне глаза и раскрыл: «Эта «Коробочка» - жена Царева! А Царев своей районной стройконторой  ежегодно Первому делает бесплатные европейские ремонты! Ему, его сыну, дочери и еще дачку поддерживает в порядке. Знаешь  это малоизвестное словечко: «евроремонт»? А ты думаешь, почему эта «колода» неподъёмная весь район до кондрашки доводит?  Мало того, что ей все с рук сходит, так она еще и взятками не брезгует!» - «Что ж ты, - говорю, - мне о взятках раньше не рассказал? Интереснее стал бы фельетон» - «Интереснее тебе станет чуть позже», - говорит. И сообщает, что в партком  Райкома пришла из области анонимка, о моём  аморальном облике, недостойном служащей просветительского общества «Знание». Я зашла в нашу районную библиотеку, нашла в подшивке газету со своим фельетоном, увидела на третьей полосе статью Зорина о Чехове.  И все мне  стало ясно: Прочла «тройка» статью своего кумира, увидела тут же мою подпись под фельетоном, и это открыло им факт, что их враг  номер один – уже не в Сеще, а совсем рядом. Парторг был прав. Началась организованная травля. Устная и письменная. Стали «копать» всякие проверки. Финансовые (лекции в обществе «Знание» - платные, кроме того,  лекторам выплачиваются командировочные, если лекция читается не в центре). Административные (это  касается выполнения запланированного и охват лекциями всего района, то есть, как добросовестно я за всем этим слежу, не зря ли я получаю зарплату)  Идейно - политические (ну, тут,  думаю, все ясно!) Естественно, что накопали, сколько хотели. Мне грозило не только увольнение и выселение из номенклатурной квартиры, но попахивало и намеком на судебное завершение этого дела.  И тут позвонила ты Танюшке. Я уволилась и уехала на радость всем. Благо, что вещей у меня немного.  Пианино я оставила у Танюшки, оно там и стояло, в моей квартире ему все равно не нашлось бы места. А перевозить его в контейнере, оно не выдержало бы еще одной перевозки. Из кроватки  Ася уже выросла. А Гене с Таней как раз она и пригодилась. Книги жаль оставлять, но ведь в хорошие руки попали! Вот так, подруга! Полный тебе отчет!
- Хорошо отрапортовала! – Гала и Серафима одновременно обернулись на мужской голос, неизвестный  одной и очень даже знакомый для второй.
- Ты? Что ты тут делаешь?- Серафима сразу же поняла, насколько нелепо прозвучал ее вопрос. Но ничего другого она   не могла сказать.
Он не встал, даже не обернулся, Так и остался сидеть спиной к чинаре и к подругам. Серафима обошла вокруг, подошла к его скамье. Он сидел, закинув ногу на ногу, как в кресле, чуть облокотившись на деревянную спинку скамьи, сложив на груди свои красивые руки, игриво постукивал длинными пальцами по черным рукавам костюма. Темная фетровая шляпа, надвинутая на глаза, позволила увидеть только его губы, выражающие полное удовольствие от впечатления, которое он произвел на ошарашенных подруг.
 Серафима опомнилась, приложила палец к своим губам, заговорчески посмотрела на Галину и, тихонько взяв подругу под руку, на цыпочках двинулась прочь от скамьи. Однако, они не успели  отойти и двух шагов. Мимо них  буйным ветром промчалась Ася. Она  резко оббежала радостно улыбающихся  ей на встречу  двух любимых женщин, с радостным визгом с разбега,  как обезьянка, вскочила в расставленные руки  мужчины,   ожидавшего ее, стоя за спинами Серафимы и Гали.
 - Али – Баба!
 -   Здравствуй, моя Красавица! Разбойница моя! Как ты выросла!
 -   Ты приехал поздравить меня?
 -   Конечно! Ты не забыла меня, Эстер?
Эстер обняла его за шею и тихонько шепнула на ухо:
 -  Я знала, что ты приедешь!
 - Откуда ты знала? – Он тоже ответил ей шёпотом,-  тебе мама сказала?
 - Нет. Мама мне про тебя только сказку читала, когда я просила. А потом я и сама уже научилась читать.   
  -   Так! Граждане разбойники! Может, обратите внимание  и на порядочных обывателей? Кончайте там обниматься и шептаться!   
  - А-а-а! Вы тоже хотите? – И он, придерживая Осинку на бедре  одной рукой, другой прижал к себе Серафиму, при этом, приветливым взглядом извиняясь перед Галой, мол, простите, мадам, рук больше нет.
 Серафима на миг ощутила  уже знакомый магнетизм теплоты и мягкости, исходящий от Ильи и парализующий ее чувство реальности, не зависимо от обстановки и от ее  дружеского отношения к этому человеку. Она со смехом  заставила его наклонить голову, чмокнула в щеку и сразу же крутанулась из - под его руки, освободившись от странного  обволакивающего наваждения. 
-Гала! Познакомься, Илья Цейтлин.
- Я много о Вас слышал. Много хорошего. От разных людей. Когда от разных – это очень важно! И фотографии видел. Но в жизни вы лучше.
 Галина укоризненно посмотрела на подругу:
- А я о Вас слышала только от Осинки. Моя лучшая, давняя подруга почему-то ни словом не обмолвилась о том, что у нее есть такой…,- она замолчала, не сумев  сразу подобрать подходящего слова, но быстро нашлась, - знакомый… 
- Это она - чтоб не сглазить, – заговорчески понизив голос, пояснил Илья.
- Кого не сглазить? – Поинтересовалась Ася.
-  Фима! Можно я объясню твоим девочкам все про сглаз?
Серафима сдвинула брови:
 - Ты, Илюша, не корми соловьев сказками! Все объяснишь позже. А сейчас у нас  по плану – кафе мороженое. Мы идем праздновать  Асино первое сентября. Собираем свои цветы, портфели, сумочки. Ловим такси – и в сквер под чинары. Если ты с нами, тогда вперед!
-Это от гостиницы далеко?
- От какой?
-  «Ташкент». Я там остановился.
- Хорошо устроился! Не стыдно? Почему не у нас?
- Понимаешь… Я не один.
-  С женой?
-  С какой женой? Сроду у меня жены не было.
- Ну, эта, Нина, которая музыку на романс написала…
 - Это не моя Нина! Это девочка, влюбленная в твоего Зорина. Помнишь? С Биологического. Перед собранием прибегала, читала его стихи и говорила, что весь факультет его поддерживает.
-  Зорин давно не мой. Если  ты не с женой, то с кем? С ним? Если привез  его  опять мирить…
 Серафима  выпустила из руки ладошку дочки, проследила взглядом, как она с Галиной перешла на другую сторону шоссе. А сама остановилась, как вкопанная,  прямо на переходной «зебре». Галина оглянулась, чтобы понять, почему подруга отстает, и поразилась: Серафима в мгновение изменилась. Ее лицо стало мертвым, бледным и застывшим, словно она надела на него болезненно перекошенную маску. Илья тоже  сразу же заметил эту странную перемену.  Он резко схватил Фиму за руку, быстро повел по переходу, пока не зажегся красный свет светофора:
- Фима! Я не с ним приехал! Слышишь? Я вообще после вашей  встречи в Риге не виделся с ним. С ребятами из нашего  исследовательского напросился в командировку, которая мне совершенно не нужна. Мне Танюшка  написала, что ты в Ташкенте и адрес дала.  Я приехал к вам с  Асей, к  тебе, Фима. Господи, какой я дурак и трус. Я должен был давно тебе это сказать.
Они перешли, наконец, большое шоссе, но не стали догонять Галину и Эстер. Он приостановился, убедился, что Серафима уже пришла в себя, и покачал головой:
 - Ты так его еще любишь? Одно только подозрение, что я привез его сюда, ошеломило тебя?
- Ты не поверишь, Илья. Дело не в нем. Я побоялась еще одного предательства. Нет, не его предательства, а  твоего! Я подумала: если после  того, что было, ты снова приехал с ним. Ко  мне – с ним! Ты можешь спросить:  «А что было - то?»  Я скажу тебе честно, не боясь быть навязчивой провинциалкой. Может быть, там, в кафе, ты просто жалел меня. Но я не могу забыть,  как ты объяснил мне значения  слова «кватч». Смешно, я наивно долго искала во всех словарях это слово. Я вообразила,  что  ты придумал его. И хотя убедилась, что оно есть, все равно тебе благодарна. Потому что тогда вдруг  ощутила настоящую радость. Ты помнишь, как объяснил?
- Конечно: «Только ты и я, а все остальное – кватч».
- И вот то, что меня  это обрадовало, это вдруг прояснило мне: того, кого я любила, – уже нет. Я могу только  оплакивать его. И винить себя, что не уберегла. Но любить уже некого. И даже ненавидеть – некого.
Илья приложил к своим горячим губам ее ладонь,  и, не отрывая блестящих омутов черных глаз от ее лица, поцеловал ладошку в самую серединку:
- Помнишь нашу встречу, наш первый разговор на кухне?  Ты, как библейская праматерь,  напоила меня. Я уговаривал тебя не бросать Зорина. Но с той кухни и началось мое безумие. Я терял  тебя и находил, терял, без всякой надежды и находил, совершенно не понимая, зачем я это делаю. Я, как завороженный, следил за вами, и Даньку я любил потому, что ты любила его. И стихи его мне нравились потому, что они были о тебе.
-  Эй! Люди! Вы вообще-то, едете или так и останетесь на перепутье? – Галина «поймала» машину. По дороге щебетала только Осинка. До самого сквера.

 Павильон  «Снежок». Круглые столики. Конечно же, очередь. Такой праздник! Кто  упустит возможность побаловать школьников мороженым в такой день? Илья с Асей, главные разбойники,  отважно встали в очередь.
- А женщинам мы оставим  бутылку лимонада и «Ташкентскую минеральную».  Пусть сидят, попивают и стерегут столик. Благо, что товар в бутылках отпускается почти без очереди, - распорядился Али – Баба.
Галина еще в машине уловила разительную перемену  в настроении подруги.
- Расскажешь, что произошло?
- Галка! Он меня любит…
Галина снисходительно улыбнулась:
-  Чудачка! Чтобы это понять, не надо «впадать в штопор».
-  Галка! В ступор! 
-  Да ладно! «В ступор, в штопор!». Ты бы видела себя там, на «зебре». Ты меня спроси, я тебе сразу скажу, что он просо без ума от тебя. Какой такой просто «друг моего друга» приезжает из Риги на несколько дней то туда, то сюда, как ниточка за иголочкой.  Ты посмотри, какими глазами он на тебя смотрит! Ну, ты - святая простота! Руки ей целует, с ребенком её, как со своим, возится. Черт знает, откуда добывает всякие новости о тебе: где ты и почему,  и куда уехала, сваливается как снег на голову… Фимка, а мужик-то! Сказочный принц! Девки, небось, за ним табунами…  А? Так нет! Он – к тебе прилетает, за тридевять земель. Ты только, Сим, пока не знакомь его с моим Димкой.
- Почему?
Галина помрачнела.
 - Почему, почему!  Ох, Серафима! Я тебе так скажу: по кочану! Поняла меня?
 - Поняла,  - смиренно сказала Фима. Помолчала и шепнула, наклонившись  к подруге:
 -  «Пятая графа»?   
 - И это тоже. Я стала бояться его. Понимаешь? Моего любимого, единственного. Сима! Он сначала вынюхивает, докладывает, закладывает. А потом сам же и пытается вытащить. Только чужими руками. Это невыносимо.
Кто-нибудь из нас не выдержит. Или он, или я.
 - Не сходи с ума, Галчонок! У вас дети. Вы шестнадцать лет ждали этого счастья. Семья – это все.
 - Ну да! Это по - твоему! А у них не так! «Раньше думай о родине, а потом – о себе». Я как-то сорвалась, сказала Диме, что встретила бы  Фельцмана и Шаферана,  авторов этой песни, глаза бы повыцарапывала. Что ты думаешь? Он со мной неделю не разговаривал, с малышами в их спальне на раскладушке спал.
- Всё! Тихо! Нам несут мороженое.
 Илья и Эстер на подносе  принесли блестящие вазочки  на ножке, полные  белых, кофейных и розовых шариков.
- Мама! – Эстер отодвинула в сторону свою вазочку, озабоченно оглянулась, -  в очереди стоит Дед Мороз. Но летний. У него и шубы нет, и шапки нет, только борода. Белая - белая. Но не очень длинная. В длинной жарко. Надо его позвать, я с ним своими  шариками поделюсь. Ему половину и мне половину, а то он, пока в очереди достоится, растает. Придет новый год, как же все без Деда Мороза будут?
Серафима  повернулась к очереди, сразу же увидела колоритную, худощавую фигуру «Деда Мороза», подавила улыбку и очень серьезно согласилась:
-  Что ж! Пойди, пригласи его к нам за столик.
- А я пойду  и добуду у продавщицы еще  вазочку мороженого и еще одну ложку, - поддержал эту мысль Али- Баба.  Асенька тут же соскочила со своего места.
- Вы думаете,  чужой человек примет приглашение ребенка? –тихонько засомневалась Галина.
-  Этот Человек? Этот человек - примет! Даже не сомневайся!- Фима повернулась спиной к очереди  и уверенно ждала:
- Идут? – наконец, спросила.
- Ведет!- удивленно констатировала факт подруга.
- Доброго Вам праздника!- Он подошел,  в белой, свободной  косоворотке навыпуск. В лавсановых брюках. Высокий, худой, как Дон Кихот, порывистый, как ветер. На голове велюровая шляпа. Из-за воротника - стойки мечется легкий газовый шарф.  Дед Мороз поклонился, спокойно уселся на свободный стул и улыбнулся так лучисто, что на его пожилом лице молодые голубые глаза заискрились огоньками  мудрой доброты:
 - Мы с вашей девочкой договорились, что  зимой она будет моей внучкой - Снегурочкой. Если, конечно, мама разрешит. Ох! Я, кажется, занял Ваш стул! – извинился он перед подошедшим Али- Бабой, но не встал, потому что увидел, что Илья успел «раздобыть», кроме дополнительной порции мороженого, еще и стул.
- Сейчас я начну  вас знакомить, - заявила  будущая Снегурочка важным голосом, явно подражая своей учительнице, -  Сегодня у нас  весь день все ознакомливаются. Гала  – с Ильей, наша учительница с нами, мы – с ней, а теперь вот все с Дедом Морозом. 
 - Подожди, внучка! Я же волшебник! Давай, я попробую угадать, как кого зовут! Хочешь?
  Девочка от радости подпрыгнула:
-  Хочу!  И мороженое я тоже хочу, и прямо не знаю, что раньше!
- Давайте, ешьте, а я буду отгадывать.
- И есть! Да?
- И есть!- согласился Дед Мороз, взяв протянутую ему  маленькую ложку и вазочку с мороженым.
- Так вот, - неторопливо помешивая ложкой мороженое, хитро улыбнулся Дед  и засветился лучиками - морщинками, бегущими от глаз,- вот эту черноглазую с пушистыми ресницами и милым лицом зовут, (он загадочно помолчал, чтобы все с нетерпением ждали) ее зовут Галина! 
- Точно!- Обрадовалась Эстер.
- А этот мужчина с цыганскими глазами и с замечательно музыкальными пальцами – Илья Али - Баба! Так?
- Так! – ответили все «хором».
-   Синеглазую Златовласку  кличут редким  ангельским именем Серафима. А тебя, внученька, зовут Эстер. А по-домашнему – Ася. И еще Осинкой, когда совсем нежно.
  За столиком все дружно зааплодировали Деду Морозу. Илья подозрительно внимательно всмотрелся в хитрую улыбку Серафимы:
-Знаешь, маленькая разбойница! А по-моему, твоя мама - Златовласка, тоже немного волшебница! Сейчас она скажет «Крибле - крабле – бумс!» и тоже угадает, как летом в миру зовут нашего летнего Деда Мороза. А? Фимуся? Скажешь?
Она посмотрела ласково на белоголового человека:
-  Если он не против, попробую!
- Буду рад, - вежливо, как-то по - старинному не спеша, поклонился тот.
 - Но сначала я прочту вам несколько отрывков из одной  поэмы. Надеюсь, она вам понравится.
Серафима прочла таинственно, чуть нараспев:
Любая тропа казалась дорогой,
Улыбка людей принималась за счастье,
И было легко чужие пороги
Переступать. И вежливо: здрасте! 
   
И если людей потеряв, но не веру в  них,
Поднимешь глаза: над тобою деревья
Стоят вековыми легионерами
В царстве Ветров - закоренелые. 
………………………………………………
И если их кроны качнут головой,
Возмущаясь пред ликом поветрия,
То зазвенят они в полночь кольчужной листвой
Над головами заблудших поэтов.

-  Удивительно смелые рифмы,- Илья одобрительно покачал головой.
- И странный, волшебный  смысл между строками - добавила задумчиво Галина.
- Ма! Ну, говори: «Крибле…
-… крабле… - поддержала Фима,
- … Бумс! – Проговорили все весело в один голос.
- С удовольствием представляю вам: Поэт, его стихотворение я вам прочитала только что, художник, критик, искусствовед, музыкант, замечательный человек и  заслуженный Дед Мороз – Рафаэль Такташ!
- Нет, милая Серафима! Вы не отметили еще одного моего назначения:
 Я настойчивый поклонник вашего поэтического таланта. И назначение свое  вижу в том, что обязан внушить Вам одну (не мою!!!) мудрую мысль:
Если Вы не издадите свои стихи, они умрут!  Вы ведь сами написала в одном из своих стихотворений:  «Стихи умирают, когда они тайные» Чья эта строчка?
Ваша!  Запомните: Никогда не надейтесь, что кто-нибудь их издаст, кроме Вас!
 Завтра же начните  составлять сборник. Все, что я читал из- под Ваших рук, отпечатанное на машинке  в обеденные перерывы, когда все убегают есть плов, - все это и еще многое другое, чего Вы еще не успели перепечатать, вы должны быстро собрать в первый Ваш сборник. И мы пойдем вместе в Союз писателей, найдем издательство! Мы должны увидеть вскоре Ваш первый сборник. Понятно Вам?
-   Да кто будет печатать неизвестно откуда появившуюся незнакомую…
-   Вы об этом не думайте! Делайте, что следует, а там будет видно.
Ася! Подойди ко мне,  Снегурка! Иди сюда. Сюда, ко мне на коленки. Я расскажу, а ты послушай!  Грустную сказку обо мне. Хочешь?
- Грустную?
- Да.
  -Не очень - то  я люблю грустные. Но мама говорит, что сказки, даже грустные, все равно в конце становятся радостными.
-  Эта не стала радостной. Но в жизни,  Асенька, всякое бывает. А ты мне напомнила одну давнюю мою историю. Наверное, я когда-нибудь напишу о ней в книжке. Но раз ты напомнила, то я расскажу ее. Да?
- Ну, давай! – И она уютно прислонилась  к нему головкой, - рассказывай!
-  Жила была  девочка Злата. Ей было 12 лет. И жил был мальчик, ему было 14 лет. У Златы были рыжие волосы, до плеч, просто золотистые. А впереди один густой локон падал к ней на лоб и закручивался  в такую милую, нежную и смешную кудряшку, прямо, как  у тебя. А еще  она любила спрятать в густые волосы  веточку мяты, у нас это называется райхон. И от нее всегда нежно чудесно пахло. Этот мальчик и девочка Злата любили стоять на  мосту, смотреть на воду и разговаривать. Им было так радостно вместе. И они, наконец, поняли, что любят друг друга, как Ромео и Джульетта. А потом вдруг мальчика увезли в другой город.  Он плакал и просил, чтобы его не увозили далеко от любимой девочки  Златы. Она  видела, как  его увозили  и тоже плакала. Убежала в свою спальню и никого не хотела видеть.
Она  написала ему об этом потом в письме, когда узнала его адрес: «Почему ты уехал? Я очень и очень по тебе скучаю  и  плачу, потому что ты был самым лучшим для меня другом". Это единственное письмо от девочки Златы, а еще её фотографию мальчик хранит всю жизнь. Когда он уже стал большим, он поехал в тот город, искал Злату. Но никто не мог сказать, куда она делась. Говорили, что она вышла замуж, и даже у нее родилась дочка, а потом  что-то случилось, и никто не знал, что именно. Просто не стало ни ее, ни мужа, ни дочки. Вот. А мальчик ее фотографию до сих пор бережет. И верит, что эта фотография хранит его от всяческих бед.
   
 - Правда бережёт?- печально спросила Ася.
 -  Правда! Он очень в это верит. И ему это помогает.
  -   Ну вот! Значит, эта история тоже заканчивается хорошо. Если правда, что помогает.
 -  Светлый ты человечек, Осинка!  Знаешь? Когда я искал эту девочку, то сделал художественные копии с ее фотографии. Я же художник, я долго учился рисовать.
- Ты учился, чтобы нарисовать ее?
-  Может быть! Очень может быть! – Рафаэль  возбужденно взмахнул руками, и его легкая льняная рубаха взлетела рукавами вверх вместе с ним.   Какая прозорливая догадка!  Невероятно! Наверное, именно поэтому меня так тянуло  учиться рисовать. Хочешь, я подарю тебе ее маленький портрет? Пусть она бережет и тебя! Пусть будет нашим общим ангелом хранителем.
  - Хочу!
  -  Замечательно, Я принесу портрет на работу, отдам твоей маме, а она поместит его над твоей кроватью.
 Все пятеро еще долго гуляли по скверу под старыми чинарами, сидели на  теплых деревянных скамейках, читали стихи, рассказывали о себе и о друзьях, шутили, много смеялись и расстались с уверенностью, что знали друг друга сто лет. И столько же лет жизни у них впереди.
Такташ шумно и галантно прощался с женщинами, поцеловал
 свою Снегурку в золотой локон.  Пытливо и пронзительно посмотрел в миндалевидные, горячие глаза Ильи, тихо  и возвышенно, словно стихами, произнес только ему:   
       
-  Вам счастье послала судьба.
   Не упустите Жар – Птицу!
   И  главное – Бог упаси!
   соорудить ей клетку.
   Ни золотую, ни даже
   клетку из прутьев любви. 
И он пошел, не оглядываясь, вдаль длинной аллеи. Цветной газовый шарф, освещенный вечерними фонарями, летел за его спиной, как два причудливых крыла.
               
                Глава  пятнадцатая . Выбор.
Утренним рейсом,  чуть не опоздав на самолет, Илья улетел со своей рабочей группой в Ригу. Едва прилетев, прямо из аэропорта он позвонил ей на работу:
- Я понимаю, что в этом институте языкознания ты, наконец, нашла себе дело по душе. Ты ведь исследователь по натуре. И языковед. Обещай мне, что ты подождешь! Обещай! Я  завершу проект, который мы разрабатываем с ребятами уже несколько лет, и  прилечу к тебе насовсем, куда ты захочешь. С моей профессией я везде найду работу. Пиши,  отвечай на все мои письма! А я буду звонить…Целую вас с Осинкой.
Серафима положила трубку, обхватила ладонями виски и так замерла, стараясь подольше сохранить его только что звучащий голос. Раньше она думала, что любовь всегда – одинакова. Не считая, конечно, разницы между материнской любовью и  любовью к мужчине. Теперь же она с удивлением поняла, что, оказывается, можно любить разных мужчин совсем  по - разному. То, что она чувствовала когда-то к Даниле, родилось и зиждилось на восхищении его талантом, его душевной чистотой, искренней до наивности, на общности мысли, дела, интересов. На взаимном познании нового. Кроме того, он  разбудил ее чувство  к нему своей бесконечной  преданностью и  уверенным постоянством. Возможно, поэтому ее так поразили его предательства. Но выразительнее всего её любовь к нему проявлялась заботой о нем, почти материнской жалостью к его страданиям, к его мятущейся душе. Их отношения укрепились и прочно держались   всегда  на ее стремлении помочь ему разрешить  вечные  проблемы, в которые он вляпывался постоянно, не желая  уступить действительности ни одного из своих идеалов, унаследованных из прочитанных книг и юношеских мечтаний души, которые он всегда упорно стремился воплотить в жизнь.  Ну и, конечно, она любила его страстные порывы, его красивое тело. Чувство запретного вожделения только усугубляло ее желание  и сумасшедшее стремление к сексуальной близости  с ним.
              С Ильей все не так. Столько лет зная его, помня его необыкновенную, ничем не объяснимую притягательную нежность, поразившую ее еще при первой встрече, она  сама того не  подозревая, растила в себе тягу к его изящным проявлениям породистого благородства. Ее восхитило  его многолетнее терпеливое молчание, когда она поняла, что он любит ее.  Илья отважился признаться  о привязанности к ней только, когда точно понял, что нужен ей. И пока не убедился,  преданно таил в себе свои чувства в угоду  человеческому представлению о мужской щепетильной честности в дружбе.
Она научилась ценить его чуткость, умение всегда появляться в самый нужный момент, старание незаметно, ненавязчиво, деликатно быть всегда  необходимым. Она впервые в жизни  ощутила  уверенность и надежность крепкой, ласковой руки. Ведь это в его натуре: искреннее, естественное  желание оградить стеной любимую женщину от бед - независимо от того, как она относится к нему. Эта чисто мужская повадка легкости, джентльменства, выдумки удивительных сюрпризов, от которых он сам получает истинное удовольствие. Он превращает каждый час своего присутствия – в праздник.  Вот и сейчас. Он ведь не обещал, что едва долетит, едва спустится на Землю, сейчас же позвонит. Не обещал. А она ждала. И вот:
С того конца разлук
над выпуклой Землёй
летит в мой жадный слух
любимый голос твой.

На двух концах Судьбы -
лишь двое. Космос пуст…
Две трубки. Две мольбы.
Два счастья. Двое уст.

Два сердца вместе - врозь.    
Меж нами даль и стынь…
С двух полюсов насквозь
смеёмся – я и ты.

Когда он повесил трубку, ей показалось, что оглохла земля.
За столами сидели ее  товарищи по работе, что-то писали, о чем-то спорили. Одна даже что – то пыталась спеть, держа перед собой листок с нотами. Кто-то зашел с большой картиной без рамки,  все окружили художника, обсуждали полотно, восторженно  громко  спорили.  Серафима смотрел на  них,  опершись левым локтем о стол и подперев  ладонью  щеку. Правая потянулась к уже начатому листу бумаги, вставленной в большую, печатную машинку:
 Но вглубь на сантиметр
опущен рычажок –
и ты погас, как свет,
и с телефоном – шок.

А даль, как глубь без дна.
Я – водолаз на дне,
без воздуха. Одна.
Лишь глухота во мне.
 Она отпечатала это одним пальцем. Что-то исправила, что-то запечатала сверху прямо по уже написанному.  Стала снова перечитывать. Вынула лист, решила перепечатать начисто. И вздрогнула: прямо на лист со стихами из-за ее спины упала едва раскрывшаяся бордовая роза.  Немедленно прорвался в уши рабочий шум общего кабинета. Она услышала:  кто-то обсуждает по телефону статью, кто - то рассказывает соседу по столу историю о каком-то иероглифе, кто-то прощается с художником. Обернулась. Такташ!
 Легкой походкой  он обходит столики, где сидят женщины филологического и переводческого кабинета, одаривая каждую только что срезанной розой. Кто-то уже успел сбегать во двор и принести жестяное ведерко с водой. Посыпались на столы вывернутые из карандашниц авторучки, карандаши, стиральные ластики и скрепки. Вместо них - налита вода, и кабинет  заполыхал ароматом чайных роз.
 - Всех – с новым днем! Милые дамы, хотите свежие стихи?  Их еще никто не читал и не слышал. Недельной давности! Совсем новорожденные. Мне подарила их женщина. Хотя написаны они только для меня, я прочту их. Потому что она – не поэтесса! Она – поэт. И я хочу, чтобы вы это знали. Он встал, чтобы его все видели и начал тихо и загадочно:

АКВАРЕЛЬ «КЗЫЛ – ТАГ. ВЕЧЕР»
               
                Художнику Рафаилу  Такташу,
                сыну татарского поэта – классика.               

Лучами дня засвечен Орион,
погубленный любовью и Богами…
Тончайшей графикой зимы заворожён,
художник опьянял меня стихами.
Манеры (паче гордости) – просты,
себя он звал смиренно «сын поэта»,
он нёс под мышкой горные хребты,
завёрнутые  в старую газету,
он восклицал, рукой махал, шептал,
не замечая взглядов удивлённых,
и на прощанье горы мне отдал,
сказав, что мы похожи на влюблённых.

Меня сглотнул автобус на ходу,
и Орион слепой за мной пустился…
А дома  - зверь «Кзыл-Таг» залёг в траву,
и вечер фиолетовый сгустился…

В кудлатой шкуре замерших хребтов
лишь каменные уши настороже
улавливали древний зов веков.
А в комнате моей всё стало строже,
и ночь перешагнула акварель,
и Орион, прозрев, горел в смятенье…
Внезапно странно вздрогнул спящий зверь –
и дом мой затрясло: землетрясенье.

Стихотворение встретили дружным одобрением. Серафима еще раз поразилась, как этот человек мастерски умеет почувствовать и передать слушателям вкус слова. Она нисколько не сомневалась, что большая часть одобрений – заслуга художника.
- Вот так, милые дамы и многоуважаемые ученые мужи, - улыбнулся Такташ,- моя акварель теперь увековечена в стихах.
- Между прочим! Ночью, действительно, трясло! Я это точно чувствовал,- заявил молодой  парень - посыльный, который принес  в институт какую-то рукопись.
-  Но коротко, минуты  две.
- Не, пожалуй, подольше!
- Коротко, но баллов  4-5 точно было!
- Такташ между тем протянул Фиме конверт:
 -  Здесь фото Златы.  Девочки, о которой я рассказывал. Передадите Снегурочке. Я обещал, Пусть это и для нее будет оберегом. Вы знаете Серафима, я сегодня с утра сражен одной странной,  просто невероятной мыслью, - он осторожно дотронулся до ее локтя и подтолкнул ее руку к конверту, - Вы откройте, откройте и посмотрите на эту девочку. Я ничего не скажу, Вы сами скажете!
Он подождал, внимательно приглядываясь, как изумленно всматривается она в фотографию.
- Ну? – воскликнул, наконец, и в доказательство всплеснул руками, Ну? Говорите же!
- Да! Это просто поразительно.
 - Что? Переселение душ? Как это возможно? Я - живописец. Я не могу найти ни единой черты лица этой девочки, которая отличала бы их!
-  Вылитая Ася! И улыбка та же и эта прядь волос на лбу.
- Не просто сходство черт лица! Но и взгляд, и поворот головы, и эта смешливая складочка под губкой. И даже! Смотрите, мамочка!  Маленький эллипс   родинки  на шейке чуть ниже подбородка! У Вашей Асеньки там как раз на полсантиметра ниже начинается ее кружевной воротничок.
Они еще немного подивились этому открытию, и Такташ поднялся на свой третий этаж, предварительно  не забыв напомнить:
- Собирайте сборник! Не тяните с этим. Выбирайте только то, в чем уверены.  На первый раз достаточно примерно сто  стихотворений, плюс – минус двадцать. Трудитесь, как пчелка!

                После работы Серафима на трамвае долго ехала сначала к  Пономаревым, забирать Асю, которая после школы ждала маму у тети Гали, успела сделать домашние задания и  с  удовольствием играла с близнецами.
 -Ты что-то выглядишь неважно, не заболела?
- Да нет устала. День сегодня жаркий и смурной, а ты-то как? Осинка тебя очень напрягла? У них, Гал, на следующей неделе продленка откроется.
  Гала и сама выглядела не лучше:
- С этими двумя моими счастьями - к вечеру уже ни рук, ни ног, ни головы не чую. Скорее бы уже Дима пришел, никаких сил нет.  Ася мне, наоборот, помогает! Поиграла с ними, я хоть ужин приготовила. Давайте, мойте руки и за стол.
- Может, Диму подождем?
- Придет - присоединится. У меня сегодня узбекский лагман. Дешево и сердито. А главное – не много и возни с ним.  А чего Диму ждать? Садитесь.
Серафима рассказала, что звонил Илья, а потом  показала  маленький портрет девочки Златы - копию фотографии, сделанную Такташем акварелью.
-   Боже мой! Да это же наша  Ася!!
 Они стали рассматривать портрет, сравнивать его с  Эстер.
-   Так! А мужа и отца, значит, никто встречать не хочет?
 Дети с визгом, кто как умел, двинулись навстречу к Диме. Он зашел на кухню, как виноград гроздьями, обвешанный тремя детьми:
- Что это вы тут так внимательно разглядываете, гражданочки?
 -  Смотрите а! Кто это Асю так разрисовал? – Дима взял картинку и стал внимательно всматриваться.
Серафима протянула руку, желая забрать портрет?
- Это не Ася. Эта  девочка постарше. Это  Злата.  Ее нарисовал… -
– Погоди, погоди, - Дмитрий не отдал акварель, подошел к окну, все еще рассматривая ее, - я сам вспомню! А! Есть! Это акварель художника Рафаэля Такташа. Он нарисовал девочку, которую любил и потом долго искал, но так и не нашел.
 -  Димка! Да ты у меня эрудит! Откуда ты знаешь  Такташа и эту историю? Он нам только вчера ее рассказал!
 - Нет! Это ты мне лучше скажи, почему тебя всегда тянет вляпаться в какую- нибудь скользкую историю?
- Какая же она «скользкая»? Такташ – известный в Узбекистане деятель, искусствовед, доктор наук, желанный педагог в творческих вузах. Его картины – в художественном музее, в одном зале с Волковым, автором «Гранатовой чайханы»! И вообще,   он -  доктор искусствоведения, профессор, академик Академии художеств Узбекистана.
 - А то ты не знаешь, что звания и награды - это не ограда! А его имя, между тем, связно с Бродским, с Мандельштамом, с Ахматовой, Пастернаком.
- Ну, конечно! Он же искусствовед!
 - Надо выбирать, чьим искусством  ведать. Поняла?
 -  Да-а-а! Само по себе  искусство  не важно! Главное – ведать! И все в жизни будет распрекрасно.
- Галка! Не передергивай. И вообще, смотри, дети вон уже на новых  обоях  свое искусство разводят! Девушки!  Займитесь своими юными художниками, а мне дайте поесть и вспомнить, по какому делу я встречал в архивах эту акварель с девочкой.
-  Слушаюсь, товарищ подполковник!
Галина увела детей в детскую, открыла шкафчик для игрушек:
- Если хотите рисовать, вот вам бумага и  цветные карандаши.
-  Нам бы – краски! - Мечтательно пропела Ася.
- Будут вам и краски. А пока рисуйте карандашами, смотрите какая коробка! Двадцать четыре цветных карандаша! Ими  же весь мир нарисовать можно!
Серафима осталась на кухне, собрала со стола посуду после детей,  помыла и села доедать свой лагман.
 Галка тихонько покинула детскую комнату, опасаясь, что дети не захотят оставаться без нее. Постояла, прислушалась:
«Молчат! Ну, значит, опять шкодят». И плотно закрыла дверь:
- Вспомнил?
- Какая-то темная история с потерей рукописей. То есть эти рукописи сочли крамольными, их нужно было изъять и уничтожить, чтобы не просочились на Запад или в Америку. Но  они, как сквозь землю провалились,  их не нашли. Обыски не дали результатов.  Допрашивали мужчину и женщину. Супругов. На допросах ничего не добились. Ничего не знают, ничего не видели, Ничего не подписали.
 - А причем акварель с девочкой Златой?
-  Акварель не причем. Это у вас акварель, А в «Деле» - фотографии, две или три одинаковые.  Видно, в фотосалоне делали, где стандарт – не меньше шести. С такой же фотографии, скорее всего подаренной Такташу, художник сделал копию. Об этом в «Деле» есть донесение. Как-то он был связан  с этой семьей еще с детства.  Вот, видимо я ее, эту копию  –акварельную -  и держу  сейчас в руке. А Такташ так на заметке по этому делу и остался. Тем более, что поступали донесения  от осведомителей, что он кое- где неофициально иногда читает стихи запрещенных поэтов. Именно тех, за сокрытие которых была арестована эта семья.   Фотографии осталась, как вещь док в папке с этим «Делом». К тому времени, когда все произошло, эта девочка Злата, которая на фотке, уже выросла. Вот ее как раз и допрашивали. Ее и ее мужа.  А в альбоме лист за листом были наклеены  фотографии, как росла эта Злата, с кем общалась, с кем встречалась. Вплоть до момента ареста. И естественно, фотографии  опальных авторов, рядом с этими супругами.  Ну, и забрали весь альбом. Заодно на допросах  Злату и ее мужа  провоцировали разговорами о судьбе  их малолетней дочери и отца  этой женщине Златы: подумайте о судьбе вашего ребенка. Напоминали: «Отец старый! Подумайте о его больном сердце»!  После того, как они отказались сказать, куда делись рукописи, этой паре, Злате и ее мужу,  кажется, Александру, устроили смертельную аварию. Их освободили как раз в день рождения этой дочки, которая  жила со времени ареста  у деда.  Специально в этот день. Знали, что они не могли не поехать к дочери в такой день. Ну и точно: родители сразу же поехали к ней отмечать  ее четыре года, им и подстроили аварию по дороге.
 - Дима!  - Глухо спросила Серафима, А ты не помнишь, как звали эту девочку, у которой был день рождения?
Дмитрий задумался:
-  А зачем тебе? Нет. Мне это и ни к чему. Меньше знаешь, легче забыть. Я, собственно, поднял это «Дело»,  полез за фамилией киллера. Ну, того, кто устроил аварию и добил эту несчастную пару,  Злату и ее мужа, да, точно вспомнил – Александра. Честно сказать, тошно мне  все это раскапывать! Этот ужас. Из-за каких- то стишат…  Ну, или романа, не знаю, все равно - бумажки! Всю семью погубили. Раньше мне было проще. По молодости: выполнил, что требовали – и забыл. А сейчас, когда у нас  с Галкой «завелись» наши малявки…  Сима, поверишь? Тяжко стало. Как представлю, что вот так мои дети могут остаться…  Думаю, как бы до пенсии дотянуть и уйти на хрен от этого всего.
- А кто говорил, что бывших «особняков» не бывает?
- Да какой из меня особняк?! Против воли заставили, за спасение шкуры исполнял…
- Значит, и твоя душа в этот суховей попалась.  А, вот Галич как-то сказал, (прочитала я однажды, не помню уже – в каком самиздате), что жизнь – это постоянный выбор.  И самый важный выбор случается у каждого: выбор между  смертью  и чистой душой.
 - Тебе легко укорять. Судьба тебя хранила от такого выбора.
- Дим! Мне за мою жизнь в детдоме не раз   приходилось выбирать между своей жизнью и совестью. Не всегда такой выбор заканчивается смертью. Но жизнь порой после честного выбора становится адской.
 - В том-то и дело! Я ведь  не только свою жизнь выкупал,  но и  Галкину. А за нее я и жизни, и души не пожалею. Хочешь - верь, хочешь не верь.
 - Дима, тебе больше уже не дадут в руки это «Дело» Златы и Александра?
- Да что ты так всполошилось? Что, знакомые?
 Галина все это время не вмешивалась в их разговор. И вдруг ее осенило:
- Пономарев! А ведь эти Злата и Александр (как их фамилия-то)?
-   Фамилия? Постой, сейчас припомню. Фамилия… фамилия… А! Тильман.
- Вот, они как раз и сделали именно такой выбор: Предательство + жизнь. Или  чистая душа +смерть. Отдали бы эти рукописи, «бумажки», как ты  сказал, и остались бы живы.  И они ведь тоже не только за себя решали, а еще за тех, для кого эти «бумажки» дело всей жизни –  сама жизнь, можно сказать. И за дочку им тоже пришлось решать самим. А вот все-таки решили. Выбрали.
               Фима сосредоточенно держала свой вопрос в себе. Дала им договорить и подвела итог:
 -     Выходит, этот дикий суховей все-таки не все души сушит. Есть такие, что могут и устоять. Хотя, если честно, я могу такими людьми только восторгаться. А вот смогла бы я так или нет… Не уверена,- она помолчала,  напряженно решая (Опять выбор!), надо ли настойчиво напомнить Диме свой вопрос, так и оставшийся без ответа.
 -   Так, попадет тебе еще раз в руки это «Дело»?
 -    А что?
 -   Посмотри, как дочку звать и когда у нее  день рождения.
 -    А тебе зачем?…- И вдруг его осенило:
-     Ты думаешь – это твои родители?
 -     А вдруг? Слишком много совпадений, Дима.
 -    Я попробую. А ты знаешь свое настоящее имя?
 -    Я вспомнила. Однажды, когда  Асей беременна была.
  -  Что, Ася что ли? Не еврейское это имя.
  -   Да? Но вообще-то я Эстер. Ася, Осинка, это просто разные выдумки моих  родителей. Вот и я сейчас ее так по - разному зову.
- Да, говорят, «У любимого дитяти – сто имен!» - поддержала  Гала
-  А вот - Александр, как думаешь, еврейское имя? А Илья?! Между прочим,    Цейтлин мне рассказывал как-то про еврейские имена. Очень интересно получается! Христианский Илья - Пророк  на самом деле - Пророк Илиягу. Евреи до сих пор на Песах (ну, на еврейскую пасху) во время празднования на стол ставят бокал вина для Илиягу. И держат двери открытыми, потому что у них в Старом завете написано, что Илиягу не умер, а вознесся. И может в любое время в любую семью зайти и благословить всех достойных. А еще  про благословение интересно! Имя Веня. Веньямин. Оказывается у евреев буква «В», если  стоит в начале слова, то читать ее нужно только, как букву «Б», поэтому не Веньямин, а Биньямин, И означает это слово вот что: Бен – это сын, а ямин (а) – это направо. И значит, это сын, который справа от отца, и которому положено отцовское благословение.  А вот, и про Александра.
- Подожди, подожди! Остановись – ка  на минуту. Цейтлин – это кто?
- Ну, мой Илья!
 -  Твой?
 - Это что-то новое.…А почему я ничего не знаю?
 -  Я не знаю, почему ты не знаешь.… Наверное, мы еще не успели тебе рассказать…
-  Не успели или не хотели?
  - Димка! Не цепляйся к ней, встала на защиту Галина, - ты – дома! Не на работе, что за допрос? Не знаешь, значит, тебе еще рано знать, это наши женские тайны.
- Ладно вам, перестаньте, а то еще рассоритесь. Дима! Илья мой давний университетский друг. Вот. Он мне рассказал. В 333 году до нашей эры Александр Македонский отвоевал себе Израиль, зашел в Иерусалим, был поражен красотой и величием Храма.
 Александр Македонский не погубил ни одного еврея. Согласился не разрушать Израиль в обмен  на то, что мальчикам будут даваться имя  Александр. Увидев Шимона - первосвященника Иерусалимского Храма, Александр Македонский слез с коня и отдал низкий поклон. Перед каждой битвой ему виделся образ Шимона–первосвященника, которого он считал своим ангелом-хранителем. После этого эпизода еврейские мудрецы постановили, чтобы всем родившимся в этом году (333 г. до н.э.) младенцам давали имя Александр.
. С тех пор и стало это имя своим у евреев.
- Мария, между прочим, тоже еврейкой была,– нееврейское имя?- Вставила Галина и, прислушавшись к тишине в детской, ринулась разбираться, чем вызвана такая  долгая, подозрительно глубокая пауза. Через мгновение она вышла, не закрывая дверь, молча, рукой подозвала взрослых. Малыши  спали в кроватке «валетом». Осинка тоже спала,  на паласе. Причем, ноги ее сцепленные «крючком» на перегородке за  спинку кровати, продолжали время от времени покачивать кроватку на колесиках. «Нянька» заснула, но во сне ногами все еще качала малышей.
 - Оставайся ночевать, - шепнула Гала, куда ты ее потащишь сонную? Постелю вам на диване.
- Илья будет звонить. Сума сойдет, что не отвечаем.
-  Давай позвоним ему сами.
-  Нет, Галчона! Спасибо. Это не дешево. Мы  и так тут у вас днюем … еще и ночевать? Диме отдых нужен, побудьте своей семьей, хватит вам гостей.
   Она поцеловала подругу, стала надевать  на сонную дочку легкую курточку:
- Вставай, Асенька! Домой пора.
На пороге, прощаясь, тихо попросила:
- Дима! Имя и день рождения…
Им повезло с трамваем. Ждать, как ни странно, долго не пришлось. Вагоны были почти пустые. Да и ехать не очень  далеко. Ася сразу припала   носом к темному окну, вглядываясь в близкие деревья и  тротуары, освещенные ночными фонарями. Серафима мысленно «пробежала» по сегодняшнему длинному дню.  «Что скажет Такташ, когда узнает, что его имя фигурирует в «Деле»?  Стоит ли ему вообще говорить об этом? Что он подумает о нас, если узнает, кто муж моей подруги? Но не сказать, - это ведь предательство! У человек на всю жизнь застыла рана в душе от потери. И вот найдена его первая любовь.… А  я промолчу? Как  тогда смотреть ему в глаза? Как  отвечать каждое утро на его приветливое поздравление с новым днём? Две его акварели висят у меня  дома на видном месте. По утрам я любуюсь лохматыми горами, похожими на огромного, улегшегося на отдых зверя…  Как странно и причудливо переплетаются людские судьбы! Могла бы я  в самых фантастических воображениях придумать, что когда-нибудь моя дорога перехлестнется с прошлым человека, так преданно любившего мою маму? Конечно, все это еще может оказаться, действительно, только  красивой нереальностью, романтическим воображением. Но если вдуматься, что тут нереального?
 Жизнь! И все, что происходит в ней, вряд ли случайность».

Жизнь – роман без исправлений.
От начала и до точки:
непредвиденность явлений –
непридуманные строчки,
детективные сплетенья,
неразгаданные тайны,
безысходное смятенье,
неизбывные страданья,
непродуманные речи,
необузданные страсти,
нерассчитанные встречи,
незагаданное счастье...

- Мам!- Серафима вздрогнула и вернулась в реальность, Подумала: «Надо записать, пока доеду, все улетит. Она привычно вынула свой блокнотик:
- Сейчас, Ася, подожди  две секунды.  Запишу и поговорим.
Трамвай остановился. Она подумала, что это очень кстати, удобнее записывать.
 - Если мы будем записывать, он нас увезет!- Эстер потянула маму за рукав,- это наша остановка!
 Серафима, соскочила, побежала к передней двери:
- Ой! Пожалуйста! Водитель! Голубушка. Нам выходить!
Женщина проворчала недовольно:
 - Спят на ходу!-  Затормозила, и все-таки улыбнулась, - надо же! «Голубушка»! Слово – то какое, ласковое… русское. 
Ася и Серафима выскочили, дверь захлопнулась, но они все равно помахали вслед и услыхали в ответ два звонких переливчатых  трамвайных сигнала!
Ася деловито одернула курточку:
-  Мам! С кем это все время Ленин?
- Что?
- Вот мы ехали, я в окошко смотрела. На домах в самом  верху на красных  таких больших длинных половиках  все время написано: Ленин с нами. Ленин с нами. И все время с ними, с этими «с нами». И там – «с нами» и здесь  «с нами» А с нами кто?
Серафима поперхнулась задавленным смехом, откашлялась:
 - Это значит - «Со всеми». С  ними, и с нами.
 - Как же он, бедный, везде успевает? 
 - Когда так говорят или пишут…кстати, это не половики,  – лозунги,  это не значит, что он вот тут на самом деле. А означает, что люди о нем помнят.
 Эстер удовлетворенно наклонила головку в сторону:
- Ну, тогда понятно. Это как мы с тобой, все время Али – Бабу помним. Да? И он, значит, с нами. Да?
- А ты о нем все время помнишь?
-  Конечно! Надо только, чтобы мы его не потеряли, как Такташ свою девочку. А то так и будем всю жизнь печалиться.
 - Не потеряем, Осинка!
Они пришли в большой  старый двор, отгороженный от проезжей улицы выстроенными вплотную один к другому длинными низкими домиками. Прошли мимо установленной посреди двора колонки, обеспечивающей всех жильцов питьевой водой.   Открыли маленькую калитку в палисадник. И, наконец, зашли в свою квартирку. По генеральному плану перестройки этого городского района весь старый  двор давно подлежит сносу. Но пока о начале осуществления плана - ни слуха, ни духа, все живут, как и жили. Квартирку эту Никитиной и ребенку Эстер  Шустовой выделили по ходатайству подполковника Пономарева, который написал заявление в Республиканский военкомат с просьбой о предоставлении жилплощади дочери погибшего  при исполнении боевого задания военнообязанного однополчанина - Шустова Сергея. Даже телефонная линия все еще действовала, что для обеих жилиц этого временного пристанища было на данный момент самым важным преимуществом перед всеми другими возможными квартирами.
  Серафима согрела на керогазе ведро воды для Аси, быстренько   помыла в корыте  девочку и уложила  спать, плотно закрыв дверь в спальню. А  сама села за круглый столик, записала сложившиеся в трамвае  три четверостишия, сначала нелегко вспомнив  его, потом долго правила, добиваясь того звучания которого ей хотелось. Но в основном она ждала. Нетерпеливо поглядывая на красный телефон. И чтобы хоть как-то оторвать взгляд от него, Серафима стала шептать ему «Заклинания»:

Очарование мое!
Магнит мой! Идол!
Маг. Фетиш!
Очнись, яви! Как мумиё –
все исцелишь, лишь зазвонишь.

Семь заклинаний прошепчу,
заворожу заклятьем страстным:
Чур- чур! Очнись, я – так хочу.
Одушевись, мой Дьявол красный.

Но он молчал. Она помыла посуду, подмела полы, вытерла пыль, переложила  заново  одежду в стареньком шкафу, подаренном соседями за ненадобностью.
 И снова села за стол:
Я – как привязанный телок,
я от тебя  - ни на минуту…
Твой  черный тонкий  проводок –
удав. Он душу мне опутал.
Телефон сиял своей блестящей красотой. И молчал. Наверное, ему не понравилось, что она обозвала его  «хвост» удавом. Тогда она задобрила его, признав и себя змеёй:

Но, как  под дудочку змея,
заворожённая факиром,
душа, заснувшая моя,
очнется на звонок в квартире.

И он зазвонил.
- Фима! Наконец-то нам дали тебя! Что у вас там без конца говорят и говорят? Все время телефонистка объявляет, что у вас занята линия.
Это был не его голос.
 Серафима не разочаровалась, но независимо от нее одна мысль  все-таки не давала ей покоя: Вот сейчас он позвонит, а телефон занят! Ей самой стало стыдно, и она постаралась поскорее заглушить эту некрасивую мысль, неизвестно откуда выползшую, самым искренним приветствием:
- Танюшка! Как вы там поживаете? Как твой муженек? Как ты сама? Ну? Давай рассказывай!
-Да у нас все в порядке. Гене сделали операцию, На желудке. Сейчас уже все хорошо.
- Как твой сынуля?
 - Растет! Он в Гену, спокойный, покладистый.
- Не то,  что ты! Да?
- Нет, почему? Я тоже стала совсем спокойной дамой. А что мне дергаться?
 Все течет, как задумано. Фим! У меня новость.
- Та-а-к! Что? Еще одного детенка сообразили?
-  Нет. С этим мы пока повременим. Пусть Игорёк подрастет немного.
 Другая новость.  Зорин!  - У Серафимы  сердце ударилось в ребро. Она разозлилась на себя. «С чего бы это?» По привычке, что ли? Она не смогла сдержать досады и почти зло спросила:
- И чего это его принесло?
- Тебя искал.
- Воскрес! Что? Очередной раз получил сковородой по голове? Ты ему рассказала, почему я уехала?  По чьей наводке началась травля на меня,  сказала? Чьи анонимки летели в наш райком, он знает? Ну, швыряет она в него сковородки, это их проблемы, а почему они до меня долетают? Куда мне еще уехать, чтобы эта «тройка» меня оставила в покое? 
 - Я рассказала. Говорит, что не знал. Наверное, и правда, не знал, а то зачем бы приехал?.
 - А действительно! – Зачем?  Рассказать тебе, как и мне рассказывал, что спал с голой женой посла африканского племени мумбу – юмбу?
- Ладно! Чего ты злишься? Я включила громкую связь.
- Злюсь на себя за то, что меня это еще злит.  Меня давно уже это не должно трогать вообще. Он – не он. Данилы Зорина нет. А чужие люди мне не интересны. Он надевает маску Данилы и объявляется. Зачем? Чего ему еще не хватает? Деньги – есть, по крайней мере – у жены. Квартира есть, дача есть. Окружён любовью жены и  любовниц. Карьеру сделал. Что еще? Душу потешить? Так ее у него уже нет. Высушена. Бедный декан!
 - Он уже сдал свое деканство. Его приглашают в Чехословакию читать курс по русской литературе 19 века в двух университетах. Пока на 8 лет договор  подписан, а там видно будет. Жена и дочка Жозефина (Фу! Ну, что за имя дали ребенку!)  едут с ним.
 - Ах, вот зачем он приезжал! Чтобы все знали, каких вершин он достиг! Перышко ему! Попутного ветра. Все. Не хочу больше о нем. Ни слова, Танюшка!
- Нет, Фима! Еще 10 слов, которые он просит тебе передать, я не стану их беречь.  Мне негде их держать, Места мало:  «Прости  за все
в чем был
 и не был                виноват»
-  Бог простит! Позер! Кажется, я уже однажды… Или даже не однажды это слышала.
- Так. А теперь тебе сюрприз. Ты уж прости. Они оба здесь.
 И Серафима услышала, как подружка кричит мимо трубки, чуть- чуть прикрыв ее ладонью:
- Ребята! Идите сюда! Я уже поговорила.
И через мгновение:
- Фим! Я люблю тебя.  И всю жизнь буду любить тебя. Даже  сейчас, когда ты презираешь меня. Я люблю тебя.
- Я не презираю тебя. Ты мне не интересен. Кто там еще хотел поговорить со мной?
Через мгновенную паузу:
- Я. Я хочу с тобой говорить. Всю жизнь. Узнаешь своего Али - Бабу?
-  Радость моя! Хулиган! Почему ты – не самый первый говорил со мной?  И что ты там делаешь?
- Тихо, тихо! У нас громкая связь.
-  Мне нечего скрывать.
- Я приехал попрощаться с Данилой. Может так случиться, что мы с ним больше никогда не увидимся.  Он уезжает в Чехословакию… И у меня новость. Не могу по телефону, но очень важная. Очень многие получили разрешение. Когда все уладится, я прилечу и все тебе расскажу.
- Новость хорошая?
- Думаю, что да.
- У меня тоже хорошая. Появилась надежда, что я узнаю что-нибудь о своих родителях.
- Это потрясающая новость! Фима!  Нас ждут большие перемены! Скажи мне еще, как там моя разбойница?
- Она сказала сегодня, что все время помнит о тебе, и ещё вот прямо дословно: «Надо только, чтобы мы его не потеряли, как Такташ свою девочку. А то так и будем всю жизнь печалиться». Представляешь?
 Он не сразу ответил. Несколько раз торопливо сглотнул спазм в горле, и только потом тихо и ласково:
 - Как я ее люблю, девочку мою.
В трубке что-то заскрипело. И женский голос  четко сообщил:
- Прощайтесь. У вас осталось три минуты.
- Девушка! Добавьте еще полчаса!
- Простите, не могу. Линию ждут, много заказов, я и так добавила вам на свой риск 20 минут.  Прощайтесь, - телефонистка отключилась, И Серафима услышала взволнованный голос Танюшки:
 - Илья! Он схватил нож и режет ве…
 -  Все, Фима, Все. Не волнуйся. Ничего он тупыми  ножами не сделает! Я побежал.  Целую тебя, родная. Таня, где он?
И телефон оглох.

         Глава  шестнадцатая.
Главное время жизни – Настоящее время. 

Серафима отдала Рафаэлю белую папку с тряпочными завязками.  В ней – сто листов, отпечатанных на машинке.
- Молодец, девочка. Тебе корректор нужен?
-  Нет, Рафаэль. Мне, по-моему, валерьянка нужна.
- Ну, это дело простое. Ты только вдохни глубоко. Задержи дыхание, насколько можешь, а потом медленно, медленно выдохни. Не поможет с первого раза, проделай это несколько раз. А я поднимусь к себе наверх, позвоню, договорюсь о встрече, и поедем. Предупреди своего шефа, что я тебя через час заберу в Союз Писателей.
- Рафаэль!
-  Да?
 - Я еще ни разу не видела даже самого маленького сборника, чтобы в нем  в начале не было стихов, не знаю, как назвать  их… таких… «Уря-уря»  А у меня нет. Ни одного. И даже, если понадобится, и дома у меня таких нет…и, честно говоря, я не смогу…придумать. И как тогда идти в этот Союз?
 - Ты пронумеровала листы?
 - Нет.
 - Очень хорошо. Найдем, чем начать. Иди, работай.
Но уже через15 минут Рафаэль  позвонил:
 - Я знаю, с чего начнется сборник. Я нашел строки, от которых сердце Камиля растает. Это, конечно не то, что у наших «классиков»:
«Москва  - сестра моя навеки,
Я твой Ташкент, твой младший брат»
 Серафима почувствовала, как лицо ее вспыхнуло жаром:
- Какой кошмар! Кого Вы цитируете, Рафаэль?
- Что? Понравилось? То-то же! Вот будешь скромничать, такие перлы станут печатать, а ты будешь сидеть и ждать, когда рак на горе свистнет. Собирайся, поедем. По дороге покажу, что я выбрал вместо твоего «уря- уря!»
Они не сразу зашли в здание Союза Писателей. Сели неподалеку на красивую скамью под плакучим тутовником. Такташ вынул из папки лист бумаги. Она сразу поняла, что это отпечатано на другой машинке. Рафаэль предупредил:
-   Вот, что я сделал из твоего  стихотворения «Отпуск в Ташкенте». Сократил, и дал, прости, другое название. Но не говори: «нет», пока я все не объясню. Вопросы принимаю любые, но сначала все посмотри.
 Серафима прочла заголовок:
   -  «Ты в сердце навсегда» Рафаэль! Что же это такое? Что за название? Это же штамп до неприличия!   
Он только усмехнулся:
- Читай.
Всё незагаданно, как чудо:
от Домодедовских берёз,
где дождь по листьям пляшет туго, -
да сразу в зной горячих грёз,
где мрамор в розовых прожилках,
как персик в солнечных лучах,
контрасты чувств, как порох пылких,
и тьма полуночи в очах.
- Все равно оно большое! Даже после сокращения. Кто его будет читать в самое начале?
 -Потом все скажешь, что думаешь! Я же просил, Серафима!
Она нехотя продолжила вслух. И каждое слово в этом стихотворении казалось ей теперь неуместным и вообще лишним и тупым.

В садах урюк и абрикосы,
инжир, тутовник и гранат.
А женщины вплетают в косы
райхона мятный аромат.
Горят тропические канны
на жарких, людных площадях,
и, как атласные тюрбаны,
цветут тюльпаны на ветвях.

Корнай, в кварталах Чиланзара,
фонтанных радуг пляс и плёс,
и ганча вязь в музейных залах…
И най! В нем сладость нежных слез.

- Рафаэль, здесь была моя сноска, что «най» – это узбекский музыкальный инструмент с нежнейшим печальным голосом, напоминающим флейту.
- Читай!
- Не могу! Я лучше. …Давайте в другой раз, Ну, пожалуйста.
- Так! Без истерик можно?
 Она  продолжила совершенно без желания, серо, невнятно. Он отобрал листы:
Там шелест шёлковых акаций,
а в караганах скрежет майн,
там век минувший дремлет старцем, -
в саманных двориках Сагбан…
А ночи! Чудо в самом деле!
Ошеломлённые, без сна,
завороженно мы глядели,
как томно нежится луна.
Пересекает звёзды круто
мышей летучих резкий лёт,
и перепёлка поминутно
всю ночь, что «спать пора», поёт.

Она вздохнула, забрала у него лист и сама дочитала до конца:
 Как ночь прекрасна и печальна,
на всём прощания  печать,
и в чарах чувств необычайных
мы не стесняемся молчать…
Теперь уж скоро аэробус
  на юг неспешно повернёт
под нами Землю, словно глобус,
 и нас на север унесёт.
- Ну, теперь отвечаю. Помнишь, как  у Экзюпери роза сказала Маленькому Принцу об уступке обстоятельствам?
- Это про гусениц?
 - Да. Как там?
 - Сейчас вспомню… «Должна же я стерпеть двух-трех гусениц, если хочу познакомиться с бабочками».
- Вот! Поняла?
- Все начинается с маленьких уступок, а потом «коготок увяз, всей птичке пропасть».
- Глупая ты птичка! Мы не идем печататься, мы идем добиваться разрешения на то, чтобы напечатали. Вот когда получим его, тогда и будем биться за каждое слово. А ты как думала? На блюдечке с голубой каемочкой? Я не учу тебя подличать,  а показываю, как ради главного жертвовать малым. Думаешь, ты первая? Всем так приходиться! И фамилии меняют на псевдонимы, и целые главы убирают до лучших времен, и вообще – прячут рукописи на долгие годы.  Некоторые так и умирают, не  увидев труд своей жизни  опубликованным.
- А «рукописи не горят»?
- Ты читала «Мастера»?
- Читала. Однажды на папиросной бумаге. Друг дал на полночи.
- Почему только на полночи?
Серафима лукаво улыбнулась:
 -  А вторую половину мы «писали» свой  роман.
-  Я не спрашиваю, как зовут друга. Но, кажется, я его знаю.
-   Знаете, Рафаэль. Кстати, с рукописями, которые не горят, у меня связано самое страшное горе моей жизни. И самая большая гордость, - путеводная звезда.
- Вифлеемская?
- Скорее, Звезда Давида.
-  Никитина, ты ничего не путаешь?
- Не знаю, Рафаэль. Нас в детдоме воспитывали атеистами,  но, видимо, от семьи что-то у меня осталось. Или тут Илья повернул меня.  Я больше верую в единого Бога. А фамилия эта – не моя. И даже имя у меня – другое. Эстер. Чтобы сохранить его, я назвала так дочь. Благо, что родилась она у меня в Германии. Там  разрешили.
Такташ встал:
- Про горе обязательно расскажешь, если, конечно, сама захочешь. А  сейчас нам пора. Опаздывать нельзя.
 Они пошли по гулкому коридору. Остановились у двери с табличкой, на которой только имя и фамилия: Яшен  Камиль. Такташ поймал удивленный взгляд Серафимы:
- А зачем писать регалии, кто это - Яшен?  Все знают. Он с 1958 года  - председатель Союза писателей Узбекистана.
Как только они зашли, девушка, сидящая у двери в кабинет, улыбнулась Такташу и без доклада  пригласила зайти.
             За столом сидел еще не  совсем старый мужчина, лет шестидесяти или чуть  старше. Приятно подтянутый, с широкими бровями на  светлом лице.  Черные густые, не тронутые сединой волосы, зачесанные назад, на середине лба образовали породистый мысик, концом треугольника вниз. Камиль сразу же улыбнулся, встал навстречу Такташу. Они обнялись, и открытая, искренняя улыбка  спустила весёлые полукруглые складки от прищуренных  глаз Яшена вниз по щекам. Начались традиционные  узбекские приветствия, вопросы, не требующие ответа: «Якшимы сиз? Кандай? Якши? Как родители? Как жена - уважаемая  Халима? Как дети?» и тому подобное на несколько минут. Наконец, Камиль, словно увидел впервые Никитину. Он вежливо поздоровался с ней, предложил сесть. Хозяин вернулся к столу, присел и Такташ. Они еще немного поговорили о том, о сем. Наконец Председатель спросил:
- Кого ты ко мне привел? Кто эта солнцеобразная милая девушка?
-Это  сотрудница нашего института, молодой филолог… Талантливый поэт. Вот принесли тебе на знакомство ее стихи.
Председатель Союза писателей Узбекистана взял в руки папку, отвязал веревочки, заглянул внутрь, и снова закрыл папку, так  же приветливо улыбаясь, как несколько минут назад:
-Хорошо, посмотрим. Какие у тебя проблемы там, в институте, что сейчас пишешь?
-   Пишу акварели.  Ездил в горы, привез кое- что, люблю писать горы. Они величественны, вечны и таинственны. Вот эта Серафима Никитина написала на мою акварель «Кзыл - Таг. Вечер» изящное стихотворение обо мне  и об этой акварели. Так живо и с таким юмором. Мне очень понравилось. Она просто прославила мою маленькую акварель. Я, кстати, недавно так, между разговором, прочитал это стихотворение Шарафу Рашидовичу. Он очень одобрил. Даже посмеялся, говорит: «Смотри, Рафаэль, не накличьте там с Вашим мистическим «Кзыл – Тагом»  и вправду землетрясения. Хватит с нас» Да ты открой, Камиль,  прочти. Там первое – о Ташкенте, называется «Ты в сердце – навсегда», очень символичное название, о нашей столице. А второе, прямо за ним – этот вот  «Кзыл - Таг», который Первому понравился. Прочти сейчас! Получишь удовольствие. 
Камиль Яшен не посмел не заинтересоваться стихотворением, которое одобрил Рашидов.  Быстро прочитал стихи о Ташкенте, потом сразу же «Кзыл – Таг. Вечер». Такташ и Никитина  напряженно следили за тем, как поступит дальше Председатель союза писателей Узбекистана. Закроет папку или?…Камиль взял третий лист.
«Пазырыкский голоп»,- отметила про себя Серафима, и мысленно  стала проговаривать вместе с Камилем текст:
Дьявольские посвисты
по степи  сквозят,
по ковыльной  проседи
скачет азиат,
сквозь глазные прорези-
две звезды в ночи,
на узорном поясе-
острые мечи.
 Она пропустила куплет, чтобы мысленно идти с читающим, строка  в строку:
…………………….
Потом битв просоленный
буйный аргамак,
кобылицей вспоенный
 на хмельных ветрах,
к вольности   приученный,
резок и поджар,
длинная, дремучая,
шерсть горит, как жар.

Аргамаку лучшая
из  земных наград –
мчаться, телом слушая
цепких ног обхват
к чепраку приросшего
 брата  -  седока,
что из фресок прошлого
скачет… сквозь века.
Он отложил лист, и Серафима перевела дыхание.  А Камиль, стоя,  быстро читал лист за листом.  Серафима уже не могла «догнать» его и не знала, что именно он читает. Наконец, он просмотрел последний лист. Серафима почувствовала, как повлажнели у нее спина и ладони. Ей вдруг стало все равно, что он скажет.  Пронзительная мысль ошеломила ее. Она удивленно посмотрела не большие стенные часы: «Сколько же  времени он читал? – подумала, - совсем не долго! Отщелкал, как кулек семечек. И сейчас отдаст папку, скажет, «Ну, ничего, работайте». А ведь в этой сотне стихотворений несколько лет ее жизни».  Так и есть. Протягивает ей закрытую папку. Она берет ее, напряженными пальцами быстро завязывает  злосчастные завязки на допотопной серо - белой папке, старается, чтобы не дрожали руки.
 Председатель подходит к Такташу и к Серафиме, стоящим в ожидании:
 - Скажу вам, мои дорогие, что Шараф Рашидович прав. На Узбекском небосклоне рождается новая звездочка. Завтра подойдёте к нашему секретарю СП.  С ним будете осуществлять издательство книги Никитиной.
Серафима едва сдержала себя, чтобы не вылететь из кабинета пулей. Она успела погасить, опустив глаза, рвущуюся радость,  чтобы не слишком откровенно сверкать счастьем. Сказала, приложив правую руку к сердцу: «Катта рахмат», и «до свидания». Медленно открыла мощную государственную дверь кабинета. Вышла, кинулась к лестничным перилам и лихо проехалась по ним до самого выхода, не обращая внимания на удивленные и даже осуждающие взгляды приличных людей, поднимающихся по лестничным ступеням вверх и спускающихся вниз. 
  Такташ спустился минут через десять:
- Ну вот. Теперь только и начнется настоящая работа. Приготовь еще пять, шесть нейтральных стихотворений на случай, если  назначенный редактор углядит какую - нибудь неподходящую тему или скрытый нехороший намек.  Придумай завлекающее, но не очень экзотическое название сборника. Наберись терпения для разговоров с редактором.
- Рафаэль, этот  «ход королем» –  правда?
 - Какой ход королем?
- Про «Кзыл - Таг» и одобрение стихотворения.
- А тебя гордость заела? Да? Думаешь, Такташ Камиля запугал Рашидовым, он и позволил печать? Поверь, девочка! Я только ускорил процесс, чтобы не валялась у него долго рукопись, а согласился он  на публикацию книги потому, что ему тоже понравилось. Если бы только из-за моего намека, который он хорошо понял, он бы сказал: «А давай мы этот стишок про акварель напечатаем в таком-то журнале», да и дело с концом. Думаешь, только Такташ хитрый? Яшен  Камиль – тот еще хитрый лис! Опытный царедворец. Умеет капканы обходить. 
- А все-таки…Вы  читали  «Первому» «Кзыл - Таг» или нет?
 - Много будешь знать, скоро состаришься.
- Ну и не надо! Тогда и я Вам не скажу свой секрет!
-  Обиделась! Ладно. Честно: читал. Не называя тебя. Понимаешь? Меня с этим человеком, с его семьей, связывает простая, независимо от его должности, - ну, может, даже можно сказать, что и дружба. Давно.  Мы редко встречаемся. Но нам бывает хорошо в эти недолгие минуты вместе. Я только не хочу, чтобы кто-то об этом знал. Не люблю досужих всяких выдумок, сплетен. Он для меня – просто человек. Умный,  интересный собеседник. Надеюсь, и я – для него. Никаких выгод от этих наших взаимоотношений у меня нет. Люблю его детей, уважаю жену Хурсан Гафуровну. О том, что  меня иногда приглашают в дом, знают очень немногие.  Среди них – Камиль. Почему для тебя это так важно?
- У меня тоже есть одна тайна, только я еще не до конца разгадала ее. А если разгадаю, есть в ней  место и Вам.
 Они дошли до  трамвайной остановки. Возвращаться в институт уже поздно. Поэтому их пути по домам разбегаются в противоположные стороны.
 - Ты этот  секрет мне обещала?
 - Угу.
- Имя Эстер - тоже из этой тайны?
- Да.
- Я могу тебе чем-нибудь помочь?
   Она увидела поворачивающий из-за угла свой трамвай. Благодарно двумя руками взяла в «плен» ладонь Такташа. Ласково подержала ее, словно пойманную рыбешку, и отпустила:
 - Пока - ничем. Спасибо Вам за все.  Обо всем расскажу. Потом!- И нырнула в переполненный трамвай,- до завтра!
Дома они с Асей прежде всего посмотрели почтовый ящик. Серафима сразу же увидела незабываемый почерк. Бросила письмо в сумочку.
-  От Али Бабы?- обрадовалась маленькая Эстер.
-  Нет, это от моего однокурсника. Ничего интересного. Прочту попозже. Давай – заходи.
 Они вдвоем переделали много всяких дел. Вечер, как всегда, завершился сказкой, которую мама читала, а Эстер «комментировала». Только после  того, как дочь уснула, Серафима вынула конверт из сумки.
 Она не смогла поздравить себя с тем, что ее не взволновало это неожиданное событие. Хотя и сознавала, что если бы письмо пришло от Ильи, это по - настоящему  обрадовало бы ее.
« Солнце мое! Жизнь моя! Прости, я напугал тебя. То было мимолетное помутнение. Ты сказала, я все слышал:  «Данилы Зорина нет. Этот мне не интересен. Чего ему еще не хватает? Зачем он явился? Деньги – есть, квартира есть, дача есть. Карьеру сделал. Любовницы есть. Что еще? Душу потешить? Так ее у него уже нет» Я помню каждое слово. Мне больно от каждого звука в этих словах. И потом ты повторила уже мне: «Ты мне не интересен» Не представляешь, что было со мной. Я не хотел жить. Они не дали мне это сделать. Сейчас рука уже зажила. Все куда-то ушло, остыло. Но жизнь стала мне безразлична….»
.  Серафима читала, жалела его. Но нисколько не раскаивалась. Если бы она хоть на секунду усомнилась, что не станет отвечать ему, она бы написала ему:
 «Ты сидел и молчал! После того, что было в стогу! А в Риге, я, ничем не обязывая тебя, просила подарить мне сына, а ты использовал меня,  как  случайную шлюху».
 Она не хотела больше читать его письмо. Скомкала, бросила в корзину для бумаг. Пошла на кухню, умылась холодной водой. Вернулась в комнату. Успокоилась и решила, что надо прочитать все до конца. Это горько. Но  это не яд. Надо  прочитать и запомнить. Зазубрить как урок. На всю оставшуюся жизнь.

 «Я стал бродить по тем местам, где ты жила. И понял, как они очаровательны.  А я, не замечал, слепец… дикарь. Я уехал. Ветер дул в лицо. А эта лесная Земля… вечна. Жить бы и … царствовать на ней, гордым своим человеческим счастьем. Я знал, что по этой земле ходила ты! Ты, моя боль. Как я ненавидел себя. Я мог бы слушать, как ты играешь Шопена.  Где я был? О, Лес! Дай коснуться твоих клавиш, пусть звуки лягут на душу, как исцеление. Мне жутко хотелось костра. Того, помнишь? Искры в темный провал неба. И смутное очарование твоего присутствия, освещенное ночным костром…
Ответь мне. Напиши. Я буду ходить на Главпочтамт. Буду ждать.
Д. З.»
Серафима  подумала, что сквозь его боль прорывается местами слишком  выспренно неуместное форте. Ноты верные, а  звучат фальшиво, неестественно театрально… «О! Лес!».  «Царствовать своим гордым человеческим счастьем…  Ветер дул в лицо…»
Раньше ей нравился этот его всегдашний подъем, это состояние на взводе. Она верила ему - вот в чем дело! Верила, потому что он был по-настоящему искренен и чист душой. Сейчас он выражает свои восторги и боли («Ну как же! Его не любят, ему не верят»!) также необузданно и нестандартно, но Серафима знает теперь цену прошлому и настоящему. Прошлое время никак не оставляет ее. Мучит тайнами и разочарованиями. Слава Богу, что настоящее все-таки дарит ей прозрение и обещает раскрыть, наконец тяготеющие над ней тайны. Надо только верить и помнить, что самое главное время у человека - это настоящее сегодня, сейчас.
 Теперь она спокойно рвала письмо длинными, тонкими ленточками. И чем меньше оставался  в руке кусочек бумаги, тем спокойнее становилось у нее на душе, взъерошенной поначалу  этим нежданным посланием из прошедшего.
И счастлив тот, который сможет
понять не в свой последний час,
что нет у Времени дороже,
чем Настоящее – Сейчас.
Телефон зазвонил  резко, так звучат только междугородние звонки.
  « Адрес ему дала Танюшка. Больше некому! Ну, если и номер телефона …!»
-  Вас слушают,- сказала она в трубку чужим голосом,- таким чужим, что и сама себя не узнала
- Фима! Что-то случилось?
- Илья!  -  она облегченно вздохнула, - как хорошо, что это ты звонишь!
- А мог  кто-то еще?
- Нет! Никто не мог! Только ты.
- Что-то мне вдруг стало неспокойно. У тебя всё в порядке?
- Нет! Не все! Мне не хватает тебя. Мы с Асей тоскуем по тебе.
 -Я скоро отпрошусь. Подождите еще чуть - чуть. Я тоже скучаю. По - сумасшедшему скучаю. Сейчас вдруг показалось, что тебе плохо.
- Мне было плохо. А теперь хорошо.
-  Ты подумала, что это он звонит. Да?  Он не станет звонить, любимая!
- Ты ему запретил?
- Ну, что ты! Они же улетели. Они уже в Праге. Запретит ему она! Ты что! Такие деньги. Не волнуйся. Ему там хорошо. А нам здесь… пока.
- Что «пока»? Уже поговорили? Надо закругляться?
-Нет! Я говорю, что пока нам хорошо и здесь. Ты меня поняла?
Внезапная догадка  поразительно ясно мелькнула в ее,…  даже не в голове, а скорее, – в сердце:
- Скоро?
- Нет. Пока не скоро. Но есть вероятность.  Ты не рада?
 - Не знаю, Илюша. Я только однажды жила вдали, … Но это было совсем другое. Есть тут у меня одно, нет, два незавершенных дела. Они могут помешать, потому что, не завершив их, я  ни на что не могу решиться.
  - Одно дело я знаю: Злата!  Да?
- Да.
-  А второе?
- Второе тоже знаешь: моя первая книга. 
- Правда!? Это же счастье! Это замечательно! Не волнуйся! Одно другому не помешает! Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается!
- С моими «делами» тоже все не  так быстро.
- Ничего, пока не завершим их, не шевельну не только пальцем, но даже извилиной в мозгу.
 - Я тебя жду, слышишь?
«Приезжай, хоть на часок,
  Если так же одинок…», - она пропела эту  строчку из новой песни популярной певицы. И он, почувствовал ее тоску:
- Да провались она, эта работа! Завтра же покупаю билет и еду к тебе. Не отпустят – уволюсь!
 Серафима  быстро утерла слезы, которые он хоть и не видел, но, наверное, почувствовал, и улыбнулась:
- Не шути так, не пори горячку. Не хочу, чтобы ты из-за меня бросал любимое  дело своей жизни. Я дождусь. Я  умею ждать, поверь. Сколько нужно, столько и ждать. Мне только очень надо перед решительным шагом окончательно простить Свое Прошлое и  отложить   его – в прошлое. Понимаешь?
- Серафима! Я давно жду этих твоих слов, любимая.
                Когда они попрощались, Серафима, как всегда, долго сидела, нажав рычажок телефона. И, держа в руке трубку, не опускала ее на место, словно, даже отключившись, все еще чувствовала тепло его голоса. И опять, как всегда, ей показалось, что они говорили очень коротко. Но, глянув на часы, подумала, что он, наверное, ползарплаты тратит на звонки.
 Наконец она вздохнула просветленно и направилась в постель.  Но телефон зазвонил снова, короткой трелью.
«Городской», - подумала Серафима  и услышала голос  Галины:
-  Фимка! Все совпало! День рождения - день смерти.  Жду тебя завтра в сквере, за столиком. После работы. Во сколько? В пять.  Асю из школы заберет Дима. Пусть там вчетвером воюют. Ася ему поможет. Я приеду  одна. Можешь взять с собой художника. Димка против, но я его убедила!  Этот человек имеет право.
- Галина! Галочка! У меня сейчас сердце разорвется от счастья. Не доживу до завтрашнего вечера. Скажи только одно: а  могила…
 - Все! Ни слова больше! Поняла? До завтра.

  Глава семнадцатая. Еврейский ликбез.

Такси остановилось у больших открытых ворот. Из него вышли двое мужчин и две женщины. К ним сразу же подошли четверо нищих. Остальные, закутанные в тряпье, стояли или сидели на корточках поодаль, у высокой побеленной стены.
- За кого помолиться?– спросила за всех женщина в косынке, по - православному закрывающей лоб и половину щек.
Серафима отдала ей  заранее наменянные мелкие деньги, сложенные в жестяную коробочку из - под  индийского чая:
-На всех, - сказала, - за упокой Златы, Александра и Леона.
- Храни вас Господь,- смиренно ответила нищая и степенно отошла к стене. За ней ушли и остальные трое.
 По дороге, мокрой от снега, выпавшего ночью, а к обеду начавшего таять, Галина, Такташ, Илья  и Серафима  зашли в ворота и сразу же свернули влево к небольшой  одноэтажной постройке, побеленной так же, как и стена, огораживающая огромное старое Домробадское  кладбище. Там по справке, выданной органами  на имя Никитиной, ей дали отпечатанный типографским способом  план кладбища. Потом в другой комнатке человек в очках с поломанной дужкой, замененной на резинку, в темных бухгалтерских нарукавниках поверх давно нестиранного пиджака, снял с многочисленных полок толстый  табельный журнал на русскую букву «Т». Затем заглянул еще раз в справку, долго водил тыльной стороной ученической ручки с металлическим пёрышком по графам дат в журнале. Наконец, попросил у Серафимы лист с планом, выданный в предыдущей комнате. Достал  из ящика стола толстый красный карандаш. Подточил его прогибающейся половинкой поломанной безопасной бритвы и осторожно повел красную черту по плану до номеров карты, куда предстояло пройти посетителям.  Два номера  могил на плане он обвел жирными  кругами. Все время, пока он размеренно, не суетясь  и не торопясь, выполнял эти действия, четверо «просителей»  стояли у входа в комнатку и напряженно ждали.  Человек вернул план Серафиме:
 - От выхода налево до конца здания, затем поворот налево. Далее по плану. На выходе от нас на тумбочке стоит прибитая к ней железная копилка с прорезью вверху для добровольного вклада  посетителями посильных средств на нужды кладбищенской службы по уходу за могилами. До свидания.    Живите долго,- он проговорил это давно заученно, без интонации и остановок. Опустил голову к столу и погрузился в свои дела.
Никто не проронил ни слова. Шли по широкой, расчищенной от снега дороге. Несколько раз их обогнали частные легковые машины. Проехал маленький трактор с грейдером впереди. Дул промозглый, мокрый ветер. По обеим сторонам дороги влево и вправо тянулись ряды могил. Некоторые надписи невольно бросались в глаза. Они читали их, смотрели на портреты  в рамках и выгравированные прямо на  граните.Мелькали даты, прощальные слова, назидательные  строки о бренности человеческой жизни, заверения живых помнить и любить тех, кого они оставили здесь, в этом густонаселенном городе вечного неподвижного покоя.
- Да,- наконец тихо произнес Такташ.  Нам, живым, обязательно нужно время от времени посещать кладбище. Чтобы лучше понять жизнь и научиться ценить ее. Картина Левитана «Над вечным покоем»  однажды убедила меня, что цель жизни именно в том и состоит, чтобы жить. По возможности, достойно. И не важно, когда он настанет, этот вечный покой.   
  - Рафаэль! - Илья даже приостановился пораженный, - Вы слово в слово, только в прозе сейчас сказали то, что Серафима совсем недавно мне написала в стихах своих. Хотите  услыхать отрывки из этого ее нового  большого цикла?
- Конечно! Мы идем на встречу с теми, кто пожертвовал жизнью ради сохранения  чести и  плодов разума.  Что же еще мы можем им принести, как ни достоинство поэзии?!
Илья взял темп ходьбы и начал:
Земля погостами полна.
В крестах и полумесяцах
вся ощетинилась она,
всё тяжелее вертится.
……………………………..
И сколько существует мысль
под нашим вечным звездным небом
мы ищем нашей жизни смысл,
 который  не в едином хлебе…
И вот та самая мысль, Рафаэль, о которой я говорил, ею заканчивается последнее стихотворение этого цикла:
 О смерти думая спокойно,
как стану жизнью дорожить!
Нет цели более достойной,
Чем эта: с честью жизнь прожить.
- Друзья!- Такташ поймал холодную ладошку Серафимы и с чувством пожал на ходу, - это высокая планка! Я – татарин. А ты, моя девочка, скорее всего – еврейка. Но мне хочется сказать, нет, воскликнуть, как Маугли у Киплинга: « Ты и я –  мы одной крови»!
 Серафима благодарно улыбнулась Рафаэлю.
Они шли еще долго, пока не оказались в самом конце  кладбища. То, что открылось им на карте, которую они искали, ошеломило и потрясло. Два  еле заметных холмика почти сравнялись с землей, на которой остались глубокие трещины еще с лета. На проржавевших накренившихся штырях - покореженные квадратные жестянки, величиной с тетрадный лист.  На них еле заметные, полуистертые буквы чёрной краской: ТИЛЬМАН (ТАУ) ЗЛАТА,
ТИЛЬМАН АЛЕКСАНДР
На другой:
ЛЕОН ТАУ
- Даже дат нет, - растерянно прошептала  Серафима.
- Даты есть в справке, - Галина развернула бумагу, которую дал ей Дима,  - вот тут, дата «автокатастрофы». Но это только «супругов» Тильман. А про Леона вообще ничего не сказано.
- Леон – это дедушка. Отец Златы.  Мамы моей. Он умер позже. Это чудо, что кто-то похоронил его рядом с дочерью.
Такташ расстегнул широкое, длиннополое пальто,  засунул руку в большой  внутренний карман и неожиданно вынул из него крохотный букетик фиалок, обрамленных листьями и перевязанных ниткой до самого конца коротких корешков. Рафаэль заботливо поправил  чуть примятые листья, поклонился и положил фиалки на могилу Златы и Александра:
- Ну, вот. Я все-таки нашел тебя. Я знал, что найду. Это не случайность, что я встретил твою дочь и внучку твою. Нет случайностей в этом мире. Есть – Проведение. Теперь они и мои – родные.
Январское небо над их головами стыло спокойно, чуть нахмурившись. От вчерашних туч, полных снега, оно уже давно очистилось, и только почти незаметно по нему все еще плыли сероватые обрывки тяжелых облаков, то и дело прикрывающих своими переменчивыми  телами зимнее солнце. После того, как Рафаэль выпрямился и замолчал, солнце внезапно все-таки вырвалось из - за очередной завесы и радостно осветило землю. Рафаэль возбужденно взмахнул худыми руками, размотал свой длинный шарф, закрученный на шее, глянул на посветлевшее небо и торжественно прошептал:
 - Она услышала меня!- Он произнес это так уверенно, что ему никто не возразил, всем хотелось поверить, что это  возможно. Илья открыл свой дипломат, вынул плоскую коробку, похожую на конфетную, открыл картонную крышку. В углублениях, где обычно укладываются  в бумажные волнистые  гнезда шоколадные ассорти, оказались самые обыкновенные морские камушки. Чистые разноцветные, круглые продолговатые, в крапинку, белые, бурые. Даже блестящие черные. Он протягивал коробку всем по очереди:
- Берите по три, - сам взял последним. Два положил  Александру и Злате, третий – Леону. Все сделали то же самое.
- Это что-то новое, - Галина ждала объяснения. Складывая остатки камней в дипломат, Илья, не глядя на нее, посоветовал:
- А ты, Гал, посмотри внимательно, на карту, где стоим мы, и на карту в противоположной от нас стороне дороги. Замечаешь  общую разницу?
Все посмотрели, куда показал рукой Илья.
- Кажется – да!
- Ну, и?
-  Они повернуты по -  разному. На нашей стороне – к выходу, откуда мы пришли, а там – наоборот.
- Ты права.
-  А почему такая разница? Знаешь?
-  Потому что… Я же вижу! Там кресты, а здесь их нет.
- Потому что там карта православная, а эта - еврейская. Евреи, точнее, иудеи, – по традиции кладут на могилы не цветы, а камни.
-  Почему? –  Как и следовало ожидать: все задали этот вопрос одновременно.
Но больше всего их  удивило, что в этом несогласованном «хоре», они услышали чужой, четвертый, голос.  Дружно повернулись и увидели женщину преклонных лет в несколько старомодном пальто с каракулевым воротником. Шляпа, не лишенная изящества,  тоже  из серебристого каракуля. Одежда  женщины удачно  гармонировала с морщинками на довольно свежем, умном лице и  с сединой, выбивающейся из-под шляпы.
Илья  приподнял латвийскую кепочку, поклонился незнакомке и жестом пригласил подойти ближе.
 Такташ шагнул ей навстречу, подал руку, помог обойти рытвины  и непросохшие лужи на заросшей тропинке между могил.
 -  Простите, что я вмешалась в вашу беседу. Меня крайне заинтересовало, как молодой человек объяснит эту традицию. А еще, я почувствовала, что могу быть вам кое в чем полезной. Мы в некотором роде – соседи. Здесь похоронен мой муж. Я прихожу сюда часто, но никогда никого не видела у этих бедных могил. И, возможно, нам следует поговорить. Меня зовут Фира. Ну, если угодно, Эсфирь.
- А по отчеству?- Гала знала, что еврейские женщины часто называют друг друга просто по имени, не зависимо от возраста, но в Ташкенте они позволяют себе это только в узком кругу.
- Отчество у меня такое трудно  выговариваемое, что одного имени будет, пожалуй, достаточно.
- Меня зовут Гала.
-  Я – Илья Цейтлин.
 - Я- Рафаэль Такташ.
Эсфирь ахнула.
- Вы – Такташ? Тот самый Такташ, который в музее? Ой! Простите, не Вы в музее, а Ваши замечательные картины…Я читала Вашу книгу о Волкове, о Чингизе Ахмарове. Спасибо, Так много интересного узнала. Вы не только чудесный художник, у вас замечательный слог… И так интересно, живо!
Такташ подтолкнул легонько Эсфирь к Серафиме:
- А это наша звездочка, поэт…
Серафиме вдруг пришла в голову мысль впервые назваться своим настоящим именем:
- А я  - Эстер. Эстер Тильман.
-  Эстер!? Вы та самая маленькая  девочка, которую Леон Тау увез в Киргизию!
 Знаете, что, молодые люди! Я имею, что немного рассказать вам. Но я прошу вас: за этим кустом, откуда я услышала ваши разговоры, вы простите меня, но я просто чувствовала, что вы - это те, кого я должна услышать. Так я вышла к вам. А там лежит мой муж. И там есть столик и скамеечки. Я не могу в этих сапожках  стоять, здесь такие каблуки, что еще идти, так  как-то я могу, но уже стоять, так совершенно в них невозможно. Но я купила их  у нашей спекулянтки.  Купила - надо носить! Я - таки уже ношу, деньги отдала, так ношу. Такое время! Выбирать не приходятся, что приносят, то и покупаю. Надо же что-то носить. Ну, не эти же блестящие галоши узбекские, которыми завалены все магазины. Идемте. Я, что знаю, я все вам расскажу.
Они прошли за Фирой мимо куста туи, заросшей так, что совсем рядом  стоящего столика и не увидеть. Сели вокруг на скамейки.
- Когда я похоронила моего Беню, так эти две могилы ваших родных уже я тут увидела. Такие свежие, и вот с этими железками. Мне  стало ясно – похоронили людей  недавно. Я приходила к Бене, а к этим могилам приходил еще один пожилой человек, его звали Самуил. Куст еще был совсем маленьким.  От моей скамейки я  Самуила видела хорошо. Он стал садиться со мной рядом на скамейку. И мы разговаривали.  Он сказал, что он друг Леона.  Похоронил друга, а теперь приходит, потому что у Леона никакой родни не осталось.  Самуил рассказал, что родителей Александра Тильмана, мужа Златы, расстреляли фашисты во время ВОВ, в41 году прямо на пороге их дома в еврейском местечке на Украине.  А дочку Леона Злату и зятя Александра уже далеко поле войны долго держали в тюрьме за какие-то даже не их рукописи, а потом  убили.  И от них остался ребенок их, девочка Эстер, вот, это Вы, деточка, моя дорогая!- Фира посмотрела на Серафиму, как смотрят еврейки на свою любимую единственную дочь. И Фима почувствовала, как    мороз пробежал по спине вверх,  докатился до глаз, превратившись в горячее пламя, и увлажнил их. А Фира продолжила говорить, сделав вид, что ничего этого не заметила:
-  Эта внучка, Эстер, во время ареста жила у Леона, но  однажды Леон понял, что надо спасать ребенка,  потому что угрожали, что возьмут и девочку, чтобы повлиять на родителей, а Леона объявят сумасшедшим. И тогда Леон тайно  оставил  внучку другу, продал свой дом, тоже тайно. И поехал в Киргизию, купил девочке новую метрику. Вернулся. Стал жить в  сарае проданного  дома и ждать. Новые хозяева думали, что это даже хорошо, пока они  делают ремонт, есть, кому охранять дом. Они ему разрешили жить в сарае. Злату и Александра выпустили в день рождения  их дочки. И убили в машине по дороге к Леону. Прости, Эстер. Но я говорю все, как мне рассказал этот Самуил. Леон тут же  отправил друга  со своей внучкой в Киргизию,  там уже была у него договоренность, что девочку привезет Самуил. И заплачено за сохранение тайны. Когда Леону разрешили похоронить Злату и Александра, у него не осталось совершенно денег. Леон сам выкопал  яму,  похоронил дочь и зятя, сам прочитал над ними кадиш без всякого миньяна.
       Эсфирь на секунду замолчала, назидательно посмотрела на слушающих и на всякий случай спросила:
- Все знают, что такое «миньян»? А «кадиш»? - Не стала дожидаться ответа, поняла, что, если и знают, то не все, и быстро пояснила, – «кадиш! – это поминальная молитва, а «миньян» – необходимые  десять человек, присутствующие при чтении молитвы по усопшим.
Она тяжело вздохнула и продолжила:
 -А потом Леон слег. И больше не встал. Вот это все мне рассказал Самуил. Однажды  Самуил заявил мне, что уезжает. Оставил мне денег немного. Я спросила «За что?» А он: «Поможешь мне». Поедешь туда-то, заберешь, что тебе дадут, это будет корзина с фруктами,  приедешь на Алайский базар и отдашь эту корзину. Сказал, кого и как надо узнать, кому отдать. Я все сделала. Но больше уже я его никогда не увидела. Больше он не приходил. Один раз только какая-то девушка подошла ко мне сюда и на словах сказала: «Вам привет от Самуила и огромное спасибо за помощь. Вы помогли сохранить для людей неоценимое литературное наследие   отечественной, а возможно, и мировой культуры». И ушла. Вот и все. Хотите? У меня есть самаркандская лепешка и очень нежная курага. Кто хочет?
 И она быстро вынула из  объемной сумки чистое льняное полотенце, развернула его на столике, разломала на куски пахучую, с блестящей корочкой,  с тонкой серединкой  большую лепешку, высыпала на полотенце курагу. Это было так по обыденному просто и сердечно, что никто и не подумал отказаться. Они сидели за маленьким столиком на краю  еврейской кладбищенской карты и с аппетитом ели вкусную узбекскую лепешку с кисло - сладкой курагой. Еще несколько минут назад они не знали эту женщину. И, хоть было их четверо, и все они любили друг друга, потому что их связывала общность понятий о дружбе, о любви, о чести, о чувстве прекрасного, их связывало прошлое, настоящее, и они уверенны – будущее, но  все-таки перед лицом вопиющего злодейства, сотворенного их соотечественниками, все четверо чувствовали одиночество и растерянность. Ведь это их Родина! Их страна, их  государство (самое лучшее в мире!) изломало жизнь ни в чем не повинных близких людей. И самое страшное, невероятное, и неотвратимое  заключается в том, что такое уже не раз случалось не только с ними, и нет гарантии, что это не происходит именно сейчас, в эту минуту, с кем-нибудь другим,  и не перестанет происходить завтра, послезавтра.  Но появилась эта Фира. Она рассказала о своем обыденном подвиге так просто, словно посплетничала о  соседке и ее хахале. И почему-то их общее дикое чувство растерянности, бессилия и непоправимости – отодвинулось.               
- Фира! – произнес, наконец, Илья,  - Фира, Вы представляли себе, как это опасно?  Вы понимаете? Если эта девушка пришла и сказала вам «спасибо», значит, Вы довершили то дело, из-за которого погибли супруги Тильман, родители Эстер, да и дедушка Леон. С Вами могло произойти то же самое! Мало того, это еще значит, что Вы оставили с носом профессионалов, которые много лет охотились за рукописями гения, чтобы лишить мир шедевра поэзии. Вы  совершили подвиг!
- Ой,Или;я! Я Вас прошу! Какой подвиг! Ну, конечно, я понимала и боялась, что проследят, что сцапают. Но мне так нравился этот Самуил! И я была молодая. Мне жалко было эту семью и девочку сиротку. Я подумала:  «Фира! Что особенного  тебе надо сделать? Погулять с корзинкой! Зато, может быть, Адонай выбрал  тебя, чтобы наказать этих душегубов. Всевышний  ведь часто выбирает для этого простых людей». Знаете, кого он сделал царем евреев? Простого пастуха! Мальчика Давида! А кого он выбрал Пророком, который вывел евреев из рабства Египетского и привел к горе, на которой народ получил Тору? И все заповеди для евреев и для неевреев! Тоже пастуха! Да еще такого, который заикался и был косноязычным.
- Но все - таки Моисей вырос во дворце Фараона! Его воспитала дочь Фараона!- Хитро возразил Илья,- ему захотелось «подзавести» женщину, чтобы понять, насколько глубоко она  все это знает. Кроме того, он заметил, с каким интересом их разговор слушает Серафима.  Даже перестала жевать! Но Фира осадила его одним простым вопросом:
- Ребенок! Ты читал Тору?
-  К сожалению, нет, Фира. Но когда-нибудь я ее  обязательно прочитаю. Даю Вам слово.
 - Моисея (по - настоящему его звали Моше;) воспитала его родная мама  Йохевед, чтоб ты знал! Старшая сестра Моисея Мириам подсунула дочке фараона кормилицу для красивого ребенка, которого по желанию  и приказу знатной египтянки выловили в реке вместе с корзиной. Кормилицей -  взяли эту самую Йохевед, его собственную  маму! Так что, мама не только кормила сына, а преподала ему еврейское восприятие единого Бога.
-  Эсфирь! – Такташ улыбнулся, и в его прозрачно - голубые глаза весело заглянуло закатное солнце, - я поражен! Вы такая разносторонняя женщина. За короткое время  с минуты нашего знакомства Вы успели так много важного нам  рассказать, что я, вдохновленный,  не могу не оставить вам на память вот эту  мою скромную зарисовку. Это всего лишь карандаш, но я льщу себя надеждой, что мне удалось  запечатлеть ваш прелестный, героический, женственный образ.
Он протянул ей лист из небольшого альбома. Талантливо выполненная зарисовка. Несколькими тонкими линиями и быстрыми штрихами Рафаэлю удалось все: и живость ее умных глаз, и чуть заметный, неистребимый  местечковый налет в  гордом повороте  головы, в упрямо  собранных складках у губ, и решительность ее характера, выраженную приподнятой бровью. Да. Это, действительно, - Эсфирь.
- Какой щедрый подарок! - Щеки Фиры зарделись ярким румянцем.
- Понравилось? Тогда давайте напишу дарственную надпись. Она увеличит стоимость этого наброска раза в три.
  При несомненной скромности мастера, простодушная искренность Такташа позволяла ему без стеснения, совершенно естественно  не скрывать свое мнение о себе как о художнике. Он  уверен, и говорит об этом, как само собой разумеющееся, что он талантлив,  и с годами его работы, даже самые мимолетные, будут цениться, как ценятся сейчас работы классиков. Во всяком случае,  художников Узбекистана.  Он сделал короткую надпись под рисунком, поставил дату:
- Авторский автограф иногда ценится у коллекционеров, к сожалению, даже выше самой работы.
Они стали прощаться, обменялись с женщиной телефонами. Она ушла раньше. Но странным образом, пока они еще стояли у могил, думали каждый о своем, молчали, или тихо переговаривались, у всех сохранилось такое чувство, что она все еще присутствует. Сидит себе у своего столика, невидимая за кустом туи, и слушает их разговоры.
 На обратном пути к воротам Гала вспомнила про камни вместо цветов.
 Илья привел несколько версий:
- Это очень  древняя традиция. Поэтому она обросла разными объяснениям. Еврейские могилы нельзя сносить. Они должны стоять вечно, Мошиаха дожидаться. Считается, что камнями отмечали места захоронений, чтобы случайно не уплотнить одну могилу другой. Думается, что камешек — еще и дань уважения разрушенному в Иерусалиме Храму. Можно долго копаться во предположениях, но в наше время камешек — просто знак внимания к еврею. Знак того, что его не забывают, к нему приходят.
- А может быть, все намного проще?- задумчиво глядя в темноту еле освещенных рядов слева и справа, предположила Серафима, - сорок лет по пустыне скитались, откуда там цветы? Песок, камни. Может, поэтому?
-  Версия, вполне имеющая право на существование, но мне друзья, не нравится настроение Серафимы. Где ты, дитя мое! Возвращайся. И живи! Живи за себя и за них. За твоих бабушек и дедушек за твоих родителей. Сегодня судьба послала тебе прямо в руки, прямо в душу женщину, которая подтвердила, что дело их – не превратилось в напрасный дым. Это же чудо! Ты столько лет хотела знать все. Теперь ты знаешь. И вот, что происходит? Не говорите, что я – мистик! Надо было, чтобы именно в этот день, в этот час и Эсфирь и мы – пришли в одну точку. Через десятки лет!  И погода – не очень способствовала, и мало было вероятности, что хоть что-то осталась после варварского убийства. И что хоть что-то найдем. Нашли! Так нет же! Этого мало. Нам еще послана эта женщина. Явилась,  такая вся… не теперешняя, как из прошлого века…
Гала обняла подругу:
- Он прав! Нам только нужно  подумать, где достать денет на памятник. Рафаэль! Вы сделаете эскиз?
- Доверяете?
- Конечно.
-  Я посоветуюсь с нашим монументалистом, с моим другом Ахмаровым.
- Чингиз Ахмаров? Это, я уверена, будет шедевр, - Серафима оживилась. 
Рафаэль зябко закутался в свой шерстяной шарф:
- Для меня это теперь – самое важное в жизни. Но! Серафима, мы должны обсудить еще один момент.  Не менее важный. Возможно, он не решается коллективно. Решай тогда сама. Но решить надо.
- Что?
- Имя автора. В издательстве  готовят обложку для твоей книги. Учти, что как назовешься в первом сборнике, так придется писать и во всех последующих.       
- Чехов менял. И ничего, все равно узнавали.
- Чехов – да. По - всякому звался. Да ничего хорошего в этом не вижу.  Ладно! Ты – автор, решай сама. Только учти, будешь менять фамилии на сборниках – рискуешь утонуть…Иди потом, доказывай, что все они твои.
Галка засмеялась:
- Ще теля не народилось…
 - Ничего! Лиха беда – начало. Родится! Уже все набрано. Скоро пришлют гранки вычитывать, а там к весне и выйдет. Как назовёшь?
 - Ой! Вот беда, вечная. Не умею называть, может, «Плоды и корни»? Или вот по стихотворениям:  «ЧТО ЧУВСТВУЕТ ЗЕМЛЯ»? Или: «Три мудрых дела на земле».
 - «Что чувствует земля» -  Это, мне кажется, – в самый раз. Народ! А вы как думаете?
 - «Народ безмолвствует», - улыбнулся Илья.
-   А прочти, Фим, - Галка явно лукавила, все она помнит, просто хочет отвлечь подругу от грустных мыслей, -  Освежим в памяти, и сразу будет ясно.
 - Сейчас… Вспомню:
Что чувствует Земля,
 когда в ней зреет плод?
Когда  кругом зима,
а в ней ему тепло,
и он живет, живет
в Земле родной! И вот –
головкой вдруг забьет
в большой земной живот.

Тот первый из людей,
кто это смог понять,
тот поклонился ей
и дал ей имя – Мать.
- А «Три мудрых дела» я сама помню. Галина остановилась. Она совершенно не умеет читать стихи на ходу:
 
Есть только три извечно мудрых дела:
Любить безмерно,  без предела,
Рожать детей, здоровых и счастливых
И насаждать деревья в честь любимых.
 Они, наконец, вышли из ворот, остановились у шоссе. Поймать машину здесь оказалось не  так просто. Этим  вызвался занятья, естественно, Илья. Галина,  Серафима и Рафаэль отошли в сторону от обочины, чтобы не попасть под струи воды из - под колес проезжающих машин.
 Илья проголосовал нескольким легковушкам, поймал, наконец, «левака», помахал  рукой:  Пошли!
  И, когда друзья поравнялись с машиной, с открытыми  дверцами ожидающей пассажиров, Илья вдруг встал на одно колено прямо  в снег,  сохранившийся у края дороги. Освещенный фарами, простоволосый без своей кепчонки, взъерошенный  под ветром, с разлетающимися полами болоньевого плаща, он выглядел большой птицей, пытающейся взлететь.
- Деревья в честь любимой насажаю я сам!  Любить тебя  клянусь  безмерно и без предела. А ты, Серафима! Прошу тебя! Стань моей женой. И нарожай нам  еще счастливых детей.
Серафима только на секунду замерла от неожиданности, потом бросилась к нему:
  - Сумасшедший! Встань сейчас же! Куда ты – в мокрый снег!? Простудишься! Надень кепку, Застегнись. 
  -   Н-е-е-т! - И шёпотом, - сначала ответь.
 Она  потянула его за руки, пытаясь поднять, не зная, смеяться или плакать. На дороге уже остановилось несколько машин.  Первые – из любопытства, за ними – те, которым загородили дорогу. Раздались приветственные сигналы первых  и нетерпеливые тех, кому неизвестно почему  не давали проехать.
-  Да! Конечно, да! Господи! Ну, что за мальчишество! Вставай. Ты же знаешь… Я люблю тебя.
 Он немедленно надел ей на палец колечко и поднялся с колена:
- Я знаю. Но мне нужно это услышать.
 Они сели в машину.

               Глава  восемнадцатая.
             Этой суховей не страшен.

Весной на полках книжных магазинов появилась небольшая книжка неизвестного автора Серафимы Никитиной «Что чувствует Земля». В газете «Вечерний Ташкент» напечатали статью художника Б. Асойий «Истоки нашей духовности», а в «Правде Востока» - короткую, но доброжелательную рецензию ведущего поэта Узбекистана Александра Файнберга «Живая поэзия». Авторские экземпляры своей первой книги Серафима отправила Танюшке с Геной, подарила Галине и Диме, Такташу, Ахмарову и Фире. На работе в институте к ней подходили сотрудники, поздравляли и  протягивали купленные книги на дарственную подпись. Сказались чтения Рафаэля. Пока издавался сборник, Такташ, как обычно, по утрам приносил женщинам цветы и обязательно читал с листа что-нибудь из будущей книги Никитиной. Серафима получила гонорар и занялась памятником. Оказалось, что денег не хватает. Помог Такташ. Остальное прислал Илья. И через месяц Серафима облегченно вздохнула. По эскизу Такташа и Ахмарова над двумя могилами встал единый памятник. Не помпезный, элегантно сдержанный, легкий. Белая  птица с красным кровавым пятном на груди  уже готова  сорваться и, свободная, улететь в небо. Она  уже раскинула чистые крылья. Внизу – на листах белой бумаги - сброшенные птицей тяжелые упавшие цепи. На зигзаге черного мрамора – имена и даты. Сбоку низкого постамента мелко - автографы авторов памятника.

             В июле Серафима с Ильей расписались. Никакой особой одежды для ЗАГСа Серафима не приготовила, хотела пойти в своем выходном светлом костюме. Но Илья прилетел за день до росписи, с порога протянул невесте бумажный пакет:
- В этом станешь моей женой. Очень тебя прошу. Потом, если не понравится, можешь выкинуть, порвать, отдать, кому хочешь, но в ЗАГС - в нем. Ладно? И не вздумай стричь свои отросшие золотые волосы!
Она взяла пакет:
- Вот-вот! Еще не стал мужем, а уже командует,- и направилась в спальню переодеться. Илья опередил ее, встал у двери, расставил руки, загородил вход:
- Я помогу тебе! – И, когда она прошла, нырнув под его руку, стоял, не шелохнувшись, даже не приблизившись, блаженно наблюдая, как она скинула халатик, развернула платье, подняла руки.  Платье плавно, не торопясь, заскользило по ней.
Он умудрился купить его в Риге без примерки, нежно - голубое, словно сшитое именно для нее, так все идеально подошло. Оно обхватило ее тонкие руки вверх до плеч, оставило открытой чуть загорелую шею до груди, четко легло по фигуре, легкой тяжестью натурального шелка пробежало по бедрам, по  стройным ногам, спокойно колыхнулось внизу и  удовлетворенно замерло в ожидании похвал.
 Илья молчал. Он подошел, осторожно, как скульптор к готовой, еще не ожившей Галатее, провел чуткими руками по плечам, по двум крылатым ключицам, по груди. И не вынес больше покоя и тишины.
 У него на руках она прижалась к нему, радуясь такому порыву и давно ожидаемой близости. Словно и вправду только что ее тело из холодного неживого мрамора ожило и обрело желанное чувство пробудившейся плоти.
             Вечером Илья поехал за Асей к Пономаревым. А Серафима отглаживая заново голубое платье, невольно улыбаясь, снова  вспоминая нежные мелочи их недавней  близости.
 
             В свидетели они позвали Галину и Диму.
  - Попробовали бы позвать  кого-то другого!- Ревниво пошутила Галка.
Когда машина подполковника Пономарева подвезла их к Загсу, Дима, перед тем, как зайти в холл, отозвал Серафиму в сторону:
- Какую фамилию будешь брать?
- Я бы вообще-то хотела вернуть свою настоящую. Поэтому мне сейчас нет смысла менять Никитину на Цейтлину.
- Вот об этом я и хочу тебе сказать. Слушай меня внимательно: нет смысла тебе вообще возвращать фамилию родителей. Дело пока еще существует. Реабилитации тоже нет. Твой дед обеспечил тебе незапятнанное  спокойное будущее. Пользуйся. Еще не время раскрывать карты. Поверь мне. Грядут события, когда Никитиной оставаться проще, нужнее и надежнее всего. По крайней мере, в нашей стране.  Ты с Ильей на эту тему говорила?
- Нет. Я не думала, что это сейчас так важно.
- Еще как важно. Теперь об этом говорить уже поздно. Сейчас вас позовут. Это и хорошо, что не говорили, легче объяснить ему.  Скажешь: «Я не думала, что это так важно. Не придаю этому особого значения, и в первом браке не меняла фамилию. Да и книга моя уже с именем Никитина». Когда спросят, быстро отвечай: «Пока остаюсь на своей фамилии». Тут второй раз не спрашивают. Поняла?
  Но все произошло не так. Не соблюдая протокола, еще до того, как их вызвали в зал торжества, Илья подал заявление  в секретариат на  удочерение Эстер. Ему ответили, что решение  вынесут после того, как он принесет свидетельство о заключении брака с матерью ребенка.
   Накануне  подачи заявления об усыновлении он ехал с Асей от Понамаревых, которые обычно забирали девочку к себе, пока за ней не заезжала после работы мама. Илья наклонился к уху Аси:
 - Принцесса, ты хочешь быть моей дочкой?
Ася серьезно посмотрела ему в глаза. От такого взгляда Илья замер. Он ждал ответа, а она молчала.
- Не молчи, жизнь моя! Ты имеешь право говорить мне все, что думаешь, без стеснения и без опаски. Я все пойму, потому что люблю тебя. И твою маму люблю. Хочу, чтобы мы жили всё время вместе. И чтобы ты говорила мне «папа».
 Она, наконец, отвела взгляд  в сторону:
- Я тебя тоже люблю. Но разве так бывает, чтобы было два папы?
 - Бывает.
 - Один хороший, другой плохой?
 -  Нет, Осинка! Оба хорошие. Но папу Сергея позвал к себе Бог.  Мама не говорила тебе этого, чтобы ты могла спокойно пойти в первый класс учиться и не думать ни о чем грустном. А теперь вот, ты уже выросла. Ты ведь уже большая?
- Да! Я перешла во второй класс, и мы уже давно читаем не по Букварю, а по «Родной речи», потому что я -  второклассница. У меня в табеле все пятерки.
- И ты понимаешь, что в жизни бывает так. Случается. Сергей, твой папа, летел на самолете, выполнял задание командира.  А самолет  оказался не исправен.  Вот ведь и на дорогах бывают аварии, знаешь? - Илья замолчал, готовясь  произнести роковое слово. Сергей…
 - Погиб? Как тот летчик? Ну, в бою во время войны. Нам в школе рассказывали. Я забыла… Такая фамилия… на букву «Л». У него загорелся самолет,  и он пошёл на тарун… Да?
Илья посадил Асю на свое колено:
 - Пошел на таран.
 -  Да, на таран. И погиб.
 -  И погиб. Это был Гастелло. У тебя, Ася замечательный слух. Та слышишь и запоминаешь ведущие звуки. В слове Гастелло ведущий звук «ЭЛЛ». И ты его уловила, как главный. Тебе нужно продолжать заниматься музыкой. Ты помнишь что - нибудь из того, что учила  в «музыкалке»?
- Помню. Я иногда во сне играю.   
- Во сне? Что играешь?
- «Сурка» Бетховена, «Французскую песенку». Еще  «Полюшко – поле»…Знаешь? Если так случилось, и ты хочешь быть моим папой, то я тоже хочу. Я тебя  всегда люблю.
Он прижал ее тельце к себе, такое хрупкое, нежное, доверчивое.  Это  безначальное и бесконечное  слово «всегда»  резким ласковым острием вонзилось с самое его сердце.
- Доченька ты моя! Разбойница золотая,- только и смог сказать. И чуть позже добавил, - приедем и расскажем все маме,  Хорошо?
- Про Гастелло? Или про папу Сережу?
- Про все. Мы всегда про все будем рассказывать маме. Договорились?
 Они тут же, как доехали и зашли за  калитку, объявили Серафиме о своем решении. И пошли читать на ночь книжку.  Серафима  давно уже собрала все необходимые документы. И выяснилось, что дело их решится быстро именно потому, что биологический отец ребенка не жив и что лицо,  желающее удочерить девочку, вступает в брак с ее матерью. Следовало только представить справки и копию брачного свидетельства. Серафима порадовалась, что Илья так безболезненно все устроил и рассказал Асе правду. И что Ася спокойно приняла это. «Собственно, к тому все и шло, - подумала Серафима, - удивительно, что она до сих пор вообще не забыла о Сергее. По сути, он так и не стал ей настоящим отцом».
                За этими переживаниями и думами, из-за предстоящего завтра, из-за  радостного «сегодня» Серафима и не подумала углубляться в решение бюрократических подробностей о фамилиях. Она  не предполагала, что возникнет необходимость сразу же решать все.
- Берете фамилию мужа?- услыхала она.  Несмотря на предупреждение Димы, вопрос возник неожиданно. Серафима на мгновение замерла. Илья широко улыбнулся и громко сказал:
- Конечно! Как же иначе? Жена, дочь и я –  у нас одна фамилия.
Дима только осуждающе скосил глаза на Никитину. Время двигалось к  двум часам. Дмитрий  переждал в машине сеанс фотографирования.
Серафима знала заранее, Галина предупредила, что на всякий случай Пономарев не будет фотографироваться:
-  Многовато  «шуршания» образовалось после того,  как он передал тебе некоторые сведения из нерассекреченных документов. Ахмаров, Такташ, они слишком на виду. Их участие в проекте памятника -  это хорошо. Но … Нет, пока ничего, вроде бы… Однако, «береженого Бог бережет».
 Дима,  тем не менее, довез всех к дому Такташа. Серафима позвонила ему из автомата. Рафаэль уже был готов. Он вышел с букетом своих любимых роз. И Пономарев отвез всех в ресторанчик на берегу Анхора. Сам он нежно обнял молодоженов, поцеловал Галину и направился к машине, где их дожидался  Дима:
- Я, граждане, как всегда, – усатый нянь! Заберу своих короедиков из садика, Осинку от  соседки и буду  самоотверженно ждать жену домой.
- Ой! Бедненький ты мой!  А припомни-ка, когда ты в последний раз  оставался с детьми?
-  Совсем недавно. В январе. Когда вы  были на Домробаде.
- А ты, товарищ подполковник, не забыл, что нынче конец июня?  Посмотри! Чилля* на дворе! Рассказать гражданам, как ты тогда отдежурил нянем?
 -  Нет! Граждане, дорогие! Обратите внимание! Что за вредная женщина? А?! Сколько можно вспоминать? Да и чего рассказывать – то?! Ну, покрасили мне эти чертенята усы Галкиной помадой. Я и задремал-то всего на десять минут. В кресле. Фильм какой-то нудный показывали.
- Да, конечно! Помаду  эту – дефицит! - знакомая мне из Москвы привезла. В туалете у  спекулянтки купила. Дорогущая помада! Ну, ладно, это – что! А вот, как ты потом отдирал эту помаду от усов! Вот это картина!
- Смейся, смейся! Вот я сейчас расскажу всем, как они твои...
- Дима! Поезжай скорее, время – уже два! Опять в садике только наши останутся. Достанется тебе от воспитателей!
- Вот так! - Дима  повернул ключ, завел машину,- как только - про  приведения и про три прорезанные для глаз льняные простыни, так сразу: «Дима, уже два часа!» Ладно! Всем привет!  Гуляйте до закрытия. Уложу малышню и приеду за вами.
 - Смотри, как бы они тебя самого не уложили!  - этого предупреждения Дмитрий уже не услыхал. Умчался. Галина задумчиво посмотрела вслед машине. Серафима легонько тронула подругу за плечо:
- Пошли? Ты что такая? Случилось что? Неприятности у него? 
- Страшно мне за него, Сима. В последнее время он напряженный какой-то, нервный, усталый, во сне стонет. Так было уже однажды перед микроинфарктом.
- У Димы был микро инфаркт? Когда? Почему  я ничего не знаю?
 - Так еще в Германии. Тогда он в госпиталь загремел, чуть его не комиссовали. Он полежал, полечили, сказали – микроинфаркт, не страшно. Но стрессов избегайте. Вот мы и согласились  тогда оставить Германию. Думали, здесь легче,  не так жмут. Помнишь, я тебе рассказывала о процентах раскрываемости? Ну, и должность подполковничья… Не на побегушках уже. А теперь смотрю, опять дерганый стал, иногда вот так делает,- Галина потерла  ладонью слева на груди, где сердце, - как увидит, что я на него смотрю, сразу руку опускает. Но мне это все не нравится. Говорю, чтоб к врачу пошел, он отмахивается. До пенсии хочет дотянуть. Какая пенсия? В сорок лет? – Она посмотрела на встревоженное лицо подруги, - ой! Ладно! Что я тебя в такой день счастливый страхами своими пугаю. Действительно! Пошли, Там жених …А, нет!  Муж, муж! Заждался! Ты молодец, Фима! Настоящего мужчину нашла!
- Это Гал, он меня нашел. А я только теперь поняла, какая она, настоящая любовь.
- Да. Любит он тебя – по - настоящему. Этот не предаст. Не то что…ладно. Об ушедших либо хорошо… Помолчу. Пошли. 

           Дмитрий, как обещал, приехал к закрытию кафе. Забрал жену и Такташа. Его довезли до дома по пути. А молодые уехали к себе на такси, предварительно договорившись, что завтра  Илья приедет за Эстер.
-  К вечеру! Раньше её не уговоришь  от нас уехать, даже и не пытайтесь. Наш человек!
 Но в два часа следующего  дня Гала позвонила и попросила их приехать:
- У Димы второй инфаркт. Состояние тяжелое.  С детьми соседка, пока вы приедете. Я в больнице. Ночуйте у нас. И вообще, поживите у нас. Малышей утром – в дет сад. В два забирать. Ася все расскажет и покажет.

           В конце июля  Диму выписали из госпиталя. Он почти оправился от болезни, но  подполковника Пономарева комиссовали по состоянию здоровья в звании  полковника.  Семья решила возвратиться в  родной Архангельск. Друзья провожали их в аэропорту. Галина, очень изменившаяся за время болезни и послеинфарктного восстановления здоровья мужа, была напряженная, словно у нее уже не было сил на эмоции. Она почти безучастно смотрела, как Илья регистрирует их билеты, взвешивает багаж, отвечает на вопросы о возрасте близнецов, о том, какие места предпочитают родители, нужны ли детям пристёгивающиеся люльки для сна. Она постоянно возвращалась взглядом к мужу, не решаясь откровенно опекать его, но при каждом не очень уверенном  движении Димы с трудом удерживала себя, чтобы не броситься к нему и подставить  в помощь свое плечо. А он, отрешенный, стоял в стороне, умными печальными глазами смотрел на предвзлетную суету. Серафима подошла к нему. Они обнялись, она шепнула ему:
 - Спасибо за все, Пономарев! Ты вернул мне  меня. Я этого никогда не забуду. Он ответил,  не очень четко выговаривая  слоги, но вполне понятно: « Не благодари. Это  м - мизерный противовес тому, что м- мне приходилось делать».
Илья слышал этот ответ. Он  протянул  Диме руку, заставил себя улыбнуться:
- Как-то в нашем « Почтовом Ящике », в котором я выискиваю генные связи, наши ребята, мои друзья по проекту, сказали мне одну гениальную фразу, горькую, но очень подходящую нашему бытию: «Порядочный человек - это тот, кто делает подлости без особенного удовольствия».   Я не сразу ее оценил. Только ближе узнав тебя, я, наконец,  понял ее смысл. И скажу тебе: Для меня ты – настоящий человек. Порядочный человек. Ты запомни это, прошу тебя. Мне повезло, в моей жизни было много порядочных людей. Слышал про «Сушь»? Считай, что ты из этого  суховея вышел. Выжил - и остался человеком.  Он кивнул в сторону близнецов:
 -   Не сдавайся, друг! Смотри, кого тебе надо еще поднимать. 
 Леша и Лиза цепко ухватили Асю за руки с двух сторон, и их невозможно было увести. Все наперебой убеждали детей и себя, что они обязательно скоро снова встретятся. Ася плакала и целовала близнецов. Наконец, детей, невзирая на рев, все-таки  удалось увести. Ася, Илья и Серафима махали уходящим, пока те не скрылись за линией  «Паспортного контроля».
 Сразу стало непривычно  тихо  и одиноко.
Илья взял за руки Асю и Серафиму и повел их к выходу.
- Молодой ведь еще.  А взгляд, словно – вся жизнь позади.
- Он очнется! Вот увидишь. Галка вернет его к жизни. Сколько нас таких, исковерканных жестоким выбором. И сколько еще будет.

                В конце августа, получив, наконец, документ об удочерении Эстер, Илья Цейтлин, отправив вещи малой скоростью в контейнере, увез семью в Литву, в маленький уютный городок Паневежис.
 Случилось так, что засекреченный «почтовый ящик» в Риге, где служил Илья, стал камнем преткновения на пути давнего  решения  Цейтлина уехать  с семьёй в Израиль. Поэтому Илья уволился и устроился сначала простым рабочим на знаменитый известный в СССР завод «Экранас», изготовляющий экраны для телевизоров и хрустальные изделия. Чтобы  с Цейтлина сняли клеймо засекреченного сотрудника, ему предстояло поработать  на заводе несколько лет. Зато завод, нуждающийся в дипломированных кадрах, владеющих иностранными языками, предоставил Цейтлину, его дочери и беременной жене небольшую трехкомнатную квартиру недалеко от завода. Илью  перевели из  «простого рабочего» в технический отдел.  Через год Илья неплохо овладел литовским языком, стал просто незаменимым работником в управлении завода. Эстер училась в русской школе, единственной в городе,  и в музыкальной по классу фортепьяно. Обе школы недалеко одна от другой. Серафиму это очень устраивало. До родов она умудрялась  ежедневно провожать дочь в школу и встречать после уроков, несмотря на то, что  еще успела (не без помощи главного инженера «Экранаса») поработать в рекламном бюро завода, выпускающем буклеты с фотографиями изделий предприятия  для всех союзных республик. Ей даже нравилось сочинять короткие  зазывные стишки, рекламирующие хрустальные вазы, узорчатые  роги изобилия, бокалы, блюда, люстры, и, конечно же, –  самые большие телевизионные экраны в стране.
Единственное, что она никак не могла понять, зачем буклеты и вся эта реклама, если в магазинах этого не было и нет. Хрусталь  – престижный дефицит, только попадет в магазин, тут же очередь,  и все исчезает мгновенно. Телевизоры – по очередям и талонам.
- Буклеты – не для индивидуальных покупателей, а для оптовиков, - пояснил ей Илья, для «нашей заграницы», то есть для стран соц. лагеря. И вообще – положено, чтобы уважающее себя предприятие имело рекламное бюро. Это – солидно.
- Чудны дела твои, Господи! – удивилась Серафима, - рекламируем то, чего не продаем, выгоняем из страны тех, кто не хочет уезжать, не отпускаем тех, кто рвется уехать. Выходит, я работаю в бюро «Рога и копыта»! Где вы, Ильф и Петров?
- Фима! Ты набирайся опыта. В Израиле профессия копирайтера в цене. Там, правда, иврит. Но ты справишься. Данила мне как-то рассказывал, что ты получила зачет автоматом у самой Шайтановой по старославянскому и исторической грамматике. Да?
- Угу. Мне, что интересно, то быстро «ловится». Но, если не по душе, тогда  зубри - не зубри – не запомню. Вылетает.
 -Иврит – интересный язык. Древний. Его восстановили евреи через 2 тысячи лет. И теперь вся страна говорит, поет, пишет, любит, воюет, словом, живёт на иврите.  Ты его поймаешь быстро. Учись копирайтерству.
- Вот, слушай. Пойдет?
                Хочешь люстру – высший класс?
                Это делают у нас!
Это общий призыв. А дальше соблазн:
Звон хрустальный в люстре снежной
сотней отблесков мелькнет,
стариной овеет нежной
 и рассеется вразлет.
Илья залюбовался женой, глядя, с каким вдохновением она взялась за это коммерческое, совсем не ее дело. Беременность, еще не проявившись явственно, уже отложила свой отпечаток еле заметной округлостью фигуры, и почему-то похудевшим лицом. Она стала вальяжной, менее порывистой, более спокойной. Но по - прежнему золотыми блестками отливали ее чуть волнистые, отросшие до плеч волосы, и еще синее стали  незабудки-глаза.
- Что ты молчишь? Не подходит? Не хорошо?
- Фимусь. Ну, что я в этом понимаю? Стихи веселенькие, а как они повлияют на закупщика? Тут, ведь психология и опыт. И  законы зрительного восприятия. Это уже не моя волна. Я работаю на длинных волнах.  Давай, прочти еще что-нибудь. А какой  выйдет эффект время покажет.
- Вот еще об экранах! Послушай! Схема та же: сначала лозунг:
                Оторвать не в силах глаз!
                Это делают – у нас!
А дальше соблазняю:
Не экран, а просто сказка,
В мир широкое окно.
Посмотри, какие краски!
 Жизнь какая! Как в кино!
Илья задумался:
- Пожалуй, тут и правда присутствует соблазн. Мне как-то вроде даже захотелось купить новый, широкоэкранный, цветной телевизор.
-  Правда? Ты это честно? Или чтобы подбодрить меня?
 -  И правда, и подбодрить! Ой, прости меня! Я совсем забыл! Тебе письмо. Утром из ящика вынул и забыл. От Танюшки. И еще извещение на посылку.
 Посылку я сам получу. Она тяжелая. А письмо – вот оно.
Фима вскрыла конверт. Танюшка звала в гости, рассказывала про сына и мужа, про свои учительские проблемы. В конце, верная себе, задала подруге провокационный вопрос. Вернее, это даже не провокация, это вечная  ошибка Танюшки: она считает, что ее долг подстелить соломку под начинания подруги с тем, чтобы неуемная Фимка при очередном падении не сильно ушиблась: «А тебе не обидно тратить свой талант на какие-то стишки - рекламные?»  Надо отвечать, не отвяжется ведь.  Фима положила на стол чистый лист:
«А тебе, филолог, известно такое слово- Копирайтер? Ээто специалист, который пишет рекламные тексты.
Между прочим, многие классики этим занимались еще в начале века. Помнишь  Маяковского?
«Лучших сосок не было и нет.
Готов сосать до старости лет»
Что, разве он стал менее гениальным оттого, что убеждал мамочек не  пичкать младенцев жеваным хлебом в грязных тряпках, а покупать в аптеках соски? Этим  он сохранял здоровье детей.
Копирайтеру нужно иметь бойкое перо, воображение и интуицию.  И немного таланта также не повредит!  Приятно составить такой текст, после прочтения которого у человека возникает желание приобрести рекламируемый товар. Это же фантастика: Я убедила! Это победа. Написать текст не сложно, это может каждый, а вот написать продающий текст может только копирайтер».
Серафима посмотрела на часы. Пора встречать Асю. Прочла последнюю строчку на  Танюшкином листе, хотела оставить на потом, но невольно перевернула листок:
«Две недели  назад получила  посылку от Зорина из Чехословакии. Прислал  шесть книг. Своих. Вернее три книги, но в двух экземплярах. Три мне, три тебе.
Все подписал. Думаешь,  в книгах стихи? Ничего подобного. Историко - литературные очерки. В посылке  письмо короткое. С просьбой переслать тебе эти три книги. Что я и сделала. Пусть уж простит меня Илюша. Но мне чужие книги не нужны. Тем более, с такими дарственными надписями. Обалдеть! Я  книги тут же отправила вам.  Особенно впечатляет «К этим берегам» На переднем и на заднем форзаце, что ты думаешь, изображено? Догадайся! Да! Мост Никитиных. А? Впрочем, наверное, посылка уже дошла.  Ты посмотри, как его статьи называются: «Я приеду», «Расстаюсь с болью сердечной…», “Родник любви», «Каждый помнит по - своему», «Всегда неизменен…», «Я не мог поступить иначе». Вот это последнее уж точно  не в бровь, а в глаз! Поступил, как мог. А как мог - Бог ему судья. Прочла  я из каждой книги понемногу. Талантлив, подлец! Прости меня, Господи. Не зря в двух университетах преподает. Ладно, подружка! До письма. Целую»
Серафима не успела встретить дочку.  Ася зашла домой почти одновременно с  Ильей, радостно возбужденная:  во – первых, потому, что встретилась с ним еще на улице, и успела рассказать, как прошел день в школах, во -  вторых, ей понравилось, что ее никто не встречал:
- Какая ты у меня умница, мамочка!  Как хорошо! Ты, наконец, поверила, что я уже большая! Все у нас давно ходят без сопровождающих. Пообещай, что теперь я буду ходить одна. Пожалуйста! – Она посмотрела на Илью, ища поддержки. Он поцеловал жену, подал ей посылку, подмигнул заговорчески Асе:
 - Пошли переодеваться и мыть руки. Потом мы  поужинаем, а потом, если хочешь, расскажешь нам с мамой,  из-а чего ты поссорилась со всем классом. 
Серафима нехотя раскрыла бандероль. Вынула книги. Раскрыла первую. «К этим берегам». Красивая книга. Белая твердая обложка. На форзаце - Каменный мост над оврагом. Прочла  дарственную надпись: 
«Человеку - комете,
  Человеку - звезде   -    
   на память
              лучистую.
                Д. Зорин»
 И вместо предисловия стихи:
                Мост
 Ты - камень. Памятник разлук.
Все помнит древний твой разлет.
И память, словно пламя рук,
до сердца достает.
                С. Никитина.
Вторая книга: «Забытые» - очерки о забытых поэтах, чьи стихи и песни стали называться народными:
«Фиме    -
Д. Зорин  -
      душевно».
 И, пожалуй, самой интересной, которую захотелось тут же начать читать, показалась ей книга в 157 страниц, изданная совершенно мелким шрифтом, отэренная, как печатаются обычно кандидатские статьи  или самиздатовские запрещенные  книги. Однако это было обычное разрешенное чехословацкое издательство «Прага - Брно». «Русские в Чехословакии».
«Интригующее название,- подумала Серафима, скорее, с чувством осуждения, нежели удивления,-  неинтеллигентно интриговать читателя таким названием, когда еще так свежи шок и боль «Пражской весны» 68 года. Ведь книга на самом деле  о русской литературной  эмиграции после Октябрьской революции. Но досада от названия сразу же отошла на второй план,  стоило  углубиться в чтение. Наугад открыла и попала на  рассказ о Зинаиде Гиппиус и Александре Блоке. Трогательно и страшно.  Зинаида не могла простить Александру поэму «Двенадцать».
 За комментарий к этому рассказу, написанный Зориным, Серафима могла бы и сейчас,  нисколько не кривя душой, порадоваться, как  когда-то, в аудитории на лекции, прочитав   в его тетради первый маленький прозаический экспромт «Выбрали»: «Я горжусь тобой, Зорин»:

Они встретились случайно в трамвае.
«  - Подадите ли Вы мне руку?
Медленные слова, так же с усилием произносимые, такие же тяжёлые.
Я протягиваю ему руку и говорю:
- Лично -  да. Только. Не общественно.
Он целует руку. И, помолчав:
- Благодарю Вас…  Я ведь Вас очень люблю.
-  Вы знаете, что и я Вас  люблю.
… Я встаю, мне нужно выходить.
-   Прощайте, говорит Блок.- Благодарю Вас, что Вы подали мне руку…
… Он наклоняет тяжелое, больное лицо свое…
И я на пыльной мостовой, а вагон проплывает мимо, и еще вижу на площадку вышедшего за мной Блока…
И все. Это был конец. Наша последняя встреча на земле»
 Помимо литературных достоинств очерка - высокая  духовность и благородство по отношению к своему другу – «врагу».
Серафима прочитала  еще несколько страниц о чете Мережковских, о Цветаеве, о Данииле Максимовиче Ратгаузе, о Бальмонте. Непредвзято подумала: «Серьезная глубокая книга. Вырос Данила. Но какой резиновый! Просто даже гуттаперчевый!  Его в дверь гонят, а он – в окошко! Зачем?» На чешской книге тоже дарственный автограф.  На полную страницу:
«Тебе – Близкой по духу и сердцу,
а нынче столь далекой
по Родине, по России
с пожеланием почтить своим
присутствием подобные опусы эти
 там,
на Земле Далекой …»

Серафима протянула книгу вошедшему Илье:
- Смотри, как подписал: «Там, на Земле Далекой» По – моему, он уверен, что мы уже в Израиле.
- Так это не от Танюшки?  От Данилы? Он  уже не в Чехословакии?
- В Чехословакии. Он Тане прислал, а она – нам. Вон, на столе письмо, прочти. Поймешь. Илюша, а где Ася? Что там у нее в школе?
Илья тут же забыл о книгах, о Даниле, о письме:
- Там что-то серьезное, Фима. Надо, как следует, разобраться. Сейчас она вылезет, наконец, из ванны и – поговорим,- он внимательно посмотрел на жену,- почему ты грустная? Ты скучаешь по нем? Не скрывай, скажи.
 Она не стала его  ни в чем убеждать, махнула рукой, улыбнулась:
- Не ревнуй, любимый. У тебя была в жизни первая любовь?
- Илья сел рядом на диван, взял ее руку в свои. Приложил к своей щеке:
-  Была.
- Сильно любил?
-  Думал, что жить без нее не могу.
-  А она?
-  И она.
 -  А потом?
 -  А потом она полюбила другого. И с этим ничего не поделаешь. 
 -  А потом?
 -  Страдал.  А однажды встретил ее, три минуты поговорили.  И вдруг оказалось, что говорить - то  не о чем. 
 -   Скучаешь по той любви?
-    Я? Ты что!
 -  Вот.  Понял?
 - Что? А! Ты об этом? Ну, хитрюга. Это называется – «Доказательство от противного»
 - Да. От противного. Мне противно. Я не скучаю.  Незачем догонять меня. Книги хорошие. Но и тут он что-то пытается мне доказать. Зачем? Что он талантлив, мы все знаем, а писать такие дарственные после предательства это…- она оборвала себя, перевела  его руки к своему  округлившемуся животу, - чувствуешь? Шевелится!
 Ася, с полотенцем на голове вышла из ванной комнаты.
– Я тоже хочу. Мам! Там братик? Дай и мне послушать. 
Илья приложил Асину руку к маминому животу:
- Слышишь? Он там ножкой пихается. Ему хочется с тобой познакомиться.
Ася подержала руку, потом убрала и назидательно сказала:
- Рано еще! Пусть подрастет.
 - Расскажи, Эстер, что случилось в классе? – Серафима усадила дочь рядом.
 -  К нам пришла из шестого класса наша будущая пионервожатая, сказала, что будет готовить нас в пионеры. И еще, что отряд наш будет имени пионера Павлика Морозова. Она показала нам  его портрет и рассказала, что он пошел в милицию и написал письмо про своего папу, что  папа его «кулак» и  не отдал всю пшеницу этим людям, которые отнимали у крестьян зерно. Это называлось «Продразверстка». Она была нужна кому -то там…Ну, кто голодал, что ли. А этот папа – «кулак» половину зерна отдал, половину спрятал и сказал, что это для семьи, чтобы они тоже не стали голодающими. Потом этого папу арестовали. И куда-то насовсем увезли. И вожатая сказала, что – Павлик герой и настоящий пионер.  Потом было голосование:  «Кто за то, чтобы наш отряд был имени Павлика Морозова?». Все подняли руки. И я тоже сначала  хотела поднять. Но потом один мальчик из нашего класса, он литовец, мама у него русская, и он поэтому ходит в русскую школу. Он, этот Юргис,  сказал  громко, на весь класс:
- Опустите все руки!  Этот Павлик ваш – совсем не герой! Он – предатель. Бог сказал людям, «кто предаст своего отца и свою мать, тот грешник. И за это будет ему наказание». Я подумала и опустила руку.  Не потому, что будет наказание, а потому, что я тебя, папа, никогда не предам и тебя, мама. А тот папа Морозов, он ведь даже не для себя же оставил половину зерна. А для детей, чтобы они  тоже не голодали и чтобы весной еще посеять пшеницу. Это Юргис сказал. И тут все стали на него кричать и  даже драться полезли. А я его загородила  и сказала, что я тоже против этого Павлика, потому что он плохой. Ну, и мне досталось. Только Юргис стоял и терпел, а я не терпела, я портфелем отбивалась. А потом вожатая позвала учительницу нашу. И она всех усадила и сказала, что героев пионеров много. И если двое не хотят, то можно подобрать кого-нибудь другого, не предателя.
Серафима сидела, слушала и смотрела на этих двух, любимых . На разгоревшиеся  щечки дочурки и на горящие жгучим огнем черные глаза Ильи.
 Илья склонил голову, посмотрел на дочь:
- Значит, ты пошла против всех? Против большинства в классе?! И не побоялась? Почему?
- Потому что… Я не знаю, почему. Если они все решили неправильно… Все! Я же не могу тоже решать неправильно, как все.
Илья поцеловал Осинку в мокрую макушку:
-  Есть такой божий Закон, дочь. Запомнишь его? «Не следуй за большинством во зло». Поняла?
- Не следуй, значит – не иди?
 - Точно! А теперь на кухню, ужинать,– когда  Ася ушла, Илья посмотрел ей вслед:       -   Нашей девочке суховей не страшен.
-  Ох, не знаю,-  вздохнула Серафима,- гуттаперчевым в суховей больше везет.
-   Помнишь?  « Чтобы в этом разобраться, надо  подольше пожить и увидеть»

 Глава  девятнадцатая.
 «Странная взаимность»

Третий поэтический сборник Серафимы вышел, когда они из Паневежиса снова вернулись в Ташкент. Это возвращение  произошло неожиданно, но, видимо, не без участия Проведения, роль которого на этот раз была поручена Такташу. Их  семнадцатилетняя Эстер, закончив в Паневежисе школы и получив аттестаты о среднем образовании, загорелась желанием погостить в  Ташкенте.   Все это время, пока они жили в Литве, Эстер переписывалась с подросшими  близнецами Лешей и Лизой Пономаревыми, кроме того, у нее не прерывалось общение с Рафаэлем Такташем, а также с подружками из двора, в котором они жили, пока не уехали. Идею выдвинул Леша. Он  заявил, что им с Лизой пора поехать в город, где они родились. Эстер это понравилась. Она написала своей дворовой подружке и Такташу, что очень хотела бы приехать в Ташкент, повидаться со всеми. Такташ принял эту мысль с восторгом, а родители подружки разрешили всем троим Лизе с Лешей из  Архангельска и Эстэр из Паневежиса пожить в их новой, но уже обжитой квартире. Серафима встретила эту новость без восторга. Но, в конце концов, отпустила  дочь под натиском всей семьи. Особенно ее удивили сыновья: Леон и Саша встали горой за сестру, эти восьмилетние крепыши, как взрослые, «качали» права, всерьез заявляя маме, что их сестра «свободная личность и имеет право на отдых после блестяще законченной учебы в двух школах».  Илья осадил их пыл, объяснив сыновьям, что училась их сестра не для кого-то, а для себя. И права у нее появятся тогда, когда она сумет обеспечить их осуществление материальными средствами, заработанными своим трудом.  Однако, когда они остались наедине с женой, он сумел настоять и убедить жену, что надо отпустить Эстер  в Ташкент. Позвонил родителям подружки, связался с Такташем, купил дочери билет и проводил ее в аэропорт. Близнецов Пономаревых, к великому огорчению Алеши, Лизы и Эстер,  родители в Ташкент  не отпустили. А дальнейшие события стремительно и непредсказуемо закрутились так, что Илье и Серафиме осталось только срочно искать обмен квартирами  по схеме «Паневежис на Ташкент». Дело в  том, что Эстер поступила в Ташкенте в консерваторию по классу фортепьяно. Такташ без конца звонил родителям обожаемой,  «нашей дорогой девочки, нашей талантливой умницы», рассказывал, какой большой конкурс она выдержала при поступлении:
 -  Вы только представьте! На фортепьянном отделении безоговорочно прозвучало решение  приемной комиссии в отношении Эстер. Её  исполнение  просто потрясла комиссию! Рафаэль  заявлял, что это будет преступлением, если родители не позволят ей остаться и продолжить учебу в такой сильнейшей в Советском Союзе консерватории, где преподают опытнейшие музыканты и преподаватели.
- Я найду вам обмен квартир, вы приедете снова  в Ташкент. Уверяю вас, вы не пожалеете. Серафима, ты будешь работать у нас, в институте, как и раньше. Тебя там помнят и примут. Илья тоже не останется без работы. А девочке куда проще во время учебы жить в своей семье. Она – талант! Это нужно понять.
Но с обменом  долго ничего не получалось. То не сходились в цене, то предлагаемая квартира была слишком мала,  ведь семье Цейтлиных было необходимо, по меньшей мере,  четыре комнаты. То не подходил район, слишком отдаленный в миллионном городе  от консерватории и от хорошей школы для Саши  и Леона, русской и желательно с математическим уклоном.
Илья справедливо считал, что выбор школы - это выбор  судьбы.
     Как это часто бывает, все решилось в последние дни августа совершенно случайно, когда  почти потерялась надежда найти подходящий обмен. Такташ решил в очередной раз заехать в семью Асиной подруги, посмотреть, все ли хорошо у девочки. Пока не приехали родители, он чувствовал свою ответственность за  Эстер.  Разговорился с хозяевами, и выяснилось, что их друзья литовцы, приехавшие в Ташкент  в 1966 году молодыми строителями, чтобы помочь восстанавливать  столицу Узбекистана после землетрясения, остались  в нем жить, но по прошествии многих лет им очень хотелось вернуться на родину. Такташ встретился с этой семьей. Осмотрел пятикомнатную квартиру в центре города, совсем недалеко от консерватории и прекрасной школы для мальчиков.
Так Цейтлины вместо Израиля опять оказались в Ташкенте.
 Перед тем, как улететь в Ташкент, Серафима сделала попытку, приехав  к  Танюшке, договориться там по старой памяти с районной типографией об издании своего второго сборника стихов на договорной основе. Танюшка как-то написала ей, что область  иногда позволяла это делать в экспериментальном порядке, чтобы финансово поддержать районную типографию.
- Но для этого нужно, - размышляла Танюшка, - чтобы ты провела  хотя бы парочку творческих вечеров у нас в районе. Это я тебе устрою запросто. Надо еще хотя бы одну встречу с читателями  через общество «Знание». Но именно – областное! Тебя там помнят. Позволят. Но не помешала бы  небольшая обзорная статья о твоих стихах в областной газете.
- О! Как все сложно,- разочарованно махнула рукой Серафима. Да ладно, не надо! Не умею я выпрашивать. Творческий вечер – с радостью, а просить «напечатайте обо мне» - противно.
- А чего противно-то?  Вот тебе телефон, позвони, попроси Зорина по старой дружбе написать в областное «Знамя» обзорную статейку. Он там у них свой человек.
- Ты с ума сошла? Позвонить ему домой?
-  Домой. А что?
- А если  - Долгова?
- Нет  Долговой.
-  Как нет? Разошлись, что ли?
- Померла.
- Боже мой! Да что ж случилось-то?
- Рак.
- Кошмар какой! Так он теперь, что? Не преподает? Ни в Чехословакии, ни на своем филфаке?
 - Нигде он не преподает. Он на инвалидности. С ним такое произошло…
 Знаешь что? Позвони ему, встреться, он тебе сам все расскажет. А со статьей он точно тебе сам предложит помочь.  Напишет и отнесет в газету. Это, по - моему, сейчас единственное место, где его еще ценят. Будет ему хоть небольшой гонорар. Так что еще и поможешь ему.
Серафима позвонила. Отозвалась женщина. Серафима вопросительно посмотрела на Танюшку. Шепнула, прикрыв рукой трубку:
- Там женский голос. Молодой.
- Дочь Жозефина! Говори!
 Фима спросила неуверенно:
  -  А Данилу Сергеевича к телефону можно?
- А вы кто?
- Я автор. Мне нужно заказать Зорину обзорную статью о моем творчестве. А вы кто ему?
- Я – его дочь, Жанна. Зорин здесь теперь не живет.
-  Жозефина, может быть, Вы будете так любезны, дадите мне его телефон?
На том конце помолчали  в раздумии. Тихое дыхание  в трубку обнадеживало, что ответ будет:
- Вы – Никитина?
-  Да.
- Я, конечно, могу дать Вам телефон, но вряд ли он сейчас в состоянии что – то написать Вам.
- А что случилось? Он болен?
Трубка опять помолчала. И затем  скороговоркой:
-  Ладно.  Записывайте.  Это телефон его сожительницы. А что случилось, пусть сам  рассказывает.
Танюшка подсунула блокнот и карандаш. Жозефина назвала номер телефона и, не прощаясь, повесила трубку.
-  Как она догадалась, кто я? Спрашивает: «Вы – Никитина?»
-  Потому что из женщин сейчас никто его не ищет. Кому нужен больной?
- Да нет! В женщинах у него еще долго не будет недостатка.  Я поняла! Она назвалась Жанной. А я ее – Жозефиной!
-  Ладно!  Звони  ему быстро, пока она тебя не опередила. Если  эта  Жозефина в мамашу, то может все испортить.
Серафима набрала номер. Услышала его «Да?»
- Добрый день…- у нее перехватило дыхание.
- Здравствуй. Я люблю тебя.
- Узнал?
- Да, любимая. Разве б я так  кому-то еще сказал, кроме тебя?
- Мы можем встретиться?
- Я очень хочу этого.
- Когда и где?
-  Завтра на вокзале. У книжного  киоска. После 11 утра. Успеешь приехать?
- Успею.
-  Как дожить!?   …
- До встречи, Зорин! – И она опустила трубку на рычаг.
Танюшка позвала подругу на кухню:
- Садись. – Поставила на стол  миску с солеными огурцами, нарезала два куска черного хлеба.   На блюдце несколько кусочков докторской колбасы. Наполнила маленькие стопки водкой.
- Давай! За встречу.
- Чью? Нашу с тобой? Так уже пили.
-  За вашу.
-  Танюшка, у тебя добрая память.
-  А у тебя – злая?
-  А у меня – никакая. Теперь уже и зла нет. Одна маята. Не надо было звонить. Черт с ним, со сборником. Таким путем и не нужен он мне, этот сборник. Знаешь, Илья откуда-то принес отпечатанные в «самиздате» притчи царя Соломона.  Там его спрашивают: «Как быть счастливым?» А он отвечает: «Творите ради творчества, а не ради признания». 
- Так что? Не поедешь завтра.
-  Поеду,-  она вздохнула,- пусть расскажет, что случилось. С такой высоты – и вдруг  вот так…

             Она не забыла, как он щурит от боли глаза,  сжимает губы и отворачивается, пережидая, когда станет легче. Когда-то она спросила, умеет ли он  скрыть свои переживания. Он покачал головой: нет.
- Нет, когда очень больно, не получается. Тебе случалось прищемить палец, ну, скажем, дверью?
- И что?
 - Вот так щемит сердце от обиды, от разлуки, от лжи. Как скроешь? 
На вокзале он быстро подошел к ней, не смея дотронуться. Она не шагнула навстречу. Подождала, когда он повернет к ней голову и отпустит губы. Данила улыбнулся:
 - Дай хоть руку, Бродяга!
  Она, не скрываясь, оглядела его с ног до головы. Одет не шикарно, но опрятно. Свежая рубаха, серый костюм. Чистые ботинки. Шевелюра уже не такая буйная, но никаких «проталинок», гладко зачесанный вверх волос, чуть светлее на висках.
- Давай где – нибудь присядем. Расскажешь о себе? Да? А потом я тебе – о моем деле. О моей просьбе.
- Давай зайдем в магазин, а потом найдем тут в привокзальном сквере скамейку. Ты не торопишься? Такая встреча. Отметим.
- Они свернули чуть в сторону в привокзальный магазинчик. Данила попросил чекушку водки, порезанный батон и докторскую колбасу. Серафима открыла сумочку, вынула кошелек.
 - Положи на место. Я сам.
 Она не стала унижать его спором.
 На скамейке под развесистой старой березой они уселись спиной к вокзальному зданию. Он расстелил несколько белых  бумажных салфеток, достал одноразовые стаканчики. Ловко открыл бутылку, налил  водку.   Она сделала бутерброды. Данила подождал, не скажет ли она тост, но Серафима молчала.
- За встречу, - как-то бесцветно, скороговоркой произнес он, вежливо подождал, когда она поднесёт стаканчик к губам. И медленно выпил  все из своего.
 А потом он рассказал дикую историю о том, как в Чехословакии «она» (так Данила на протяжении всего рассказа называл свою Долгову) убедила его, что не стоит возвращаться назад в институт, хотя срок командировки закончился. В Союзе – пустые магазины, низкие зарплаты. Безработица. Неизвестно, что ждет их в институте, возможно, там уже все занято. Карпов перевелся в Москву, поддержки не будет, покровителя нет. «И нечего возвращаться, пока здесь есть работа. Никто тебя не выгоняет, ты на хорошем счету. Есть  комфортабельное  жилье. Налажены связи».  В Союзе дача и  квартира,  за недвижимостью следит доверенная дальняя родственница,  плату за съем кладет на книжку, на имя Долговой, на всякий случай  подстраховались. У Зорина – денег нет. Все, что зарабатывает, отдает в семью. И рад, что никто не надоедает ему с финансовыми проблемами. Его радостное дело –  любимая русская литература, 19 век. Даже ревностью к его похождениям и всяческим связям  больше не терзала она Зорина. «Таскаешься с любовницами, ну и таскайся. Надоело все! Обойдемся и без твоей любви».
- А я так понял:   «Никитиной в Праге нет.  А с другими, чёрт с ним, пусть таскается». И вдруг она заболела. Скоротечный рак легких.  В Чехословакии лечиться дорого, страховки, как таковой, нет: закончилась с официальным периодом работы по контракту. Нового контракта нет. Вернулись  в Союз. Работы нет. Пописывал в газеты. Продавал изданные книжки. Попробовал вернуться в школу. Не вписался. Да и зарплата – слезы. Звал семью в Заозерье. Не поехали. Им и в городе не плохо. « Не хватало еще в глушь возвращаться. Дочери скоро в институт поступать!»

         Пока Зорин рассказывал, он еще пару раз наполнил стаканчики. Выпивал, не ожидая Серафиму, закусывал наскоро, чтобы не прерывать рассказ:
 - Она запретила мне приходить к ней в больницу: «Здоровая, не нужна была, а теперь я больная, мне  и подавно ты не нужен. И на похороны мои не смей приходить»  Все, что записано на ее имя,  а записано – все, она завещала Жанне.  В отношении меня – особым пунктом в завещании: «Ни копейки! Ничего». Квартира и дача – тоже записаны на нее. Все перешло  Жанне.  После похорон стали жить с Жанной вдвоем. «Сначала все было нормально, а потом моя дочь, которую я все-таки по прежним связям протолкнул на иняз,  завела себе гражданского мужа. Амбал кавказской национальности. Не работает. Жанна его у нас в  квартире прописала. Кормит, поит,  а у меня – ни копейки. Я ей говорю, что это все делается на мои деньги,  А она мне дерзит:  «Ты свои деньги на проституток растратил, а мы с мамой копили. Ты всю жизнь ей изменял. Теперь получи, что заслужил. И не мешай мне жить». Я подал в суд. Жанна возмущалась, сказала, чтоб забрал заявление, иначе хуже будет.
Серафима не выдержала, перебила:
- Зорин! Почему это вы стали называть ее Жанной? Она же у вас Жозефиной красовалась.
 Он поморщился:
-  Ох, колючка! Бродяга! Так я и знал, что станешь насмехаться. Ну, как ты думаешь? Это я, что ли придумал? Она назвала дочь так. Я ей доказывал, что  Жозефина Даниловна – это пошло. Да кто ж меня спрашивал?  Она говорит: «А Эстер Никитина  не пошло?» Я тут начал возражать, говорю: «Девочка у Фимы -  Ася, а Эстер это – в память… И не Никитина она уже  а…» Но!  В общем,  махнул рукой: «Как хочешь!» А эта выросла и перезвала себя. По паспорту Жозефина, а в жизни Жанна. Хотя, в общем-то, одно и то же. Звучит  и так, и так нелепо.
 - Ладно, извини, перебила. Ты всё - таки, закусывай, я подожду.
 Он махнул рукой:
- Однажды вечером, когда я возвращался от друга домой, на меня напали два здоровых  парня. Били долго. Очнулся я чуть ли не через  две недели в реанимации. Теперь у меня отбиты почки, плохо  с легкими. Головные боли. Мне дали инвалидность. Копейки. На них прожить невозможно. А кандидатскую пенсию мне оформлять отказались из-за просроченного моего пребывания  за Границей. Жить с Жанной я теперь не могу,  её сожитель мне постоянно угрожает: «Будешь выступать, выгоню  и тебя и твою дочь».  Ведет себя по - хамски. И нет на него управы.  До суда дело не  дошло, виновных  нападении не нашли».
- Давно ты ушел от дочери?- Серафима поняла, что он живет теперь с какой-то женщиной.
- Не так давно. Добрая женщина. Она из нашего Университета.  С биологического факультета.  Работает в школе. Была замужем, муж долгое время после инсульта, как трава,  лежал в своей комнате. Она за ним ухаживала. Недавно он умер. Она позвала меня к себе. Она и сама не очень здорова.  Говорю ей: «Зачем я тебе?»
- И что она тебе ответила?
Зорин  допил  остатки водки из своего  стаканчика, пожал опущенными плечами, глаза спрятал.  Только мельком вскользь  посмотрел на Серафиму:
-  Говорит, что любит меня. Всю жизнь. Еще с первого курса.
- Её Нина зовут?
- Нина Георгиевна.
-  С биологического. Ты не помнишь?  Это Еремина?  Не она ли прибегала в аудиторию поддержать тебя, когда «Хрустальному мальчику»  Зоя Иванова грозилась исключением?
- Удивительно, что ты это помнишь.
- Большой души человечек эта твоя Нина.
- Я знаю.
- И талантливая. Это она написала музыку на твой романс «Пора глухарей»
Данила удивленно пожал плечами:
  -  Она не говорила. У нее даже инструмента нет.
  -   Ну, наверное, в школе есть, когда очень хочешь - все найдется. Мне Илья сказал, что это ее мелодия.  Он у Танюшки на Асином пианино  нам играл этот романс.
  -   Илья? А ты знаешь? Он ведь  уговорил Танюшку, чтобы она подарила мне твой сборник.
   -  Ты его читал?
 - Я его наизусть знаю. Хочешь? Вот сейчас весь перескажу?
 Она искренне изумилась:
-  Зачем?  Кстати.  Вот моя просьба к тебе. Если сможешь, помоги, если нет… «На нет и суда нет». Без претензий!
- Только скажи. Все сделаю.
- Зорин! Ты сначала послушай. Мне нужна от тебя статья в «Знаменке».  Обзор творчества. Я хочу … Ну, у меня уже готов, сложен, отпечатан на машинке сборник. Стихи. Для этого нужно два - три творческих вечера. А чтобы люди пришли, нужна статья. Это, не мои фокусы. Без  такой круговерти общество «Знание» не даст разрешения на издание второго сборника. Вот, - она вынула из сумки папку,- вот рукопись. Посмотри. Сможешь  закатать статью по своим старым знакомствам? Причем, времени у меня на все – неделя. Знаешь, у  меня же, кроме Аси, еще два сына. Да и муж торопит.
 - Скучает?- в его вопросе она не уловила сарказма, скорее  покорность. Она промолчала. Не хочется рвать ему нервы. И врать нет желания. «Сам, дурачок, на острие рвется. Мазохист! Впрочем, может, ему уже и все равно, просто ёрничает?»
Данила упрямо повторил: 
-  Только уехала, скучает уже? – упорно ждет ответа.
«Ну, хочешь правду? Тебе это нужно?»:
- Скучает, Данила. Он всегда скучает, когда меня нет дома. Слишком долго он меня ждал. И дочь моя ему не стала помехой. И сынов он от меня хотел всегда. Потому, наверное,   и получилось  сразу двое. Саша и Леон. В честь моего отца и деда.
У нас просто какой-то обвал пошел на близнецов. У Галки Пономаревой, той, что твои письма для меня  в Германии получала, помнишь?  Тоже близнецы.
 Серафима нарочно скороговоркой заговорила о Галке, думала еще и о Танюшке сказать: она видела, как сощурил  Зорин глаза, повернул голову в сторону и посмотрел  в небо. Потом вытер  салфеткой  выступивший на открытом лбу пот. Стал быстро читать рукопись. Серафима ждала. А он, словно забыл  о ней. Менял листы, возбужденно шевелил по – детски припухшими губами. Потом, опомнился, закрыл папку, быстро положил ее в свой портфель, оставил только два листа:
- Прошу тебя, вот эти два прочти мне сама.
- Зачем?
Хочу понять, как один человек может написать на такую одну тему совершенно полярные два стихотворения.
- В каком смысле – «полярные»?
 - В техническом. Одно простое, как детская песенка.  Между строк - смысл страшный: мы - смотрим, на нас смотрят. И никуда не спрятаться. За все ответишь. А вторе - взрослое, напряженное.
 - Ну, давай. Устроим концерт. Люди же кругом.
- Какое им дело! Им не до нас. Прошу, прочти. Можешь тихо. Только мне.
Она взяла листы:
           КАК ПОНЯТЬ
БЕСКОНЕЧНОСТЬ ВСЕЛЕННОЙ

На скамеечке сижу,
в книжку детскую гляжу,
в книжке – девочка сидит,
тоже в книжечку глядит,
видит, что в её книжонке
тоже с книжечкой девчонка,
на скамеечке сидит,
в книжку детскую глядит.

И такая вереница
бесконечно – длится, длится…

Этот простенький курьёз
взволновал меня всерьёз:
кто-то, может быть, сидит,
на меня сейчас глядит?
А на это «кто-то»
тоже смотрит око?
И такая вереница
ввысь, как вниз, всё длится, длится…

Может, в этом  - смысл мгновенный
бесконечности вселенной?

Серафима отдала Зорину лист и сразу же начала читать второй:
                Равновесие
«Равновесие – это высшее качество Души,
                это достоинство Духа»

Законом равновесия Вселенной
Земля утверждена для бытия.
Устойчивости этой неизменной
последовать - приговорю себя:
хранить любой ценой благословенный
Свет жизненного ровного огня,
не увеличить резким взмахом бренность
и хрупкость мне  подаренного дня.

Высокая и тяжкая забота,
но принцип бытия устроен так:
нарушил в малом равновесье кто-то –
великое тот час крошится в прах.
На чашу равновесия случайно
присел на миг побитый мотылек
надрывов наших, злобных и печальных,
и этим целый мир в беду увлек.

А мы в недоумениях  и  муках:
За что мне это? Жизнь тоской полна…
Так за потерю равновесья духа
нас хлещет непрощённая вина.

Он впервые за время их встречи не спрятал  от нее глаза, цвета густого меда:
- Фима! Ты – космическая женщина!
 Она посмотрела на часы:
- Мне пора,  Данила. Через 10 минут электричка.  Сам позвонишь? Или мне звонить? Когда будет статья?
- Я позвоню. Дай мне два дня.
 Она дотронулась до его плеча, провела рукой вниз до ладони, на мгновенье прижала свою ладонь к его дрогнувшим пальцам.
 - Тогда - до встречи,- и круто ушла. Не оглядываясь, она чувствовала  его спиной, пока не завернула к перрону.

На обратной  дороге взбудораженная память  под стук колес много раз прокручивала встречу от начала  до конца. Но ничего, кроме пронзительной жалости, так и  не  проснулось в душе. И сквозь повторяющиеся «кадры» его рассказа,  его лица, рук, глаз  неосознанно теплым волнующим туманом, пронизывающим сердце, мелькало теплое чувство радости, что вот сейчас она приедет к Танюшке, закажет  по телефону разговор и услышит родные голоса своих любимых, по которым, действительно, уже сладко скучала.
        Напротив нее у спущенного вниз  оконного стекла стояли две девчушки,  судя по разговору, студентки. Они подставили лица под теплый ветерок из открытого окна и бойко  промывали косточки какой-то своей знакомой. Серафима  не очень прислушивалась к их разговору, пока вдруг невольно  не услышала:
- А Настька с ним встречается каждый день. У них место встречи  мост Зорина.
Серафима изумилась:
- Можно вас спросить, девушки?
- Что спросить? Спрашивайте.
-Что это за «мост Зорина?»
 Девчонки засмеялись:
- Да это каменный мост через Березуйский овраг.
- А почему мост Зорина?
-  Студенческая легенда. Был, говорят, такой студент, поэт Зорин. Он из-за неразделенной любви  кинулся с этого моста вниз. И остался жив. Вот  университетские и прозвали  мост Зоринским,  - пояснила  студентка.
Вторая добавила:
- А сначала мост Никитинским  называли в честь архитектора, который проектировал его еще при Гоголе.
- Ничего не в честь архитектора,-  поправила ее подруга, - ты не в курсе! Фамилия этой девушки, из-за которой Зорин кинулся с моста, - Никитина, и мост сначала называли Никитинский. А потом Зорин, видно, как упал, сильно ударился, поумнел. И стал деканом у филологов. Мост стали называть Зоринским.
 Девчонки весело рассмеялись.
 -  Зорин и сейчас -  декан? - Серафиме захотелось  узнать, что сейчас знают о Даниле.
- Нет, сейчас у нас другой декан. Так… серенькая личность.
- Да, - притворно вздохнула студентка: ни в кого не влюбляется. С мостов не кидается. Стихов не пишет.
 - А куда Зорин делся?
Девчонки переглянулись, пожали плечами:
-  Как  все талантливые поэты.
-  Да. Спился, говорят.
- Что, все поэты спиваются? – Серафима усмехнулась.
-   А что! Не только поэты! Вот я слышала, что даже поэтессы. Говорят, Бэлла Ахмадулина в запои впадает.
- Ладно, оборвала ее подруга, Сплетни это все!
- А вы, девушки, с филологического?
 -   Да.
-   Может, сами тоже пишете?
-   Нет. Мы  не пишем. Мы – изучаем. А поэзию просто любим. У нас мамы, у Наташи, вот у нее. И у меня, я – Лена, мамы в типографии – наборщицы. На линотипе работают. Линотипистки все – любители поэзии. Они себе любые стихи могут  набрать, даже такие, которые нигде не печатают. С детства у нас в доме – стихов - завались! Как же нам не любить литературу?
- Ой! -  одна из девушек высунулась в окно, - скоро  наша  «деревня». Вон, уже наши березки на пригорке!
И они замахали руками  своим деревьям, словно знакомым друзьям.
 -  И как это вы отличаете, где ваши, где не ваши? – улыбнулась Серафима.
 - Так это ж родные! Мы с ними выросли! Как увидим их. Так значит и дом рядом. А Вы в наши места – в гости?
-  В гости. Приходите в клуб, любительницы поэзии. Там у меня  на днях творческий вечер состоится.
 - Правда? Вы – поэт? Вот здорово! Обязательно придем.
Серафима вынула из сумки два новеньких сборника «Что чувствует Земля». Протянула девушкам. Вот. Дарю. Если понравится, придете на вечер – подпишу.
 - Ой, а сейчас нельзя?
-  Нет. Я же говорю: подпишу, если вам стихи понравятся.
 Девчонки обе  одновременно глянули на обложку  и взвизгнули  в один голос, так что немногочисленные пассажиры в вагоне разом оглянулись на них.
- А-а-а!  Вы Никитина? Да?
- Вы – та самая Никитина?
 Серафима засмеялась. И приложила палец к губам:
- Ой-ёй! Любительницы поэзии! Вагон всполошили, что люди подумают! – она встала и двинулась к выходу.  Дизелек остановился,- приехали! До встречи в клубе!
 Уже  спускаясь по ступенькам вагона на перрон, Серафима увидела встречающую ее Танюшку, которая подбежала  и внимательно всмотрелась в лицо улыбающейся подруги:
- Слава богу, ты хорошо выглядишь. Я боялась, что эта поездка испортит тебе настроение.
-Сначала так и было. А потом я в вагоне познакомилась вон с теми милыми девушками - студентками. Осторожно оглянись, вон они стоят и что-то рассказывают высокой женщине в желтом берете. Видишь? Они показывают ей книжки, которые я им подарила. Танюшка! Это просто комедия!
И она рассказала о мосте и о студенческой  легенде.
- Когда они в восторге завизжали на весь вагон: «Вы та самая Никитина?», я  чуть не свалилась под сидение. Ни один наш грех не проходит  бесследно! За все рано или поздно  приходится расплачиваться. Представляешь?  Доигралась до популярности! Не «та самая  Никитина», которая подарила им свои стихи. Нет! «Та самая», из-за которой легендарный Зорин прыгнул с моста. И не разбился. Наверняка  эти девочки смотри, сейчас разговаривают с мамой одной из девушек, Наташи или Лены, и они рассказывают  ей эту легенду о мосте. Идем скорее, пока пальцами  не начали показывать.
-   Между прочим, - раздумчиво проговорила Танюшка, - в этом есть много положительного, намного больше, чем тебе смешно.
- Это что-то из серии одесского юмора?
- Вовсе нет. Но сначала ты мне скажи, статья в «Знамени» будет?
- Обещал, что напишет.
-  А в номер быстро попадет статейка – то? Или положат в портфель редакции?
- Гарантии тут никто не может дать. Сама понимаешь, Карпова нет, а Зорин теперь инвалид на содержании женщины, у которой ничего нет, кроме учительской  зарплаты и  преданной любви к Зорину. Надо подождать.
 - Так вот, что я тебе скажу. Готовься. Послезавтра в школе  будет твоя встреча с читателями. Старшеклассников приведу. А в субботу я раскручу завклубом на сеанс второй твоей встречи уже в клубе. Афишу напишем сами. На ватмане. И надо обязательно пригласить на твой вечер двух женщин. Эту, в берете, и вторую, с линотипа. Ну, ладно. Это  уже моя забота. А ты готовься.
                Два дня пролетели, как миг. В школе все прошло легко и непринужденно. Серафима по совету Тани выбрала стихи  и серьезные, и с юмором. О животных, о любви, о школе, о родителях, о взаимоотношениях друзей. Она не просто читала стихи, но в промежутках  разговаривала с ребятами, спрашивала их мнение, рассказала пару смешных историй из своей школьной и студенческой жизни. И даже попыталась  популярно раскрыть самые необходимые требования  теории стихосложения.
        В клуб пришло не много людей. Не набралось даже ползала. Но зато Серафима с радостью заметила запомнившиеся ей лица школьников. Пришли еще раз. Значит - задело! Некоторые с мамами.  А две девочки даже отцов привели.
Узнала Серафима и несколько  лиц, знакомых еще с той поры, когда она жила здесь и работала в обществе «Знание». На втором ряду уселись знакомые студентки: Наташа с той женщиной , которая встречала ее на перроне, и Лена. Рядом с ней еще одна, незнакомая женщина. Видимо, мама Лены. Серафима улыбнулась девушкам. И коротко махнула рукой. Появился молодой парень с большим фотоаппаратом. Таня представила его:
-Гоша, фотокорреспондент нашей районной газеты.
 Серафима прочитала одно стихотворение и сразу же рассказала немного о себе, о муже, о детях.
-  Сколько ж их у вас? - кто-то спросил с места.
 - Трое.
Это вызвало одобрительный шумок. Кто-то крикнул с рядов:
-Вопросы потом, в конце. Но Серафима, возразила:
- Почему? У нас ведь не концерт и не лекция. Мы собрались послушать стихи. Поговорить, отдохнуть и, может быть, поближе узнать: я – вас, а вы – меня. Я считаю, что поэзия – это, прежде всего, – искренность. В прозе можно что-то придумать: героев, события. А поэзия – это откровение, это то, что есть у меня на душе. И, возможно, наши мысли и чувства совпадут. Тогда мои  стихи отзовутся  в ваших душах.  И это будет именно то, для чего и существует поэзия. Я прочту вам первым еще никому не читаное, новые и не изданное. Писать человек имеет право все, что ему хочется и так, как он умеет. А вот издавать для всех – совсем другое дело. Это – ответственность перед теми, кто возьмет в руки книгу и откроет ее.  Вот почитаю вам сегодня стихи, и это поможет мне понять, стоит ли их издавать. Вы поможете мне, а я постараюсь порадовать вас. И она стала читать  прямо с листов рукописи.
Нас учит жизнь
безжалостно, но честно:
чем мы способней,
тем сложней урок.
В ее задачах –
счастье с горем вместе
и рядом с целомудрием – порок.

Нас учит жизнь
безжалостно, но мудро:
ошибки старших
не подсказка нам.
Решает каждый
заново и трудно
извечные задачи
 -  только сам.
 И сразу же – опередив хлопки, объявила:

          О дочери
Бытия смурная ночь
к старости  - тревожнее,
Бог тебя послал мне, дочь,
в смутах бездорожия:

в  тучах высквозилась брешь
солнечными ветрами,
ты из всех моих надежд  -
самая заветная,

ты из всех моих побед
самая бесспорная,
ты из всех тревог и бед -
самая бессонная.

Мой в тебе продлится век,
а в заботах нынешних
на тебе мой белый свет
заострился клинышком.

Ты, родная, завершишь,
то, что я наметила.
Что тебе дала я  - жизнь?!
Ты же мне – бессмертие.
Потом:

МАТЬ И СЫН.

В трех соснах заблудился, как в роще,
не аукаешься, - не таков…
Не молчи! Я ведь камень не брошу,
у меня их побольше, грехов!

Подойди, расскажи, мы сумеем
разобраться в проблемах вдвоём…
Торопись: с каждым днем ты – взрослее,
я – старее теперь с каждым днем.

Часу оказалось мало. К удивлению Серафимы, когда  пролетело намеченное время, ее не отпустили. Попросили почитать еще. И тогда она рискнула прочитать стихи, довольно сложные по форме, не очень традиционные по мысли  и по выбору изобразительных средств:  резкие метафоры, акварельно размытые олицетворения, белый стих, ропалический, акростих и даже венок сонетов. Она увидела чуткое понимание в глазах  и даже удовольствие, какое испытывают любители поэзии от интересно построенного произведения. На прощание она честно  призналась:
- Вы, наверное, заметили, что сначала я не очень доверяла вам, старалась читать  что попроще. Но я счастлива, что вы оказались настоящими ценителями поэзии.
                Когда Наташа и Лена подошли подписать подаренные им  в вагоне книги, посыпались вопросы еще не ушедших зрителей: «Где можно приобрести  книгу  Ваших стихов?». Тут вмешалась Танюшка:
 - Вот в том-то и дело, что Никитина приехала сюда, чтобы в нашей типографии издать все, что она нам сегодня читала, тут бы прямо в типографии и приобрели бы книжки! А не выходит!
-  Ну, а в чем загвоздка?
-  Вон директор типографии.  Слышь, Павловна! Айда сюда!
-  Скажи-ка народу, в чем дело?
Танюшка заступилась:
- Ну и что вы на женщину налетели!? Она тут ни при чем! Тут позволение райкома требуется. И деньги не малые, например, от общества «Знание». А они в рот областному начальству смотрят: без разрешения нельзя.
 - Надо разрешение получить и в план внести, когда разрешат,-  пояснила директор,- а у нас рабочий день 8 часов. И всё вплотную. Даже без перерыва работаем. И без разрешения, чем я оплачу труд наборщиц, линотипистов, переплетчиков? Это вам шутки, что ли? Мне самой такую книгу хочется. Вы, может, позабыли. А у меня – то хорошая память. Кто постарше, вспомните-ка, фельетончик про Цареву? Это ж она, Никитина, написала. А? Правильно я говорю, Серафима?
- Правильно, Альбина Павловна.
- Ишь ты! И как звать меня, не забыла?
- Так ведь и Вы – не забыли мое имя. И как они  меня  после этого фельетона под суд решили отдать, тоже, наверное, помните.
 Собравшиеся зашумели, кто-то смеялся, а кто-то даже захлопал.
Поднялся шум, никто не уходил.
- Ладно, что  тут шуметь, - вдруг  громко заговорила мама Наташи. Мы тут с моей напарницей посоветовались и вот что скажем: Вы там с начальством поговорите, Альбина Павловна, передайте, мол, народ требует книгу. А мы обещаем сделать набор срочно в нерабочее время. А ты, Серафима, только за бумагу в типографскую бухгалтерию заплати, а наберем мы все – от души, без оплаты. Это наша тебе благодарность. Нам такие стихи набирать - в радость. И  не возражай! Поработаешь тоже у нас бесплатно. Корректором. Над своими текстами. И книги нам подаришь. Вот и будем квиты.
 - Ну, если председатель профкома так заявила, - согласилась директор, -  так и сделаем.

           Когда они пришли домой, танины «мужички»,  Гена и Игорек уже спали. Серафиме очень хотелось позвонить домой. Но уже поздно. Завтра.
- Кстати, завтра надо позвонить Зорину. Думается мне, что обойдемся  теперь и без его статьи. Надо сказать, пусть не напрягается. Просил два дня. Завтра уже четвертый день, а он телится. Не может, так и позвонил бы, отказался.                Танюшка, похоже, мало верила, что Зорин вообще что-нибудь написал.
-   Может, он звонил? Нас же дома не было.
-   Гена сказал бы, или записку написал. Он у меня обязательный. Ты рукопись Альбине отдала?
- Да. Ей же просчитать надо все: бумагу, обложку, тираж.
 Они легли, но долго еще разговаривали. Сна - ни в одном глазу.
 Наконец, Танюшку сморило. Уснула и Серафима.  Утром их разбудил телефонный звонок.
- Фима! Междугородний! Это, всяко, тебе. Кто-то  один из двух влюбленных. Иди,- и Танюшка снова сладко задремала.
 Серафима подскочила к телефону, ворча на ходу:
 -  Ох, ну и язва ты, Танюха, с утра, особенно, когда не выспишься. Да! Алло! Слушаю! Говорите же!
 - Я Вас убедительно прошу, - голос Зорина. «Но что это он? Ни тебе «здравствуй», ни имени…»
 - Данила! Это ты? Что случилось? Ты куда звонишь? Это я, Серафима.
- Я знаю. Но я убедительно прошу не звонить мне больше. Моя жена больна. Она сердечница. Ей нельзя волноваться. А эти звонки и просьбы волнуют ее. Это надо прекратить.
Она не поверила ему:
- Данила, - тихо спросила, -  это ты для Нины так говоришь? Она рядом? Да?
- Моя жена на работе, она не знает, что я Вам звоню.  Не надо ее беспокоить.
 Серафима тихо положила трубку на рычаг.
- Брехло! Лгун!  Трус!  Какая работа?! Сегодня воскресенье! Да провались ты  вместе со своей статьей. Господи! Сколько можно! Сколько можно наступать на одни и те же грабли!? Какая же я дура! Какая…Я же знала, что его уже нет! Нет на свете! Есть только бездушная, двигающаяся и говорящая оболочка с медовыми глазами и речами! Призрак.
 Испуганная Танюшка пыталась заставить ее выпить воды, совала ей стакан.  Серафима его не видела. Ничего не видела. Никого. Не было слез, не было сил. Ни обиды, ни жалости, ни даже боли. Она легла на диван, накрылась  с головой одеялом. И заснула. Через час проснулась. Выпила крепкого кофе. Спокойно  пересказала  Танюшке все, что он сказал. Ушла на веранду, захватив блокнот и карандаш.  Вернулась довольно быстро. Через полчаса. Попросила чистый лист бумаги. Переписала начисто новое стихотворение.  И отдала его  подруге:-
 Ну, наконец, все, - и улыбнулась. Таня бросила готовить завтрак. Взяла в руки
лист со стихами:
Такая “странная взаимность” *
настигла нас опять с тобой:
и разлюбить не разлюбилось,
и страшно ссориться  с судьбой?

Так и не майся, сделай милость!
Не разрушай свой зыбкий быт.
Ведь я и прежде не стремилась
тебя любовью погубить.
Как прежде, мне - то что за дело
до всяких разных жен твоих!
Да будь ты предан им и телом,
и всем, чем хочешь! Суть не в них,-

в тебе! А мне такая малость
была нужна: сквозь толщу лет,
сквозь сто границ к тебе я мчалась,
чтоб глаз твоих увидеть свет
на час, на миг, на взгляд прощальный,
пока нас жизнь ещё хранит,
пока в домине деревянной
нас не накрыл ещё гранит.

Но всё, как прежде, повторилось,
я снова предана, мой друг...
Такая странная взаимность!
Прощай. Я прерываю круг.*
* «Странная взаимность» - фраза из повести      Анатолия Приставкина “Судный день”.

 В этот день  прозвенел еще  один неожиданный  звонок. Трубку подняла Танюшка.
- Здравствуйте. Я – Нина Георгиевна Еремина,  -  Таня нажала кнопку громкой связи. Взмахом руки подозвала Фиму,- слушаю вас, Нина Георгиевна.
 Серафима отрицательно помотала головой « не хочу».
- А Вы Никитина?
- Нет, Я не Никитина. Но она слышит наш разговор, я включила громкую связь. Говорите.
- Я хочу извиниться за Данилу Сергеевича. Он, действительно, все это разыграл при мне. Я все слышала, но он не дал мне вмешаться. Серафима! Я читала все Ваши стихи. И старые и новые. Вы талант. Я помню вас еще со студенческой поры. Прошу вас, не думайте о нас плохо. Звоните, когда хотите и сколько хотите. Данила Сергеевич просто очень одинок. Он боится потерять меня. Поймите его. Конечно, я волновалась, Но я ни словом не возражала против  вашего общения. Он написал статью, о которой она просила.
- Татьяна воспользовалась тем, что Нина на секунду замолчала
-   Нина Георгиевна, простите, я перебиваю Вас. Вы – святая женщина. Дай Бог Вам здоровья и терпения.  Вы можете тоже включить звук?  Я прочту последнее стихотворение Никитиной.  Оно скорее Даниле. Но и Вам оно принесет успокоение. Я надеюсь, Данила слышит меня?
- Да.  Он не хотел. Но я  настояла.
 - Данила! В твоей статье отпала необходимость. Я пришлю тебе  наш второй сборник. Его уже набирают. Он называется «Здравствуй!» Но для тебя  я попрошу оттиснуть другую обложку. Единственную. С названием « Прощай!» 
Танюшка  прочитала медленно всё стихотворение, сказала:
- До свидания, Нина Георгиевна. Искренне желаем Вам  всего доброго!
 И положила трубку.

                ***
Как и обещали типографские, сборник «Здравствуй!» издали. Корректорские работы выполнила за Фиму Танюшка, Серафима не могла так долго оставаться. Возвратилась домой.
Книжонка была неказистая, в дерматиновой ярко -  красной обложке. Почти половина  издания разошлась  быстро. Часть Танюшка по наказу  автора просто раздарила прямо в типографии всем, кто приходил за ней,  часть отдала по договорной цене на продажу в местный книжный магазин, где  их довольно быстро раскупили. Все - таки  выступление в клубе оказалось неплохой рекламой сборнику. Остатки Таня   отправила в Ташкент.  Там Никитина,  конечно же, подарила
книжку Такташу, друзьям по работе, отправила несколько  книжек в Архангельск Галине с Димой и детям. Не забыла заехать к Фире, чтобы подарить и ей несколько экземпляров для нее и ее друзей, чем очень растрогала  старую женщину. 
Через  некоторое время после ее возвращения домой пришло письмо от Танюшки. В нём – написанная от руки статья.
Серафима наткнулась на заголовок. Знакомый почерк: Зорин! «Поэзия высокого накала» (Обзор сборников Серафимы Никитиной) и спокойно смяла три листа, бросила  под стол в корзину для  использованной бумаги.
-   Это Танино письмо? Что с тобой? Вы поссорились? – Илья вышел из ванной и заметил ее жест.
- Нет, она прислала рецензию на мои  сборники.
- Что  плохая?
 - Не знаю.
- Неужели не интересно, что пишут о твоем творчестве? – Илья с сожалением заглянул в корзину, -  Выкинула?  Дай почитать! А?
 - Тебе, правда, интересно? Читай. А меня уволь.
 - Почему?
 - Потому что это рецензия Зорина.
 - Все-таки написал?!
 - Илюшка! Отстань! Я должна закончить свою статью. Завтра ее ждут.
  - Нет! Это не вежливо! Человек читал, потом писал, потом посылал, а ты выкидываешь, даже не читая.
 Она внимательно посмотрела на мужа. Ну, конечно! Его хитрые цыганские глаза  не скрывают радости. Доволен, чертяка, что жена не хочет читать письмо бывшего возлюбленного.
- Ну, хватит, не притворяйся! Ревнуешь, что ли?
- Да.   
- Считать умеешь? Сколько лет прошло? Уже даже, если бы  он и рядом был, так все б истаяло.
 Он перестал улыбаться:
- У меня  же – не истаяло…
-   Это потому что ты ревнивый глупый Али - Баба.
-   Нет, не поэтому! А потому, что ты…  нет! Не скажу. Ладно, дописывай свою статью. А я все-таки прочитаю, что про тебя пишут, - он вынул смятые листы, отыскал подпись в конце третьего листа, -  что про тебя пишет… - прочитал:
« … в некотором роде поэт и критик, Почетный доцент Государственного Университета  Праги в Чехии, кандидат филологических наук», - Ох! - «Дэ. Зорин».
- Угу.  «Последний, закрой за собой дверь», – спокойно  прокомментировала она,   не поднимая головы, уже наполовину погрузившись в свою работу.
 Илья помолчал, помычал, читая. И не выдержал:
- Ух, ты! Вот это да!  «Одухотворенность стиха – сложна, неуемна, многогранна. Она уходит не только вглубь времени и народов, но и в бесконечные тайны космоса, в то же время, не отрываясь от земного, от глубины  женственного начала. И… »
- Ты перестанешь придумывать? Мешаешь ведь?  Я же работаю!
- Я придумываю? Я читаю! Это Данька так наворачивает! И правильно, подлец, наворачивает! Красиво!
  - Илюш! Иди, родной спать, А? Мне эта  сиропная трель не интересна. Понимаешь? Я серьезно тебе говорю.
- Ну вот- вот, погоди, последняя фраза: « Её стих обнимает разум и душу неповторимым ощущением радостей  и потерь, наслаждений и отвержений, памяти и забытья. Но забвенья нет!» О! Тут уже прямое  откровение к тебе, Фима. Слышала?  «забвения нет!»
Серафима перестала писать, подошла к нему, прижалась, сомкнув руки на его спине, и замерла.  И опять, как это продолжается много лет, почувствовала точно то же, что в первый раз, когда они стояли  на  студенческой кухне, и он взял ее за руку.  Страстная нега, исходящая от него, обволакивает все  ее существо необъяснимым притяжением.
- Ну? И что ты примолкла? Скажи! Скажи что-нибудь! – Он с высоты своего роста поцеловал ее в макушку все еще рыже – золотистых волос.
- Как это у тебя получается?
- Что?
- Может, ты и не еврей  вовсе, а все-таки цыган? Умеешь ворожить? Что за магнетизм в твоем теле?- И она спрятала  свое лицо у него подмышкой.
               
                Эпилог

  Семье Цейтлин удалось уехать в Израиль только после распада СССР. Эстер окончила в Ташкенте  консерваторию, успешно играла в Государственном Симфоническом оркестре, гастролировала и с сольными концертами по стране, вышла замуж за своего однокурсника, скрипача Бориса, у них  родился сначала сын. Потом, когда они первыми из семьи уехали в Израиль, родилась дочь. Не сразу, но благодаря усердию и настойчивости, они нашли свое место в стране, о которой так много уже успели узнать и от Ильи, и от друзей, и из интернета. Компьютера дома тогда еще не было, но уже работал в Ташкенте ТИКИЦ (Ташкентский Израильский Культурно - Информационный Центр) Там они начали изучение иврита и почерпнули информацию о стране, в которую вписались совершенно гармонично. За ними, чуть позже,  по молодежной программе отправились в кибуц Леон и Александр. Эстер не оставляла  младших братьев своим вниманием, когда требовалось, помогала, но не надоедала излишней опекой.  Отслужили в армии  и поступили в университет. Учились и работали.
     Когда Цейтлина наконец выпустили, сняв с с него пятно невыездного,  супруги продали свою приватизированную квартиру в Ташкенте и полетели в Израиль на ПМЖ.  К детям. Им  разрешалось увезти с собой только по 20 килограммов багажа на человека. Но Серафима забрала все до единого оставшиеся у нее сборники. На таможне в аэропорту возник конфликт: ей не разрешили вывозить сборники без специального  письменного заключения.
-  У кого я должна просить разрешение на вывоз моих стихов, которые я сама написала?  Это мои книги.
-  Вашими они были,  пока Вы их не издали. А теперь – они  достояние Республики. Нужно разрешение Министерства Культуры.
Илья  поднес Сборник к лицу проверяющего, ткнул пальцем в название  Российской типографии:
- Посмотри, любезный! Это издавалось в России, за личные деньги автора. Узбекистан не имеет к этому  никакого отношения.
- Ничего не знаю, тогда вывозите эти книги через Россию.
- Представьте мне соответствующий документ, подтверждающий Ваши требования, - спокойно заявил Илья,- если не предоставите, я заявлю в представительство Израильского посольства о нарушении прав человека и авторского права в Узбекистане. Автору не дают вывезти  плоды своего труда!
Пограничник внимательно посмотрел на книжонку, выглядевшую, надо признаться, вовсе не шикарно, потом заглянул в выездной документ Серафимы и
и победно улыбнулся:
-  Летит гражданка Цейтлина. Так?
- Ну!
- На этой брошюрке имя автора: Никитина. Как вы докажете, что это ее труд?
- Никитина – мой псевдоним,- жалкая попытка доказательства не имел успеха.               
- Предоставьте документ.
-  Какой?- Серафима почувствовала, что теряет терпение.
- Документ из Союза Писателей, что «Никитина» Ваш псевдоним.
- Но я  не член вашего Союза Писателей! – она уже повысила голос. Очередь  за ними заметно выросла. Уже «качался» порядочный «хвост», люди начали роптать.
 Так, - тихо сказал Илья. Сколько ты хочешь. Быстро! В долларах.
- Пятьдесят.
  Илья отошел, Достал кошелёк.
 Но в это время мимо охранников к ним прорвался Такташ.
- Вот, сынок, мой документ. Изучи, прошу тебя.
  Парень открыл   красную книжицу, тесненную надписью золотыми буквами. Из документа чуть не вылетело небольшое фото. Пограничник ловко поймал фотографию рукой, выпрямился, посмотрел  в документ, посмотрел на фото, потом на Рафаэля. Так несколько раз. И, наконец, замер, глядя поверх лица старика, ожидая, что он ему скажет.
-  Я подтверждаю,- медленно выпевая  слова, словно рассказывая сказку ребенку, проговорил Такташ, -  что Никитина – псевдоним поэта Цейтлиной Серафимы, что книги – ее собственность. Пропускай их, сынок. Смотри, какая очередь собралась. Так ведь и вылет сорвать можешь. Он забрал  документ, махнул головой Илье, взял под руку Серафиму. Он провел их до самого накопителя, где уже собрались пассажиры, прошедшие все проверки.
Илья пожал  руку Такташу.
- Что за документ Вы ему дали?- Серафима все еще не могла успокоиться.
- Документ простой, - улыбнулся Рафаэль, лихо подмигнув своей любимице,-
 членский билет Союза Журналистов.  Дело не в документе. Там фото!  Как-то давно  я был в гостях у Рашидова. На даче. Там нас кто-то из его ребят сфотографировал. Я вложил это фото в журналистские «корочки».  Так и ношу. Я же этим билетом и не пользуюсь. Так ношу   в кармане. Сколько лет  прошло. А? Действует и сегодня. А покажи я  сейчас свое фото с Брежневым?
- Что, есть и такое?
-  Ну, что ты! Я - к примеру, говорю! Не подействовало бы!  Вот таков наш Узбекистан, - он помолчал,-  улетаете. Не хочется с вами расставаться. Но, раз надо, летите. Я ведь тоже одно время  рвался в Казань. Я – татарин. Да теперь уж поздно.
 Они обнялись. И он ушёл своей летящей походкой. 

Они выбрали город, где жили их мальчики.
 Серафима  тут же приняла  на себя хозяйские заботы. Илья сначала работал, где придется, но через три года его пригласили на фирму, где, несмотря на возраст, он смог вписаться со своим немалым опытом специалиста по генетике. В устройстве на работу ему помог его брат Иосиф, который, вместе с младшим братом и с тремя сестрами еще в
 80-е годы репатриировался  в Израиль. Однажды на Песах  Иосиф собрал у себя в Бер-Шевском доме  всех братьев и сестер с их детьми и даже внуками.  Иосиф был на пять лет младше Ильи, и пока старший брат не приехал, он научился быть старшим. Этот «большой сход» братьев и сестер потряс Серафиму:
- Жила и не знала, что у меня столько родни! Нет, знала, но не представляла, как это прекрасно.
 Иосиф с достоинством и с полнейшим знанием своего дела  провел пасхальный седер.  Ему помогала вся семья. Дети  и взрослые знали и с удовольствием подпевали все песни и  молитвы. Они  хорошо, умело подыгрывали ведущему по всем правилам: задавали вопросы, которые по сценарию проведения седера должны задавать  четыре сына. Потом радостно, наперегонки, искали спрятанную мацу и получили за найденную вознаграждение. Иврит перемежался с русским,  украинским, с грузинским и даже с молдавским. Не все приехали из России. Сестер и братьев только Израиль собрал всех вместе.  Когда закончилась церемония седера, старшая из сестер Ида, пока еще взрослые все сидели за столами, объявила, что надо помочь семье старшего брата с приобретением своего жилья:
- Он нас  вырастил,  он был нам  и нянькой и мамой. А теперь он единственный из нас не имеет своего жилья. То, что они привезли от продажи дома в Ташкенте, им не хватит на первый взнос. Соберемся и поможем ему  с первым взносом. А остальное они осилят сами.
Так у Ильи и Серафимы появилось своя трехкомнатная квартира. Леон и Александр пока жили с родителями. А Эстер, дети и муж Борис  жили с его родителями в Иерусалиме в своем небольшом двухэтажном домике, купленном совместно,  с помощью своих сбережений и кредита, взятого в банке.
     Однажды вечером позвонила взволнованная  Эстэр. Прочла маме и папе новости из интернета
- Плохая новость! – Предупредила:
«19 февраля  2008  года в Центральном выставочном зале Академии художеств Республики Узбекистан состоялось прощание с Рафаилом Такташем.
С талантливым ученым, педагогом, замечательным художником-акварелистом, поэтом, тонким ценителем искусства слова пришли проститься родные, друзья, сослуживцы и ученики»
Так и не приехал к нам Рафаэль, не успел – сокрушалась Фима.
- Нелегко, наверное, ему уже было собраться,- восемьдесят третий год ему шел.
- Ну и что? – вон нашей соседке 85, а она еще в Америку  поехала на две недели к сестре. И не сговариваясь, Серафима и Илья стали  особенно настойчиво  звать Танюшку с семьей в  гости к ним в Израиль. Обещали показать все самое интересное, что есть в стране.  Приглашали они и Пономаревых.  Галина писала, что не может бросить  Диму, он неважно себя чувствует. За ним нужен уход.  «Оставлю его, а вдруг  ему без меня станет хуже!»  Обещала прислать близнецов. В будущем году. Они очень хотят встретиться со своей сестренкой Эстер. Иначе они ее и не называют.  А Таня с Геной приезжали несколько раз, без  сына Игоря. Игорь стал военным. У него в  жизни пока другие цели и планы. Таня в восторге от  Израиля и счастлива, что Серафима за это время издала еще три книги.  Теперь в красивых обложках, на добротной бумаге. И вдруг серьезно занялась прозой. О Зорине  подруги не говорили. Однажды только Таня написала, что у Данилы  случился инсульт. «Врачи его вытянули. Он живет у Нины. Дочь не приходит и не звонит. Нина говорит, что практически он здоров. И речь у него восстановилась. Но он не выходит на улицу. Молчит, никого не хочет видеть. И ни с кем не хочет говорить. Смотрит телевизор, часто пьет, остальное время  лежит лицом к стене. Только, когда гремит гром и хлещет  ливень, он выходит на балкон и  подставляет лицо под струи дождя. Словно оживает на миг. А потом еще глубже наглухо зарывается в себе»
« Дожди уже бессильны, - подумала Серафима, - что у человека внутри, то ему видится и снаружи. Мрак мира — от мрака в  душе».  Серафима представила  его теперешнюю жизнь с ужасающей ясностью. И не о своих обидах вспоминала она. «Для чего-то ведь был он в жизни моей? И Зоя Иванова, и  Карпов, и Долгова и Лидия Петровна, и Сергей Шустов. Все эти «опаленные».  И Романыч, и Шайтанова. И Верижникова. И Дима.  И мои мама с папой, и дед. И даже Такташ.  Все мы  - опаленные.  Так в чем же все-таки тайна? Почему одни выходят победителями из суховея, а другие теряют душу?»
      Утром, удивленный Илья вышел в солон  и понял, почему жена так и не пришла в спальню. Серафима спала в кресле. На  журнальном столике  - белый лист, исписанный, словно кровью, красными чернилами:
Хлещет поэта нуда дождевая,
знает он цену веселью и плачу,
понял, отрезок путь доживая,
чем его грех суетливый  оплачен.

Да не покаяться перед народом,
Как балансировал  страшно – на грани,
чтобы в цензурные черные годы
тешился славой талант его ранний.

Кривды услужливой не оправдаешь
сотней статей запоздало правдивых,
хмель не зальет эту  подлую залежь
лживых предательств его торопливых.

Хлещутся ливни - нуда дождевая.
 Гиблая память крадется ночами…
Так и живет он, свой путь доживая,
мудрый поэт, пораженный молчаньем.