Лунная дорога к берегу

 
   От чудовищной боли тело завязывалось в узел. Мышцы рвались c треском  и отторгались от костей. Мозг пылал и плавился. Поток кровавой  пыли пчелиным  роем вырывался из глаз, окрашивая их белки в яркий пурпур. Казалось, что лавина  алой дисперсии, пробивает насквозь  слизистую оболочку, и разлетается по комнате, окрашивая стены и потолок в пылающую,  рябиновую гамму. Пожаром горят  виски, кости, матрас, на котором я извиваюсь, корчась в страданиях.
Сознание угасало от болевого шока  и оживало вновь, когда боль слегка отступала. Помочь могло только одно средство – доза. Ожидание поступления дозы растянулось до бесконечности.

Слух предательски, с неизменной периодичностью,  выдает ложные желанные звуки – трель дверного звонка. Этот долгожданный сигнал я отчетливо слышу  через определенные промежутки времени, но подползая к двери,  всякий раз убеждаюсь в обманных импульсах слуха. Силы  для  перемещения по квартире  быстро иссякают, я оставляю дверь открытой, забиваюсь в угол прихожей и на короткое время забываюсь  в обморочном угаре.

Визитер является  только под вечер. Опасливо входит в открытую дверь.  Не рассмотрев меня в тусклом освещении, почти падает на мое скрюченное тело. Чертыхнувшись, пытается разбудить меня, но, поняв, что я не реагирую на удары по спине, вылетает опрометью в дверь. Единственное лекарство и  спасение от непрекращающихся  мук, не доставшись мне,  улетает  в открытую дверь вместе с перепуганным  человеком. А я жив, я все слышу и чувствую, только не могу реагировать на внешние раздражители жестами и голосом, мое тело перестало жить  в подчинении, оно существовало отдельно  от моих ощущений и желаний.

Я остаюсь один на один со своей, раздирающей тело, болью. Выползти из угла нет сил,  и я остаюсь покорно лежать, не противясь  желанию очередной змеи проползти по телу.   Змей в моем доме развелось великое множество, они выползают из каждой щели, норовят забраться на грудь и обвить шею тугим узлом. Я отбиваюсь изо всех сил, но эти ужасные твари настырно ползут, извиваясь, шипя и больно пощипывая меня своими загнутыми вовнутрь клыками. Я всегда ненавидел  змей, холодных, скользких, оставляющих на теле следы  болезненных укусов  в виде двойных проколов, которые мгновенно воспаляются  и долго не заживают. К ночи все звуки и шорохи объединяются в общий оркестр хаоса. К шуршанью змеиных тел прибавляется когтистая поступь крыс, пунктиром прокладывающих маршрут по квартире. Змеи застывают в нетерпеливом ожидании, и когда крысы лавиной набрасываются на меня, норовя оторвать кусок тела, ползучие  гады налетают всей армадой на хвостатую добычу, душа и заглатывая крысиный деликатес. Я, несмотря на боль, хохочу про себя, наблюдая со стороны битву двух видов моих кошмарных преследователей. Конечно, побеждают змеи, их больше, они умнее и изворотливее. Насытившиеся твари на какое-то время отвлекаются от моей персоны, дают мне передышку, но не дремлют пауки – огромные и мохнатые, свисающие с потолков, подобно парашютистам. Они не шипят, они  молча и гневно  обнажают свои гигантские челюсти, и норовя попасть в глаз, отдирают веки, ползая по щекам и голове.

Господи! Когда же все эти твари расползутся по всей девятиэтажке,  что им от одного меня надо? Почему они тиранят меня и выживают из своей квартиры? Почему их не интересуют остальные жители дома?

На мои вопросы никто не даст ответа, да и не надо, лишь бы полегчало…
А боль  перешла  в новую фазу, она трансформировалась и  добавила в свой спектр иные ощущения. Голова начала сама по себе биться о пол, а ноги скручиваться в тугую спираль. Казалось, от скручивающего момента должна лопнуть кожа, не выдержав натяжения. Но кожа оставалась на месте и  на ней не проступала кровь от воображаемых трещин.  Скручивание от ног перешло на тело. И вот уже кожа спины и груди трещала от натуги, готовая  перетереться, оголив мышцы. В скручивающиеся складки кожи спины, как шнеком,  затягивало зазевавшихся пауков, их хитиновые панцири  с треском разрывались, выделяя желтую,  зловонную, обжигающую тело жижу. Жижа стекала под мое бьющееся об пол тело, образовывая отвратительную лужу. Я тону в этой луже.

- Теть Зин, Сережка, кажется, того… -  телефонный голос  Лешки, приятеля сына, пронизанный  тревогой и страхом, лишает мою мать понимать происходящее. Сползла по стене тетя Зина, не имея сил устоять на ногах. Молотом запульсировала кровь в висках, дыхание перехватило от оторванного куска сердца, вставшего поперек горла комом. Не попадая по кнопкам телефона, судорожно пытается мать набрать номер «скорой» и только потом соображает, что отшибла память номер, выученный наизусть ранее.  Впопыхах натягивает пальто, сапоги и простоволосой выбегает из дома. До отделения «скорой» ходьбы всего ничего, каких-то метров 300, но эта дистанция Зинаиде кажется бесконечной. Подхлестывая себя предчувствием страшной беды, ввалилась мать в приемную.

Побелевшее лицо появившейся женщины, пронзительный вопль «помогите!», вытащил в приемный покой отдыхающих врачей. Бессвязно, косноязычно, путаясь в словах, кое-как объяснила Зинаида врачам причину ночного появления. Она твердила только одно:
-Помогите, умоляю! Он у меня один, он хороший!-

Загрузилась команда врачей в машину, завопила сирена, отпугивая с дороги случайных гуляк, полетела  по тревожному адресу, простреливая ночную тьму пронзительным светом фар.

Я лежу неподвижно в углу коридора, скрученный в тугую спираль. Хочется выть от боли, но из глотки вместо звуков струей бьет пузырящаяся пена. Я боюсь захлебнуться ею, поэтому отплевываю подальше от себя эту безвкусную суспензию.
В приоткрытую дверь плавно, не касаясь пола, заплыло полупрозрачное существо в белых развевающих одеждах. Эта странная дама неслышно обследовала все комнаты, беззвучно похлопала в ладоши, и все твари-мучители мгновенно исчезли. Существо  ласково погладило меня по голове и, в размытых чертах ее лица,  мне почудилась добрая,  зовущая улыбка. Боль, скрутившая меня по рукам и ногам, отступила, и я увидел великолепную лунную дорожку, проложенную от ночного светила к моей оголенной ноге. Захотелось немедленно встать и походить по золотистому настилу, но грубый топот ног по кафелю общего коридора, нарушил нежную идиллию. Женское  существо с неохотой отступило от меня и растворилось, лунная дорожка исчезла, как карандашная линия на листе бумаге, стертая ластиком.

В квартиру ввалилась толпа медиков, мать замыкала шествие. Ошарашенно рассматривали врачи истощенное, голое  тело наркомана, покрытое синяками и ссадинами. Втиснутый в угол крошечной прихожей, молодой парнишка отрешенно и бессмысленно, издавая мычание,  глазел, не видя, на врачей. Перетащив парня на кушетку, врачи сделали пару уколов, мать напялила  потертые, не первой свежести, свитер и тренировочные штаны, и помогла санитарам уложить сына на носилки. От ночного холода Сергея охватил опоясывающий озноб, в котором он сотрясался всю дорогу до больницы.

В реанимации, помимо Сергея, находились еще два человека. Безошибочно определил Сергей их диагноз – передозировка. Мычали и рвались в никуда больные люди,  жестко зафиксированные по рукам и ногам.  Капельницы неуклонно отсчитывали микродозы лекарства, которое, попадая в поганую кровь, очищали ее от смертельного  дурмана. Приборы беззвучно отслеживали удары измученных сердец.
Сергей скорее ощутил, чем услышал, знакомое шуршание белых развевающих одежд  дамы, заплывшей в реанимацию, едва касаясь пола. Дама с неохотой,  мельком коснулась равнодушным взглядом лица Сергея и проследовала к кушетке у окна, где бился в судорогах больной. Дама ласково гладила больного по голове и что-то нашептывала на ухо. Больной внимательно прислушивался к шепоту дамы, затем покорно затих, а через секунду в ночной тишине палаты оглушительно заверещали датчики приборов. Вбежавшие врачи окружили бедолагу, пытаясь его безуспешно реанимировать, затем втащили белую ширму и отгородили отмучившегося страдальца от мира живых.

Даже разжиженные мозги Сергея четко распознали в эфемерной  даме тот тупиковый обрыв, ту черную бездну, куда неизбежно попадает,  увязший в своих пристрастиях,  наркоман.

Боль из моего измученного тела уходила медленно.  В голове звенели медные колокола, выбивая мучительные ритмы ломки. Спираль, скрутившая тело, постепенно ослабляла хватку, позволяя мышцам слегка релаксировать  и  уменьшать онемение.
После  реанимации, где меня продержали трое суток, я попал в общую палату. Среди обитателей палаты не встретилось ни одного знакомого лица, подвижек к общению со мной у больных не возникало, поэтому я подолгу лежал, отвернувшись к стене, копаясь в памяти и восстанавливая события последних перед госпитализацией дней. Горькое послевкусие бессилия и досады примешалось к букету разнообразных видов боли.  Скотское состояние, в котором я пребывал последние два года,  выжгло из жизни человеческое начало, выстраиваемое на сострадании и уважении  к  ближнему.
Ненависть к матери, постоянно плачущей и сильно постаревшей за эти два года, объяснялась мною, ее тупым непониманием поддержать меня финансированием очередной дозы. Эта идиотка  пыталась меня все время воспитывать, накормить чем-то вкусненьким, рассказать о новостях на работе, наполнить мой холодильник едой, чтоб я не голодал. Как может родная мать не понять, что не нужна ее сыну наркоману еда,  и семейное общение в тягость, что у больного наркоманией человека только одна цель – получить наличные и использовать их по назначению. Как объяснить взрослому человеку, что состояние эйфории, в котором пребывает наркоман под героином, несравнимо  с опостылевшим, заедающим  век бытом.  Какие яркие ракурсы изображений  видит наркоман в минуты дурмана, как эти сладкие  часы обогащают жизнь, делая ее такой прекрасной, легкой, лишенной проблем и страданий. Эти удивительные ощущения прекрасного полета и волшебные преображения  опостылевшего окружения дают кардинально иное восприятие жизни – наполненность и удовлетворенность. А какие сексуальные фантазии будоражут сознание человека под  кайфом, какое  неописуемое наслаждение получает человек, улетая в космос от невероятных ощущений, лишь отдаленно напоминающих земной оргазм!

Правда, после эйфории наступали периоды депрессии и физических страданий, но эти страдания с лихвой оправдывались пережитым восторгом и красотой парения над затрапезной жизнью простого обывателя. На этих ощущениях  без дозы можно было паразитировать дня два.  Но потом начинался упадок, неуправляемая злость заполняла душу и отравляла существование. Избалованное   нутро жаждало получить очередную порцию дурмана и иных помыслов мозг не допускал.

Деньги требовались постоянно.  Методика их получения требовала артистизма,   и изощренного цинизма, необходимого для   «обработки»  кредитора.
Получить с  матери деньги  на первых порах было несложно. Со слезами на глазах я рассказывал ей  об изматывающих болях в области печени, о непроходящей  диарее, о вывихе плечевого сустава. Эта дура верила, выкладывала необходимые суммы на лекарства, а я в благодарность, насилуя себя, заглатывал кусок очередного пирога, не ощущая вкуса, но нахваливая и благодаря за угощение. Мать, обрадованная моим  вниманием, пыталась рассказать очередную новость, но близость получения  желанного допинга комкала беседу и под видом убедительных предлогов  я торопился уйти, чтобы уплыть  в свое удивительное зазеркалье.
А однажды эта старая корова отказала мне в пособии, сведя на нет все мои слезливые старания. К этому моменту боль уже трепала мои суставы, позвоночник рассыпался на молекулы, головная боль  плавила мозг, а мать  с упорством пыталась убедить меня в необходимости лечения. Какое лечение? Никому не бывает так хорошо, как мне, а от хорошего не лечатся, к хорошему стремятся. Не услышала меня мать,  зудела, как надоедливая муха, настаивая на своем. Не в силах справиться с тупым женским занудством и упрямством, я ударил мать по голове. Мешком сползла мать на кафельный пол, выключила свою зажеванную пластинку о лечении. А мне даже дышать стало легче, в наступившей тишине и боль головная поутихла. Сумка матери нашлась без труда, эта наивная тупица  никогда не прятала заначку.  Вытряхнул содержимое кошелька, сгреб в карман, посмотрел на мать, убедился, что дышит и рванул  на улицу.

Денег хватило на пару недель. За это время к матери не заходил, на ее звонки не отвечал, дверь не открывал. А что? Пусть помучается, как  частенько мучаюсь я.
После примирения с матерью, я какое-то время не просил денег, а потихоньку вытягивал из шкатулки, лежащей в серванте,  золотые побрякушки. Их отсутствие обнаружилось перед Новым годом, когда мать засобиралась на вечеринку. Расстроенная мать рыдала, била меня кулачками в грудь, пытаясь объяснить мне, какое я ничтожество. Да, наверное, я ничтожество, но захватившая меня к этому моменту болезнь заарканила так властно, что избавиться от ее влияния  посильно только смерти. Это край. Это безысходность. Это полное разрушение личности. Это тупик.

Мозги на фоне лечения становились светлее с каждым днем. Я пытаюсь в просветах памяти восстановить грустную историю своего  падения. С чего же  все началось?
Отец ушел из семьи, когда мне не было и года. В нежном возрасте я был окружен теплой заботой бабушки и матери.  Когда мне исполнилось 6 лет, мать вышла замуж. Отчим был со мной осторожен и держал дистанцию в отношениях. Мать разрывалась между мною и отчимом, сглаживая углы в житейских  ситуациях. А перед школой со мной случилась беда, появился синдром навязчивых гримас, я непроизвольно кривил рот и периодически дергал головой.  Врачи успокаивали мать, обнадеживая в непродолжительности этих  явлений.

В школе моя болезнь стала поводом для насмешек. Жестокость семилетних одноклассников была безграничной, меня передразнивали, издевались, и даже били, как изгоя, как неполноценного, как меченого дурной болезнью  человека. Я не мог стать ровней, я был ущербный,  я был прокаженный. Пребывание в школе стало пыткой. Я мечтал только об  одном: просочиться  в класс  незамеченным,  и также незаметно исчезнуть. Но на крыльце  школы меня частенько ждали «доброжелатели», у которых чесались руки, жаждущие утех кулачного боя.

Что меня заставляло умалчивать о школьных проблемах дома? Почему я не донес до матери свою беду? Почему я не озвучил свою постоянную душевную боль и частое  желание всеми правдами и неправдами остаться дома под благовидным предлогом? До сих пор не могу себя понять. Видимо, своим детским разумом я решил, что эти проблемы мои и решать их необходимо своими силами.

И я решал, как мог, как мне позволяла детская интуиция. Я отважился  освоить принципы  выживания слабого волчонка в заматеревшей волчьей стае, которая по всем звериным законам обязана устранить некондиционную  особь.

Для начала я решил попытаться задобрить  своих мучителей, одаривая их украденными дома сигаретами и спиртным. Такая мзда, или налог на покой, исключали на некоторое время мордобитие. В такие «удачные» дни надо мной не издевался класс, меня не толкали на уроках, мне не ставили подножек, когда я выходил к доске, меня не били после школы. В дни, когда я не мог оплатить свою неприкосновенность, все мои помыслы были направлены на поиски возможностей избежать появления  в школе. Мои инсценировки притвориться больным и немощным зачастую заканчивались вызовом врача на дом и гарантированным покоем на неделю. Рядом со мной была добрая и внимательная мать, которая лечила меня от несуществующего недуга  и радовала кулинарными изысками. Неделя счастья пролетала мгновенно  и наступал черный период школьных будней, где мне было тошно и страшно, где надо мной постоянно  висела темная туча ужаса и ощущение полной  безысходности.

Вторым, более действенным  этапом самоутверждения в хищной стае одноклассников, стал этап моего внедрения в группу школьных хулиганов. Попытки принять правила игры волчьего сообщества и соответствовать статусу стаи,  привели меня к частым  алкогольным  отравлениям и никотиновой зависимости. Было противно и погано, но я терпел во имя высокой цели – стать ровней в  волчьем выводке, не быть битым, а бить самому и отводить от себя прицельное издевательство, даже ценой предательства перед своими принципами.

Заклятый синдром навязчивых гримас на фоне нервных перенапряжений и алкогольных излишеств, зацвел такими чудовищными проявлениями, что пришлось меня госпитализировать в неврологию, где врачи ежедневно вливали в неокрепшее детское нутро литры  химии, которая больше расстраивала кишечник, нежели  излечивала от недуга. Через три недели стандартного, не давшего эффекта,  лечения, я был откомандирован в опостылевшую школу, где опять началась нечистоплотная  круговерть приспособленчества и изворотливости.

Катиться вниз по наклонной плоскости своей судьбы было несложно и даже познавательно. К седьмому классу я неплохо ориентировался в доступных наркотиках, а к завершению учебного процесса в мой рацион плотно вошел героин, околдовавший меня своими необыкновенными свойствами и оригинальными, непередаваемыми  ощущениями. На фоне героиновых экспериментов мой характер кардинально изменился: из кудрявого ангелочка  я превращался в жестокосердного монстра, который видел истину жизни только на дне бутылки или на облатке дозы.
И вот я в наркологической клинике, где врачи пытаются доказать через боль лечения, что жизнь не так уж гнусна и погана, что солнце иногда золотит темные тучи, а поздняя осень не является поводом для депрессии, потому что,  чуть позже,  непременно,  прилетят снегири на заснеженную рябину под окном и морозец  будет вымораживать горький осадок и освежать душу.

Медикаментозное лечение в клинике дополнялось продолжительными беседами с психологом. Глаза цвета моря молодой женщины - психолога завораживали с порога. В них хотелось окунуться с головой и смыть всю накипь бесцельно прожитых лет, нечаянно осознать,  что годы дурмана и оцепенения не заложили в память радостные мгновения жизни и солнечный свет счастливых дней.

Психологиня деликатно и тонко программировала меня на выздоровление. Ей удавалось говорить со мной на понятном мне языке, используя обороты, принятые в кругах падших. На одной из встреч, не удержавшись, я спросил психолога, из каких литературных источников ей известны все тонкости и нюансы поведения наркомана. Не тушуясь, врач ответила, что она пережила очень бурное отрочество, и особенности поведения утонувшего в наркомании человека, ей известны не понаслышке.

Мне даже в голову не приходило, что опустившийся до  черного дна человек, вдруг нашел в себе силы оттолкнуться от этого вязкого дна, отпружинить всем телом и выплыть в светлые воды побережья. Но мой психолог своим жизненным почерком  ярко подтверждал такой  вариант возрождения: статусная иномарка,  дорогая, со вкусом подобранная одежда, позитивный настрой, приличное образование и, наверняка, благополучная семья  -  это атрибутика здорового, преуспевающего человека.
По мере очищения моего измотанного излишествами организма, постепенно приходили в нормальный тонус инстинкты, дремавшие  долгие месяцы. Я с удивлением прислушивался к себе, когда ощущал забытое чувство голода, когда возникало  желание вникнуть в сюжет библиотечной  книги, посмотреть фильм, размяться в тренажерном  зале. Иное восприятие действительности, иные вкусовые предпочтения, изменившееся  отношение к матери, навещавшей меня частенько, свидетельствовали о появлении стимула для  изменения  подхода  к жизни. И, самое  главное, захотелось жить, хотелось радоваться  и сохранить крохи, оставшихся  в душе человеческих ноток, заглохших в летаргии.

После возвращения домой из наркологии, я тщательно убрался в квартире, стерев воспоминания о  ползучих гадах  и ненавистных крысах, уничтожил паутину, плотно облепившую углы и стены комнат и притащил с улицы котенка-бомжика  для компании. В чистой квартире я жаждал жизни без угара и ненависти, но мою идиллию  разрушил резкий звонок входной двери, от которого я непроизвольно вздрогнул. На пороге квартиры я увидел свой пережитый соблазн в образе наркомана  Лешки.  Ему уже было хорошо и его щедрость, созданная  дурманом, требовала поделиться ликующим  состоянием и дозой.  Дрогнуло сердце, защемило под ложечкой, потянулась рука к запретному пакетику, и в  этот миг душа заиндевела  от ужаса – за спиной паренька возникла полупрозрачная фигура знакомой дамы, облаченная в белые одежды. Дама плавала вокруг Лешки, ласково гладила его по голове, нашептывая что-то ласковое на ухо. Парень несколько насторожился, озираясь  по сторонам, но только мне одному было видно, как змеи появившиеся  из рукавов женского, белого балахона, начали обвивать ноги приятеля. Обезумев от ужаса, я вытолкал Лешку  из квартиры, ощутив в последнюю  секунду резко удлиненный палец  дамы, которым она грозила мне по-детски,  коснувшись кончика моего носа.  Обливаясь липким потом,  замкнув дверь на щеколду,  я сполз обессиленно на пол.

Через день мой приятель Лешка  отошел в иной мир по  известной причине – передозировка. Этот диагноз утащил в черную бездну невозврата  еще четверых знакомых парней. Смерть не щадила молодость и  выкашивала пластами отработанные наркотиком  души. Страшные вести о героиновых победах   над человеком поступали по телефону с частой периодичностью. Я отстранился от мира, я стал затворником, сведя до минимума круг общения, который распространялся только на больничного психолога и мать.

К психологу я приезжал еженедельно. Весь негатив, исторгаемый мною, красивая,  хрупкая психологиня с глазами цвета моря, умело растворяла при общении, и всякий раз, уходя из кабинета, я чувствовал появление нового перышка в крыльях надежды в лучшее. Каким  великим счастьем явилось появление в моей жизни этого психолога - проводника в забытую для  меня плоскость существования, где отсутствуют ложь, боль,  досада и абсолютная тщета.

Мать была благодарным и мудрым слушателем. Мне понравилось общаться с ней. В доверительных беседах я позволял себе обнажать душу и, не стесняясь, уплывал  в свои детские переживания, обиды, страхи, в начало рокового пути к падению. Сопереживая всем сердцем, мать, сама того не замечая, излечивала мою душу состраданием  и освобождала меня от тягот и бремени  страшных воспоминаний.
Я постепенно очищался физически и нравственно от былых походов в зазеркалье бытия. Рассосалась  тяга к искусственной эйфории. Легким отсветом  досады настигают иногда воспоминания, но я не проклинаю себя, я горжусь собой. Впереди у меня долгая жизнь в чистоте, созидающей  радость, любовь  и душевное равновесие.