Коммунальная квартира. Зря старались

       Малышня из начальных классов уже была достаточно понаслышана и о мудром товарище Сталине, и о добром дедушке Ленине. И поэтому  положительно воспринимала своих сверстников, названных в честь этих великих людей (Нинель, Владлен, Вилен, Сталина...). А вот с Энгельсом и Марксом школьная мелюзга была еще не знакома.
 
      Когда учительница, представляя классу Антонову, новенькую ученицу, сказала, что девочку зовут Марксиной, первоклашкам  это имя не понравилось. Они упростили его и стали называть Антонову  Маркой.

      Марка вскоре  заинтересовала Лешку. Она во всем отличалась от своих одноклассниц, особенно от большеротых и остроносых двойняшек Даши и Паши, дочерей школьной технички. На переменках они в своих застиранных кофточках с визгом носились по коридарам. Учились девочки очень посредственно, тем не менее, Даша уже умела писать на заборах одно нехороошее слово.

      Марка всегда приходила в школу в тщательно отглаженном коричневом платье с белым кружевным воротничком.  Ее косы быди аккуратно уложены на затылке и украшены коричневым же бантом. На большой перемене  ученики  развертывали  свои завтраки. Это были бутерброды, обычно с колбасой, или ломти черного хлеба, проложенные половинками котлет.  Марка колбасу не употребляла. Она извлекла из портфеля мешочек, где всегда было одно и то же: яблоко и квадратная булочка, облитая глазурью. Иногда булочку заменяло песочное пирожное.

      По всем предметам Антонова училась на отлично, но особенно она преуспевала в чистописании. Её домашние тетради по чистописанию были выставлены на стенде в школьном коридоре. Там было на что посмотреть. Красивые, где надо выведенные с нажимом, где надо – тонкой линией, глубоко черные, а не фиолетовые, как у всех, буквы имели к тому же глянцевую поверхность.

     Уже позже, когда  Лешка носил Маркин портфель, он выведал у подружки её каллиграфический секрет. Оказалось, что Марка писала не обычными чернилами, а тушью, в которую для блеска добавлялось немного сахара.

     После войны (наверное в 60-е годы) школьники перешли на шариковые ручки. Чистописание изжило себя и было исключено из школьных программ.  С ликвидацией чистописания исчезли из школьного обихода стальные перышки, вставочки, чернильницы-невыливайки, промокашки, перочистки, а вместе с ними выпал из мальчишеской  жизни целый пласт развлечений. Например, в перышки можно было поиграть. Все эти «рондо», «№86», «уточки» яалялись школьной валютой. На неё можно было выменять кусок бутерброда, сосалку «Дюшес», карандаш. Поэтому игра «в перышки» была азартной игрой, которой увлекались все мальчишки.

   Другим увлечением школьников являлась игра «в маялку». Роль маялки выполняла  перочистка, которая состояла из нескольких круглых или квадратных кусочков шерстяной материи, скрепленных в центре двумя пуговочками.

       На переменах в каждом углу коридора можно было видеть кружок мальчишек, в середине которого очередной «маяльщик», ритмично поднимая и опуская ногу, поддавал маялку вверх внутренней стороной ступни. Выигрывал тот, кто наносил по маялке большее числа ударов, прежде, чем та падала на пол.

       Игра «в маялку» не одобрялась педагогами. Они, с подачи медиков, пугали пацанов грыжей, а еще считали, что многократное поднимание и опускание ноги отрицательно скажется на потенции  будущего мужчины. Скорее всего они были неправы. Может быть совсем наоборот: энергичные движения нижних конечностей усиливали циркуляцию крови в области паха, что способствовало полноценному развитаю половых органов. Иначе чем объяснить тот факт, что бывшие «маяльщики» нарожали в шестидедсятые годы рекордное количество ребятишек.

       В дальнейшем это достижение напористых и плодовитых «шестидесятников» не было развито. А в девяностые годы рождаемость в стране вообще катастрофически упала и никак не хочет подниматься. Вот беда-то! Многие предполагают, что при неизменности положения, русские со временем вымрут  или, в  лучшем случае,  сожмутся до небольшого племени, оттесненного более продуктивными нациями в район Северного Урала.

     Государственные мужи озабочены: как заставить русских мужиков плодить детей. Размышляют, ломают головы и ничего путного придумать не могут. Разный том материнский капитал проблему не решает. Год от года людей в России становится все меньше и меньше.

    А может быть не стоит мудрить. Может быть взять и ввести вновь в школах чистописание.  В смысле вернуться к несправедливо охаянному политическому опыту Советского Союза.  При социализме-то с рождаемостью был полный ажур. А чистописание, кстати, воспитывает художественный вкус.

  Когда Лешка вернулся в Ленинград из эвакуации, он все время надеялся, что вот-вот встретится с Маркой. Но месяцы шли за месяцами, годы за годами, а  Антонова  все не появлялась. Уже давно он стал Алексеем Георгиевичем, уже и пенсия нарисовалась во всей своей неизбежности, а образ Марки из его сознания все не исчезал. При воспоминании о довоенном детстве перед ним всегда всплывало её круглое лицо, большие, немного навыкате, глаза, опушенные удивительно длинными ресницами, пухлые губы в доброй улыбке, нос с горбинкой и коричневый бант на высоко поднятой голове.

     Какова её судьба? Может быть эта милая девочка погибла в блокадную пору, может быть навсегда уехала из Ленинграда и теперь живет где-нибудь  в Саратове, возится с внучатами.

    Ухарь-Президент решил обрадовать своих сограждан. Он объявил, что теперь торговать можно, где угодно и чем угодно. Простодушные питерцы  восприняли президентские милостивые слова буквально и вывалили на улицы в надежле продать кому-либо свое барахло.

      Алексею Георгиевичу понадобилось поехать в центр. При подходе к станции метро он с удивлением увидел поднятое над пристанционным сквером странное желто-зеленое полотнище с дыркой посредине. Под   полотнищем кучковался народ, предлагавший прохожим разные, в основном, бывшие в употреблении  вещи. Когда же он вышел из метро на Невский, то и вовсе оторопел.

      Вид проспекта напоминал фотографию времен Гражданской войны. Вдоль тротуара стояла цепочка женщин. Перед каждой из них была разложена для реализации разная чепуха типа чашечек, вязаных вещей, бижутерии, раковин морских молюсков, дешевых картинок.

       Большинство женщин стояли смущенно опустив глаза. Некоторые из них растерянно улыбались, некоторые иногда напрягались и как бы с вызывом бросали взгляды на прохожих, но все они явно чувствовали себя не в своей тарелке. Алексей Георгиевич шел вдоль строя  этих фиговых предпринимательниц  и искреннне сочувствовал им: девочки, никто у вас ничего не купит.

      Внезапно в череде угнетенных женских фигур он увидел даму, которая не сутулилась, как остальные.  У ног её кучкой располагалась какая-то галантерея. Стояла дама высоко подняв голову. Взор её огромных, чуть навыкате глаз был устремлен куда-то в поднебесье. Это была Марксина Антонова. За полвека Марка сильно изменилась. Удлинилось лицо, обвисли щеки, исчезла пухлость губ, но глаза остались те же, их невозможно быдо не узнать.

    Алексей Георгиевич растерялся. Он откровенно пялился на Марку, которая воспринималась им, как видение, как мираж, как полуреальная весточка из далекого, почти забытого прошлого. Он прошел мимо неё, не решаясь заговорить, затем вернулся. Прошелся еще раз и, забыв зачем он приехал в центр, медленно зашагал к станции метро.

    Поезд пролетал станцию за станцией, люди  входили и выходили, а Алексей Георгиевич  понуро стоял в углу вогона. Он молча горевал о судьбе своего поколения, которое всю  жизнь безотказно горбатилось то на восстановлении разрушенного войной хозяйства, то на целине, то на стройках коммунизма, то на БАМе, то еще где, в робкой надежде создать счастливый и радостный мир, а оказалось к концу своей жизни у разбитого корыта.

   И не из-за привередливости, как та старуха из сказки, а от излишней веры в «золотую рыбку». И как же было не верить, если на каждом шагу: «Где партия, там успех, там победа!» Верили, верили, а «рыбка» оказалась гнилой. 

    Вот и Антонова. Стоило ли так стараться. И в классе, и в музыкальной школе, и в спортивной секции. Стоило ли корпеть над тетрадями и так тщательно выводить буквы, чтобы в старости удостоиться права беспошлинно торговать своим исподним на панели Невского проспекта.

    Из динамиков прозвучало: «Осторожно, двери закрываются! Следующая станция «Ломоносовская». Объявление дошло до сознания Алексея Георгиевича, он стал возвращаться в реальность: «Стоп! Куда это я еду? Я ж в обратную сторону еду!»
       На «Ломоносовской» он вышел, пересек платформу и сел в поезд, следовавший  на Васильевский остров.