Как Авраам стал человеком

Есть много вопросов, которых можно задать человеку. Но все они сводятся к основному, единственному и самому важному. Ты живешь? Кто ответит нет? Но вопрос, задаваемый живому человеку, несет в себе различные смыслы, от оскорбительного до благоговейно-восторженного. Иное дело, если бы так спросили у какого-нибудь мертвого классика прошлого, держа в руках его издание. Но даже и в этом случае вопрос в своем точном дословном смысле не может быть задан. Скорее, он будет означать, насколько живо то, что породил ушедший в вечность писатель.

А ты живешь? Прости, но я вынужден спросить так. Потому что ответ будет фехтовать со мной игрой смыслов: «что такое жизнь», «что такое «ты», «что такое я»? И есть ли отличия моей жизни от жизни героев романа, никогда не живших? А если они определяют мою жизнь? Тогда кто из нас живее? Но я не сражаюсь, я всего лишь спрашиваю. Победа предрешена.

Бремя ответа велико. В нем великая смелость и отвага. Ведь если для того, чтобы жить, нужна смелость, то для того, чтобы принять ответ, нужна смелость воистину героическая. Абсурд утверждает, что Сизиф должен быть счастлив, спускаясь с горы. Смерть подсказывает ему это. Однако если жизнь требует счастья, то смелости она требует больше, следовательно, она не абсурд, потому что в абсурде нет цели в понимании цели. Признать, что у тебя нет цели требует смелости. Требует жизни. Отринуть отсутствие смысла есть жизнь в ее честности.

Жизнь есть честность. Обнаженная правда себя самого, выплеснутая наружу в пароксизме тошноты обреченности. И если жизнь все-таки честность, то честность есть обреченность. Но тот, кто скажет, что жизнь есть обреченность, будет лжецом. Обреченность мертва, потому что конец жизни всегда смерть. Смерть неизбежна, обречённа. Именно потому жизнь становится жизнью вдвойне и даже в квадрате, что она не смерть, следовательно, не обреченность.

Это парадокс жизни. Меня спросили о том, жив ли я. Я ответил: «парадокс». Я прав, потому что жив, ведь ответ исходит от живого. Я жив, но живу ли я? Отвечаю снова: «парадокс». Бремя жизни пред неизбежностью смерти.

Вопрос, есть ли жизнь за смертью, привел человечество к ужасающим последствиям, умножив смерть до немыслимых пределов. Он задан неверно и неверно определил жизнь. Нужно было спросить «есть ли жизнь за жизнью»? Но и этот вопрос есть лишь приближение к истине, потому что на самом деле мы всегда спрашиваем «ты живешь?», придавая ему всегда неверную форму. Это искажает ответ. Искажает жизнь. Она не за смертью и не за жизнью, она здесь и сейчас, а значит, всегда, потому что я есть только сейчас. Даже прошлое – это вчера сейчас, а будущее – это завтра сейчас.

Ведь жизнь и есть ответ на вопрос о ней самой, задаваемый ею же. Да, она парадокс. Я честно это признаю и потому я живу. Потому что жизнь — это честность. Только это позволяет мне (жизни, что есть я) задать вопрос снова: «ты живешь»?

А как далеко ты живешь? Это значит, как далеко простирается твоя жизнь? Я помню героев диалогов Платона, они живы во мне через две с половиной тысячи лет. Платон далеко простер свою жизнь. Следует ли мне ввести понятие «количество жизни»? Сколько ее во мне? Ровно столько, сколько я отдаю. А то, что остается, это смерть, потому я умираю. Смерть – ложь жизни. Но я не хочу умирать, я жажду жизни!

Жажда жизни. Герой рассказа с таким названием отказался продлевать жизнь, грызя кости своего товарища. И остался жив. Жизнь не живет, поглощая жизнь, она живет, отдавая себя. Чьи кости грызет моя жизнь? Или это мои кости грызут?

Да полно! Неужели жизнь обречена грызть чьи-то кости? Она хочет жить, и потому впивается зубами в смерть! Но в этом ложь, ведь жизнь не может умереть. Смерть не более, чем то, что ждет ее впереди. И кто сказал, что жизнь умирает? Мы все видели трупы, оболочки бывшей жизни. Это смерть? Это гниющая плоть! Где смерть? Кто ее видел? Она лишь призрак, тень жизни, укрывающая ее от нестерпимого света вечности. В ней обещание отдыха и покоя. Как жаль, что смерть так похожа на тьму бездны, что их принимают за одно. Это знает все живое, кроме человека, потому что он один может задать вопрос «ты живешь?». Слепота проистекает от пестроты ответов.

О, какое сомнение в этом вопросе! Да, но пусть сомнение это будет не трусливым хныканьем, а дерзким вызовом! Не ожиданием, а требованием ответа! Жизнь! Ответь на себя самою собой! Я жив, и я живой. Вот единственный ответ, достойный человека.

Однако и здесь сомнение ставит знак вопроса. Вопроса о человечности человека. Потому что я – существо берущее. Я беру из окружающего мира то, что мне нужно и потому продолжаю существование. Я отдаю в мир продукты моего распада, в отвращении и омерзении прячась от них и пряча их от других людей. Тем самым я признаю свое ничтожество, свою гнусность. Я есть человек выделяющий. То, что я беру из мира, я после себя выделяю в мир в виде мерзости. Кто скажет, что это относится только к физиологическим выделениям! Слов и поступков мы стыдимся намного больше. В этом моя нечеловечность с ее осознанием. Стыд – вот первый шаг на великом пути от физиологии к духу, потому что началась с фигового листа. Великая ясность приходит в стыде, он чертит схему человека. Он бич совести, ее стрекало. Границы стыда – здесь я кончаюсь. И начинаюсь тоже. За стыдом меня нет. В стыде я могу обрести себя. Цвет его красный, он живет в крови.

Но я не могу обрести себя. Ведь я берущий. А значит, выделяющий. Я не могу взять себя, потому что это означает сожрать себя и выделить, а потом снова и снова – зациклиться на себе самом. Уж лучше стыд, чем превратиться в свои выделения. Хотя история знает примеры. Великая сила исключений – доказательства правил!

А значит, остается стыд. Я живу, и это стыдно! Нет, это значит, что жизнь моя неполноценна, ей что-то не хватает, я это пытаюсь прикрыть фиговым листом. Поиск погоняется стыдом, совесть его рулевой. Но пусть познают те, кто считает иначе, кто тщится моралью искупить стыд, что они лишь убивают совесть. Кнут бесполезен, если нет руки, его держащей. Он падает рядом со мной на землю, и мне уже не больно. Я уже не вижу, что весь покрылся своими экскрементами. Это сделала мораль? Нет, это сделал я, а мораль есть лишь правила, которым я следовать не в силах. Я живу как-то иначе, мой процесс иной. Мораль несвойственна ему, она как палка в колесо. Я напяливаю на себя мораль, но король остается голым. Мне остается смотреть на тех, кто рядом. О, как они мерзки, я все знаю про них! Еще бы мне не знать! Ведь это знание о себе самом, лишенное стыда.

Можно ли иначе? Есть ли где-то истинная человечность? В чем она? Мне что, мало просто жить? Да, потому что стыд. Да, потому что совесть. Да, потому что я больше, чем я есть.

Был человек Авраам. И разве не был он берущим, как все? Воистину был, и больше, чем многие. Но ему суждено было подняться над собой. Как же тяжел был этот подъем! На эту гору он нес больше, чем вязанку дров. Неимоверная тяжесть грядущего лежала на плечах Авраама. На спину давила его природа, его суть. Берущая, выделяющая. Он шел.

Исаак был не только сыном ему. В жертву приносились все потомки до единого. Авраам нес тысячу тысяч смертей. И тысячу тысяч раз умер по дороге. Он отдавал. Впервые в жизни он перестал быть берущим. И познал, что это значит смерть. Авраам первым стал Человеком дающим, жертвующим. Рука с ножом начала движение вниз, к горлу сына. К моему и твоему горлу. Если в это веришь – ты был тогда в Исааке. Это первый жест Человека. Его первое слово и первое деяние. Умер берущий, родился дающий.

Что же есть Человек? Не в стыде, но в чести. Не берет, но принимает. Потому что отдает. Не выделяет, а благоухает. Отдает и принимает. А стыд? А что же стыд? Он стал мерилом чести, он страж и друг. Он рулевое колесо в руках совести.

И я хочу, как Авраам! Всего лишь? Так мало нужно, лишь две вещи. Божий глас с небес. И Авраам внутри. Кто же еще сможет сына зарезать? Хочешь теперь? Поищу Авраама, пусть ответит, где слышен голос Бога. А он сказал мне, что Бог лишь позвал его сделать то, что он знал через стыд. Значит, знаю и я?

Дверь в душе. За ней Человек. Нож – ключ? Что могу я отдать, кроме себя, если больше ничего у меня нет? Все остальное – выделения. Но я был в Исааке, я – это то, что впереди меня. Вот моя вера. Отдай миру себя, а не свои выделения, и пусть Бог это примет.

Ангел в пути, он уже послан. Я буду удержан от жертвы? Авраам сказал «нет». Иначе не жертва. Но как же? Ведь я же знаю! Нет, это ложь, потому что лукава. Жертва – это когда больно и страшно. Себя обрести – максимальная жертва. Самые большие боль и страх. До кровавого пота у камня. Удел Бога, удел Человека. Удел Богочеловека, его доля – крест. Иначе ты всегда берущий.