Без добра врагов не наживешь

Сколько есть событий в жизни каждого человека, которые когда-то были очень острыми и важными, потом провалились в глубины памяти, как в Лету, а спустя годы, иногда многие, вдруг вспомнились так явно, будто происходили только вчера… Сколько есть и таких историй, когда за доброе дело человека беспощадно наказывали и никто не мог ему помочь…
Одна такая история вдруг вынырнула из глубины моей памяти.
Было это осенью 1964 года. Мне пришлось устраиваться на новую работу. Вообще вся моя трудовая деятельность по основной специальности преподавателя английского языка была целый ряд лет неоднородной, пришлось несколько раз менять работу. Просто с тех пор, как я родила сына, именно он стал руководителем всей моей жизни, так называемой производственной – ничуть не меньше, чем какой бы то ни было другой.
1964 год – почти начало моей педагогической работы. Опыт у меня был совсем еще маленький, а сама я очень молодой. И, тем не менее, жизнь уже вынуждала меня решать трудные-претрудные задачи. Той осенью, точнее еще летом, я поняла, что работу, которая мне очень нравилась, придется менять. Я уже два года проработала в английской спецшколе, где меня сразу высоко оценили, почувствовав, что пришла не какая-то юная вертихвостка, которая никуда не смогла устроиться, потому и «двинула в школу», а человек, по-настоящему чувствующий и любящей эту деятельность, что было явлением не столь уж распространенным. Мы тогда часто  повторяли известные строки: «Учитель, перед именем твоим позволь смиренно преклонить колени», но на практике почти не было другого столь же презренного поприща, как учительское. За два года работы в той английской спецшколе, да еще под руководством необычайно толкового, даже талантливого завуча по языку Тамары Сергеевны Царевой я научилась работать по-настоящему. Она нередко приходила ко мне на уроки, всегда хвалила, но делала и замечания, что фактически стало для меня важнейшим способом повышения своей квалификации.
И все же уходить пришлось. Прежде всего потому, что мой полуторагодовалый малыш без конца болел из-за своих огромных гланд. Во-вторых, еще и потому, что мы уже попробовали отдать его, полугодовалого, в ясли, где он болел еще большее. Решили: ясли отменяются.
Я очень этому обрадовалась, потому что ужасно жалко было маленького сына: что за удовольствие проводить бОльшую часть дня в ясельной кроватке, без мамы, без родных, туго спеленутым, что тогда считалось нормой, и горько-горько плакать? Теперь ему предстояло жить только в родном гнезде. Но у меня тут же возникли проблемы с работой. Жили мы трудно. Не работать я не могла. Сообразили, что мне лучше пойти на вечерние курсы английского языка, тогда я могла бы находиться дома с малышом почти весь день, а вечером всегда было на кого из родных его оставить. Повезло: работу я нашла быстро.
И вот в начале нового учебного года, прямо первого сентября, я пришла на курсы. Осень стояла замечательная. Солнечная. Почти летняя. Те дни так и остались в моей памяти окруженными солнечным светом. Своих школьных ребятишек вспоминала с грустью: я очень полюбила их, а они меня. Но что было делать!
На тех курсах, куда пришла работать, я когда-то (до института) училась сама, потому воспоминаний тут у меня было много. Прежних преподавателей почти не осталось, но те, кто еще работали, встретили меня очень тепло.
Хорошо запомнилось ощущение какой-то особой праздничности преподавания на курсах в те первые дни, и происходила она не от одних моих воспоминаний, но и от того, что там делалось. Директором был… пусть этого человека здесь зовут Юрием Вадимовичем Днепровым. В свое время я у него училась, он вел в те годы замечательный предмет – английскую и американскую литературу. На языке, конечно. К сожалению, этих часов было очень мало по программе, но Днепров помнил меня и принял на работу с удовольствием. Сам он не только директорствовал, но, как было положено, еще и преподавал на курсах. Мне рассказали, что есть у него одна общеязыковая группа и совершенно особые часы во всех старших по уровню группах. В тот период началось повальное увлечение предметом, который прежде не существовал в принципе: техническим переводом. Это вообще было время, когда интерес к техническим специальностям и соответственно вузам превалировал, язык нужен был всем и везде, шел поток специальной литературы именно на английском, так что идею создать и преподавать предмет, который коротко называли техпер, подала сама жизнь. Преподаватели языка откликнулись на это кто как: для многих технический язык, как и всё техническое, оставался террой инкогнита, никакого энтузиазма не вызывал. Но все-таки люди понимали, что без техпера нагрузка у них будет меньше, поэтому взялись за освоение новшества.
Мое ощущение праздничности, когда приходила на работу в те свои первые дни и недели, было связано как раз с общим энтузиазмом, и преподавательским, и студенческим, вызванным новым предметом. Все суетились, что-то горячо обсуждали, радовались тому, что усвоили еще десяток новых терминов и перевели еще одну техническую статью, даже говорить на эти темы пробуют. Мне такой нагрузки не предлагали, потому что я, как говорили коллеги, «еще маленькая», то есть мой преподавательский опыт слишком невелик. Честно говоря, я радовалась: хотела преподавать только английский язык как таковой.
Большой сложностью в те годы были учебники для преподавания английского. Даже общие, не то что для технического перевода. Не появились еще на нашей территории знаменитейшие потом и десятки лет широко использовавшиеся учебники Эккерсли и Хорнби  из Англии, не написали еще и не издали наш учебник трех авторов, известный по имени одной из авторш, Н.Бонк, для Академии внешней торговли, фактически годный для любого учебного заведения. Преподавали мы в основном по учебникам ИНЯЗа, Института иностранных языков, брали только их пособия для первого и второго курсов. Многое придумывали сами и распечатывали на машинке отрывки из художественной литературы. А для технического перевода не было ровным счетом ничего.
И вот наш директор Юрий Вадимович Днепров, который был в этом вопросе главным, нашел выход из положения: сам написал такой учебник и сделал к нему все разработки. Это был поступок фантастический, он мог внушать только огромное уважение. Днепров сделал и словарь к учебнику. Нашел где-то все нужные тексты, внес их в учебник. Более того, самостоятельно разработал технические материалы по разным областям. Я помню, как горячо обсуждали его пособие преподаватели. Все были очень счастливы, и с появлением такого учебника желающих преподавать технический перевод сильно прибавилось.
Издать учебник официально не представлялось возможным. Везде и всё тогда было забито своими деятелями, никуда не пробьешься. Да Днепров был не из таких людей, он был золотым  работником на своем месте, а что-то пробивать… Это было очень сложно. Об издании учебных пособий за свой счет и речи не могло быть. Днепров думал. И придумал: размножить весь свой материал на ротапринте (ксерокс еще не существовал) и сделать столько копий, сколько понадобится преподавателям, работающим с техническим переводом, и всем студентам. Деньги на ротапринт и изготовление многих десятков копий он нашел: уплатил свои. Это было, конечно, несправедливо, и он решил их собрать. Только за копирование материалов. А самую главную работу по написанипю пособия он сделал бесплатно!
Очень важно помнить, что в то время не только не существовало никакой печати книг и пособий за свой счет, но всё, что печаталось на машинке, размножалось на ротаторе или ротапринте и распространялось среди людей, считалось самиздатовской литературой, а за это наказывали. Видимо, Юрий Вадимович и не подумал в эту сторону, потому что политикой он не занимался, диссидентом (они тогда только начали активно  появляться) не был, а то, что он написал, представляло собой учебное пособие для преподавателей и студентов. Это можно было приравнять к рабочей тетради, которую он решил распространить среди тех, кто вместе с ним осваивал совершенно новое дело в области преподавания английского языка. Если бы он просто распечатал много экземпляров, но не продавал их, ничего бы дальше не случилось. Но он продавал – чтобы реализовать личные затраты. В своем рабочем кабинете, куда приходил задолго до начала рабочего дня. Да что там говорить – курсы же были и вечерние, и дневные, то есть он находился на работе часов с двух и до десяти. И в этом маленьком кабинете он отвел  уголок, где сложил привезенные на курсы экземпляры своего нового пособия. Каждый был не просто скреплен, чтобы страницы не рассыпались. Получилась своего рода кустарная книжка, в каких-то частях напечатанная на машинке, кое-где написанная от руки. Можно было открыть ее на любой странице, и ты моментально уткнулся бы в   технические тексты или выписанные к ним ключевые слова, какие-то разъяснения.
И – всё, ничего больше там не было, и уж тем более ничего крамольного.
Студенты и преподаватели техпера буквально ожили: с пособием в руках, с очень толковыми разъяснениями по любому важному поводу, с тщательно выписанными, переведенными, а то еще и технически объясненными терминами этому предмету теперь мог обучиться кто угодно. И обучать ему тоже мог любой преподаватель. Чудо, да и только! Лет десять, а то и двадцать спустя стали появляться учебники по техническому переводу, научно-технические словари и что угодно еще, но они уступали тому, что создал Днепров. Он тогда фактически далеко обогнал официальные органы образования по созданию учебника для преподавания нового и  нужного предмета и к тому же сделал его очень качественным. Потрясающе! Знатоком английского языка и его преподавателем он был отличным, это отмечали все, кто с ним соприкасался.
Итак, преподаватели и студенты получили прекрасное рабочее пособие. Теперь каждый день они заходили в маленький директорский кабинетик и покупали пособие, уплатив пять рублей. Большие ли это были деньги? Да нет. Кстати, курсы были хозрасчетным предприятием, студенты платили там по семь рублей за месяц учебы, это было очень дешево. В будущем учеба на курсах стала весьма дорогой. А в то время любой студент, который мог уплатить семь рублей в месяц за учебу на курсах, мог легко уплатить и пять рублей за прекрасное пособие, рассчитанное на год занятий. Они входили в кабинет Днепрова, чуть-чуть озабоченные: а вдруг им не достанется экземпляр? Понимали: потом подвезут еще, в итоге достанется, но так хотелось получить его как можно скорее! Юрий Вадимович продавал свое пособие собственноручно: получал пять рублей, выдавал экземпляр. Когда ему было некогда, помогала секретарша. Всё хорошо продумал и отладил.
Сколько существовало это предприятие? Очень недолго. Наверное, всё уложилось в мои первые две рабочие недели. Пока я приезжала на курсы в те озаренные щедрым солнышком сентябрьские дни, пока с грустью ностальгировала по прошлому – и своему студенческому на этих же курсах, и по каким-то иным дням, - там шла большая и очень продуктивная работа. В группах, где все студенты уже купили пособие Днепрова, дело стремительно понеслось вперед. Все без конца хвалили  новый учебник и горячо благодарили его автора и создателя. Не только в душе, но и при каждой непосредственной встрече в коридоре: просто кланялись ему и говорили большое спасибо.
Ничто не предвещало беды. Да и откуда ей было взяться в этой добротной рабочей обстановке? К чему тут можно было придраться? За что наказывать? За что напускать беду на прекрасное учебное заведение, на тех, кто там работал, если единственным, чего они хотели, было желание и старание обучать своих студентов как можно лучше?
А она пришла, эта лютая беда, в лице неожиданно нагрянувшей на курсы комиссии. Все преподаватели сразу подтянулись, считая, что сейчас пойдут из одной аудитории в другую на конкретные занятия и будут, как это называется, ловить блох, то есть придираться ко всякой ерунде. Больше ловить было нечего, все преподаватели курсов работали отлично.
Однако комиссия явилась с совсем другой задачей. Они прямиком направились в кабинет директора (а пришли, надо сказать, за полчаса до начала вечерних занятий, как раз в те минуты, когда он вольготно распродавал пособие по техперу). Вошли без стука, открыв дверь ногой, как такое называется. Днепров сидел за своим маленьким столиком, рядом стояли два студента (больше в кабинете уместиться не могло), еще несколько человек ждали в коридоре. Днепров знал членов комиссии, потому сразу отвлекся от продажи, уставившись на пришедших вопросительным взглядом. Но они ласково сказали: «Продолжайте, продолжайте, Юрий Вадимович, мы подождем, нам не к спеху». Слова эти сопровождались такими милыми и одновременно уважительными улыбками, что директор, ничего не заподозрив, вернулся к своей работе. Вручив пособие двум студентам, которые находились у него в кабинете, он приостановил продажу, вышел в коридор и попросил стоявших за дверью зайти в перерыв, то есть в перемену. Вернулся в кабинет, усадил гостей. Было тесно. То немногое свободное пространство, что там еще оставалось, крепко заняли ротапринтные пособия. И все же гости сели, нашлось местечко.
 И тут началось.
Конечно, никто, кроме секретарши, при этом не присутствовал, но потом о визите гостей и их «беседе» с Днепровым не говорил только ленивый. При каждом очередном пересказе, как это обычно бывает, добавлялись детали, что-то менялось, возможно, и искажалось, однако оставалось и сохранялось главное, заключалось оно в том, что Днепров нарушил закон: продавать собственные пособия, изданные не типографским, а самиздатовским путем, - преступление, потому его ждет очень серьезное наказание. Они предъявили ему важные документы, где четко были выписаны законы для таких нарушителей и шел подробный перечень возможных наказаний за это преступление. Пару раз директор  попытался что-то вякнуть – что он не нарушал закона, а помогал студентам, но комиссия слушать не стала и вскоре удалилась.
На столе у Днепрова остались лежать несколько важных бумаг: те самые законы, которые ему уже растолковали, и приглашение явиться в Мосгороно – Московский городской отдел народного образования - и еще куда-то, в определенные дни и часы. Было даже письменное предупреждение о том, что если он не явится, то лишь усугубит свою вину и наказание.
…С этого дня закончилась моя солнечно-сентябрьская эйфория, большая радость по поводу того, что я перешла работать на родные курсы, и началось что-то совершенно противоположное. Вся обстановка там стала заговорщической. Преподаватели собирались кучками у кого-нибудь в аудитории и шептались, шептались о том, что произошло. Говорили, что Днепрова теперь постоянно таскают по инстанциям и грозят уголовным преследованием за нарушение Закона. Он сначала кипел, как самовар, а потом кипеть перестал, видимо, его сильно припугнули. Кстати, на курсах в те годы еще работали три-четыре человека из прежнего состава преподавателей, когда я была студенткой: они состарились почти на десять лет и пребывали уже в том возрасте, когда давно пора сидеть дома и пенсионерски гулять по дворику. Наши преподаватели были людьми глубоко  интеллигентными. Но, пожалуй, главное заключалось в другом: по крайней мере, двое из этих людей были арестованы при Сталине как враги народа и очень хорошо знали, как власти могут разделаться даже с самыми хорошими людьми. Точнее, именно с хорошими расправлялись особо жестоко. В Мосгороно наверняка крепко поговорили с нашим директором на эти темы, и он решил не бунтовать, но бороться тихо, однако настойчиво; он был членом партии, конечно, и считал, что правда  на его стороне: так много потрудился и проявил  огромную заботу о людях, к чему партия всегда и призывала; говорил он убедительно,  доказывал свою правоту, с этим и ходил из одного бюрократического кабинета в другой.
Теперь, явившись на работу, все преподаватели сразу устремлялись к Днепрову – посмотреть, как он, что-то подсказать, поддержать. Работать с его пособием продолжали, только ни они, ни студенты не приносили его больше на уроки, переписывали очередные нужные страницы в свои тетрадки и действовали очень продуктивно. Если бы вдруг припожаловала очередная комиссия и заявилась бы прямо на урок, даже не предупредив об этом, если бы собрали у студентов и преподавателей все тетрадки с целью поискать там «следы Днепрова», это было бы очень трудно: студенты – то ли сговорившись, то ли каждый дошел до такой мудрости сам, - все записи вели по-своему и  по-разному; общими могли быть только какие-то кусочки текстов и слова к ним, а это и так всегда бывает, при любых групповых занятиях. Никакой разговор комиссии со студентами не выявил бы «наличие Днепрова» в их тетрадях.
В «хождениях по мукам» наш директор взбирался на все более высокие ступени, но ничего хорошего для себя не приобретал, невиновность свою и ценность дела он доказать не мог. Наоборот, всем начальникам на лестнице инстанций был известен каждый его шаг: когда он приходил к очередному чинуше, там все об этом уже знали. Обычно с таких визитов Днепров прямиком ехал на курсы и там рассказывал коллегам и подчиненным об очередной неудаче. Ему очень сочувствовали, что-то советовали, но звенел звонок, все расходились по аудиториям, и директор снова оставался наедине со своей бедой и великой несправедливостью, которая так неожиданно обрушилась на него.
А преподаватели накалялись все больше и решили не только начать самим ходить по инстанциям (кое-кто в одиночку это уже делал, ходил вместе с Днепровым, чем его очень поддерживал), но и действовать самостоятельно. Люди на курсах работали умные, культурные, исключительно интеллигентные, знающие. Все возмущались тем, что  формалисты наказали хорошего и умного человека за то доброе дело, которое он делал для всех. Решили пойти по инстапнциям группами. Писали заявления. Доказывали устно, что Днепров не хитрый прохиндей, как его уже окрестили чинуши, а настоящий советский человек, который истово служит людям и Добру. Ходоков выслушивали, что-то записывали прямо при них и … вежливо выставляли вон. Предлагали позвонить тогда-то; можно и зайти узнать результат, но не надо ходить кучами (так это называлось у чиновников), пусть явится кто-нибудь один. Очередному такому посланцу снова и снова доказывали, что все их выходки (даже не выходы на очередную ступень или в более высокую инстанцию, а выходки, говорили чиновники) - напрасны. Что дело Днепрова – уже дело, даже Дело - пересматриваться не будет, решение принято однозначное и справедливое. Услышав такое резюме, преподаватели возвращались на курсы опечаленные, расстроенные, но пока еще не сдавались и говорили, что будут продолжать бороться. Инстанций «ввысь» еще несколько, просто надо идти постепенно и последовательно, ни одной не пропуская. Потому что если через кого-то переступишь, то, во-первых, сразу наживешь нового лютого врага, а во-вторых, по советским законам их бумаги тут же будут «спущены», как это называлось, тому из чинуш, кого пропустили.
Словом, обстановка на курсах была очень накаленной. А надо было работать, причем так, чтобы никто из студентов не пострадал.  Да и мог найтись студент, который тут же нажаловался бы на курсы, и тогда наши неприятности еще больше осложнились бы. К счастью, ни одной такой дряни среди студентов не оказалось, они знали правду и были за Днепрова всей душой.
Как я хорошо помню те рабочие недели! Борьба наша длилась до ноября, и мы, как обычно, встречались на курсах по три раза в неделю. У всех преподавателей было на лицах  одинаковое выражение: растерянное, недоуменное. Но его нельзя было «оставлять при себе», точнее «на себе» слишком долго: собирались на занятия студенты, и требовалось учить их дальше. Хорошо учить, чтобы репутация курсов ни на гран не пострадала. Днепров за эти месяцы, кажется, ни разу не улыбнулся, постарел и очень плохо выглядел. Наверное, меньше всего на свете он ожидал, что за свое добрейшее, бескорыстное и очень ценное дело будет так наказан.
Между тем, мы не собирались складывать оружие. Для меня это было уже не просто формальное «мы», а самое что ни на есть реальное, потому что и я уже участвовала  в общей борьбе. Конечно, я была своей! И  потому, что пришла на курсы по рекомендации одной очень важной преподавательницы. И потому, что я ведь когда-то там училась, для меня Днепров был еще и бывшим преподавателем – ну как можно не постоять за такого человека? Мы и не думали сдаваться. Отобранные три-четыре коллеги, считавшиеся самыми  умными, ходили по инстанциям, снова и снова доказывая, что Днепров не сделал ничего плохого, а вот хорошее сделал, и даже очень хорошее. Уточняли: его деятельность только помогла государству: он же создал пособие по важнейшему предмету! Что? Продавать не должен был? А как же иначе, ведь он всё сделал за свой счет, потратил ради студентов большие личные средства. Нашим ходатаям прямо говорили: должен был бы раздаривать пособие студентам. Но где взять такие деньги на его издание? Юрий Вадимович не был богачом, лишь обычным человеком, и затраченные на пособие деньги были для него существенны. Наши люди доказывали: за тем, что сделал Днепров в области преподавания английского языка, – будущее. Говорили настойчиво, объясняли, убеждали в его правоте. Может быть, если бы они перешли на сугубо просительный тон, чуть-чуть снисхождения и добились бы. Но все равно было однозначно ясно, что никакого одобрения деятельности Днепрова и прощения ему получить не удастся.
Когда мы собирались на курсах (все, как по команде, стали приходить немножко раньше, чтобы узнать новости от ходоков), ждали своих посланцев нетерпеливо и весьма нервозно. Так как движения вперед в положительную, на наш взгляд, сторону не было ровным счетом никакого, то мы ничего хорошего и не ждали.
Сложили все результаты наших хлопот, и получалось только два возможных выхода: Днепрова, скорее всего, уволят, и очень скоро, и нам пришлют нового директора; но даже это не самое страшное – чиновники напрямую говорили нашим ходатаям, что за нарушение Закона директора могут и  посадить.
Это казалось немыслимым. Осень 64-го года, к власти пришел Брежнев. Хрущев, отношение к которому у народа было двойственным, потому что слишком уж он распоясался в последние полтора-два года своего правления (тут и обострение отношений с Китаем, и хамское поведение в Америке, и тот факт, что он почти развязал ядерную войну с США; тут и его отвратительное отношение к интеллигенции, возмутительное, часто совершенно беспардонное поведение вообще; тут и его главная экономическая профанация: кукурузно-свиноводческие пленумы, не оправдавшие надежд и обещаний на подъем сельского хозяйства и уровень жизни в стране; и многое другое), - Хрущев уже был никем. Брежнев казался милым, симпатичным, добрым и справедливым. Никто еще не знал, что он сел в царское кресло на целых восемнадцать лет. Но, несмотря на какие-то общие положительные эмоции, слишком недавними были еще 55-56 годы, когда открылись ворота лагерей и выжившие «враги народа» возвращались по домам, растянувшись ни много ни мало на всю страну. Люди еще хорошо помнили, что власть, если захочет, может кого угодно снова упечь за решетку. Особенно если человек дал для того какой-то повод, даже не серьезную причину. Видимо, под влиянием этих мыслей и разговоров кое-кто у нас на курсах стал соглашаться с тем, что уж ладно, пусть уволят, лишь бы не посадили.
И однажды, явившись на работу, каждый из нас увидел какого-то неизвестного молодого человека, который стоял в вестибюле курсов, прямо у двери с внутренней стороны и здоровался первым с любым вошедшим, даже со студентами. Впрочем, что значит – даже со студентами? Они же все были взрослыми, и, не зная людей на курсах, не очень-то было и понятно, кто преподаватель, кто студент. Другое удивляло: КАК именно этот неизвестный здоровался. Не подобострастно – нет, ни в коем случае. Не  слишком приветливо – и это нет. Я бы сказала, по-начальнически. Чувствовалось, что нельзя пройти мимо, не ответив на его приветствие, а потом, если что (вдруг это какой-то важный чиновник из Мосгороно?), сказать: «Но я же Вас не знаю!» Требовалось ответить на приветствие, причем так, будто мы давно знаем гостя. Наши люди, что-то поняв, подтянулись и отвечали на приветствие неизвестного. Не подобострастно - обычно.
В перерыве между дневными  и вечерними занятиями гость неожиданно созвал всех в учительскую – она была не курсовая, мы же назывались не учителями (хотя курсы арендовали школьное помещение), а преподавателями, но, тем не менее, в перерыве мы заходили туда, чтобы позвонить (мобильники еще, видимо, жили на другой планете), расслабиться, поболтать и, главное, поговорить о нашей общей боли и неприятности. Для того, чтобы мы все собрались, и быстро, ибо перерыв-перемена длился всего двадцать минут, этот самый гость минут за двадцать до звонка обошел все аудитории и лично пригласил каждого в учительскую. Многие потом говорили друг другу, что, как и я, приняли его за чиновника от Мосгороно.
Но оказалось, мы ошиблись: это был наш новый директор. Он сообщил собравшимся сию  приятную для себя новость. Представился: Гвоздев… Имени и отчества я сейчас не помню, но удивляться тут нечему, потому что мы между собой всегда называли его только по фамилии, а если приходилось обращаться напрямую, то вспоминали имя-отчество, но лишь затем, чтобы тут же и забыть. Я не знаю, чего он ожидал от нас, когда представлялся в учительской, но ни у кого не дрогнул на лице ни один мускул. Вполне возможно, что кто-то из самых старших преподавателей не удержался и выдал на-гора скептическую улыбку. Помню, что Гвоздев  вдруг покраснел. Вполне возможно, что прочел бы нам нотацию о том, как надо приветствовать директора. Может быть, чем-то и припугнул бы. Но уже звенел спасительный звонок и мы сразу устремились на выход, повинуясь на сей раз не только преподавательскому инстинкту, но и желанию поскорее «оставить позади» физиономию и образ-облик нового начальника.
Вечером после окончания занятий мы, хотя и не сговаривались, шли домой все вместе. То и дело оглядывались: не последовал ли за нами новый директор. Нет, он, скорее всего, оставался на курсах или сел в свою машину – какая-то непривычно стояла  около входа в здание этой школы – и поспешил удрать домой. Видимо, понял: есть о чем подумать. А мы всю дорогу до метро говорили вполголоса – на всякий случай, а вдруг он нагонит нас? Самый старший и уже седой преподаватель, Михаил Львович, которого из чувства глубочайшей симпатии все коллеги называли Мишенькой, в лицо тоже, - неожиданно громко сообщил:
- Гусь.
Никто не спрашивал, кого он имеет в виду. Гусь он и есть гусь, и сразу видно, что он идет по деревне. Однако Мишенька, ощутив теплую поддержку коллектива, выждал минуту-полторы и уточнил:
- Лапчатый. Деревенский.
Крупная красная буква М над входом в метро, похожа была на звезду, указывающую нам путь. И заодно намекавшая на то, что надо сначала сжиться с новыми реалиями, подумать каждому в отдельности на эту непростую тему, а потом продолжать общий разговор. Прощались, грустно и многозначительно глядя друг на друга. У каждого в глазах отчетливо виделась решимость действовать, но одновременно  появилось и что-то новое: глубокая печаль.
В день следующих занятий новый директор Гвоздев уже не ждал нас около входной двери, но все входящие видели его: он постоянно вертелся в коридоре недалеко от кабинета. Мы поняли: проверяет, кто и когда пришел, кто опоздал. Мы не знали, отличает ли он нас друг от друга, знаком ли с фамилиями и тем более именами-отчествами, но поняли, что если и нет, все равно надеется всех запомнить, уповая на свою молодую зрительную память. Никто не устремился к его кабинету, чтобы подобострастно поздороваться с новым начальником, все сразу поднимались на второй и третий этажи и  исчезапли в своей аудитории. Интересно, что и потом в перемену никто не поспешил в учительскую расслабиться или позвонить домой, все сидели у себя, разве что один-другой преподаватель мышкой прошмыгнул на пару минут в туалет. Если директор был в учительской, то сидел там, по всей видимости, один и делал вид, что чем-то очень занят.
Лично я Днепрова больше не видела. Он исчез с курсов так многозначительно, будто никогда там и не появлялся. Однако кто-то сказал, что он уволен. Как? По статье? По собственному желанию? Я тогда еще не очень в этом разбиралась, но все-таки понимала: хуже, если  по статье о нарушении трудовой дисциплины, Закона или чего-то еще столь же важного. Нет-нет да приходилось слышать, что в каких-то человечных случаях, даже если увольняли по статье, все равно нередко предлагалось написать: «По собственному желанию». Тогда и это было нехорошо, потому что означало: он «вольная пташка», ему собственные желания важнее, чем нтересы всего коллектива. И все же из двух зол это было меньшим.
На курсах Днепров не появлялся. Но до меня дошло известие, что он куда-то устроился работать, и это вовсе не курсы, совсем другое ведомство. Может быть, он снова стал переводчиком, как в молодости, что ему с его знанием языка, с общекультурным уровнем было вполне по силам.
Но как бы уже ни изменилась его судьба – не только ведь рабочая, всякая, - мы еще не успокоились и даже не собирались успокаиваться. Каждый раз, собираясь вечером на курсах, снова решали куда-то еще отправить наших ходатаев, хлопотать за Днепрова дальше. Если не за его директорство, потому что это было совершенно бесполезно, его бы не восстановили ни в каком случае, то за его честь и достоинство. И за то, чтобы не заставили отвечать за свое «нарушение трудовой дисциплины» по Закону. Чтобы не погнали из партии – в те годы явление экстраординарное и очень опасное. На нашем директоре еще как бы стояла черная печать. Еще было чего опасаться и за что бороться. Хорошо, что все наши это понимали.
Меня меньше других привлекали к «хождению по мукам», и не потому, что была слишком молодой и, что возможно, могла сделать какую-то глупость, а просто потому, что все знали: у меня совсем маленький ребенок, мне надо торопиться домой. Однако я знала, что борьба продолжается. Видела, что фигура Гуся-Гвоздева ни у кого уважения не вызывает, что многие говорят с ним непочтительно. Знал ли он о том, что хлопоты за Днепрова продолжаются? Наверняка. Ведь он явился к нам не случайно, он был «засланцем» от Мосгороно и высоких партийных органов. Гусь явно нервничал, вдруг мог накричать на кого-то за то, что тот не проверяет студенческих тетрадей. Так ведь это же не школа, мы не были обязаны проверять тетради. Но все равно, утверждал он, вы же сами знаете, коллеги, как важно проверять тетради у тех, кто изучает язык. Коллеги не отвечали ни да, ни нет, тетради по-прежнему не проверяли, на «га-гаканье» Гуся просто не обращали внимания. Хлопотали дальше, работали старательно, придраться ни к кому было невозможно. По-прежнему никуда не отступала висевшая над Днепровым опасность «встречи с Законом», как это у нас называлось. Мы ничего больше не могли, как только ходить и хлопотать.
Но однажды нам основательно пригрозили: если не перестанете ходить, сделаете только хуже – на Днепрова подадут в суд («И будьте уверены, мы, а не он выиграем дело!»), а нас всех разгонят и наберут новый состав преподавателей. Это было абсолютно реально, и каждый понимал серьезность угрозы. Помню, как однажды мы сидели на перемене в учительской (все-таки вернулись туда, больше просто негде было расслабиться) и, поставив меня «на стреме» (я подглядывала в щелочку приоткрытой двери, не появился ли на горизонте Гусь), решили поговорить серьезнее. И тогда одна из наших очень уважаемых преподавательниц  неожиданно сказала: «Comrades, we must evaporate!» (пригодилось словечко из технического перевода). Фраза значила: «Товарищи, мы должны испариться!» То есть перестать ходить по инстанциям и пустить дело Днепрова на самотек, поверить в то, что без нашей борьбы за правду и справедливость вопрос Днепрова скорее забудут.
Решение было настолько твердым, будто его принял Главный революционный совет. Больше не назначались новые ходоки, не намечались для посещений. Мы затихли. И, как партизаны, «залегли в кусты». На полном серьезе решили остановить все свои действия – теперь уже, чтобы не навредить Юрию Вадимовичу.
И вот тут стала известной одна деталь: кто донес на Днепрова с его пособием.
Помню, все мы были сражены наповал. Потому что предателем оказался человек, которого считали доверенным лицом и бесконечно преданным директору и любым интересам курсов: секретарша директора. Почему же?! Нередкой причиной подлости становятся сопернические чувства, зависть. Ну в чем секретарша могла с ним соперничать? Чему завидовать? Выяснили или предположили довольно быстро: наверное,  завидовала тому, что он в итоге собрал за свое пособие довольно большие деньги. Господи, но он же собирал свои! И, более того, очень сильно недобрал их. Но, как говорит пословица, завистнику и курица на огороде соседа уткой кажется. Конечно, могли быть и какие-то другие причины ее предательства, никому из нас не известные.
Мы долго переживали эту мерзятину. Впрочем, потом она крепко приклеилась этикеткой к «делу Днепрова» и нашим горьким чувствам.
Можно сказать, что это дело полностью рассосалось к Новому году. Потом кто-то уволился прямо посреди года. Пришли другие люди, им были глубоко безразличны наши переживания. Я еще продолжала работать, и у меня сложились свои отношения с Гвоздевым. В моем ощущении к нему напрочь припечаталась, будто на лбу приклеилась, одна фраза нашего преподавателя Мишеньки, сказанная им в разгар борьбы, но когда Гусь уже волзглавил нас. Кто-то выразил опасение, что он будет фискалить на нас и портить всем жизнь. И вот тут Мишенька уточнил: «Нет, нам бояться его не надо. Гусь для нас не фигура!» Так и пошло дальше: если кто-то просто упоминал имя Гвоздева, тут же откуда-то из воздуха слетало: «Гусь для нас не фигура!»
Меня Гвоздев ничем и никак не выделял, не до того ему было. Но пару раз поприсутствовал на занятиях, что-то яростно записывал – сначала я думала, «собирал компромат» на меня, но потом поняла: записывает кое-что с урока для себя. Хвалил мои методы, уверял, что если я в начале своей карьеры даю очень качественные уроки, то со временем достигну замечательного уровня. Говорил приветливо, я бы даже сказала – располагающе. Я слушала его спокойно, молча, поблагодарила, сказав лишь два слова, и все. Он, видимо, ждал от меня большего, ему очень нужны были свои люди в коллективе. И кто бы мог лучше для этого подойти, чем молодые! Со старыми всё было ясно: они все равно скоро сами уйдут, а с осени, то есть с нового учебного года он своей волей может проводить кое-кого на пенсию. Молодые – совсем другое дело, с  ними он, видимо, вполне мог рассчитывать на то, что станет «для нас фигурой». Но в моем случае он не учел одного: что я на предательство, тем более близких людей, в принципе не способна, и потому никаких дивидендов он с меня не получил.
И… стал придираться. Не к качеству преподавания. Тут, как он понял, всё в порядке. Но я приходила на работу не за пятнадцать минут до начала занятий, как он распорядился. Повесил в учительской большое объявление о недопустимости опозданий на работу. Я же нередко врывалась на курсы за минуту-две до начала занятий,  запыхавшись, потому что бежала от метро. Он всегда стоял в эти минуты в вестибюле, с рабочим блокнотом и ручкой в руках, похожий на дорожного полицейского: явно записывал тех, кто приходит поздно, а то и вовсе опоздавших. Потом мог выговор объявить, поставить на вид, предупредить о чем-то очень неприятном, вплоть до увольнения.
Меня он тоже ругал, но все было бесполезно: он же знал, что я живу одна с  маленьким ребенком и иногда вынуждена подолгу ждать кого-то из родных, чтобы оставить его, а потом галопом нестись на работу. Поначалу пробовал меня строго предупреждать. И каждый раз, хмуро здороваясь со мной, когда я влетала на курсы за пару минут до начала занятий, постепенно просто вынужден был отстать. Я объяснила это себе вовсе не каким-то особым его уважением к моим обстоятельствам, а тем, что у него самого был маленький ребенок, хотя и года на три старше моего. Так или иначе, но он отступил.
Но однажды почти сорвался. Почему-то в тот день он не «встречал опаздывающих» в вестибюле. Во всяком случае, когда я вбежала на курсы прямо перед звонком, Гвоздева там не было. Я быстро поднялась на второй этаж и  поспешила в аудиторию, но тут естественные проблемы взяли  свое: мне срочно понадобилось в туалет. Зашла. Задержалась там на минуту. И вскоре, правда, когда звонок только-только отзвучал, приближалась к своему кабинету, где меня ждали студенты.
И  вот тут я увидела Гвоздева. Он стоял возле открытой двери моего кабинета, но в коридоре, прямой, как палка, возмущенный, почти злой, и  ждал меня. Казалось, что если бы мог, взял бы в руки дубину и встретил бы меня, ударив ею по спине. И при этом чувствовал бы себя вполне правым.
Я внутренне приосанилась. Не испугалась ни на гран, потому что вообще не боялась его. Подойдя к дверям, поздоровалась и сделала шаг, чтобы пройти в аудиторию. Но он неожиданно закрыл передо мной дверь и, почти шипя, сказал:
- Ну… что на сей раз скажете? Почему так сильно опоздали?
Да не сильно – ровно на одну минуту! Однако его гнев подзавел меня, и, гордо выпрямившись, я сказала:
- Потребовалось зайти в туалет.
Он не ожидал такой дерзости, потому тут же пулей отскочил прочь и поспешил на лестницу, а там, видимо, поскорее в свой кабинет.
Я извинилась перед студентами за небольшое опоздание, и мы взялись за дело.
А Гвоздев с тех пор совсем отстал от меня. Больше не встречал в вестибле, а если разок-другой такое и случилось,  он вдруг сообразил сделать то, что было самым нормальным и естественным: спросил, все ли у меня в порядке. В ответ на такой вопрос хотелось даже что-то рассказать ему о том, что сегодня мой малыш дома, мне пришлось ждать, пока приедет посидеть с ним сестра, а она сильно задержалась после уроков в школе, ехала очень издалека. Так что… так что… Однако – нет, объяснять я все-таки ничего не стала, просто поспешила на занятия.
…И  сейчас, пятьдесят лет спустя, я отчетливо вижу обычную картинку жизни наших курсов в те дни. Точнее, вижу каждого преподавателя и Гвоздева. И невольно сравниваю его с ними. Внешне и по всему своему облику он напоминал типичного разночинца из литературы Х1Х века: на кого-то выучившийся, серьезный и подтянутый, его бы приняли в государевы служащие. Он и был типичным государевым служакой ХХ века, в доску партийный ленинец, неплохо учившийся в школе и вузе, но потом решивший сделать карьеру по партийной линии. И  делал ее, насколько успешно и радостно, сказать трудно, но делал, «рос над собой», как теперь говорят в шутку. И при этом… ровным счетом ничего из себя не представлял.
На фоне наших преподавателей, особенно маститых и пожилых, он совершенно терялся, гвоздиком и смотрелся. А те, каждый и каждая из них, были цветом советской интеллигенции. Советской только потому, что жили в те российские времена. А на самом деле – просто интеллигентами, светочами, людьми очень образованными, много читавшими, культурными настолько, что если бы даже Гвоздев прожил две жизни, он бы дорос им только до щиколотки. Любая и любой из наших преподавателей вполне могли бы работать в вузах, в академиях, достойно представлять страну на каких-нибудь международных форумах. Они могли что угодно. Но время было такое, что и работе на курсах, кстати очень приятной, глубокой и престижной, они тоже радовались, трудились на совесть, пользовались большим уважением студентов.
И Гвоздев, конечно, не мог не понимать, какая разница между ними и им. И, тем не менее, не испугался такой службы! Ну ладно – права, полномочия. Возможность уволить любого, если захочет. Было совершенно непонятно, как ему не страшно руководить  такими интеллигентными людьми, которые по своим знаниям и культурному уровню были на много голов выше него. А если еще учесть и то, как они к нему относились – презирали, что там говорить! – то его производственная смелость озадачивала нас еще больше. Впрочем, это же была не только его личная смелость, а партийная смелость тех дней, ее дала ему родная партия, которая в любом случае очень сильно поддержала бы его. Но только в официальных делах. А на неофициальном уровне он был просто Гусем, чванливым  посмешищем и всегда оставался тем, про кого однажды раз и  навсегда сказали, как припечатали: «Гусь для нас – не фигура!»
Я проработала на курсах еще целый год: постепенно стало понятно, что и при вечерней работе у меня получается много своих трудностей. Всегда отвозить сынишку к родным было сложно. У меня уже появилась своя маленькая квартирка, которую я приобрела, вступив в один из первых жилищных кооперативов, но совсем не каждый раз кто-то из родственников мог легко приехать к нам на весь вечер, остаться на ночь, потому что я возвращалась поздно.  Надо было придумывать что-то новое и искать другую работу. Малыш мой уже подрос, ему испонилось три года, и вполне можно было отдать его в детский сад неподалеку от нашего нового дома. Он, конечно, этого категорически не хотел, но у меня не было выхода.
Когда я подала Гвоздеву заявление об уходе, он совсем не обрадовался. Наоборот, сказал, что сожалеет: наверное, можно было бы что-то придумать, чтобы я все-таки не уходила. Я испугалась, что сейчас он разрешит мне даже опаздывать на занятия… Нет, нет, я вполне была сыта работой под его началом, прежние курсы, на которые я в первое время бежала, как на праздник, канули в Лету, так что мне не за что было здесь держаться, и я ушла, окончательно и бесповоротно.

Однако мое сердце из-за истории с директором Днепровым иногда гудит до сих пор, возмущаясь той далекой несправедливостью и глупостью. Очень больно было смотреть на то, как наш «мирный бронепоезд» из песни – «Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути!» - вдруг сошел с запасного пути и отправился громить человека за то, что он делал истинное добро, обогнал развитие страны в этом смысле, хотя и привнес в ту жизнь «элементы капитализма» - мелкое предпринимательство, причем с большим материальным ущербом для себя.
По сути дела, Днепрова надо было бы наградить государственной премией и создать условия для пробивания в жизнь нового, очень нужного в промышленности, в науке, в зарубежных контрактах предмета. Он делал важное дело. И для продвижения его у органов образования были ресурсы. Самым большим наказанием, которого заслуживал Днепров, могло бы стать порицание за самоволку. Но он слишком хорошо знал, что если пойдет по инстанциям пробивать свои идеи, их отклонят, отложат, всё зависнет на много лет. Такого человека поставить бы во главе развития и воплощения в жизнь очень важного замысла. А наш бронепоезд должен был бы оставаться на своем запасном пути и не мешать умному шагу в области развития государства, которое он призван был охранять. Не от тех, кто хотел, пусть только в своей сфере деятельности, нашу жизнь совершенствовать. От врагов, а не от друзей.