Ночь. Север

                НОЧЬ. СЕВЕР.

-Уби-ли-и!

Крик вывернулся из-за угла, с площади, и полетел по широкому проспекту. Проспект спал. Фонари – полярная ночь – вырезали круги припорошенных снегом тротуаров.

Трое мужчин - над лежащим на площади - подняли головы, прислушались. Город спал. Коренастый и неторопливый отделился, подошел к кричавшей: «Ты что, бля, съехала?!» - дал пощечину. Она отпрянула с виноватой пьяной улыбкой.

-Медь,-один из стоявших пнул скрюченное тело, зло и пружинисто шагнул прочь. За ним потянулись остальные. Сзади, ощупывая щеку, ковыляла женщина. Она отставала все больше и больше – каблуки скользили, не удержавшись, упала и долго вставала, ругаясь. Спутники были далеко. Подумав, повернула обратно.

Тот уже стоял на четвереньках и мычал. Снег темными лепешками сползал с лица.
Она глянула и, ковыляя, пошла дальше.

-Нн-ны-ы!- резко и высоко взял избитый и, истомившись, рухнул.

Женщина развернулась и долго смотрела, помахивая сумочкой и уже привычно трогая щеку.

Потом она, ругаясь, тащила его по городу, а он, едва передвигая ногами, мычал. Под фонарями тускло отсвечивали бесчисленные кольца на его руках.

В запущенной квартирке свалила его на пол, скинула пальто. С жадностью закурила.

-Аж вспотела! – сказала она старому холодильнику и расстегнула кофточку. Холодильник сочувственно задребезжал.

-Проклятая ночь! Проклятый север! – сказала она, сидя у окна, за которым была полярная ночь, был север. Фраза была дежурной, холодильник  не отозвался.

Заворочался, замычал лежащий и сел, глядя на нее разноцветными глазами: багровым и тонкой прозрачности синим.

-Нн-ны-ы...-передразнила она его, и он радостно заулыбался, взмахнул окольцованными пальцами. С острого черепа свисали длинные редкие пряди, скалились в улыбке большие крепкие зубы.

-Снял бы ты эти побрякушки,-посоветовала она, кивая на кольца,- прибьют из-за них.

-Нн-ны-ы,- говорил он радостно и преданно светил синим глазом.

-Ны да ны, идиот ты несчастный,- она грустно посмотрела в окно. Там была полярная ночь.

Она втолкнула его в ванную, заставила мыться. Он шумно, расплескивая, мыл лицо, по-детски вскрикивал, прикасаясь к ранам.

-Что ж ты, дурень, дрался – куда тебе! Отдал бы сразу,- корила она и совала несвежее полотенце. Он долго и любовно протирал кольца, они желто и благородно поблескивали.

Потом и сама залезла под душ. Вода стекала по запрокинутому лицу, вялой груди, клекоча, всасывалась в черное отверстие. Он, стоя в дверях, внимательно наблюдал.

-Закрой дверь, дует!

Он провел ладонью по ее животу, тронул сосок.

-Что – хочется? – хрипло захохотала она и подумала, что уж давно никто не прикасался к ней с такой нежностью.

И отвела его руку.

Но что-то разбудили в ней его пальцы, и она долго вглядывалась в туманное, с побегами зеркало, наложила грим, не броский, а – как когда-то, тронула помадой губы.

-Не мешайся! – и усадила его в угол; отскоблив чайник, кинула его на плиту; сгребла в ведро объедки, метнулась в комнату за когда-то белой, но чистой скатертью.

-Ну что, жених, - подсмеивалась над собой-дурой, - женишься на мне? Ты-то у нас видный, богатенький – золота смотри сколько, да и я хозяйка хоть куда, замечаешь? Что молчишь, нравлюсь, а ?

И стала, подбоченясь, в лучшем своем платье.

Он сидел и молчал – положено солидному жениху! – не портил картины, и только, как лихой светофор, сигналил двумя цветами сразу.

-Молчишь? – а я и не набиваюсь, я девушка скромная – ха-ха... Но и ты смотри – пожалеешь, где еще такую найдешь?...

Он сидел и величаво молчал, и у нее вдруг мурашки пошли – т а к  он молчал.

-Слышь, может, ты и не дурачок, а так, прикидываешься? Чтоб жить было легче... Тут вертишься, как сука, а этот сидит... Что сидишь?! Уматывай! – заорала она,
взвинчиваясь, вздувая жилы на худой шее. Он вскочил, испуганно прикрываясь руками, и она остыла, но для порядка еще пригрозила:

-Смотри мне!

Что «смотри» - и сама не знала.

Налила чаю, поставила хлеб, масло. Намазала бутерброд.

-Ну и молчи,- разрешила, - меньше дури услышишь.

-Не так ли, мсье? – сказала по-французски и обрадовалась – еще не все забыла.

-Не так ли, мсье, - повторила и расхохоталась – французский странно звучал в обшарпанной кухне. Да и «мсье» был весь в масле.

Она поворошила память, извлекла стихотворную строку. Картавя, произнесла. Строка звучала лучше.

- Это Бодлер, - сказала. – Курсовую по нему писала. ВСЕ забыла! Все!

И посмотрела в окно. Там была полярная ночь.

-Тебе никогда не хотелось удавиться? – спросила.

-А мне хочется, - говорит она тоскливо. – И сейчас хочется. Боюсь. А так бы, кто-нибудь! – еще бы спасибо сказала. Это все – север. Проклятый. Не было б его, я бы сюда и не приехала. Бежишь, пока есть куда. Край земли! Думаешь, если край, так все по-другому. Хоть знаешь – край в тебе, а земля-то круглая... Врешь себе. Господи-и... Ты вот за медяшки сдохнуть готов, даже тебя что-то держит... А я?

- Послушай, - и глаза ее становятся бескрайними, как полярная ночь, - ты – идиот, тебе все равно ничего не будет. Сделай доброе дело, а?

И смотрит на его слабые руки.

- Нет, лучше ножом. Вот сюда. Сможешь?

И показывает пальцем под левую грудь.

И подталкивает нож.

Он радостно улыбается и берет нож.

- Умница, - говорит она и пот течет по лицу. – Вот какой молодец. Умница. Только покрепче, покрепче возьми.

 И встает.

Он тоже встает.

- Вот сюда, сюда, сильно... – показывает она.

- Сюда! Сюда! Падла! Недоносок! Кретин! – и бьет его по лицу.

Он роняет нож и обиженно кричит.

... «Как хорошо, что есть север, - она сидит и смотрит в окно, - есть откуда уехать...»

Он натужно мычит и, наконец, протягивает с трудом снятое кольцо.

- Смотри-ка, - удивляется она, - расщедрился.

И надевает кольцо на палец. Кольцо велико.

- Дурень, - говорит она и вращает кольцо на пальце, - что же нам с тобой теперь делать?