Глава 30, часть 1 Боль

 Он стонет, что бы я не делала, когда прикасаюсь к нежной коже у него на спине, когда осторожно целую родинки на его лопатках, стонет, когда щекочу волосами низ живота, и когда провожу ладонью по его бедрам, ласкаю пах. Он напряжен, слегка напуган, и смотрит на меня, как фанатик на икону в церкви, затаив дыхание.
 Осторожно проведя языком по его тонкой шее, я наталкиваюсь на крохотные родинки и целую их по очереди. И в ответ снова получаю этот блаженный, но удивленный стон. Моя рука тем временем все еще гуляет в его паху, и мне приятен жар, который оттуда исходит, накаляясь с каждым мигом.  Под пальцами у меня легкий пушок его волос, а под правой рукой напряженно пульсируют тонкие кости позвонка.
 Я сажусь на него верхом. Усмехаюсь про себя: всегда любила скачки, но давно не каталась на лошади. Спасибо, милый друг, что даешь возможность почувствовать себя наездницей.
 Он, кажется, совсем забыл, как дышать, когда, направленный мной, вошел в меня – аккуратно, слегка, я даже ничего не почувствовала. Это – расплата тебе, Джейн, за его юность и неопытность. Ему нужно время, чтобы привыкнуть.
 Я отрываюсь от его губ, которые еще несколько секунд назад целовала, и замираю на нем, смотря в его глаза. Когда он все же начал дышать и дрожь в его теле немного унялась, я шепчу, обдавая жарким дыханием его ухо:
 - Все хорошо. У тебя все отлично получается.
 Он приподнимается на локте и входит в меня глубже. Из его груди вырывается урчание, эти чувства новы для него, но, несомненно, приятны, да и я неожиданно стону – из него выйдет прекрасный любовник с таким-то орудием.
 Его руки неуклюже застыли в воздухе, и он совершенно не знает, что с ними делать. Я ложу их себе на бедра, смыкая в кольцо. Пальцы у него теплые и длинные, как у пианиста. Несколько секунд они просто замерли на них, но потом он смелеет и проводит по бедрам и талии вверх-вниз.
 Решив, что он достаточно привык, я начинаю двигаться на нем. Он довольно быстро улавливает рисунок и подается мне навстречу, стоная каждый раз, когда наши бедра соприкасаются.
 Я закрываю глаза. Я знаю, что не должна так делать, но соблазн слишком велик. И вскоре я уже забываю, кто со мной, перестаю понимать, что подо мной извивается и стонет этот мальчик, что это его мягкие губы целуют мою спину, что это его язык требовательно гуляет у меня во рту.
 Я не здесь и не сейчас. Я в своем прошлом с единственным мужчиной, которого когда-либо любила.  Это его крутые бедра я сейчас ласкаю, его завитки на груди танцуют в эту секунду под моими пальцами.  Это его руки неистово и жадно теребят мои соски, и под его языком они набухают и оживают. Это он, тот кого я люблю, сейчас стонет  и шепчет мое имя, обдавая жаром мое ухо и шею. Это он вонзается в меня сильнее и  каждый раз словно жалит мне лоно. Это его шрамы на спине я ласкаю пальцами. И он вот-вот готов кончить, когда я сжимаю его ягодицы руками.
 Я возвращаюсь на землю и открываю глаза. Мой любовник лежит, уткнувшись носом в ложбинку меж моих грудей и довольно сопит. Его нежная кожа излучает запах юности и только что оставленной невинности. Он кончил прямо на мою простынь, дабы закрепить свое здесь присутствие.
 И с ужасом я осознаю: это мальчик, пришедший ко мне вчера вечером. Это мальчик.
 Но это не Грейсон.
 Я откатываюсь от него на другую сторону кровати и резко встаю. Я противна самой себе. Хочется скорее нырнуть в воду, и смыть с себя всю эту грязь. Мой любовник залез под одеяло, только глаза и видно, и скрутился в позу эмбриона. На меня он не смотрит, но жадно нюхает оставленную мною только что подушку.
 Накинув кое-как халат на плечи, я подхожу к зеркалу и начинаю яростно орудовать расческой. Я так зла, что мне хочется вырвать волосы. Или выбросится из окна. Я ловлю свой взгляд в зеркале, но тут же с отвращением опускаю глаза на гладкое дерево туалетного столика.
 Он дышит и лежит на моей постели, не двигаясь. Но меня сейчас раздражает все, даже его дыхание. Да как он посмел вообще явится ко мне? Как посмел разрешить мне ему остаться?
 Исподлобья я наблюдаю за его скрученным в комок телом, и решение приходит само собой. Он отвернулся и закрыл глаза, а значит, все равно ничего не увидит.
 Поэтому я насыпаю в бокал, стоящий на туалетном столике, белый порошок. Ну вот и все, мой мальчик. Еще немного и твоя никчемная жизнь закончится. Такова расплата за любовь с леди Джейн Уизерби, ничего не поделаешь.
 Себе я тоже наливаю вина и подхожу с бокалами к кровати.
 Поставив их на прикроватную тумбочку, я склоняюсь над юношей и целую его в спину, возле маленькой родинки под левой лопаткой. Он встрепенулся, видно дремал, и поворачивается ко мне лицом. Но смотреть на меня не осмелился и опускает глаза на красный шелк одеяла.
 - Сколько тебе лет, Патрик?
 Он садится, натягивая на себя одеяло, и, помешкав,  отвечает:
 - 17, миледи.
 Этот ответ настолько предсказуем, что вызывает у меня лишь легкую улыбку:
 - А на самом деле?
 На мгновение он все таки поднимает на меня свои огромные оленьи глаза, и, кусая губы так, что на них появляется кровь, шепчет, залившись краской, как рак:
 - Позавчера исполнилось 15.
 - Поздравляю – усмехаюсь я, беря его под руку.
 - Спасибо, миледи – выдавливает он из себя, ставши и вовсе багровым.
 Я протягиваю ему бокал с вином:
 - Кажется, мы уже отметили твое день рождение, милый. Закрепим напитком богов, что скажешь?
 Он смотрит на меня испуганно, стесняясь полюбоваться моей грудью, хотя я вижу, как ему этого хочется, а потом заявляет:
 - Я не пью вина, миледи.
 Это меня позабавило и я с непринужденной улыбкой заявляю: - Но ведь речь не о бутылке, Патрик. Я всего лишь хочу выпить с тобой один бокальчик вина.
 Да, да, ты успеешь добраться под двери своего дома, а потом мы с твоими родителями, будем плакать вместе над твоей могилкой. Мне не привыкать, мрачно думаю я и протягиваю бокал.
 Но он не берет. Вместо этого он совершает нечто такое, что заставляет меня на мгновение перестать дышать. Схватив мои руки в свои потные ладони, он начинает жадно покрывать их поцелуями, а потом добирается до моей шеи, лица, глаз. По моим щекам текут его слезы, или это я плачу, я уже плохо понимаю.
 - Миледи, я… Пожалейте меня, миледи, я дышать теперь без вас не смогу – в запале бормочет он, жадно целуя меня куда попало, и из глаз его льются слезы. Он так крепко сжал мою руку, что у меня уже кости хрустят.
 И вдруг я с ужасом осознаю, что только что едва не убила этого несчастного ребенка. Хотя, лучше бы убила, чем вот так влюбить его в себя, глупая, я же знала, как на него подействует проверенное на сотне мужчин оружие. Боже мой, я, кажется, сошла с ума, иначе как еще описать все, что происходит? Что же я делаю?
 Что, черт возьми, я творю?
 Бокалы с грохотом падают на пол и разбиваются, я пытаюсь остановить безумца, вразумить его, пока он ласкает меня, судорожно всхлипывая:
 - Ну что ты, Патрик, что ты такое говоришь! Конечно сможешь – бессвязно говорю я, утопая в потоке его неистовых ласк и страстных поцелуев. – Беги от меня, мальчик, немедленно, слышишь? Беги от меня прямо сейчас, спасай себя!
 - Нет! – горячо протестует он. – Нет! Я погиб уже, погиб, уже поздно… Я без вас и секунды дышать не смогу. Миледи, вы мой воздух, вы все в этом мире, что хотите со мной делайте, только не гоните сейчас от себя, я умаляю…
 Я обнимаю его за плечи, стараясь успокоить дрожь, овладевшую им, и глажу по голове, пока он рыдает у меня на плече:
 - Милый, милый, дорогой мой мальчик… Да как же ты не понимаешь, нам нельзя быть вместе! Прости меня, я сглупила с тобой,прости!
 - Но почему? – отчаянно кричит он, едва не ломая мне пальцы. – Я люблю вас, миледи!
 - Потому, Патрик! Потому что я проклята! Я проклята, мальчик. Ты благословлен.
 Он, наконец, перестает лихорадочно ласкать меня, останавливается, внимательно смотрит на меня, и качает головой:
 - Я не понимаю…
 - И не поймешь – отвечаю я. – Просто уходи. Уходи, прошу тебя, и никогда больше не появляйся на моем пути. Уходи.
 Он сидит на постели, замерев, и вновь забыв, как дышать, но через несколько секунд встает и, захватив одежду, убегает от меня, как от чумной. Словно от безумной.
 В комнате воцарилась тишина. Она настолько глухая и абсолютная, что я слышу, как за стенкой дышит моя Эмилия.
 Я так и сижу на краешке кровати, сжав голову в тиски. Немыслимая боль черной кошкой скребется в моем сердце и разрывает меня на куски. Я запрокидываю голову назад, не давая выкатиться позорной слезе. Ну уж нет, я с семи лет не плакала и теперь не заплачу, даже если от боли разлечусь на осколки.
 Я роняю взгляд на туалетный столик, где по-прежнему стоит початый графин вина.
 Я подхожу и беру его. Он почему-то кажется мне очень тяжелым сегодня, хоть это, конечно, не так. Пока я донесла его до кровати, едва не лишилась руки. Слабею, чего никак не могу себе позволить.
 Запах вина ударяет в ноздри, я жадно вливаю вино в себя, чувствуя горячую волну, что тут же разливается по телу и греет кожу. Остановилась я только когда выпила изрядную треть графина, и все же не смогла его удержать в руках. Графин с грохотом полетел вниз и разбился, а по полу расползается красная густая жижа, похожая на кровь.
 Несколько минут я сижу, прислонившись к спинке кровати, но потом поднимаюсь.
 Вино изрядно ударило мне в голову, потому что перед глазами все плывет и кружатся какие-то круги. Мне стоит огромных усилий дойти до двери, я держусь за стенки. Позабыв об остатках графина на полу, наступаю на осколок и раню ногу. Отвратительное чувство, как будто тебе вонзили нож в сердце. Хотя, лучше бы вонзили. Глядишь, оно бы так не болело.
 Я больно ударилась лбом об дверной косяк и сжала зубы, чтобы не закричать. Остановившись на пороге, я тяжело дышу. Пришлось признать, что выпила я не просто лишнего, а очень много, да еще и на голодный желудок. Ужасно, когда леди вынуждена спиваться в одиночестве, чтобы не сойти от него с ума.
 Раненная ступня саднит, но меня мало заботит масштаб катастрофы. Даже если я вонзила в ногу один из крохотных осколков, это – ничто, по сравнению с всаженным в мое сердце кинжалом предательства от проклятой нечисти Грейсона.
 Мне нужно принять ванну, хвала небесам, она в моих покоях, а не где-то на луне.
 Когда я все-таки добираюсь до ванной, тяжело опускаюсь на нее, открывая воду.
 Осмотр поврежденной ступни наличия осколков не показал, но она все еще кровоточит. Ну и черт с ней.
 Бывали травмы и похуже, и, как оказалось, самая страшная боль – та, что носишь в душе.
 Я забираюсь в горячую ванную с опаской и поджимаю под себя колени, как тот мальчик, которого я любила и прокляла собой сегодня утром. Мне сейчас тоже ужасно хочется скрутиться в позу эмбриона и улететь отсюда навсегда, чтобы никто не мешал. Но это невозможно. А даже если бы и было, мне, наверное, никуда не деться от воспоминаний, что преследуют меня повсюду.
 Я всегда обожала принимать ванную. Горячая вода и пена, чудесный запах мыла доставляли мне немыслимое удовольствие, едва ли не такое же сильное, как секс, или охота на кровопийц. Это было проверенным способом расслабится и понежиться вдоволь.
 Но теперь я просто ненавижу купаться. То, что нормально для других людей, что обыденно, для меня подобно страшной пытке. Мне хочется бежать, закрыв уши, чтобы не слышать собственного крика. Мне хочется звать на помощь.
 В ванной, пока мое тело омывает горячая вода, я становлюсь теперь совершенно беззащитна перед врагами куда более могущественными и беспощадными, чем самые кровожадные вампиры – своими воспоминаниями.
 Это место – триумф Грейсона надо мной. Здесь мысли о нем буквально терроризируют мой мозг, ни на секунду не давая передышки.
 Но я, наверное, люблю причинять себе боль, потому что снова закрываю глаза, в сотый раз приготовившись увидеть то, от чего просто схожу с ума.
 Вдыхая ноздрями воздух, я опять слышу его запах – мяты и терпкого парфума. Мои мысли уносят меня в тот вечер, когда я лежала здесь не одна. И хоть прошло уже почти восемь месяцев, я все еще помню шрам над его правым соском и каждую волосинку на его руках. А еще я помню, как смешно крутятся волосы внизу его тугого живота и в паху, и три крохотных родинки возле его пупка, как у ребенка. И то, как было чудесно лежать, уткнувшись головой в его грудь, положив голову ему на плече, пока его рука вальяжно поглаживала меня по спине. Такой простой жест, ничего эротичного, но, наверное, это было самое огромное наслаждение, что я когда-либо испытывала в жизни от прикосновения его холодных пальцев к моему позвоночнику.
 Это было так непривычно, так странно ощущать и так сладко! Я поцеловала его, заставив себя оторваться от его губ, пахнущих виски и кровью, хотя не хотела, чтобы этот момент заканчивался и приникла к его плечу, нащупав под рукой волосы на его груди. 
 О чем я тогда думала? О том, что сдалась на его милость и это впервые было невероятно приятно – в сто раз лучше, чем диктовать и доминировать. Это был тот самый момент, когда женщина во мне напрочь убила Охотницу и я слишком много позволила себе. Я позволила себе надеяться, что между нами возможен не просто секс, но и такие сладостные моменты близости, как этот. Позволила себе поверить, что его чувства к Мине Мюррей – глупости, придуманные ревнивой женщиной, не более того. Позволила забыть, что ни одному мужчине никогда не отдавала своего сердца раньше, потому что это вдруг случилось – я отдала свое сердце Грейсону и меня ничуть это не заботило.
 Я плюнула на истерический вопль собственного рассудка о том, что ни одно живое существо в мире попросту не может устоять против древнего вампира, не будучи серьезно подготовленным. Для меня Грейсон был героем, который спас мне жизнь. По сути, именно так он и поступил, но я уже тогда должна была задуматься если не о том, как ему удалось так долго продержаться против сильного Кровопийцы, то хотя бы о том, почему он оказался жив, если его сердце не билось, и я сразу поняла это. Как должна была понять еще раньше, почему он совершенно не потеет, хотя любовь с ним такая горячая, что иногда я думала, у меня остановится сердце или вылетит из груди. Я должна была прислушаться если не к доводам разума, то хотя бы к моим братьям по Ордену, которые твердили мне неустанно о том, кто такой мой новый блистательный любовник, особенно Браунинг. Но я не сделала этого. И тот вечер, проведенный в ванной, убил последние мои подозрения.
 Напуганная, что могла навсегда потерять его, я прислушивалась к каждому его вздоху, ловила каждое дыхание, каждый оттенок во взгляде. Мне было хорошо так, как никогда в жизни. Как же сладко было целовать его, раскаиваясь за то, что выставила его из дома, показала мужчину, имя которого забыла уже через несколько секунд после того, как он шепнул мне на ухо: «Когда-нибудь, миледи, вы поймете, что я совсем не играл», что дергала его за ниточки, как тряпичную куклу, и провела отвратительный вечер в компании с каким-то чужаком вместо того, чтобы вновь сгорать в его объятьях.
 Я раскаивалась за то, что у меня было открыто окно и эта проклятая нечисть влетела в него, едва не лишив Александра жизни. За то, что он вступил в потасовку, в результате которой мог погибнуть. За то, что наговорила ему столько гадостей несколькими часами ранее, хотя должна была шептать ему слова любви и ничего другого. Я капитулировала и гордилась этим. Мне ничего уже больше не хотелось, кроме как целовать его, гладить его тело в порезах и шрамах, вдыхать терпкий запах парфума и виски, исходящий от него, кричать ему о любви взглядом, потому что словами я не умею,, и лежать, уткнувшись носом в его плече.
 Я страстно жаждала его – чтобы он был со мной, во мне, рядом, слился со мной в одно целое и никогда никуда не отпускал. Обезумевшая от своей страсти, и от ощущения того, что могла его потерять навеки, еще несколько минут назад прижимающая его к своей груди, успокаивающая, будто испуганного ребенка, я желала навеки стать его частью, родинкой на его теле, шрамом на его запястье.
 В ту ночь я окончательно потеряла себя в нем. Мне следует теперь признать – я проиграла вампиру именно там, в моей ванной, задолго до того, как пришла его убивать на окраину Лондона.
 Но тогда мне было все равно. Так сладко и чудесно было ощущать себя просто женщиной, желанной, нужной и защищенной, что я словно бы улетела куда-то.
 Я любила его.
 Я любила, а он безжалостно вгонял когти мне в сердце, победитель в этой войне.
 Прошло уже столько времени, а я все еще не могу понять, зачем он тогда спас меня, почему не дал другому вампиру меня убить. Хотел сам? Тогда для чего пожалел в битве, вернул к жизни, отпустил домой, проигравшую и униженную? Даже сражаться со мной не стал бы, если бы я сама не настояла.
 Это не вопрос для меня, а чистейшая загадка мироздания. Как не бейся – все равно не отгадаю. Однажды в моей воспаленной голове созрела мысль, что он все же испытывал ко мне определенные чувства. Мысль была сладкой, притягательной и желанной. Но и эта глупая мечта развеялась тогда, когда он явился ко мне недавно, и едва не убил, (благо, Эмми ему помешала), защищая свою драгоценную Мину Мюррей…
 Я проиграла по всем фронтам и мне хочется выть от боли.
 Тяжело вздохнув, я открываю глаза.  Отчаянно тру веки, не выпуская наружу слезы.  Как же безумно тяжело вдруг стало просто нежиться в ванной! Что я только не делала, на какие хитрости только не шла, дабы сделать этот процесс менее болезненным – залазила в почти холодную воду, и убегала, едва успев помыться, болтала с Эмили… Даже хотела выбросить это проклятое корыто и заказать новую ванну, но не смогла. Отделаться от воспоминаний о Грейсоне оказалось мне не под силу, убежать от них тоже, а жить с ними и вовсе невозможно. Я загнала себя в тупик, из которого, похоже, нет выхода.
 Вода почти остыла и я с облегчением выхожу из ванной. Все равно все, что не стоило бы, я сегодня уже вспомнила.
 Вряд ли я особо протрезвела, потому что каждый шаг все равно дается мне с трудом, но голова действительно перестала болеть.
 Мне хочется сейчас больше всего закрыться в спальне, накрывшись теплым пледом, но  свет в покоях Эмили заставляет меня пойти туда. Обернувшись по сторонам, я понимаю, что сейчас уже никак не меньше семи утра.
 Увидевшая меня Лара, бежит егозой, раскинув объятья, мне навстречу и обнимает меня за ноги.
 - Доброе утро, милая. Ты уже выспалась? Спала хорошо, я надеюсь?
 - Да. Мне снился мидвизонок из сказки, но потом он усел и я проснулась – лепечет девочка, преданно глядя мне в глаза.
 Она похожа, видимо, на своего отца, только глаза-пуговки мамины. Мы с Эмили обмениваемся многозначительными взглядами, и она поручает малышку няне, а та уводит ее в сад под восторженные расспросы о том, что они сегодня будут делать.
 Я подхожу поближе и любуюсь милой Эмми. Она чудесная и эти острые коленки, которые я когда-то так любила целовать, остались почти девичьими.
 - Привет, дорогая! Я принимала ванну, но собираюсь завтракать. Не составишь ли мне компанию? – как можно более непринужденным тоном спрашиваю я.
 Мне хочется подойти к кровати, но я не могу, слишком слаба, и хватаюсь рукой за дверной косяк. Эмили смотрит на меня настороженно и с подозрением, потом подходит ближе и, пожимая плечами, говорит:
 - Ну, пойдем.
 - Ты не против, если мы позавтракаем в моей спальне? – спрашиваю я. Не хочется спускаться в столовую.
 Наглая ложь, у меня, чувствую, просто не хватит сил дойти до столовой.
 - Не против – говорит подруга с легким удивлением в голосе.
 Едва мы заходим ко мне в спальню, она тут же неодобрительно смотрит на разбитый графин вина и лужу возле постели. Я тем временем сажусь на кровать, жестом приглашая и ее последовать моему примеру. Она неохотно садится и сверлит меня огромными черными глазами:
 - Джейн, ты что пила?
  О, началось! Надеюсь, ей хватит мудрости хотя бы не читать мне морали, раз уж она не смогла удержаться от вопроса. Я мило улыбаюсь и говорю как можно более непринужденно:
 - Я выпила совсем немного, дорогая.  Как видишь, графин с вином разбился. Мне практически ничего не осталось. Надеюсь, ты не собираешься читать мне нотации?
 Едва за появившимся в покоях Дженкинсом с едой снова закрылась дверь, она качает головой, одарив меня сердитым, просто огненным взглядом:
 - Нет, не собираюсь. Я просто хочу понять, что происходит с твоей жизнью.
 Я пожимаю плечами:
 - Все в порядке, Эмми. Я бы сказала, что все просто замечательно.
 - Да уж – язвительно парирует она. – Настолько замечательно, что ты пьешь по утрам в одиночку. Настолько замечательно, что каждую ночь слышу, как ты плачешь в подушку и открываешь окно, хотя на дворе уже ноябрь. Настолько замечательно, что сегодня из твоей спальни вышел полуголый ребенок, крадучись как тать, и рыдая. Сколько лет этому мальчику, кстати?
 - Позавчера исполнилось 15.
 - Поздравляю, Джейн. Ты уже спишь с младенцами.
 Мне дурно от осознания ее правоты и вновь начинает мучать совесть за то, что разбила Патрику сердце. Юный нежный ангел не заслуживал такого. Я отворачиваюсь и демонстративно смотрю в окно, за которым опять начинается дождь:
 - Зря ты так, Эмили. У мальчика все получилось отлично. И губы у мальчика тоже очень нежные и мягкие.
 - Какого черта с тобой творится, Джейн? Сначала алкоголь, потом мальчики безусые, сын одного из членов Ордена, между прочим. Что дальше?
 Я внимательно смотрю на нее. Горящие черные глаза, змеи-локоны и эти безумно острые колени, кожа на которых, я помню, особенно мягкая. По моему лицу ползет хитрая улыбка и в следующее мгновение я уже опрокидываю ее навзничь, что она и ахнуть не успела и залажу сверху:
 - А дальше у меня в планах сладкая шотландская девочка, которой всегда очень нравилось, как я ее целую, дорогая – шепчу ей и уже склоняюсь к ее губам, но она освобождается из моего плена и едва ли не брезгливо говорит:
 - Прекрати, Джейн! Ты пьяна! Едва рассвело, а ты уже в стельку. Что вообще происходит?
 - Ну скучно мне, дорогая, развлекаюсь я так – вздыхаю я, стараясь не закатывать при этом глаза.
 С минуту она смотрит на меня с недоверием, а потом выпалила, сложив руки на груди:
 - В общем, Джейн, спасибо тебе за гостеприимство, но мы сегодня же уезжаем отсюда. Я не хочу, чтобы моя дочь жила под одной крышей с алкоголичкой и лгуньей, боюсь, подцепит дурной пример, знаешь ли.
 О черт, Эмили, и ты туда же! Теперь меня ненавидит, кажется, весь мир и я совершенно никому не нужна, что удивляться, что скоро я залпом научусь графины вина в себя опрокидывать!
 - Ну и куда же ты пойдешь, Эмми, да еще и с ребенком?
 - Я все таки не нищая, Джейн, если ты не забыла. На первое время снимем квартиру, а там можно и дом свой купить. Нужно все равно обзаводиться своим жильем здесь.
 Ее слова пробегают лезвием мне по сердцу:
 - Значит, где угодно, только не со мной, так? – я облизываю ставшие вдруг сухими, губы.
 - Я не терплю, когда мне лгут, Джейн – она все так же бескомпромиссна.
 И это меня злит.
 - Ну и иди к черту! Катитесь вообще все в преисподнюю, да-да, мне плевать, что я – леди и так не выражаются. Пошла вон, видеть тебя больше не хочу!
 Эмми ничего не отвечает, лишь молча уходит из комнаты. Я слушаю звук ее шагов в доме.
 Поджав под себя ноги, я пытаюсь перестать думать, наконец, но у меня не получается. Если Эмили сейчас уйдет, если я позволю ей уйти, этот дом окончательно станет склепом, в котором я себя просто похороню. Та крохотная частица жизни во мне, что еще осталась, не дает мне даже думать об этом.
 Испуганная перспективой потерять единственного дорогого мне человека, я спешно сбегаю по лестнице, едва не переломав себе ноги, и застаю ее уже на пороге.
 Я успела схватить ее за руку почти на улице:
 - Прости меня, Эмми. Пожалуйста!
 - Ого! Леди Джейн извиняется? – саркастически спрашивает она. – Я думала, ты не умеешь. Ты нарушила свои принципы?
 Я окидываю ее долгим печальным взглядом. Бессилие в конце концов, берет надо мной верх, и я склоняю голову на ее хрупкое плече, вдыхая лавандовый запах:
 - Правда, извини меня, Эмми, милая. Я просто смертельно устала. Устала, понимаешь?
 Какое-то время она стоит, замерев на месте, но потом ее рука ласково спускается мне на голову и играет в моих волосах:
 - Я понимаю тебя, Дженни, милая. Несколько лет назад я тоже переживала нечто подобное. Меня спасло рождение Лары.
 Спасибо, утешила.
 - Значит, я безнадежна, и меня ничто больше не спасет?
 Она улыбается со всей любовью, на которую только способна. Потом вдруг говорит тоном первооткрывателя:
 - Послушай, милая, а поедем-ка погуляем! Тебе нужно подышать свежим воздухом. Заодно и успокоишься. Давай?
 Когда она предложила это, я вдруг осознала, что уже четвертый день почти не выходила из комнаты, и если так дальше пойдет, совсем забуду, что такое кислород. В ноздри бьет запах свежего воздуха и шуршащих под ногами листьев.
 Когда я была очень маленькой, мы с мамой собирали их в парке возле нашего дома, и мне это нравилось. Это – чуть ли не единственное, что я помню из детства.
 Поэтому я радостно соглашаюсь и бегу переодеваться.

  … Мы совершили целый круг почета, полюбовались Гайд-парком, зашли в кофейню на Бейкер-стрит и даже кормили уток в Темзе. Странное, совершенно забытое чувство вдруг всколыхнулось во мне, как будто я – ребенок, у которого нет ни забот, ни боли, ни этой проклятой любви.  И в конце концов, милая Эмили приводит меня в уютную рощу, усыпанную разноцветным ковром из листьев.
 Я тут же открываю дверцу кареты и выхожу на улицу, с наслаждением ступая по шуршащему ковру. Воздух сырой, как обычно, но слышать этот запах уходящей осени так приятно и так дорого, что я готова расцеловать свою дорогую Эмми за подаренные минуты радости.
 Я вдруг почувствовала себя крохой во всех смыслах этого слова. Какая-то приятная беззаботность легла мне на душу, согревая ее теплом, и я понимаю – я всего лишь песчинка в этом прекрасном мире уюта и красоты.
 Мы с Эмилией ничего не говорим, просто бродим по этим разноцветным шатрам из листьев и собираем каждая свой букет. У меня он уже так огромен, что почти не помещается в руках, но я не останавливаюсь, подбирая все новые и новые листья.
 Подойдя к очередному пригорку, вдруг почувствовала: что-то не так. Я останавливаюсь и принюхиваюсь к запахам вокруг меня, точно зная – что –то изменилось.
 Эмми встревоженно дергает меня за руку:
 - Что-то не так, Дженни?
 Но мне вовсе не до нее сейчас. Я судорожно глотаю ртом воздух, поначалу решив, что точно сошла с ума, но скоро поняв – я не ошиблась.
 Так и есть, я этот запах за километр учую.
 Грейсон где-то здесь. Рядом.
 Со мной.