Три дня в горах

«Ибо если бы мы судили сами себя, то не были бы судимы» (1 Кор. 11:31).
ТРИ ДНЯ В ГОРАХ
Услужливая Вера Петровна положила на стол кипу документов. Игорь Александрович должен был поставить свою подпись. История болезни, заключение о смерти, еще что-то. Но он медлил. Это не «история болезни»! Это история врачебной халатности, некомпетентности, подлости и трусости. Это не заключение о смерти пациента, это заключение о смерти совести. Если подпись будет поставлена, то главный врач станет соучастником всей этой отвратительной истории. Но он не мог не поставить ее. Ему уже позвонил прокурор, просил, чтобы все тихо закончилось.
Заштатный провинциальный город на юге России. Районная больница, Игорь Александрович главный врач. Солидная для города должность, в одном ряду с мэром, прокурором, судьей, начальником полиции. Но что такое быть главврачем, пусть даже и районной больницы! Это ведь чисто административная работа, уважаемая, прибыльная, дающая возможности, которые и не снились рядовому обывателю. Но тоскуют руки по скальпелю! По тяжелым и честным ночным дежурствам. Стыдно признать, но главный врач уже начал терять профессиональные навыки нейрохирурга, потому что это не их уровень и не их профиль, такие операции делают в областных и краевых центрах. А ведь он подавал надежды, ведь ему прочили место на кафедре, он ведь блестяще защитил кандидатскую. Но появилась возможность благодаря родственникам жены быть первым в маленьком городе, и Игорь Александрович соблазнился. В материальном отношении, конечно, все очень хорошо. Однако он даже не подозревал, что такое быть администратором в России. Сколько факторов нужно учитывать, как лавировать, порой подличать, врать, брать, давать. И все ради дела, ведь иначе у нас невозможно. И рад бы по-другому, да система в рамки загоняет. Либо соответствуешь, либо до свиданья. Вот и теперь он просто вынужден прикрывать мерзкие для него вещи. Да, именно мерзкие, потому что иначе сказать нельзя. А он уже привык. Привык к комфорту, уважению, возможностям. Ему страшно терять все это. Да он и не имеет права ради семьи. Детям образование дать нужно, в жизни устроить. Но только…
Неделю назад в больницу молодая мама принесла восьмимесячную дочь. Мама утверждала, что дочь тяжело больна, что ночами у нее случаются приступы судорог, она задыхается. Приняла ее Трошина, детский врач. И ведь любому врачу понятно, почему она отфутболила молодую мамашу. Три года до пенсии, мизерная зарплата, за рабочую смену до 30 пациентов, очередь, нервотрепка. Это ведь на одного пациента чуть больше пятнадцати минут приходится, о чем тут говорить! Первичный осмотр не выявил никаких болезненных симптомов. До углубленного ли было обследования? К тому же у мамаши это первый ребенок, опыта никакого, а у страха глаза велики. Часто бывает, что зря паникуют родители. Но через три дня она опять пришла и уже со слезами просила обследовать дочку, утверждала, что ей становится хуже. А симптомов все равно никаких. И опять ее отфутболили. А когда на третий раз ее уже скорая привезла во время приступа, было поздно. Последствия родовой травмы, опухоль головного мозга. Девочка умирала. Вот тут-то и начинается самое мерзкое. Ребенка тут же поместили в реанимацию и… начали фабриковать историю болезни. А девочка умерла. Быстренько персонал больницы просек ситуацию, что мамаша-то одиночка, связей никаких, защитить ее некому. Вот под этим Игорь Александрович и должен расписаться. А если нет, то под суд пойдет не только Трошина. Еще пара врачей и завотделением, которые фиктивную историю болезни состряпали. Ну, если не под суд, то уволить их главный врач просто обязан. А у завотделения прокурор брат двоюродный, нельзя с ним ссориться. А работать кому? Поди найди врача в заштатном городишке. Но мерзко было на душе у Игоря Александровича, ой как мерзко. Не поднимается рука подпись ставить.
«Да что это со мной? Первый раз что ли? Что я из себя девственницу корчу? – думал Игорь Александрович. «Или не фирма брата жены делает ремонт в приемном отделении? Или не с ним я делю казенные деньги, сэкономленные на стройматериалах?». Да, но ремонт одно, а это совсем другое. Вспомнилось ему вдруг история, произошедшая еще в бытность студентом медакадемии. Недавно отгрохотала первая Чеченская война, закончилась Абхазская, и на юг России хлынул поток беженцев. Местные власти одного приморского города, особенно наводненного «лицами кавказской национальности», запретили оказывать бесплатную помощь роженицам, не имеющим местной прописки. Только за деньги, да еще и немалые – полторы тысячи долларов. И вот привозит один абхазец жену рожать. А ее не принимают. Денег они кое-как наскребли только половину суммы. Муж пошел к главврачу, слезно умолял, просил, убеждал. А тот ни в какую. Увез домой абхазец жену, у которой уже и воды отошли. В результате рожает она дома, и умирают и она и ребенок. Тогда абхазец берет пистолет, идет к главврачу и в упор стреляет ему в голову. Чудом тот выживает, пуля пробила лобную кость, изменила траекторию и прошла по внутренней части височной кости, не задев мозг. Абхазцу дали 10 лет. Игорь Александрович хорошо помнил свое негодование и возмущение. Тогда он считал, что того врача нужно не просто посадить, а публично судить, подвергнуть позору другим в назидание. Так попрать клятву Гиппократа и честь врача! А теперь он его хорошо понимал. Очень хорошо. Он сам сейчас станет таким же мерзавцем. Вот поставит подпись, и окончательно утвердится в этом статусе.
Не поднимается рука. Ручка вдруг стала весить несколько килограммов. Игорь Александрович положил ее на стол.
– Вера Петровна! На сегодня я закругляюсь. Завтра меня тоже не будет. Если из района позвонят, буду в понедельник.
К черту все это, думал он. В понедельник можно подписать. В горы, в горы, на простор, на свежий воздух. Нервы успокоить, а то недалеко и до инфаркта. Только в душе он понимал, что не нервы едет успокаивать, а бежит от себя. Интересно только, куда? Ну, там видно будет.
День первый. Вечность.
Ночь. Здесь, в горах Кавказа, она совсем другая, чем в городе. Тихо. Далеко шумит река, поэтому очень сыро, но сейчас разгар лета и совсем не холодно. Темно, поэтому серп луны кажется неестественно ярким, его режущая, острая как бритва кромка угрожает поранить созвездия, которые щедрой рукой раскинуты по темному небосводу. Он сидит у костра. Один в ночи. Это хорошо, он давно не был один. Огонь потрескивает, и мерцающие угли исходят легким дымком. Этот дым вкусный, он пахнет чем-то первобытным, вечным, изначальным. И костер, и звезды, и луна, и река – они где-то глубоко внутри него. А теперь он пришел к ним и встретился лицом к лицу. Так было всегда. Так всегда будет. Так всегда есть. Это вечная истина, которую убивает город.
Человек вышел из темноты и подошел к костру. Темная фигура, чуть подсвеченная красным от догорающих углей. Лица не видно, только контур, темный контур человека у костра. Он присел на корточки и протянул руки к огню.
– Ночью у костра нужно говорить. Говори.
– Совсем не обязательно говорить. Можно молчать, глядя на огонь, делая вид, что мысли твои так глубоки, что уже не облекаются в слова.
– Только если они достойны молчания.
– Мысли всегда достойны молчания. А то, что произносится, мыслей недостойно.
– Недостойно огня, глубокого как вечность.
– Огонь пожирает вечность, поэтому он горит. Он питается вечностью, делая ее доступной для нас. Огонь не вечность. Огонь просто горит.
– Да. А я просто думаю. Мысли пожирают вечность.
– Значит, мысли вечны?
– Вечна вечность. А мысли – это просто мысли, как и огонь – это просто огонь.
– Тогда почему ночью возле костра думается о вечном?
– А ты думаешь о вечном?
– Нет, я просто смотрю на огонь и нахожу в себе ночь, реку, луну и звезды. Они вечны.
– Таков огонь. Он пожирает вечность, он питается ей, живет ей. Он есть только потому что есть вечность, он ее явление.
– Значит, мысли есть явление вечности?
– Да, но они ее пожирают и прогорев, угасают.
– Но как может сгореть вечность?
– Это тайна огня и мыслей. Вечность не может сгореть, но огонь ее сжигает. Мысли являют вечность, но в них ее нет, потому что они ее сожгли.
Он замолчал, потому что лучше молча видеть в себе вечность, чем сжигать ее мыслями. Он просто смотрел на огонь и звезды, слушал реку, и вечность жила во нем. Но вот небо сняло черный бархат ночи и обрядилось в светлый шелк рассвета. Угли подернулись пеплом, огонь почти угас. Становилось все светлее. Он не нашел своего собеседника, который двинулся вслед за ночью, огнем и звездами. Растворился в безликой тьме вечности.
День второй. Леший.
Он снова смотрел на луну, тихо плывущую по ночному небу в окружении звезд. Темные силуэты гор создавали декорации извечной сцены, призванной вдохновлять поэтов и влюбленных. А волков, между прочим, выть, но это уже из другой пьесы. Он даже попытался найти рифму к слову «луна», но в голову лезли сплошные банальности типа «она, страна, дана, звана». Нет, он точно не поэт. Хотя красиво, конечно, и настраивает на возвышенный лад. И тут он почувствовал какое-то беспокойство. Секунду назад его не было, а теперь появилось. Луна стала другая. Ну, неправильная какая-то, не должна она быть такой. Бред. Однако беспокойство не только не проходило, оно усиливалось с каждой секундой. Иррациональное чувство «неправильной луны» грызло его минут пять, а потом разрядилось электрической вспышкой в проводах проходящей неподалеку высоковольтной линии. Замыкание мгновенно сняло напряжение. Луна стала правильной. Такой, какой ей и положено быть. И продолжила свой величавый путь по небосводу, привычно и надменно вдохновляя влюбленных и поэтов.
Утром он закинул рюкзак за спину и двинулся дальше. Его ждали горы, ручьи, облака и прочие туристические прелести. Когда он проходил возле старого корявого дуба с большим дуплом, то услышал очень странные звуки. Вы слышали, как повизгивает от боли щенок? А теперь представьте себе, что этому щенку лет сто. Вот такие бы были звуки. Совершенно невозможные, но никак иначе их описать нельзя. А в дупле сидел, скорчившись и держа на весу одну лапу… леший. Откуда он узнал, что это именно леший? Но никем иным это существо быть просто не могло. Лохматый, рыжий, нелепый. Из-под густой жесткой шерсти поблескивают круглые ярко-голубые глаза без зрачков и радужки. Он повизгивал и дул на лапу, шерсть на которой была обожжена. И так был занят этим делом, что никого не замечал, погруженный в свое горе. Игорь Александрович деликатно кашлянул. Леший весь передернулся и стал полупрозрачным, но только на секунду. Потом опять. И опять. Как будто пытался исчезнуть, но не мог. А потом горестно махнул здоровой лапой и тяжко вздохнул, потупив голубой взор.
– Это все электричество. Нам оно противопоказано.
Это сказал, естественно, леший, потому что Игорь Александрович временно потерял дар речи.
– А может, ты сделаешь вид, что не видишь меня? – с надеждой спросил он.
– Ну уж нет, извини, конечно, – дар речи тут же вернулся к Игорю Александровичу.
– Ну да, ну да. Вы, люди, любопытны, и жестоки в любопытстве.
– Э-э-э… ну… – что тут возразить?
– Вы вот дырок в небе понаделали, а не ведаете, какая дрянь оттуда вам на головы сыплется.
– Это вы, простите, про освоение космоса?
– Сейчас вы так небо называете? Ну, может. Да вы не только вверх, а и вниз наловчились небо дырявить. И электричество, всюду электричество суете. У тебя вот оно в карманах лежит. Не чуешь, как прожигает?
– Вы про фонарик?
– Про электричество я, будь оно неладно.
– Простите, конечно, но мне кажется, что с вами приключилась какая-то беда. Вам нужна помощь?
– Электричество со мной приключилось, оно, проклятое. Ох-ох-у-у-у-ви-ви, – леший опять начал дуть на больную лапу. А потом уставился немигающим голубым взором и заявил:
– Ты не такой, как все. Ты добрый. Хотя и глупый. Мыслями суешься куда не следует. А там и укусить могут, и еще хуже.
– Но ведь как иначе познавать мир? Тогда уже лучше в дупле сидеть.
– Лучше. Я сижу в дупле.
– А лапу как повредили тогда?
Леший опять потупился и сказал, как будто признавался в постыдном проступке:
– Поэт я…
Вот те раз! Леший-поэт! Ни в какой сказке такого не было.
– А зовут вас как?
Леший сконфузился еще больше и пробормотал чуть слышно:
– Кузя. Кузьма то есть.
И блеснул исподлобья голубым взором.
– Очень приятно, я Игорь. Так что с вами, Кузьма, приключилось?
– Луна, видишь ли, луна… Она раз в год такая бывает, но людям это не объяснить, слепые вы и глухие. Знаков первозданного уже не различаете. Я и засмотрелся на луну. И стихи начал сочинять.
– А о чем?
Леший посмотрел на Игоря Александровича, как будто он сморозил величайшую глупость. С сочувствием так посмотрел.
– Про луну, конечно.
– Ну да, ну да, разумеется. О чем же еще? А прочитать сможете?
– Ты не поймешь. Не увидишь, стихи ведь настоящие плетутся из знаков истинного, а у вас все электричество.
– А все-таки?
– Тогда слушай.
Леший смешно сморщил нос, растянул широко пасть, вывалил бледно-розовый язык и стал издавать совершенно невозможные для человеческого слуха звуки.
– Агр-укт-охи-ту-ту-бря-онт-к-к-к…
Но удивительное дело! Внутри Игоря Александровича родился яркий до боли образ ночи, луны, звезд и вечного движения. И еще чего-то, что он совершенно не в силах выразить словами, но очень, очень важного, что люди безвозвратно утратили. Это был НАСТОЯЩИЙ образ НАСТОЯЩЕЙ луны.
– Ну как? – Кузьма, как всякий уважающий себя поэт, ожидал реакции на стихи скромно, но с достоинством.
– Прекрасно! Я никогда в жизни не слышал таких стихов! Восхитительно!
– Правда? – Кузьма расплылся в широченной улыбке, обнажившей мелкие острые зубы, которых было как-то слишком много.
– Как вам это удается?
– Я же говорил, что это истинные знаки первозданного. Их только нужно сплести правильно.
– А что же с лапой случилось?
– Охо-хо… Смотрю я, значит, на луну, сочиняю стихи, а луна возьми да и запутайся в электричестве вашем.
– В проводах, что ли?
– Ну да, вроде того.
Леший махнул лапой в сторону линии электропередач.
– Запуталась, застряла. Ну, я и полез освобождать ее. А там электричество…
– А я видел! Замкнуло что-то в проводах. Так это вы, оказывается.
– Да, луну спасал.
Тут леший внезапно вылупился куда-то вглубь леса. Игорь Александрович обернулся. Конечно, там никого не было. И конечно, леший исчез. А что еще от них ожидать, мохнолапых?
Он продолжил свой путь. Но только теперь всматривался в окружающее, ища истинные знаки первозданного. И не находил. Разумеется, что еще можно ожидать от человека, всюду сующего электричество? Но истинный образ истинной луны по-прежнему жил в нем. И порой ему казалось, что он начинает что-то видеть. Что-то истинное, первозданное в обыденном. Или это ему только кажется? А фонарик он на всякий случай выбросил. Чтобы не прожигал.
День третий. Туман.
Ему нужно преодолеть перевал, чтобы выйти в Учкулане, а там сесть на автобус и вернуться к оставленной на противоположной стороне машине и домой, ведь уже воскресенье.
Для неопытного человека подъем на гору метров пятисот высотой, а таких подъемов в пути множество, кажется не очень сложным. На самом деле это тяжкий труд. За спиной рюкзак 25-30 кг весом, жарко. Подъем сложный, крутой, по каменистой осыпи. Любой неверный шаг оборачивается катящимися вниз камнями и отнимающими силы попытками удержать равновесие. Пот заливает глаза. Нужно держать определенный ритм: пять шагов, остановка, три вдоха. Пять шагов, остановка, три вдоха. Болят мышцы ног и спины. Несколько раз он менял натяжение рюкзачных лямок, наконец, нашел оптимальное. Пил часто, но понемногу из трубки, чтобы не тратить время и силы на доставание фляги. Вода подкислена лимонным соком, так лучше утоляет жажду. Не останавливаться, держать ритм. Пять шагов, остановка, три вдоха. Пять шагов, остановка, три вдоха. Вот уж воистину, только в походе узнаешь настоящий вес жизни. Это о рюкзаке.
Все! Он на вершине гребня. Дошел. Сел, не снимая рюкзак, полулежа опираясь спиной на него и с удовольствием подставляя потную грудь и лицо прохладному ветерку. И только теперь позволил себе взглянуть на пройденный путь. Это всегда захватывающий момент. Так высоко! Нашел взглядом место начала подъема и тихо гордился собой. Посмотрел на часы и стал гордиться еще больше. Да он, оказывается, еще вполне в форме! Первая усталость прошла, он задышал ровнее. С наслаждением сбросив рюкзак, лег на спину и расслабился.
Он поднялся выше зоны альпийских лугов. Здесь уже ничего не растет, только иногда попадается темно-зеленый мох на камнях. Голые скалы в шапках снегов. Небо меняется каждый час. Порой оно пронзительно-голубое, прозрачное, ослепляющее, и солнце играет искрами в снегу. Но вот внезапный ветер приносит низкие тучи. Они холодные, мокрые и совсем не такие, какими кажутся с равнины. Все сразу делается торжественно-мрачным, но и сами тучи скоро уносятся ветром. Хотя порой, бывает, на несколько дней заряжает ненастье. Это как повезет. Горы непредсказуемы.
Тропы нет, приходится идти по каменистой россыпи вдоль обрыва, а иногда прыгать с камня на камень, между которыми попадаются не тающие даже летом снеговые проплешины. В некоторых местах камни старые, округлые, сточенные временем, а порой они молодые, острые, угловатые, задиристые. Воздух пьяный. Вдыхаешь его как веселящий газ, и он легким пламенем растекается по телу. И тело становится легким, горячим, хмельным от воздуха, неба, камней, снега, внезапного и быстрого дождика. Высокогорье – это особый, суровый и прекрасный мир. Он не хотел отсюда уходить. Здесь душа обнажается и омывается в чистоте дикой природы от городской суеты. Холодная баня духа.
Путь лежал по довольно опасному участку. Это карниз над пропастью шириной самое большее метра два, а порой он сужался до полуметра. Интересно, какая здесь высота? Он достал GPS-навигатор – ого, 3345 м. Осторожно идет, прижимаясь к скале. Края обрыва ненадежные, может сорваться под ногой камень, и тогда… Он не боялся высоты, но вниз старался не смотреть. Все внимание должно быть сосредоточено на следующих трех шагах. Внимательно смотреть, куда ставишь ногу. Простое правило, но многие, его не соблюдавшие, уже ничего не исправят в жизни.
Он приблизился к небольшой нише в скале. Как раз такая, чтобы можно с рюкзаком свободно в ней расположиться. Как будто специально здесь устроена для отдыха. К тому же вид открывается фантастический. Солнце начало клониться к закату, его свет уже не ослепляющий, а теплый, золотистый. Далекие и близкие вершины в немного туманной дали. Облака, красиво подсвеченные, создают игру тени и света. Дух захватывает.
Расположившись на короткий отдых, он решил выпить чаю. Поставил кружку из нержавейки на портативную газовую плитку, заварил пакетик обычного чая. Добавил сахар. Достал плитку шоколада. Кто поверит, что от простого чая типа «пыль индийских дорог», можно получать столько наслаждения! Только тот, кто пьет его на краю обрыва на высоте трех километров после изнурительного подъема, откуда открывается великолепный вид. Он смаковал каждый глоток. Трудно даже описать это состояние, оно близко к эйфории, но чистое и благородное. Даже неприятный обычно привкус бумаги пакетика, даже плебейская горечь низкосортного чая сейчас казались верхом изыска.
Так он предавался эстетствующему сибаритству, смакуя каждое мгновение, потому что они неуловимы и неповторимы, но прекрасны. И тут произошло одно из самых неприятных событий, которые только можно придумать. Карниз накрыло облако. На такой высоте это случается не так уж редко. Очень быстро, буквально за пару минут все заволокло настолько густым туманом, что вытянутую руку не видно. Сразу же стало холодно и очень сыро. Одежда тут же промокла. Нашарив рукой рюкзак, он достал из него штормовку, поплотнее застегнулся. Плохо. Очень плохо. Потому что туман застал его в крайне опасном положении. Ведь это край обрыва. Он попытался вспомнить, какое расстояние отделяет от пропасти. Примерно метра полтора. А до дна не менее трехсот метров. Двигаться по карнизу в таких условиях чистое самоубийство. Придется ждать, пока ветер не развеет туман. Но, как назло, установилось полное безветрие. Его окружала непроницаемая белая стена. И ватная тишина. Казалось, весь мир исчез, поглощенный таинственной мглой. Ничего нет. Только он и туман. Невольно лезли в голову такие мысли, а он отгонял их как назойливых мух. Да уж, многозначный образ, подумал он, мухи обычно липнут сами знаете к чему.
Ну что ж. Делать нечего, придется набраться терпения и ждать, пока туман развеется. Остается надеется, что это произойдет скоро, потому что уже и ночь не за горами. Как бы не пришлось ждать утра здесь, на краю обрыва. А ночью холодно, и не согреешься костром. Только горячим чаем. Между прочим, воды осталось во фляге меньше литра. Он постарался устроиться поудобнее, привалился спиной к скале и вытянул ноги. Сознание сопротивлялось вынужденному бездействию и против воли создавало образы. Туман, оказывается, если смотреть на него внимательно, вовсе не однороден, он медленно движется пластами, переливается. Образует формы. Вот проявился выпуклый силуэт человека. Без лица, только контур. Ба, да это же ночной знакомец! Он так славно рассуждал о вечности! Но теперь молчит. О тумане он не знает ничего. И потому медленно изменяется, перетекает в гротескную фигуру лешего. Однако в тумане нет луны, нет ночи, нет ничего, даже электричества. Что может на это сказать поэт? И леший тоже исчезает. Нет, он изменяется. Туман образует длинную седую бороду, густые волнистые белые волосы. И проглядывает лицо старца. Воображение заработало на полную катушку. Крючковатый нос, морщинистые щеки, высокий лоб. Тонкие губы растянуты в усмешке, темные глаза блестят из-под густых бровей. И вот уже идет по горам таинственный старец, одетый в длинные белые одежды, опираясь на высокий черный посох. Идет в тумане. Да он и есть Хозяин тумана. Страшно встретиться с ним одинокому путнику, потому что Хозяин тумана есть порождение горных вершин, открытых небу, солнцу, луне и звездам. Им нечего стыдиться, нечего прятать, они у всех на виду, они чисты. А вот сердце человеческое крайне испорчено, грязно и нечисто. Не может вынести этой грязи Хозяин тумана, вскрывает он сердце путника, и тот, видя, чем оно на самом деле наполнено, в ужасе бросается бежать, и погибает, падая в пропасть.
Да, вот это нафантазировал, аж мороз по коже пробрал, подумал Игорь Александрович. Ну когда же ветер развеет этот туман? Умом он понимал, что прошло не больше часа, но сердце упрямо не соглашалось. Время остановилось, потому что если вокруг ничего не изменяется, то и времени нет. В таких случаях человек начинает отсчет по внутренним событиям. А они физическому, внешнему, не подчиняются. У них свой календарь и циферблат.
Он громко крикнул, надеясь услышать эхо, но звук голоса просто утонул в непроницаемой влажной пелене. В сердце начал закрадываться холодок иррационального, мистического страха. Что, если вокруг все исчезло? И остался только он один в таинственной мгле, поглотившей все сущее? Тонкие покровы цивилизации, невзирая на сопротивление, начали слетать с души, являя дикаря, судорожно сжимающего дубину возле костра в глубине пещеры и напряженно вглядывающегося в страшную темень ночи, где бродят призраки. Он оказался в мире, где не действуют привычные законы. Где все подчиняется совсем иному, древнему, забытому. На него в упор глядел Хозяин тумана, и от его взгляда сердце судорожно сжималось, выплескивая нечистоты души.
Есть в жизни вещи, которые человек прячет очень глубоко, маскирует их, оправдывает. Потому что иначе придется стать убежденным негодяем, маньяком, алкоголиком, наркоманом или покончить жизнь самоубийством. Он не считал себя подлецом, но был вынужден признать под взглядом Хозяина тумана, что совершал гадкие поступки. Он не был трусом, но бросал друзей в беде. Не был извращенцем, но гнусные мысли посещали его. Не был лжецом, но постоянно говорил неправду, потому что даже малейшее, но сознательное искажение истины есть ложь. И только сейчас он смог честно признать это, потому что не перед кем было играть роль. Никому не нужна в тумане личина, с которой он настолько сжился, что уже не отделял от себя. Он не просто говорил неправду, он был лжецом. Не просто бросал друзей, а был трусом. Был негодяем, извращенцем и подлецом, потому что поступки исходят из побуждений, а побуждения порождаются характером. А характер это и есть он. И неважно, что побуждение не всегда переходит в действие. Просто этому что-то воспрепятствовало. Исчезни это что-то, и…
Ему вспомнилось вдруг, как он в четвертом классе воровал мелочь, обшаривая карманы одноклассников в раздевалке во время урока физкультуры. А чтобы отвести подозрения, подбросил брелок в виде топорика хулигану Коле. Бедняга плакал, когда он вместе с пацанами из класса бил его в школьном подвале. Стыдно было? Нет. Было страшно, если вдруг правда откроется. И еще он гордился тем, что так ловко все устроил. А сейчас появилось ощущение, что вляпался тогда в какую-то мерзость. Скинуть бы ее, очистить, да нельзя, она в душе до конца дней. Тошно. Он предпочел бы, чтобы никогда этого эпизода не было в жизни.
А в седьмом классе тетя Вера поймала его за постыдным занятием: он онанировал, разглядывая порнографические фотографии. Мама с папой уехали к бабушке, и он не слышал, как тетя Вера зашла в квартиру, поскольку родители попросили ее присмотреть за ним. Красный как рак, со спущенными штанами, возбужденный, он растерянно стоял перед ней, а на полу валялись выпавшие из рук фотографии. Тетя Вера дала пощечину, и сказала, чтобы он выбросил эту дрянь. Ему было невыносимо стыдно. И страшно, потому что узнают родители. Он малодушно умолял ее не говорить им, плакал и размазывал сопли по лицу, обещал, что «больше так не будет». А она с презрением смотрела на него и он видел, что противен ей не потому что делал недозволенное, чего не избегает ни один мальчик, а потому что вел себя как последний трус. Родителям она не сказала, видимо, посчитав наказание позором вполне достаточным. А он те фотографии так и не выбросил. И всякий раз, глядя на них, терзался страхом и стыдом, но продолжал разглядывать. Презирал себя, но все равно смотрел.
«Так. Нужно взять себя в руки и выкинуть из головы всю эту чушь о Хозяине тумана и перестать мучиться самоанализом» – подумал он. Не получалось. Мешал туман, который становился все гуще, и уже не видно ремня на штанах. Нет никакой информации из внешнего мира, ни образов, ни звуков, ни запахов. Только он наедине с туманом. Наедине со своей душой, своими страхами, жадностью, эгоизмом, похотью, трусостью, мелочностью. Нечем больше маскировать все это, да и незачем. Никого ведь нет рядом. А он так привык казаться сильным, умным, удачливым. Справедливым. Но теперь вдруг понял, что это все было для других, что источник находился не в нем, а где-то снаружи. И вот теперь туман поглотил его. В сердце осталась пустота.
Да ведь она там всегда и была! Он с леденящей душу отчетливостью вдруг понял, что никогда в нем не было чего-то настоящего, подлинного, истинного. Он набрасывал на пустоту одежды смелости, силы, ума, справедливости, доброты, но на самом деле это были ветхие рубища нищего. Когда приходили ветры испытаний, они слетали. И тогда…
Он с женой в ресторане. Пьяный. До степени, когда человек превращается в могучего льва, еще не став обезьяной. Пьяная бравада лезла через край. А жена у него красивая, даже очень. Повезло ему. И подходит к столику один тип, которого принято именовать «лицом кавказской национальности», просит его жену на танец. Он ответил очень заносчиво и грубо. А зря, потому что «лиц» этих там праздновало человек восемь. И смотреть они начали в его сторону очень враждебно. Он струсил. Сильно струсил, так что даже протрезвел. И отчетливо понимал, что кавказцы будут его ждать, и за свои слова придется держать ответ. Ему уже мерещились кинжалы, терзающие его бедное тело. Он не нашел ничего лучшего, чем притвориться мертвецки пьяным. Если человек на ногах не стоит, какой с него спрос? Быстренько оприходовал бутылку водки и прикинулся, что падает носом в тарелку. О жене даже и не думал, его волновало только спасение. Все тогда обошлось, план сработал, «лица кавказской национальности» побрезговали разбираться с «русским пьяницей».
А как нужно было поступить? Геройски вступить в драку с восемью здоровенными мужиками? Так он не ниндзя и даже не спецназовец. Попытаться уладить дело миром? Извиниться перед ними и отдать жену на танец? А может, еще и в постель к ним? Он не знал. Только очевидно, что решение за него приняла пустота в сердце. И ведь самое невыносимое, что и страх мог оказаться навеян этой же пустотой, что никто и не собирался «разбираться» с ним. А если совсем честно, то и надменные слова родились в той же пустоте.
А чем, собственно говоря, сердце должно быть наполнено? Любовью к родине? Да здравствует товарищ Сталин, лучший друг сталеваров и танкистов! Но ведь на пулеметы бросались с его именем… Не хотел он такого наполнения. Это ведь нужно фанатиком безмозглым быть. Какой-то великой идеей? Вот декабристы, например. На смерть шли, а ради чего? Какого-то всеобщего блага? Не понимал он этого, хоть убейте, не понимал. Слишком абстрактно и размыто. Может, служение науке? Отдать свое тело для опытов, пусть на нем вакцины от СПИДа испытывают. Глупо. Так чем наполнить пустоту? Чем?!! А может, и нет никакой «сердечной полноты», а только скорлупа, пустоту прикрывающая, у некоторых попрочнее? Но зачем тогда вообще жить? Пустоту эту тешить? И кто тогда есть он? Оболочка без смысла и цели? Вся жизнь тогда есть сплошной обман и видимость. Столкновение пустот. Один поступок не лучше другого. Нет ни геройства, ни подлости, а есть шуршание оболочек.
Да полно! Неужели он совершал только низкие, трусливые и подлые поступки? Не делал людям добра? Не жертвовал силами, временем, умениями? Он ведь и хирургом стал потому, что нравилось помогать людям, делать то, что другие не могут и тем приносить пользу. «Стоп», – поймал он сам себя. «Тебе нравилось не помогать людям, а делать то, что вызывало бы у них восхищение, благодарность, зависть. Но разве от этого что-то меняется? Доброе дело ведь таковым и останется, а сколько жизней он спас! Скольких вылечил!». Но строгий взгляд Хозяина тумана заставил его признать, что добро было лишь инструментом в руке гордыни. Делал ли он что-то, не ожидая никаких дивидендов для себя? Даже сложно припомнить. Пожалуй, что и нет. И получается, что не добро его добрые поступки, а расчет. Не засчитываются они.
Он продолжал сидеть в тумане. Пустота внутри высасывала силы. Он заглянул в себя, впервые честно заглянул. И не захотел жить с тем, что там внутри. Как трудно. Но какая, в принципе, разница, будет он жить или нет, если миром правит пустота, в которой сталкиваются оболочки, называемые людьми? Но если это так, то почему он испытывает стыд перед самим собой? Не перед кем-то, а перед собой? Чего может стыдиться оболочка? Он ведь чувствует, что есть что-то настоящее, что-то неподдельное, что должно быть внутри, из чего исходят все мысли, слова, дела, поступки. Но где это взять?
А зачем он вообще пошел в этот странный поход? Оттягивал, как последний трус, решение? Но настоящая причина в другом. Он не хотел себе признаваться, но теперь никакая ложь невозможна. Настал момент истины. И вдруг понял, что шел в горы именно потому, что искал выхода, очищения, искупления. Катарсиса. Не хотел становиться мерзавцем, и убежал, когда дошел до грани, за которой возврата нет. Но ведь прошлое не вернешь, ничего исправить нельзя, все уже свершилось, стало окончательным фактом. Фактом обвиняющим, выносящим приговор. А умирать все равно страшно. И жить дальше так невыносимо, это ведь все равно, что смерть, только растянутая во времени.
Он принял решение. Он пойдет в туман. Вот сейчас наберется решимости, и пойдет. Прав Хозяин тумана, нельзя жить с таким сердцем. Но если он останется жив, что-то сделает. Что-то подлинное, истинное, что заполнит пустоту, сделает настоящим. Может, в этом и есть смысл жизни? Сделать себя настоящим. Только одно-единственное верное решение.
Теперь ему стал понятен странный поступок одного странного человека. Никто не знал его имени, все называли Лесником. Жил он, действительно, в лесу. Просто ставил шалаш или выкапывал землянку, постоянно перебираясь с места на место. Летом его можно было видеть продающим у входа на рынок какие-то травы. Зимой же он подряжался сторожить дачи. Ему верили, потому что он не производил впечатления бомжа, не пил, за собой следил. Никто не знал его пришлого, почему он выбрал такую жизнь. Но однажды один знакомый рассказал, что Лесник был пограничником, дослужился до капитана, командовал заставой. А потом вдруг ушел в лес, бросив все. Службу, семью, всю прошлую жизнь. Раньше он считал его психически нездоровым человеком. И лишь теперь понял, что Лесник нашел в себе силы сделать шаг. Иначе превратился бы в слизняка или повесился, или спился. И неважно, какие внешние обстоятельства этому сопутствовали, важно, что он нашел в себе мужество изменить все так, как посчитал правильным. И был, наверное, счастлив по-своему. По крайней мере, он не производил впечатления несчастного человека. Лесник нашел свое место в жизни, и жизнь нашла свое место в нем.
Это было как смерть или рождение. Да, в общем-то, равнозначно этим понятиям, он действительно умер и родился заново в несколько бесконечных мгновений. Он заставил себя встать. Медленно подняв ногу, перенес центр тяжести немного вперед. Так же медленно начал опускать ее… Сердце падало, падало вниз и, наконец, стукнуло где-то в горле одновременно с опустившейся на твердую поверхность ногой. Потом он сделал второй шаг. Потом третий. А потом побежал. И туман рассеялся. Он увидел, что бежит по самому краю обрыва. Ноги сделались ватными, он тяжело осел на камни.
Уже пройдя опасный участок над пропастью, Игорь Александрович оглянулся. И почудилось ему, что среди камней возле поворота стоит старик, опираясь на посох, чья белоснежная борода спадает до пояса, а седые волосы густой волной покрывают плечи. Еще ему показалось, что он улыбается. Но это была только игра света и тени.
Легко и свободно он спускался от перевала вниз, к селению Учкулан. Завтра его ждет так и не подписанная история болезни умершего ребенка. Но он не поставит подпись под этим. Он принял решение, и не отступит. Виновные понесут наказание. И будь что будет. Где-то глубоко внутри ему было тепло, спокойно и радостно. Пустота исчезла. Ради этого стоит жить.