***

                9



-   Я понимаю, что тебе  нужна  работа, но ты со своей внешностью  и без меня ее  найдешь. А я? Что  я  умею? Только писать…
-  Ты  имеешь в виду, что я могла бы  недурно подзаработать на панели? 
 Лучше бы она умела только думать!


                ххх

- Почему вы  увольняетесь?
А вам  невдомек?
-  Да потому, что я  пашу,  как мама Карла,  а  мне не  на что ребенка  кормить.
  Зарплата  в  этой газете,  как и  в  большинстве других  после  Перестройки – чисто символическая.  Основной  заработок от  гонораров. А секретариат  вот  уже  месяц  не ставит  мои  материалы в  номер. Меня, в очередной раз, воспитывают.
  Я   открыто   объявила,  что      намерена   следовать установленным  здесь  официально  правилам, согласно   которым   пишущий    имеет   право    выбора  темы. Он  может  предложить  ее  сам   либо  взять из  тех,  которые  предоставили  ведущие редакторы.  Последнее  обеспечивает  хоть  какую-то конкуренцию  между  ними,  заставляет  шевелиться   и  это представляется  мне разумным.   Но даме, которая  меня сюда  пригласила, эта  конкуренция  не  выгодна.  Она  в ней проигрывает  и,  следовательно,  теряет деньги.  15 или  20 %  с  каждого материала,  которые,   не артачься  я  и  паши только  на нее,  она  могла бы  спокойно  на мне зарабатывать. Я  -  выгодный работник.  Я  делаю все  как  надо и   во - время.  Я –  профессиональный журналист. А она - нет. И в  этом вся  проблема.
  Ей   предлагаешь  интересную  тему, а  она  не  въезжает.  Предлагаешь  ту же  тему  другому  ведущему   и    он  соглашается. И  материал  получается  выигрышным. 
- Почему  ты,  как  следует,  мне  все  не  разъяснила?!
- Я тебе сто раз обьясняла.
Но  что  можно  разъяснить человеку, который  не   понимает элементарного?  Что  стоя   на  жестком конвейере, куда они  меня  загнали,  и  деля  свое  время   между   работой   и    ребенком,   я  не  имею  его  даже на  сон,  не  то,  что на  ее обучение?
 Она  старше  меня  лет на десять и  ходит в церковь, неужели  Бог  ей  этого не объяснил?  Что  журналистика –  это не  хлебать кофе в  буфете  и собирать  дань с тех, кто пашет,  а  пахать  самой  и   при   том  с детства, если хочешь стать  хорошим журналистом.
 Она неплохая тетка и  я  понимаю, что с  ней стряслось. Обычная  русская  болезнь.  Сидела  себе  двадцать лет  в  большом механизме  большой  газеты  серым, скромным винтиком  и  вдруг,  благодаря  полезным  знакомствам  –  стремительный  взлет.  Вот мозги  и  выдуло. Теперь  ее задача  разместить свой  зад в   кресле  поудобнее, обзавестись  работниками  и,  помыкая  ими,   за  здорово  живешь  грести  деньги и тешить  свое уязвленное  самолюбие.
 Мне это  надо?   
Ты зарабатываешь на мне:  изволь уважать!
Но я  - пахарь, а  она -  власть. И  как всякая власть в нашей стране  имеет  опору и поддержку  наверху.  И этой опоре, так же  как и этой даме,  не к чему, чтобы простой  пахарь, что-то  там  такое  о  себе воображал.
На щит  поднимается  национальный вопрос.
- Ты работаешь на евреев. Они и  сами  на себя прекрасно поработают.
-  А я  за них  и  не переживаю.  Я  переживаю  за  вас, сердобольные русские!  Почему  вам  и  работать  в лом,  и  уважать  тех, кто  умеет работать, тоже  не  по силам?  И  делится  деньгами, между  прочим. 
  Россия – щедрая  душа?  За чужой счет.
  Не потому  ли  из  загубленных  здесь  поэтов, писателей,  журналистов  (про остальных  и помину  нет,  год литературы  все  же)   можно  составить   мартиролог   длинною  в  жизнь.   Читайте  его  на  ночь,  до  утра как  раз хватит.
  Чем  нам  гордиться,  русские?
  А  русские  ли  вы  вообще?

  -  И  кто же,  по -  вашему,  задерживает  ваши материалы?
А  то  вы  не  знаете!  А если  не  знаете, то,  какие  вы,  к  папе  римскому, администраторы?   Хотите,  чтобы  я  стучала на  ту,  которая  меня сюда пригласила? Или пребываете  в  счастливом заблуждении, что  я   не  знакома  с  трудами  бессмертного Макиавелли?
- Ну, не  хотите говорить, тогда  боритесь сами!
За  что?!  За  священное  право  трудящегося  за  корку  хлеба  без сыра   вламывать,   как  последний  стахановец? Я  похожа на  сумасшедшую?
Наверное, похожа. 
Поскольку  только  сумасшедшая  в  моей финансовой  ситуации,   с  жалкой майорской  пенсией  мужа  и   ребенком   н а руках,  может  вот  так,   запросто, взять  и  уйти,  в  никуда,  на  улицу.    
А  мостить  своим детям  дорогу  в   светлое   будущее, вроде   этого  – это не сумасшествие?!
 Я  пашу, я   бешусь, я  меняю  редакции,  как  китайский  ширпотреб. 
Муж  в  изумлении. Он  и  понятия не имел, что  у  меня такой  неуживчивый характер. Смотри - ка, как  ты  научилась  посылать начальство,  любо дорого поглядеть!
Это не  я  его  научилась  посылать, это оно  разучилось  себя вести, как подобает  приличным  людям. Куда  вымыло  всех  нормальных  журналистов?  Кругом  сплошь  дикое  хамство  и   кидалово.
Да,  мне  известно, что  любая революция  ведет  к  ротации  кадров  и  расчеловечиванию.   Да, я  знаю, что  нужно  как-то  приспосабливаться,  но  как?
 Я  слишком много читала. Я  не  могу,  вот так,  за понюшку  табака,   предать  весь свой    многоуважаемый  шкаф  -  Великий  Книжный  шкаф: и  Пушкина, и  Толстого, и  Бунина, и  Булгакова, и  Платонова, и  Варламова…  Тьфу  ты, одни  мужики,  кроме   Берберовой  и  Тэфи!
  -  Понимаешь, я  не  могу  предать  Чехова, я  его  люблю!   Ему было 44, когда его мертвое  тело  везли из   Баденвейлера  на  родину  в  вагоне для устриц.
Ну, кто же так делает?!   
В вагоне для  устриц  следует  транспортировать  устриц.   Для  независимых  журналистов из «Независимой  газеты».   
 Для  них    и   остальных  сливок  советской интеллигенции,  только  что  в ожесточенной  борьбе  освободившихся  от  удушающего  гнета  советской власти,  портившей  им  аппетит.  Логично? Логично!
 И зачем мне  вообще работать, если у  меня  муж на 21 год старше? Старый муж  -  богатый муж. Страна непуганых стереотипов.


               
                ххх

      Как  бы  то  ни  было,  я  подписываю  трудовой  договор   в  «АИФ».  Получаю задание и  принимаюсь  за  работу. А на следующий  день  условия моего договора,   ни с того ни с сего,  вдруг  меняются   в сторону понижения.
     В чем дело? Я не  справилась с работой?  Нарушила дисциплину?  Вот они  мои  заметки!  Я хочу поговорить с главным редактором.  Но  у  С.  нет  времени беседовать со мной. Меня  препровождают в секретариат.
 -    Ну,  что  вы  так раскипятились,  как – будто и не журналист вовсе!   Некоторым журналистам пепельницы в  лицо  бросают и -  ничего.
 - Ну,  рискните,    - в  это время  мимо   нас,  пугливо  съежившись  и  норовя проскользнуть  бочком,   пробегает  знакомый  известинец. Я  помню  его  по прежней работе,   этого  немолодого,   интеллигентного  дядьку. Отлично  пишет.
  Он кивает  моему визави  с  подобострастной,  противной  улыбочкой. Почему? Какого черта, он  так  униженно  держится?  Я  с  ним здороваюсь.
 - Знаете, этот  человек  очень  хорошо пишет, - замечаю  я, когда  тот  удаляется.
   Секретариатчик   подозрительно  косится   на  меня,  соображает,   что я  хочу  этим  сказать.
   Да  ничего!  Просто этот  журналист -  очень хороший специалист.  Вот и все. Он работал в « Известиях». А там  всегда была лучшая в  СССР  журналистская школа. И не так уж  много у  нас  этих  пресловутых  «золотых перьев», за  которыми  стоят: и способности, и  школа, и опыт.
   Дошло!  Блеск  понимания в глазах. Ах,  вот оно  что! « Известия». Набивает себе цену. А его - то  задача как раз обратная,   втоптать  нас… ну, да,  в то самое.  Нас,  которые подняли  голову  в  Перестройку,  распушили  перья, воспарили.
   Да,  мы - то  воспарили.  А  таким,  как  ты,  дай  тысячу свобод  и -   все - одно  будете  ползать, членистоногие.  Ни  одной  толковой  строчки.  Бездари.  Но -  пробил   их звездный  час:  бухгалтеров,  секретарей,  сучек.  Мутная вода,  взвесь...
- Ну,  так  что, не  будем  делать  из мухи  слона?  Продолжим  сотрудничество?  – радужно  лыбится.
     Да  пошел ты!…
Я  устала  быть  журналистом.  Я  не  хочу быть журналистом.
Но кем  я  могу быть, кроме  как  журналистом?
 Самолет  дергает  носом   и   чертит   темно -  дымный след в воздухе.  Беспомощно  колотит  крыльями.  Он  уже  почти  превратился  в  птицу. Окутанную  дымом,  раненую  птицу.   Вот   опустил  свой  ревущий   нос  к  земле,  вытянул  хвост…  входит  в  штопор.  Мы  падаем?!!.  Точно, падаем.  Прикольно!..
  Угол  падения   равен  углу  отражения.  Не  смотри  вниз!  Смотри вверх…
      Где я?..


                ххх

     Больничная  палата.  Справа  женщина  лет  семидесяти,  у нее  нога  в  гипсе  и рука не перевязи. Возвращалась с дачи, сидела рядом с сыном на переднем  сидении, разгадывала кроссворд, поднимает  глаза  –  на  них  мчится  милицейский газик…   
    Они там  все  были  пьяные.
    Пока скорая  помощь  приехала,   зеваки  растащили  урожай и вещи.
 Вспоминая  все  это,  она  усмехается,   какой - то  потусторонней   усмешкой,  как - будто уже  не  здесь, с нами, на  пропащей, погрузившейся   во  мрак земле, а   там,  среди  бестелесых  ангелов,  возжигающих  светильники   разума. -   Потом принимается рассказывать, как ее оформляли сюда, в клинику.
 - Эта  молодежь  за  компьютерами   относится  к  нам,  пенсионерам, как к французским дворянам.  Вы  что,   не  понимаете?  Ваших  данных  нет  в  компьютере!
- Так  внесите!   – она  бывший  программист.
  На   койке   через одну,  в   том  же  ряду,  у  окна,   лежит  молоденькая  девушка из  Подмосковья.   Эта  каждый   день  ездила  на работу в  Москву. Однажды,  в  страхе опоздать,  полусонная,  перебегала   дорогу    в   неположенном  месте,    по рельсам,    и   ей  снесло  полчерепа   электричкой.  Вот  уже  полгода,   как  здесь. Радуется: на  работу ездить  не  нужно! 
   Напротив   сидит  в  постели,  бессильно  опершись на подушку  не  столько  спиной, сколько узловатой  ниткой  хребта,   совсем  девчонка - подросток,  лет  пятнадцати.  Лица  почти  не  видно из-за  бинтов.  Только   чернеет,  отдавая  лиловым,  огромный,   как у  Циклопа,  глаз.  Эта  вместо  школы  проводила  время  в  баре.  Ее   напоили,  изнасиловали,  засунули  в   багажник  машины, долго возили  по  Москве, по  Подмосковью,  били,  насиловали,   топили  в  речке.  Чудом  кто-то  увидел, позвонил  в  милицию.
  К ней приходят родители.   Мать,  похожа на еврейку, отец  - русский.  Типичные представители  среднего  звена  советской  технической  интеллигенции.  Бедно одетые, очень  спокойные. Интересно, сколько  им  платят  в  их  КБ – НИИ?
 Рядом с  этой   девочкой   -  тридцатилетняя  жизнерадостная   татарочка  - дворник.  Ее  сбила  машина   и   виновник  является  чуть  не   каждый  день  торговаться о компенсации.  Заглядывает в  палату, улыбается, машет  ручкой, ну, просто  близкий родственник. Они  препираются   часа  по два, три.  От  их  торга  у меня  в голове  начинает  вращаться  турбина.  Я закрываю  глаза, умоляя  про  себя:  заткнитесь, я  сейчас  сойду с  ума!   - но  им  не  слышен  мой  беззвучный  вопль.  А   собственные   препирательства, видимо,   в  радость.  В палате  уже   заключают  пари  на  их счет   и делают  ставки.  Велика  вероятность, что  это  азартное  общение, в  конце  концов,  приведет  парочку  к   венцу.  У  хорошенькой  татарочки   есть  дворницкая   квартира   и  она давно  приискивает  себе  мужа по  интернету.   Уморительно рассказывает о  кандидатах. Кто ей только не попадался!..
- А в мечеть не пробовали  сходить? – интересуется  у  нее  другая татарка  из нашей  же палаты,   пышнотелая  блондинка, совершенно не  похожая на татарку.
 – Да ну ее, эту мечеть, там одни  сумасшедшие!
У блондинки дочка  учится в татарском университете.
–  Вы  такие  ортодоксальные татары? – удивляюсь я.  Смущается.
- Да нет, просто  там  бесплатно.
 О, знакомое лицо!  Радом  с  пышнотелой   лежит  – глаз, как у Кутузова,  заклеен  пластырем,   -  продавщица из  мясного отдела  в  нашей  булочной. - Вы – то здесь  какими судьбами?
Покупала с мужем арбуз на улице, за ними пристроился  кавказский парень, слово за слово,  мужики сцепились. Она влезла между  ними и получила  в  глаз плюс сотрясение мозга.
 Я жалуюсь ей, что никак не  могу купить нормальной колбасы  в их мясном  отделе.  Все попадается  какая-то  полусъедобная   фигня!  Она  лучезарно улыбается,  кивая  на мою пробитую  голову.  -  Заходите, заходите! Я  вам  взвешу  хорошей!  -  нет худа без добра,  теперь мы с ней друзья по несчастью.

 У меня  выбито  плечо и перебиты  связки.  И тоже  сотрясение мозга.
 У кого-нибудь есть  зеркало?
  Что это?! Почему у меня все лицо, вся голова  в грязи и крови?! 
  Я зову сестру.  Является  доктор - азиат. Я взрываюсь, как семь тон тротила.
- Мы оросили вам всю вашу засохшую  Среднюю Азию!  Победили эпидемии  в кишлаках! А вы не можете  мне  в Москве протереть лицо водой? Развели антисанитарию! 
 Не удостаивая ответом, удаляется.
 Через два часа от сестры я узнаю, что это, якобы,  так и надо: чтобы кровь сама выносила грязь из  ран. А еще через два дня, прыгая на костылях, я сталкиваюсь с  этим доктором  в коридоре.  Плечи трясутся,  круглое  лицо  прячет в ладони. Чего это он?  Плачет?!  Молодой, крепкий  мужчина,  нейрохирург?
  Кто-то  объясняет  мне, что у него в соседней палате умерла пациентка.


                ххх

    Что я тут делаю?  Как сюда попала?  Мне нужно все вспомнить. Мне нужно вспомнить  главное.  Кажется, я  была беременна.  Я родила?..
    Да, вспомнила!  В  86  я родила девочку...
    Поразительно! Я  промучилась   на сохранении  чуть не все  девять месяцев,  а рожала,   как в степи - ни души!   
   Заявилась  пожилая  санитарка  к нам в родильную палату на двоих  –  со мной  рядом  надсаживалась еще одна роженица -  помахала тряпкой  перед носом, повозила  ею по стенам, прикрикнула на  нас: ну, чего  расстоныхались!  Небось  знали, что  бывает, когда с мужьями  сношаисси! 
  Мы  над ней  посмеялись в промежутках между схватками,  потому что когда схватки не  особенно - то повеселишься,  застенки  гестапо какие-то. Я даже подумала,  что  зря   из  себя героиню  когда-то   корчила,  сразу бы  все  тайны  выложила,  попадись в когти  врага,  такая невыносимая  физическая боль. Какие муки совести  с ней сравняться?!
 Страдавшая   на  этой  койке   до  меня, от  этой  боли, видимо, совсем рехнулась.     Раздвинула   руками  стальные  прутья  в  изголовье  кровати, похожие на  тюремную решетку.  Зато  теперь  я могла   спокойно  просовывать  голову  между ними. Сунул, вынул, вроде, легче. Можно попытаться  вспомнить синоним  английского слова  беременная,   означающий   одновременно  находится  в  заключении.  Думая об  этом  слове  и  о  своем  заключении  я  подбадривала  себя  мыслями о том, что  оно  для  нас
( и  для  меня, и  для  моей дочушки) скоро закончится  –  скорей бы уж! -    и  мы  обе  выйдем на свободу. 
  И еще  я   думала, что  мой   ребенок  сейчас тоже,   как – будто  раздвигает  прутья решетки,  героически  торя   себе  дорогу  к свету   и не знает,  что  при  этом  безжалостно  рвет  мое  тело, причиняя   нечеловеческие муки. 
  И   что  та  мамочка,  превратившая  нашу  кровать в  артефакт,   сто пудов,    была  такой   же   богатыршей,  как  и   девушка, которую  накануне  родов привели к  нам в  палату.
  Она  вошла, как римский сенатор,  в тоге из  простыни, театрально   перекинутой через плечо -  халата  ее  размера  в  роддоме  не  нашлось -  обвела  пузатое  общество орлиным  взором,  пробасила:  ну,  что,   бабоньки,  рожаем? 
 Боже, как же мы с  ней  хохотали  в  ночь перед родами! Болтали, веселились. Теперь я могла себе это позволить, не думать о том, что  швы  могут разойтись  и  матка раньше времени  откроется.  Да  пусть себе  открывается, как цветочек  - время пришло.
 Эта девушка работала в меховом  ателье,  шила шубы. И конечно,  у  всего их дружного женского коллектива  были  проблемы  с  мужьями.  И  у  тех, у кого они  были, и у  тех,  у кого не было.  У всех,  кроме  этой   богатырши,  которая  трезво смотрела на  жизнь и  понимала, что  при такой  конкуренции  и   масштабах  ее  плоти  замужество ей, вряд  ли,  грозит.  И  как  теперь  быть?
 - Ну,  значится,  дело  было  так,  -  блестя  в  темноте   глазами  делилась она  с нами.    - Подпоила я  его,  значит, голубчика, зажала  в уголок, да  и принудила  исполнить свой мужской долг. Исполнил,  как  миленький!
Она  счастлива. У нее будет дочка.
И у меня тоже будет  дочка.
 Тесны  ворота  и  узок путь, ведущий в жизнь, но ради  этого  стоит  помучиться.
О!… какая   адская   боль....
 Черт с  ними  с  акушерками!   Но  почему  нельзя, чтобы  при родах присутствовал  муж? Если  бы  только он  был рядом! Если  бы я  только  могла   сейчас держать его  за руку...
    Что  это?!...     Кажется,  я  рожаю?... Я  родила?... Эй!!!!!  –   мою  природную деликатность   – ну,  как  же  это  беспокоить людей?  -  как  ветром сдуло. Я  издала такой вопль,   перепугавшись,  что  выскочившая из  меня  крошечная дочурка  соскользнет  сейчас с  клеенки  на  пол и  разобьется вдребезги,  что  эти  душевные  и  ответственные  медицинские  работники   в   миг  примчались,  теряя  тапки.  Они  пили  чай.   
   Выяснилось, что  я  порвалась строго от  точки  до  точки -  отрезок жизненного пути. 
  И потом, когда я  битый  час  валялась  в коридоре  на носилках, дожидаясь, когда  же, наконец  ( единственный, наверное,  на  весь  этот огромный роддом)   доктор  освободится  и  заштопает  меня, мимо,  привычно  теряя  на  ходу свою  удобную  обувь, с  визгами,  просвистели   те  же  акушерки.  Из  их  заполошных  криков  я поняла, что на этот раз  они   перепутали  колбы  с  кровью.  Влили  кому-то  не  ту  группу.  Атас!..

  В  этот  роддом на  Войковской   я попала по  блату. Моя знакомая еврейка -  врач, с которой  мы  катались на горных лыжах,  удружила. Здесь  рожала  Понаровская,   здесь лежала  Покровская …     Ой, да  кто тут только не лежал! 
Я  не  хочу  сказать, что  все  в  этом роддоме  было  так уж  плохо. И  что советской  женщине  на  сносях  в напряг   выстоять  двухчасовую  очередь в  туалет. Просто я хочу сказать…. Что  же, собственно, я  хочу  сказать?
 Да ничего  и  никому  я  не  хочу  говорить! 
Я  все  сказала тому доктору, который  меня зашивал. 
Он  меня  зашивал, а я  ему рассказывала про  Сократа. Про то,  что  его,  сократова,   мать  тоже  была   акушеркой   и    что   ее  знаменитый  сынок  утверждал,  что   он  тоже  в  своем  роде  повивальная  бабка, помогает  родиться  истине.   
Но  при   чем  тут   Сократ?.. 
Нет,  я  все-таки   хочу  кое- кому  кое- что  сказать!   
Не вам, своему мужу.
Ну,  ладно -  я, мне  было  26  лет. Но тебе - то -  47!  Какого черта ты им тогда не заплатил?
 А… ты  считал, что  в СССР  бесплатная медицина!
Я  тоже так считала.
И  знаешь,  те   пятеро   женщин,  с   которыми  я  лежала  в  палате  после родов -  тоже.  Мы  с   ними   разглядывали,  сравнивая,   листочки, которые нам  выдали, чтобы мы  их подписали,  с   отчетом  о  протекании  родов,   и  у всех  в  графе  обезболивание   стояло  –  применяли.  Не применяли ни  одной!   Но  нам  и  в голову не  пришло протестовать. У нас же  теперь было  главное,   ради  чего мы  все здесь – дети.   А то, что  наша  жалкая,   живая  плоть  только  что,   истекая кровью,   трещала по  швам,  рвалась в  клочья, как  бумага,  что  мы  зверски   намучились   – кому это интересно  в нашем прекрасном  красном  отечестве?  Мы  все  поставили  свои  подписи.


                ххх

    У меня  болит  нога, ломит  плечо и  кружится голова.
    Наискосок  от  меня,  в другом ряду,  у окна,  лежит моя дочка. У нее сломана ключица и  сотрясение мозга.  Но держится молодцом.  Она  вообще у меня  очень  стойкая и  умненькая.  И   внешне  славненькая.  Волосики  русые,  глазки   голубые, как  у отца. Я  хотела, чтобы она была похожа на него, и она похожа.
     Мама, у  нее  глазки голубые!
   Мама  меряет  меня своим  суровым  взором безнадежного моралиста и укоризненно качает  головой: о чем  ты  только думаешь, Люда? Когда я  тебя рожала, я думала:  вот бы  ты  родилась доброй!  Какое значение  имеет цвет глаз?
   Мама, ты  ничего не  понимаешь!   И  только небо  в  голубых  глазах поэта…
 -   Не говори  мне  про  поэзию! –  срывается на крик мама. – Достаточно нам уже…
 Я ее понимаю. Ей  страшно. И уже давно.  С тех пор, как я  потеряла работу, и  сестра потерла  работу,  и  брат потерял работу.  И пенсии их  обнулились почти.  И ее собственная  ветеранская  пенсия, и  военная  пенсия  моего мужа. К  счастью, мамин  муж Е.В. не  дожил  до  этого  нового,   гайдаровского поворота,  умер со  спокойным  сердцем. 
 И  ты,  мама,  успокойся.  В  прошлую  революцию  было еще  хуже.
 Моя  дочка  приподнялась  на  кровати,  осторожно  спустила  ноги  на  пол, присела на краешек, взглянула  на  меня, улыбнулась.  Поправила  опутавшую  плечо повязку,  пригорюнилась.  Нет,  мне  на  нее сейчас лучше не смотреть!  И  вообще лучше  о  ней  не думать.  Ни о ней, ни о  маме. Я страшно  расстроюсь, потом  разозлюсь.  Я  не смогу работать.  А  мне нужно  работать. У  нас  совсем   туго со  средствами.

               
                ххх

   Сегодня   я  впервые   вышла из  дома, после того как  нас с дочкой сбила машина.  Молодой  мужчина - кавказец с  купленными правами, который, по словам  его отца, в  обычной жизни и  мухи  не  обидит, сбил  и  убежал - храбрец. Его,  конечно,   поймали.
  Я  тоже  уже почти  могу бегать.  Вчера  вечером   с меня  сняли  гипс  в  травмопункте.   Пытались  развести   на   деньги, но  мужу удалось отбиться.  И сегодня  с  утра  пораньше  я  на  радостях  уже  два  раза сбегала в магазин,  потом погуляла  с  собакой  и  пять часов  кряду  просидела  за  компьютером. 
  Теперь я знаю, что электромагнитные волны  - это не досужие выдумки  авторов школьников  учебников и  фантазеров физиков.  Я  вижу  и осязаю  их  воочию. Вот они повсюду  в комнате, как  круги  от брошенного камня,   разбегаются от  ПК. Это от  них  у  меня такое состояние, будто меня  включили в  розетку. А   турбинный  винт в  голове   теперь  вращается, практически,  не переставая.  И   сердце, оно,  кажется,  сейчас выстрелит  из  груди, пробьет  стекло и, как реактивный снаряд,  умчится  куда-нибудь  в  сторону Архангельска,  оставив   после себя в  комнате  четкий   белый   след. Этот  невесомый след  растает -  и я умру. Навсегда.  Все кончено!  Я  умираю…


                ххх   

   Я  умираю  день, и два, и три…  Я  умираю  по нескольку раз на дню  каждый  день уже в течение  месяца. И все никак  не  могу склеить ласты.  Но самое неприятное не  это, а то, что  и  привыкнуть   регулярно   отдавать  концы -  я  тоже  не в состоянии.  Говорят,  привычка  вырабатывается  за  две недели. Вздор  и  враки!  Эта  никак  не желает  вырабатываться.  Все,  чего  я сумела  добиться -   это  несколько облегчить  свои  приступы  словесными   заклинаниями.  Как  только агония  начинается  я,  как  пришпоренная,   принимаюсь твердить  себе: это уже  было с тобой,  пройдет, не обращай внимания. Было и  пройдет!..  -  такая   соломонова  мантра.   
   Муж купил мне учебник по неврологии и еще один  по психиатрии.  Кое-  что, кажется,   начинает  проясняться. 
  И  прояснится,  разумеется…    Если  я  раньше   не  сыграю в ящик.
    Приезжает  очередная  скорая. Ну, наконец-то! Самой  везучей  из   самых  невезучих  немножко повезло.   Карета привезла доктора, которому, кажется, известно, что со мной делать. -  У вас посттравматический синдром, -  сообщает он  то,  что и без  него  достаточно очевидно.  Но к счастью, этим  не ограничивается.  Добрый  доктор   выписывает  мне направление  на  Шаболовку. Не   пугайтесь, это  не   психушка!  Это   знаменитая  московская  клиника  неврозов. Там  даже  Высоцкий лежал.
-  И после этого  вы  уверяете, что  это не  психушка?
-   Там  бесплатно,  -  улыбается доктор.


                пр.