Послевоенное выживание

(На фото развалины послевоенного Минска, которые хорошо помню.)
      
Настоящий сборник представляет собой воспоминание автора о его детстве и юности. На примере автора, показано как жили люди, чем они занимались, что их волновало. С ностальгией он вспоминает о родном Минске, его улицах, своей Сторожёвке и Сморговском тракте. 
Сборник будет представлен в нескольких частях. Это  его первая часть о том как люди выживали и жили в разорённом войной Минске и его окрестностях.

      Предисловие

Мой родны кут, як ты мне мiлы!..
Забыць цябе не маю сiлы!
Не раз, утомлены дарогай,
Жыццём вясны мае убогай,
К табе я думкай залятаю
I там душою спачываю.
О як бы я хацеу спачатку
Дарогу жыцця па парадку
Прайсцi яшщэ раз, азiрнуцца,
Сабрать з дарог каменнi тыя,
Што губяць сiлы маладыя, –
К вясне б маёй хацеу вярнуцца.
   (Якуб Колас «Новая зямля»)

     Я, Власов Юрий Игоревич, родился 14 мая 1940 года в г. Минске, в доме который принадлежал моей бабушке по маминой линии, Шидловской-Бушило Марии Фёдоровне. Сморговский тракт, на котором стоял её дом, находился в районе Сторожёвки. Это северная окраина Минска. Сейчас это Центральный, самый престижный и экологически чистый район города. В километре от нашего дома стоял последний дом по тракту и заканчивался город. Ближайшая по тракту деревня – Ёдкова Цна. Есть информация, что вблизи её когда-то находился фольварк «Сморговка», в котором разводили верблюдов. В 10 км по тракту большой лес, который назывался Туровка, в который мы в детстве ходили за черникой. В семидесятые годы в лесу были восстановлены партизанские блиндажи и землянки.
Дом наш снесли в начале 60-х годов, когда началась интенсивная, хрущёвская застройка Минска. На его месте был построен кооперативный дом. У дома остались расти наш тополь, посаженный перед войной и берёзка, которую мы посадили с отцом после войны. Вскоре, после заселения дома, тополь, раздражающий жильцов своим пухом, спилили, а берёза наша всё ещё жива. Бывая в Минске, посещаю место, вспоминаю детство и юность, обнимаю родную берёзку.
Воспоминания о своей жизни решил изложить в виде мемуаров, при этом поделить их на значащие для моей жизни главы.
Детство и юность, 1940 – 1958 годы.
Учёба в Даугавпилском военном авиационном радиотехническом училище (ДВАРТУ), 1958 – 1961 годы.
Служба в зенитно-ракетных войсках, 1961 – 1966 годы.
Учёба в МВИРТУ – МВИЗРУ, 1966 – 1971 годы.
Служба в 2 ЦНИИ МО в г. Калинин, 1971 – 1989 годы.
Работа в ЦКБ «Алмаз», 1990 – 1993 годы.
Работа в НИИИТ, 1993 – 1998 годы.
Работа в ЦНИР «Комплекс» Минюста России, затем НИИИиПТ ФСИН России, 1998 – 2011 годы.
Все события будут излагаться в хронологическом порядке. Подзаголовками будут выделяться те или иные события, служба и работа будут, как правило, отделяться от личной жизни.


Цель написания Воспоминаний не очень ясна. Это, может быть, во-первых, чтобы как-то занять чем-то своё пенсионное время. Во-вторых, тренировать свою память, заново пережить то, за что когда-то боролся. В-третьих, может быть когда-нибудь, кого-нибудь заинтересует пережитое мною и моим  поколением время.
 
               
                Воспоминание о детстве  и  юности
                1940  –  1958 годы

                Память  о  войне

     Война началась, когда мне было год и месяц. По рассказам родителей был я шустрым, соседи звали меня «Заводной», и считали застенчивым. Если кто-нибудь ко мне обращался, то я отворачивался и прижимался к забору. Во время войны я мог умереть.

     В конце 1941 года или в начале 1942, когда мне было 1,5 – 2 года, я заболел дифтеритом. Состояние было тяжелое и, от отчаяния, мама понесла меня в больницу. Здесь состояние не улучшилось, ибо, какие еще лекарства, и какая помощь могли быть в гражданской больнице в оккупированном Минске. В общем, я задыхался, пальчики синели, жить мне осталось не много. У моего доктора-спасителя был только кубик камфары, которым она воспользовалась и, в результате, оживила меня. После войны, приходя к своему участковому детскому врачу, которым был мой доктор-спаситель, я слышал от неё: «Юра-чудо». Значение этого словосочетания мне пояснила мама.

     Начал помнить себя с четырёх лет. Помню, как ещё при немцах меня крестили в церкви на площади Свободы. Помню полицаев, которые заходили в дом и светили фонариком, который висел у них на груди. В памяти осталось освобождение Минска, мёртвый, раздувшийся немец, лежащий в поле недалеко от нашего дома. Помню, как отец принёс домой винтовку, патроны и стрелял по воронам, как отца взяли в армию в июле 1944 года, как мы с сестрой Риммой остались на попечении неработающей мамы, как нам было голодно и холодно, как матери-солдатки закрывали нас, сверстников, дома, а сами уходили добывать хлеб насущный. Помню, как с мамой мы однажды возвращались с вокзала домой, и я по дороге, без конца, показывая ей на развалины Минска, и всё спрашивал: «А здесь что было? А здесь что было?». Помню, как тётушка Лида водила меня на парад по случаю освобождения Минска. Помню, как мы с сестрой Риммой (она старше меня на четыре года) ходили купаться на озеро, созданное на реке Свислочь и расположенное в километре от нашего дома. Позже его назвали Комсомольским. И уже совсем отчётливо помню как мы, ложась спать, поворачивались к иконке с Казанской Божьей Матерью и молились за здоровье дедушки Сталина и отца, который был ранен и находился в новосибирском госпитале на излечении.

     Как мы прожили в оккупированном Минске три года, чем питались все это время – одному Богу известно. Правда, немцы разрешали выращивать картошку и овощи на приусадебных участках, держать птицу и скотину. До появления партизан разрешали ходить в деревни, чтобы менять одежду на продукты. Часть их поступало в гетто в обмен на вещи. Самое распространенное блюдо было «подколотка». Это суп из воды и картошки, подколоченный для густоты ложкой муки.

     После освобождения Минска жизнь наша особенно лучше не стала. Отец ушел на фронт, а на попечении матери остался четырехлетний я и восьмилетняя моя сестра Римма. Мама не работала. Какая работа могла быть в разрушенном городе. Но мама как-то приспосабливалась к обстоятельствам. Дома были куры. Из яиц и сахарина, оставшегося с немецких времен, мама выпекала печенье бизе, которое почему-то называлось «снежками». «Снежки» продавались на рынке, а на вырученные деньги отоваривались продуктовые карточки.

     Несмотря на мамины старания, ложился я спать на голодный желудок. После моей укладки мама на кухне продолжала заниматься с сестрой, ученицей второго класса. И вот они бубнят, бубнят, а затем затихнут. Когда они затихали, мне казалось, что они что-то жуют. С разведывательной целью, я тихо вставал и шел на кухню как бы к помойному ведру. Моя тревога была напрасной. Сестра что-то писала, а мама стояла, склонившись над ней.

     Сестра, как положено, в семь лет, в 1943 году, ещё при немцах, пошла учиться в 1-й класс 28-й школы Минска. В 1944 году, уже при Советской власти, мама ее повела во 2-й класс этой же школы. Но сестру отказывались брать во 2-й класс, так как в 1-ом классе она училась на немецком языке. Сестра даже не знала русской азбуки. Маме было жалко потерять год учёбы сестры, и она пообещала школьному начальству, что пройдет с сестрой  программу 1-го класса экстерном. В результате начались с сестрой постоянные вечерние бдения при свете керосиновой лампы. Дело шло не очень гладко. Были даже слезы. Помню, сестра все не могла выучить наизусть стишок «Клим Ворошилов – народный комиссар». Когда сестра запиналась, я делал ей подсказку.

                Возвращение  отца  с  войны

      В декабре 1944 г. отец вернулся домой с войны без ноги. Отставив костыли, он начал прыгать ко мне на одной ноге со словами: «Юрочка! Юрочка!». Я же его почему-то испугался и начал пятиться назад, под стол, до тех пор, пока не упёрся в стену. Ночью я долго не мог уснуть от мысли: «Как мне обратиться к отцу и произнести слово «папа».
     Можно сказать, что мне в жизни повезло. Хотя отец с войны  вернулся калекой, но он был живой. Не смотря, на увечье, он сумел определиться в непростой послевоенной жизни, создал нашей семье нормальные жизненные условия. По сравнению с семьями моих детских друзей, у которых отцы не вернулись с войны, мы жили хорошо.
     Отец по натуре был компанейским, поэтому у него было много друзей, в том числе и евреев. У отца даже был запас еврейский слов и выражений. При встрече с друзьями, евреями, он  перебрасывался с ними несколькими еврейскими фразами. Как я позже узнал, среди них были и нецензурные. Помог отцу устроиться в жизни тоже еврей, его довоенный друг Михаил Каплан. Очень хорошо помню его, так как часто по заданию отца приходилось ездить в его мастерскую.
– Игорь, – сказал он, – я научу тебя жестяному делу.
Не помню, сколько времени шло это обучение. Но видимо не долго, так как у отца руки росли из нужного места, и голова была светлой. В результате отец на всю оставшуюся жизнь стал жестянщиком. Он из жести начал делать на продажу различные вещи, имеющие в восстанавливающейся после войны  стране большой спрос.

    Главной среди них была центрифуга. Так почему-то назывался отстойник для молока. Он представлял собой цилиндр, емкостью 3, 4 или 5 литров. Внизу его были стеклянное окошечко и сосок (позже миниатюрный кран) для слива молока. Сверху его была крышка и проволочная ручка. В центрифугу заливалось парное молоко, и она опускалось на 2-3 дня в погреб или колодец для отстаивания молока. Сосок при этом закрывался обыкновенной картошкой или свеклой. По истечении времени у центрифуги открывался сосок, и из неё сливалась сыворотка. В окошечко было видно, как опускается граница между сывороткой и отстоявшимися сливками. В нужный момент сосок перекрывался той же картошкой и в центрифуге оставались сливки. Из них приготавливались сметана или сливочное масло. Сразу после войны спрос на центрифуги был большой, и стоили они достаточно дорого – 50 рублей. Это был выгодный бизнес.

     Вначале отец делал центрифуги из банок от американского орехового масла, которое отпускалось населению по карточкам. Пустые банки в магазине не выбрасывали, а за определенную плату оставляли отцу.

                Помощь  родителям  в  добывании  хлеба  насущного

    Сегодня в семьях часто стоит проблема – чем занять ребенка, как ему привить трудовые навыки, сделать помощником. У нас сестрой таких проблем не было. Многое мы с сестрой делали, чтобы помочь родителям в добывании хлеба насущного.
Когда консервные банки для центрифуг приносились домой, то нам с сестрой их нужно было мыть. При этом у нас был свой интерес. В пазах банок оставалось немножко масла, и его можно было добыть тонкими детскими пальчиками.
После пайки сестра центрифуги мыла от остатков паяльной кислоты и тщательно их вытирала, придавая им товарный вид. Позже Михаил Каплан стал поставлять отцу настоящую английскую жесть. С уменьшением спроса на центрифуги, рос жестяный ассортимент отца.
 
     Определенным спросом пользовались, так называемые, газовочки. Этот примитивный источник света делался из пустой консервной банки. К ней приделывалась специальная пробка-головка, позволяющая заправлять газовочку керосином и имеющая трубочку для фитиля.

     Консервные банки собирал я на помойках. Позже отец стал доставать заводские головки для керосиновых ламп и стекла к ним. В результате из тех же  пол-литровых консервных банок от американской тушенки делались керосиновые лампы. Внезапно появился спрос на лампы с отражателем, которые подвешивались к потолку. Отец для этого придумал специальную конструкцию из проволоки. Для ее создания на доске из гвоздей был сделан специальный шаблон. Моя задача состояла в нарезании проволоки нужных размеров и ее выгибании по шаблону.
Отцом на продажу также делались воронки и терки. Для воронок я чертил по шаблону нужные для нее элементы. С терками возни у меня было гораздо больше. Во-первых, нужно было нарезать проволоку нужных размеров для обрамления тёрок, а затем набить в них дырки специальным пробойником на берёзовой колодке. Сосновая или еловая колодки были слишком мягкими и отверстия получались недопустимо большими. Всего в терке набивалось около 700 отверстий. Это была очень нудная работа, тем более, что дырки должны были быть набиты равномерно. И сегодня  для себя я делаю терки сам. В ней я набиваю до 1000 отверстий. От заводской терки она отличается тем, что она более мелко и более быстро измельчает и картошку на драники или хрен. Набивать терки для свеклы специальным пробойником было сплошное удовольствие, ведь в ней было только около 70 отверстий.

     Обуви в стране не хватало. Находились умельцы, которые из бэушных сукна и ваты мастерили так называемые бурки. Для них нужны были калоши. Их тоже не было в продаже. Другие умельцы из старых автомобильных камер клеили так называемые чуни. Но для этого нужен был резиновый клей. Его тоже не было в продаже. У отца на рынке начали спрашивать резиновый клей. Отец начал его производство в домашних условиях. Он доставал у утильщика (тоже еврея) каучук. Я нарезал его мелкими кусочками. За необходимым авиационным бензином я ездил к тете Соне, жившей возле минского аэродрома. У неё на квартире жили летчики. Отец клал нарезанный каучук в герметичную емкость и заливал его авиационным бензином в нужной пропорции. Эта смесь ежедневно перемешивалась. Через неделю клей был готов. Дальше я его разливал в бутылки от одеколона и пенициллина. За первыми, они были ёмкостью 200 миллилитров, я ходил в парикмахерскую, с которой у отца была договоренность. В те годы люди после бритья или стрижки обязательно душились Шипром, Красной Москвой или Тройным одеколонами. Отказ от такой услуги было дурным тоном. Пенициллиновые бутылочки были ёмкостью около 10 миллилитров. За ними я ездил в поликлинику, где медсестрой работала мамина подруга Гробовская. Для разлива клея были сделаны специальные воронки с узкими сосками. Эта работа была кропотливой, нужно было разливать клей до одного уровня, не допуская перелива, иначе не закроешь пенициллиновую бутылочку резиновой пробкой.
Сапожных гвоздей не было в продаже даже в Минске. В деревнях на них был большой спрос. Отец их где-то доставал. В это дело свою лепту вносил и я. Напротив нашего дома была сапожная артель «Экономия». Ежедневно в ней осуществлялась уборка. Мусор выбрасывался во дворе артели. Ещё долго не было специальных контейнеров для мусора. На территорию артели я был вхож, так как в ней работала моя мама, а сторожами были наши соседи. Каждый вечер я обрабатывал мусор магнитом, добывая в нем достаточное количество гвоздей. Далее гвозди раскладывал в бумажные пакетики. В каждый пакетик упаковывался спичечный коробок гвоздей. Пакетики складывались в полотняный мешочек. Таких мешочков было несколько, по сортам гвоздей: двадцатка, тексики, колючка, медные гвозди и пр.

     Постепенно народ отходил от войны, росли его запросы. Но деревенские магазины не могли удовлетворить спрос. Ездить в Минск для деревенского народа, в большинстве колхозников, получающих за свой труд не рубли, а палочки, было некогда и накладно. Этот недостаток нашей системы и пытался устранить отец и ему подобные. В результате, он возил в деревню: петли для окон, бруски для кос, оселки для сапожников, напильники для плотников, надфили для музыкальных и часовых мастеров, косячки на сапоги для военных, перочинные ножи, велосипедные спицы и пр. В общем, всякой твари по паре.
Все это покупалось или, чаще, доставалось в магазинах. Отец держал марку фирмы, покупал все самое лучшее. Он умел договариваться с продавцами, делал предварительные заказы. Часто по магазинам приходилось ходить и ездить мне. Отец доверял мне и деньги, и совершение покупки. Когда вещи не покупались, а «доставались», то нужно было дождаться, чтобы продавец обратил на тебя внимание. Тогда он доставал из-под прилавка нужный, заранее приготовленный для меня товар. При этом продавцу нужно было дать определенную отцом сумму сверху.
В одно время не было в продаже больших крючков для окон, были только маленькие для форточек. Отец решил устранить этот недостаток Госплана и промышленности. Он сделал на доске из гвоздей шаблон, по которому я выгибал из проволоки большие крючки. Для придачи им товарного вида, я их травил соляной кислотой, а затем лудил в расплавленном олове.

     Электрический свет появился на окраине восстанавливаемого Минска в начале пятидесятых годов. В районных городах и деревнях он появился несколько позже. Электросчетчики были большой редкостью. Плата за свет определялась расчетным путем, по количеству лампочек, их мощности, количеству розеток. Причем плата за розетки была значительной. Поэтому бедный деревенский народ не устанавливал розетки, тем более что включать в них было практически нечего. Однако, со временем появились электроплитки, электроутюги, а розеток то не было. Поневоле, вспомнил анекдот, что «благосостояние советских людей росло на глазах».
Появился спрос на устройства, называемые «жуликами». Он  временно, на время воровства электричества, вворачивался в электрический патрон вместо лампочки. В него можно было ввернуть туже лампочку и подключить какой-либо электроприбор. Естественно «жуликов» в магазинах не было и отец начал их производство. В магазине покупались электропатроны. На помойках (тогда ещё не было в Минске организованных свалок мусора. Всякими отходами засыпались окопы и рвы, оставшиеся от немцев.) я находил сгоревшие электролампочки. Они мною аккуратно разбивались. Оставшийся цоколь очищался от стекла и сургуча. Отец просверливал в колпачке электропатрона отверстия, куда вставлялись контактные трубочки, а также отверстия для крепления цоколя. Все это затем спаивалось, скреплялось и электрически соединялось. «Жулики» при продаже не выставлялись, а продавались из-под полы.

     Когда люди начали применять электроплитки, то оказалось, что в продаже нет нагревательных спиралей. Отец у того же утильщика доставал для их производства нихромовую проволоку. Я нарезал ее нужной длины, а затем с помощью несложного станка, сделанного отцом, наматывал спирали.

                Пайка  жестяных  изделий

      Для пайки жестяных изделий отец использовал паяльную кислоту (раствор хлористого цинка) и припой. Их производством приходилось заниматься тоже мне. Для получения паяльной кислоты в магазине покупалась соляная кислота, в которую опускалось определенное количество цинка, доставаемого отцом у того же утильщика. Сразу после войны в качестве цинка использовались немецкие пфенниги. При их смешивании начиналась бурная реакция, в результате которой выделялся водород. Он для интереса поджигался, либо использовался для надувания резиновых шариков, которые имели возможность летать.

      Припой есть смесь олова и свинца в определённой пропорции. Их мне выдавал отец. Моя задача состояла в том, чтобы на сковородке их растопить, размешать и вылить в желоб из стального уголка, концы которого засыпались сухим песком. В качестве нагревателя использовался примус.

      Примус – достаточно сложное, с высоким КПД техническое устройство. Это есть литровая емкость, кованная из латуни, заполняемая керосином. В ней есть отверстие с пробкой для заливки керосина, небольшой, но надежный насос и устройство для стравливания воздуха. Сверху емкости прикреплена горелка с жиклером, имеющим калиброванное отверстие, и желобком для керосина.
Для запуска примуса в желобок наливалось определенное количество керосина. При этом нужно было соблюдать осторожность, чтобы не облить корпус примуса. Керосин в желобке поджигался, в результате, горелка нагревалась. В конце нагрева нужно было начинать качать насос. Под давлением накаченного воздуха керосин выдавливался из ёмкости, поднимался в раскаленную горелку и разогревался в ней до газообразного состояния. Образовавшаяся газообразная смесь поступала через жиклер наружу и загоралась от пламени еще не погасшего в желобке керосина или от спички. Горел примус с достаточно громким шипением. Когда примус гас или начинал плохо гореть, калиброванное отверстие жиклера прочищалось специальной иголкой. Периодически воздух в примусе подкачивался насосом. По окончании работы воздух из примуса стравливался и он гас.

      Примус – достаточно коварный инструмент. Некоторые хозяйки по неопытности заправляли его бензином. Это приводило к взрывам и пожарам. Сегодня (2012 г.) примус днём с огнём не найдёшь. Да и керосин к нему тоже. В 40 –е и 50-е годы на каждом углу были керосиновые лавки.

      Пайка изделий летом осуществлялась в сарае, оборудованном под мастерскую, а в холодное время, в доме, на кухне. Примус при этом располагался на плите, примыкающей к русской печке, чтобы копать от него вытягивались в печную трубу. На примусе поочередно греются два массивных медных паяльника. Хотя примус стоит на плите, но копоть от него частично поступает в жилье. Кроме того, в жилье поступают и испарения от паяльной кислоты и припоя. Поэтому на время пайки дверь в комнаты завешивалась покрывалом. Во время пайки я смазывал кислотой спаиваемые места. Смазка осуществлялась размочаленной березовой палочкой. Так как порой мысли мои были далеко от этой монотонной работы, то иногда пропускался какой-либо шов. Отец пытается запаять его, а припой не ложится. Он сразу понимает, в чем дело. В первый раз ты можешь получить словесный укор. При повторении можно было получить и подзатыльник. Это была гарантия, что мои мысли будут направлены в нужном направлении. После пайки изделия нужно было протереть от остатков паяльной кислоты. Вся эта работа длилась 2-3 часа. И была она два раза в неделю, накануне базарных дней.

     Иногда отцу соседи приносили чинить дырявые кастрюли. Часто эту работу отец доверял мне. Так как за неё полагалось определённая мзда, то я эту работу быстро делал и доставлял кастрюли по назначению. В 40-е послевоенные годы к отцу приходили шофера с просьбой запаять потёкший радиатор машины. Отцовское мастерство позволяло делать и это. Один из отцовских паяльников хранится у меня до сих пор. Пользуюсь я им тогда, когда нужно пропаять массивные вещи. Овладеть отцовским мастерством пайки я не смог. Она получается у меня корявой.

                Трудовая  неделя  отца

      Трудовая неделя отца подстраивалась под дни рынков, организуемых в окрестностях Минска. Например, в Молодечно рынок работал в среду и воскресение, в Радошковичах – в четверг, в Красном – в пятницу. Но, как правило, отец дважды в неделю ездил в Молодечно. В этом случае его трудовая неделя строилась следующим образом.

      В понедельник отец расчерчивал на жести заготовки для центрифуг, терок, воронок, ламп и прочего. Затем все это он вырезал. Ножницы были классные. Делались они по заказу и периодически затачивались специалистами. Они не мяли жесть, а резали ее. Последние ножницы отца конца 50-х годов служат мне до сих пор (2012 г.). Дальше на специальных, не хитрых приспособлениях делались загибы, замки, соединение деталей. В нужных местах прорубались отверстия. Рабочий день заканчивался сборкой конструкций. Все было готово к пайке и набиванию терок. Только мастерство и расторопность отца позволяли ему проделывать за день такую огромную работу.

       Работал отец с настроением. Из уст его часто можно было услышать различные песни: «Вот мчится тройка почтовая, по Волге матушке зимой…», « Бродяга к Байкалу подходит, рыбацкую лодку берёт…».

      Во вторник доделывалось то, что не было сделано вчера. После обеда была пайка, чистка изделий от кислоты, замазывание окошек у центрифуг замазкой, называемая почему-то китом. Возможно, она готовилась на китовом жире. Вечером делалось очень важное дело – упаковка. Центрифуги делались трех типоразмеров таким образом, чтобы они входили друг в друга. В результате три центрифуги составляли одну упаковку. Во внутреннюю, самую маленькую центрифугу укладывалась вся мелочевка: резиновый клей, гвозди, оселки, напильники, «жулики» и прочее. До пяти таких упаковок отец составлял в вещевой мешок.
В среду утром отец уезжал торговать. В четверг он решал задачи всестороннего обеспечения своего производства. Пятница, суббота и воскресение повторяли понедельник, вторник и среду. Когда отец дополнительно ездил торговать в четверг или пятницу, то его трудовая неделя  была ещё более напряжённой. И такой режим труда, без выходных и отпусков, был у отца с января 1945 года и до начала 60-х годов. За все эти годы он ни разу не позволил себе куда-нибудь поехать отдыхать. Хотя ему ежегодно предоставлялись бесплатные путевки. По этим его путевкам ездили отдыхать я и сестра.
 
                Базарный  день

      В мои летние каникулы, когда отец очень нагружался, то на базар он брал меня с собой в качестве помощника. Чаще всего я ездил с ним в город Молодечно, расположенный в 70-ти километрах от Минска по железной дороге. Вставать нужно было рано. Это давалось мне нелегко. Утешало только то, что мы скоро доберемся до поезда, и я смогу завалиться на полку и продолжить сладкий сон. Мы быстро с отцом собирались, нагружались под завязку. В вещевом мешке отца было не меньше пуда груза. И я нёс сумку с приличным грузом. Добраться до вокзала с нашего Сморговского тракта было не просто. Нужно было пешком с грузом преодолеть расстояние около двух километров. Затем полчаса ехать на трамвае.

      Электричек, естественно, тогда не было. Были обыкновенные, допотопные паровозы с огромными ведущими колесами, с шипением, гудками и угольной пылью. Последняя вылетела из трубы паровоза, а затем через всяческие щели засасывалась в вагоны, а также попадала в глаза, если ты надумаешь высунуться в открытое окно. Вагоны были тоже допотопные. Они имели какой-то специфический запах. Но, все равно, езда в них была на порядок лучше, чем в кузове грузовой машины по нашему послевоенному бездорожью. Мне везло, если вагон был с полками. Я тогда забирался на одну из них и продолжал прерванный сон. Если полок не было, я все равно ложился. Так как по фигуре я был прозрачным, то занимал не много сидячего пространства. Плохо было, если мы ехали в день какого-либо католического праздника. В Минске были закрыты все костелы. Ближайший костел был в городке Красном. Это немного не доезжая до Молодечно. В поезд набивалась масса верующих католиков преклонного возраста. Многие из них вынуждены были стоять почти два часа.

     Приезжали мы в Молодечно около девяти часов утра. До рынка  нужно было пешком преодолеть расстояние около километра. На рынке у отца было постоянное место. Он быстро, прямо на земле, стелил клеенку и раскладывал на нее свой товар: центрифуги, керосиновые лампы, терки, воронки, сапожные гвозди, резиновый клей, оконные петли, крючки, бруски, оселки, напильники, надфили, перочинные ножи, косячки для сапог, велосипедные спицы, электроспирали и прочее. Отца и его место знали многие постоянные покупатели, и они его уже ждали. Знали, что у него всегда качественный товар. Некоторые из них делали отцу персональные заказы. Здесь же начиналась бурная торговля. Некоторые покупали сразу и уходили, некоторые упорно торговались. Отец по этому поводу шутил:
– На базаре два дурака. Один дорого просит – другой мало дает.

      Здесь же отец отправлял меня на квартиру, где он оставлял не проданный в прошлый приезд товар. Дом находился в метрах ста от рынка. В нем жили, как мне казалось в моем возрасте, старик со старухой и их приемная дочь Настя. Жили они как все, не богато, и поэтому были всегда рады привезенным отцом из Минска нехитрым гостинцам: батон белого хлеба, пряники, кулечек конфет подушечек. Я лез к ним на чердак, где хранился отцовский мешок. Когда я с отцом не ездил, то этот мешок отцу доставляла Настя, либо кто-нибудь из старичков.
С утра торговля шла полным ходом. Если я отцу был не нужен, то я отправлялся шляться по базару. По заданию отца узнавал что, где и почем продается. Помню, недалеко от рынка была пивная, в ней всегда продавалась очень вкусная, по-настоящему копченая, дешевая колбаса из субпродуктов. Я покупал ее и кусок хлеба. Ел ее на ходу с большим аппетитом. При откусе колбаса характерно хрустела.

     Когда возвращался к отцу, ажиотаж в торговле проходил. Здесь я отпускал отца. Ему нужно было выпить свои сто пятьдесят грамм, кружку пива и чем-то закусить. Он одновременно уточнял, где можно купить запланированные продукты. Пока отец ходил, торговлей занимался я. Это занятие меня ничуть не смущало. Уже тогда я понимал еще не слышанное карлсоновское  выражение, что «это дело житейское». При торговле нужно было проявлять бдительность, чтобы ничего не своровали. Продавал я по ценам, назначенным отцом. Некоторые, желающие поторговаться, ожидали отца. Меня подстраховывали отцовские соседи по торговле. Всех их я хорошо знал. Они торговали какими-то деталями для сельскохозяйственной техники, которые отливали на производстве, где работали.
Иногда отец во время торговли, вдруг говорил мне:
– Я на минутку отлучусь.

      Оказывается, такая торговля советской властью считалась спекуляцией. Она поэтому не приветствовалась и периодически подвергалась гонениям. Считалось, что она замедляла наше поступательное движение к коммунизму, который был уже на горизонте. Бороться с этим пороком, было поручено милиции. Но на это дело у милиции был свой взгляд. На такую торговлю они смотрели сквозь пальцы, при условии, если им платили определенную небольшую мзду.
Оказывается, к нам подходил, знакомый отцу в лицо милицейский начальник в гражданской одежде. Он что-то поторговал и отошел в сторону. Отец, всё поняв, догонял его и здоровался за руку. В руке были зажаты 25 рублей, передаваемые милицейскому начальнику во время рукопожатия. Иногда отец выполнял для него какие-либо поручения.

     К 14 часам торговля затихала. Отец начинал укладывать непроданное. Все это я относил к нашим старикам. Когда меня не было, то за вещами приходила Настя или старички. Отец шел за покупками. В конце торгового дня все было дешевле. С рынка привозились мясо, деревенские сыры, масло, сметана, та же колбаса из субпродуктов. Иногда отец умудрялся покупать живых гусей и поросят. Все это он успешно довозил домой.

     После покупок начинался поход домой. Вначале мы приходили на вокзал. Отец с друзьями по торговле заходил в пивную. В ней он выпивал за успешную торговлю и хорошо закусывал. Мне покупалось все, что я хотел: шоколадка, любимый мною сыр, колбаса не жирная, жареная рыба. Вся компания находилась в пивной до объявления посадки. Естественно, выпившие мужики не стеснялись в выражениях. Отец при мне не матерился. Ко мне, слава Богу, не пристала матерщина, хотя слышал я ее в детстве не мало. 

     В вагоне отец с друзьями играл в карты. Я наблюдал за этой игрой. Так быстрее проходило время. Они играли в «дурочка», обязательно с погонами, или в «рамс» на небольшие деньги.

     В Минск мы возвращались около 19 часов. Садились на трамвай и доезжали до родной Сторожовки, а вернее до снесённого в начале 50-х годов сторожовского кладбища, где было трамвайное кольцо. Далее шла ходьба с препятствиями. Беда заключалась в том, что на нашем пути было три пивных. Все их нужно было посетить отцу. В каждой из них был закадычный друг отца. Все они, как и отец не имели ног. От них можно было узнать все последние местные новости. В одной из пивных работал еврей Ильюшка. Он, как и отец, был голубятником. Они с отцом могли вести о голубях бесконечные разговоры. В самой ближней к дому пивной работал дядя Митя. Он знал меня и относился ко мне по-отечески. Мне же хотелось быстрее добежать домой, в надежде, что еще успею погулять с друзьями. Но отец держал меня при себе.

     Несмотря на усталость, выпитое и заплечную, порой пудовую поклажу отец твердо стоял на своей одной ноге. Был он худощавым, достаточно физически развитым. Двигался он на своих костылях, а вернее костыль вместо отсутствующей ноги и палочкой в другой руке, достаточно резво, порой обгоняя двуногих. Тем не менее, мы возвращались домой около девяти часов вечера, когда все игры уже заканчивались. Этим заканчивался и наш базарный день.

                Подсобное  хозяйство

     Так уж «повезло» нашему народу, что он не жил, а выживал. Особенно досталось поколению моих родителей. Революция 1905 года, Первая мировая война, Февральская революция, свергшая царя и установившая в стране маленький хаос, Октябрьская революция, установившая в стране большой хаос и приведшая к Гражданской войне, холоду, голоду, страху. После небольшого нэповского перерыва, когда народ немного вздохнул, начались индустриализация, коллективизация, культурная революция, борьба за досрочные выполнения пятилеток, участие  в Государственных займах, способствующих этому досрочному выполнению пятилеток. Параллельно этому велись всевозможные чистки, а вернее посадки в лагеря и тюрьмы. Ведь это была большая политика. Для построения социализма, самого передового общества в мире, нужны были миллионы дармовых рабочих рук. Только к началу Великой отечественной войны люди во второй раз несколько вздохнули. Отец мне 14 мая 1941 года принёс домой, по случаю моего дня рождения, коробку шоколадных конфет. Это было верх достатка для рабочей семьи.

       Но проклятая война, к которой мы так стремились, чтобы раз и навсегда во всём мире покончить с проклятыми помещиками и капиталистами, угнетающими народ, уничтожила многих кормильцев и опять отбросила советских людей к голоду и холоду. Трудно было большинству жить и после войны. Никогда не забуду такой эпизод. У мальчика умерла мать, а он обрадовался, что по этому случаю, он покушал на поминках котлеты.

      Одним из способов выживания городского люда было ведение подсобного хозяйства. Это были огороды, сады, коровы, козы, свиньи, куры, кролики и пр.  Мои родители имели огород, где мы выращивали картофель и всяческие овощи. Был также молодой сад, мы его с отцом посадили в конце 40-х годов. Были куры, дающие яйца. Ежегодно мы выкармливали поросёнка, а вернее кабана. Об этом хочется рассказать подробнее.
 
      В апреле-мае месяце мы с отцом ехали на базар покупать поросёнка. Чаще всего это был Раков. Деревни Западной Беларуси ещё не были разорены колхозами, у сельских людей ещё не до конца были отбиты руки. Они старались что-то выращивать и выкармливать для себя и продажи. Отец знал толк в свиньях, ведь он при НЭПе работал у сальника. Этот опыт не прошёл даром. Отец ходил по базару и выбирал так называемого подсвинка. Так отец называл поросёнка весом около 5 пудов (80 кг). Они лежали на повозках. Это было до Хрущёва, который постарался извести лошадей как класс.

     Критерий выбора заключался в том, что поросёнок должен хорошо есть. Если он хорошо ест, то он будет хорошо набирать вес. С этих же соображений всегда покупался хряк. Свинья в определённый момент может захотеть к кавалеру и ей будет ни до еды. Все мысли у неё будут не о еде, а совершенно о другом. Такой опыт у нас уже был. Правда, у моей будущей жены Ларисы всегда держали свинок. Считали, что у них более нежное сало. В кармане у отца были кусочки хлеба, и отец, по реакции поросёнка на этот хлеб, определял его аппетит и перспективы роста. Кроме того, поросенок должен был хорошо стоять на ногах. Для этого поросёнку развязывались ноги. Выбор отца должен был одобрить я. Отец считал, что у меня хороший глаз.

      Интересно было наблюдать, как отец торгуется. Хозяин, естественно, хочет взять за поросёнка больше. У отца свой, противоположный интерес. В конце концов, цена устанавливалась. Как правило, такой поросенок стоил 900-1000 рублей. (Это был месячный заработок квалифицированного рабочего. Тётя Вера как бухгалтер райздрава Радошкович получала в месяц около 300 рублей. Килограмм хлеба стоил 1,6 рубля, бутылка самой простой водки – 21 рубль). На поросёнка деньги копились в течение года. Отец расплачивался. По канонам хозяин поросёнка наливал стакан самогона. Они с отцом выпивали за хорошую сделку, за взаимное пожелание удачи.

      Вывозился поросёнок с базара на грузовой машине. Они в 1945 – 1955 годы, ездили на базары по неписаному расписанию. Выделяли их предприимчивые руководители предприятий. С каждого пассажира, а вернее торгаша, их почему-то называли «рябчиками», бралось 10 рублей. В кузов машины набивалось не менее 20 человек. В обратный путь ехало столько же. За один день выручалось не мене 400 рублей. Это были не плохие наличные, неучтённые деньги. Как они в дальнейшем делились, одному Богу известно. Правда, кое-что нужно было отстёгивать гаишникам. И это, представляете, было во временна грозных Сталина и Берии. Ничто и никогда не могло остановить русского человека от житейской изворотливости. Но речь не об этом.

      Повозка с поросёнком подъезжала к машине и он, общими усилиями, водружался в её кузов. По окончании активной работы базара тот же контингент торгашей грузился в машину. Как правило, все были довольны удачными продажей и покупками. Некоторые были слегка навеселе. К наличию под ногами вонючего поросёнка все относились с пониманием, никто не роптал. Ведь завтра и она (он) может погрузить в машину такого же поросёнка, телёнка, козу или барана. Возвращались домой весело, с песнями, шутками и прибаутками. И опять речь не о том, а о поросёнке на пять пудов.

      За отдельную таксу, кажется, 50 рублей поросёнок доставлялся прямо к дому. Покупался поросёнок в весеннее время потому, что в огороде и в округе пошла активно расти трава. Первое время он кормился собираемой на колхозных полях свежей лебедой, а в огороде ботвой от моркови, свеклы и прочего. Еда, кроме нарубленной травы, состояла из мелкого, распаренного в печи картофеля, остатков еды, небольшого количества хлеба, для аппетита. Три раза в день поросёнку наливалось в корыто по ведру такой вкуснятины. С сентября начинался откорм поросёнка. Для откорма лучше всего был бы комбикорм. Но он в Минске продавался в одном месте. Как сейчас помню, на Харьковской. Это около 5 км от нашего дома. Добираться туда можно было только пешком. Причем, продавался он в ограниченном количестве. В очередь на него становились с вечера. Чтобы больше взять комбикорма родители с собою брали детей. Мне не пришлось туда ходить. А Лариса рассказывала, что она там была с отцом, и её при открытии магазина так сжали в очереди, что она потеряла сознание.

      Своего поросёнка мы откармливали хлебом. Ежедневно я покупал 4 килограмма хлеба. Продавщица, тётя Настя, тихо возмущалась: «Зачем тебе столько хлеба?» Я воровски оправдывался: «У нас семья большая». В хлебном магазине был тогда нож типа гильотины. На одну чашу весов ставились гири – 4 кг, а на другую клался хлеб. При необходимости, хлеб резался, порой мелкими, почему-то косыми кусочками. Если они были небольшими, то домой они не доставлялись, а съедались по дороге. Каждый откусанный кусочек корочки тщательно разжёвывался до появления приятной сладости во рту. Некоторые из моих друзей, при отсутствии кусочка откусывали корочку от буханки. Буханка хлеба от этого становилась неприглядной. Я такого не делал, так как отец этого не терпел.
Откармливание поросёнка, а вернее кабана продолжалось до Рождества. К этому времени вес его достигал, по оценкам и опытного отца, не менее 10 пудов (160 кг). Кабан резался, а вернее кололся к Рождеству. Холодильников не было, а полученное мясо, сало и прочее легче было сохранить на холодной веранде, сенях, на чердаке и пр.

      Колол кабана отец сам. У него была для этого специальная швайка. Это стальной стержень диаметром около 6 мм, с ручкой и кованным, хорошо заточенным наконечником в виде пики. Несмотря на своё увечье, отец с этой работой справлялся один. Всё это благодаря опыту, полученному на работе у сальника в юности. С вечера кабана не кормили. Утром мама наливала ему еду. Он жадно подбегал к корыту, терял бдительность и здесь ему наносился удар. Когда кабан, смертельно раненый в сердце, падал, швайка вынималась, на её место забивался заранее приготовленный деревянный колышек. Это делалось для того, чтобы не было потери крови.

     Кабан водружался на помост, расположенный на земле, и начинался пал его щетины. Отец опаливал щетину с помощью паяльной лампы. Их было две. Одна была своя. Вторая лампа бралась у соседа шофёра. Подручным у отца был я. Пал щетины достаточно трудоёмкий и неприятный своим запахом процесс. Она не сразу сгорает до самого корня. Сгоревшую её часть отец периодически зачищал ножом. После нескольких часов кропотливой работы кабан от гари и копоти сожженной щетины становился черным как негр. К окончанию пала мама с сестрой нагревали вёдра с водой и подносили всякое тряпьё. Намоченными в кипятке тряпками обкладывался туша кабана. Через некоторое время отпаренная гарь и копоть соскабливались. Кожа доводилась до идеальной белизны.

      Белая туша перемещалась на чистую поверхность. Это были какие-то старые, достаточно массивные, хранимые для этой цели двери. Туша ложилась на спину. Чтобы она находилась в таком положении устойчиво, под её бока клались поленья. Дальше осуществлялась разделка туши. Это достаточно сложный процесс. Нужно аккуратно и грамотно разделить все составляющие туши. В основном, в неё входили: кровь, голова, окорока (лопатки и шинки), корейка (павендлицы), шейка (карковины), грудинка, куски мяса, сало, внутренний жир (сдор), ливер (сердце, легкие, печенка, почки), желудок, тонкие кишки, толстые кишки, мочевой пузырь и прочее. Всё это раскладывалось на столы, в ванночки, тазы, вёдра, миски и выставлялось в неотапливаемой веранде.

      От полученной свежанины отделялись куски мяса и печенка, которые жарились в печи на большой сковороде, называемой пательней. Одновременно, там же пеклись блины, а в чугунке варился картофель. По окончании напряжённой работы, все участники работы, уже прилично проголодавшиеся садились за стол. Шло обсуждение, оценивалась толщина сала, которая почему-то измерялась пальцами. Считалось лучшим, если толщина сала побольше. Естественно, взрослые выпивали. Свежанина вся купалась в жиру. Ты накладывал себе на тарелку квашенной хрустящей капусты, поливал её сверху жиром и с аппетитом ел с горячей картошкой, закусывая кусочками свежанины, таящей во рту. Она считалась тем лучше, чем мягче.

      После этого застолья начиналась основная работа. Всё полученное непосильным трудом, нужно было тщательным образом переработать, законсервировать, чтобы его сохранить и использовать в течение целого года.
Из крови, в толстых кишках запекалась в печи кровяная колбаса. В свежем виде, она, приготовленная по отработанному веками рецепту, была необычайной вкуснятины. В России такоё блюдо не готовят. Продаваемая в магазинах, она примитивна. От одного вида её, когда она на противне скворчит в печи, можно было подавиться слюнками.

      Желудок наполнялся мелко нарезанными кусочками ливера, щековины и прочего мяса головы. Он отваривался и ставился под гнёт. Называлось это блюдо зельц. Он в магазинах сейчас продаётся, но это совершенно не то.
Огромные окорока, называемые лопатка (передние окорока) и шинка (задние окорока), павендлицы (корейка) и карковины (шейка) обильно натирались соляной смесью, плотно укладывались в специальный бочонок, называемый кубельцем (все эти названия, по-видимому, имеют белорусскую или польскую принадлежность) и создавался гнёт. Через определённое время они доставались и вялились на весеннем солнышке, а затем вывешивались на чердаке. Павендлицы и карковины предварительно заворачивались в холстину и обвязывались шпагатом.
Куски сала тоже обильно натирались солью, складывались в специальный деревянный ящик с крышкой, который хранился на чердаке дома.

     Сдор тоже солился, сворачивался рулоном и перевязывался шпагатом. Использовался он при поджарке. Например, кусочком сдора смазывалась раскалённая сковорода, на которой пеклись блины.

     Оставшийся ливер старались съесть в первую очередь. Мясная часть тщательно сортировалась. Нежирная часть свинины отбиралось на колбасы. При этом докупалась говядина и, при необходимости, свиноё мясо. Мясо вручную нарезалось. Отец его, имеющий свои секреты, сдабривал специями. Накануне мама тщательно чистила тонкие кишки. Одно время фарш в кишки, натянутые на какую либо трубочку, проталкивался пальцами вручную. И сейчас существует понятие «колбаса пальцем тыканная». Позже отец сделал из жести трубу с коническими наконечником и ручками. Под диаметр трубы был выточен из дерева толкач. Производительность повысилась. Но был существенный недостаток. Нужны были значительные усилия, чтобы протолкнуть фарш в кишку через трубу и конические соединения. Наконец, отец сделал специальный конический наконечник на мясорубку и сразу все мучения закончились. (Позже, когда мы с Ларисой стали делать свои колбасы, я тоже сделал такой же наконечник. При этом мы используем электрическую мясорубку). Колбасы частично использовались в свежем виде для приготовления мачанки. В основном же она колечками вывешивалась на шестке, расположенном над печью. Здесь она вялилась до своего употребления. Висевшая на шестке колбаса раздражала. Это было настоящим издевательством. Она висела так аппетитно, порой слюнки не произвольно текли, так хотелось её попробовать. Висеть же она так должна была до самой пасхи. Вдруг ты замечал, что кто-то очень аккуратно приоткрыл конец колбаски и что-то оттуда добыл. Ты не выдерживал и тоже воровато следовал его примеру.

     После закалывания кабана родственникам и друзьям родители выделяли, так называемые, делянки. В делянку входили куски сала и ребрышек, колечко колбасы. Они разносились адресатам.

     Весной, перед пасхой, сосед Антон Лещинский устраивал у себя в огороде коптильню для холодного копчения. По-соседски он предлагал родителям кое-что закоптить. Ему на копчение относились пару окороков, павендлицы, карковины и несколько кусков сала. После копчения вкус продуктов был изумительным.
Наконец наступала пасха и все эти окорока, павендлица, карковины, колбасы и прочее поступали на стол в неограниченном количестве. Наступал праздник брюха.
Со временем бытиё определило сознание. В магазинах и на рынке стали появляться колбасы и прочие мясные продукты. Потребность держать поросёнка отпала. Закончился для мамы, в первую очередь, и всей семьи этот не простой труд. Ведь три раза в день поросёнка чем-то нужно было кормить. Раз в неделю нужно было его чистить. Ибо от сырости у него могли отняться ноги. Потом, на финише, не так-то просто осуществить все эти выше перечисленные переработки мясных изделий. И потом, целый год ты вынужден был питаться этой солониной, которая со временем горкнет, и становиться не вкусной.

     Сегодня, для баловства, чтобы почувствовать вкус настоящей домашней колбасы, мы с Ларисой идём на рынок или в магазины, покупаем первоклассное мясо, вручную нарезаем его и делаем колбасы. Кишки покупаем в Минске на Комаровском рынке. К сожалению, в России их не купишь. Правда, вяленые колбасы у нас, почему-то, не получаются. Возможно из-за отсутствия русской печи или не того набора специй.

                Артель  «Экономия»

      Особое место в нашей жизни заняла артель «Экономия». Это был на нашем Сморгвском тракте своеобразный экономический и культурный центр, вокруг которого многое вращалось. В том числе и наша детская, и позже юношеская компания.

   Сапожная артель была организована всё теми же от природы предприимчивыми и разворотливыми евреями. Инициатором и организатором её создания был Шедлецкий. В книге Г.Смоляра «Мстители гетто», выпущенной сразу же после войны и появившейся в нашей домашней библиотеке, было написано, что он один из первых, бежавших из Минского гетто. Артель создавалась на наших глазах, можно сказать, из ничего.

     Всё правление артели состояло из евреев. Они всегда знают, как из ничего сделать что-то. В этом им всегда помогали национальная солидарность, их неугомонная энергия, стремление к деятельности, и, естественно, желание лучше жить.

     На нашей Сморговке, отстоящей от больших дорог, они сняли у хозяев частных домов несколько комнат. В одном доме делались заготовки для обуви, в другом сапожники из них тачали обувь. Некоторые, вообще, работали у себя на дому и поставляли результаты своего труда в нужное время и место. Чётко был организован весь технологический процесс от поставки, до сбыта с соответствующим бухгалтерским обеспечением.

      По мере накопления капитала, в конце 40-х годов в деревнях были куплены два дома, которые были поставлены напротив нашего и Гарикиного домов. В одном из них были размещены производство, бухгалтерия и правление. В другом доме был склад.

     С каждым годом происходили пристройки. Со временем во дворе артели было построено двухэтажное здание. Появились станки и оборудование. Артель обнесла всю свою территорию забором, сделала проходную и наняла сторожей. В артели «Экономия» нашли своё рабочее место многие жители с нашей улицы. Здесь работала моя мама, две мои тётки, многие наши соседи, в том числе Гарика и Мечика мамы. После семилетки в артель пришли учиться на сапожников мои друзья: Толик Бируля и Казик Довнар. Трудился здесь и Леонид Вербицкий. Подрабатывал в артели и мой отец. Каждую осень мы с отцом шли в артель, чтобы стеклить разбитые за лето окна. Отец своим алмазом резал и вставлял стекла, а я их замазывал замазкой, называемой «кит».

     Пока строилась артель, для нас мальчишек была благодать. В строящихся срубах мы находили своё убежище: играли в прятки, на балках срубов организовали качели, курящие ребята здесь прятались от посторонних глаз.

     Когда артель построилась и начала функционировать, то я начал в мусоре, ежедневно выносимом уборщицей из сапожного цеха, добывать магнитом значительное количество гвоздей. Рассортированные и упакованные они продавались отцом вместе со всем его товаром. В результате я имел карманные деньги. В артели мы ремонтировали свои футбольные мячи. От артели наши родители получали бесплатные путёвки в пионерские лагеря. В общем, наличие артели, скрасило наше детство, а некоторым дала путёвку в жизнь. В начале 60-х годов евреев из артели выжили. Сразу же она стала не рентабельной. Желающих, в том числе и маму, перевели работать на обувную фабрику им. Калинина.

     Были слухи, что Шедлецкого посадили за фарцовку. К слову о Шедлецком. Иногда на лавочке у нашего дома пристраивался мужичок. К нему подходил Шедлецкий, они о чём-то беседовали и расходились. Говорили, что когда Шедлецкий убежал из гетто, то его прятал этот мужичок. С его стороны это было смертельной опасностью. За такие вещи немцы расстреливали. Сейчас же благодарный Шедлецкий оказывал посильную материальную помощь бедному колхознику.

      Территория и помещения осиротевшей артели использовались для различных нужд. Так как к этому времени все мы разлетелись по разным местам, то эту потерю мы не переживали. Она только напоминала о нашем детстве, о том, что с ней интересного было связано. В 2009 году на её месте был построен 20-этажный «монстр», уничтожающий память о нашем безмятежном детстве и юности.