Почувствуй чужую боль

1.

Фейга Рувимовна умирала. Ещё недавно она была не молодой, но и не старой  женщиной; сейчас  на постели лежала иссохшая дряхлая старуха.  Сорокалетний опыт говорил  ей: жить осталось немного часов. Снова и снова страдание, переполнявшее её, отзывалось физической  болью, казалось, раздиравшей грудь. Да, она умирает. Это счастье. Но что будет с сыном?
– Алёша! Брось моё тело. Уж как-нибудь меня закопают. Бери Клаву,  и  скорее бегите. Брось всё, даже твой прибор. Его ты восстановишь, а жизнь –  нет.
Господи, как его уговорить?  Второй раз в жизни он не соглашался с матерью, обрекая себя на  гибель. И оба раза – из-за неё.  Две недели назад, когда отказался эвакуироваться, бросив её. И сейчас – второй.
Эти две недели они прожили чудом. Во всём городке не нашлось такого, кто донёс бы на неё. Наверное,  каждый думал: «Пусть донесёт кто-нибудь другой». У каждого было в памяти, как она избавила от страданий или спасла либо его, либо кого-то из ближних. Дань благодарности, она это знала, не распространялась на Алёшу. У него было немало если  не врагов, то недоброжелателей. Слишком легко он учился, и хотя был готов помочь каждому, но помощь  была чудн;й, не похожей на обычную. Он не давал списывать, а пытался объяснить. Это заставляло иных считать его гордецом. И Фейга Рувимовна уже предвидела, как кто-то вздохнёт о невозможности вести себя иначе и побежит в Гестапо.
Сын её, сжав зубы, чтобы не застонать от сердечной боли, продолжал аккуратно собирать тетради, чехлы для самой ценной аппаратуры. Ужас, который владел им, не нарушал аккуратности и точности его движений.
Скрипнула дверь. Алексей выпрямился и выбежал в сени. Клавочка, Клава, скоро она, пока не родился младенчик, останется единственным родным человеком. Отец убит, мама умирает.
– Алёша! Наконец-то я дома. Как дела?
– Плохо. Чудн;я, хочет уговорить меня бежать, оставив её умирать одну.
– Господи! И ведь ничем не поможешь, она единственный оставшийся в местечке доктор.
Из маминой комнаты донёсся хриплый стон. Они оба вбежали туда и опустились на колени около кровати.
– Сынок, я уже умираю. Последняя просьба: не хороните  меня. Бегите! Клавушка, доченька, уговори его.
Что-то оборвалось в её груди, и она затихла.
– Клавочка! Давай посмотрим, не наберётся ли около дома Кольцевских каких-нибудь досок.  Иван Севастьянович всегда к нам хорошо относился.
Они быстро вышли и подошли к усадьбе Кольцевских. Обогнув дом, стали оглядывать лежащие грудой обрезки – отходы плотницкой мастерской. Чуть в стороне лежали более длинные обрезки, и среди них  –  большой ящик с прикреплённой дощечкой: «отходы».  Впервые за две недели по сердцу Алексея прошла тёплая волна.
 – Это он для нас. Конечно, не совсем гроб, но лучше не найдём.
Было 11 ночи – светлой ночи начала июня. Все обыватели скрылись по домам. И, к счастью, немцы тоже спали. Алексей донёс ящик до дома. Плакать было некогда. Они положили Фейгу Рувимовну в ящик, ящик поставили на тележку и пошли к кладбищу. Алексей всегда умел быстро копать. Через двадцать минут яма, хотя и не глубокая, была готова. Они осторожно опустили в неё ящик.
 – Прощай, мама, – вслух произнесла Клава. Алексей молча поклонился могиле, и они пошли.
– Алёша, – всё было так срочно, что я не успела сказать тебе. Я шла домой мимо группы фашистских солдат. Один громко похвалялся тем, что изнасилует любую русскую девушку, которая ему попадётся. И тут он увидел меня. Здоровенный бугай, он кинулся на меня, схватил и понёс за дом. Я  еле успела включить твой прибор. Его похабные руки стали меня раздевать. Мне стало так мерзко… А он вдруг отшатнулся и побежал от меня.  Я тоже помчалась в свою сторону.
– Молодец. Тем более нам нужно убегать скорее. Послушай и запомни. Если меня поймают, а тебя – нет, постарайся зайти к нам в дом, на минуту, не больше. В нашей комнате на столе – два узелка. В одном – сухари,  дня три ты на них продержишься. Второй узелок – самый главный. В нём – два собранных прибора и четыре тетради. В тетрадях – полное описание  эффекта, набросок теории и описание приборов. Всё, что я могу сделать для своей страны, и мне  очень важно, чтобы страна получила это. 
Они подошли к последнему перекрёстку перед домом. Внезапно Клава ощутила сильный толчок сбоку. Она кубарем полетела и врезалась в кусты – живую изгородь усадьбы Язвицких. И уже оттуда ей стало видно и слышно самое страшное. За углом стояли шесть фашистских солдат. Отстав от Алёшиного толчка примерно на две секунды, они кинулись к нему и сразу скрутили ему руки.  Лающий голос спросил: –  Где здесь Ковальчук? – Это я. – Пойдёшь с нами.
Ужас, охвативший Клаву, не помешал ей полюбоваться спокойным ответом мужа – последними его словами, которые довелось ей услышать. А потом включились уроки дисциплины, которые регулярно давал ей  Алёша. Что бы ни было, она обязана собраться, чтобы выполнить свой долг перед  памятью о нём и перед их ребёночком, который в этот момент беспокойно шевельнулся под сердцем. Раз фашисты её не заметили, она обязана выполнить наказ Алёши.


2.

Штурмбаннфюрер Франке, как всегда,  проснулся очень рано, и на сей раз проснулся в прекрасном расположении духа. Полученный за три дня приказ о выявлении и депортации евреев выполнен очень быстро и практически целиком. По данным агентуры, остался  один полуеврей.
Господин Франке не походил на отважного воина – грозу врагов. Его не слишком бурная, но и не маленькая карьера была обусловлена предельной пунктуальностью. Сверху знали, что порученное ему будет выполнено, как он говорил, «от  буквы до буквы». И это даже несмотря на мелкую слабость: господин Франке никак не мог заставить себя поколотить стоявшего перед ним преступника. Но после недолгих поисков он нашёл выход. С ним работали двое рядовых, готовые выполнить любой его приказ – Химмельблау и Зойфер. И он знал: через час он придёт в свой кабинет, и они будут ждать его. Побрившись и съев лёгкий завтрак, он отправился на службу. В приёмной он увидел шесть солдат и сидевшего между ними  паренька, всё лицо которого было профессионально обработано кулаками.  Франке вошёл в кабинет, бросив Зойферу:               
– Введите этого…
Молодой человек неподвижно  стоял перед ними. Если встретить такого на улице, покажется, что это белорус. Светлые льняные волосы, маленький курносый нос. Не признается, придётся  применить силу.
– Фамилия, имя.
 – Ковальчук Алексей
 – Bist du ein Jude?
Франке не заметил, что задал вопрос по-немецки. А Ковальчук спокойно ответил.  Немецкий был у него чистым, без акцента.
– Meine Mutter ist Judin, mein Vater – Belarusse.
Дальше допрос  шёл по-немецки, штурмбаннфюрер решил, что так удобнее.
– Что за слухи среди солдат, будто ваши бабы отпугивают наших воинов колдовством?
– А этого я вам не скажу.
Какая наглость! Какой-то еврейчик ведёт себя так, будто он – полно-правный человек.
– Скажи, тебе  же будет лучше.
Ковальчук молчал. Наглость, переходящая все пределы. Франке кив-нул. Химмельблау взял пассатижи и подошёл  к  допрашиваемому. Мгновение, и его натренированная рука ухватила ноготь на руке еврея и рванула. И одновременно сумасшедшая, превосходящая все мыслимые пределы боль охватила штурмбаннфюрера.  И не только его. Подручные визжали, катаясь по полу. Болело всё – не какое-нибудь одно место. Всё тело пронизала боль. Боль как таковая охватила их, лишая разума.
Франке глянул на Ковальчука. И то, что он увидел, поразило его почти, как начавшая утихать боль. Да, было видно, что еврей мучается не меньше остальных и предельным усилием удерживает себя, чтобы не закричать. Но было и другое. Он наблюдал за людьми из СС. В чём-то они служили лабораторными кроликами. Эта оскорбительная мысль так поразила Франке, что мешала думать о том, как извлечь выгоду из невероятного умения этого мерзавца. Потом деловые  мысли стали пробиваться. Но было уже поздно. Зойфер выхватил пистолет. И дважды выстрелил – в сердце и в голову.  Короткая вспышка невыносимой боли,  и Ковальчук рухнул на пол. Франке не стал наказывать Зойфера. Он понял, какое мучительное желание покончить с этим кошмаром руководило им. Да и формально Зойфер защищал командира от смертельной опасности.
По данным на конец 2013 года, оберштурмбаннфюрер Франке жил в Аргентине. Пользовался репутацией мудрого старца. Того происшествия 1944 года он не вспоминал.


3.

На участке фронта близ села Горбыничи возникла передышка. Подразделения третьего полка окопались на склоне довольно крутого холма, поросшего лесом. Немцы – на другом холме, тоже лесистом. Долина речки, почти ручья, метров 100 шириной, разделяла позиции врагов. Вот уже месяц ни та, ни другая сторона не предпринимали попыток атаковать.
– Товарищ майор, лейтенант Воронов по вашему приказанию прибыл.
–  Садись, Пётр Андреевич. Готова ли твоя разведрота произвести  разведку по тылам противника? Четвёртая рота доложила о подозрительных перемещениях.
–  Слушаюсь. Выступаем  завтра в четыре тридцать утра. Прикажите четвёртой роте при необходимости поддерживать и прикрывать нас огнём. Разрешите идти.
Разведчики встретили новость спокойно.  Решили часов пять поспать,  а потом выходить. А лейтенант Воронов пошёл на позиции четвёртой роты для рекогносцировки.
– Пойду  посмотрю, как там фрицы ужинают.
Разведчиков смешила пунктуальность немцев, почти всегда устраи-вающих трапезы в одни и те же часы. Воронов поднялся в наблюдательный пункт,  взял бинокль, великолепный цейсовский  бинокль, первый присвоенный им трофей. И начал методически просматривать позиции врага. Отметил, что ритуал ужина не нарушается, а потом стал снова и снова проглядывать долину, прикидывая, удастся ли пересечь её незаметно. Успеху способствовала погода, если  она не изменится, шанс остаться незамеченными возрастал. Было не по-июньски темно, небо покрывали мощные облака, молнии и гром не прекращались ни  на минуту. Дождь то хлестал  ливнем, то внезапно затихал.
В какой-то момент Воронов разглядел, что через долину пробирается человек. За этим стоило проследить. Если неизвестный сможет перейти ручей и проволочные заграждения, это может указать на удобный проход. Ну, а если это одиночный разведчик, брать его следует незаметно. Знают ли немцы, что он идёт?
Но вот маленькая  фигурка подползла к ручью и стала переходить его вброд. В этот момент противоположный склон ожил. Затрещали винтовки, затем пулемёты. Наши открыли ответный огонь. Фигурка между тем добежала до окопов и спрыгнула в них. Оттуда донеслись неясные звуки голосов, а потом кто-то крикнул: «Товарищ лейтенант, спуститесь к нам».  В окопе стояла совсем молоденькая беременная женщина. В мокрой одежде, изорванной, вероятно, на проволоке заграждения. Лицо светилось счастливой улыбкой.
– Товарищ лейтенант, меня зовут Клавдия Саввична Ковальчук. Я сумела перебежать Пескарёвку.  Послушайте. В Семеевском лесу накапливается фашистская техника и вероятно, предпримут атаку завтра на рассвете.
– Где это, Семеевский лес?
– А карта у вас  есть?
– Пойдём,  покажешь.
Клава очень скоро разобралась в карте и показала Семеевский лес. Воронов подумал несколько секунд, потом взял телефонную трубку и доложил по начальству то, что сказала Клава.
– Этой бабе можно доверять?
Внезапно лейтенант покраснел и твёрдо сказал:
– Мы проверим, но думаю, сведения верны.
Потом повернулся к Клаве.
– Ну, теперь не только ты, но и я завишу от точности твоих слов.
Он внимательно поглядел. Перед ним стояла молодая женщина среднего роста. Живот, выдвинувшийся вперёд, не портил скромную красоту. Очень светлые волосы, мелкие, но правильные черты лица, голубые глаза. Она молча ждала дальнейшего.
 – Семёнов! Отведи её к Анне Полещук. У неё сейчас никто не стоит, а им будет о чём поговорить.
Семёнов, щуплый солдат с угрюмым выражением лица, молча кивнул Клаве и стал пробираться к ходу сообщения. Клава – за ним. Минут через тридцать они вылезли из окопа и оказались посреди деревни, как-то вызывающе мирной, ни одного  сожжённого  домика. В один из этих мирных домов Семёнов постучал, и они вошли. Их встретила женщина лет тридцати, так же, как и Клава, беременная.
– Эта женщина вышла к нам через фронт. Пётр Андреевич приказал поселить её у тебя.
Та улыбнулась
– Милости прошу. Такая же, как я? Тяжёлая?   
Семёнов молча повернулся и вышел.
– Ну, давай знакомиться. Меня кличут Анной Фирсовой. Я здешняя. Муж Вася, коли жив, воюет. Ребёночек, хоть и не самый ранний, но должен  родиться здоровым.
–  А я – Клава Ковальчук. Из Герасимовки.  Мужа немцы убили.
Первый раз с того проклятого дня она произнесла вслух эти слова: «Мужа… убили». Судорога свела челюсти, боль в сердце на несколько секунд стала невыносимой. Потом она овладела собой.
–  Вот ты говоришь: «Убили». А может быть, он и спасся.
 – Не мог он спастись. Его арестовали прямо при мне. Он успел, пока они не заметили, втолкнуть меня в кусты. А его забрали. Я его знаю, не стал он врать и выкручиваться. А казнить его, по их мнению, было за что. Хватало того, что свекровь моя была еврейка. Да и другого хватало.
– Ладно. Пойдём на кухню, полью тебе, помоешься. Рост у нас почти одинаковый, найдётся, что тебе надеть.
Не успело пробить и пяти, как Клава почувствовала, что её неудержимо тянет ко сну. Она нырнула в сон, как в воду. Очнувшись, огляделась. Часы-ходики на стене показывали половину восьмого. Аня  хлопотала на кухне.
– Заходи. Поснедаем. Корову я подоила. Пока ещё удаётся пасти скот. Коли наши не станут больше отходить, скотину сбережём.
        Они ещё завтракали, как стукнули в дверь. Вошёл Воронов.
– Здравствуй, Анюта. Здравствуй, Клавдия. Тебе командир полка передаёт устную благодарность. Фрицы, по всему, не ожидали нас. Но это так, лирика. А вот для дела. Тебя просил зайти лейтенант Зуйков Николай Николаевич из СМЕРШа.
– А что такое СМЕРШ?
– Смерть шпионам. Борются с фашистской разведкой, да со своими, которые либо струсили, либо поддались вражеской пропаганде. Вроде НКВД. Выйдем на крыльцо – покажу, как туда идти. Вон, видишь, тропка слева от большой ветлы. И в конце её, отсюда не видно, дома. Среди них найдёшь один, отличающийся ярко-зелёными стенами. Войдёшь туда и спросишь Зуйкова.
На Клаву посмотрели с неясным оттенком подозрительности. Но дверь показали. В комнате сидел довольно молодой человек плотного телосложения с пухлыми щеками.
– Ковальчук?
– Да, Клавдия Саввична.
– Как попали в оккупацию?
– Свекровь умирала. Мужа в армию не взяли, больные почки. Но эвакуироваться из-за матери он не мог, и я осталась с ними.
– Где муж?
– Его арестовали немцы и, я уверена, расстреляли.
– Почему уверена?
– Свекровь моя Фейга Рувимовна была еврейка. А Алексей считал, что скрывать это недостойно. И потом, то, что пришли арестовывать именно его, означает, что был донос. А он в любой компании никогда не скрывал своего отношения к нацистам.
– Допустим. Как вы узнали о концентрации немецкой техники в Семеевском лесу?
– Позавчера, уже подходя к линии фронта, я должна была перейти дорогу Оршаны – Лукиничи. Подошла, выглянула. Увидела группу немцев на мотоциклах. Спряталась получше. А они как раз возле меня расположились поесть. Один из них рассказал, что намечен внезапный удар по нашим из Семеевского леса. Я знаю немецкий.
– Ладно. Приняли вас тут хорошо?
– Очень Моя хозяйка тоже на сносях.
– Я в вас ничего подозрительного не вижу. Так и доложу начальству. Но они могут сами захотеть разобраться. Так что идите домой и, пока я не скажу, никуда не уезжайте и не уходите.
– Куда мне идти? Мне рожать надо.
Дома Аня облегчённо вздохнула.
– Успела. Через час обещала прийти Мария Потаповна, доктор.
Мария Потаповна оказалась женщиной лет около сорока, высокой и плотной  брюнеткой с внимательным взглядом карих глаз. Какие-то неуловимые чёрточки в движениях и разговоре мучительно напоминали Фейгу Рувимовну. Клава вздохнула.
– Успокойся, девочка. Не впервой принимать ребёночка.
Вдруг Клаву прорвало. Она коротко, глотая слёзы, рассказала, что с нею было за последний месяц. Мария Потаповна горько плакала.
– Бедная! А у меня и муж, и два сына на фронте. Ну, теперь о деле. Раздевайтесь обе. Аня. Теперь ты, Клавочка. У обеих роды практически начались. Я сейчас пришлю к вам Тосю. А через час приду. Готовьтесь. Прогладьте несколько простыней и побольше пелёнок, накипятите три – четыре ведра воды.
Она быстро вышла. Спустя минут двадцать вбежала Тося, девчонка лет пятнадцати, и начла подготовку. Она рассказала, что в больницу положили сразу десять солдат с воспалением лёгких. Пришлось занять и родильное отделение.
А час спустя у обеих действительно начались схватки. Аня родила очень быстро, через час с четвертью после начала. Клава – через два с половиной. У обеих – мальчики. Как оценила на глаз Мария Потаповна, у Ани – на три с половиной кило, у Клавы – на три. Оба мальчика сразу взяли материнскую грудь – наслаждение необыкновенное. Порядок в доме навела в основном Тося, и в два часа ночи в домике уже царила тишина.
Утром обе счастливые мамочки принялись рассматривать своих ненаглядных.
–  Анюта, какой у тебя парнишка голубоглазый!
–  А у твоего глаза карие.
Имена были давно заготовлены, на всякий случай, и мужские, и жен-ские. Аня решила назвать своего Максимом, у Клавы вариантов не было: Алексей Алексеевич.
Миновали шесть первых дней. Дни блаженства. Душа Клавы начала потихоньку оттаивать. Они сходили в райисполком, зарегистрировали новорождённых. Их подробно осмотрела и похвалила Мария Потаповна. Заходили соседи, приносили гостинцы, кто яички, кто свежевыпеченный хлеб. Старик Фёдор Тимофеевич принёс баночку мёду, а Соня Вострякова  – необычное, но вкусное лакомство – варенье из зелёных помидор. Все понимали: радость этих молодых женщин – их радость. Война шла к концу, появилась надежда, что враг дальше не продвинется. Вот и детей начали рожать, как в мирное время.
На седьмой день Алёшиной жизни в дверь сильно постучали. В дверях стоял солдат.
– Ковальчук здесь живёт?
– Я Ковальчук.
– Приказано доставить в СМЕРШ.
У неё больно  кольнуло в сердце. Клава передала Алёшу Ане, быстро оделась и пошла, сопровождаемая солдатом.
Её  привели к тому же Зуйкову. Но узнать его было не легко. Взгляд изображал презрение, лоб был наморщен.
– Ну, что, разоблачили тебя?
– О чём вы говорите?
– Молчать! Фашистская приспешница!
Потом вдруг выражение его лица изменилось, и он заговорил почти шёпотом.
– Слушай внимательно. Атака в районе Лукиничей встретила упорное сопротивление. Есть подозрение, что не обошлось без предательства. Велено разыскать и покарать предателей. Ты – одна из самых подозрительных. Но мне жаль тебя. Я подумал: есть ненадёжный шанс. Сейчас ты напишешь явку с повинной. Тогда, возможно, тебе поверят и, чтобы не возиться, дадут не самый большой срок. На раздумье тебе пять минут. Потом придут проверять, и сделать будет  ничего нельзя.
В голове всё закружилось. Наставление Алёши: не лгать, даже если только ложь может тебя спасти. Но Алёша маленький… Расстаться с ним лет на пятнадцать? И что будет с ним? Сдадут его в детский дом? А как его потом найти? Чувствуя себя последней дрянью, она кивнула Зуйкову.
– Вот тебе лист бумаги и ручка. Пиши. Явка с повинной. Я, Ковальчук Клавдия Саввична, признаюсь, что из трусости совершила преступный поступок. Во время пребывания нашего посёлка Герасимовка под властью фашистов я в беседе с фашистским офицером, проезжавшим мимо нашего дома, сказала ему, что гитлеровская армия – дисциплинированнее и лучше вооружена, чем Красная. Обдумав за последний месяц  своё  поведение, я поняла, что совершила преступление. За это прошу Родину покарать меня, но учесть, что совершила преступление из трусости. На самом деле я не сомневаюсь в мощи родной Красной армии и в  нашей победе над злобным врагом. Подпись, дата. И ещё одно. Трудно обмануть командование. Придётся посадить тебе хороший синяк. Ты уж прости.
Он подошёл к Клаве, коротко размахнулся, и сильнейший удар обрушился на Клавину скулу. Потом спокойно отошёл и уже довольно громко сказал: 
– Ладно. Убежать тебе некуда. Иди, разберись с ребёнком, и завтра к 7.30 будешь здесь.
С трудом она смогла выдавить из себя: «Спасибо». И побежала. До вершины холма хватало сил сдерживать слёзы, потом рыдания стали неудержимыми. Рыдая, она вошла в Анин домик.
– Клавушка, ты что?
– Завтра будут судить. Собираются отправить в тюрьму. А Алёшу – в детский дом.
– Ну, с Алёшей я справлюсь. Молока много. Выкормлю. Будет знать, что у него есть мамочка, а мы проживём вместе. У нас семья была большая, привыкла.  У Максимки будет брат-близнец. А тебя мы все будем ждать. Что  у тебя с глазом?
– Пометил один добрый человек.
 Назавтра в семь утра Клава была у дверей СМЕРШ. Сидела, стараясь унять дрожь, сотрясавшую тело. В 7.25 появился Зуйков. Сейчас же возле него возникли два солдата. Что-то сказал одному, тот кивнул, отпер дверь и втолкнул туда Клаву так, что она еле удержалась  на ногах. Клава очутилась в тюремной камере. Три стены – глухие, в четвёртой – маленькое зарешеченное окно. Она села на лавку, очевидно, игравшую роль койки, и стала ждать. Ждать пришлось с полчаса, после чего дверь на улицу распахнулась, и в камеру влетела женщина, явно после толчка. Клава хотела успокоить её, но дверь вновь раскрылась. Появился солдат.
 – Ковальчук, на выход!
В небольшой комнате за столом сидели трое.  Их объединяла странная печать на лицах, совмещавшая безликость и непреодолимую скуку. Чувствовалось, что им страшно хочется спать. Сбоку за маленьким столиком сидел Зуйков. Слава богу, невдалеке от них стоял табурет – очевидно, скамья подсудимых.
Средний из троих поглядел на неё и сказал скучным голосом:
–  Подсудимая, встаньте. Слушается дело Ковальчук Клавдии Саввичны.  Члены суда, вы ознакомились с материалы следствия? – Да. –Да. 
–Ну, что ж. Думаю, мы придём к  общему решению. Подсудимая! Есть у вас заявление для суда?
Клава потрясённая молчала несколько секунд, потом встрепенулась и сказала: 
– У меня есть материалы по важнейшему изобретению.
– Это к делу не относится. Ну, вот,  всё  в порядке.  Заявлений нет. Уведите. Ожидайте приговора в камере.
Клаву отвели ещё в одну камеру. Она была так ошеломлена пустотой и  полным равнодушием  того, что совершили над ней, что у неё даже слёзы высохли. И в состоянии этой самой злокачественной тоски и скуки приготовилась ждать. Одинокое ожидание продлилось недолго. Раз за разом каждые четверть часа открывалась дверь, и в камеру входила очередная жертва. Большинство вело себя приблизительно, как Клава, главное было потрясение. Одна девочка лет пятнадцати громко рыдала. Была даже одна, лет тридцати, всячески  подчёркивающая, что ей всё – трын-трава. Процедуру суда прошли семнадцать человек. Потом снаружи затихло. Только около  двух  дверь  распахнулась, и вошёл один из заседавших в суде. Все женщины замерли.
– Тексты приговоров будут вам вручены. Я буду  зачитывать только раздел, определяющий наказание. Ковальчук. Восемь лет исправительно-трудовых лагерей. Подойдите и распишитесь.
Охваченная ужасом, Клава механически подошла, расписалась и  взяла папочку с приговором. А тот продолжал:
– Слушайте все. Приговорённых надо кормить, а сегодня машин с едой и для перевозки осуждённых нет. Суд разрешает осуждённым переночевать по домам и завтра к восьми собраться здесь. Любое опоздание рассматривается как побег и карается немедленным расстрелом на месте.
В дальнейшей жизни Клава запрещала себе вспоминать этот день – так страшны были воспоминания. С другой стороны, весь этот мучительный день был окрашен чувством любви, любви к Алёше, к Максиму, к Ане. Весь вечер она разговаривала с сыночком, всю ночь провела около его лежаночки. В 5.30, когда она уходила, он ещё спал. Клава в последний раз дала ему грудь, обняла Максимку, обнялась с Аней. В 6.40 она залезла в грузовик, в 7.20  грузовик тронулся.


4.

У Алёши Ковальчука в жизни была какая-то  тайна, отличавшая его от других мальчишек, даже от Максима. У него не было папы, но так было у каждого четвёртого парня. Был брат, но братья были тоже у многих. Но дальше  начиналось непонятное. Почему-то у них  с Кириллом были разные фамилии. А самое непонятное: у него были две мамы. Одна любимая – мама Аня и ещё загадочная мама Клава, которую он никогда не видел, но о  ней много рассказывала мама Аня. Мама Клава жила далеко-далеко, и письма  от неё, приходившие раз в месяц,  часто рассказывали о многом  непонятном.  Учились и Максим, и Алёша хорошо и легко. Лёгкость была связана с тем, что и в первом, и во втором классе  Тамара Николаевна рассказывала много интересного. И многое из этого интересного удавалось проверять. Ещё в прошлом году они удостоверились, что лесная травка кислица, если постучать травинкой по её листу, складывает этот лист: боится дождя. Сегодня Алёша с большим интересом наблюдал за тем, как крупные рыжие муравьи расправлялись с трупом слепня, которого он же и прихлопнул. Он уже знал, что наука, изучающая живые существа и жизнь этих существ, называется «биология». А ведь есть много наук, о которых он ничего не слышал, но и там – куча интересного.
На день рождения обе мамы сделали братьям поистине царские подарки. Максим получил телескоп и набор «Юный физик». Алёша – микроскоп и набор «Юный химик». Так как братья больше всего любили играть вместе, им достались на двоих четыре драгоценнейших предмета.
18 сентября мама дала для передачи Тамаре Николаевне странную записку и прочла её сыновьям: «Глубокоуважаемая Тамара Николаевна! Ввиду чрезвычайных обстоятельств, прошу разрешить моим сыновьям пропустить занятия с субботы 20 сентября до воскресенья 28 сентября. Анна Фирсова».
– А что значит «чрезвычайные обстоятельства?» – спросил Алёша.
– Милый, большая моя  вина, что я не решалась рассказать  тебе. Но сегодня вечером я всё вам расскажу. 
Вечером, после  ужина, она усадила сыновей и начала говорить:
– Детишки мои милые! Восемь лет назад в один день родились вы. Мамы у  вас – разные. У Максима – я, а у Алёши – мама  Клава. Но тогда произошло несчастье. Нашлись злые люди, которые позавидовали, что мы с Клавой так дружно живём, и написали, что Клава  где-то хвалила фашистов. Это мерзкое враньё, Клава ненавидела этих зверей, которые убили Алёшиног папу, папу Максима и ещё миллионы хороших людей. Тогда ещё была война, проверять все обвинения не хватало сил. Поверили клеветникам, и Клаву наказали. Наказание длиной восемь лет. И все эти годы я старалась быть мамой вам обоим. А завтра утром мама Клава приезжает.
Алёша залился слезами:
– Мамочка, мне, кроме тебя, никто не нужен. 
– Сыночек, я никуда от тебя не денусь. Будем жить вчетвером.
Максим с удивлением спросил:
– Мамочка, почему тогда так много мам и пап наказывали неизвестно, за что?  У Юли Боровской, у Кости Горохова, у Софы Воиновой? Нам Тамара Николаевна только обещала рассказать об этом. А пока просила не обсуждать такие сложные вопросы.
Всю ночь Алёша не  мог заснуть. Какова его мама? Почему-то ему стало казаться, что мама – высокая красавица с чёрными глазами и что она, увидя Алёшу, скажет, что ей такой обыкновенный сын не нужен. Эта мысль даже успокоила его: не нужен маме Клаве, так пусть мама Аня будет единственной. На этом он задремал, но через час проснулся в испуге, что опоздает.
В половине седьмого утра мама разбудила их. Они позавтракали и пошли  на  железнодорожную станцию. Едва дверь дома захлопнулась за ними, Алёшу начала сотрясать крупная дрожь. 
– Сынок! Ты дойдёшь ли? Всё-таки восемь километров. Или кого-нибудь с телегой попросим довези. 
– Нет, мама, мне на ходу легче.
Восемь километров они прошли за два часа. До поезда оставалось сорок минут. Дрожь у Алёши не утихала. И вот, вдали, там, где рельсы загибаются к станции, появился паровоз. Медленно подтянул вагоны к платформе. Стоянка поезда составляла всего две минуты. Вероятно, поэтому двери  вагонов открылись, но почти никто из них не вышел. Только торговки с горячей картошкой и солёными огурцами кинулись  предлагать свой товар. Да ещё из восьмого вагона, остановившегося как раз возле них, вышла женщина. Не очень старая, кожа почти без морщин, но совершенно седая. Вглядевшись в них, она кинулась  к Алёше и обняла его. И было что-то такое в её движениях, в выражении лица, что у Алёши сразу утихла дрожь, и он прошептал слова, ещё вчера для него невозможные.
– Здравствуй, мама Клава. 
И они пошли домой – пошли пешком. У мамы Клавы все вещи были собраны в рюкзак, и она не отдала его никому. Как бывает очень часто, вначале разговор  шёл непоследовательно, клочками. Потом постепенно он перешёл в рассказ Клавы.
– Сыночки! Вас обоих я  считаю своими сыночками. Аня уже сказала, что  меня осудили по ошибке. Плохие люди  оклеветали меня, и  оправдаться я не смогла, была война, и проверить что-нибудь в том  городке Герасимовке, откуда я пришла, было невозможно: её заняли немцы. Они убили Алёшиного папу (голос её дрогнул, но она быстро овладела собой и продолжала). А я сумела бежать от фашистов. Мы с папой шли по улице им навстречу, папа увидел их за секунду до того, как они увидели нас, и успел сильно толкнуть меня и Алёшу в моём животе. Мы влетели в густой кустарник, и эти мерзавцы меня не заметили. Папу увели и потом убили, а я пробралась в лес. И две недели шла к своим. Линию фронта смогла перейти, а вот против клеветы оказалась бессильной. И послали меня в лагерь. В лагере мне было полегче, чем большинству женщин: всё же я физически очень крепкая, к тому же обу-чена многим крестьянским работам. А работа была самая крестьянская. Валили лес. Лес – знали бы вы, какая это красота! Я на этих работах провела шесть с половиной лет. Всё бы не страшно, да вот кормили плохо. А потом на утренней поверке объявили: если у какой-нибудь заключённой есть диплом медицинской сестры, идти в амбулаторию. Диплома у меня не было, остался у фашистов, но мне удалось убедить  доктора, что я говорила правду и что стаж работы у меня был год. И я пошла на полтора года лечить больных. Стало мне намного легче, только по-прежнему есть всё время хотелось.
Аня сказала:
– Нужно будет поспешить. У нас в больнице сейчас не хватает двух сестёр. И не очень-то идут на такую работу. Вот бы тебя медсестрой приняли! Работали бы вместе, ты – в палатах, я – в аптеке. 
– Ну, вот, есть, чем заняться. Завтра  пойду в больницу.
В  больнице сказали, что принять её  могут, судимость не помешает, но оформление займёт  несколько дней. На работу можно будет выйти 1 октября. 
– Очень хорошо! Успею начать разбираться с Алёшиным наследством. У тебя его материалы в порядке?
Материалы хранились в идеальном порядке, и Клава поехала в областной центр. Она быстро нашла педагогический институт. На кафедре физики сказали, что на сложные вопросы лучше всего ответит Андрей Васильевич Ждан, молодой, но успевший заслужить себе имя. Её попросили подождать,  ждать пришлось недолго. Профессор оказался совсем молодым человеком,  может быть, моложе Клавы, одетым в безукоризненно строгий костюм. Но взгляд был внимателен и, как ни странно, сочувственен. Он выслушал краткое предисловие Клавы, а потом сказал:
– Мне очень понятны ваши чувства. У меня самого бабушка – еврейка, она сгинула  в Треблинке, а меня спрятали соседи. Дайте мне материалы вашего мужа, и, простите, вам придётся погулять часа два, я не умею читать быстро.
Через два часа Клава застала его перелистывающим последние страницы, исписанные таким знакомым, таким родным почерком. Андрей Васильевич внимательно поглядел на неё.
– Понимаете, написано с увлечением. И содержание, и форма говорят о том, что автор хорошо знал  физику и был способен  к нетривиальному мышлению. Но работа глубоко ошибочна. Идея передавать мысли  и чувства на расстояние без помощи слов, так называемая  телепатия, давно и убедительно опровергнута. Она противоречит  основным понятиям диалектического материализма.
– Но я сама испытала на себе  действие этого явления.
– Не удивительно. Люди заинтересованные часто якобы видят нечто, подтверждающее предлагаемую идею. И прошу вас не обижаться: этот эф-фект ложного подтверждения давно известен.
– Что же мне делать?
– Вы, конечно, можете поискать другого эксперта. Но… Вы  мне по-нравились, и я скажу вам откровенно. Мы в науке переживаем очень острый период. Только что мы могли убедиться, насколько разрушительны для учёного сомнения в верности марксистско-ленинской философии. К кому бы вы ни обратились, любой специалист скажет то же.
–А нельзя ли просто испытать его изобретение? Я захватила с собой два прибора.
–Извините, времени на проверку несомненно ошибочного устройства у меня нет.
Клава ехала домой, как оплёванная. Но обиды на Ждана у неё не было. Более того, ей всё время  казались два чувства. Первое – что  Ждан был прав, утверждая, что обращаться к другим экспертам бессмысленно. И второе  –  он чего-то боится. Чего – она не знала. Но знала: пока она  жива, она будет регулярно стучаться в высокие двери науки и требовать, чтобы там обратили внимание на гениального изобретателя, погубленного врагами.
1 октября она пришла в больницу за час до начала. И сразу же включилась в работу. У больного – приступ неукротимой рвоты. Не самая приятная работа для сестёр, но с самого начала занялася делом. Пошли замечательные дни.  Не всё шло так гладко, как хотелось бы. Но это были законные погрешности, происходящие от недостатка опыта, от каких-то мелких чёрточек характера, от капризов больных. Однажды, придя с работы, Клава стала рассказывать:
– Удивительно, какие нечуткие к чужой боли люди бывают. Вот мой Алёша с такими мог бы справиться. Сегодня с утра поступили две женщины. У одной – перевязка после  вскрытого фурункула, у другой – тяжёлый инфаркт миокарда. Естественно, первым делом кидаюсь поставить второй капельницу. Так первая устроила скандал. Я – и копаюсь, и не вежлива… Я на скандал не поддалась, здесь у меня хорошая тренировка от  Алёши. Быстро обработала ранку и пошла восвояси, сопровождаемая возмущёнными тирадами в свой адрес. А кто-то из больных с изумлением поглядел на меня и пробормотал: «Ну и ну! Находятся же охотники попадать под критику Большевины Ильиничны!».
– Ой, Клавдия! Как бы тебе не пришлось пожалеть, что ты нарвалась на Большевину. Она – жена первого секретаря райкома партии. Славится сварливостью и злопамятством. А также большим влиянием на мужа. Будь аккуратна.
Инцидент с Большевиной разрешился совершенно неожиданно. Заболел годовалый сын первого секретаря. Какая-то кишечная инфекция. Вид ребёнка был бесконечно жалок. Он был не в силах держать головку,  даже плакать ему не хватало сил, он только жалобно поскуливал. Педиатр сказал,  что две вещи могут дать  надежду на выздоровление: мальчик должен всё время быть на руках и раз в пять минут выпивать по чайной ложке воды. Руки нашлись, это были Клавины руки. Она не знала, чьего ребенка она выхаживает. Но это не имело никакого значения. А работа оказалась трудной. Мальчик  не допускал, чтобы Клава садилась. Сразу тонкие ручейки слёз смачивали его щёки. Клава вставала и продолжала  бесконечное хождение по узкому кабинетику, куда каждые пять минут приносили воду и вливали в плачущий ротик. И так пять часов, пока мальчик не вздохнул спокойно и не уснул. Клава позвонила по телефону (как дом, где живут двое медицинских работников, их – чудо! – оснастили телефоном), предупредить, что задерживается. И ещё на всякий случай просидела около мальчика два часа. А назавтра около полудня в больнице появились Большевина и няня младенца, и Клава удостоилась комплимента:
– Спасибо, милочка. Ты плохо воспитана, но работать умеешь.
Но не только Большевина  оценила Клаву. Старшая  сестра Нинель Николаевна сказала ей:
– Те, кто работает у нас после заключения, обычно работают хорошо. И ты, похоже, – такая же. Так  что буду на тебя надеяться. А что у тебя судимость, так это у нас вещь обычная. Кто-то попал в оккупацию, кто-то за какую-нибудь грошовую недостачу сел. Помни, мы не любим, чтобы такие вещи обсуждали здесь, на работе.
Недели работы шли одна за одной. Мальчики учились очень хорошо, к тому же оба записались в биологический кружок. Всё как будто устроилось. Подошёл Новый Год. В районной газете появилось объявление: «Желающие приобрести ёлку, обращайтесь в деревню Федосихино, в лесхоз». Всей четвёркой они пошли в лесхоз, это всего три километра. Дежурный сказал:
– Сейчас ёлки кончились, можете подождать часа два, а если хотите, сами рубите. Я покажу делянку, можете взять пилу или топор.
Клава оглядела инструмент, сложенный в углу, и взяла топор. Дежурный поглядел, как она выбирала, и хмыкнул: «Видать, немало в лесу поработала». И повёл их на делянку. Небольшая роща ёлок. Ребята долго выбирали подходящую и выбрали:  высотой метра два с половиной и очень пушистую. Клава одним движением перерубила ствол. Дежурный снова одобрительно хмыкнул. Взял у Клавы топор, у Ани деньги и вывел их на дорогу.
Как хорошо они отпраздновали! Из цветной бумаги и алюминиевой фольги наделали игрушек. Ребята получили в подарок на двоих  четырёхтомник «Жизнь животных» Брэма. Удалось организовать чай с вареньем и печеньем. В гости пришли два мальчика из их класса. И только где-то в дальнем уголке Клавиной души не  унималась тревога.
Наступило тринадцатое января. Все радиорупоры раз за разом передавали сообщения о врачах-убийцах. Всюду организовывались собрания, выносившие  резолюции: убийцам – смерть! По замыслу райкома партии, последнее такое собрание проводилось в больнице, оно должно было поставить все точки над i. Но собрание окончилось скандалом. Когда стали голосовать  за резолюцию, одна рука поднялась «против» – рука медсестры Клавдии Ковальчук. Проводивший собрание инструктор  райкома был  в ярости. У него хватило опыта, чтобы не дать лишнюю огласку скандальному эпизоду. Но, вызвав её после собрания, отвёл душу. 
– Ах, ты, мать твою…! Понятно, откуда в тебе такие мысли! Осуждена-то была по статье 58-10, а это измена Родине. Погоди, мы сумеем разобраться,  и тебе недолго отравлять своим гнусным дыханием чистый воздух нашего города. Почему ты против резолюции, курва?
– В ней явно говорится, что враждебную деятельность  осуществляли главным  образом евреи. А это враньё. Моя свекровь Фейга Рувимовна Ковальчук была самым  любимым доктором в нашей Герасимовке.
– Теперь понятно. Ты сама попала под влияние сионистов. Ну, вот что. Не я решаю, привлекать ли тебя к уголовной ответственности. Но работа твоя кончена. Чтобы ноги твоей в больнице не было.
У Клавы в груди всё дрожало. Но она вспомнила, что с деньгами сейчас плоховато. И хватило сил сказать:
–  По закону приказ об увольнении подписывается за две недели. Две недели – в моём распоряжении.
– Хрен с тобой! Работай две недели, если тебя прежде не арестуют. Сергей Анатольевич! Приказ об отчислении этой подлюги  с 13 марта и распоряжение о направлении её на работу санитарки и о надзоре за ней кого-нибудь из сотрудников. 
На завтра она, как всегда, собралась на работу, хотя никакой уверенности, что её не арестуют, не было. Когда она вышла на улицу, её поразило малолюдство. Потом стали попадаться плачущие люди. Одну из них,  крупную женщину лет пятидесяти, Клава спросила:
– Что случилось?
– Товарищ   Сталин тяжело заболел.
Клава уже давно не испытывала к вождю той смеси  обожания, изумления и страха, которые заполняли её душу перед войной. Сомнения возникли в беседах с Алёшей, а потом многое она поняла за время суда и заключения. Но представление о советской власти всё ещё было не отделимо от образа этого человека. Настолько не отделимо, что первая мысль была:
– Что же с нами будет?
Потом голова закружилась, в глазах потемнело, и она с трудом смогла сесть на ближайшую лавочку.
Когда она подошла к больнице, её окликнул главный врач:
– Ковальчук, мы решили проверить вас, но пока не будем увольнять. Работайте. Выговор вы, конечно, заслужили, но понижать в должности тоже пока не будем.
Клава молча повернулась и прошла к себе. Когда она вошла в палату, внезапно её встретил хор голосов: 
– Жидовский прихвостень! Что твой «Джойнт» велел тебе с нами сделать? Отказываемся от твоих услуг!
Несколько растерянный, доктор Петренко отозвал Клаву в коридор и показал ей коллективное заявление с отказом лечиться у врача Кац и медсестры Ковальчук.
К ним подошёл главврач.
– Сергей Анатольевич, – что же нам делать? 
– Придётся пока поработать в лаборатории, я видел, практически все работы она освоила.  А Нюру Быстроногову я попрошу побыть палатной сестрой. Ох, Ковальчук, задали вы нам задачу…
Внезапно лицо Сергея Анатольевича исказила болезненная  гримаса.
– Клавдия Саввична, не вы одна страдаете. У вас есть хотя бы утешение, что не струсили. Мы же всё больше начинаем понимать, что  должны носить на душах клеймо собственной трусости. А положение плохое. Я не говорю об Анне Ефимовне Кац. К счастью,  уже оформлен её перевод в Минскую область, к дочери поближе. Но у нас человек пять имеют среди бабушек-дедушек евреев. И вынуждены скрывать это. А сейчас, когда вся страна горюет и не знает, что теперь делать, нужно переждать, как разовьются события. Хотя бы месяц – другой.
Клава перешла в лабораторию. А вечером, дома, ей пришлось пережить ещё одну тяжёлую сцену – утешать плачущих мальчиков и Аню.
– Аня, мальчики! Тяжело, когда человек умирает. Но вы ведь не только горюете, а ещё боитесь, что же теперь с нами будет. Ничего особого не будет. С самой Победы страна укрепляла свою оборону и наращивала экономику. Плохим бы вождём был Сталин, если бы все успехи страны держались  на нём одном.
Но в глубине души она всё яснее понимала, как много бед причинил народу усопший вождь. Одна из таких мыслей окончательно утвердилась через месяц. Месяц тянулись тяжёлые и какие-то непонятные дни. Наконец, четвёртого апреля невиновность врачей была официально признана. Но, как ни печально, на местах многие отказывались признать врачей не убийцами в белых халатах, а нормально работавшими  докторами,  да ещё специалистами высочайшего уровня. Более того, достаточно многие рассудили так: «Дыма без огня не бывает. Без евреев-вредителей не обошлось. Но вредители – не там, наверху,  а здесь, внизу». Клава решила работать, не обращая внимания на нападки, если они выражались только словами. Самые сильные переживания были, когда женщина, которой необходимо было срочно сделать внутривенное вливание или поставить капельницу, категорически отказывалась доверяться «еврейскому прихвостню» и с немалым риском для себя мешала ей. Особенно запомнилась одна, толстая, с выражением самодовольства на лице, я, мол, всё про вас знаю. При Клавиной попытке ввести лекарство в вену она стала биться, истошно кричать, что не даст себя отравить. Удивительно, но Клава сумела быстро обуздать её. Она резко воскликнула: «Жить хочешь? Тогда не мешай мне!» И та мгновенно оборвала вопли и покорно дала уколоть себя. Годом позже Клава случайно встретила эту скандалистку и поняла, как глубоко укоренён в ней стиль поведения. Клава пришла на кладбище, где поминали соседку, и увидела такую сцену: перед церковью ожидала своей очереди похоронная процессия. Близко к гробу стояла прошлогодняя больная – сразу стало понятно, что это мать умершего. Та вопила голосом, запомнившимся с прошлого года, кидалась на гроб, рвала на себе волосы. А в какой-то момент подняла голову и, обращаясь к окружающим, деловито спросила: «Хорошо я воплю?». Долго не могла Клава преодолеть тошнотворное чувство от этой сцены.
Время шло. Страшно было подумать в середине сороковых о том, что ждёт Клаву через  десять лет. А оказалось, что жить можно. Постепенно Аня переставала  чувствовать смерть Сталина как несчастье. Ребята гораздо раньше  забыли о покойном – их интересы были слишком в стороне. Да и какие-то неясные веяния постепенно снижали светлый облик вождя. И вот наступил 1956 год. Однажды в конце  марта  сотрудникам объявили, что в 15.00 все, кто может оторваться от работы на час, собираются в конференц-зале. Так возвышенно называли комнату, где с  трудом размещались не столь уж многочисленные работники больницы. Клава  и Аня притулились на одном стуле в дальнем углу. Ровно в 15, без опозданий, за стол президиума поднялся секретарь парткома Лекарев.
–  Товарищи, к нам поступил документ исключительной важности. Вначале предполагалось зачитать его только членам партии. Но потом решено ознакомить с ним всех наших работников. Начинаю читать текст доклада Никиты Сергеевича Хрущёва на закрытом заседании XX съезда партии.
Чтение прошло в мёртвом молчании. А когда Лекарев закончил, стали слышны рыдания. Рыдали две женщины. Никто не решился утешать их, разбрелись также молча.
Доклад Хрущёва породил надежду, что клеймо «врага народа» будет снято с неё. И действительно, в середине октября самая обычная почта доставила письмо из Военной Коллегии Генеральной Прокуратуры, в котором сообщалось об оправдании Ковальчук К. С. ввиду отсутствия состава преступления. А дней через пять пришло ещё одно неожиданное письмо:
– Глубокоуважаемая Клавдия Саввична! Вам пишет подполковник Зуйков. Я давал показания по делам о реабилитации, в том числе, по Вашему делу. Разумеется, я свидетельствовал в Вашу пользу. Каюсь в своём поведении. И рад, что тогда, в 1944 году, сумел облегчить Вашу участь. Сумел не всем, три женщины были  расстреляны. Желаю Вам, полноправному гражданину нашей Родины, много хорошего. Надеюсь на Ваше прощение. Свой адрес Вам не сообщаю, простите.


5.

Наступил шестидесятый год. Их тихая жизнь готовилась к решительной перемене. Мальчики кончали школу. И должны были уезжать учиться дальше. В семье как-то сам собой организовался такой порядок, что каждый раз, когда в девять вечера собиралась вся семья, каждый мог предложить на общее обсуждение интересующий его вопрос. В середине апреля начал Максим.
– Что будем делать, когда окончим школу? Ведь придётся расстаться.
В предыдущие годы тяжкое душевное испытание минуло и её, и любимую сестричку Аню. Обе они оказались верны своим мужьям, сгинувшим в огне войны, хоть и Великой, но от этого не менее жестокой. Циник оценил бы эту верность просто: они жили в эпоху, когда война выбила мужчин, и найти «свободного» было особенно трудно. Они не задумывались об этом – им было достаточно любви друг к другу и к любимым общим сыновьям. А нынче замечательная дружная семья, державшаяся на этой любви, должна была распасться.
–  Сыночки, мы с Клавой не должны и не хотим ограничивать вас. Вот у Алёши любимая поговорка: «Разберёмся». Умная поговорка.
Любовь способна творить чудеса. Семья не распалась. И Максим, и Алёша сумели окончить школу с двумя золотыми медалями и, разумеется, решили ехать в Москву, в Университет. И, когда мамы просчитали варианты общения с детьми, выяснилось вот что. Ехать до Москвы восемь часов. Въевшаяся в сознание мысль, что стыдно тратить деньги на то, без чего можно обойтись, а также привычка извлекать максимум из десяти принадлежащих им соток, привели к тому, что сестрички ощущали себя просто богатыми. Во всяком случае, каждый раз, как хотелось, они могли себе позволить повидаться с сыновьями. 
Перед отъездом Алёша попросил:
– Мама, у тебя ведь есть копия папиной записки о его открытии. Дай на всякий случай мне.
Снова боль застучала в сердце. Ей никто не верил, не поверят и Алёше. Но надежда не оставляла её, и она дала сыну аккуратно переписанную записку, а потом прибавила один из трёх собранных Алексеем приборов, который вряд ли сохранил работоспособность, но как образец мог пригодиться. И приготовилась ждать – было ясно, что ждать много месяцев.
К счастью, мальчикам повезло фантастически. Неизвестно, каким образом о них узнал Константин Петрович Гудков, пенсионер, бывший преподаватель Университета. У него год назад умерла жена, и он очень тосковал, тем более, что сын работал в далёком Чирчике. Константин Петрович нашёл их в Приёмной комиссии и предложил невероятную вещь: ребята поселяются в одной из комнат его трёхкомнатной квартиры, денег за это он не берёт, но будет регулярно рассчитывать на беседы с ними, и временами они будут помогать ему по хозяйству. И в ходе знакомства сказал, что не будет возражать, если к ребятам станет приезжать мама, или даже две. И на десяток лет Константин Петрович стал в значительной степени членом их семьи – на правах дядюшки.
– Дядя Костя, – спросил  однажды Максим, – почему ты выбрал именно нас с Алёшей?
 –Знаете, ребята, когда я шёл в приёмную комиссию, я не знал, как выбирать. Но, когда я увидел вас, у вас было такое счастье в глазах, что решение само пришло.


6.

В начале июня 1969 года Алёша приехал домой из Москвы.  Едва поздоровавшись со всеми, он повернулся к матери:
– Мамочка, у меня для тебя подарок ко дню рождения. Но некие организации настаивают, чтобы пока всё держалось в тайне.
Он протянул ей листок, текст на котором гласил: «Пропуск на испытание образца физического устройства. При себе иметь паспорт».
– Алёша! Папино изобретение заработало?!
– Хорошую задачу задал нам папа. Я семь лет над нею бился.
– И ты мне ничего не рассказывал?!
– Мамочка,  родненькая, в нашей работе есть  понятие секретность.
До институтских зданий они доехали вдвоём. В бюро пропусков ей сказали:  «Пройдите, пожалуйста, в эту дверь. Сейчас вас пропустят».
За дверью был крохотный кабинет, метров шесть. Из-за маленького стола  ей навстречу поднялся человек лет тридцати пяти. Он очень вежливо поздоровался и повторил то, что она уже знала: что пока работа – секретная, и попросил расписаться в особой тетради о неразглашении тайны. «Господи!  –  подумала она – Я эту тайну разглашала уже четырнадцать лет. Раньше бы им хватиться». Потом вежливый сотрудник проводил её в лабораторию, заполненную непонятным оборудованием. Бросались в глаза большие часы с секундной стрелкой причудливой, но хорошо видимой формы. Под часами  сидел Алёша, над ним склонилась девушка, вероятно, лаборант.  Выступивший вперёд солидный мужчина негромко, но отчётливо сказал:
– Приступаем к  контрольному опыту. Присутствующих, не участво-вавших в исследовании, прошу быть внимательными. Сигнал будет подан где-то в промежутке между16 часами и 16 часами 12 секундами по часам, висящим на стене. Каждого просим зафиксировать время сигнала и, по возможности, его локализацию, не общаясь с окружающими.
Было 15.57. Клава напрягла внимание. Ровно в 16 часов и 9 секунд она вздрогнула от внезапного чувства колющей боли, как-то странно разлитой по телу. Ведущий опыт удовлетворённо кивнул и сказал:
– Надеюсь, опыт достаточно убедителен. Коллеги, обсуждение – через полчаса. А пока позволю себе поздравить Клавдию Саввичну Ковальчук, которая с поразительной стойкостью хранила материалы работы на протяжении многих лет  и обеспечила нам доступ к этому удивительному открытию. Алексей Алексеевич Ковальчук, я думаю, сейчас может быть освобождён от участия в обсуждении, чтобы проводить свою героическую мать.
И изобретение надолго скрылось в недрах специальных организаций. Когда вы прочтёте об очередном блестящем (на самом деле блестящем!)  расширении возможностей компьютера, об умении получать бесконтактно эмоции от человека и передавать ему модели своих эмоций, вспомните Алексея Ковальчука. Он погиб не зря.