Обратная сторона топора. Роман. Часть 1. Глава 9

                Глава девятая. Рогожский миф

      На рубеже двух веков, каждый из которых, можем мы сказать по завершении, был велик и славен, в прекрасную эпоху модерна и символизма в искусстве, не всеми, впрочем, одобряемую, на заре физики квантов, теории относительности и психологии бессознательного, — в Москве, в не слишком богатых, но и не бедных квартирах университетской профессуры стал являться один чудак, некто Николай Афанасьевич Бывалый: такая у него выдалась фамилия. Его приглашали на журфиксы как занятный экспонат или же один профессор приводил к другому, своему другу-недругу, в качестве монстра для устрашения. Однако Николай Афанасьевич не был так уж страшен, несмотря на экзотически бритый череп и абсолютную, не по моде того времени, бритость лица.
      Подобные черепа тогда встречались, и несколькими годами позже наверняка было бы отмечено сходство его архитектоники с головой государственного деятеля, карьера которого круто пойдёт в гору в эпоху грядущих бурь, а в народе он прославится модой на своеобразные галстуки для смутьянов. Ошибка же его будет в том, что он не продолжит свой карьерный рост, отстранив к чёрту государя-императора и установив диктатуру с одновременной раздачей земли трудовому народу. Тогда жизнь этого деятеля была бы, наверно, долгой и счастливой, галстуки бы забылись, а обладатель другого красивого черепа, не самый талантливый стратег и провидец, если почитать его «Государство и революцию», умер бы, всеми забытый, в Париже или в Швейцарии. Численность же русских к концу столетия приближалась бы к миллиарду. Нам порой не хватает безрассудной смелости.
      Но Николая Афанасьевича карьера — научная, конечно, — похоже, не увлекала, иначе бы с университетским образованием, к концу четвёртого десятка жизни он давно защитил бы магистерскую и стал приват-доцентом, а не томился лаборантом при кафедре физики и физической географии, раздавая студентам из года в год одни и те же практические задачки и принимая у них набившие оскомину результаты. Тем более что барышень в ту эпоху в университет не принимали, и это лишало работу вообще какого-либо шарма. Но Бывалого она почему-то устраивала: и в самом деле, не чудак ли?
      А устраивала она его потому, что, кроме богатейшей университетской библиотеки, предоставляла и свободное время, и спокойствие души для обдумывания собственных идей, а заодно и аудиторию понимающих интеллигентов, где эти идеи можно щедрой рукой сеять. Но на профессорских чаепитиях Николай Афанасьевич вовсе не изображал из себя болтливого петрушку, а внимательно слушал, умело дискутировал, шлифовал формулировки и оттачивал аргументы — видимо, для того, чтобы однажды издать своё откровение типографски.
      Особенно полезной оказалась встреча с популярной в профессорских салонах дамой из знаменитого семейства, близкого Пушкину. В отличие от своей родственницы, законной музы поэта, дама была разительно некрасива, однако обаятельна и зажигательна в речах, а говорить могла часами, причём на высшем градусе интеллектуальности. Мало того, что окончила Сорбонну и зналась с титанами французской психологии, — она вдобавок первой из женщин покорила Монблан, если только подмывавшиеся снегом кроманьонки в звериных шкурах не побывали там до неё, хотя — зачем бы им?
      Она обогатила Николая Афанасьевича тем, чего ему как раз не доставало: научно выверенными представлениями об одновременном активном и независимом существовании на базе нашего мозга нескольких сознаний, самосознающих субъектов, то есть самостоятельно мыслящих без нашего ведома личностей разного умственного уровня, не исключено даже — не нескольких, а многих. Без нашего ведома — означает, что самонадеянное «я», мнящее себя единственным разумом в черепной коробке, об их задумках и происках ничего не знает и никак их не контролирует.
      Не замедлив проверить в библиотеке по зарубежным журнальным публикациям, Бывалый убедился, что всё правильно, дама не врёт, и Пьер Жане с его наблюдениями за множественными личностями заставил самого Вильяма Джемса в своих лекциях заговорить о параллельных потоках сознания — только ли у больных? Да нет, у всех! Наша психика есть конфедерация психических сущностей. Так и сказал этот Джемс. Каждый из потоков сознания по отношению к другим можно назвать бессознательным, хотя это звучит для него обидно.
      Посему о якобы первопроходце бессознательного, венском докторе Сигизмунде Фройде, получившем тогда широкую известность, несколько скандальную из-за шокирующего обращения к интимным сторонам жизни, дама — информатор Николая Афанасьевича отзывалась скептически: доктор просто не владеет важными техническими приёмами, например, гипнозом, что и побудило его выдумать свою чепуху — так называемый психоанализ.
      Интерес университетского чудака к высоким материям проистекал из родства его идей с учением другого чудака, тёзки, Николая Фёдоровича Фёдорова, легендарного библиотекаря Румянцевского музея, скончавшегося в те же годы от собственной глупости: простудился, не удосужившись на восьмом десятке обзавестись зимним пальто, почти всё своё жалованье раздавая попрошайкам и проходимцам, коих жалел, а они, лучше него помня день его получки, заранее выстраивались в очередь.
      Впрочем, фёдоровскую «философию общего дела» Бывалый принимал с серьёзными оговорками, ставя её, если угодно, на практические рельсы и превращая из утопии в науку, причём абсолютно материалистическую — к радости слушавших его с упоением профессоров-естественников. Совсем как модный тогда Карл Маркс. Упоение же объяснялось тем, что, бубня в приличном обществе мантру: «Материализм давно опровергнут!» — профессора в душе были и оставались ярыми материалистами, заумство университетских философов почитая презренной мистикой.
      Воскресить предков силами человеческого знания — слово «наука» Фёдоров не любил, — воскресить, не уповая на Господа, в полном теле и расцвете сил, пусть и расселяемых во избежание скученности по другим планетам, — конечно, благородная задача, и не зря некоторые говорят, что за две тысячи лет после Христа это первый шаг в правильном направлении. Более того, пресыщенных жизнью снобов, кто храбрится и отказывается когда-нибудь воскреснуть и жить вечно, — таких, по мнению Николая Афанасьевича Бывалого, надо немедленно убивать, но потом всё равно воскресить им же назло. Так что доказывать важность задачи излишне. Вопрос в другом: где дохляки? Иными словами, где содержатся души усопших? Где индивидуальность каждого человека в посмертии? Где его, то есть и моё в том числе, неповторимое «я» после смерти тела? Где оно, моё «я», которое, просыпаясь по утрам, вновь и вновь находит себя, прощупав память: вот что было вчера, а вот это было в прошлом году, а это в детстве… Да, чёрт возьми, это я, именно я и никто иной! Где это «я», когда, как говорится, покров земного чувства снят, где оно хранится — и хранится ли? Вот гамлетовский вопрос! И если не хранится, то как ни собирай, по совету славного библиотекаря, пылинки бывшего тела по всей Вселенной, как ни лепи организм заново методами биологии будущего — получусь не я, а мой близнец, двойник, и что у него будет на уме и в памяти — Бог весть. Или вообще — табула раза, полный идиот. Но Фёдоров не чувствует проблемы, вернее, решает её одним махом: если пылинки собрать правильно, то есть если они действительно мои, то и конфигурация частиц мозга окажется точно такой, какая была у меня, а эта особая, индивидуальная конфигурация и есть мои мысли, моя память, моё «я». Тут Фёдоров полнейший материалист, можно только поаплодировать. Да, но если печать прошлого на пылинке стёрлась? Решительный ответ философа: выработать методы восстановления стёртого! Поистине, героическая философия и грандиозный проект. И самое интересное, что души нигде не хранятся, они мертвы вместе с телом, своей необходимой основой.
      Нету ни ада, ни рая — Дантовых поэтических выдумок, есть лишь то, что можно по-католически назвать чистилищем, и это — небытие в ожидании воскрешения. А воскрешение призваны осуществить сами люди — беспримерным подвигом коллективного труда, сотворив заодно и новое небо, и новую землю из Иоаннова Откровения, которое есть лишь метафора практической задачи, поставленной Богом перед человечеством, конец же света — великое начало настоящей жизни.
      Замечательно, что Фёдоров готов допустить и полное отсутствие Бога, то есть встать на позицию атеиста. Но тогда, реализуя великий проект, объединённое человечество, наращивая своё могущество, просто присвоит себе постепенно все Божьи функции, как бы выстроит Бога с нуля, то есть само и станет Богом. Так что двери проекта открыты и злейшим атеистам.
      Пощекотав естественников не очень похвальным тогда атеизмом, Николай Афанасьевич не тратил далее времени на фёдоровщину, как он её любовно называл: проповедь библиотекаря давно уже дошла до многих — и переходил к собственным идеям. Для начала смущал умы замечанием: пусть это смешно, но в вопросе о душах прав скорее Данте, чем московский Сократ, и полвека современных спиритических и медиумических опытов под наблюдением солидных и скептически настроенных учёных, включая физиков, это доказывают. Где-то они всё же обитают, эти потусторонние личности, хотя, конечно, далеко не всегда являются теми, за кого себя выдают, но уж это мелочи. Важно, что личности существуют. Если так, то их водворение в физические тела — задача второстепенная, главное же — наладить с ними прочный двусторонний контакт. По сути, это уже и будет воскрешение, и титанические усилия фёдоровского проекта — излишни. Задача же науки — понять физику спиритических явлений, таких, например, как автоматическое письмо, о чудесах которого уважаемые коллеги наверняка наслышаны. Понять — и овладеть, как овладели беспроволочной телеграфной связью.
      Кстати, о беспроволочном телеграфе. Разве не играют в нашем организме, в мозге, а значит и в мышлении, важнейшую роль процессы электрические? Первая половина прошедшего века, от Гальвани до Гельмгольца, стала триумфальным шествием этой идеи. Вторая же его половина, на памяти ныне живущих, усилиями Максвелла, завершившего дело Фарадея, убедила нас в неразрывной связи явлений электрических и магнитных, в единстве которых рождаются электромагнитные волны, пронизывающие пространство. А в самом конце века мы научились использовать эти волны для передачи сигналов, то есть, в перспективе, всего, что мы знаем, наблюдаем, думаем, — на любые мыслимые расстояния без всяких проводов. «Впрочем, кому я это рассказываю?» — хитро оговаривался Николай Афанасьевич в компании физиков — и тут же выхватывал главное: передовые умы Европы и Америки сходятся на том, что за необъяснёнными явлениями, такими, как телепатия, стоят именно электромагнитные волны, диапазон которых широк и почти не изучен.
      Если так, то наш мозг вместе с остальным телом можно рассматривать как передающий аппарат беспроволочного телеграфа — и одновременно аппарат принимающий, причём настраивала и совершенствовала эти аппараты сама природа миллионами лет эволюции. А если так, значит, все мы суть абоненты гигантской всечеловеческой телефонной сети, причём беспроволочной, о которой не знаем ничего или почти ничего. Конечно, эта сеть не может обойтись без телефонной станции, скорее, даже многих взаимосвязанных станций — уж очень много абонентов! Кто работает на этих станциях? Что за существа? Именно — существа, потому что вряд ли там властвует стихия и за миллионы лет не установился разумный порядок. Не назвать ли этих существ по старинке — ангелами? Или демонами, если вы, господа, настроены пессимистически. Ясно одно: их тайное сообщество использует наши мозги, вернее, наш единый, телепатически связанный общечеловеческий мозг как своё обиталище — совершенно без нашего ведома и позволения, наподобие скрытых множественных личностей Пьера Жане и Вильяма Джемса. Развивая гипотезу: не сделались ли этими ангелами и демонами бывшие люди, те, кто когда-то жил на земле? Ведь именно это внушал нам в своих откровениях Эммануэль Сведенборг, первый из теософов. Только почему-то современные господа теософы, вслед за мадам Блаватской, забыли об этом и вернулись к архаичной, странной и чуждой христианству теории реинкарнации — переселения душ. В то время как Сведенборг чётко разъяснил: память о так называемых прошлых жизнях — просто нарушение некоторыми ангелами-хранителями правила: не сообщать подопечному ничего из собственной биографии. Думается, к господину Сведенборгу стоит прислушаться, ибо прославился он как крупный учёный не только в области оккультизма.
      Но спрашивается: как же личности умерших людей в этом едином мозге человечества оказались? А дело в том, что мышление наше, его верхний, сознательный этаж и несчитанные этажи бессознательного, вся наша память — вовсе не узники отдельной черепной коробки, а распахнуты в просторы огромного общего мозга. Потому и личности наши принадлежат этому общему мозгу и привязаны к телу лишь до тех пор, пока живы его клетки и ткани, а по смерти их — улетают, но не на небеса, а в паутину вышеупомянутой телефонной сети, оставаясь неведомыми сознанию живых — до чего же условно это понятие! Что такое окружающий мир, вернее, то, как мы его воспринимаем мозгом? Правильно, комплексы ощущений, а в основе — электромагнитные волны и электрические сигналы в нервной системе. Наше зрение, слух, обоняние, осязание, даже восприятие вкуса этих превосходных пряников, поданных к чаю, имеют электромагнитную и электрохимическую основу и потому присущи как нам, так и тайным обитателям нашего коллективного мозга. Ведь созерцаем же мы сны во всей гамме ощущений, когда дневные наши чувствилища выключены! Что касается возможности передать по беспроволочному телеграфу зримые картины, а равно и прочие ощущения, — наука семимильными шагами подошла и к этому. Появились уже публикации: изображение разбивается на упорядоченные мелкие элементы разного цвета и яркости, сигнал от каждого элемента последовательно передают электромагнитными волнами, а на месте приёма вновь собирают, не нарушая порядка, — и получается исходная картинка! Тайные наши сожители, скорее всего, именно так видят и ощущают реальный мир, в чьём бы мозге ни находились, хоть на другом конце планеты, — и потому могут со скоростью электромагнитных волн переноситься с места на место, видя нашими глазами и слыша нашими ушами. Трудно поверить, что за миллионы лет эволюции беспроволочный телеграф природы не достиг подобной степени совершенства. А если реальный мир не устраивает — например, в плане отсутствия гражданских свобод, — наши подпольные жители могут отдохнуть в мире фантазий, своих и даже чужих, — вроде коллективных сновидений.
      — Например, — уточняет ехидный слушатель, с ходу ухвативший идею, — отдохнуть можно в обществе чертей, в котле с кипящей смолой, со всеми сопутствующими ощущениями.
      — Например, — охотно соглашается Николай Афанасьевич. — Так что, господа, сдаётся мне, ад — не такая уж выдумка клерикалов. Вернее, выдумка, конечно, но вроде кошмарного сна, из которого не удаётся проснуться.
      Справедливости ради, зная историю парапсихологии наступившего тогда века, надо заметить, что соблазнительная электромагнитная гипотеза, при всём её наукообразии, после многих и многих проверок оказалась несостоятельной. Телепатия — что-то другое, не говоря уже о прочих чудесах, которые иной раз в жизни случаются. И на место простого и понятного электромагнетизма пришло биополе, которое есть непонятно что. Но умственным построениям нашего мыслителя, материалистическим и ужасающим, если иметь в виду допущение ада, — провал электромагнитной версии, похоже, не угрожает. Не открывает ли новый век, образно выражаясь, кладовые чудес в подвалах завершённой, казалось ещё вчера, науки физики?
      Таково вкратце было содержание учения Николая Афанасьевича Бывалого. И если бы в своей проповеди он не вышел за пределы профессорских гостиных и либеральных застолий, его судьба сложилась бы иначе: наверно, он бы написал-таки свой эпохальный труд и сумел его издать, и томик этот занял бы достойное место в библиотеке курьёзов, на которые столь щедрым оказалось переломное начало века, время странных и обманчивых зорь. Время искушает. И Николай Афанасьевич поддался искушению, особенно после того январского воскресного дня, дату которого целое столетие будут помнить даже двоечники. В столице стреляют в народ! Ребята, всё! Конец! Баста! Дальше так жить нельзя! Многим тогда казалось, что светлое будущее не за горами — конкретнее, не за горами трупов, а наступит с сегодня на завтра.
      Но обо всём по порядку. Вначале необходимо обрисовать жизненные условия Николая Афанасьевича: кто он, откуда взялся и почему у него такие экстравагантные идеи. Малой родиной его была Рогожская. Застава, слобода — второе слово обычно не прибавляли: и так понятно. Место это в свою классическую эпоху, в самом конце которой мальчик Коля появился на свет, было примечательно. Собственно, говорить надо обо всём Рогожско-Таганском крае, включая и Покровскую заставу — не путать с Покровскими воротами, это не там. Теперь это застава имени товарища Абельмана, павшего здесь в бою с недавними друзьями — левыми социалистами-революционерами. Но центром, если не географическим, то сакральным, всё равно остаётся Рогожская — центром настоящего города-государства, отрезанного от остальной Москвы крутыми берегами Яузы. Знатоки считают, что в горниле здешней кипучей, но обособленной жизни родился даже особый субэтнос, вроде казачества, но не на российских рубежах, а в самом сердце. Рогожский субэтнос был странный, на прочих русских не похожий: некурящий, трезвенный, строгих нравов, веселие находил не в питии и разгуле, а в работе, в своём деле, в мастерстве и ловкости разного рода. Хотя — может быть, это и были настоящие русские?
      В годы расцвета тут было многолюдно и оживлённо — как в остальной Москве не бывало: толпился народ разного достатка и звания; ржали лошади; теснясь, громыхали телеги и прочие экипажи, готовясь к долгому пути по Владимирке, в направлении Нижнего, а в дни Нижегородской ярмарки улица Тележная, известная теперь как Школьная, являла собой одну сплошную пробку, какие Москва увидит разве что через полтора века. Было это ещё до паровозов.
      Здесь в роскошных особняках жили вчерашние крепостные, а ныне — богатейшие люди России. Соседние же улицы заполонила своими лавками и складами мелкота, торговавшая чем угодно на все случаи жизни: этакий гипермаркет! Многочисленные постоялые дворы приглашали путешественников, а где поплоше — общажили ко всему привычные ямщики. Отсюда начинали скорбный путь каторжники, живое напоминание о тюрьме и суме. И тут же, в двух шагах, развернули свой бизнес неуловимые мелкие мошенники, производители так называемого китайского чая, сырьё для которого получали корзинами из трактиров и чайных, высушивая затем на крышах: не пропадать же добру! А что? Спитой чай, если кто не пробовал, заваривается иногда довольно крепким, да и для здоровья полезней. Но трудились тут и ремесленники посерьёзнее, от столяров до мастеров игрушек.
      Вместе с мелкой рыбёшкой плавали в Рогожской и акулы. Однажды к администрации Рогожского кладбища, места весьма почитаемого как крупный религиозный центр, явился жандармский офицер со своими подчинёнными и понятыми. Произведя обыск, изъял пятьдесят тысяч фальшивых рублей. По ценам двадцать первого века это никак не меньше пятидесяти миллионов. Денежки у кладбищенцев водились от щедрот ревностных в истинной, древлеправославной вере рогожско-таганских торгово-промышленных тузов — но вот, поди ж ты, оказались фальшивыми! По всей форме составив акт об изъятии, жандармерия удалилась, унося мнимое богатство. Лишь позднее выяснилось, что фальшивыми были не деньги, а жандармы.
      Отсюда анархические умы могли бы извлечь урок: если к вам явятся якобы представители власти с целью обыска, задержания и тому подобного — немедленно открывать огонь на поражение из всех наличных стволов, а уж потом выяснять, настоящие они были или нет: чтоб неповадно было ни бандюгам, ни так называемым легавым беспокоить трудовой народ! Кстати, примерно так поступил уже в советские послевоенные годы один из лидеров молодёжного антисталинского подполья. Когда двое гэбистов на улице, у пивного ларька вздумали его арестовать, он их — нет, не убил, а всего лишь обезоружил, отобрал удостоверения и отвёл в местную гэбэ как бандитов. Конечно, и сам тут же был арестован, неизбежность чего, несомненно, предвидел, но — душа требовала не сдаваться гадам просто так, чтобы не чувствовали всесилия и не заносились.
      Впрочем, судить о гэбэ огульно не следует. Зримый пример — тогдашний её министр Виктор Семёнович Абакумов, во многом, конечно, свинья, лихой гуляка по злачным местам послевоенной Москвы, сам москвич-пролетарий по происхождению, раздававший нищим, замаливая грехи, милостыню сторублёвками, в годы войны глава контрразведки СМЕРШ. Писатель Солженицын, чья улица, кстати, связует ныне Рогожскую с Таганкой, не совсем справедлив к Абакумову. Министр этот немало сделал, чтобы выгородить тех самых молодых горе-подпольщиков и смягчить приговоры по их делам. Но в конце концов и сам был арестован, обвинён в сокрытии заговора врачей-убийц, подвергнут знаменитому конвейеру круглосуточных допросов, лишению пищи и содержанию в холодильнике, а уже при Хрущёве — расстрелян как верный бериевец, хотя Берия-то его и засадил. И тело Виктора Семёновича, как и предшествующих врагов народа размолотое в спецмясорубке, спущено было без генеральских почестей в скорбные воды реки. Говоря вдохновенными словами китайского поэта той эпохи академика Го Мо-жо,
                Стала красной от крови река.
      Милости просим купаться!
      Однако вернёмся к теме. Водились в Рогожской и своеобразные Робин Гуды — простые люди из подмастерьев, никакие не блатные, но большой физической силы. Подстерегая вора-профессионала, идущего с добычей, отбирали у него половину.
      У Рогожской заставы процветали и великолепные, в древнеримском или испанском стиле, развлечения: травля быков собаками перед тысячными трибунами, медвежьи бои. Зрителями бывала и московская знать, и офицерство. Случалось, господа офицеры под влиянием зажигательного зрелища начинали буйствовать — и тогда служители, люди простые и бесхитростные, били господ нещадно. Правда, классовый конфликт вскоре улаживался за чашкой чая. Корриду эту губернатор Долгоруков, великий московский градоначальник, запретил вскоре после вступления в должность, как раз в год рождения Николая Афанасьевича. Примерно тогда же и всей, образно выражаясь, большой малине пришёл конец. Старая Рогожская погибла морально и физически. Морально убил её Нижегородский железнодорожный вокзал — тогда ещё за Покровской заставой, отдельно от Курского, — подорвав ямщицкий бизнес и породив небывалое запустение на улицах. Физически же доконал великий пожар на следующее лето после крестьянской реформы. Рогожская на целой квадратной версте пылала как в последний день Помпеи: по земле струились огненные реки, но не вулканической лавы, а горящего дёгтя, тысячи пудов которого хранились в бочках у Рогожского вала. Крутые берега Яузы мешали забору воды, колодцы сами были в огне. Феерия продолжалась три дня, после неё Рогожская отстраивалась годы и годы — и всё не могла до конца отстроиться.
      Во время пожара наблюдались чудеса. Неизвестно, были ли они в древних Помпеях, но в Рогожской — были. Один мужик вывез на себе, как лошадь, с горящего двора воз с кладью в двести пудов. Это всё равно что в одиночку волочить гружёную трёхтонку. Народ, увидев такое, онемел от священного ужаса: зрелище явно противоречило Ньютоновой физике.
      Для деда и отца Николая Афанасьевича славная эпоха Рогожской была родным временем.
      Дед Епифан, по-церковному Епифаний, Епишка из сиротского дома при Рогожском кладбище, начал трудовую жизнь мальчиком в лавке вскоре после другого, ещё более великого, общемосковского пожара. Москва тогда волею губернатора, ультрапатриота Ростопчина, прямого — кроме шуток! — потомка Чингисхана, на две трети была уничтожена командами поджигателей, об отличной работе которых с похвалой отозвался сам Наполеон: «Эти мерзавцы были даже настолько предусмотрительны, что увезли или испортили пожарные насосы». Горечь лишь в том, что вместе с невероятной, по словам того же императора, роскошью пятисот дворцов в огне погибли тысячи раненых русских, бойцов Бородина, которых не успели вывезти.
      Когда Москва начала восстанавливаться, острая нужда возникла во всяком строительном материале. От кирпича и древесины до такой мелочи, как металлические скобки, крючки, задвижки, замки и, конечно, гвозди. Железная лавка, где за кормёжку и крышу над головой работал сирота Епиша, переживала подъём, расширялась. Вероятно, прозвище «Бывалый» дано было щуплому отроку с наивными голубыми глазами в насмешку, но смекалкой и деловыми талантами он его оправдал и закрепил. А по прошествии лет сумел открыть и собственное дело — торговлю скобяным товаром и разнообразным железом, нужным в хозяйстве и строительстве. К концу тридцатых годов того века Епифан был уже человеком солидным, семейным, старшие сыновья-подростки работали в лавке и на складе, дело не сказать чтобы процветало, но и не хирело, несмотря на конкуренцию. Доходы потихоньку росли, с ними пришло и купеческое звание, дававшее деловому человеку, среди прочих привилегий, одну весьма немаловажную: сыновья освобождались от государевой службы, а служить в солдатчине двадцать пять лет — ой-ой-ой! Прощай тогда, семейный бизнес! Но Бог миловал. Пока.
      В мирных трудах прошли годы сороковые, а к середине пятидесятых надвинулась гроза. Нет, не Крымская война, а кое-что похуже. Но чтобы понять, что же это такое было, необходимы разъяснения, довольно скучные и, может быть, малопонятные современному уму, но — что поделаешь!
      Начать с того, что в тысячелетней своей истории Россия переживала почти непрерывную цепь трагедий: варварскую ликвидацию язычества, восточное иго, опричную революцию, западную интервенцию, трагедию большевизма, ну и, конечно, ту, которая сейчас. И в цепи этой мрачно, чёрным бриллиантом сияет трагедия церковного раскола, длившаяся ни много ни мало — двести пятьдесят лет, подобно вышеупомянутому игу: даже в первую мировую войну, накануне великой победы атеизма, прежние трагедии затмившей, выпускникам школы прапорщиков отказывали в присвоении звания, пока они не отрекутся от своего старообрядчества.
      И главный секрет Рогожской заключался в том, что полтора века она была всероссийским центром этого самого старообрядчества, мощнейшей его ветви — поповщины. Не путать с любимым ругательством Ильича в философских спорах! Поповщина означала исключительную преданность традиции: совершать Божественную литургию, самую важную службу, с причащением Святых Даров — евхаристией, по мнению поповцев, мог только настоящий поп, рукоположенный настоящим епископом, а не какая-нибудь, например, уважаемая женщина, как в других общинах. Но беда была в том, что к золотому времени Рогожской настоящих практически не осталось, а переманивать к себе служителей официальной церкви, что для богатейших людей тогдашней России проблемы не составляло, начальство категорически запретило. И появление такого попа считалось бы государственным преступлением. С вопросами веры было тогда серьёзно.
      Секрет же церковного раскола в том, что никакого раскола на самом деле не было. Просто над гущей народа русского, словно затяжная атмосферическая буря, бушевало начальство, если воспользоваться выражением классика.
      А пошло всё с патриарха Никона, с обновления по зарубежным стандартам богослужебной обрядности. К тому времени вершки наши государственные чуткими носами унюхали уже аромат европейской культуры: Френсис Бэкон, Картезий, музыка, театры, деликатность манер… Чудодеи-лекари и кулинары, искуснейшие ювелиры, оружейники, механики, краснодеревцы… Парфюмеры — от зловоний нашенских избавители. Зодчие — хоть завтра тебе вавилонскую башню до небес дотянут. И — вершина культуры: райская живопись с обнажёнкой! Кто мешает и у нас завести такое? Ответ: тёмные мужики, сидящие на старом дерьме, язви их в корень! Никон и уязвил — в самый корень. И хотя был он человек буйно-необразованный, дело вершил руками учёнейших реформаторов-греков. Греки, правда, все оказались с душком: за кем — грех содомский, за кем — неоднократная смена конфессий до мусульманского обрезания включительно, за кем — тайные связи с иезуитами. Прегрешения в тот неполиткорректный век весьма серьёзные. Но всех воодушевлял никоновский лозунг: делай как попало — лишь бы не по-старому! Книги старые — жги, иконы с двоеперстием — руби, тексты богослужебные — коверкай до полного абсурда! Впрочем, случай, когда рвение дуболома-начальника поддержано злонамеренностью исполнителей, в русской истории не уникален. Особенность же никонианства в том, что над этим об-коленку-обновителем и его командой шпионов и, говоря по-русски, пидарасов возвышалась ещё одна инстанция — тишайший царь Алексей Михайлович, великий манипулятор людьми. Государь прекрасно знал, кто такие эти люди, но они его устраивали: Никон — как бревно для сокрушения древлеправославия, сотрудники же его — как орудие для последующей компрометации и устранения сего мавра, пользуясь выражением позднейшего Шиллера, буде мавр сделает своё дело. И вскоре мавр пал, но дело его пережило века.
      Дальнейшее — это двухсотлетняя холодная война, переходившая порой в горячую фазу, особенно когда пылали срубы, куда загоняли врагов государства — приверженцев старой обрядности. Самое интересное, что у новой обрядности приверженцев, кроме начальства и карьеристов-попов, практически не было, да и откуда бы им взяться: кто её до реформаторов ведал и в душе вынашивал? Но явление это назвали — раскол, русские же люди, фактически все за малым исключением, официально-ругательно стали именоваться — раскольники.
      Но тут же возникает  и недоумение: а в чём дело? Приказало начальство молиться Богу по-новому — делай как приказано, не умничай! Начальству виднее. Где тут конфликт, где трагедия? Одно упрямство да глупость. Царь Пётр, кое в чём, конечно, великий, так и понимал проблему, когда однажды бросил реплику насчёт староверов, что, мол, раз нельзя их обратить от суеверия рассудком, то не пособит ни огонь, ни меч, а мучениками за глупость быть — ни они той чести не достойны, ни государству пользы не будет. На практике, однако, действовал и огнём, и мечом.
      Да… Начальство велело, начальство намекнуло, начальству виднее… Так вот же, вот она, суть конфликта, такая очевидная, что на первый взгляд почти и не заметна! Славная религия Начальствоверие — вовсе не древняя и даже не достопамятным игом в геном наш внедрённая, а довольно современная, царями-недоумками и вождями-психопатами основанная, ихними жандармами-особистами в нас вколоченная!
      Древлеправославный же предок веровал иначе. И когда начальство ему велело общаться с Богом по-новому, предок послал начальство в его, начальства, собственную задницу, а потом сказал: «Буду Богу молиться, как отцы молились. Ибо знаю по опыту и преданию, что молитвы их до Господа доходили, и всегда помогал Он им вместе с воинством Ангелов Его в смелых начинаниях, великих трудах и славных подвигах. А если надо — то и чудеса творил небывалые по их молитвам. Вот так-то».
      И, надо заметить, вольный душой массовый русский человек, пусть зачастую и крепостной по статусу, с большой натугой и большой кровью поддавался обращению в Начальствоверие, то бишь в моральное холопство. Немного полегчало лишь при Екатерине, равнодушной к религиозным проблемам — качество для правителя весьма ценное. Наверно, правитель, равнодушный вообще ко всем проблемам, был бы правителем идеальным. Но один из внуков императрицы, Николай Павлович, напротив, вынашивал идею окончательного решения старообрядческого вопроса. Что такое окончательное решение какого-либо вопроса — хорошо известно из истории двадцатого века. В девятнадцатом оно означало примерно то же.
      А противник Николая Павловича был силён, коварен и опасен. Богатейшие люди страны были старообрядцами, богатство их вошло даже в поговорку. Не говорили: «Богат как Крёз» — но: «Богат как Алексеев». И если ныне Алексеевы забыты, то, по крайней мере, их отпрыск, называвший себя Станиславским, не забыт, и улица его имени ведёт от Таганки к Рогожской. Своеобразие этих капиталистов в том, что истоки их огромных состояний — не в первоначальном ограблении. Хозяин-старовер, подобно кальвинистам у Макса Вебера, этого буржуазного анти-Маркса, считал своё дело — Божьим, а себя — не столько хозяином, сколько распорядителем Богом данного богатства: не зря и корень в обоих словах один. Но, в отличие от кальвиниста, не видел в богатстве богоизбранности, не заносился, считая и бедность состоянием достойным: кому что Господь послал! Сегодня — одно, завтра — другое. Свою же задачу понимал как поддержание общественного бытия, обеспечение людей работой и всем нужным для жизни. Отсюда и сплочённость старообрядчества, соборность, бесконфликтность бедности с богатством в его среде. Даже жандармским агентам, а позднее чекистам внедриться не удавалось, что обеспечивало надёжную защиту духовных лидеров.
      Подытоживая, можно сказать: капитализм с человеческим лицом. Но лицо это вряд ли многим покажется привлекательным. Старообрядчество — это стиль жизни: суровой, без сладкой лени, без малейшей безалаберности в делах, без пьяной удали, без лихого мотовства, даже без курева. Ей-богу, от такой жизни, как говорится, и мухи бы сдохли! Не вяжется с обычными представлениями о русских.
      И как кальвинисты создали капитализм англо-американский, так и старообрядцы, ревнители древнего благочестия, создавали капитализм русский, его промышленность, торговлю, а потом, с накопленными деньгами, — и финансовую систему, свои банки. Происходило это десятилетиями, вопреки всем начальственным рогаткам, когда староверы — большинство населения даже два века спустя после Никона! — пользовались в своём отечестве примерно такими же правами, как негры — пардон, афро-американцы — до Линкольна. Притом что иноверцы и инородцы — тьфу, опять неполиткорректно! — беспрепятственно отправляли свои культы, строили свои храмы, свободно поступали в университеты, охотно принимались на госслужбу, а послужив — без проблем получали дворянство. Но своим, единокровным, русским — им, образно выражаясь, шиш!
      Но гонимые не плакались, а работали. Нет, не с мракобесием, не с оплотом феодальной реакции и не на стороне прогресса воевал государь Николай Павлович вместе со своими, увы, нередко малограмотными генералами. Обследования населения в ту эпоху показывали в староверческих сёлах грамотность поголовную — будто прокатилась по ним большевистская культурная революция! В прочих же селениях грамотей обнаруживался обычно один на всю деревню. Тяга к знаниям у бесправных староверов была неуёмной. В дальнейшем именно они создавали лучшие театры, богатейшие коллекции искусства, библиотеки, научные учреждения, центры передовых технологий. Не будет сильным преувеличением утверждать, что именно они, а не государи строили Россию промышленную и культурную, на руинах которой затеяли потом своё строительство большевики.
      Борьба с гидрой старообрядчества поглощала все силы императора, занимала его мысли, оставляя мало места для прочих государственных дел. Прибыв однажды на войсковые учения и не выслушав даже доклад командующего, Николай Павлович совершенно не к месту воскликнул: «А ты слыхал, что у раскольников есть уже свой архиерей?»
      Надо заметить, информация у государя была достоверная, но случилось это событие не вдруг. Задолго ещё, лет за пятнадцать до него, на Рогожском кладбище созвано было всероссийское совещание, известное как Рогожский собор. Когда говорят — Рогожское кладбище, не следует представлять себе одни лишь ряды могил с крестами. Оно со своими тремя храмами и прочими зданиями всегда было центром общественной жизни — религиозной, благотворительной, просветительской, даже политической, хранилищем бесценных книг, рукописей, произведений искусства, к тому же и дискуссионным клубом. На том давнем совещании обсуждалась проблема оскудения священства — следствия запрета властей, под страхом бессрочного заточения, на переход к староверам официальных священников — переход, при царе Александре Павловиче разрешённый. Правда, взамен начальство изобрело хитрую ловушку со сладенькой приманкой — так называемое Единоверие. Хотите старых обычаев? Пожалуйста, вот вам! Служба в единоверческих храмах велась по-древлеправославному. Но служили там, исповедовали и причащали попы официальные, верные слуги главных притеснителей, выполняя заодно и полицейско-осведомительские функции. Принять такое — не значит ли душу погубить? Но без попа, вершителя таинств церковных, нет душе и желанного спасения! Как же быть?
      И на Рогожском конгрессе выход был найден. Всеобщее внимание привлёк своим выступлением Афоний Козьмич Кочуев, талантливейший и чрезвычайно эрудированный в области богословия и истории учёный, что вынужденно отмечали и враги его — профессиональные обличители старообрядчества. Был он к тому же замечательный подвижник, пустынник, девственник и бывший юродивый. Имя его, Афоний, точнее, Аффоний, с двумя «ф», не следует путать с именем Афанасий, по-гречески — бессмертный. Аффоний же означает — щедрый. Афоний Козьмич предложил собравшимся следующее.
      Первое: отыскать епископа за рубежом, в тех православных церквах Ближнего Востока, где, возможно, ещё сохранилось древнее благочестие, и принять этого епископа к себе по всем церковным канонам. Второе: епископскую кафедру тоже учредить за границей, где она будет в безопасности. Идея Кочуева была с восторгом принята, а исполнить задуманное взялся инок Павел, также обладавший огромными познаниями в богословских и исторических науках и с детства убеждённый, что Богом предназначен для великих свершений. И — свершил. Но потребовалось для этого полтора десятилетия странствий по Европе и Востоку, до самого Нила, — странствий, полных увлекательных приключений и опасностей, с переодеваниями и поддельными паспортами: даже самого обретённого наконец епископа из Боснии пришлось транспортировать в одежде казака. Поистине, приключения, достойные пера какого-нибудь Флеминга с его Джеймсом Бондом, да и кто такой инок Павел, как не русский Джеймс Бонд?
      Епископ взвалил на себя тяжкое бремя не за деньги, что Рогожский собор категорически отвергал, а из глубокого сочувствия будущей пастве и после целого ряда чудес, явленных из потустороннего мира Николаем Чудотворцем — святым покровителем инока Павла. А кафедра епископская утвердилась в тогдашней Австрии, в местечке Белая Криница, где русские староверы обитали ещё со времён петровских гонений и основали там монастырь.
      Оттуда и пришла Николаю Павловичу потрясающая новость, лишившая покоя и сна. Немедленно же последовал ультиматум императору австрийскому: лавочку раскольничью закрыть, а не то…
      Конкретика отсутствовала, но легко угадывалась угроза военной интервенции. Ничего нового в применении военной силы против старообрядцев не было: жандармы и войска по всей николаевской России громили раскольничьи монастыри и прочие духовные центры, конники топтали лошадьми тех, кто как под танк ложился на их пути, а пехотинцы ломали приклады о спины и головы монахов. Не бездействовали и водомёты, то бишь пожарные насосы: из их шлангов на морозе поливали сочувствующих, не исключая баб и детишек, да ещё приговаривали, что неплохо бы дать залп по толпе боевыми патронами, а лучше — картечью. Надо отметить, что не наблюдалось и намёка на ответные силовые действия: воздух оглашали лишь слёзные мольбы позволить людям веровать так, как столетиями веровали. Старообрядцы повсеместно явили образцы ненасильственного гражданского сопротивления, которым могли бы позавидовать гомрулёры Чарльза Парнелла в Ирландии или индусы Махатмы Ганди.
      Злейшими врагами начальство считало, понятно, староверческих попов, на их отлов посылали целые воинские подразделения, а изловив — сажали до конца жизни в каменный мешок. Так что военная сила в таких делах была не в диковинку, и императору Фердинанду ничего не оставалось, как в ответ на дружескую просьбу Николая Павловича, вопреки прежнему своему любезному разрешению, изъять белокриницкого архиерея и отправить в вечную ссылку. Правда, тот успел рукоположить епископа-преемника, от которого и пошла Белокриницкая, она же Рогожская, иерархия священнослужителей в России. Начальство же называло её австрийской, как бы подмигивая: вот они, враги, шпионы, иностранные агенты! Хотя ничего австрийского в этих сугубо русских попах не проявлялось. Белокриницкий монастырь с епископской кафедрой также был закрыт, но всего на полгода: в Европе бушевала уже революция, шатались троны, вскоре и самому Фердинанду пришлось отречься.
      Австрийских попов начальство ловило неустанно. Работу органов затрудняла, однако, невероятная сплочённость противника, отсутствие предательства в его рядах — за деньги либо из страха. Пойманы были лишь немногие, но жизнь не пойманных была незавидна, протекая в вечных тревогах и лишениях, по чужим домам, в скитаниях по бездорожью с ночёвками в промерзлых сараях: сидеть на одном месте — опасно, заявлять о себе в гостиницах, на постоялых дворах — в два счёта засветишься!
      Не обходилось и без чудес — как во времена первых христиан и римско-имперских гонителей. Особенно славился чудесами архиепископ Антоний Московский, глава всех попов австрийского, то есть рогожского, согласия. Начальство знало о его существовании и охотилось за таким крупным зверем с особым азартом. Сотни специальных сыщиков выслеживали Антония. Бывало, архипастыря удавалось накрыть прямо во время службы в каком-нибудь частном доме. Но в такие минуты он делался вдруг невидимым для жандармов — нет, не по причине крупной взятки, а в силу экстрасенсорных способностей, именуемых у православных благодатью Божией. Так гадам и не попался. Не сгноили в каменном мешке, как намеревались.
      У этих подпольщиков были достойные продолжатели уже в советское время, в совершенно иной, ещё более неблагоприятной исторической обстановке. Таков был, например, Фёдор Ефимьевич Мельников, виднейший теоретик старообрядчества, философ и историк, белокриницкий апостол, как его называли недруги, деятельность которого развернулась широко и ярко именно на Рогожском кладбище. Непримиримый противник атеизма, он разил врага в острых дискуссиях, изустно и печатным словом подпольно издававшихся трудов. Дискутировал очно, пока дискуссии были ещё возможны, даже с таким агитатором безбожия, как будущий академик, любимец партии и враг народа товарищ Бухарин. От чекистов Фёдор Ефимьевич скрывался в лесах, поскольку вовсе не был кабинетным учёным, и, заочно приговорённый к расстрелу, продержался так беспримерно долго, до начала тридцатых, когда, уже не молоденьким, пятидесяти семи лет от роду, завершил свою партизанскую войну, переплыв ночью пограничную реку. Но и за рубежом не сложил оружия, ещё три десятилетия сражаясь за великое дело. Из песни слова не выкинешь — в годы войны посещал оккупированную, то бишь освобождённую от большевизма, территорию, поскольку в борьбе считал допустимыми некоторые компромиссы.
      С заграничным статусом Белой Криницы покончено было лишь через сто лет после учреждения епископской кафедры — и весьма любопытным способом. В тот летний день сорокового года румынский король, владевший после падения Австро-Венгрии Буковиной с белокриницкой обителью, записал в дневнике, что это самый тяжёлый день в его жизни и не радует даже успех сына, сдавшего экзамен на степень бакалавра. В этот день советские войска после ультиматума товарища Молотова без боя вступили в Бессарабию, помнившую ещё титанического героя Котовского, а заодно и в Северную Буковину. Гитлер, связанный до поры до времени прошлогодними секретными соглашениями, хотя Буковина и стала сюрпризом, — не вмешивался. Вечером тридцатого июня красноармейцы были замечены и в Белокриницком монастыре. Но для судьбы старообрядцев в России, давно разгромленных вместе с официальной церковью, это не имело уже никакого значения.
      Однако вернёмся в век девятнадцатый, в его середину. Государь Николай Павлович в своей почти уже тридцатилетней войне приближался, похоже, к полной и окончательной победе. Был он ещё не стар, полон сил и замыслов, хотя и слегка огорчён крымскими неудачами. Замыслил же он ни много ни мало — что-то вроде наступления социализма по всему фронту со сплошной коллективизацией. Если без аллегорий — массовый переход раскольников в Единоверие. Стимул же такого перехода был гениально прост: до тридцать первого декабря пятьдесят четвёртого года надлежало представить начальству справку от попа, что ты не какой-нибудь раскольник, а принадлежишь к благословенной синодальной церкви. Непредставление же в срок такой справочки влекло за собой серьёзнейшее, говоря языком юристов, поражение в правах. Для людей торгово-промышленных это означало исключение из гильдии, как следствие — солдатчину сыновьям на целый четвертак — двадцать пять лет, разрыв деловых связей, огромный урон состоянию, то есть фактически потерю семьи и своего дела. План был поистине грандиозный, учитывая, что в одной лишь ремесленно-купеческой Москве к Рогожскому кладбищу имели отношение пятьдесят тысяч семейств, то есть, помня о многодетности тогдашней семьи, — никак не меньше половины города.
      И народ дрогнул. Можно его понять. Хотя оставались, конечно, и твердокаменные, готовые на суму и на тюрьму. Дед Николая Афанасьевича, Епифан Бывалый, с сыновьями подходящего для воинской службы возраста, был не из их числа — и в срок приписался скрепя сердце к постылому Единоверию. По некоторым оценкам, на том историческом повороте поступило так до четверти населения страны.
      Государственник может воскликнуть: молодец Николай Павлович! В самый корень смотрел! Без крепкого государства Россия на её пространствах, при жутком для европейца затяжном морозе просто погибнет, вымрет, а разрушение государства начинается с раскола духовного, который и воплощали собой раскольники. Что ж, государственник прав. Вопрос лишь в добротности общей платформы духовного единства, а также в цене, которую придётся долго ещё платить за методику его утверждения. Не тут ли запрятаны сотни миллионов душ, которых Россия не досчитается в следующем веке? И не послужило ли это образцом — так сказать, архетипом — для большевистской начальствоверческой церкви, силой сокрушившей все прочие? Говорят — нет, не силой: это народ не поддержал обрыдлых попов, а чекисты просто озвучили его мнение своими выстрелами. Но классики марксизма с грустью констатируют: народ может и ошибаться, и случается это, увы, частенько. Или немецкий народ, тянувший руку в древнеримском приветствии, был прав?
      Нет, в отличие от его атеистических продолжателей, государь Николай Павлович не был злобным маньяком. В душе он сохранил доброту, проявляя отеческую заботу обо всех народах своей империи — кроме, пожалуй, русского. Ценил искусство, не расстреливал поэтов (неудачные дуэли — это их проблемы), заплатил даже из госказны карточные долги Пушкина, вечно невезучего игромана. Духовное единство государь действительно считал важнейшим — и добивался его любой ценой. После успеха операции «Единоверие» на следующий, пятьдесят пятый год намечался второй удар, завершающий, в самое сердце обескровленного уже чудовища: корчёвка рогожского кладбищенского корня. Зачем раскольникам, которых уже вроде бы почти не осталось, все эти храмы, здания, культурные ценности? Всё забрать и передать церкви благословенной!
      Но, видно, печётся Господь о верных чадах своих, и в феврале упомянутого года государь скончался — гром среди ясного неба для его подданных. Заговорили о злодейском отравлении, даже о самоубийстве, но историки убедительно возражают: нет, элементарный грипп, осложнившийся пневмонией. Просто, надо полагать, Николай Павлович неуёмным своим энтузиазмом надоел неким небесным стратегам, и они сбросили его с игровой доски. Магического воздействия со стороны несчастных старообрядцев тоже нельзя полностью исключить, хотя они не были сторонниками таких методов.
      Но грипп не тронул виднейшего соратника государя, долгие годы — реального, помимо номинального — императора, главу священства, митрополита Филарета, человека во многом выдающегося. Не зря полтора века спустя, в девяностые годы века двадцатого, в новой России, церковь причислила его к лику святых, в земле российской просиявших. И не случайно карьера его церковная была стремительна. Правда, некоторые историки, включая знаменитого Сергея Соловьёва, утверждают, что быстрым взлётом святитель обязан не столько своим талантам, сколько братьям-масонам.
      Именно Филарет, всегда вдохновлявший Николая Павловича в его борьбе, подхватил духовный меч, выпавший из хладных рук, и нанёс решающий удар — но несколько иначе, чем предполагалось. Парадоксальным образом зацепкой послужила неудержимая радость старообрядцев, которым при новом государе, Александре Николаевиче, разрешили возобновить богослужение в рогожских храмах. К неприятному удивлению тех недобрых глаз, которые постоянно приглядывали за раскольниками, многолюдство на первой же службе оказалось необычайным, как в лучшие времена на Пасху, — откуда только повылезли, проклятые? Тут же пошёл в Петербург донос, весьма гиперболический, доложенный императору, о массовых беспорядках на Рогожском кладбище, насмехательстве над Единоверием, столкновениях с его защитниками, чуть ли не о мятеже. Государь приказал разобраться. Либеральные чиновники готовы были дело замять — не та уже погода на дворе! — но вмешался сам Филарет, изложив вдогонку свою версию. Первоначальный донос он обогатил ужасающим фактом: службу вёл некто загадочный — нет, не дьявол, а ещё страшнее: по предположению Филарета, австрийский поп. И хотя одет и подстрижен этот загадочный субъект был по-цивильному — под мещанской его одеждой, фантазирует святитель, вполне могла скрываться епитрахиль, а это уже государственное преступление. В заключение, настаивая на самых крутых мерах, архипастырь патетически восклицает — совсем как писатель Хемингуэй о гражданской войне в Испании: если мы победим здесь — мы победим везде!
      Расследование возобновили. В итоге государь, будущий великий реформатор, собственноручно начертал: поскольку священников на Рогожском кладбище нет и быть не должно, так что и служба проводиться не может, — алтари в храмах не нужны!
      И алтари были опечатаны — жандармскими и полицейскими печатями. Раскольникам же милостиво разрешалось в сии бывшие храмы захаживать, ничего не трогая, и даже молиться, но в строго индивидуальном порядке, про себя, никаких звуков при этом не издавая.
      И осквернённые начальством алтари эти, в мерзости запустения, надрывая сердца верных, простояли неприкасаемыми — сколько? Полвека, пока не пришли в упадок от ненадлежащих атмосферных условий древние иконы и книги, в них погребённые. И распечатаны были лишь весной девятьсот пятого года, и если по правде — не государем Николаем Александровичем, воспитанным в ненависти к древлеправославию консерватором Победоносцевым, а Первой русской революцией. Поистине — апокалиптическое снятие печатей!
      К событиям этого удивительного времени мы и переходим, но нужно ещё, пожалуй, остановиться на том вкладе, который Николай Афанасьевич Бывалый своими идеями внёс в богословие — сам того не чая. Официальные теологи, возможно, увидели бы в нём опасного конкурента, хорошо если не лжепророка-ересиарха, старообрядческие же круги могли бы и прославить — как видного начётчика. Слово это нисколько не обидное: у староверов начётчик и есть учёный-богослов — он же агитатор за истинную веру. Лишь в советском новоязе слово стало ругательным, обозначая бездарного проводника псевдомарксизма в массы.
      О допущении Николаем Афанасьевичем бытия Бога, Ангелов Его и всех почивших, а также демонов и бесов православной и иноверческих религий в едином, электромагнитными волнами связанном мозге человечества — было уже достаточно сказано. Теперь, в связи с жёсткой позицией древлеправославных по вопросу обрядности, из-за чего они, собственно, и называются старообрядцами, — самое время поговорить об этом. Обряды в трактовке Бывалого — не пустяк. Обряд — это веками испытанный код доступа, пароль, шифр к замку, открывающему врата. Это налаженный канал связи с мифическим, то есть, по-современному, виртуальным существом или их сообществом, обитающим на огромном материальном носителе — нашем коллективном, не разделённом скорлупками черепных коробок мозге. Говоря языком магии — языком, салонной аудитории Бывалого, интеллектуальной и слегка замасоненной, хорошо знакомым, — это строгий магический ритуал вызывания нужного духа, как бы звонок ему по телефону. Нет нужного обряда, чётко обставленной церемонии — нет и связи, и молитвы остаются лишь мысленными пожеланиями, не доходящими до адресата, в лучшем случае — психотерапией самовнушения. Что и наблюдается у протестантов и разного рода сектантов-иконоборцев. Впрочем, протестанты компенсируют эту свою слабость именно магией, оккультизмом и давно уже подружились с дьяволом, сами не зная — или зная? — кого вызывают.
      Взять хотя бы крестное знамение, коим изображаем мы на своём теле крест распятия. Действие это, совершаемое по-старинному, двоеперстно, полно глубокого смысла. Указательный палец изображает человеческое естество Христа, средний палец — надмирное естество Сына Божия. Но и три остающихся пальца не бездействуют: соединённые концами, они символизируют Святую Живоначальную Троицу. Такой ёмкий символ не может не быть занесён со стародавних времён в некую неведомую нам адресно-телефонную книгу, и издревле налаженная адресная система — телефонная станция нашего коллективного мозга без труда находит и привлекает к нам внимание Того — с большой буквы, — контакта с Кем мы добиваемся, — Его Самого или слуг Его, технических секретарей.
      А что такое троеперстие, оно же — щепоть, которой солим мы щи и которой уже третье столетие велено креститься православным? Говорят — это знак Троицы. Получается, знаменуясь щепотью, мы на себе распинаем Троицу? Абсурд, если не святотатство. Креститься щепотью — всё равно что бес хвостом обмахнул, столько же пользы.
      Такими вот рассуждениями Николай Афанасьевич подкреплял духовные устои своих — да и общих наших предков, уязвляя ересь синодальной официальщины. Однако теория его была всё же неполна, оставляя необъяснённым главное: материальные чудеса, которые, несомненно, бывают. Связь с духами по телефону — прекрасно, но это по-нынешнему — лишь поток информации. Да, эти существа могут влиять на людей, располагать в нашу пользу обстоятельства — но способны ли сдвигать горы или хотя бы подвинуть карандаш на столе? Спаситель утверждал, что способны, но как? Благодаря какой физике? Вот если бы к временам проповеднического подвига Бывалого квантовая физика, которая делала лишь первые шаги, слегка поторопилась и явила бы миру безумную идею нелокальности — у Николая Афанасьевича вмиг выросли бы крылья и фантазия рванулась бы на простор, ибо что такое нелокальность, присутствие частицы как бы сразу везде, как не упразднение пространства? А что такое упразднение пространства, как не корень чудес?
      Но — удивительное дело! — Бывалый, вопреки своей язвительной апологетике, не пытался порвать с официальной церковью, в лоне которой очутился волею деда, сломленного тяжкой альтернативой полвека назад. Не пытался, даже когда весной пятого года вышел высочайший указ о веротерпимости и с рогожских алтарей сняты были печати. Возможно, дело тут не в религиозной беззаботности университетского выпускника. Николай Афанасьевич если и не обдумывал умом, то чувствовал одну истину, не слишком очевидную, но вытекавшую из его же гипотез. Истина эта странная, спорная, сродни даже неврозу, и владеет она совестью далеко не всех. А именно: церковь, в которой ты был крещён, пусть и себя не помнящим младенцем, то есть в некотором смысле родился, — это твоя мать, и менять её, отрекаться от неё хотя бы в пользу очевидной разумности — негоже. По сути, это и невозможно: ты, как с родиной, связан с ней неразрывно, соединён с массой её людей, навеки опутан её узами — электромагнитной природы, в понимании Николая Афанасьевича. Это значит, что в тебе живёт и тобою правит её сверхчеловеческое существо, её дух — может быть, и демонический. И ты должен быть верен ей — вопреки рассудку, вопреки очевидному бессилию её обрядов, жертвуя даже собственным спасением. Ты не должен бросить, предать её, какая бы горечь ни разъедала твоё сердце, какие бы прегрешения или даже преступления ты за ней ни числил — от варварских гонений на приверженцев старины до жандармско-гэбэшного осведомительства, от мракобесной охоты на разнообразных ведьм до роскошных автомобилей иерархов, от канонизации сомнительных личностей до установления святых покровителей стратегических ракет и ядерных зарядов. Конечно, такая верность полна трагизма. Но куда же без него в нашей жизни? Говорят, надо учиться преодолевать ксенофобию. Не поучиться ли также обуздывать неприязнь к родным своим? Но это не значит, что не надо бороться.