Вечернее чаепитие или сон в летнюю ночь

Над аулом опускается тихий летний вечер. Нестерпимый зной переходит в легкую вечернюю прохладу. Из дома мы перебираемся на улицу. Дедушка достает воду из колодца. Скрипит ворот, лязгает цепь и ведро погружается в ледяную зыбь, наполняясь колодезной водой. И снова скрипит ворот, лязгает цепь, капли со дна с громким плеском падают обратно в колодец. Дедушка ловким движением переливает воду в стоящие рядом ведра, а мы с бабушкой поливаем двор, чтобы осела пыль и появилась долгожданная свежесть.
 Затем я, раскинув руки, падаю на топчан и смотрю на белесое, без единого облачка небо.  Солнце ушло за горизонт, а луна еще не показалась. Но пока светло и кажется, что это светит само небо, набравшись за день раскаленного жара пустыни.
Кипит самовар, бабушка заваривает чай. На топчане стоит круглый низенький стол, накрытый потертой клеенчатой скатертью. На нем сахар, ломти хлеба, россыпь карамелек, круглый кусок домашнего сливочного масла, утренние лепешки и баурсаки* и чашка с чудом сохранившимся вишневым вареньем, который мама передала из города еще в прошлом году.
Примостившись на подушках, дед узловатыми руками теребит мне волосы:
- Ну что, балапан*, попьем чайку? Как ты? Еще не соскучилась по родителям, а?
Вокруг двора поперек приземистых столбов, врытых в землю, закреплены в два ряда кривые жерди, вот и весь забор. А за ним идет широкая наезженная полоса на песке – это наша проселочная дорога. Она связывает нас с окружающим миром. Отсюда вся жизнь аула, как на ладони. Благодаря нашей дороге мы с бабушкой можем, не выходя из дома, знать все новости, все последние события, произошедшие в округе. Днем по ней с грохотом несутся грузовики, тракторы, следом трусят старики на ишаках, иной раз кто-то из колхозного правления проскачет на коне, поднимая клубы пыли.  Туда-сюда снуют мальчишки на арбах, запряженных ослами, везут срубленные стволы саксаула и хворост. К вечеру появляются аульные старухи. Бабушкина соседка Балдырган везет на спине маленького внука.
-Эй, соседка, куда идешь? - кричит ей издали моя бабушка.
- Да вот к Талмагуль по одному делу спешу.
- Потом поспешишь, садись с нами чай пить.
И бабка Балдырган уже не спешит, а без слов опускает внучка на край топчана и, кряхтя, устраивается за столом, придвигая к себе пиалу с горячим чаем.
- Что в ауле нового? Что слышала? – спрашивает ее бабушка.
- Что я могу такого знать, чего не знаешь ты? - громко прихлёбывая чай, отвечает Балдырган.
-Бисмилла, - говорит она, отламывает от лепешки кусок и протягивает внуку.
 Вот идет по дороге бабушка Осимис.  Много лет назад вот так же на ее спине катались теперь уже взрослые внучки Зият и Аят. Нынче ей уже некого возить на себе, поэтому она идет, заложив руки за спину.
- Эй, Осимис, иди сюда!
- Ойпырмай*, старухи, как дела? Смотрю, тут городская девочка приехала? - Осимис разглядывает меня с улыбкой. - А ты знаешь, дочка, я тоже когда-то в городе жила, сами мы тоже из городских будем.
Сколько раз она мне рассказывала об этом, но я молча улыбаюсь. Она уже многого не помнит. Даже свое настоящее имя позабыла. Настоящее имя бабушки Осимис не помнит никто. А Осимис она, потому что слово это означает: «сами мы». Налегая каждый раз на «с», бабушка не преминет напомнить, что «сами мы из городских тоже будем» *.  У бабушки Осимис трудная судьба. Рано потеряла мужа, а затем и сына со снохой. Теперь растит двух внучек. Младшая Аят старше меня лет на пять, она моя подружка, а старшая Зият угрюмая и нелюдимая горбунья. Вот за нее-то и переживает бабушка: как сложится ее судьба?
Бабушка Осимис снимает калоши, в ичигах забирается на топчан и со вздохом присаживается к нашему низенькому столу:
- Ну, рассказывай дочка, как вы там в городе живете? Хорошо, наверно, я ведь тоже там жила когда-то.
- Ничего интересного, -  кисло отвечаю ей я, - в ауле в тысячу раз лучше.
- Да что ты? Неужели? Ну и хорошо. Поживешь со своей бабушкой, помощницей ей будешь. Видишь, стареет она. Да и мы не молодеем, - шамкая запавшим ртом, вздыхает бабушка Осимис. Из-под платка торчат две жиденькие седые косички. На подбородке из большой родинки растет пучок длинных седых волос. А в улыбке обнажаются голые десны и два длинных, кривых, потерявших форму зуба.
Я думаю о том, что бабушка Осимис похожа на Жалмауыз кемпир* из казахских народных сказок, только она очень добрая и никогда не станет есть маленьких детей, как Жалмауыз кемпир. И я ловлю себя на мысли, что за долгий учебный год успела соскучиться не только по своим старикам, но и по бабушке Осимис.
На ней светлое ситцевое просторное платье в мелкий цветочек, сверху потертый плюшевый зеленый жилет с маленькими прорезными карманами, откуда достает своими узловатыми натруженными руками носовой платочек и беспрестанно вытирает слезящиеся глаза.  Все лето она, не разгибая спины, работает на колхозных кукурузных полях, а зимой на скотном дворе. И самое светлое воспоминание – это детство и юность, проведенные в городе, о чем знает каждый ее односельчанин.
Не успела она прихлебнуть чая из пиалы, как послышался грохот и на дороге показался дед Кулдыбай на своем мотоцикле.
- Эй, Кулдыбай, чтоб твой род не прервался! Куда старый хрыч несешься на своей              ракете? - кричит с топчана мой дедушка.
Кулдыбай с грохотом подъезжает к кривой изгороди и заглушает мотор.
- Ассалам алейкум!
- Алейкум ассалам! -  мой дед вскакивает с топчана и два старика устремляются друг к другу с протянутыми в приветствии руками.
- Пойдем с нами пить чай, - приглашает его бабушка.
- Конечно, конечно, как я таким девушкам могу отказать, - крутит усы Кулдыбай.
- Да чтоб ты провалился, нашел тоже девушек, - незлобиво ругается бабушка.
- Ты лучше, старый болтун, скажи нам, почему телефон хрипит почище твоего железного ишака? – спрашивает мой дед.
- Скоро, очень скоро поменяем на ваших столбах провода. Вот пришлют материалы из района, так прямо с вас и начну.
Дед Кулдыбай работает телефонистом и электриком в нашем ауле. Вот и сейчас с его мотоцикла свисают «кошки», которые он приделывает к своим хромовым сапогам, чтобы лазить по электрическим столбам, чинить предохранители, соединять оборвавшиеся от ветра провода. А ветры у нас дуют и вправду очень сильные. Случается, сносит крыши. Вихрь со злобным свистом проносится по аулу, поднимая густую песчаную пыль.
У дедушки Кулдыбая дочерна загорелое худое лицо с удлиненным горбатым носом, под которым топорщатся длинные, вислые усы, смеющиеся глаза, готовые подхватить любую шутку и понести ее дальше. Глядя на его доброе и веселое лицо, я тут же вспоминаю про его милую и тихую жену Айнагуль, которая родила ему девятерых детей. Старшие дети Кулдыбая давно уже окончили институты и техникумы, обзавелись семьями, а младшие все еще учатся в школе.
На дедушке Кулдыбае вышеупомянутые хромовые сапоги, брюки галифе, какой-то военный френч без опознавательных знаков, перепоясанный широким ремнем. В центре квадратной бляхи пятиконечная звезда. Такие бляхи в послевоенные годы носили они с моим дедушкой, когда служили в рядах советской милиции. А еще дедушка Кулдыбай прошел почти всю войну. Только до Берлина не суждено было ему дойти, потому что попал в концлагерь и пережил все ужасы вражеского плена.
У Кулдыбая забавные усы, которые он холит и лелеет, постоянно приглаживая их руками. Потому за ним намертво закрепилась кличка Усатый. В ауле обычно все обращаются к нему - Усатый, и только в серьезных случаях называют по имени. В силу его веселого и неунывающего нрава, взрослые любят пошутить над ним, а дети за глаза хихикают над его усами.
Вот и сейчас, из-за соседнего плетня выглядывают мальчишки и громко дразнятся:
               
                Усатый Кулдыбай
                Угробил телефон! –

и шумной стайкой отбегают на безопасное расстояние.
- Вот я вам устрою, бездельники! Ну-ка, быстро по домам! Поймаю, уши надеру! - Кричит в ответ Кулдыбай, и усы его смешно подпрыгивают на лице.
- Как поживаете? Здоровы ли дети, что нового, кроме того, что приехала эта бледненькая городская девочка? - спрашивает Кулдыбай, устраиваясь на топчане в своих запыленных хромовых сапогах.
- Слава Аллаху, все хорошо, - ответствует мой дед, закручивая в руках пиалу. Это означает, что начало шутливой перебранке положено, - сам-то как? Работаешь? Небось, целыми днями висишь на своих столбах, проводах, как черный ворон закоптился. И зачем тебе «кошки»? Цепляйся за провода усами, вон какие они у тебя знатные!
- Дались тебе мои усы, старый дурень! Ты на своих перегонах скота сгорел почище моего! Пока до Сары Арки* доберешься, не то, что кожа, внутренности сгорят. Смотрю, Бетпакдала* все твои волосы съела. На такой гладкой лысине теперь лепешки можно печь! Правду говорю, бабки? - Обращается он к трем бабушкам, скромно потеснившимся к краю стола, чтобы мужчинам вольготней сиделось за чаем.
- Да уж не красавцы, скажу вам, - подбоченившись подхватывает бабушка Осимис, - у нас в городе, где я родилась, мужчины побелей и покрасивше будут.
- Ну, бабка, скажешь тоже, - парирует мой дед, -  что же ты тогда выбрала себе не городскую хворую немочь, а нашего аульного, кровь с молоком парня, жила бы в городе, может, щеголихой и состарилась бы.
- Да вот молодая была, да глупая... Кудрявым чубом своим, да шапкой набекрень купил меня. Был бы жив, - вздыхает Осимис, - увезла бы в город, отскребла бы, отмыла от вашей колхозной копоти и жила бы себе в удовольствие. И дочки мои были бы вот такими же хорошенькими, - бабушка Осимис гладит меня по голове своей шершавой ладонью. - А так, приходится тут с вами, старыми дурнями чаи попивать.
 Балдырган с моей бабушкой хохочут, переглядываются.
Кулдыбай улыбается в усы и поглядывает по сторонам. Тут он замечает маленького мальчика, внука Балдырган.
- А это чей батыр будет? Как тебя зовут?
- Улан.
-А отца твоего как звать?
-Калибек, - мальчишка испуганно таращится на усы шумного старика.
А маму твою как зовут?
- Кумис.
- Ай, молодец! Так чей ты сын? Мамы с папой или бабушкин?
- Бабушкин, - бурчит мальчишка, чувствуя подвох.
-Какой бабушки, здесь я вижу троих? – не унимается Кулдыбай.
- Бабушки Балдырган, - недовольно бубнит Улан, удивляясь, до чего же непонятливый этот дед.
- Ну, батыр, ну, молодец, угодил! – громко нахваливает пацанёнка Кулдыбай.
- Айналайын*, умница, бабушкин, говорит, буду сын, - с одобрением зашумели все за столом, отчего осмелев, мальчишка придвигается поближе к столу и пальцем тычет на чашку с вареньем.
- На, - протягивает пиалу моя бабушка, - положи ему варенья, такому хорошему мальчику ничего не жалко. Даже варенья. Раз ты бабушкин сын, вот что я тебе дам, - она вынимает из кармана своей жилетки карамельку и подает его Улану.
Мальчик смущается и прячется за свою бабушку. Балдырган сует конфету за спину, в руки внуку. Слышно шуршание фантика и через мгновение конфетка оказывается у него во рту.
Чаепитие в разгаре. Старики заговорили о стрижке овец, о заготовке кормов для скота, о том, как мой дедушка в конце лета поедет из Сары-Арки перегонять скот на осенние пастбища в Бетпак-далу, а затем на зиму сюда, в пески Мойынкумов. Обсудили и районное начальство…
У бабушек своя беседа. Чья корова и сколько молока дает, кто недавно зарезал овцу, кто выдает дочь замуж, кто женит сына. О том, как тяжело живется старушке Шуйтай, чей единственный приемный сын пьет не просыхая, а сноха такая, что не приведи господи никому такую невестку.
- Вот и она, легка на помине, - вытягивая шею, произносит Балдырган.
По проселочной дороге, тяжело переваливаясь с одной кривой ноги на другую, медленно бредет грузная бабка Шуйтай, держа за руку единственного внука.
- Зульпия, позови ее на чай, - говорит дедушка.
Бабушка хмурится, не хочет:
-Сейчас начнет тут через слово «лиубой, лиубой». Говорят, же, что «плохой казах не станет хорошим русским». Будто слов не хватает. Знает-то по-русски всего одно слово «лиубой», так не преминет его вставить, где надо и где не надо.
- Да неудобно теперь, -  дед смущенно проводит пятерней по лысине и окликает бабку Шуйтай:
- Эй, красавица, пожалуй на чай.
Бабка Шуйтай смущается, краснеет, но подходит к топчану и каким-то нестарушечьим мягким говором благодарит деда и скромно присаживается на край топчана.
- Что краснеешь, как девица на выданье? Или на старика моего глаз положила? - язвит бабушка, подавая ей пиалу с чаем.
- А что, я мужик еще хоть куда! – приосанивается мой дед.
-Иди к черту, старая, -  Шуйтай улыбается своими тонкими, запавшими губами, оголив беззубые десны. - Что, думаешь, краше твоего старика нет никого в ауле? Да если хочешь знать, стоит мне позвать, так «лиубой» из них пойдет за мной, как телок на привязи. - потом, увидев нас с Уланом, машет на деда в досаде рукой:
- Ай, бесстыдник, тут же дети сидят, а ты при них такие разговоры ведешь.
Бабушку мою от слова «лиубой» передергивает, как от удара током.
- Ты Шуйтай прекращай тут по-русски говорить, видишь, моя старуха ревнует. Боится, что я к продвинутой бабке уйду, чтобы с тобой по-русски болтать, - шутит дед, на что бабушка моя в сердцах машет на него рукой:
- Иди хоть сейчас, не держу.  Молодой-то не особенно был нужен, а теперь старого да лысого и вовсе держать не буду.
Словно почуяв неладное, Шуйтай быстро выпивает чай, ставит пустую пиалу на стол и, кряхтя, сползает с топчана прямо на свои калоши:
- Пойду я.
- Да садись же, пошутили ведь, - бабушке неловко за свою нетерпимость, - ты что, обиделась на меня? Не принимай близко к сердцу, это я так, шутя. Посиди с нами, поговорим. Видишь, внучка моя из города приехала.
- Ай, айналайын*, когда приехала? Как там твои папа с мамой?  Что-то ты бледненькая, не болеешь? Ну, ничего, здесь в ауле загоришь, на молоке и сметане быстро поправишься, - бабка Шуйтай гладит меня пухлой ладонью по голове, берет руку и целует ее своим ввалившимся беззубым ртом, - будь счастлива, жаным*!
- Посиди еще с нами, -  теперь просит ее дед.
-Тороплюсь я, пойду. Надо к старику Иманбаю зайти по одному делу.
-Что у тебя за дело? – любопытствует Осимис.
- Да что там говорить, хочу попросить, чтобы сын его Асыр помог мне новый плетень поставить. Старый-то весь развалился.
- А твой сын где? - спрашивает бабка Балдырган.
- Всю неделю пьет беспробудно, - тяжело вздыхает Шуйтай, - не знаю, как быть. Руки опускаются. Правда, спасибо, пойду я. 
Шуйтай берет внука за руку и идет к калитке, на ходу вытирая набежавшие слезы.
- О, Аллах, за что же ей такое наказание? - вздыхает ей вслед Балдырган. - Единственный сын замучил, да и тот неродной.

Понемногу начало темнеть. На небе показались первые звезды и косой серп луны.
- Пора домой, - изрек Кулдыбай и стал собираться в путь. Отогнав мальчишек, столпившихся возле мотоцикла, сообщил:
- Надо заправить машину, спозаранку с бухгалтером в район выезжаем. Пока зима не пришла и какого-нибудь замыкания не случилось, в ауле надо кое-где провода обновить.
- Не приведи Аллах! – испугались старушки и тоже засобирались домой…
Через полчаса я нырнула под марлевый полог в постель, которую расстелила на топчане бабушка. Где-то стрекотали сверчки, лаяли собаки. Высоко над головой мерцали звезды, а я лежала и думала о них: "Интересно, а звезды похожи на людей? Если похожи, то должны быть звезды добрые, как мои бабушка и дедушка, бабки Шуйтай, Осимис и еще многие другие в нашем ауле. Есть, наверно, и злые звезды, такие, как невестка бабки Шуйтай. И все-таки, добрых звезд, как и людей, на свете должно быть гораздо больше. Мне не терпелось спросить об этом бабушку, прижаться к ней и под мерное ее дыхание уснуть под этим сказочным небом…
Но бабушка, закончив свои хлопоты, по привычке, приобретенной то ли в годы Великого Голода, то ли в годы войны, присела на крылечко, открыла пачку «Беломорканала» и закурила свою первую и всегда единственную за день папиросу. Она курила, а дымок тонкой неверной струйкой утекал куда-то в темное небо. Наверно туда, к далеким мерцающим звездам, в сказочные миры, где по небу носится на своей метле Жалмауыз кемпир*. Только теперь ее никто не боится. Потому что она похожа на нашу бабушку Осимис, пережившую своих детей и оставшуюся такой же доброй и отзывчивой, как в молодости, когда она жила в городе и была красивой молодой девушкой.  А вот несется в небе злой колдун с горбатым носом и длинными усами. Посмотрите же, он уже совсем не злой. Потому что это вовсе не колдун, а дедушка Кулдыбай повис на своем электрическом столбе и с него, протягивая руки к небу, зажигает одну звезду за другой.
А вот показалась славная толстая старушка с палочкой в руке. Кто это? Да это же добрая фея Шуйтай!  Раньше бабушка рассказывала мне только казахские сказки. Теперь я уже второй год учусь в городе, в русской школе и знаю много других сказок, неказахских. И в этих сказках есть такие вот добрые феи, волшебницы. Бабушка Шуйтай летит средь облаков в немецком чепце и полы ее длинного серебристого плаща развеваются между звезд на небе. Она улыбается мне, обнажая ровный ряд жемчужных зубов, и говорит:
- Здравствуй, принцесса! Как поживаешь?
- Хорошо, бабушка!
- Я теперь не бабушка, я волшебница и могу исполнить любое твое желание. Хочешь, полетим вместе?
- Хочу!
И вот мы летим с доброй волшебницей Шуйтай по небу, а наш аул, как на ладони. Вот мои бабушка и дедушка стоят рядом, молодые, красивые, улыбаются друг другу.
А вот бабка Осимис и ее старшая внучка Зият в шелковых алых платьях, стройные, веселые, горба у Зият как не бывало. Мы летим над домом волшебницы Шуйтай, а там ее сын Алтынбек, засучив рукава, ставит новый плетень, а невестка ее смотрит на нас, улыбается и машет рукой в знак приветствия. Мы летим над нашим аулом. Мы летим над нашей степью. Мы летим над моей Родиной!
Мне снится сон. Из далекого-далекого детства.   


               
                06-07июня 2011 г. г.Алматы




                Примечания:

Кемпир* – старуха.
Баурсаки* – традиционное казахское блюдо, ромбовидные кусочки дрожжевого теста, обжаренные в большом количестве растительного масла.
Балапан* – цыпленок.
Ойпырмай* – возглас, боже мой!.
Сами из городских будем* – на казахском звучит приблизительно так – озимиз.
Жалмауыз кемпир* - букв. прожорливая старуха, ведьма, персонаж казахских народных сказок.
Сары Арка* - Центральноказахстанский мелкосопочник.
Бетпакдала*- Северная Голодная степь, пустыня в Карагандинской, Южно-Казахстанской и Жамбылской областях Казахстана.
Айналайын*- У древних тюрков существовал удивительный обряд кружения, который выражается словом «айналайын» - обойду, окружу тебя. Казахи избегают полного круга при осмотре чего бы то ни было. Обойти человека, значит принять на себя все его болезни, все чары, которые тяготеют над ним. Поэтому самое нежное слово у казахов и самое верное выражение любви заключается в слове «айналайын».
Мойынкумы*- песчаная пустыня в Южном Казахстане, на территории Жамбылской и Южно-Казахстанской областей.
Жаным* – душа моя.