Не сапожник, а портной

Зима. Вечер. Небольшая деревушка, разделённая почти пополам замёрзшей речкой готовится к празднованию Рождества. В окошках мерцают разноцветные крохотные огоньки, в черноту неба из печных труб возносятся белые струйки, по заснеженным тропинкам, хрустя снегом, спешат припозднившиеся прохожие.

В одном из домов на высоком правом берегу, за большим круглым столом, накрытом клетчатой скатертью, сидят и пьют чай дедушка  Миша и внучка Олёнка. В избе жарко натоплено. Окна не зашторены — стёкла плотно разрисованы морозным узором. Только в серединке створки окна, перед которым стоит стол, маленькоё круглое чёрное озерцо — Олёнка надышала, чтобы смотреть во двор.
В начищенном самоваре отражается большое красное пятно дедовой рубахи и голубое, поменьше — платья внучки.  Обычно она приезжает в деревню погостить летом. Почему на этот раз пожаловала в зимние каникулы? Дед вглядывается в румяное лицо Олёнки: её голубые глаза под длинной каштановой чёлкой старательно прячут грусть.
- Какая же ты у нас красавица, - улыбается дедушка.
Алёнка смущённо опускает взгляд, но через мгновение звенит её задорный голос:
- А ты на Санта-Клауса похож! 
- Ну, уж нет! Я — Дед Мороз, все новогодние праздники мои!
Дедушка чешет седую окладистую бороду. Он, и правда, очень похож на всеми любимого героя зимних сказок:  большой, осанистый, вокруг лысины седые волосы до плеч. Голос густой, басовитый.  Речь неторопливая, движения плавные. Носит красные рубашки-косоворотки, которые подпоясывает верёвкой. Синие штаны с тонкой белой полоской заправлены в короткие валенки. Только очки с толстыми стёклами, из-за которых светло-карие глаза кажутся неестественно большими, выглядят лишними на добродушном лице деда.
- Да, такого Деда Мороза в городе не найти! - сразу соглашается Олёнка.
- Так и в город ведь кличут! - гордо заявляет дед. - Отбою от желающих нет. Я теперь не шитьём, а зимним атракционом зарабатываю. Шить — глаза уже не те, а тут и делать ничего особо не надо — играй с детишками, да сказки сказывай. Одно удовольствие, да ещё и платят неплохо. До следующего сезона хватает этой-то прибавки к пенсии.
- Дедуль, а откуда у тебя столько красной ткани? - любопытствует Олёнка. - И рубашек нашил, и шубу дедморозную.
- Когда Советская власть кончилась, весь клубный кумач экспроприировал, - смеётся дед. - Кому он нужен? А я, сама знаешь, всякой тряпке применение найду. Ты вот лучше ответь-ка мне, милая, чегой вдруг к нам теперь пожаловала? Отродясь зимой не приезжала.
Олёнка кривится, морща нос:
- Да ну, не хочу об этом.
- Я не мать, воспитывать не стану, - дед ободряюще улыбается, - а расскажешь, глядишь, полегчает.
Олёнка, видимо, мысленно соглашается и произносит нехотя:
- Я с Серёжей дружу – мальчиком из нашего класса. А его родители против. Отправились всей семьёй за границу на Рождество. А мне без него какой праздник! У вас легче переждать — будто в сказку попадаешь. Ты бы видел, как мамка с папкой обрадовались, когда я сказала, что в деревню на каникулы поеду.
Олёнка кисло усмехается и говорит с нескрываемой обидой:
- Как будто я и им мешаю!
Дед внимательно смотрит внучке в глаза.
- Гляжу я на тебя, внуча — вроде взрослая, четырнадцать скоро, а чисто ребёнок! Им же тоже хочется вдвоём побыть!
- Зачем? - удивляется Олёнка. - Пятнадцать лет вместе, да и вообще...
- Хочешь сказать, старые уже? - смеётся дед. - Какая любовь в тридцать пять?
Олёнка дёргает плечом, с вызовом отвечает:
- А что, разве не так!
- Эх, Олюшка, Олюшка! - дед наполняет свой бокал кипятком из самовара, затем переливает в блюдце.
- В четырнадцать, конечно, думать о большой любви рановато. С другой стороны, когда же ещё об ней и думать? - ворчит он себе под нос, дуя на дымящийся ароматный чай. - Хотя я, к примеру, свою как раз в тридцать пять и встретил! А потом своими, вот этими руками...
Он приподнимает над столом большие ладони. Алёнка заинтересованно замирает. Она любит слушать дедовы рассказы – умеет старый так всё представить, будто кино смотришь.
- Деда, расскажи!
- Не ахти какая весёлая история-то, но показательная. И поучительная, - говорит дед задумчиво. - Это я к тому, что ежели любовь настоящая, бороться за неё надобно. Мы свою жизнь любовью, словно красной нитью прошиваем.
- Как это?
- Любовь, милая, это не только сердечное томление. Это, в первую очередь – труд душевный. Проложил не так стежок, получил не платье, а мешок. Поддался ревности – потерял доверие, а там, глядишь, и вся жизнь в лоскуты.
Дед тяжко вздыхает, отставляя блюдце:
- Пожалуй, расскажу тебе, внуча, о  том, как и у хорошего портного иногда нитка рвётся. Начну с того, что матушка моя, Варвара Александровна, пусть земля ей будет пухом, воспитывала меня в строгости. Батяня, Григорий Степаныч, царствие ему небесное, сколько помню, никогда ей не перечил, молчком проворил по хозяйству. Жили мы здесь, вот в этом самом доме. Маманя работала учительшей, заботилась о своём антураже, мало что по дому делала. Зато командовать умела почище генерала. У неё и в классе было — не забалуешь. Поэтому я, как только школу закончил, уехал сразу — свободы хотелось, самостоятельности. Да и мечты, будто крылья за спиной — ног под собой не чуял. Сызмальства пристрастие к портняжному ремеслу имел. В городе поступил сначала в швейное училище, потом в текстильный институт. Все конкурсы выигрывал!
Он самодовольно поглаживает белую бороду.
- Талант у меня, говорили, был. Через него, думаю, со своей первой женой и познакомился. Вернее будет сказать – она со мной.
Олёнка поднимает брови:
- А ты, деда, оказывается, с секретом! Я и не знала, что ты два раза женат был! Или больше?
Она сидит, положив локти на стол, и держит разрумянившееся от печного жара и горячего чая лицо в сложенных сердечком ладонях.
Дедушка, усмехаясь, произносит:
- Да какие там секреты! Анютка-то, первая жена, была копия матери моей. Властная такая же, себялюбивая. Но красивая, слов нет. За то, наверное, и влюбился так, что не разобрал поначалу, как влип. Она-то точно по расчёту за меня пошла — у меня от заказчиков отбою не было: модницы и модники в очередь выстраивались. Опять же на свадьбы, на торжества всякие – людям всегда на праздник нарядиться хочется. Тогда-то ведь в магазинах всё серенькое, да бесформенное продавали. Страной партия правила — ум, честь и совесть советского народа. Нам внушала, что вещизм постыден, что главные человеческие достоинства — скромность, бескорыстие, патриотизм. Песни-то какие были: «Раньше думай о Родине, а потом о себе».
- Как интересно! - замечает Олёнка. - Твой дед жил в одном государстве, твой отец, ты и мама с папой, в другом, а я — в третьем! История мимо нас проходит!
- Или мы мимо неё, да кажный норовит переиначить всё на свой лад, по выгоде своей. Нынче вот патриотизм не в чести и ничего хорошего в том нету, - бурчит под нос дед, поджимая губы. - Меры мы не знаем, вот что я скажу. То думай о Родине, то бери-грабь, что плохо лежит. А люди, что телята под кнутом, побежали всем гуртом.  Ну-да, не об том речь. Анька носом чуяла, на чём можно заработать. А я занимался своим делом и не заметил, как оказался в ещё большей неволе, чем когда дитём был. Деньги у нас действительно не переводились. Анна работала бухгалтером, считать умела. Купили кооператив, маманя моя скоренько к нам перебралась. Вот не поверишь, а нашли они общий язык, да так, будто это Анна дочь матушки моей родная, а не я сын! Эти две пилы не упускали случая пройтись по мне своими ядовитыми зубами. 
- Деда, ты думаешь — твоя мама тебя не любила? - с сочувствием спрашивает Олёнка. - До сих пор обижаешься?
- Да чего уж там обижаться-то! - отмахивается дед. - Коли и были обиды, простил давно. Любила она, конечно, но больше для себя, а не для меня. А долго обижаться глупо как на родителей, так и на деток. Да и вообще на всех. Я и тогда так думал. Внимания особого не обращал, шил да порол — дневал и ночевал в ателье, благо от заказов было не продохнуть. Не заметил, как десять лет с лишком пролетело. Детей Бог не дал, а может и давал, да Анна не взяла. Меня не посвящали в этакие тонкости. Я уже признанный мастер был, в столицу собирался  - Московский Дом моды для меня двери открытыми держал. Анна и матушка спали и видели себя среди господ московских. А я взял, да и откусил им нитку.
Дедовый ехидный смешок рассыпается из-под усов и снова звучит неторопливый рассказ:
- Помню, май был, цвело всё, когда появилась у нас в ателье новая закройщица.
Олёнка замечает, как разглаживаются мелкие морщинки на лице деда, как теплеет голос и появляется влажный блеск в глазах. А дедушка продолжает:
- Танюшка – девчонка только после института. Маленькая, мне по-плечо, курносая, глаза голубые, как небо. Шустрая, весёлая. Раз мы с ней поговорили о том о сём, два. И понял я, что до сих пор меня была только часть, да и та не пойми не разбери какая. Представь, внуча: родился человек без ног, например, или без глаз. А то — глухой. Приноровился, живёт, как будто так и надо. И вдруг, каким-то волшебством получает то, чего был с рожденья лишён. Счастье — словами не опишешь! Я думать ни о ком и ни о чём не мог — она перед глазами так и стояла. Но как признаться? Что она обо мне подумает? Старый я для неё – уже за тридцать пять, а ей чуть больше двадцати. Женатый, опять же. Ну и вообще, что я мог предложить? Глазами так и ел её, но старался незаметно, чтоб не догадалась она ни об чём. Да разве ж женщину в таких делах обманешь?  Остались мы как-то вечерить, она и выпалила:
- Михаил Григорьевич, я сейчас вам скажу, а потом уволюсь и уеду. Но вы должны это знать — я люблю вас!
У меня аж дыхание перехватило и руки-ноги затряслись. Я конечно, тоже ловил на себе её взгляды, но думал: играет со мной девчонка. А мне-то не до игрушек совсем было!
А она продолжает, торопится:
- Ничего не говорите, Михаил Григорьевич! Я понимаю — у вас жена, обязательства. Не хочу строить своё счастье на чужом...   
Она запнулась, а я не смог более сдерживаться. Подошёл, прижал её к себе, поцеловал. Никогда до того не было мне так благостно. Даже когда новая идея приходила или конкурс выигрывал.
Дед внимательно смотрит на внучку:
- Сдаётся мне, ты и сама знаешь, каково это.
Олёнка краснеет, смущённо опускает взгляд.
- Любовь одним словом, - ласково улыбается дед. - Мы тогда всю ночь с ней проговорили. Это была пятница. Наутро заявился домой и сказал, что подаю на развод. У Анны и мамы глаза чуть не повываливались. И рты расхлебянились синхронно. Анна было завопила, что я ещё пожалею, что таких, как она не бросают, да  матушка остановила. «Не суетись, - говорит, - доча, он ещё вернётся. Ещё приползёт и уговаривать будет, чтоб простила».
Не стал я слушать их змеиное шипение, собрал чемодан и ушёл к Танюшке. С лёгкой душой ушёл, из тюрьмы как будто освободился.
Танюшка с родителями в хрущёбе-двушке жила. Чтобы не тесниться, поговорили мы и решили начать с чистого листа: уехать в деревню к батяне моему. В воскресенье и отбыли.

Батя встретил нас радушно. Танюшке очень понравилось всё. «Ой, я думала, что будет рай в шалаше, а здесь прямо терем сказочный!» - щебетала она, осматривая батино хозяйство. Он у меня рукастый был, - с гордостью произносит дед Миша, - всю сознательную жизнь завхозом в школе проработал. Один когда остался, после маманиного бегства в город, свободного времени больше стало — корову соседке продал почти задаром, птицу тоже перестал держать — тётя Валя, соседка эта самая, шефство над ним взяла: готовила, стирала. А уж порядок он сам в избе наводил. Резьбой, вот, занялся. Да чего я тебе, сама знаешь, - дед поводит руками в стороны, - вся эта красота им сделана.
Олёнка невольно следует глазами за его жестом, в который раз осматривая украшенную ажурной резьбой мебель – фигурки людей в старинных костюмах и сказочные зверушки: тут тебе и птица-жар, и серый волк, и змей Горыныч. Сделано с любовью, и с не меньшей любовью ухожено. Расписаны большая русская печь, балки и наличники.
- Понятно в кого ты такой художник, дедуль, - кивает Олёнка.
- Какой я художник, - отмахивается дед. - Не художник, не царевич, не король, не королевич.
- Не сапожник, а портной, - подхватывает Олёнка, - но зато, прикинь, какой!
- Ладно-ладно, лиса Патрикеевна, - улыбается довольный похвалой внучки дед. – Так вот, погостили мы с Танюшкой выходные, перетёрли с батей вопрос, а в понедельник съездили в город и уволились с работы. Было и здесь, куда себя приложить. Я в Дом быта пошёл работать, Танюшка в клуб. Тётя Валя — старушка резвая, сердобольная, чуть ли не каждый день к нам захаживала. Внук её Пашка, всего на год младше Танюшки моей, зачастил. И вот однажды, осень уже была: присел я после работы на лавочку под соседскими окнами — оттуда мост через речку видно, по которому Танюшка моя из клуба возвращалась. Клуб, как и сейчас, на той стороне был. А вот мост новый не так давно поставили – крепкий, на опорах. Тогда-то навесной был, идёшь, он под тобой качается, перила канатные на уровне пояса. Мы любили на том мосту встречаться. И вот, сижу, стало быть, любуюсь видом. Как сейчас помню: река слегка парит, берег противоположный, пологий ивняком и осокой порос, небо того же цвета, что вода, и такое же туманное. Тишина, только голоса приглушённые из-за окна. Под ноги раненым воробушком слетел коричневый яблоневый лист. Хорошо, спокойно.  И вдруг слышу, громкий Пашкин голос: «Любовь у нас, поняла? А этот старый хрен пускай взад вертается! Она будет моей, а ты мне не указ!»
Выскакивает, значит, Пашка и мимо меня, не замечаючи. Тут я увидал, что Танюшка к мосту подходит, не до Пашки стало. Решил посидеть ещё чуток, просмотреть на её ладную фигурку издалека. Вблизи-то всё по-другому выглядит. Идти тут рядом совсем, знаю – она, как обычно, меня на серёдке моста подождёт. И вдруг вижу, подлетел к ней Пашка, они о чём-то поговорили пару минут и...

Дед закашливается, будто поперхнулся, кровь отливает от лица. Олёнка приоткрывает рот,  пытаясь угадать, что будет дальше.

- …  она бросилась стервецу на шею! - восклицает дед. - Повисла, целует, даже ножку откинула, вот как ей вкусно! После Пашка её оторвал от себя, чего-то сказал, Танька засмеялась, а он пошёл, уже не спеша, на тот берег. Не знаю, что на меня нашло. Если бы своими глазами не видал, ни за что бы не поверил. Но тут вота оно — всё на виду! Дальше плохо помню: вроде как кинулся к мосту, всех баб кляня, почём свет. Как Танька стояла, спиной прижамшись к канату,  держась за него обеими руками. Заулыбалась мне издаля, кукла лживая. Но чем ближе я подбегал, тем испуганнее делался её взгляд. Знала собака, чью мясу съела!
Лежащие на скатерти ладони деда сжимаются в кулаки. Олёнка сдерживает дыхание.
- Короче, подлетел я к ней и, ни слова не говоря, с размаху ткнул двумями руками в плечи!
Олёнка ахает, откидываясь на спинку стула, сжимает пальцы на груди. А дед, насупившись, выдавливает из себя:
- Не удержалась она, малявка, полетела в реку. Заметил я расширившиеся от ужаса зрачки, вскрик услыхал: «За что?»
-Деда! - глаза Олёнки, кажется, распахнулись на всё лицо. Руки невольно поднялись ко рту, прикрыв ковшиком нос, рот и подбородок.
- Что, не ожидала, что дед твой злодей такой? А я ведь тогда даже не пожалел её нисколько. Это лицемерие меня окончательно доконало. За руку поймал, а она: «За что?» - спрашивает! Надо было бы второй раз убить, убил в тот момент бы! За обман, за предательство, за любовь мою поруганную. Не пойму, как сам следом не бросился. Наверное, не хотел с этой предательницей в одной воде тонуть. Свету я тогда не взвидел — ничего не слыша, не чуя до автобуса добрался и в город укатил.
Мать и Анна встретили, как ни в чём не бывало. А я...
Дед протяжно вздыхает. Глаза Олёнки вернулись в своё нормальное положение, в них сверкают слёзы.
- Деда!
Старик в сердцах машет рукой:
- Будто не её, а себя убил. Душу в клочья покромсало. Да что там! Разве это можно пересказать!
Он замолкает. Олёнка чувствует, как бьётся сердце, пылают щёки.
- А что дальше было? - срывается с её губ.
- Что было. То и было. На следующий день понял, что натворил. Даже раскаялся. Она ведь молоденькая совсем, я её с панталыки сбил, сызначала знаючи, на что шёл. И вместо того, чтоб спасибо сказать за то, что хоть недолго счастье дарила… Эх…
 Дед замолк. Олёнка всхлипнула.
- Короче, решил я пойти сдаться. Ничего у меня, кроме свободы, не оставалось: ни любви, ни мечты, ни смыслу. А свобода эта безнаказанностью греха жгла хужее, чем калёное железо. И только собрался я с повинной в участок —  письмо от батяни получил: «Приезжай, не медли». Удивился я, почему он не позвонил. Но удивление было апатичное, тусклое. Хочет, значит приеду. Прощусь заодно. Может, не свидимся больше, как под суд попаду.

Дед понуро опускает голову, двумя ладонями обхватывает свою большую кружку с остывшим чаем. Олёнка лежит грудью на столе, сцепив под подбородком пальцы и, затаив дыхание, глаз не сводит с деда.

В это время открывается дверь, и в клубах пара через порог переступает закутанная поверх тулупа в пуховый платок невысокая женщина с сумками в обеих руках.
- Секретничаете без меня, - улыбается она. – На-ка, Олюшка, возьми гостинцы. Подзадержалась вот чуток. После нынешнего утренника надо было прибраться, да к завтрашнему вечернику подготовиться.
Отдав Олёнке сумки, женщина расстёгивает тулуп, развязывает платок, стягивает валенки и оказывается моложавой, румяной с мороза женщиной предпенсионного возраста, умеренной полноты, с короной русой косы на голове. Пока она моет руки, Олёнка молча расставляет на столе принесённые конфеты, пряники, баранки, наливает чай в третью чашку. Женщина усаживается за стол и настороженно смотрит на деда.
- Чего это вы какие притихшие?
- Да вот, вспомнил давнее, - виновато отвечает дед.
- Деда, что было потом? - нетерпеливо перебивает Олёнка, боясь, что дед не захочет продолжать рассказ.
Старик пожимает плечами.
- Что потом? Батя встретил, к соседке сразу повёл. А тётя Валя пришибленная такая сидит, вся прыть куда-то подевалась. «Прости меня, Мишаня! - увидев, запричитала. - Прости дуру старую! Откуда ж я знала, что у вас так сурьёзно всё!»
- А, вот вы о чём! -  отхлебнула женщина из дымящейся чашки. - Да, натворил ты, Мишаня, тогда делов!
Она доливает деду кипятку и уже сама продолжает:
- Хорошо, Пашка тогда из любопытству обошёл ближний двор и в ивняке затаился. Вытянул меня из воды, к себе домой привёл. Тут они с бабой Валей и повинились. Оказалось, Варвара Александровна приезжала тайком в деревню к подружке детства, жаловалась: дескать, молодая разлучница семью разбивает, а отец родной сыну потакает. Ну, а та сразу действовать. У бабы Вали свои резоны: Пашкины-то мать с отцом разбежались, когда в город переселились, а ей внука подкинули. Вот и решили они с Пашкой на нас справедливость восстановить! Тогда в театре пьесу о любви ставили, мы с Пашкой в главных ролях. Поцелуй у нас никак не получался — не могла я с другим целоваться! Заметила, значит, баба Валя, что Миша меня под их окошком обычно высматривает и разыграли они с Пашкой свой спектакль. Пашка сначала в окошко выкрикнул заготовленную реплику, а после на мосту предложил в неформальной обстановке попробовать то, что в клубе не выходит. А я уже в предвкушении встречи с Мишей, не подумала о последствиях, если увидит-то он!
- А что бы ты подумала, услышь такое! - огрызается дед.
- Григорий Степаныч тогда чуть не прибил обоих соседушек, - со вздохом говорит бабушка Таня, - и старую, и малого:  «Что ж это вы натворили! Любовь у них настоящая! А то ты, говорит, Варьку мою, змеюку подколодную, не знаешь».
Олёнка с облегчением вздыхает:
- Круть! И вы молчали! Да у вас тут Шекспир одыхает! Ты как его, сразу простила, бабуль?
- Шутишь? Я как тот ёрш плавники растопырила: «Раз поверил, значит, так любит!» И есть совсем перестала.
- Да уж, как смерть тощая и бледнючая была, когда я приехал, - поддакивает дед. - Насилу вымолил прощение!   
Дед Миша подмигивает жене. Та смеётся:
- Не простить-то не могла, а поучить и заставить уважать должна была! А иначе как, зная, что доверья нету? Уже тридцать пять годков вместе живём не тужим!
- Ну, вы даёте! - восхищается Олёнка. - Отпад! Прямо Болливуд!
- Эх, милая, по вашему отпад, Голливуд и так далее. А по-нашему — жизнь. Без любви жизни нету!
- Да, - поддерживает баба Таня, - без любви человек не человек, а так, организм неодушевлённый.
- И не говори! - подхватывает дед Миша. - А любовь, она ответ держать велит за любимого-то. Сейчас ведь как — свободные отношения предпочитают, без детей, без обязательств. А спроси, что такое свобода, никто и не ответит. 
Дедушка с бабушкой переглядываются и одновременно громко прихлёбывают из чашек. Чёрное пятнышко в окошке становится белёсым, на нём проступает затейливый узор – это Дед Мороз заглянув, увидел, что в избе царит лад, и  умело заштопывает прореху.