Содержание
Часть первая. Гастарбайтер
Часть вторая. Такая красивая
Часть третья. Объяснение в любви
************************************
Гастарбайтер
Докторскую Виктор Андреевич защитил поздно, в пятьдесят. Ну, не то, чтобы совсем уж поздно, когда говорят: «Хоть умереть доктором!», но по нынешним временам, когда в нашем чудном государстве вдруг придумали для молодых льготы разнообразнейшие и гранты соблазнительные, все же поздновато. Только самый ленивый сейчас не выдает свой «кирпич» в сорок, а то и в тридцать пять, и не бежит тут же к окошечку раздачи. А вот Виктор Андреевич к окошечку опоздал. Потому как на окошечке табличку повесили: «Только для молодых, для перспективных». И то сказать: какие могут быть перспективы после пятидесяти? До пенсии всего десяток лет остался (если, конечно, закон-указ о новых сроках не появится), можно сказать, уже почти маразматик! Спросите любого журналиста, и он вам разъяснит со знанием дела: «Открытия делаются до тридцати! Ну, максимум до сорока». Вот и смотрел Виктор Андреевич с белой завистью на своих недавних студентов и аспирантов, подписывая им рекомендации для получения грантов и льгот, и грустно думал, что поезд этот ушел без него, что никаких особых дивидендов и купонов уже не получит. Жизнь есть жизнь: молодым – дорога, старикам – почет.
Впрочем, грусть грустью, а работа работой. А работу свою Виктор Андреевич любил. Занимался он физикой, а более конкретно – компьютерным моделированием, и решал разные научные задачки, полезные для электроники, в том числе для создания новых поколений компьютеров. Правда, родная, отечественная электроника как-то неожиданно приказала долго жить, и компьютеры российский потребитель имел исключительно из-за бугра, но наука – штука интернациональная, не так ли? Да и должен же кто-то напрягать извилины, чтобы появилось что-то новое. А иначе и за бугром ничего нового не будет, и купить там за нефтедоллары будет нечего.
В общем, работал Виктор Андреевич довольно успешно, его статьи печатали в международных научных журналах, у него даже имелись контакты с некоторыми зарубежными коллегами. В частности, однажды написал ему (по электронной почте) один поляк, по имени Ярек Ольский. Читал, мол, Ваши статьи по кремнию. Я тоже занимаюсь кремнием, но использую другой метод моделирования. И было очень неплохо, если бы мы с Вами взялись за одну и ту же задачу и сравнили бы результаты.
Ясное дело, Виктор Андреевич мгновенно согласился. Лестно ему было, что признан он за толкового специалиста, причем заочно, без рекомендаций, по одним только публикациям. Этого Ярека он тоже знал заочно, модельщик тот был известный, и Виктор Андреевич ставил его куда выше себя самого. Ярек, хоть и был поляком, много лет уже работал в Германии, а в последние годы активно печатался с американцами. И как-то даже в голову не пришло Виктору Андреевичу, что это фарт у него пошел, международное сотрудничество началось, что можно под это дело и на какой-нибудь хитрый грант заявку подать, какие-нибудь очки заработать. Не крутились его мозги в эту сторону, ну совершенно не крутились! Ему просто интересно показалось поработать в паре с классным специалистом. А очки? Ну, что ж, очки, может, постепенно и накопятся. Когда-то, в какой-то книжке, он прочел, что работа никогда не пропадает, и, в конце концов, всегда оправдывает себя.
Вот так и сотрудничали они с Яреком три года, решали разные задачки, обменивались результатами, печатали совместные статьи… А на четвертый год Ярек пригласил Виктора Андреевича поработать в Германии. То есть, сначала он пригласил его на конференцию, а там Виктор Андреевич должен был получить официальное приглашение от института, в котором Ярек трудился.
Конференция происходила в Берлине, точнее, в его пригороде. Ярек оказался улыбчивым малым лет на десять моложе Виктора Андреевича, в умных квадратных очках, с коротко стриженной круглой головой и в безразмерном свитере неопределенного цвета.
Виктор Андреевич заговорил с ним по-польски. Ярек удивился и обрадовался. Польский Виктор Андреевич знал плохо, но любил на нем читать, а при случае – и говорить.
- Откуда пан знает польский? – поинтересовался Ярек.
- Мой дед был поляком, - туманно ответил Виктор Андреевич.
Деда-поляка он не помнил, да и не знал, потому как родился много позже, чем дед умер. А умер дед в страшном тридцать втором, во время печально известного украинского голодомора. Деревня, не хотевшая вступать в колхоз, была окружена красноармейцами, и все, годящееся в пищу, было конфисковано. Дед Виктора Андреевича не мог уже ходить от слабости и, чтобы не видеть, как умирают его дети, запалил под собой солому. Из детей выжили только двое: старший сын, который служил в это время в армии, и младший, отец Виктора Андреевича, проползший ночью меж солдат и отданный потом в детдом. Польский язык Виктор Андреевич изучил уже в зрелом возрасте, читая журнал «Шпильки» и рассказы Станислава Лема.
- Давай тогда без «пана», - предложил Ярек. В польском это эквивалентно русскому предложению перейти с «вы» на «ты».
- Давай, - согласился Виктор Андреевич. – Приглашение готово?
- Готово, - ответил Ярек. – Но еще не подписано. Лежит у директора.
- Но директор здесь, на конференции. Что же ты не взял приглашение с собой? Здесь бы и подписал.
- Здесь нельзя. Есть процедура. Все бумаги идут через канцелярию.
Виктор Андреевич посмотрел на виноватую улыбку поляка и сказал иронически:
- Ох уж мне эти педантичные немцы!
Ярек ответил уже без улыбки:
- Директор не немец. Он американец.
- Как это?
Улыбка опять заиграла на губах Ярека – какая-то вымученная, не слишком искренняя.
- Когда Восточная Германия объединилась с Западной, в наш институт пригласили американца. Решили, что это поможет восточникам быстрее освоить западный стиль работы.
Во время разговора они стояли в коридоре, у входа в зал, где вот-вот должно было начаться заседание. Мимо проходили оживленные люди. Ярек со многими обменивался дружескими приветствиями и улыбками.
- Познакомь меня с директором, - попросил Виктор Андреевич.
Ярек посмотрел задумчиво и покачал головой:
- Это ничего не даст.
- А у тебя будут проблемы? - понял Виктор Андреевич.
Ярек нехотя кивнул. Странно это было русскому ученому. Директор его собственного института (полный академик, между прочим!) с удовольствием бы познакомился с приезжим иностранным профессором. Более того, было бы верхом неприличия не познакомить с ним гостя.
Конференция оказалась весьма интересной для Виктора Андреевича и весьма необычной. У него был определенный опыт участия в отечественных научных посиделках, доводилось ездить и за рубеж, но впервые он присутствовал на столь деловой встрече, где технологи ведущих электронных фирм – Интел, Моторола, Хьюлет-Паккард и другие – говорили о своих проблемах, а ученые – о своих наработках, а потом они вместе обсуждали задачи, которые надо бы решить в ближайшее время. Это больше походило не на научную конференцию, где каждый обычно говорит о своем, а на производственное совещание, объединенное единой целью.
Директор института, где работал Ярек и где надеялся работать Виктор Андреевич, задавал тон. Он знал всех, и все знали его. Он задавал вопросы, к нему обращались выступающие, он делал обширные комментарии. Было очевидно, что иначе и быть не могло. Ведь именно он организовал эту встречу, пригласил спецов из электронных фирм, привез людей из своего института. Его цель было обеспечить своему институту приоритетный выход на самые горячие точки сегодняшних технологий, на самые острые проблемы завтрашнего дня, и этой цели он успешно добивался.
Личность он представлял для Виктора Андреевича совершенно неожиданную, никак не совпадающую с традиционными представлениями о типичном американце. Маленького роста, жгучий брюнет с большой залысиной, с густыми бровями и курчавой, выдающейся вперед бородой, он являл собой карикатуру то ли на Карабаса-Барабаса, то ли Черномора. По словам Ярека, по происхождению он был перс, и звали его Урмаз Аббас. Виктор Андреевич сразу окрестил его про себя Шахом Аббасом.
В перерыве Виктор Андреевич все же подошел к Аббасу и представился, сочтя, что совсем уж в упор проигнорировать будущего начальника будет как-то невежливо.
Шах Аббас без всякого интереса пожал протянутую руку, мельком взглянул на русского профессора и тут же отошел к американцам.
«Ну и черт с тобой! – подумал Виктор Андреевич, скрывая досаду и неловкость. – Лишь бы приглашение подписал. Детей мне с тобой не крестить.»
В этот же день Аббас уехал к себе в институт, во Франкфурт-на-Одере, пути до которого было девяносто километров. Ярек остался. Виктор Андреевич, естественно, тоже. Конференция продолжалась еще два дня, участники жили тут же, в пансионате. Виктор Андреевич слегка волновался. На месте Ярека он съездил бы в институт и проследил бы, как там приглашение движется, вправду ли оно передано директору на подписание, а потом и привез бы его сюда. Смешно же будет ждать потом эту бумажку во Владивостоке, если можно прямо сейчас получить ее в Берлине! Но Ярек был спокоен, ходил гоголем среди американцев и решал свои, по-видимому, более насущные и важные задачи.
Наконец Виктор Андреевич не выдержал и сказал, что опасается, как бы не уехать ему без приглашения. Чего ему конечно не хотелось. Во-первых, факт сам по себе грустный, жди потом опять неизвестно сколько, да и дождешься ли, не передумает ли великий Шах Аббас приглашать русского профессора из владивостокской Тьмутаракани. А во-вторых, дорога из Берлина во Владивосток лежит через Москву, можно было бы попытаться сразу подать документы в германское консульство. Виктор Андреевич знал уже, что там очереди громадные, народ российский вдруг почему-то именно в Неметчину бурно подался, и было бы логично процесс этот попытаться ускорить.
Ярек невозмутимо заверил, что секретарша Аббаса у него под контролем, что как только Аббас подпишет приглашение, она тут же даст знать жене Ярека Эве, а та сообщит Яреку.
- Да, но приглашение будет во Франкфурте, а я здесь, в Берлине, - возразил Виктор Андреевич. – А завтра я уезжаю в Москву.
- В Москву ты будешь ехать через Франкфурт! – широко улыбнулся Ярек, словно открыл ребенку всем известную истину. – Эва подойдет к поезду и передаст тебе приглашение.
«Как у них все продумано, в этой Германии! – восхитился Виктор Андреевич. – Как все просчитано и взвешено!» Но капля сомнения все же осталась. И немалая.
На другой день, перед самым выездом Виктора Андреевича из пансионата, Ярек подлетел к нему радостный.
- Все в порядке! Аббас подписал. Эва взяла бумагу и встретит тебя во Франкфурте.
- А ты во Франкфурт не едешь?
- Не еду. У меня еще здесь дела. Я сообщил ей номер твоего вагона. Не волнуйся! Она тебя найдет.
Однако Виктор Андреевич волновался. Ситуация ему не очень нравилась. Не любил он, когда дела решались в последнюю минуту, жизненный опыт подсказывал, что обязательно произойдет какая-нибудь неожиданная гадость, которая все испортит. По крайней мере, в российско-советской действительности так обычно и происходило. Оставалось надеяться на знаменитый немецкий Орднунг. Правда, Ярек с Эвой немцами не были, да и Шах Аббас тоже.
Поезд «Берлин-Москва» был как полагается купейным. Купе, как у них, у немцев, полагается, было трехместное. В попутчиках у Виктора Андреевича оказалась молодая супружеская пара, возвращавшаяся из турпоездки. Купе было чуть не доверху забито коробками и полосатыми баулами с «сувенирами». Едва успели разговориться и познакомиться, как поезд почти бесшумно добежал до Франкфурта-на-Одере и почти мгновенно застыл у перрона. И вот тут Виктор Андреевич заволновался еще сильнее.
В заботах и мыслях о приглашении и будущей немецкой визе у него как-то вылетело из головы, что Одер – это граница, что Франкфурт на нем – это пограничная станция со всеми вытекающими особенностями: пограничный контроль, таможня, и «Всем оставаться на своих местах!» Внутрь, соответственно, тоже никого не впускают, разве что новых пассажиров, с билетами и визами.
Так и вышло. Не успел поезд остановиться, как его сразу заполнили бесстрастные немецкие пограничники и улыбчивые таможенники. Чинно и вежливо, они проверили документы и билеты, привычно покачали головой при виде штабелей картонок и баулов, заученно поинтересовались, не везут ли пассажиры водку, наркотики и другие запрещенные товары (так бы кто и сознался!) и шлепнули в паспорта заветные печати. Заняло все это не больше двух минут на троих. Это вам не Брест с его ночными пятью часами и заменой колес! Немцы двинулись по другим купе. Потекли минуты ожидания, новых пассажиров не появилось. А на перроне, вдоль поезда, лицом к вагонам, неподвижно застыли такие знакомые по военным фильмам фрицы в зелено-коричневых мундирах, с короткими автоматами в руках. Только без овчарок. Бр-р!
До отправления осталось пять минут. И тут Виктор Андреевич увидел, как вдоль этой мышиной шеренги летит по перрону худенькая, стремительная женщина, как две капли воды похожая на Ярека. В таком же бесформенном свитере, в таких же квадратных очках, только что не стриженная под машинку, а с развевающейся копной каштановых волос. В руках, высоко над головой, она держала тоненькую пластиковую папочку с листком бумаги внутри, размахивала ею и кричала:
- Пан Виктор! Пан Виктор! Приглашение! Приглашение! Пан Виктор!...
Кричала, естественно, по-польски.
Виктор Андреевич рванулся к выходу из вагона, но в коридоре путь ему преградил пограничный офицер.
- Не можно! – сказал он по-польски. – Тут уже граница.
- Но мне нужно взять документы! – попытался объяснить Виктор Андреевич. - Я не могу ехать без них.
- Вы уже покинули Германию, - терпеливо вразумлял его офицер. – Вы прошли контроль. Вы не можете вернуться. У вас однократная виза.
- Мне только подойти к двери и взять документ, - пытался пробить в немецкой логике русскую брешь Виктор Андреевич. – Мне не нужно в Германию.
Офицер заколебался. Эва тем временем, завидев в окне суетящегося, размахивавшего руками человека и сообразив, что это по всему и есть пан Виктор, прорвалась сквозь заслон автоматчиков и подлетела к окну.
- Герр офицер! – закричала она, уже по-немецки. – Документ! Я должна передать документ! Вот этому господину!
По лицу немца пробежала глубокая досада, но он взялся рукой, одетой в черную кожаную перчатку, за ручку оконной рамы и потянул ее вниз. Окно открылось.
- Битте!
Эва передала папочку. Офицер вынул бумагу и прочел. Потом без выражения посмотрел на Виктора Андреевича:
- Аусвайс!
Поспешно и заискивающе Виктор Андреевич достал и протянул немцу только что проверенный таким же немцем паспорт. Тот внимательно сверил фамилию в «аусвайсе» с фамилией в приглашении, еще раз, уже придирчиво, взглянул на русского, поименованного в бумаге «профессором», и, вложив бумагу опять в пластиковую папку, протянул ему вместе с паспортом:
- Битте! Счастливого путешествия!
Немец быстро прошел к двери вагона и ловко спрыгнул на перрон Поезд тронулся.. Мелькнула полувиноватая улыбка Эвы, ее рука, поднятая в прощальном взмахе. Виктор Андреевич облегченно вернулся в свое купе и опустился на откидное сидение (такой вот комфорт в этих немецких поездах!). Молодая пара смотрела на него с немым сочувствием. А он чувствовал себя едва ли не счастливейшим на Земле человеком. Чуть-чуть не сорвалось, но все-таки не сорвалось! Чуть не обманула его судьба, но все-таки не обманула. Мелочь, а приятно. Все-таки получил он это приглашение, и впереди у него теперь целый год работы в немецком институте, участие в интересном научном проекте, да и зарплату обещают очень немалую, по российским меркам – просто огромную, шесть тысяч марок в месяц, то есть примерно три тысячи американских долларов. Родная заплата Виктора Андреевича, в переводе на доллары, не доходила в то время и до трех сотен. Да и сам факт приглашения работать за границей означал для Виктора Андреевича (и его окружения) некий элемент престижа, признания его научных успехов, повышал (хотя и эфемерно, больше в собственных глазах) его социальный статус. В общем, приятно было осознавать себя нужным. Хотя бы Там, если ты не особенно нужен Здесь.
*
Скоро сказка сказывается… Попытка попасть в германского консульство (просто, для консультации) успехом не увенчалось. Толпа озабоченных людей разных возрастов и даже к воротам его не подпустила. Они там неделями дневали и ночевали, отмечали на запястьях номера и подозрительно вглядывались во всех новеньких. Словно не получившие еще билет праведники ожидали начала потопа у трапа Ноева ковчега. При этом, на праведников они не очень походили. Тем не менее, Виктору Андреевичу удалось вызнать, что по научным приглашениям (с которым надлежало приложить кое-какие дополнительные бумаги) прием документов на визу осуществлялся через некий Институт Гете, который примыкал к консульству и имел отдельный вход. Очереди там практически не было, но за дополнительными бумагами все равно надо было ехать во Владивосток.
Во Владивостоке тоже нашлись дела. Отчитаться за командировку и оформить новый отъезд на целый год – это само собой. Передать дела по лаборатории – это святое. Хотя лаборатория у Виктора Андреевича была смешная, два научных сотрудника плюс аспирант-полставочник. Поскольку работой все они занимались теоретической, такой же как и он сам, руководить ими он спокойно мог и, находясь в Германии, по электронной почте, однако отъезд на год требовал оформления отпуска без содержания со всеми вытекающими.
Но более всего его отъезд был задержан домашне-семейными проблемами. С одной стороны, семья его (а более конкретно, супруга Ольга) была несказанно рада тому, что кормилец направляется на заветные заработки, которые сулят поправить материально расшатавшееся в лихие девяностые домашнее хозяйство, а с другой стороны, и без крепкой, умелой, мужской руки жить целый год будет трудновато. Поэтому мигом был сочинен список неотложных ремонтно-строительных работ в квартире и на даче, не выполнив которые, Виктор Андреевич мог уехать, только чувствуя себя полным свиньей и конченым эгоистом.
Наконец были сделаны все дела, и Виктор Андреевич с чистейшей совестью распростился с Институтом и с семьей, и сел в самолет, предварительно сдав в багаж объемистый чемодан и взяв в салон новенький самоучитель немецкого, приступить к штудированию которого он решил, не откладывая ни часа.
И вот опять перед ним франкфуртский перрон, пограничники и таможенники, и Эва с Яреком встречают его с радостными улыбками и распростертыми объятиями. Хотя, может быть, в буквальном смысле распростертых объятий и не было, просто была взаимно радостная встреча.
- Как пан доехал? – спросила Эва.
- Замечательно! – ответил Виктор Андреевич. – Визу оформил за два дня. Научным работникам их делают вне очереди. В купе тоже кроме меня никого не было. Просто чудо какое-то!
Лето стояло в разгаре, день был субботний и жаркий. Эва была одета в легкую блузку и юбку, а Ярек в футболку и джинсы. Ярек выхватил из рук Виктора Андреевича тяжелый чемодан, оставив ему портфель, и они двинулись к машине.
- Эва забронировала для тебя недорогую комнату, - пояснил на ходу Ярек. – Сейчас мы туда тебя отвезем.
- Но сначала заедем в маркет, - добавила Эва. – Пану надо кое-что купить.
Машина оказалась темно-синей тойотой. Но не с правым японским рулем, видеть какие Виктор Андреевич привык во Владивостоке, а с левым, европейским. За руль села Эва. Виктор Андреевич знал уже, что Франкфурт-на-Одере – городок не великий, с населением меньше ста тысяч человек, и не удивился, что к маркету они подъехали буквально через две минуты. Но маркет его поразил своей огромностью, бесконечным количеством торговых залов и рядов, невероятным изобилием съедобных и несъедобных товаров. Зачем такому маленькому городу такой гигантский магазин?
- А что собственно мне нужно купить? – спросил он у Эвы, послушно толкая перед собой врученную ему пустую тележку, за пользование которой Ярек на его глазах заплатил две марки.
- Прежде всего постель, - ответила Эва, шагая впереди и деловито поглядывая по сторонам (Ярек с рассеянным видом плелся где-то сзади). – В комнате есть кровать с матрацем, но постели нет. Нужно купить подушку, одеяло, простыни… А полотенце у пана есть?
- Есть одно маленькое.
- Надо купить большое. И даже два. Чем пан будет вытираться, когда отдаст полотенце в стирку? Еще посуду, вилку, ложку…
- Действительно, - согласился Виктор Андреевич, удивляясь, почему ему самому не пришла в голову такая простая мысль. Или его супруге. – Но у меня с собой всего двадцать марок. Есть доллары, но их надо поменять…
- Пан потом отдаст. Пану еще за комнату надо будет заплатить вперед. У меня есть деньги.
Виктор Андреевич пожал плечами. Было уже очевидно, что с Эвой спорить бесполезно. Было похоже, что и Ярек с ней никогда не спорил: вон он копается в музыкальных дисках, как ребенок в игрушках!
Минут за двадцать бодрого шагания вдоль стеллажей и полок он, под Эвины команды, накидал в тележку изрядную горку пакетов с предметами первой необходимости и с продуктами на первый день жизни.
- Там есть кухня, - пояснила Эва. – Общая, на этаже. Пан умеет готовить?
- Умею, - кивнул Виктор Андреевич. – А что значит – общая?
- Пан увидит. Нормальная кухня. С газовой плитой и холодильником. Но я советую пану купить электрический чайник. Тогда пан сможет пить чай в своей комнате. Там есть кран с водой.
- А туалет там есть?
- Туалет и душ тоже общие, на этаже. – Эва посмотрела с легким укором. – Я нашла пану самое дешевое жилье!
«Я не просил самое дешевое!» – мысленно возразил Виктор Андреевич, но вслух ничего не сказал. Даже не вздохнул, чтобы не обидеть пани. Ведь он вообще ни о чем не просил ни ее, ни Ярека. Они сами проявили инициативу, старались помочь в меру своего понимания ситуации. А в их понимании он (хоть и доктор наук) был гастарбайтером из полунищей России, а они были почти немцами, имели здесь прочное положение и нормальный, средненемецкий достаток. Он же, по какому-то, непонятному ему сейчас легкомыслию не озаботился даже тем, чтобы заранее попросить оказать ему помощь. Что бы он сейчас делал без них, не зная языка? Как бы искал жилье? Начинать пришлось бы с гостиниц, а это, он уже знал, на порядок дороже. В общем, благодарить надо, благодарить и еще раз благодарить. А потом разберемся.
Комната располагалась в трехэтажном доме на улице Розы Люксембург, практически в центре города. Дом принадлежал молодому человеку по имени Клаус Вайс. До недавнего времени он жил где-то в Западной Германии, владел там небольшой фермой, но сельскохозяйственные его дела со вступлением Германии в Общий рынок пошли с горы, и по совету матери, которая жила во Франкфурте-на-Одере, он продал ферму и купил этот дом. Взяв в банке кредит, Клаус сделал в доме ремонт (далекий, впрочем, от евро), обставил комнаты минимумом дешевой мебели и стал сдавать их по очень демократическим ценам, рассчитывая главным образом на польских гастарбайтеров, которые трудились на местных стройках.
В комнате Виктора Андреевича, которая находилась на втором этаже, имелись кровать, стул, стол и небольшой платяной шкаф. Пол был покрыт темно-синим ковролином без плинтусов, стены и потолок выкрашены белой эмульсионной краской. Ни зеркала, ни вешалки не было. Водопроводный кран был. Окно выходило во двор. Двор, небольшой, огороженный железным решетчатым забором с запирающимися на замок воротами, принадлежал дому и фактически служил стоянкой для автомобилей жильцов. Комнаты в доме были разные по размеру и комфортности, и стоили по-разному. Комната Виктора Андреевича стоила триста двадцать марок в месяц. То есть, примерно сто шестьдесят долларов.
Хозяин дома, лысоватый, темноволосый, лет тридцати, с интересом смотрел на сидевшего перед ним русского профессора. Первый раз в жизни ему довелось общаться с русским, а тут еще сразу и профессор. По-русски Клаус не знал ни слова, русский профессор мог сказать только: «Их бин руссиш профессор!» Разговоры с Клаусом вела Эва и тут же переводила все вкратце на польский для Виктора Андреевича. Польским тот тоже не владел в совершенстве, поэтому мог понять только, что в этой комнате он будет жить лишь месяц, а далее она уже забронирована неким медиком из Чехии, и Виктор Андреевич должен будет переселиться в другую комнату, более просторную, но и более дорогую, в другом конце этого же этажа. Стоить она будет триста шестьдесят марок, и если он согласен, он должен прямо сейчас подписать договор, иначе Клаус будет искать другого клиента. Эва смотрела на него вопросительно-требовательно, немец – с неубывающим интересом. Виктор Андреевич пять секунд подумал и согласился. Он был непритязателен, да и куда было деваться? Живут же здесь другие люди! Вон медик из Чехии собирается приехать!
Эва внесла за него необходимые деньги – плату за месяц вперед и еще столько же в виде возвратного залога. Залог вносился для компенсации возможных ущербов (вдруг жилец сломает мебель, разобьет окно или еще чего натворит – и возвращался при окончательном выезде. Виктору Андреевичу был вручен набор ключей – от парадной двери, от комнаты и от замка на воротах дворика, - продемонстрированы кухня (а на кухне его персональный шкафчик), туалет и душ, и Эва простилась с ним, пообещав заехать завтра утром.
- Мы собираемся на озеро, и пан может поехать с нами, - объяснила она. – Если, конечно, пан хочет. А потом у нас пообедаем.
Пан захотел. По правде говоря, он предпочел бы спокойно погулять завтра по городу, познакомиться с местностью. Но местность никуда не денется, а гостеприимством Ольских пренебрегать не следовало.
Дело шло к ужину. Виктор Андреевич перенес на кухню свою посуду и продукты, что-то разместил в шкафчике, что-то в общем холодильнике, приготовил чай, нарезал хлеб, колбасу и сыр, и покушал. Пока он кушал, в кухню несколько раз входили какие-то люди, говорили: «Гутен таг!», и, не обращая более на него внимания, занимались своими делами: лезли в холодильник, гремели посудой, включали газ… В общем, они здесь тоже жили и тоже пользовались кухней. (Кстати, наутро Виктор Андреевич не нашел в холодильнике своей колбасы.) Только один из них проявил интерес к новому жильцу. Это был мужчина примерно одного возраста с Виктором Андреевичем, с седым ежиком волос, в рубашке с короткими рукавами и спортивных брюках с белой полосой вдоль штанин. Он подошел к Виктору Андреевичу, когда тот допивал чай, и, получив «Гутен таг!» в ответ на свой «Гутен таг!», спросил еще что-то. Виктор Андреевич улыбнулся и ответил абсолютно искренне: «Нихт ферштейн!»
- Русиш? – обрадовано воскликнул немец.
- Русиш, - подтвердил Виктор Андреевич. – Русиш профессор!
- Профессор? – еще более обрадовано удивился тот.
- Й-а! – как можно утвердительнее ответил Виктор Андреевич. На этом запас его немецких слов закончился.
Немец протянул ему руку и, жизнерадостно сверкнув белыми зубами, ткнул себя в грудь и объявил:
- Фриц!
Виктор Андреевич охотно пожал руку и тоже улыбнулся. Все они тут фрицы!
- Майне наме ист Фриц! – пояснил мужчина.
«Ах, это его звать так! – наконец догадался Виктор Андреевич. – Так бы и сказал сразу!»
- Виктор! Их бин Виктор!
Они опять пожали друг другу руки, дружно поулыбались, и Фриц отошел к газовой плите, а Виктор Андреевич закончил свой нехитрый ужин, убрал посуду и пошел восвояси.
- Гутен нахт! – бросил ему вслед немец с неопределенным выражением.
- Гутен нахт! – вежливо ответил русский профессор. «Вот и первое немецкое знакомство состоялось! – сказал он себе. – Надо было попробовать по-английски с ним поговорить. Хотя, эти восточные немцы с английским не очень в ладу. А русский, наверное, уже забыли. Или делают вид, что забыли. Ладно, будем учить немецкий!»
Вернувшись в свою комнату, он распаковал чемодан, переместил часть вещей в шкаф, потом застелил постель. Сев за стол, попробовал читать самоучитель, но тусклый свет потолочного плафона был явно не рассчитан на любителей чтения. Виктор Андреевич разделся, потушил свет и забрался в постель, под хрустящий, гладкий пододеяльник. Матрац оказался непривычно твердым, а подушка, наоборот, излишне мягкой, проминающейся под головой сразу до матраца. Никакой шторы на окне не было, и свет уличных фонарей свободно проникал в комнату, пронизывая ее насквозь.
«Надо будет купить настольную лампу, - подумал Виктор Андреевич. – А окно можно завесить какой-нибудь бумагой. Не покупать же шторы? Куда их потом девать?»
Проснулся он рано. Стараясь не топать и не греметь, прошел на кухню, приготовил яичницу (О, черт! Колбасу кто-то слопал!) и позавтракал. Потом за ним заехали Ольские. Кроме Эвы и Ярека в машине был еще их сын Войтек и рыжий пес по имени Кобольд («Франкфуртский овчарек!» - то ли в шутку, то ли всерьез охарактеризовал его породу Ярек.) Войтеку на вид было лет восемнадцать (оказалось – все двадцать), он учился в предпоследнем классе гимназии (такие вот средние школы в Германии!) Кобольд оказался невероятно дружелюбным псом, и Виктор Андреевич, хоть и сидел, отделенный от него Войтеком, сразу был с ног до головы облизан.
- Обычно на воротах пишут: «Осторожно! Собака кусает!» - с улыбкой пояснил Войтек. – Про Кобольда надо писать: «Осторожно! Лижет!»
- А что значит Кобольд? – поинтересовался Виктор Андреевич. – Что это по-польски?
- Это по-немецки! – отозвался, оборачиваясь с переднего кресла, Ярек. – Кобольд – древнегерманский дух семейного очага. Домовой. Такой же рыжий, как наш Кобольдек.
Кобольдек тут же радостно облизал лицо любимого хозяина.
Озеро, куда они ехали, находилось километрах в двадцати от города. Туда вела прекрасная асфальтовая дорога. Впрочем, в Германии все дороги прекрасны.
Пляж на озере был платный. Машину следовало оставить на стоянке перед калиткой и дальше проходить пешком, через кассу. Ольским этот вариант не подходил, потому что с собакой на цивильный пляж не пускали, а оставить духа семейного очага в машине им в голову не приходило. Да и невозможно это было, как позднее уяснил себе Виктор Андреевич. Кобольд не выносил одиночества, ни дома, ни где-то в другом месте. Он обязательно должен был видеть рядом кого-то из членов горячо любимой им семьи и страшно выл, оставаясь один.
Дорога пошла вдоль озера, а точнее – вдоль высокого решетчатого забора, ограждавшего платную пляжную территорию. Забор тянулся слева, а справа бежали стройные ряды зеленых сосенок – лесопосадки пятнадцатилетней свежести. Внезапно сосенки кончились, и дорога уткнулась в песчаные дюны, прямо за которыми лежала серая вода озера. Эва переключила скорость, и тойота, недовольно урча, поползла по песку к воде. Справа и слева виднелись еще несколько машин, а у воды – фигуры людей. И что сразу бросилось Виктору Андреевичу в глаза – люди были без одежды. Ну, совсем без одежды!
- Это что, нудистский пляж? – спросил он осторожно.
- Да нет, - пожала плечами Эва. – Нудистский пляж – это когда все должны быть голыми. А здесь – кто как хочет.
Машина встала, и все дружно начали выскакивать и вылезать из нее, вынимать сумки, пакеты и пляжные принадлежности. Дружнее всех выскочил рыжий овчарек. Заливаясь веселым лаем, он рванул к воде. У Виктора Андреевича тоже был пакет с полотенцем, запасными плавками и немецким самоучителем. По дороге к озеру им пришлось пройти мимо отдыхающей компании, сидевшей на полянке под деревьями и игравшей в карты. Трое мужчин в шортах и с ними совершенно голая фрау. «Прямо «Завтрак на траве»! – мысленно усмехнулся Виктор Андреевич и посмотрел на юного Войтека. Тот невозмутимо шагал вслед за мамой и папой, с сумкой в одной руке и большим складным пляжным зонтом в другой. Ярек нес два складных стула, Виктору Андреевичу тоже достался один стул. В этот момент из кустов выскочил низкорослый тевтонец с маской для подводного плаванья на лице и с ластами в руках. Ничего кроме маски на нем не было, не считая весьма возбужденного пениса внушительных размеров, торчавшего, как копье наперевес. Не обращая ни на кого внимания (в том числе и на собственный пенис) тевтонец быстрым шагом миновал полянку и скрылся за дюной.
- Пойдемте ближе к озеру, - предложила Эва. Мужчины молча согласились, и вскоре вся компания расположилась в двух метрах от воды. Ярек с Войтеком под командой Эвы начали споро разбивать стоянку. Виктор Андреевич тоже принимал в этом посильное участие и не без удовольствия наблюдал, как Ярек и Эва воркуют друг с другом. Ярек называл жену «Кошечка», а она его «Котик». Войтек обращался к родителям «Ярек» и «Эва», и это было забавно, совсем не по-русски. Кобольд деловито бегал от одного к другому и всем помогал: то рушил зонт, то тащил в сторону коврик.
Покончив с установкой зонта, стульев и всего прочего, мужчины Ольские дружно разделись и с хорошей сноровкой, в которой угадывался немалый опыт, принялись строить замок из мокрого песка у самой кромки прозрачной воды. Других людей поблизости не было, их фигуры виднелись слева и справа метрах в сорока. Эва уселась на складном стуле в тени от зонта с книжкой в руках.
- А что пан не раздевается? – повернулась она через минуту к Виктору Андреевичу, расположившемуся на коврике с самоучителем немецкого. Виктор Андреевич был в плавках, Эва тоже была в купальнике, причем в закрытом. Он посмотрел на Ярека с Войтеком, увлеченно строивших песочный дворец, на их беззаботно болтающиеся гениталии и подумал, что будет как-то нелепо и где-то даже неморально, если одетая пани будет сидеть с книжкой в руках и между делом сравнивать мужские достоинства своего мужа с прелестями чужого мужчины. Если бы хоть она сама была обнажена! Тогда в этом был бы хотя бы какой-то нудистский смысл. А так одна порнография.
- Не хочется мне, - ответил он достаточно честно. – Не привык.
- Да, конечно, - согласилась она. – В России не принято.
- А пани почему не разденется?
- У меня сегодня менструация, - хладнокровно объяснила она и углубилась в книжку. Что, съел? Вот такие мы в Европе, без комплексов! Не то, что вы, азиаты дремучие!
Виктор Андреевич «съел». Почитав минут пять для приличия самоучитель, он поднялся и пошел в воду. Вода, несмотря на жару, оказалась холодной, и дно резко уходило в глубину. Но Виктору Андреевичу доводилось купаться и в горных, ледовых озерах, холодной воды он не боялся. Он бросился вперед, погружаясь с головой, вынырнул и поплыл брассом навстречу светлой волне, делая широкие, сильные гребки. Ничего, прорвемся! Голыми нас не возьмете!
*
На следующий день, утром, Виктор Андреевич и Ярек встретились в центре города, на трамвайной остановке. Русского профессора надо было доставить в институт, а заодно научить, как он сможет сам туда добираться. Немецкий трамвай, в отличие от русских, двигался очень быстро и почти бесшумно, останавливаясь даже на пустых остановках, где не было ни души, но двери у него сами не открывались. Чтобы выйти или войти, надо было нажать кнопку на двери – изнутри или снаружи. На каждой остановке, огороженной прозрачными стеклами (бедные немецкие птички разбивались об эти стекла слету!), имелось расписание движения, которое выдерживалось свято, и если вдруг что-то в нем менялось, об этом заранее, за сутки, вывешивалось объявление. Проезд стоил недешево, сумма зависела от расстояния, и с Виктора Андреевича, например, причиталось две марки и сорок пфеннигов, которые за него внес опять же Ярек. Внес в автомат, стоявший посреди вагона, бегло продемонстрировав Виктору Андреевичу, как пользоваться этим скромным техническим чудом. Что особенно приятно удивило русского профессора, так это то, что автомат спокойно и послушно давал сдачу с бумажных купюр. У Ярека был месячный проездной. Проезд по нему обходился в несколько раз дешевле, чем ежедневная покупка билетов, и, конечно, он посоветовал Виктору Андреевичу в будущем приобрести такой же.
Тем временем город вдруг кончился, и трамвай бежал уже по полям и долам, среди лугов и кустарников. Перескочив через какой-то мосток, он остановился в чистом поле.
- Мы выходим! – объявил Ярек и нажал кнопку. Дверь отворилась, и наши герои вышли на бетонную площадку. Трамвай мгновенно исчез в кустах, и только тут Виктор Андреевич заметил вдалеке за деревьями светлое здание.
- Это институт? – спросил он.
- Разумеется, - ответил Ярек и быстрым шагом двинулся по дорожке, выложенной толстой тротуарной плиткой, диковинной в те времена для российского глаза. Виктор Андреевич поспешил за ним, с интересом оглядывая окрестности. Дорожка шла по пологим холмам, усаженным молоденькими, но уже плодоносящими яблонями и грушами, за которыми поднималось сооружение из стекла и металла, больше похожее на торговый центр, чем на научный институт. По пути им встретились два небольших пруда, где даже издали было заметно движение довольно крупных рыбин.
- Зеркальные карпы! – прокомментировал Ярек. – В прошлом году развели.
- А здание когда построили? – поинтересовался Виктор Андреевич.
- Три года назад. Это Аббас построил. Раньше институт находился в центре города, рядом с набережной.
Подойдя ближе, Виктор Андреевич заметил неподалеку от основного здания, имевшего цилиндрические формы, еще одно, плоское.
- А это что?
- Маркет. Продукты и всякая мелочевка. Очень удобно. Когда домой вечером приезжаешь, все магазины уже закрыты, а отсюда можно привезти.
- Сколько же народу работает в институте, если для него здесь даже магазин построили? – удивился Виктор Андреевич. – Тут ведь вокруг никто не живет!
- В институте – триста. И еще четыреста в чистой комнате.
- Что такое «чистая комната»?
- Такой технический термин. Что-то типа заводика, с особо чистыми помещениями. Там делают интегральные схемы по институтским разработкам.
- Опытное производство?
- Ну, да. Кажется, у вас это так называется. Вот в этой пристройке! – Ярек указал рукой на кубический корпус, приткнувшийся сбоку к округлому зданию института. На глухой металлической стене корпуса красовалась табличка: «Технологический парк, 25».
Они подошли к высоким зеркальным дверям, и те вдруг бесшумно раздвинулись перед ними. За дверями оказалась вахтерская стойка, как две капли воды похожая на стойку «Ресепшен» в европейских отелях. За стойкой сидела молодая фрау, с пышными пепельными волосами и лучезарной улыбкой.
- Гутен морген! – проворковала она, переводя взгляд с Ярека на Виктора Андреевича и обратно.
- Морген, Бригитта! – непринужденно ответил Ярек, доставая из кармана какую-то карточку и поднося ее к металлической тумбе, стоявшей перед стойкой. Тумба негромко пискнула. Ярек прикрепил карточку к карману джинсов и что-то сказал вахтерше по-немецки. Та еще раз с интересом посмотрела на Виктора Андреевича и подала Яреку карточку-бейджик с надписью «Визитер». Ярек протянул бейджик Виктору Андреевичу и, бросив коротко «Пошли!», вприпрыжку двинулся далее. Виктор Андреевич последовал за ним.
Изнутри институт еще более напоминал торговый центр, чем снаружи. Высокий, в три этажа, и длинный, как коридор, холл уходил к стеклянному потолку, перекрываясь металлическими лестницами, переходами и галереями. В центре холла высилась прозрачная шахта лифта, к которой Ярек и повел своего подопечного.
Предстояли какие-то процедуры по оформлению на работу. Какие именно, Виктор Андреевич не знал, но подозревал, что они могут сильно отличаться от привычных ему российско-советских, и был готов беспрекословно подчиняться указаниям своего добровольного куратора.
Первым делом, понятно, отдел кадров. Там сидело несколько молодых фрау и фройлин , и их начальница Фрея была не менее лучезарна и пышноволоса, чем вахтерша Бригитта. Только волосы она имела не пепельные, а медно-красные. Виктор Андреевич сдал ей все привезенные им, заранее оговоренные документы, и начал под руководством Ярека заполнять анкету. Пункты анкеты были довольно понятны и не слишком отличались от советских. Пока не дошла очередь строчки с надписью: «К какой религиозной конфессии принадлежите?»
- А это зачем? – спросил Виктор Андреевич.
- Как зачем? – удивился Ярек. – Чтоб бухгалтерия знала, в какую церковь десятину отчислять.
- А если я напишу «православный», они в Россию будут переводить?
- Наверное, - пожал плечами Ярек.
- А если я атеист?
- Так и пиши: «Атеист». Тогда никуда не будут отчислять.
Виктор Андреевич так и сделал. Тем более, что он и в самом деле полагал себя атеистом. Знал, конечно, мама говорила когда-то мельком, что крестили его в младенчестве, но креста не носил, в церковь не ходил, и в семье его родительской все были фактически атеистами.
Из отдела кадров они прошли в библиотеку. Виктор Андреевич не мог сначала понять, зачем? Но оказалось, что библиотекарша по-совместительству еще и фотограф, и делает фотографии для пропусков-бейджиков. Она деловито развернула белый экран, усадила Виктора Андреевича на стул и щелкнула пару раз цифровым аппаратом. Еще несколько минут у нее ушло на то, чтобы ввести в компьютер имя и фамилию нового сотрудника, распечатать на принтере карточку, закатать ее в пластик и пришлепнуть к этому пластику никелированный зажимчик и магнитный чип. Аусвайс готов! Ярек объяснил, что при входе и выходе надо обязательно подносить карточку к тумбе, чтобы компьютер считал время прихода и ухода. Если сотрудник не отрабатывал положенное время, то в конце месяца у него высчитывали из зарплаты. Если же он перерабатывал, это тоже фиксировалось и он имел право на отгулы.
Далее – бухгалтерия. Там русскому профессору объяснили, что зарплату ему будут переводить на банковский счет, который ему еще предстоит открыть. А пока счета нет, ему выдадут аванс наличными – тысячу марок. Прямо сейчас. Эта новость Виктора Андреевича обрадовала. Ему хотелось, не затягивая, вернуть долг семейству Ольских и купить настольную лампу. Проездной на трамвай опять же, пообедать в столовой. Да и вообще, с деньгами в кармане чувствуешь себя много увереннее.
Радость его существенно уменьшилась, когда он узнал, что обещанных шести тысяч марок в месяц он получать не будет. Во-первых, с него будут удерживать подоходный налог. Ну, это понятно, это везде. Во-вторых, он должен, в обязательном порядке, оформить медицинскую страховку и ежемесячно отчислять страховикам кругленькую сумму. Правда, ровно столько же в страховое общество будет отчислять и институт, и в результате, случись с ним какая болезнь или травма, его будут лечить уже бесплатно, по полной программе: даже если он попадет в больницу прямо на другой день после оформления страховки. Ну, и, наконец, каждый работник должен копить себе на пенсию! Независимо от того, является ли он гражданином фатерлянда или приехал быстренько подработать и опять свалить за свой бугор. В результате, от шести замечательных тысяч марок у Виктора Андреевича нарисовалось чуть больше трех, и он почувствовал себя смертельно обманутым. Господи, да стоило ли тащиться сюда, за тридевять земель, ради несчастных полутора тысяч долларов? Да ему, небось, этих денег только-только хватит, чтобы выжить в этой лощеной Неметчине, оплатить жилье, питание и трамвай. Что жена ему скажет? Небось, и не поверит, что у него здесь такие поборы. Решит, что он денежку от нее зажиливает.
- А ты сколько получаешь? – спросил он Ярека.
Тот неопределенно пожал плечами:
– Чуть больше! У меня еще гранты есть… Но у меня семья!..
«У меня тоже семья! – сказал себе Виктор Андреевич. – Я на заработки поехал! Да, чувствую, пояс придется затягивать. Хорошо еще, что жилье мне Эва нашла такое дешевое».
Следующим номером программы было знакомство с руководителем отдела профессором Остборном и еще одним профессором по фамилии Глюквайн, который руководил то ли группой, то ли лабораторией. Виктор Андреевич так и не смог впоследствии разобраться, какую позицию занимал в институте Глюквайн, но с Яреком они были почти неразлейвода, писали совместные статьи и довольно дружно вставали иногда против Остборна.
Тут надо сказать несколько слов о том, каким образом была организована работа в институте. Когда-то, при социализме, в Восточной Германии, по образцу Советского Союза, была создана Академия наук, и институт принадлежал этой академии. После крушения Берлинской стены Академия тоже рухнула, и институт перешел под управление некоего коалиционного совета, в который входили госчиновники, бизнесмены и профессоры из научного общества Лейбница. Именно этот совет и принял решение о приглашении американо-персидского директора Аббаса. Тематика исследований и объем финансирования определялись в основном через конкретные проекты, на конкурсной основе. Государство давало деньги только на содержание административного аппарата. Ну и естественно, оно сделало первичное (и очень немаленькое) вливание, построив новое здание-аквариум и закупив суперсовременное оборудование, что сразу вывело институт на уровень самых оснащенных и престижных институтов страны. Изменилось даже его название. Раньше он назывался обыденно - Институт физики полупроводников. Теперь же это был Институт инновационной микроэлектроники! В одном из инновационных проектов и должен был участвовать Виктор Андреевич. Профессор Остборн этим проектом руководил, а Ярек с Глюквайном были основными исполнителями, руководителями разделов.
Остборн произвел на Виктора Андреевича странное впечатление. Он выглядел добродушным, медлительным, тугоумным, лицо имел одутловатое, улыбчивое, с толстыми, сочными губами, роста был среднего, с плотной фигурой, укрытой белым лабораторным халатом, под которым виднелась полурасстегнутая на груди сорочка без галстука. Он больше походил на врача-психиатра из провинциального пансионата для тихих душевнобольных, чем на профессора-физика. Глюквайн был ему полной противоположностью. Худощавый, подвижный, с заостренными чертами лица и искрящимися глазами за тонкими стеклами очков, он был одет в безукоризненно сшитый серый костюм, и на зажиме его галстука сверкал чистой воды бриллиант. Ну, может, не бриллиант. Может, циркон. Но ведь сверкал!
- Как вы добрались? – степенно поинтересовался начальник отдела. – Сколько часов летели?
Беседа протекала в его кабинете. Он сидел за столом в высоком, вращающемся кресле. В других креслах, поменьше размером, сидели Ярек, Глюквайн и Виктор Андреевич.
- От Владивостока до Москвы – восемь часов, - вежливо ответил Виктор Андреевич. – В Москве я оформлял визу, а от Москвы поездом. Тут уже рядом, чуть больше суток.
- Больше суток на поезде? – недоверчиво поднял брови профессор Глюквайн. – С ума сойти!
- Для России это не расстояние. От Владивостока до Москвы поезд идет семь суток!
- Майн Гот!
Беседовали они на английском, но последнее восклицание Глюквайн произнес по-немецки, с чувством. Виктор Андреевич понимал, что разговор идет чисто светский, необязательный, но все же решил сразу поинтересоваться у Остборна, каковы у проекта перспективы, есть ли шансы через год продлить контракт. Ясно было уже, что за год много не заработаешь. А семью хотелось порадовать.
Остборн неопределенно улыбнулся и пожал плечами.
- Кто ж его знает? Все будет зависеть от наших с вами результатов. Я точно в таком же положении, как и вы.
Виктор Андреевич посмотрел на Ярека. Тот улыбнулся и ничего не сказал. Владелец сверкающего галстука тоже промолчал. Позднее Виктор Андреевич узнал, что и Ярек, и его друг Глюквайн были штатными сотрудниками института, так как работали в нем еще со времен социализма, и уволить их никто не мог, а профессор Остборн пришел недавно, по контракту. Предыдущий проект у него закончился, сейчас начался второй, но продлится ли он, состоится ли третий – этого никто не знал. Даже сам Шах Аббас.
- Будем стараться! – бодро заверил Виктор Андреевич. – Затем и приехали.
- Ну, вот и хорошо! – тускло улыбнулся Остборн. И обратившись к Яреку, подвел черту:
- Покажите профессору Зелинскому его рабочее место и выдайте все, что полагается. – Потом опять повернулся к Виктору Андреевичу, давая окончательно понять, что тема встречи полностью исчерпана: - Ярек – ваш куратор. Обращайтесь к нему по всем вопросам. Он все решит.
«То есть – ауфидерзейн, и чтобы больше я вас не видел! - по-своему понял его Виктор Андреевич. – Ну, что ж! Пойдем работать. Затем и приехали. Мне, собственно, кроме компьютера ничего и не надо. Надеюсь, компьютер у меня будет приличный» .
Вместе с Яреком они вышли из кабинета. Глюквайн последовал за ними, и к нему сразу подошел щуплый, вихрастый парнишка, лет двадцати пяти, невысокого роста, и заговорил по-немецки. Глюквайн что-то ему ответил, а потом обратился к Виктору Андреевичу:
- Вот, познакомьтесь! Это тоже участник нашего проекта, Андрей, и тоже русский. А это профессор Зелинский из Владивостока!
Виктор Андреевич протянул руку:
- Очень приятно! Виктор! – Он уже усвоил, что здесь, в Германии, даже русские обходятся без отчеств.
- Правда, я не русский, - с застенчивой улыбкой пояснил Андрей, пожимая руку. – Господин профессор всегда путает. Я украинец, из Киева.
- Какая разница! – блеснул очками Глюквайн. – Все равно вы говорите по-русски.
- Так вы только что приехали? – обратился Андрей к Виктору Андреевичу.
- Позавчера. В институте первый день. Вот, оформляюсь.
- И банковский счет еще не открыли?
- Нет.
- Если хотите, я могу вам помочь. – Андрей посмотрел на Глюквайна, потом на Ярека и произнес тоже самое по-английски.
- Не возражаю, - пожал плечами Ярек. – И даже наоборот.
- Я найду вас после обеда, - сказал Андрей. – Где вы будете?
- Где я буду? – спросил Виктор Андреевич, обращаясь к Яреку.
- В секторе «С», - сказал Ярек. Андрей опять заговорил с профессором Глюквайном по-немецки, тот что-то ему ответил, и украинец удалился.
- Очень способный юноша! – с удовольствием заметил Глюквайн, провожая его взглядом. – Год назад ни слова не знал по-немецки, а сейчас говорит почти свободно!
На этом Ярек и Виктор Андреевич с ним расстались. Глюквайн пошел куда-то по своим делам, наши герои – в сектор «С».
Сектор этот оказался на первом этаже, неподалеку от библиотеки, и представлял собой довольно большой зал, в котором работало примерно сорок человек. Стены у него были стеклянные. Как успел уже заметить Витор Андреевич, все помещения в институте имели стеклянные стены, все сотрудники находились на виду друг у друга и у своего начальства. Наверное, для того, чтобы никто не бездельничал, чтобы занимались делом – или изо всех сил делали вид, что занимаются делом.
Пространство зала, ярко освещенное потолочными софитами, было плотно заставлено рядами больших пластиковых столов и шкафов. За каждым столом сидело по четыре человека – пара против пары, каждый за своим компьютером. Мощные кондиционеры нагнетали в зал прохладный воздух, радующий тело после уличного зноя, плотное ковровое покрытие скрадывало шаги, но позволяло легко кататься пластиковым колесикам вращающихся кресел. Виктор Андреевич предпочел бы работать в отдельном, пусть и крошечном кабинетике, но раз уж тут такая система, придется ей подчиняться. Кроме стола с компьютером он получил в свое распоряжение мобильный телефон, который представлял из себя довольно увесистую штуковину с короткой антенной и специальным зажимом для ношения на поясе. В описываемые времена в России мобильные телефоны были все еще в диковину, стоили бешеных денег, и Виктор Андреевич был едва ли не шокирован, когда Ярек небрежно протянул ему аппарат с кнопочками и циферками.
- Не переживай! Это почти игрушка! – успокоил его поляк. – Он действует только в институте и его окрестностях. Где-то до трамвайной остановки. Это для того, чтобы можно было связаться с любым сотрудником, где бы он ни находился.
- Тоже неплохо. А в город с него позвонить можно?
- Можно и в город. Можно и наоборот.
- А в Россию?
- Наверное, можно и в Россию. Только на такие разговоры смотрят косо, есть какие-то лимиты. Я бы не советовал.
Потом Ярек включил компьютер, показал, как входить в локальную сеть, как выходить в Интернет, и пообещал перекинуть по сети необходимые для работы программы. Сам Ярек сидел где-то в другом месте, на другом этаже.
Тем временем подошла пора обеда, и они направились в столовую, которая находилась также внутри аквариумного здания. Здесь для Виктора Андреевича не оказалось ничего сверхудивительного. Такие же подносы, такая же линия раздачи, такая же касса, как в России. Только рядом с линией раздачи, по другую сторону от очереди, имелся специальный стенд, где были выставлены блюда сегодняшнего меню: с ценами, названиями и – с номерами. Номера предназначались для того, чтобы посетитель, не знающий немецкого (а блюда именовались естественно на немецком), мог без проблем объяснить раздатчику (раздатчице), чего бы он хотел откушать. Например: «Плате нумер драй, бите!» И баста. Виктор Андреевич мог видеть по стоящим в очереди и сидящим в зале, что негерманцев среди них немало, и что такой прием здесь весьма уместен. Еще на одну деталь обратил он внимание: на оригинальный способ продажи (покупки) салатов. Емкости с салатами (восемь штук) стояли недалеко от кассы, там же на столике имелись стопки тарелок разных размеров, и посетитель мог сам набрать себе приглянувшиеся ему салаты. Цена у всех салатов была одна и та же, и стоимость тарелки с салатом определялась ее размером: большая стоила две марки, средняя – полторы, маленькая – одну. Посетители, как правило, брали маленькую тарелку, но салаты укладывали на нее высокой горкой, на пределе.
Виктор Андреевич уже знал, что Ярек вегетарианец, поэтому не стал следовать его примеру в выборе блюд и взял две толстые сосиски с отварной картошкой и, конечно, горку салатов: соленые грибы, креветки и спаржа. На третье – стакан молока с булочкой. Получилось не так уж мало – семь с половиной марок! Умножить на тридцать – двести двадцать пять в месяц! А ведь еще позавтракать и поужинать надо.
В зале, где в этот момент обедало около ста человек, стоял неумолчный гам. Сидевшие за столами люди, дружно работали ложками, вилками и ножами и не менее дружно разговаривали. При этом каждый пытался перекрыть своим голосом голоса соседей, усиливая тем самым общий шумовой фон.
Ярек подсел к каким-то своим коллегам, а Виктор Андреевич устроился за одним из освободившихся столов и кушал молча, с интересом поглядывая по сторонам и прислушиваясь. Люди обедали компаниями, и компании составлялись, как правило, по национальному признаку. За одним столом сидели индусы, за другим – китайцы, за третьим, похоже, турки или арабы. Были, естественно, и немцы.
Через какое-то время Виктор Андреевич вдруг услышал за спиной русскую речь:
- Можно к вам присоединиться?
Он обернулся и увидел стоявшего с подносом улыбающегося украинца Андрея, а чуть за ним – миловидную молодую женщину, тоже с подносом.
- Конечно! – ответил Виктор Андреевич. – Буду рад.
Они уселись, и Андрей представил свою спутницу:
- Это Оксана. Она тоже из Киева.
Оксана улыбнулась. Ее лицо, обрамленное черными волнистыми волосами, было светлым и мягко-округлым, карие глаза – большими и грустными, фигура – чуть полноватой, но притягивающей взгляд.
- Очень приятно, - сказал Виктор Андреевич. – А меня звать Виктор. Виктор Зелинский.
- А отчество? – спросила Оксана.
- Здесь же не принято отчество! Буду отвыкать. А вы давно здесь работаете?
- Второй год. Как и Андрей. Правда, он уже в Америке год проработал.
- В Америке? - Виктор Андреевич с интересом посмотрел на юношу. Когда успел?
Андрей понял его немое удивление и пояснил:
- Да это не совсем работа была. Скорее стажировка, по обмену. Я еще студентом был. Думал, удастся там зацепиться, не удалось. Пришлось сюда ехать. А вы надолго?
- Пока на год, а там, как получится. Мы с Яреком Ольским три года заочно сотрудничали, вот он меня и пригласил. А вы каким образом?
Андрей посмотрел на Оксану. Оксана промолчала.
- Немцы уже несколько лет окучивают наш университет. Оборудование понемножку дают, студентам стипендии приплачивают… А потом на работу приглашают. По конкурсу, конечно. Тут таких несколько человек работает.
- И вы тоже? – спросил Виктор Андреевич, взглянув на Оксану. Та вдруг зарделась и, потупившись, ответила:
- Ну что вы! Я давно уже закончила. Я уже кандидат.
Тут Виктор Андреевич заметил, что молодая женщина, действительно, не так молода, как показалось ему с первого взгляда. И, конечно, она гораздо старше Андрея. А Оксана продолжила:
- Здесь работает профессор Дитмар. Он учился в Киеве, хороший знакомый моих родителей. Он меня и пригласил.
- Вот и познакомились! – дружелюбно улыбнулся Андрей. – Тут неплохо, вам понравится. Вы в банк ехать не передумали?
За разговором с едой уже было покончено, и пора было столовую покидать.
- Нет, - ответил Виктор Андреевич. - Давайте поедем. Я вроде все дела сделал. Сейчас спрошу у Ярека.
С подносами в руках они подошли к столу, за которым Ярек продолжал о чем-то беседовать с рыжим немцем примерно одного с ним возраста.
- Ярек! Так я поеду с Андреем в банк? У нас с тобой сегодня все?
Ярек обернулся на мгновенье и махнул рукой:
- Пока! До завтра!
У выхода из столовой Оксана сказала: «До свидания!» и пошла в сторону лифта. Виктор Андреевич и Андрей двинулись к проходной.
- Она тоже в нашем проекте? – спросил Виктор Андреевич.
- Нет, - ответил Андрей. – Она работает в «чистой комнате». У нее контракт на пять лет. Профессор Дитмар здесь большая величина. Именно он окучивает киевский университет, обеспечивает институт молодыми кадрами. С ним даже Аббас считается.
Уже в трамвае Виктор Андреевич поинтересовался, зачем Андрею это нужно: везти его в банк, тратить свое время.
- Время – это ерунда! – улыбнулся юный украинец. – Нам, гастарбайтерам, девать его особенно некуда. А в банке у меня накапливаются бонусы. За каждого приведенного к ним клиента я получаю бонус. А без меня вы и счет открыть не сумеете. Там все бумаги на немецком, а английский никто не понимает.
- А что такое бонус?
- Это такая премия, в конечном счете – деньги. Я уже на бонусы приобрел пылесос. Теперь коплю на телевизор. Помогаю людям.
- Глюквайн сказал, что год назад вы ни слова не знали по-немецки. Как вы так быстро научились? Поделитесь опытом!
Андрей хитровато прищурился, помолчал, раздумывая, потом сказал:
- Чтобы быстро выучить язык, надо завести местную подружку. Тогда вы с ней все время общаетесь и волей-неволей осваиваете речь. У меня в Америке тоже была подружка.
«Шустрый мальчик! – подумал Виктор Андреевич. – Далеко пойдет. Интересно, каков он в работе?»
Вечером, лежа в по-прежнему хрустящей постели и заливаемый все тем же светом уличного фонаря, Виктор Андреевич подвел итоги своего первого рабочего дня (который по правде и рабочим-то назвать было нельзя) и сказал себе:
«Пока все идет хорошо. Люди, они везде люди. И с немцами можно договориться, и с украинцами, и с поляками. Главное, чтобы дело у меня пошло. А дело начнется завтра».
*
Итак, на следующий день Виктор Андреевич приступил непосредственно к работе, и нам с Вами, уважаемый Читатель, придется хоть на самую малость вникнуть в суть этой работы, напрячься и вспомнить те азы физики, которым нас когда-то учили в школе и которые мы благополучно забыли и не вспоминаем даже тогда, когда успешно пользуемся телевизором, компьютером и мобильным телефоном. Мы имеем очень смутное представление о том, что такое полупроводник, а слово «кремний» у нас ассоциируется скорее с кремниевым ружьем, чем интегральной схемой (что это такое?). А между тем интегральные схемы есть основа любого ноутбука и мобильника, а кремний – основа интегральных схем. Кремний – самый распространенный полупроводник, и современная, информационная цивилизация немыслима без кремния. По всему миру разбросаны заводы по производству особо чистых и совершенных кристаллов этого электронного материала, и по всему миру, в многочисленных лабораториях, умные люди разных национальностей и возрастов, леди и джентльмены, в очках и без оных, с утра и до ночи, а иногда и по ночам напрягают своих мозговые извилины, изыскивая новые способы, методы и подходы, чтобы заставить кремниевые интегральные схемы работать еще быстрее, и чтобы сами они становились все более и более компактными. Ведь нам же с Вами хочется, чтобы компьютер у нас был размером с записную книжку, а мобильный телефон вместе с видеокамерой вмещался в наручные часы!
Быстродействие интегральных схем (напрягитесь еще больше, Читатель!) определяется в основном толщиной изолирующих прослоек между кремниевыми элементами. Прослойки же эти изготовляются из оксида того же кремния, который, по сути, представляет собой простой кварц, стекло. Чем тоньше прослойки, тем быстрее работает схема. Но на сегодняшний день технологи уже достигли нанометровых толщин (о, это волшебное слово «нано»!), и совсем рядом замаячил кризис. Как дальше повышать быстродействие, если оксид кремния нельзя сделать еще тоньше? Умные люди в очках и без оных нашли решение: надо отказаться от оксида кремния, заменить его другим изолятором, например, оксидами других химических элементов. Главное, чтобы их свойства позволяли получать большее быстродействие при той же толщине. В разных лабораториях предложили разные материалы (известно, сколько людей, столько и мнений), но от предложения до технологии – как сказал классик, дистанция огромного размера!
В Институте инновационной микроэлектроники в качестве замены оксиду кремния был предложен оксид очень экзотичного металла – (последний рывок, о Читатель!) оксид празеодима. Празеодим относится к так называемым редким землям, в таблице Менделеева находится далеко внизу, где-то между серебром и платиной, и в школьных курсах физики и химии даже беглым вниманием не отмечается. И понадобился изощренный ум Ярека Ольского, помноженный на дотошную педантичность профессора Глюквайна, чтобы из множества других химических элементов выбрать именно празеодим, чтобы убедить осторожного Остборна в чуть ли неизбежном успехе, а честолюбивого Аббаса – в возможности набить баки его заокеанским друзьям-соперникам, первым получить заветную новую технологию.
Проект по празеодиму открыли полгода назад, экспериментальные работы уже пошли, но сразу возникло много проблем, решить которые было невозможно, не понимая, что творится на границе между оксидом празеодима и кремния. Понять же это можно было только с помощью моделирования. А вот смоделировать эту границу Ярек (который справедливо считал себя одним из лучших модельщиков мира) не мог! Празеодим не зря слыл экзотичным элементом, он и электронную структуру имел экзотичную, с так называемой переменной валентностью, и не поддавался расчету теми методами, которыми обычно пользовался Ярек и которые считались наиболее эффективными. Он перепробовал все, что мог, и – предложил пригласить профессора Зелинского, из России. Возможно, он действительно верил в способности Виктора Андреевича (все-таки поработал с ним заочно три года), а возможно, просто хотел частично снять с себя ответственность за вероятное фиаско (если такой известный профессор не справился, то что уж с меня взять?). Нам не известны точно его мотивы, чужая душа – потемки, но, во всяком случае, передав Виктору Андреевичу свои наработки по празеодиму и обрисовав ему проблему, он занялся своими старыми, чисто кремниевыми задачками и празеодимом больше не занимался.
Наработки Ярека заключались в том, что, убедившись в тщетности традиционных, квантовых подходов к моделированию празеодима, он попытался спуститься чуть ли не на механистический уровень (с пружинками и маятниками), раскопал какой-то метод, который, якобы, можно для этой цели приспособить, и предложил Виктору Андреевичу в этом методе разобраться и смоделировать поведение атомов в оксиде празеодима и на его границе с кремнием.
Виктор Андреевич прочел врученную ему Яреком статью, где описывался предлагаемый метод, прочел второй раз, прочел третий... И овладело им беспокойство. Вроде бы да! Если знать все параметры, используемые данным методом (более десятка на каждый атом), то взаимодействие можно рассчитать. Но это даст только геометрию границы, то есть, расположение атомов. Об ее реальной энергетике ничего сказать будет нельзя. Для электроники от такого решения будет мало толку.
Через пару дней он пошел к Яреку. Тот сидел на третьем этаже, в отдельном кабинете, работал сразу с двумя компьютерами, которые имели через Интернет выход на суперкомпьютер, расположенный в другом германском городе - Юлихе, и фактически только контролировали решение задач: сами же задачи решались за далеким горизонтом. Для Виктора Андреевича такая метода была не в диковину, во Владивостоке он даже с домашнего своего компьютера запускал и контролировал задачи, решаемые на институтских компьютерах. Однако здесь речь шла у суперкомпьютере, на котором можно было запускать сразу много задач и с высокой скоростью, поэтому он заинтересовался и попросил Ярека объяснить, как это делается.
- Ничего сложного! – ответил тот с обычной своей небрежностью. – Когда понадобится, научишься за полчаса. – И спросил, как дела с празеодимом.
Виктор Андреевич рассказал о своих мыслях и сомнениях. Ярек почесал свой лысый, круглый затылок и, уставив на русского профессора странный, немигающий взгляд, произнес уверенно, как нечто давно обдуманное:
- Конечно! Было бы хорошо получить все сразу – и геометрию, и электронную структуру. Но с празеодимом это не удается. У нас тут есть один парень, Рикардо, из Аргентины. У него есть программа, которая может считать электронную структуру празеодима. Но она работает страшно медленно, и даже на суперкомпьютере может посчитать только несколько атомов. Она не годится для выяснения геометрии границы, когда нужно много раз двигать атомы. Но если мы найдем геометрию, Рикардо сможет посчитать электронную структуру. Загрузим Юлих на полную катушку и посчитаем. Деньги у нас на это есть!
- За счет на суперкомпьютере надо платить деньги? – удивился Виктор Андреевич.
- А как же! За все надо платить деньги.
- Ладно, - сказал Виктор Андреевич не очень уверенно. – Пойду работать. Может, что и получится.
И пошел он опять к себе, в свой сектор «С», подбирать параметры.
Стол, за которым Виктор Андреевич работал, стоял в центре зала. Как уже было сказано, кроме него, в зале работало еще человек сорок, каждый за своим компьютером и со своим телефоном. Примерно половина из этих сорока человек по этим телефонам весьма громко разговаривала – одновременно. Ближайшее к Виктору Андреевичу окружение разговаривало по-немецки, смысла разговоров он не понимал, но по техническим и научным терминам, которые схожи с английскими, да во многом и с русскими, и которыми были переполнены эти разговоры, было ясно, что телефонами все пользуются исключительно в производственных целях, и рабочее время на личные дела никто не тратит. У входа в зал стоял небольшой диванчик. Иногда к кому-нибудь из сотрудников приходил коллега из другого сектора, и они садились там и беседовали. Проходя мимо, Виктор Андреевич ни разу не слышал, чтобы люди разговаривали не о работе. Вот такая там царила всеобщая немецкая деловитость. Как-то, позже, Виктор Андреевич поделился своими наблюдениями с Яреком, и похвалил немецкое трудолюбие. Тот усмехнулся и сказал:
- На самом деле немцы больше любят демонстрировать свое трудолюбие. Для них не так важен результат, как демонстрация своего усердия.
«Тебе виднее, - подумал Виктор Андреевич. – Ты здесь давно живешь». Но вслух своего согласия с поляком не выразил. И мы поживем, и мы посмотрим.
Его немного коробило, что его посадили в этом огромном зале, среди галдящих молодых людей. Для профессора могли бы найти место и получше. Он уже видел, что Ярек и Глюквайн, да и многие другие, сидят в отдельных кабинетах, которые хоть были также стеклянными, но имели двери и давали их владельцу определенную, необходимую для мыслительной работы изоляцию. Но самое неприятное для Виктора Андреевича заключалось даже не в шуме. Больше всего его угнетал свет. Свет бил из ярких потолочных софитов, отражался от белых плоскостей столов и шкафов и беспощадно вонзался в сетчатку его глаз. А глаза у него были больные. Несколько лет назад он перенес операцию на сетчатке, и она осталась очень чувствительной к яркому свету. К концу первого же рабочего дня Виктор Андреевич почувствовал нарастающую боль в глазных яблоках. За ночь боль прошла, но на следующий день появилась опять – уже быстрее и сильнее.
Он стал выяснять, нельзя ли уменьшить яркость софитов в районе его стола. Оказалось, что сделать это можно, только заменив лампы, но тогда его соседям будет мало света. Молодые немцы смотрели на него с удивлением. Это ведь хорошо, когда много света! Плохо, когда его мало.
Виктор Андреевич надел темные очки. Не помогло, свет бил отовсюду, глаза болели по-прежнему. Он купил черную шляпу с большими полями, принес из дому большой черный зонт и застелил стол перед собой черной курткой. На него смотрели уже, как на психа, даже приходили из других секторов его фотографировать, но теперь глаза его успокоились, и он мог более-менее нормально работать.
Он познакомился с аргентинцем Рикардо. Тот сидел в этом же зале, в дальнем углу. Это был мужчина лет сорока, совсем не похожий на аргентинца, светловолосый, сероглазый, малоразговорчивый, но довольно доброжелательно отвечавший на все вопросы. Родился он в Аргентине, но его родители приехали туда из северной Италии. Во Франкфурте он жил с семьей – женой и дочкой детсадовского возраста. Срок его контракта заканчивался через четыре месяца.
Виктор Андреевич поинтересовался его программой, в самом ли деле с ее помощью можно считать оксид празеодима, и почему нельзя считать границу с кремнием. Рикардо объяснил, что его программа учитывает все электроны в атоме и поэтому может считать все, что угодно, но, так как электронов очень много, она ограничена в масштабах: только несколько атомов и без всяких движений.
- Несколько – это сколько? – спросил Виктор Андреевич.
- Пять-шесть, - ответил аргентинец.
Оксид посчитать можно, понял Виктор Андреевич, но границу с кремнием вряд ли. Особенно, если надо будет смотреть, как ведут себя там дефекты и примеси. И ему стало грустно. Он вернулся к себе, под черный зонт, и продолжал работать.
Домой он возвращался поздно, обычно на последнем трамвае. Шустрый украинец Андрей был прав: у гастарбайтеров без семьи дел здесь других, кроме работы, практически не было. Ходить в немецкое кино толку мало, смотреть немецкий телевизор – те же яйца, но вид сбоку, друзьями он еще не обзавелся. Однако постепенно, волей неволей, он все более знакомился со своими соседями по дому и продолжал заниматься немецким языком.
Ближе всего он сошелся со своим ровесником Фрицем. Тот оказался безработным, всегда располагал свободным временем и просто жаждал общения с русским профессором, чему мешал только языковой барьер. Однако вскоре им на помощь стал приходить юноша по имени Карл, который жил на том же этаже и хорошо знал английский. Да и Виктор Андреевич, ежедневно штудируя самоучитель, уже неплохо продвинулся в немецком и мог понимать и говорить простые фразы. Ему было интересно узнать, чем и как живет обычный немец.
- Почему ты безработный? – прежде всего поинтересовался он. – Кто ты по профессии?
- Я работал мастером в водопроводной сети, - ответил Фриц, стараясь строить фразы как можно проще. – Гаечный ключ, молоток, электросварка. Потом поставили компьютеры. Мне сказали: «Давай учись!» А куда мне уже учиться? У меня волосы белые! – Бывший сантехник поднял пальцами прядь своих седых волос. – Пошел на пенсию. Восемьсот марок! Мне хватает!
- А семья у тебя есть?
- О! У меня есть жена! Данута! Она полька. – Немец оживился, глаза его заискрились. – Она очень образованная, и русский язык знает. Она скоро приедет сюда, и ты сможешь с ней говорить по-русски.
- Я и польский знаю, - усмехнулся Виктор Андреевич. – А ты, наверное, его тоже знаешь, раз у тебя жена полька. Может, на польский перейдем?
Фриц погрустнел.
- Не знаю польского. Данута хорошо говорит по-немецки. Она учительница, преподает в Польше немецкий язык. А раньше русский преподавала.
«Ну, что ж! – сказал себе Виктор Андреевича. – Пообщаться с полькой, которая замужем за немецким безработным и хорошо говорит по-русски, будет интересно».
Ему все было здесь интересно. В свободное время он с удовольствием бродил по городу, рассматривал средневековые готические соборы и фасады домов, выходил на набережную неширокой реки Одер, за которой лежал польский пограничный городок Слубице, гулял по зеленому, уютному парку с забавными бронзовыми скульптурками (каковые в России давно бы украли и сдали как цветной металл), заходил (в основном, просто поглазеть) в торговые центры. Многое здесь было непривычно его взгляду и слуху, он впитывал впечатления, сопоставлял со своим жизненным опытом, с прочитанным в книгах и увиденным в фильмах. И некоторые мифы о Германии потихоньку развеивались в его глазах.
Первым развеялся миф о немецкой аккуратности. Неоднократно видел он, как немец, куривший на остановке в ожидании трамвая, бросал окурок на тротуар, хотя урна была поблизости. Видел и замусоренные дорожки парка, и банки из под пива под скамейками. Правда, все это быстро убиралось. По утрам он встречал на улицах людей в синих рабочих костюмах, с пластиковыми мешками и специальными палками в руках (с захватами на концах). С помощью этих захватов они ловко поднимали с земли бумажный мусор и складывали его в мешки.
Второй миф – немецкое трудолюбие. Ни один немец не оставался в институте после официального рабочего времени, и уж тем более не приходил на работу в выходные дни. Конечно, никто и не уходил с работы раньше положенного времени, но назвать их трудоголиками язык не поворачивался.
Третий миф – немецкая культура пития. Да, встреченный на улице человек с банкой пива в руке неизменно оказывался славянином – поляком, украинцем или русским. Да, на каждом углу можно было посидеть за столиком (в прохладном помещении или под тенью уличного зонта) и выпить пива не из пластикового хлипкого стаканчика, а из фирменного стеклянного бокала или из классической немецкой кружки с откидывающейся на шарнире крышкой. Но когда Фриц пригласил русского профессора к себе в гости, тому открылась удивительная картина. Трое немцев – Фриц и двое его друзей – сидели за пустым столом и пили водку, передавая друг другу бутылку. Пили из горла, по очереди, ничем не закусывая и ведя беседы на темы политики и экономики. Виктору Андреевичу тоже предложили выпить. Он один раз глотнул, чтобы не обидеть, а потом отказался, сказав, что не любит водку. Он действительно не любил водку, не находил в ней вкуса (возможно, как прутковский ханжа).
- Ты не настоящий русский! – агрессивно заявил один из друзей Фрица. – Все русские любят водку!
- Тогда и вы не настоящие немцы, - ответил Виктор Андреевич. – Настоящие немцы пьют шнапс.
- Шнапс сейчас никто не пьет, - возразил Фриц. – Немцы сейчас пьют водку. Или виски.
- Чего ты сюда вообще приехал? – продолжал агрессию полупьяный пруссак. – Сидел бы в своей России! Нам тут самим работы не хватает!
Виктор Андреевич подумал, не пора ли попрощаться, чтобы не доводить дело до международного конфликта. Но Фриц пришел ему на помощь.
- Успокойся, Курт! – осадил он приятеля. – Виктор – профессор. Его специально пригласили, чтобы он помог нашим профессорам. У тебя работу он не отнимал. У меня тоже. Это хорошо, что к нам приезжают такие умные люди. Они придумают новые технологии, и у нас появятся новые рабочие места!
Виктор Андреевич подумал, что Фриц, конечно, гордится, что у него появился такой друг – русский профессор. Это возвышает его в собственных глазах и в глазах таких же как он, безработных неудачников. И как мудро он сказал насчет новых технологий и рабочих мест! Жаль только сам не хочет осваивать компьютер.
А еще у Виктора Андреевича появилась знакомая немочка. Звали ее Дорис. Она жила на третьем этаже, и пришла как-то с Карлом на кухню, когда там ужинал Виктор Андреевич, а потом стала приходить просто так. Это было совершенно юное создание, лет двадцати, со светлыми шелковистыми локонами и голубыми глазами. Этакая Грэтхен. Красивой ее назвать было нельзя, но симпатичной можно. В двадцать лет все девушки симпатичны. Во всяком случае, когда тебе пятьдесят пять. Дорис недавно закончила школу и, как это часто бывает в Европе и Америке, отселилась от родителей, чтобы начать самостоятельную взрослую жизнь. Она работала лаборанткой в аптеке и собиралась поступать в медучилище. Каким-то чудом ей удалось вынести из школы несколько русских фраз, и их с Виктором Андреевичем общение оказалось сразу более осмысленным, чем в случае с безработным Фрицем. После нескольких встреч на кухне, Дорис предложила посидеть как-нибудь в кафе. Виктор Андреевич еще не бывал в немецком кафе (смущало плохое знание языка, да одному идти туда было и не интересно) и он охотно согласился.
Кафе называлось «У Кляйста» и было названо в честь поэта, который жил когда-то во Франкфурте, и которым Франкфурт гордился. Играла негромкая музыка, на столах горели низенькие свечи-плошки. Было уютно. По-немецки это называлось «романтиш». Они заказали кофе, пирожные и два бокала рейнского вина.
- Вы знаете стихи Кляйста? – обратился он к Дорис, чтобы с чего-то начать разговор. С собой он прихватил маленький словарик – наполовину немецко-русский, наполовину русско-немецкий, который обычно помогал их общению.
- В школе мы его проходили, - ответила девушка без особого энтузиазма. – Какие-то длинные поэмы о войне. Он жил во времена Наполеона. А потом он застрелил свою невесту и сам застрелился.
- Вот как! Так, наверное, у него и о любви были стихи?
- Немецкий язык грубый. Он не подходит для стихов о любви. Русский язык звучит мягче.
- Но у вас есть поэты, которые писали о любви. Гете, например.
- Кляйст тоже хороший поэт. Но русский язык звучит мягче!
Дорис смотрела на него с откровенной нежностью и призывом. «Андрюша, конечно, прав, - подумалось тут Виктору Андреевичу. – Изучать язык с туземной подружкой конечно здорово, но больно уж она юная! Как раз ровесница моей Юльки!» И он стал рассказывать Дорис о трех своих дочерях, из которых Юлька была младшей. Дорис, в свою очередь, сказала, что у нее есть старший брат Филипп, который учится в Берлине, в университете. А также о том, что она умеет играть на фортепьяно, и что во Франкфурте есть старинный концертный зал с органом, на котором играл Эммануэль Бах, сын Иоганна Баха. Но ничего не спросила о жене Виктора Андреевича, есть ли она у него вообще. «Чего ей от меня надо, этой девочке?– думал Виктор Андреевич, когда они оба склонялись над маленьким словариком, едва разбирая при свете свечи русские и немецкие слова. – Что там сейчас, в этой светлой головке? Хочется чувствовать себя взрослой, пользоваться вниманием солидного, серьезного мужчины? Или просто погулять на халяву, подинамить с заезжим дядькой?»
Они даже потанцевали немного, вернее, потоптались под какую-то мелодичную песенку на английском языке. Виктору Андреевичу было и приятно, и неловко обнимать ее девичьи плечи, а она смело и призывно смотрела ему в глаза, как будто точно знала, чего хотела. «Если она предложить попить еще кофе у нее в комнате – откажусь, - твердо сказал себе Виктор Андреевич.» Но Дорис не предложила. Они расстались на площадке второго этажа, сказав друг другу: «Фи дер зеен!» Он пошел по коридору к своей комнате, она поднялась на свой этаж.
Дорис пришла к нему в следующий вечер. Постучалась негромко и вошла – в тоненьком домашнем халате, в тапочках на босу ногу, с сигаретой в руке.
Он жил уже в другой комнате – прошло больше месяца с момента его появления в доме на улице Розы Люксембург. Он обзавелся уже стулом для гостей, настольной лампой, шторой на окно и зеркалом на стену. Дорис села на стул и попросила огня для сигареты. Можно было подумать, что на своем этаже ей не у кого было попросить огня. У Виктора Андреевича ни спичек, ни зажигалки не было, он не курил. Газовая плита на кухне зажигалась автоматически, от пьезоустройства.
- На ночь курить вредно, - сказал он с отеческой улыбкой. – Иди спать! Маленьким девочкам надо рано ложиться спать!
- Я не маленькая! – нахмурилась Дорис. – Мне уже двадцать один год!
- Ровно как моей младшей дочери.
- Причем здесь твоя дочь? – гневно воскликнула юная немка. – Я пришла к тебе как женщина к мужчине!
Ого! Виктор Андреевич встал со своего стула и подошел к девушке, погладил ее по шелковистым волосам.
- Девочка! Иди спать! Или нам обоим завтра будет очень стыдно.
Дорис вскочила и, оттолкнув его руку, метнулась к двери. На пороге она оглянулась с презрительной усмешкой:
- Фи дер зеен! Папочка!
Больше они не встречались. Лишь однажды, много позже, проходя как-то мимо кафе «У Кляйста», он увидел сквозь стекло Дорис, сидевшую при свече с молодым человеком. Она тоже увидела его (на улице было еще светло) и приветливо помахала рукой. Он тоже ей помахал и мысленно пожелал счастья.
*
Чем больше Виктор Андреевич вгрызался в работу, тем яснее становилось ему, что путь, предложенный Яреком, ведет если не в тупик, то в бескрайнее болото. Параметры не хотели подгоняться. Пока он оптимизировал один, переставал работать другой, а их было больше десятка. И это для чистого празеодима! А еще надо было проделать ту же процедуру для кислорода и кремния, и при этом не было никаких гарантий, что все это приведет к разумным результатам. Во всяком случае, за разумное время. А со временем не все было просто.
Когда Виктор Андреевич подписывал контракт в кабинете медновласой Фреи, он обратил внимание на краткий пункт, гласивший, что ему устанавливается испытательный срок длительностью в три месяца.
- Это чистая формальность! – небрежно отмахнулся от его настороженности Ярек. – Это просто форма такая. Никто у нас меньше года не работает. Это просто невыгодно!
«Что невыгодно – это наверное, - подумал тогда Виктор Андреевич. – Но если человек совсем не тянет, если в человеке ошиблись, зачем его держать и зря платить деньги?» И вот теперь, когда срок его пребывания на германской земле перевалил на второй месяц, его все чаще стала посещать томительная мысль: Что с того, что еще ни к кого здесь не увольняли через три месяца? Он может оказаться первым. Когда берут на работу мальчиков и девочек, заведомо полагают, что они ничего не умеют. Их учат, из них делают специалистов. Его пригласили как готового специалиста, специалиста высокой квалификации, способного получать прорывные результаты. И если он за эти три месяца не докажет, что в нем не ошиблись, то очень вероятно, что на этом его трудовые отношения с Институтом инновационной микроэлектроники закончатся, и к его немалому стыду ему придется досрочно возвращаться во Владивосток, к насмешливым взглядам и вопросам коллег и к разочарованной супруге, которая нарисовала уже радужные планы по оприходыванию марок, которые он обязался заработать на далекой чужбине.
Ярек забегал к нему в сектор «С» примерно раз в неделю, бегло интересовался успехами, съедал все попавшее в поле зрения печенье (вегетарианская диета, на которую его давно уж посадила Эва, оставляла его вечно голодным), и опять убегал. Пару раз заходил Остборн. Тоже важно спрашивал, как идут дела, вежливо кивал, улыбался и уходил. Виктор Андреевич спрашивал у него, нет ли возможности перевести его в какой-нибудь кабинет. Прогуливаясь иногда по коридорам института, он видел незанятые одиночные, и двухместные комнаты. Остборн отвечал, что пока такой возможности нет, что пустые кабинеты принадлежат другим отделам. С Глюквайном они встречались в столовой или в других местах и улыбчиво раскланивались. Даже Аббас как-то раз подсел в столовой к русскому профессору и поинтересовался, нет ли у того претензий к условиям работы и к зарплате. Русский профессор не стал качать свои эфемерные права и ответил, что всем доволен.
В институте имелось специальное помещение, где сотрудники могли встречаться и беседовать на разные отвлеченные темы: дважды в день, по пятнадцать минут. Там стояло несколько агрегатов для кипячения воды, картонные коробки с бесплатными пакетиками чая, растворимого кофе и сахара. Сотрудники приносили с собой печенье, вафли, конфеты – кто что хотел. Иногда кто-нибудь покупал к своему дню рождения торт или набор пирожных. Официально предполагалось (Шах Аббас наверное долго думал над этим!), что такие кофе-чае-брейки будут способствовать обмену мыслями между сотрудниками различных отделов и способствовать рождению новых идей для вящей славы института. На самом деле люди, весь день разговаривавшие друг с другом исключительно на рабочие темы, хотели поговорить о чем-нибудь другом, раз уж им предоставлялась такая возможность.
Виктор Андреевич тоже посещал эту комнату, с удовольствием пил халявный чай и постепенно знакомился с народом. Прежде всего, он познакомился с русскоязычным населением, большинство которого составляли украинцы. Кроме Андрея и Оксаны там была еще молодая чета – Евгений и Елена, тоже из Киева, а также гарный хлопец Тарас из Львова. Тарас, правда, поначалу все норовил размовлять по-украински, но, видя, что соплеменники его не поддерживают, тоже перешел на москальску мову. Еще была юная белорусская парочка из Минска – Таня и Сережа, и кандидат химических наук Антон из Гуся Хрустального, Россия. Несколько отдельно держался прекрасно говоривший по-русски болгарин Иван, который несколько лет отработал в немецкой электронной фирме, но утомленный потогонной системой, перешел в научный институт, где платили меньше, но зато было больше свободы и творчества.
Ребята были все молодые, и разговоры в основном вели о тем, кто что увидел, кто что услышал, кто куда съездил. Большинство жило в Германии недавно, и все здесь было им еще в диковину. Самыми старшими, не считая естественно Виктора Андреевича, оказались тридцатилетний Антон и тридцатипятилетняя Оксана. У Антона в Хрустальном Гусе остались молодая жена с годовалой дочкой, а Оксана, как выяснилось, была все еще ни разу не замужем, но в далеком Киеве ее дожидался жених. Виктору Андреевичу вполне по душе пришлась эта молодежная компания, и он с удовольствием с ними общался, рассказывал о Владивостоке, о своих дочерях, и однажды даже принес пачку фотографий.
Оксана рассматривала фотографии с б;льшим интересом, чем остальные ребята, расспрашивала о каждой дочери, особенно заинтересовалась старшей, Инной, а на фотографию жены взглянула лишь мельком. Инне в ту пору минуло тридцать лет, она была замужем и вместе с мужем жила как раз в Германии, в юго-западной ее части, в так называемой Франконии, а до того училась в Америке, а потом в Польше, и Виктору Андреевичу было что о ней рассказать. Впрочем, ему было что рассказать и о двух других своих дочерях, он гордился своими дочерьми.
Оксана слушала и становилась все задумчивее.
За чашкой чая или кофе можно было поболтать не только с выходцами из постсоветского пространства. Как уже говорилось, в институте работали люди из многих других стран. Даже один японец приблудился, с которым носились, как с писаной торбой. Японец этот, по имени Йошида, работал фактически бесплатно. Зарплату ему платил собственный университет, где он числился в командировке, поскольку немецкая зарплата была в несколько меньше японской. Йошида жил на широкую ногу, снимал четырехкомнатную квартиру, ездил на купленной тут же машине, и в свободное время занимался через Интернет игрой на бирже: покупал и продавал акции. Впрочем, Виктора Андреевича японец особенно не интересовал, насмотрелся он на них и во Владивостоке. Да и в Японии бывал и пришел к убеждению, что это народ очень далекий от нас по культуре и традициям, и сравнивать себя с ними бессмысленно, ничему от такого сравнения не научишься. А вот сравнить себя с немцами имело смысл. Практически рядом мы всегда жили, то дружили, то воевали, но почему мы такие разные? Почему мы любим говорить: «Что русскому хорошо, то немцу смерть! И наоборот»? Много ли правды в этом утверждении?
В первую же неделю работы ему подвернулся случай увидеть, как рухнул очередной миф – миф о скупости немцев. В конце рабочего дня к нему подошел Андрей и сказал, что в пять часов пятнадцать минут (именно во столько заканчивался рабочий день) в столовой будет бесплатная вечеринка: пиво и закуски. Один из отделов института сдал отчет по этапу своего проекта, получил хорошую премию и устраивает угощение для всего коллектива.
- И что? Они и гастарбайтеров угощают? – Удивление Виктора Андреевича было совершенно искренним.
- Конечно! Здесь все на равных правах.
- И даже совсем из других отделов?
- Конечно.
Виктор Андреевич пошел. Не затем, чтобы выпить бесплатного пива, а чтобы посмотреть, как это будет происходить. Происходило все очень просто и буднично. На столах стояли бутылки с пивом и высокие стеклянные стаканы, тарелки с бутербродами и солеными сухариками. Кому не хватало пива, мог взять сам из картонных коробок у входа. Не было никаких речей и поздравлений. Просто люди приходили компаниями, пили пиво и общались. «Хотел бы я увидеть, чтобы в каком-нибудь российском институте какая-нибудь лаборатория, получив деньги по гранту, устроила бы праздник для всего института!» – с грустью подумал Виктор Андреевич.
Позднее, уже в конце лета, он видел, как ежедневно то один, то другой сотрудник, из франкфуртцев, живущих в своих домах и имеющих сады, привозил в институт и выставлял на проходной большие корзины с яблоками и грушами. Любой и каждый мог брать и угощаться. Не для того, чтоб друзей или хороших знакомых угостить, привозили, а просто ставили – для всех. И это - пресловутая немецкая скупость?
Да, жизненная линия складывалась у Виктора Андреевича интересно, он знакомился с новыми людьми, узнавал много нового. Но работа его по-прежнему буксовала. И однажды он понял, что просто не успеет к концу трехмесячного срока получить результаты, о которых можно будет сказать хоть что-то вразумительное. И, не советуясь с Яреком, он принял волевое решение: отказаться от параметрического подхода и вернуться к тому методу, с которым работал раньше. Да, все говорят (и Ярек в первую очередь), что этот метод не годится для празеодима. Но, может быть, никто всерьез и не пытался? Элемент экзотический, толком никому не нужный, слету попробовали и отступились, нужды большой не было. У Виктора Андреевича была большая нужда, и он решил взяться. Влезть в глубину программы, найти ключевое место, что-то изменить, что-то добавить, а потом – арбайтен, арбайтен и еще раз арбайтен! Как сказано в Библии: «Стучите и вам отверзется!»
Ключевое место он нашел быстро, а вот с внесением изменений и дополнений пришлось повозиться. Он не помнил нужных формул, а книга с таковыми в библиотеке оказалась только на немецком языке. С формулами разобрался, начал переносить их в программу. Однако, Виктор Андреевич не был профессиональным программистом, он был пользователем, юзером. Рядовой юзер, как и рядовой водитель автомобиля, не является специалистом по ремонту, и уж тем более по модернизации той техники, какой он пользуется. (Впрочем, в условиях России данное сравнение выглядит не слишком удачным.) Поэтому ему тут же пришлось углублять свои знания языка Фортран, на котором была написана программа. Как полагается, он делал много ошибок, учился на этих ошибках, и постепенно продвигался вперед – медленно, но неукротимо. Еще в детстве он был приучен доводить до конца каждое дело, и это стало его жизненной привычкой.
Когда до окончания трехмесячного срока осталось две недели, к Виктору Андреевичу подошла Оксана и сказала, что собирается компания для поездки на экскурсию в Шпреевальде – немецкую Венецию, и не хватает одного человека.
- В каком смысле не хватает? – спросил Виктор Андреевич.
- Тут продают уик-эндовские билеты на поезда. Билет стоит двадцать марок и действителен с вечера пятницы до утра понедельника. Можно хоть всю Германию объехать, туда и обратно. При этом, по одному билету может ехать пять человек.
- Совсем с ума сошли эти немцы! Это же практически даром! Четыре марки на человека! Трамвай и то дороже стоит.
- Ну, да! – согласилась Оксана. – Если пять человек, то четыре марки. А нас пока четверо, получается по пять.
- Увы! – покачал головой Виктор Андреевич. – Я сейчас все выходные работаю. Цейтнот страшный. Их хабе кайне цайт! Поезжайте вчетвером. Пять марок – это тоже хорошо.
- Дело не в пяти марках, - подумав немного, сказала Оксана. – Просто я смотрю, вы все работаете и работаете – надо же и отдыхать когда-то! Так вы и Германию не увидите. Вы, наверное, и в Берлине еще не были?
- Не был, - согласился Виктор Андреевич. – То есть был, но три месяца назад, на конференции. Но это не в счет, я только проехал через Берлин, ничего не видел. Но сейчас я и вправду не могу. Две недели до конца испытательного срока осталось. Кровь из носу надо сделать работу, иначе вылечу как воробей – с позором и со свистом.
Украинка посмотрела с недоверием.
- Вы думаете они в самом деле вас уволят?
- Не сомневаюсь. Я бы и сам поступил также. Взялся за гуж, не говори, что не дюж.
- Наверное, у вас в предках были немцы.
- Немцев не знаю, поляки были. Есть такое понятие – польский хонор, честь по-русски. Стыдно мне будет очень, если придется уехать через три месяца. Вот если меня оставят, тогда мы с вами обязательно куда-нибудь съездим. И не раз!
- Ловлю на слове! – обрадовано улыбнулась молодая женщина. – А то мне скучновато с этой зеленой молодежью.
А у Виктора Андреевича к этому моменту дело как раз сдвинулось, написанная им программа заработала, и появилась очень реальная перспектива сделать за эти две недели расчет электронной структуры оксида празеодима и сравнить его с результатами Рикардо. Но попотеть для этого надо было еще изрядно.
Конечно, Виктор Андреевич давно уже поставил Ярека в курс дела, но тот отнесся к его идее скептически и своей помощи не предлагал. Не верил он в успех этой затеи. Когда у Виктора Андреевича осталась в запасе всего одна неделя, Ярек вдруг взял отпуск и уехал в Варшаву: какие-то семейные дела у него там образовались. Виктору Андреевичу подумалось с горечью, что умный поляк решил полностью снять с себя ответственность за неминуемый провал своего русского протеже, и вернется, когда тот уже соберет манатки и покинет славный город Кляйста и Баха. Но свой варшавский телефон он все-таки оставил. Чем черт не шутит? А вдруг этот русский и впрямь, как говорят в России, семи пядей во лбу?
Как раз в эту последнюю неделю, буквально за два дня до ее конца, Виктор Андреевич подозвал к своему столу аргентинца и показал ему на экране своего компьютера картинку с электронными состояниями оксида празеодима:
- Похоже?
Тот посмотрел с интересом и легким недоверием.
- Похоже. Очень похоже… Распечатай, пожалуйста, и пойдем сравним с моей.
Виктор Андреевич распечатал картинку на принтере, и они пошли в дальний угол зала, где сидел Рикардо. Картинки были похожи, как цыплята от одной курицы.
- Поздравляю! – сказал аргентинец. – Ты молодец! Теперь уже два человека в мире могут считать празеодим – я и ты.
- Только ты можешь считать пять атомов, а я пятьдесят, - с нескрываемой гордостью уточнил Виктор Андреевич. – И я могу их двигать!
- Поздравляю! – еще раз сказал аргентинец. Его контракт заканчивался через месяц, он настраивался на отъезд, и ему было уже практически все равно, как здесь будут идти дела без него.
Виктор Андреевич позвонил Яреку. Тот сразу ответил (телефон оказался мобильным).
- Я посчитал оксид, - сказал Виктор Андреевич. – Сравнил с Рикардо – один в один.
- Ты посчитал оксид празеодима?! – с непередаваемым изумлением и восторгом воскликнул поляк. – Своей программой?!
- Да. Именно так. С расчетом Рикардо согласие практически полное.
- Остборну уже говорил?
- Нет.
- И не говори пока. И Глюквайну тоже. Завтра я буду в институте. Нет, не успею, послезавтра.
- Послезавтра у меня последний день испытательного срока.
- Не волнуйся. Я сейчас позвоню Остборну, все будет в порядке. Считай, что твой контракт уже продлен. Утром в пятницу ты мне все покажешь.
Виктор Андреевич был счастлив и горд. Хотелось летать. Работать не хотелось. Внутри все было расслаблено и дрожало. Он чувствовал себя, как выжатый лимон. А может быть, как лосось, только что отнерестившийся в стремительном ручье.
В чайной комнате он встретил Оксану.
- Какие у вас на субботу планы?
- Пока никаких. А что?
- Давайте съездим в Берлин. Вдвоем. Дорога за мой счет.
Тонкие черные брови киевлянки поднялись удивленно:
- Двадцать марок! Давайте пригласим еще кого-нибудь!
- Мне почему-то хочется вдвоем с вами. У меня праздник.
- День рождения?
- Нет, это не скоро, в феврале. Я празеодим посчитал.
Оксана с пониманием улыбнулась:
- Значит, вас не уволят? Я рада.
- Я тоже. Так поедем?
Она улыбнулась еще шире, радостно.
- Поедем.
*
Виктор Андреевич просто изумился, насколько изменилось к нему отношение в отделе после окончания испытательного срока. То есть после того, как ему удалось решить неразрешимую по мнению всех задачу. Первым делом его тут же пересадили в отдельный кабинет, который мгновенно нашелся. Был он, правда, не одноместный, а на две персоны, но второй стол пустовал, да и двухместность Виктора Андреевича не коробила после сорокаместного зала. Здесь было главное – дверь, с помощью которой можно было отгородиться от шума, и локальное освещение, которое можно было регулировать. До него в этом кабинете сидел его ровесник немец по имени Питер, которого на глазах Виктора Андреевича переселили на другой этаж. Когда Питер забирал свои вещи, он передал русскому профессору ключи от кабинета и объяснил, что, уходя домой, надо обязательно запирать дверь на ключ.
- А зачем? – провокационно спросил Виктор Андреевич.
- Ну, здесь у вас компьютер, личные вещи…
- Но у меня и в общем зале были компьютер и личные вещи.
Немец задумался. На его лице выразилась глубокая озадаченность. Вдруг оно радостно посветлело, он вспомнил!
- Так положено! – уверенно ответил Питер и торжествующе посмотрел на русского. – Так в инструкции написано!
Крыть Виктору Андреевичу было нечем. Немец все делает по инструкции. И очень часто именно это обеспечивает ему успех. А русский начинает рассуждать: А зачем? А нельзя ли сделать иначе? Или вообще не делать.
Внешне отношение к Виктору Андреевичу со стороны Остборна и Глюквайна тоже поменялось. Здороваться с ним стали гораздо приветливей и стали приглашать на семинары, которые проводились еженедельно и на которых обсуждался ход выполнения проекта. Он мог бы и раньше ходить на эти семинары, но, находясь в цейтноте и озабоченный проблемой испытательного срока, он не особенно был склонен вникать в то, чем занимаются остальные участники проекта. Теперь же, став полноправным сотрудником, Виктор Андреевич начал вникать и вскоре не без удивления обнаружил удивительную вещь. Эксперименты делали китаец Ли и украинец Андрей. Причем украинец постоянно фонтанировал новыми идеями, а юный китаец, лишь год назад окончивший пекинский университет, виртуозно владел суперсовременной европейской техникой. Объясняли эксперименты поляк Ольский и русский Зелинский, они же давали рекомендации к проведению новых экспериментов. Немцы, и профессора, и рядовые, внимательно слушали и многозначительно кивали головами. Проект успешно развивался.
Как ни смешно для Виктора Андреевича это выглядело, Ярек тоже к нему вдруг поменялся, проникся небывалым уважением, приходил к нему в кабинет чуть не ежедневно и даже пригласил однажды к себе домой. Виктор Андреевич подумал даже, что это, наверняка, была инициатива Эвы. Самому Яреку такое и в голову бы не пришло. Ни о чем, кроме работы он не думал и жил как на облаке, все взаимодействия с окружающим миром брала на себя Эва. Он даже машину водить не умел: в институт и обратно его возила Эва.
Ольские жили в пятиэтажном многоквартирном доме, очень похожем на те, какие в Советском Союзе окрестили хрущобами. Дом принадлежал муниципалитету, с жильцов бралась умеренная квартплата, все были довольны, никто не поднимал вопроса о приватизации.
Рыжий Кобольдек встретил уже знакомого ему гостя радостным лаем и тут же восторженно облизал. В квартире было три комнаты, узкий балкончик и небольшая кухня. Телевизора Виктор Андреевич не обнаружил, но обнаружил два компьютера, электроорган и две гитары. На гитарах играли Ярек и Войтек, а на органе - Эва. Виктор Андреевич попросил Эву сыграть, но она застеснялась, сказала, что давно не играла, и наотрез отказалась. Зато мужчины без ложных комплексов сыграли дуэтом прелюдию, про которую было сказано, что это Шопен, и сыграли довольно неплохо. Виктор Андреевич тоже взял в руки гитару и спел песню Дольского «Здравствуй, Польша!», сорвав аплодисменты.
Обед, естественно, был вегетарианский. Однако, для Виктора Андреевича после томатного супа подали мясное блюдо – свиную отбивную.
- Мясо у нас едят только гости и пес! – с довольной ухмылкой пояснил Войтек.
Виктор Андреевич принес с собой фотокарточки, привезенные из Владивостока, стал рассказывать про свою семью. На одном из снимков была запечатлена его дача: бревенчатый домик, построенный им собственноручно из деревьев, лично им и срубленных. Этот домик был его гордостью.
- И вот тут пан живет? – с нескрываемой иронией в голосе спросил высоковозрастный германский школяр.
Виктор Андреевич посмотрел на убогий, почерневший уже от дождей домишко, на его окошки, затянутые полиэтиленом (стекла враз бы украли) и стало ему вдруг грустно и стыдно. Да, это не очень подходящий загородный дом для профессора.
- Нет, здесь живет мой сторож, - пошутил он. – А дом дальше, за лесом.
Перед уходом он спросил у Ярека, нельзя ли одолжить у него на время одну из гитар. Душа по гитаре соскучилась, а покупать здесь смысла не было. Стоят они дорого, а во Владивостоке гитара у него есть, вторая вроде как не нужна.
Мужчины переглянулись, и Ярек ответил, что сейчас он дать не может, у них с Войтеком есть некоторые планы, но через несколько дней он что-нибудь придумает.
На том они и расстались. Кобольдек его конечно опять облизал.
А жизнь становилась все интереснее. И вскоре Виктор Андреевич опять был приглашен в гости. К бывшему водопроводчику Фрицу приехала наконец его долгожданная польская жена Данута. Всю неделю перед ее приездом Фриц при каждой встрече с Виктором Андреевичем радостно напоминал ему:
- Моя Данута скоро приедет! Она знает русский! Ты сможешь с ней говорить!
И вот Данута приехала, и Фриц пригласил русского друга к себе в гости.
Виктор Андреевич купил небольшую дыню и бутылку белого вина и пошел.
Данута оказалась женщиной среднего возраста и среднего размера, с короткой прической, с самой обыкновенной внешностью, неброско одетая, но с умными живыми глазами. Она действительно хорошо говорила по-русски, с красивым певучим акцентом (лучше, чем Виктор Андреевич по-польски), и с общением у них не было проблем. Она училась когда-то в Москве, в поездках добиралась даже до Новосибирска и неплохо знала российские реалии. За разговором и за вином обнаружилось, что пани знает бардовские песни и особенно любит Окуджаву. Виктор Андреевич сходил за гитарой (Ярек дал-таки ему инструмент) и целый час они с Данутой пели – то врозь, то дуэтом, то по-русски, то по-польски. Когда он спел любимую им «На ясный огонь», которая заканчивалась словами: «Ты что потерял, моя радость? – кричу я ему. А он отвечает: - Ах, если б я знал это сам!», Данута посмотрела на него испытующе и вдруг спросила:
- А ты что потерял, Виктор?
Он растерялся на мгновенье и неожиданно для самого себя ответил:
- Не знаю. Наверное, сам себя.
Фриц же, поначалу веселый от приезда жены и гордый от того, что может продемонстрировать ей своего друга, русского профессора, быстро погрустнел, видя как они быстро спелись, как оживленно щебечет его Данута с этим гастарбайтером на непонятном ему языке, как проникновенно он ей поет. Заметив его нарастающую мрачность, Виктор Андреевич подумал по наивности, что Фриц просто заскучал, что ему тоже хочется петь, и, напрягши память, предложил спеть хором популярную в его студенческие времена «Ротен липен». Данута песню подхватила, она тоже ее знала. Фриц то ли не знал этой песни, то ли желал дать понять, что не в песнях дело, но мрачности не убавил, и что-то стал выговаривать жене по-немецки.
Данута усмехнулась и сказала Виктору Андреевичу по-русски:
- Ревнует! Говорит, что с ним я не пою. Так он и песен не знает. И вообще – у немцев одни марши!
- Вы давно женаты?
- Пять лет.
- И все время врозь? Почему?
- Если он переедет в Польшу, он потеряет пособие. А если я сюда перееду, я не найду здесь работу. Вообще, он хороший. Немцы все хорошие люди, когда поодиночке. Но когда собирается несколько немцев – они создают партию. Начинают подзуживать друг друга, и ты знаешь, чем это кончается. Но отдельно взятый Фриц – хороший человек.
- Хороший, - согласился Виктор Андреевич, посмотрев от закипавшего злобой немца. – Но я, пожалуй, пойду. До видзеня!
- До видзеня! – сказала полька, протягивая на прощанье руку. – И не теряй себя.
Вернувшись к себе и улегшись в постель, Виктор Андреевич задумался: отчего же он так ответил на неожиданный вопрос полячки? Что потерял он, и когда, и почему? Себя ли или нечто еще большее? Вглядывался в свою жизнь – вчерашнюю и позавчерашнюю, и как-то тускло там все было. С одной стороны, вроде все нормально и правильно. Успешно учился и трудился, в двадцать шесть защитил кандидатскую, в пятьдесят – докторскую, воспитал трех прекрасных и умных дочерей, германцами вот оценен… Но с другой стороны… Давно уже он ощущал в сердце своем какую-то холодную, безысходную пустоту, одиночество и бессмысленность своих трудов и своей суеты. Да, он любил своих дочерей и гордился ими. Он много вкладывал в них, пока они нуждались в этом, читал им книжки, ходил с ними в лес за грибами, учил кататься на лыжах. Но девочки выросли, ушли в свои, девичьи, женские интересы. С женой же у него у него не было душевной близости с незапамятных времен. Да и физическая близость бывала все реже и реже: спали они врозь – она делила комнату с младшей дочерью, а он коротал ночи в кабинете, на узком диване. В последние годы Виктор Андреевич превратился в истинного трудоголика, уходил на работу в восемь утра, а возвращался в десять, а то и в одиннадцать вечера, только переночевать. Выходные и праздничные дни он тоже проводил на работе, благо администрация института не имела ничего против того, чтобы сотрудники работали не покладая рук, а домашние молча мирились с таким положением дел и вопросы ему не задавали. Да и какие вопросы тут могли быть? Девочки превратились во взрослых девушек (а старшая уже и замуж вышла) и прекрасно видели: нет любви между мамой и папой, а почему нет любви, и когда она вдруг пропала – об этом гадать и говорить так же бессмысленно, как о том, почему вымерли мамонты. Они вымерли, вот и все! Виктор Андреевич знал ответ, но легче ему от этого не было. Много лет назад он сказал себе, что жизнь сделана, и надо ее дожить, надо нести свой крест, и он нес, хотя и не знал толком, кому это надо, кого он делает этим счастливее. Он не хотел обсуждать свое решение, не хотел его переосмысливать, полагая, что решение, единожды принятое, должно исполняться без уверток и колебаний. Но сердце его как бы заморозилось, и воспринимало жизнь отстраненно и почти равнодушно, словно отгораживаясь от нее неким невидимым, но вполне осязаемым силовым полем. И от этого он сам себя ощущал лишь наполовину живым. А может и меньше, чем наполовину. Разбередила его душу полячка, ох разбередила!
Полячка недолго гостила у своего супруга, она уехала на другой же день, так как в польских школах начались занятия. Отчего она не приехала раньше и не погостила подольше, это уж другой вопрос. Фриц же после ее отъезда впал в тоску и крепко запил. Днями он спал, а вечером, когда Виктор Андреевич ужинал на кухне, он приходил туда под хорошим градусом и с пьяной настойчивостью на лице и в голосе заявлял громогласно:
- Данута – моя жена! Я люблю Дануту! Не смей думать о моей Дануте!
Напрасно Виктор Андреевич уверял немца, что у него тоже есть жена, что он тоже любит свою жену, и что он и думать не думает о чужой жене. Фриц не успокаивался и повторял свои эскапады каждый вечер. Ночами же он, выспавшись днем, приглашал к себе собутыльников, таких же безработных, и они тихо буянили часов до трех, гоняя телевизор и музыкальный центр. А однажды Фриц распалился и, выйдя из своей комнаты, стал стучать в дверь Виктора Андреевича с криками:
- Выходи! Давай поговорим про Дануту!
Виктор Андреевич не вышел и дверь не открыл. Он ответил, что у него нет времени, и что уже пора спать.
- А, у тебя нет времени! А петь с Данутой у тебя было время?
Виктор Андреевич все равно не вышел. Только драки с пьяным фрицем ему не хватало. Он десять раз уже пожалел, что пел с полячкой, полагая, что делает тем приятное немцу. И он подозревал, что ему придется искать себе новое жилье. И действительно ему пришлось это сделать – фактически уже независимо от его воли.
Дело в том, что Виктор Андреевич имел легко возбудимую нервную систему, что проявлялось в легко развивавшихся расстройствах сна. Он долго и трудно засыпал, особенно в новых для себя условиях, а если ложился очень поздно, то мог и вообще не уснуть. Если же ему выпадала бессонная ночь, то уснуть в следующую ночь ему было еще труднее: тогда ему требовались идеальные условия – темнота и полная тишина, нервная система шла вразнос. После двух бессонных ночей он мог уснуть только со снотворным. При этом легкие снотворные, которые продавались в аптеках без рецептов, на него не действовали. Однажды, когда он лежал в больнице (с камнями в почках) ему дали на ночь снотворное. Возбужденный новой обстановкой и присутствием пяти соседей в палате, Виктор Андреевич никак не мог уснуть. Ему дали более сильный препарат – ни в одном глазу. Дали самый сильный – эффект тот же. И только укол, прямое введение снотворного в вену, заставило его уснуть, и то через сорок минут.
Так вот, ночные оргии Фрица и его пьяные вызовы сломали Виктору Андреевичу его хрупкий сон. После третьей бессонной ночи он понял, что надо принимать радикальные меры. Голова звенела, сердце колотилось, сознание было затуманенное, а ноги руки, как ватные. Он обратился за помощью к одному из институтских немцев, с которым познакомился во время кофе-брейков. Немца звали Ганс, ему было тридцать шесть лет, он хорошо говорил по-русски и увлекался горными путешествиями, что и сблизило с ним Виктора Андреевича. Ганс сказал, что Виктор Андреевич обратился как раз по адресу. До недавнего времени Ганс снимал квартиру неподалеку от института, но недавно обзавелся девушкой и снял новую квартиру, побольше. За старую же квартиру он все равно был вынужден платить, поскольку контракт еще не закончился. Поэтому он с удовольствием поговорит с хозяином квартиры и порекомендует ему нового жильца.
- Завтра же поговорю, - пообещал он.
- А сегодня нельзя? – с надеждой спросил Виктор Андреевич.
- Сегодня нельзя. Сегодня его не будет дома. Он уехал и вернется завтра.
До завтра еще надо было дожить. Превозмогая головную и сердечную боль, Виктор Андреевич отсидел рабочий день (без всякой конечно пользы) и поехал домой. По пути он зашел в аптеку и купил самое сильное, из имевшихся в свободной продаже, снотворное. Фрица он в этот вечер не встретил, и за его стеной было на удивление тихо. Может, ушел в гости к кому-то из своих приятелей. Виктор Андреевич проглотил две таблетки и лег пораньше в постель. Мысли кружились, переплетались, убегали и возвращались, события недавних дней разматывались перед ним бесконечной кинолентой, звучали неведомо откуда возникавшие тексты на русском, польском и немецком языках, и посреди этого безостановочного монотонного бедлама тяжелым молотом звучал набат: «Спать! Спать! Спать! Ты должен спать! Ты должен уснуть!» Но спасительный сон бежал от него, еще более пугаемый настойчивыми его призывами, и с хохотом вопил издалека, с самого края вселенной: «Ты не уснешь! Не уснешь никогда! И прекрасные мозги твои закипят, и лопнут, как бараньи мозги на сковородке!»
Прошел час, потом другой. Он проглотил еще две таблетки. Комната закружилась вокруг него, тошнота подступила к горлу, а голову словно вбили огромный раскаленный гвоздь.
«Если я не усну в эту ночь, я сойду с ума, - понял Виктор Андреевич. – Надо что-то делать».
Превозмогая головокружение, он поднялся с постели, оделся и пошел вниз, на первый этаж, где на лестничной площадке имелся телефон, платный, наподобие советских таксофонов. Еще не было одиннадцати. Виктор Андреевич знал, что Ольские ложатся спать поздно, и решил позвонить им. Может быть, у Эвы есть в хозяйстве хорошее снотворное. Это был его последний шанс.
- Слушаю! – раздался в трубке голос пани Ольской.
Виктор Андреевич вкратце рассказал ей о своей проблеме.
- У нас нет снотворного, - ответила Эва. – Пан должен позвонить в скорую помощь. Они приедут и сделают пану укол. – Она продиктовала номер телефона скорой помощи и пожелала Виктору Андреевичу спокойной ночи.
«Очень хорошо! Я так и сделаю», - сказал себе Виктор Андреевич. Он вспомнил, как ему сделали укол в советской больнице, как он спокойно уснул тогда и хорошо выспался. Он тут же позвонил по надиктованному Эвой номеру и после ответа сказал:
- Пожалуйста! Приехать! Я хочу спать! Болит голова и сердце!
- Имя? – спросили его тут же. – Адрес!
Он назвал имя и адрес. Потом вернулся в комнату, приготовил пластиковую карточку медицинской страховки, паспорт, кошелек и стал ждать.
Бригада скорой помощи прибыла через несколько минут. Молодой врач, с абсолютно бесстрастным выражением лица, взял его страховую карточку и вставил в портативную электронную машинку, считывая данные. Затем, с помощью не менее портативного кардиометра, ему измерили давление, пульс и давление.
- Я не спал три ночи. Я очень хочу спать! Мне нужно сделать укол! – горячо повторял Виктор Андреевич.
Укол ему делать не стали. Ему велели подняться, одеться, и повели в машину. Он понял, что его везут в больницу, и даже обрадовался. Сейчас его привезут в отдельную, уютную палату, сделают укол, и он спокойно уснет. И не придет ночью пьяный Фриц, и не включит за стенкой музыку. Авто остановилось у невысокого здания, возле которого уже стояло несколько машин с красными крестами. Виктора Андреевича ввели в просторное, ярко освещенное помещение, посреди которого стояло несколько металлических топчанов, застеленных голубоватой клеенкой. На один из топчанов ему предложили лечь. Он послушно лег. Было жестко и липко. Те, кто привел его, удалились. Мимо ходили другие люди, кто в белых, медицинских халатах, кто в бледно зеленых куртках. Полежав некоторое время и видя, что далее с ним ничего делать не собираются, Виктор Андреевич поднялся и начал тупо приставать к этим людям:
- Я не могу уснуть! Я не спал четыре ночи! Сделайте мне укол! Только один укол!
Его опять уложили и наконец сделали укол. Он успокоился и стал ждать прихода сна. Сон не приходил, сознание по-прежнему было болезненно ясным. Если конечно, в его состоянии оно могло быть ясным. Он уже плохо соображал, им владела одна мысль, казавшаяся ему спасительной: «Укол! Мне нужен укол! Только один укол!» Он опять поднялся и опять пошел к медикам.
Его опять посадили в машину и повезли. Куда везут, он не знал, ему было все равно. Поездка длилась недолго. Его вывели из машины во дворе какого-то дома, открыли тяжелую железную дверь с кодовым замком и без вывески и ввели внутрь. Там его провели на второй этаж, усадили на деревянный табурет, стоявший у стены в коридоре, и оставили. Он понял, что его привезли в какую-то больницу. Уже начало рассветать. По коридору неверной походкой прошел мужчина в больничной пижаме мышиного цвета, навстречу ему – женщина в халате такой же окраски. Прошла санитарка в зеленоватом халате, с каким-то пакетом в руке и ведром. На Виктора Андреевича никто не обращал внимания. Появилась еще одна санитарка, плечистая дама с мужеподобным лицом и короткой прической. Она сказала что-то идущему по коридору мужчине. Тот не отреагировал и продолжал свое отрешенное движение. Санитарка схватила его за руку, умело заломила ее за спину и швырнула его с такой силой, что он пролетел через коридор и, ударившись о стену, крашенную светлой масляной краской, безжизненно сполз на пол.
Виктор Андреевич похолодел. Он поднялся с табурета и подошел к двери, ведущей на лестницу, по которой он только что поднялся с улицы. Дверь была заперта, и замочной скважины не было. Замок отпирался магнитным чипом. Он быстро подошел к окну. Окно было заперто точно также, а за ним виднелась решетка. Он все понял: его привезли в психушку. В немецкую психушку! Неописуемый, леденящий, животный ужас пронзил все его существо. Сознание стало предельно ясным. Боль в голове еще оставалась, но мозг работал абсолютно четко, дурманящее действие таблеток, принятых с вечера, выветрилось. Конечно! Немецкие медики не поняли его, решили, что этот русский просто свихнулся. Неизвестно, сколько его здесь продержат, какие у них здесь порядки и правила, какие методы лечения. Судя по тому, что он только что увидел, ожидать можно самого неприятного. Но страшно даже не это. Завтра о нем сообщат в институт. Русский профессор Зелинский находится в психиатрической лечебнице! Когда бы он отсюда не вышел, его будущее однозначно. Контракт с ним расторгается, и его вежливо (как можно вежливее!) выпроваживают восвояси. А дома опять удивленные, непонимающие (а потом и ухмыляющиеся) взгляды. Это катастрофа! Надо немедленно выбираться отсюда. Надо приложить все усилия.
Одна из проходивших по коридору санитарок показалась Виктору Андреевичу дамой вполне интеллигентного вида.
- Извините! – обратился он к ней, прижимая руки к сердцу. – Я русский профессор! Я работаю в институте микроэлектроники! Это ошибка! Мне нужно говорить с врачом! Где здесь врач?
Она посмотрела на него испуганно, но выслушала, и, не сказав ни слова, ушла вниз – по той самой лестнице, выход на которую отпирался чипом. Виктор Андреевич ждал ее возвращения (или невозвращения) целую вечность, а на самом деле не больше десяти минут. Женщина вернулась в сопровождении врача – полного мужчины лет пятидесяти, в очках, похожего на журналиста-международника советских времен Бовина, только без усов. Врач взглянул на Виктора Андреевича, который молча смотрел на него умоляющими глазам, потеряв от волнения дар речи, и сказал по-русски:
- Доброе утро! Пойдемте со мной.
Виктор Андреевич, вмиг счастливый уже от того, что с ним говорят по-русски, спустился с врачом по лестнице и вошел вслед за ним в маленький кабинет.
- Присаживайтесь! – предложил медик, садясь за стол и указывая на кресло. – Рассказывайте!
Стараясь быть как можно спокойнее и последовательнее, Виктор Андреевич рассказал про свои проблемы со сном, про свой прошлый, российский опыт взаимодействия с медиками и снотворным, про то, как он по совету своих местных друзей вызвал скорую, и что из этого вышло. Про Фрица и Дануту он рассказывать, конечно, не стал. Просто в доме было шумно, и он не мог уснуть. Естественно, он объяснил, что он профессор-физик и работает по контракту. Институт инновационной микроэлектроники в маленьком Франкфурте знали все.
- Вам очень повезло, что сегодня дежурю я, - сказал доктор, сокрушенно покачав головой. – Если бы здесь был настоящий немецкий врач, с вами никто не стал бы разговаривать. А если бы и стали, то с вашим немецким, вас просто не поняли бы. Вы даже не представляете, что с вами сделали бы завтра.
Виктор Андреевич вспомнил сцену в коридоре и спросил:
- Вы наверное из русских немцев?
- Нет, я еврей. У меня жена из немок. Мы из Ленинграда приехали, десять лет как. К евреям здесь хорошо относятся, старые грехи замаливают. А вообще, немцы как были фашистами, так фашистами и остались. Только сами себе в этом не признаются. Однако партию нацистскую так и не запрещают! У нас, мол, демократия! И на скинхедов управы нет. - Лицо безусого двойника Бовина скривилось в неприятной гримасе. – Вы знаете, с каким диагнозом вас сюда привезли? Читайте! Это даже вы поймете. Вот здесь! – И он протянул Виктору Андреевичу небольшой, в половину тетрадного листа, бланк диагноза. В указанной его толстым пальцем графе Виктор Андреевич прочел: «Наркомания».
- Вашу просьбу сделать вам укол снотворного они расценили привычно и однозначно. Вы бы здесь застряли очень надолго. Сейчас я этот диагноз уничтожу. – Врач извлек из нагрудного кармана халата зажигалку и, чиркнув, поднес огонек к бумаге. Желтое пламя охватило исписанный немецкими литерами документ и пожрало его, превратив в несколько взлетевших в воздух темно-серых чешуек. – А теперь я выпишу вам другой. На случай, если кто-то будет задавать вам вопросы. – Он взял чистый бланк и начал заполнять его ровным, отработанным годами почерком, время от времени уточняя у Виктора Андреевича его персональные данные.
- Держите! Здесь написано то, что у вас было на самом деле – расстройство сна. Вот вам таблетки… - Доктор достал из ящика стола початую упаковку из фольги и пластика. – Здесь шесть таблеток, больше у меня нет. Рецепт я вам выписать не могу, так как у меня нет на это лицензии. Это очень сильное снотворное. В первую ночь выпейте сразу две, в следующую – одну. Вы в состоянии добраться до дома?
- А где я сейчас? – спросил Виктор Андреевич.
- Почти в центре города.
- Тогда в состоянии. Я живу на улице Розы Люксембург. Спасибо вам огромное! Вы меня спасли.
Доктор сдержанно кивнул в знак того, что принимает благодарность, и добавил:
- Впредь будьте осторожны! Немецкая медицина – штука коварная.
Он проводил русского до железной двери на улицу и выпустил его. Виктор Андреевич вышел и, не оборачиваясь и не останавливаясь, пошел прочь быстрыми, хоть и не очень уверенными шагами, словно боясь, что кто-то побежит за ним, догонит и затащит назад, в кошмар немецкого сумасшедшего дома. Отойдя подальше и как бы смешавшись с редкими прохожими, он оглянулся. Серое четырехэтажное здание ничем не выделялось среди окружавших его домов, выглядело таким же будничным и невыразительным. Многие ли жители знали о его функции? Наверное, многие. Слава о подобных заведениях как-то сама умеет находить себе дорогу, ей не нужны вывески и рекламные компании. У Виктора Андреевича было ощущение, что он чудом избежал гибели. «Вы даже не представляете, что с вами сделали бы завтра!» - опять прозвучали у него в мозгу слова еврея-доктора. Почувствовать себя счастливым ему мешала только смертельная усталость.
Он добрался до своего дома, принял душ, переоделся и поехал в институт. Ганс подтвердил, что сегодня он решит вопрос с квартирой, и даже вызвался заранее составить договор найма, взяв за основу свой.
- Смогу ли ночевать там уже сегодня? – спросил Виктор Андреевич.
- Почему бы и нет? – пожал плечами немец. – Моих вещей там уже нет.
Когда рабочий день закончился, они сели в машину Ганса и поехали.
Дом, в который предстояло переехать Виктору Андреевичу, находился неподалеку, в одной трамвайной остановке от института. Его владелец Густав Арвид был владельцем небольшого завода по переработке фруктов. Квартира, прежде занимаемая Гансом, состояла из комнаты, небольшой кухни и просторного туалета, где имелась также душевая кабина. Квартира имела отдельный вход и два окна, выходящие в сад. Стоила она четыреста шестьдесят марок в месяц. Герр Арвид дал новому жильцу номер своего банковского счета и попросил перечислять плату без опозданий. Еще он попросил не приводить на ночь женщин.
- У меня две дочери-школьницы, - пояснил он. – Я не хочу, чтобы они имели дурной пример.
Виктор Андреевич согласился. Он не собирался приводить женщин. Получив ключ от квартиры, он поехал на улицу Розы Люксембург, заказал по телефону такси, собрал свои вещи и поехал на новый адрес, решив, что попрощаться и совершить окончательный расчет с Клаусом можно будет завтра-послезавтра.
В новой квартире было восхитительно тихо и спокойно. Тишину нарушал лишь ровный гул автобана, пролегавшего в километре от дома. Виктор Андреевич проглотил две волшебные таблетки, лег в постель и его измученное сознание, еще несколько минут испуганно томившееся предательской мыслью «А вдруг опять не усну?», вдруг отключилось, и животворящий Морфей понес его на своих крыльях.
На следующий день он поехал к Клаусу, решив, что с этим делом лучше не затягивать. До конца месяца оставалось две недели, и Виктор Андреевич понимал, что заплатить придется за весь месяц. Однако Клаус посмотрел на него своим лучистым, пытливым взглядом и сказал, что заплатить надо больше.
- Почему? – спросил Виктор Андреевич.
Вместо ответа немец достал свою записную книжку и, найдя там номер фрау Ольской, позвонил ей, рассудив, что без переводчика разговаривать с русским жильцом о столь тонких материях не стоит. Фрау Ольская пообещала немедленно приехать.
- Почему больше? – спросил еще раз Виктор Андреевич. Клаус начал объяснять, тыкать пальцем в договор, но Виктор Андреевич действительно не мог уразуметь сути и смысла его требований. Пришлось ждать приезда Эвы.
- Что случилось? – воскликнула Эва прямо с порога. – Почему пан не хочет здесь жить? – О его ночном звонке, о его жалобах на бессонницу она как будто забыла.
Виктор Андреевич и не стал напоминать, и тем более не стал выставлять Фрица виноватым в глазах Клауса. Он просто сказал, что нашел более удобную квартиру ближе к институту.
- Но пану придется заплатить неустойку за три месяца, - сказала Эва. – Пан подписал бессрочный контракт и должен был предупредить о выезде за три месяца. А если не предупредил – платить неустойку.
- Йа, йа! – подхватил немец. – За три месяца!
- Покажите, где это написано в контракте! – потребовал Виктор Андреевич.
- В контракте это не написано, но есть закон. Господин Вайс обратится в суд, и с пана эти деньги все равно возьмут. Плюс судебные издержки. Это точно.
- Почему мне сразу об этом не сказали? - Виктор Андреевич посмотрел на польку с упреком.
- Я думала, пан знает! Я думала, в России такие же законы!
Она стала что-то говорить Клаусу, энергично при этом жестикулируя. Немец кивал, смотрел на русского профессора, опять кивал. Потом Эва обратилась опять к Виктору Андреевичу:
- Герр Вайс согласился уменьшить неустойку. Пан заплатит только за один месяц. Это с учетом залога: залог остается у герра Вайса. У вас есть с собой деньги?
- Есть.
- Заплатите прямо сейчас, пока Клаус не передумал.
Виктор Андреевич достал бумажник и отсчитал нужную сумму. Клаус выписал квитанцию и с улыбкой вручил ее ему, давая понять, что не имеет против русского профессора ничего личного, и что, напротив, испытывает к нему глубокую симпатию – даже себе в убыток.
Виктор Андреевич попрощался с хозяином дома, где прожил три с лишним месяца, и вместе с Эвой вышел на улицу. «Ну, сейчас-то она спросит меня об инциденте со скорой помощью!» - подумал он. Но Эва не спросила. Она только поинтересовалась, сколько пан будет платить за новую квартиру. Он ответил, и она покачала головой:
- Это дорого! На сто марок дороже, чем здесь.
- Но там есть отдельная кухня и туалет с душем! – возразил Виктор Андреевич. – И я буду экономить на трамвае.
- Ну, ладно, пану виднее. До свидания!
Она села в машину и уехала, а Виктор Андреевич пошел на трамвай – поехал отсыпаться дальше.
*
Жизнь продолжалась. Теперь, имея жилье совсем рядом с институтом и не будучи связан трамвайным расписанием (последний трамвай уходил в город в 20-43), Виктор Андреевич засиживался на работе еще дольше, чем раньше, запускал свои задачки, следил за ходом их решения, блуждал по электронной сети Интернета, пил чай и время от времени наигрывал сам себе на гитаре, которую держал в кабинете. Иногда к нему приходил кто-нибудь из молодежной русскоязычной диаспоры, послушать песни, поболтать, обсудить институтские события. Чаще других заходила Оксана. Но она больше молчала, только слушала и смотрела на Виктора Андреевича задумчивыми карими глазами.
А в один прекрасный день его одинокое сидение в кабинете закончилось. В институте появился еще один русский сотрудник, и его посадили к Виктору Андреевичу. Этого молодого человека звали Костя Казакевич, он приехал из Владивостока и фактически был протеже Виктора Андреевича. Почти месяц назад, как раз в тот момент, когда у Виктора Андреевича закончился испытательный срок и жизнь его в институте круто изменилась к лучшему, к нему подошел блистательный профессор Глюквайн и с искательной улыбкой поведал, что он наметил новые эксперименты, для чего уже приобрел новый спектрометр, но человек, приглашенный работать на этом приборе, передумал и не приехал. Не может ли уважаемый профессор Зелинский рекомендовать какого-нибудь специалиста?
Профессор Зелинский сказал, что может, и в этот же день позвонил во Владивосток, в свой родной отдел. Заведующий отделом озадаченно задумался. У него уже несколько лет действовало деловое содружество с японцами, и все толковые ребята ездили туда на работу, как «челноки» в Китай за тряпками. Японцы хорошо платили, и посылать кого-то в Германию смысла большого не было.
- А Казакевич? – подсказал Виктор Андреевич. – Его ты в Японию не посылаешь.
- Потому и не посылаю, - ответил глубокомысленно заведующий отделом. – Не очень силен он в физике.
- Я помогу. В принципе-то он парень толковый.
- В принципе, толковый. Если тебе он подходит, то пожалуйста. Казакевича можно послать.
И вот Костя Казакевич прибыл. Встречать его на вокзал поехали Глюквайн и Виктор Андреевич. На жительство Глюквайн определил его в общежитие местного университета. Оказалось (неожиданно для Виктора Андреевича), что институт имеет там несколько гостевых апартаментов: комната, кухня, туалет с ванной. В одном из таких апартаментов и поселили Костю. Войдя в его жилище, увидев прекрасную мебель, телевизор и холодильник и узнав, что весь этот уют плюс еженедельная смена белья стоит практически столько же, сколько и его теперешняя квартира – четыреста пятьдесят марок, - Виктор Андреевич взгрустнул от того, что его куратором является Ярек Ольский, а не профессор Глюквайн. Но вынужден был признать, что Глюквайн никак не смог бы быть его куратором, потому как моделированием не занимался, звезды сложились именно так, как должны были сложиться, и никак иначе.
Они оставили Костю отдыхать с дороги, а на следующее утро Глюквайн должен был заехать за ним на машине и отвезти в институт. Однако утром немец появился в кабинете русского профессора растерянный и встревоженный.
- Казакевича нет в апартаменте! – объявил он. – Вахтер говорит, что он не ночевал там! Что делать?
- Не знаю, - честно ответил Виктор Андреевич. – Скорее всего, пошел погулять и заблудился. Криминала в городе нет, на индуса и негра он не похож, скинхеды его не тронут. Я бы на его месте переночевал на вокзале, а утром поехал бы сюда. Название института он знает, такси довезет. Надо ждать!
Действительно, буквально через полчаса Костя объявился – небритый и слегка помятый, сконфуженный, но жизнерадостный. Все произошло именно так, как угадал Виктор Андреевич, и ночь Костя провел именно на вокзале. Движимый детским любопытством, он излишне отдалился от университетского общежития и не нашел обратную дорогу, а спросить не мог, так не знал адреса, да и вообще немецких слов – кроме «Йа!», да «Хенде хох!», совсем уж неуместного. Глюквайн, счастливый тем, что его новый сотрудник нашелся, потащил его оформляться, а затем - в лабораторию, знакомить со спектрометром. Костя действительно был не очень силен в физике, но зато с любой техникой был на «ты». Прежде он не работал с таким прибором, но мигом в нем разобрался, и Глюквайн в дальнейшем не мог нарадоваться на него. Однажды прибор сломался – ну, перестал вдруг работать, стрелки по нулям и на дисплее ровная линия, как кардиограмма у трупа. Педантичный немец вызвал гарантийных умельцев, те два часа возились, разбирали-собирали, заменяли блоки – бесполезно! Удрученный Глюквайн улетел в командировку на Тайвань, на какую-то конференцию, и без всякой надежды попросил Костю в его отсутствие запустить спектрометр еще раз. Костя запустил, посмотрел на мертвую «кардиограмму» и от души врезал кулаком по главному электронному блоку. Внутри блока что-то тренькнуло, заискрило, и прибор заработал – словно ни в одном глазу. Когда Глюквайн позвонил с Тайваня и узнал, что все «Алес кля!», то есть Окей, его радости не было предела.
Хотя во Владивостоке Виктор Андреевич и Костя Казакевич были знакомы чисто номинально, как сотрудники одного отдела, здесь, во Франкфурте, между ними быстро установились по-настоящему дружеские отношения. Виктор Андреевич давал Косте советы как опытный физик, а тот приходил ему на помощь в компьютерных делах, легко осваивая новые программы, сетевые протоколы и прочие премудрости так называемых высоких технологий. Любопытный, как ребенок, Костя первым делом виртуально прошелся по локальной институтской сети, непринужденно вскрывая логины и пароли, и скачивая на свой компьютер интересные для него файлы, в чем был немедленно уличен далеко неглупым системным администратором и строжайше им предупрежден. После этого внутри института Костя шалить перестал, но во внешнем Интернете блуждал без ограничений, наслаждаясь непривычной скоростью и полной бесплатностью (для него!) получения информации из любой точки земного шара. Виктор Андреевич обращался к нему, когда хотел найти нужную научную статью, а русскоязычная молодежь, быстро проникшаяся пиететом к способностям нового коллеги, без стеснения заказывала Косте найти и скачать модный блокбастер, приключенческий бестселлер или хитовую музыку. Даже «гарный хлопец» захидник Тарас приходил к Косте обсудить достоинства очередной электронной игрушки – мобильника, фотоаппарата, музыкального плеера. Любовь к бесконечно совершенствуемым атрибутам прогресса у них с Костей была общей. На груди у Тараса красовался эмалевый значок – державный трезубец. Центральный его зуб был удлиненным и напоминал наконечник копья, а боковые были короткими и толстыми.
- Только не говорите, пожалуйста, на что он похож, - сразу сказал Тарас, заметив на лице Виктора Андреевича соответствующее движение. – Это все говорят. Вообще-то, я к русским хорошо отношусь: я москалей не люблю!
- Москалей все не любят, - заметил Виктор Андреевич. – Еще ваш тезка Тарас Шевченко говорил: «Черноглазые любитесь, тай не з москалями!»
Гарный хлопец удивленно посмотрел на русского профессора:
- Шевченка знаете?
- А то! Кстати, он писал: «Як умру, то поховайте на Украйне милой…» Не «в Украине», а «на Украйне»! Отчего ж это вы учите нас, русских, говорить «в Украине»?
- Это он по-украински писал. А по-русски надо писать «в Украине».
- И почему это вы, украинцы, учите нас, русских, как нам писать по-русски? Немцы, почему-то не учат. Они пишут «Дойчлянд», а мы пишем «Германия». А поляки пишут просто «Немцы». И все довольны!
Тарас насупился, а Костя, молча, с неловкой улыбкой слушавший эту нелепую дискуссию, заметил примирительно:
- Я вот думаю, что у нас больше общего, чем разного. В конце концов, и вы и мы от Киевской Руси произошли!
- Ну, уж нет! – возмущенно воскликнул Тарас. – С москалями у нас нет ничего общего! Они от татар произошли! У них даже главная улица – Арбат! От татарской арбы.
- Ну, да! – усмехнулся Виктор Андреевич. – А еще в Москве Китай-город есть!
На том они и разошлись мирно.
Минчанка Таня, тоненькая девочка с голубыми глазками-пуговками, приходила к Косте покупать через Интернет всякую всячину: то электрическую зубную щетку, то портативный утюжок с пароструйником, то микроволновку. При этом она, жившая с таким же юным соотечественником Сережей, смотрела на Костю – высокого, статного, с волевым подбородком - с таким восхищением, что Костя был вынужден однажды, как бы невзначай, упомянуть свою невесту Машу, которая ждет его во Владивостоке и вот-вот приедет к нему во Франкфурт.
Костя был не только любопытен, но и любознателен. Поэтому уже через неделю после своего появления в институте, он предложил Виктору Андреевичу съездить в Берлин, пройтись по музеям и посетить «Чек Пойнт Чарли». Виктор Андреевич, к стыду своему, и слыхивать не слыхивал про этот самый «Чек Пойнт», а Костя мигом все вызнал в Интернете и взахлеб рассказывал про не так давно рухнувшую Берлинскую стену и про американский контрольный пункт между Западным и Восточным Берлином. Про музеи он тоже много чего мог рассказать, в особенности про Пергамский и Египетский, где были выставлены алтарь Зевса из Малой Азии и оригинал бюста Нефертити, и много других редкостей. В прошлую свою поездку в Берлин, с Оксаной, Виктор Андреевич не был настроен ходить по музеям. Они просто гуляли по улицам, глазели на берлинцев и на телебашню, торчавшую посреди Александерпляц, сидели в ресторанчике, отмечая успешное завершение его испытательного срока. Теперь же, с Костей, сам Бог велел насыщаться информацией. Оксана тоже согласилась поехать. И вдобавок, для комплекта, подбила Таню с Сережей, юных белорусов: ведь двадцать марок лучше делить на пятерых, чем на троих.
Берлинская стена не просто рухнула: она была безжалостно расколота на миллионы кусочков, которые деловито продавали туристам десятки турок, цыган и русских. И невозможно было уже понять, имеют ли эти раскрашенные «а ля граффити» обломки бетона, снабженные сомнительными сертификатами, какое-то отношение к холодной войне или являются гораздо более поздними артефактами, сработанными в соседнем подвале. В музее «Чек Пойнт Чарли» были выставлены более достоверные экспонаты: черно-белые фотографии и тексты на русском, немецком и английском, рассказывающие об истории Берлинской стены и о людях, которые были убиты при попытке ее преодоления с восточной стороны – 125 человек! С западной стороны таких попыток не было. С западной стороны к ней свободно подходили и разрисовывали граффити. «Господи, в каком несимметричном мире мы жили! – с грустью подумал Виктор Андреевич. – Не рухнуть он просто не мог».
Пергамон потряс Костю своими масштабами, размерами своих экспонатов.
- Вот эти восемнадцатиметровые Врата привезены из Африки? – восклицал он пораженно. – Вот эта Дорога Процессий тоже?! И вот этот алтарь?!! Да на чем их можно было привезти?
- На танках, на чем же еще, – пожал плечами Виктор Андреевич. – Роммель и привез.
- Какой Роммель! Их еще в девятнадцатом веке привезли! Я читал в Интернете.
Коллеги смотрели на Костю с уважением – все-то он знал, все-то он читал. А Костя жадно впитывал информацию, мгновенно вычисляя в уме погонные метры, кубатуры и тонны античных лестниц, колонн и статуй.
Египетский музей большого впечатления на него не произвел – там не было крупных экспонатов. Нефертити привлекла внимание лишь тем, что у нее не оказалось одного глаза. На изображениях, виденных им в Интернете, царица Египта обычно демонстрировалась вполоборота или в профиль, так чтобы виден был лишь один глаз, в тех же случаях, когда ее изображали с двумя глазами, второй глаз ей, оказывается, бессовестно пририсовывали. Вот и верь Интернету! Возмущенный Костя отправился дальше, на поиски Клеопатры, а Виктор Андреевич и Оксана остались возле стеклянного куба, внутри которого, на высоком постаменте, загадочно улыбалась из трехтысячелетней дали любимая жена великого фараона Эхнатона. Постамент стоял в центре пустой комнаты и был ярко освещен, а сама комната тонула в полумраке; куб можно было обойти кругом и рассмотреть легендарную красавицу со всех сторон.
«Ну, и что с того, что нет одного глаза! – мысленно возразил Косте Виктор Андреевич. – У Венеры Милосской тоже нет рук! Привыкли, и даже не представляем ее с руками».
Он подошел ближе и увидел, что левый глаз царицы вовсе не был поврежден или выломан: так было задумано и так было сделано – по какой-то причине.
- Если хотите, я могу немного рассказать про Нефертити, - нарушила музейную тишину Оксана. – Но наверное вы и сами знаете, еще больше меня.
- Ничего я не знаю! – пожал плечами Виктор Андреевич. – Кроме того, что она была женой фараона. И что половина салонов красоты называют ее именем. Расскажите!
- Ее имя означает «Красавица пришла». Она правила семнадцать лет и родила шестерых дочерей. Но фараону был нужен наследник, и он взял другую жену, которая родила ему сына, и он назвал его Тутанхамон…
- Даже так? Плохо нас в школе учили истории – ничего не знаю. Или не помню. А что стало с Нефертити?
- Гробница ее до сих пор не найдена. Существует легенда, что когда пройдут тысячелетия и звезды снова встанут на прежние места, луч Сириуса пройдет сквозь отверстие в гробнице Нефертити и коснется лба ее мумии. Тогда жрецы, хранящие тайну, вложат хрустальный глаз в ее левую глазницу и мумия оживет. Именно поэтому на скульптуре царицы нет левого глаза.
- Красивая легенда! А вы откуда все это знаете?
- У меня папа историк. И как раз по Древнему Египту.
- Вот это совпадение! – усмехнулся Виктор Андреевич. – Так вы могли бы нам настоящую экскурсию устроить? Жаль, Костя убежал, и Таня с Сережей куда-то пропали!
- Таня с Сережей поехали в зоопарк, сказали, что музеев с них хватит, а я и для вас одного с удовольствием устрою экскурсию. – Оксана улыбнулась искренне и бесхитростно. Виктор Андреевич посмотрел на бюст прекрасной полубогини, чей лик манил и завораживал, и подумал: «Встретил бы такую живую – упал бы к ее ногам, всего бы себя отдал, растворился бы в ней. Страшная сила – женская красота! Ничего ведь о ней не знаю: может, она была злой, коварной и неверной, но как завораживает! И ведь зачем-то нужно это природе, чтоб мужики на стены лезли ради красавиц, чтоб убивали друг друга и делали прочие глупости. Неужели только продления рода человеческого для?»
Они пошли дальше, в глубину иных залов, к иным экспонатам, и Виктор Андреевич обнаружил, что Оксана действительно много знает об истории Египта. Но она не была похожа на Нефертити.
8
Через несколько дней Оксана пригласила Виктора Андреевича и Костю на свой день рождения.
Она жила почти в центре города, в немецком доме, можно сказать в немецкой семье. Здание было довольно большое, трехэтажное, и довольно старое. Половину третьего этажа занимал глава семьи и наследный владелец дома, девяностотрехлетний маэстро Нойман, известный во Франкфурте скрипач, дирижер и композитор. Еще лет двадцать назад он руководил городским симфоническим оркестром, а, уйдя на пенсию, организовал самодеятельный оркестр (тоже симфонический) и до сих пор играл в нем первую скрипку. Остальную часть дома занимала семья его дочери Ангелины, которая тоже была уже на пенсии, а до пенсии преподавала в музыкальной школе. Муж Ангелины Альфред Гольдберг, биолог, работал в пригороде Франкфурта, на какой-то водоохранной станции. Он был давним другом профессора Дитмара, а профессор Дитмар, как уже говорилось, обучаясь некогда в киевском университете, сдружился с родителями Оксаны. Именно он и порекомендовал Оксану на жительство в дом маэстро Ноймана, то есть в семью своих друзей. Ей отвели комнату на втором этаже, и платы не брали. Только за питание она должна была вносить свою, оговоренную долю. Такие уж они были люди, эти Альфред с Ангелиной. Они и до Оксаны принимали к себе на постой молодых людей, обычно студентов-иностранцев (конечно, по рекомендации), и никогда не брали с них денег. Им было приятно помочь людям и узнать от них что-то новое.
Кроме Виктора Андреевича и Кости Оксана пригласила своего земляка Андрея. Андрей предложил сделать коллективный подарок, а в качестве подарка купить Оксане косметический набор.
- Косметический набор у нее наверняка есть! – возразил Костя. – Давайте лучше подарим ей штатив для фотоаппарата. У нее хороший фотоаппарат, и она любит фотографировать, а без штатива приличных снимков не сделаешь. Я видел в Интернете неплохой складной!
«А что? – подумал Виктор Андреевич. – Оригинальный подарок! Штатива у нее уж точно нет. И никто, кроме нас, ей его не подарит». На том и порешили. Но от себя Виктор Андреевич купил еще пять алых роз: как же идти в гости к даме без цветов!
На его удивление компания собралась большая. Кроме Кости, Андрея и его скромной персоны, поздравить молодую украинку с днем ангела пожелали не только хозяева дома, но их дочь Кристина с мужем, приехавшие специально из соседнего города Котбуса, где они оба преподавали в техническом университете, а также профессор Дитмар со своей русской женой красавицей Наташей. Кроме того, за столом эпизодически появлялись и исчезали сыновья Гольдбергов, Зигфрид и Генрих. Зигфрид унаследовал от мамы и деда любовь к музыке и руководил популярным в городе джаз-бандом, а в свободное от концертирования время работал пастухом: выгуливал за городом отару овец, в числе которых были и полтора десятка, принадлежавших семье. Из овечьей шерсти и шкур Ангелина вязала и мастерила сувениры для туристов и обучала этому рукоделию детишек в местном киндергартене. Младший сын, Генрих, еще учился в школе и играл на флейте.
Стола как такового не было. Погода в ноябрьском Франкфурте стояла теплая, в небольшом дворике, примыкавшем к дому, был разведен огонь, для которого имелся специальный очаг, со вкусом сложенный из диких окатанных камней, доставленных с берега Одера, и на этом огне были запечены огромные куски лосиного мяса.
- Еще вчера этот лось бегал по лесу! – с гордостью поведал Альфред. – Его подстрелил мой коллега. – Он не добавил, что коллега имел специальную охотничью лицензию на отстрел лося, для немцев это было и так очевидно.
Кроме лицензионной лосятины гостям предлагались зажаренные на этом же огне колбаски, гора овощного салата, ящик вина и два ящика пива. Оксана, как именинница, добавила к немецким угощениям собственноручно приготовленный киевский торт, который, на вкус Виктора Андреевича, практически не отличался от настоящего.
Поздравить Оксану вышел даже маэстро Нойман, самостоятельно спустившийся для этого с третьего этажа. Было очевидно, что ее здесь любят, что она в этом доме не просто постоялица. Немцы вскладчину подарили ей велосипед, о котором она, оказывается, давно мечтала. На франкфуртских тротуарах велосипедистов было больше, чем пешеходов, а за городом для них имелись специальные дороги: например, к пляжным озерам.
- Что она будет с ним делать, когда поедет назад в Украину? – спросил вполголоса у Виктора Андреевича расчетливый юноша Андрей. – Неужели повезет с собой? Ей же придется дополнительно платить за багаж!
- Наверное, повезет, - раздумчиво ответил Виктор Андреевич. – Посмотрите, как она счастлива! – И ему стало стыдно за их складной штатив, который очень уж скромно смотрелся на фоне двухколесного чуда немецкой техники.
- Прекрасная машина! – деловито оценил подарок Костя, быстро оглядев его и покрутив все, что можно было покрутить. - Жаль, что в институт на велосипеде не проедешь. У нашего тротуара там разрыв – километра полтора.
- Разрыв скоро устранят, - заметил Дитмар на идеальном русском языке. – Мы собрали подписи, и муниципалитет должен достроить тротуар.
«Когда это еще будет! – с внутренней иронией подумал Виктор Андреевич. – Пока примут решение, пока внесут в смету… В лучшем случае, через полгода».
Лосятина была превосходна – с красным мозельским, колбаски тоже ничего – со светлым пивом, но гвоздем немецкой кулинарной программы оказались бутерброды с сырым свиным фаршем.
- А ну-ка рискните! – сказала Наташа, с веселой искоркой в глазах глядя на Виктора Андреевича. – Здесь это национальный деликатес. А что немцу в радость, то русскому смерть!
Виктору Андреевичу доводилось есть сырую рыбу, и вкус крови он знал (какой мальчишка не вылизывал свежей царапины!), но есть сырой фарш! Да еще считать это за деликатес! Не зря их так долго именовали в Европе варварами, этих германцев. Он собрал все свое мужество и, преодолевая отвращение, откусил от бутерброда небольшой кусок, медленно разжевал и проглотил. Его едва не стошнило.
- Ничего! – сказал он невозмутимо. – Есть можно. Но в Китае я как-то ел и более экзотическое блюдо: бой дракона с тигром. Готовится из мяса змеи и кошки!
Наташа и ее муж заулыбались. Дитмар тут же перевел фразу русского профессора остальным немцам, и те засмеялись одобрительно. С юмором этот русский, и фарш скушал, лицом в грязь не ударил.
Девяностотрехлетний глава семьи, извинившись перед гостями, удалился к себе на третий этаж, а его дочь фрау Ангелина принесла скрипку и исполнила одну из пьес своего папы, а затем, дуэтом с флейтистом-сыном, - что-то из Моцарта. Гости слушали с искренним удовольствием, хлопали от души. А потом Оксана попросила Виктора Андреевича тоже что-нибудь спеть. У него была с собой гитара: взял по настоянию той же Оксаны. Долго отговаривался, неловко ему было идти с тремя аккордами в дом профессиональных музыкантов. Но она уговорила. Сказала, что уже сказала своим немецким друзьям, что ее русский коллега сочиняет песни, и они очень хотят его послушать.
- Спойте что-нибудь свое! – попросила девушка. – Они немного понимают по-русски.
«Ну, ладно! – обреченно подумал Виктор Андреевич. – Чего не сделаешь для прекрасной именинницы!» И он спел недавно сочиненную им «Франкфуртскую лирическую», рефреном в которой звучали слова: «Шелковисты локоны у Дорис, но славянки все-таки прелестней!» Стихи в ней он считал весьма неуклюжими, а музыка была, разумеется, заимствованной – из какой-то еще довоенной песни, слышанной им в детстве с грампластинки. Но он сорвал бурные аплодисменты, по поводу которых, впрочем, иллюзий не питал: ясно было, что здесь собрались воспитанные люди. Его попросили спеть еще, и он спел. А потом – к его облегчению – перешли к торту.
После торта Ангелина предложила гостям посмотреть ее овечьи поделки, и молодежь ушла с ней в дом, а Виктор Андреевич остался в компании Дитмара и Наташи.
- Еще по пиву? – предложил Дитмар.
- Почему бы и нет? – согласился Виктор Андреевич. «Берлинер Пильзенер» действительно было приятным и хорошо шло под разговор. А разговор не замедлил.
- Оксана о вас очень хорошо отзывается, - сказал немец, потягивая пиво из высокого стеклянного стакана. - Наши профессора Остборн и Глюквайн тоже о вас высокого мнения. Говорят, что без вас их проект пришлось бы сворачивать. Не хотели бы вы остаться в институте и после окончания вашего контракта?
- Об этом я как-то не думал, - ответил Виктор Андреевич, а сам вспомнил, что про Дитмара говорили, что он в институте на особом положении: именно он обеспечивает приток талантливых кадров из бывшего СССР. С его мнением и Шах Аббас считается. – До конца контракта еще дожить надо. Да и зарплата, честно говоря, не фантастическая. А чужбина – она все-таки чужбина. Вот вам, Наташа, каково в Германии? Чем вы здесь занимаетесь?
Наташа засмеялась. На взгляд Виктора Андреевича она была очень красивой женщиной, с густыми темными волосами, тонкими бровями, живыми карими глазами и хорошо очерченной линией губ, а фигурой могла сойти за двадцатилетнюю спортсменку-теннисистку.
- Я жена вот этого замечательного немца. У нас двое замечательных детей, и мне этого достаточно.
- Дети говорят по-русски?
- Разумеется! Хотя до сих пор ни разу не были в России. Но мечтают.
- Не были в России? Но почему же?
Она замялась, переглянулась с мужем.
- По разным причинам, - ответил за нее Дитмар. – Наверное, потому что я хотел, чтобы они с детства осознавали, что у них одна родина – Германия. Теперь, когда они стали взрослыми – пожалуйста!
- У меня тоже одна родина, - сказал с улыбкой Виктор Андреевич и налил себе еще пива.
- Я не предлагаю вам сменить родину, - также с улыбкой заметил немец. – Я предлагаю продлить контракт, года на два. А зарабатывать вы будете больше. Вы сможете работать по двум и по трем проектам, мы все так работаем.
- И Ярек Ольский так работает? - Виктор Андреевич посмотрел на Дитмара с интересом.
- И Ярек. Кроме участия в проекте с празеодимом у него еще есть свой собственный, персональный, по кремнию. Ну, так как? Я должен заранее подготовить Аббаса.
- Надо подумать. Года на два можно было бы и остаться. Но до конца проекта еще далеко. Дожить надо.
- Доживем, - заверил его Дитмар, ловец душ человеческих. Возникла умиротворенная пауза. Аккуратно напиленные и наколотые чурочки неспешно полыхали в пряничном очаге, из глубины дома доносились звуки рояля – наверное, это играла для гостей Ангелина. «Вот так бы и жить! – подумалось вдруг Виктору Андреевичу. – И чего этим немцам в сорок первом не хватало? И климат у них прекрасный, и земля плодородная, и народ работящий!.. Сейчас ведь самая богатая страна в Европе. Чего они на нас поперли?»
И тут жена Дитмара, красавица Наташа, спросила Виктора Андреевича:
- Виктор, а какие у вас планы на завтра?
Завтра было воскресенье, и никаких особых планов у Виктора Андреевича на этот день не было. Разве что поработать немного, как обычно.
- А что? – ответил он вопросом на вопрос. – Есть предложения?
- По воскресеньям мы с Вольфом (таково было имя ее мужа) катаемся на роликах. Но завтра он будет занят… - Дитмар кивнул в знак подтверждения ее слов. – Не хотели бы вы составить мне компанию? Тут за городом, вдоль Одера, есть дорога… Раньше, во времена ГДР, по ней ездили пограничные машины, а теперь там никто не ездит, но асфальт прекрасный! Десять километров туда, десять обратно.
«Меня зовут в свой круг! – понял Виктор Андреевич. – Я им нужен». Будучи приглашен во Франкфурт Яреком, он по-первости надеялся, что подружится с поляком, с которым его объединяли и общая работа и общий язык, но дружба, увы, не сложилась. «Я нужен Дитмару, это факт, но нужен ли он мне? Я этого еще не знаю. Да и на роликах никогда не стоял. Опозорюсь!»
- Боюсь, что я не в форме, - улыбнулся Виктор Андреевич. – Двадцать километров – это круто! Теперь я понимаю, откуда у вас такая идеальная фигура.
Наташа улыбнулась, принимая комплимент, и Вольф тоже улыбнулся, дружелюбно. Тут из дома вышел Андрей и, еще издали уловив, о чем идет разговор, предложил свою кандидатуру в забег по пограничному асфальту.
«Ничего, - подумал Виктор Андреевич, допивая прохладное пиво. – Если я действительно нужен, повод для сближения всегда найдется».
*
Жизнь бежала дальше. Виктор Андреевич работал в поте лица, и результаты его работы превращались в статьи – одну, вторую, третью, - в соавторстве с Яреком, Глюквайном и Костей, а между делом его и на конференцию послали, в Мюнхен, откуда он даже выскочил на денек в Баварские Альпы, где поднялся на высшую точку Германии – Цугщпитце, в туристском вагончике, по зубчатой железной дороге. Немецкое Рождество замаячило впереди. В немецких окнах, неукрытых шторами, начали зажигаться свечи, а сами немецкие дома – украшаться цветными лампочками и фигурами Санта-Клаусов, карабкающихся на балконы с мешками подарков. В чайной комнате все чаще слышались разговоры о том, кто куда планирует поехать на Новый Год.
Русскоязычная молодежь, в основном, собиралась отбыть в родные пенаты, дабы привычно посидеть под елкой в кругу родных и близких. К Косте должна была приехать его невеста Маша. Старшая дочь Виктора Андреевича Инна приглашала его к себе в гости, во Франконию. Вообще-то, она жила в Москве, но ее муж Данила, химик по образованию, стажировался в Германии, осваивал технологию покраски автомобилей, и они год как обитали в Вюрцбурге, на берегу речки Майны. А у него уже родилась смелая идея – встретить Новый Год в Париже. Разве не живет в душе каждого русского сумасшедшая мысль: «Увидеть Париж и умереть!» Умирать он пока не собирался, но когда еще Париж будет так близок от него, как сейчас? Может быть, уже никогда. Он поделился этой идеей с дочерью, и та с превеликой радостью согласилась. До французской границы им с Данилой было рукой подать, а в Париже у нее имелся хороший знакомый, с которым она три года назад училась в одном колледже, в Штатах. Виктор Андреевич начал сколачивать компанию.
- Встретить миллениум в Париже? Это супер! – сказал Костя. Он тоже был русским человеком. – Конечно, мы с Машей поедем.
Что касается миллениума в Париже, то это как раз было под вопросом. Когда приближался предыдущий, двухтысячный год, в мировом сообществе не нашлось, как говорится, консенсуса. Кто-то утверждал, что это и есть начало нового тысячелетия, другие же уверяли, что миллениум наступит только через год. Пылкие французы как раз решили не откладывать событие и отпраздновали его с большим шумом год назад. Остальная Европа, более осторожная и сдержанная, вняла доводам звездочетов и иных ученых мудрецов, и готовилась к торжеству только сейчас, в канун две тысячи первого.
Во время очередного чаепития Виктор Андреевич подошел к японцу Йошиде и спросил, бывал ли тот в Париже.
- Нет, не бывал, - ответил тот.
- Не хотите ли съездить, встретить там Новый Год? Мы компанию собираем.
- Я бы поехал, - замявшись ответил Йошида. – Но мне нельзя.
- Почему? – удивился Виктор Андреевич. – Насколько я знаю, вам даже визу получать не нужно.
- Да, но на границе поставят штамп в паспорт. А когда я вернусь в свой университет, и там увидят, что я ездил во Францию, у меня будут большие неприятности.
- Почему? – Удивление русского профессора еще более выросло. – У вас, как у нас всех, будут каникулы. Почему вы, в свои каникулы, не можете за свои деньги съездить во Францию?
- Не могу, - повторил японец, обнажая в смущенной улыбке кривые желтые зубы. – Я в командировке. У меня нет задания ехать во Францию. Я должен находиться только в Германии.
- Но это же в нерабочее время! На свои личные деньги! – Удивлению Виктора Андреевича уже не было границ.
- Не могу! – Йошида смотрел на него умоляюще: «Да, перестаньте меня мучить! Так уж мы живем!» Но русский отказывался его понимать и продолжал:
- И вы говорите, что у вас демократия! Да это тоталитаризм чистейшей воды, а не демократия! Шагу ступить боитесь, не оглянувшись на начальника. Как у нас было при советской власти.
И гордый тем, что теперь он свободный индивидуум и может поехать, куда захочет, были бы деньги, он отстал от японца. (Забегая вперед, заметим, что Йошида, раззадоренный русским профессором, устроил таки себе новогодние каникулы – но не в Париже, а в Праге: на чешской границе не ставили штампы в паспорте.)
Кстати, о деньгах. Когда Виктор Андреевич стал обсуждать идею поездки в Париж с профессором Глюквайном, полагая, что тот наверняка бывал во французской столице и может поделиться опытом и впечатлениями, тот уважительно поцокал языком и сказал:
- Я был там однажды, на конференции. Но за свой счет – это очень дорого!
- А я съезжу! – с ноткой превосходства заявил Виктор Андреевич. – Один раз живем!
Ольские бывали во Франции несколько раз, летом, во время летних каникул Войтека. Но поскольку каждый раз ездили с собакой, в Париж не заезжали, проводили отпуск на побережье.
Оксана от поездки в Париж отказалась.
- Костя едет с невестой, - сказала она с лучистой и грустной улыбкой. – А мы с вами как? Тем более там будет ваша дочь.
И Виктор Андреевич вынужден был с ней согласиться, однако и огорчился. С Оксаной ему было одинаково хорошо и молчать, и разговаривать, и приятны были случайные прикосновения во время прогулок. Во время недавней командировки в Баварию он не раз ловил себя на мысли, что будь с ним рядом Оксана, поездка была бы много интереснее. Справедливости ради надо сказать, что Виктор Андреевич и супруге своей предлагал приехать к нему в Германию и вместе съездить в Париж (совесть его потихоньку глодала, хотелось выглядеть добропорядочным мужем хотя бы перед самим собой), но Ольга его предложение отмела категорически, посчитала неразумным тратить деньги, в кои-то веки перепавшие семье, на нематериальную блажь.
- И что же вы будете делать в Новый Год? – спросил он прелестную славянку. – Поедете в Киев?
- Нет! – ответила она, встряхнув короткой, но густой прической. – Поеду в Швейцарию! Там живет моя школьная подруга.
- Это здорово! – искренне обрадовался Виктор Андреевич. – Там горы, Альпы! Если бы не было Парижа, я бы обязательно поехал бы в Швейцарию. – В молодости Виктор Андреевич занимался альпинизмом, и любовь к горам осталась в нем на оставшуюся жизнь.
- Подруга живет в Женеве, - пояснила Оксана. – Муж ее работает в аппарате ООН. Я думаю, мне будет там интересно. Тем более, что из Германии туда свободно можно ехать, даже документы не проверяют.
«А жениха-то у нее в Киеве и нет! – грустно подумал Виктор Андреевич. – Сочинила, чтобы не жалел никто. А зачем тебя жалеть, девочка? Тебя любить надо. Ты ведь такая славная, добрая и умная. И, в общем-то, очень симпатичная. И отчего это тебя до сих пор никто не увидел, не заметил, коханой не назвал?..» Защемило тут у него где-то под сердцем, заныло, и он закончил этот разговор. Но слова Оксаны о том, что в Швейцарию из Германии можно ехать свободно, запали в душу, посеяли смутную тревогу. А как насчет Франции?.. Разумеется, он знал, что такое Шенген, и о том, что шенгенская виза, данная для въезда в Германию, позволяет въехать и во Францию, но у него-то виза была не шенгенская! У него, как и у Кости, была национальная германская виза, с правом жить во Франкфурте-на-Одере и работать в Институте микроэлектроники. С этой визой можно выезжать из Германии и снова туда возвращаться, но дает ли она право на въезд во Францию? Ведь, если нет, то за шенгенской визой придется ехать в Россию, в Москву, а это такая морока! Не говоря уж о дополнительной трате времени и денег.
Виктор Андреевич поделился своими тревогами с Костей, и они решили сходить в туристическое бюро, вывеску которого оба видели в городе, и все выяснить, а заодно присмотреть себе подходящий тур. В России туристические агентства представляют собой шикарные офисы с множеством столов, компьютеров и элегантных красавиц; германское же турбюро оказалось крошечной комнаткой, в которой сидела одна единственная, средних лет фрау, с жиденькой короткой прической цвета выгоревшей на солнце соломы. Компьютер, правда, у нее был. Разговаривал с ней Виктор Андреевич (по-немецки), поскольку Костя как-то сразу разочаровался в своих способностях на поприще лингвистики и туземный язык игнорировал. Первым делом Виктор Андреевич поинтересовался, есть ли в бюро новогодние туры в Париж.
- Йа, йа! – радостно ответила фрау и протянула ему несколько глянцевых буклетов. Виктор Андреевич передал буклеты Косте (Посмотри пока!) и показал немке свой паспорт, развернутый на странице с германской визой:
- Скажите, можно ли с такой визой ехать во Францию?
Фрау взяла паспорт, поправила на переносице очки, и внимательно, минуты две изучала штамп в русском паспорте.
- Один момент! – сказала она, наконец, и, сняв телефонную трубку, набрала номер. Ей кто-то ответил, и она несколько минут оживленно разговаривала с невидимым собеседником, то и дело поглядывая в паспорт. Затем она сказала в трубку: «Алес кля! Данкешён!» и, закончив раговор, подняла на Виктора Андреевича приветливые глаза:
- Натюрлих! Конечно! Без проблем!
- И можно оплатить по карточке?
- Натюрлих!
- Тогда мы посмотрим сейчас буклеты и выберем, что нам подходит.
- Йа, йа!
Мужчины уселись на диванчик и стали разбираться с описанием туров. Им понравился один, автобусный, с выездом 28 декабря и возвращением 4 января. Туда и обратно маршрут проходил кратчайшим путем, через Кёльн и Бельгию
- А через Бельгию нас пропустят? – усомнился Виктор Андреевич.
- Если пустят во Францию, то пропустят и через Бельгию. Это ведь транзит! – резонно ответствовал Костя.
- Сколько времени автобус идет до Парижа? – обратился Виктор Андреевич к сотруднице турбюро.
- Одиннадцать часов, - ответила она. – Выезд в шесть утра от ратуши.
«Значит, двадцать восьмого же, в девятнадцать вечера мы будем в Париже, - быстро сосчитал профессор. – Два дня на экскурсии, тридцать первого – первого Новый Год, второго-третьего еще куда-нибудь сходим, утром четвертого – аревуар, мон шер Пари!»
- А нельзя ли получить подробную программу тура? – спросил он фрау. – В каких отелях будем ночевать, какие будут экскурсии…
- Программа будет выдана в автобусе!
- Ну, что? – спросил он Костю. – Берем?
Костя пожал плечами:
- А у нас есть выбор? Турбюро у них здесь только одно. Можно, конечно, съездить в Берлин. Но там и выезд будет из Берлина, а все остальное, наверняка, то же самое.
- Ладно, - махнул рукой Виктор Андреевич. – Понадеемся на немецкий орднунг. – И достал из бумажника банковскую карточку. Костя последовал его примеру.
*
Рождество совсем приблизилось. На центральной городской площади, перед зданием ратуши, установили елку и построили длинный ряд фанерных киосков, где продавали игрушки, рождественские сувениры, открытки с ангелами и Санта-Клаусом, а также подогретое красное вино. Вино называлось «глюквайн» - вино счастья. Виктор Андреевич выпил его на морозце и улыбнулся иронически. Вот, оказывается, что означает фамилия Костиного шефа! Хорошая фамилия. Этакий немецкий Счастливцев.
В институте тоже установили елку, в холле, на полпути от проходной к столовой. Виктор Андреевич как раз шел в библиотеку, когда две институтские дивы, вахтерша Бригитта и начальница отдела кадров Фрея, увешивали зеленое дерево большими красными шарами.
- А почему все шары одинаковые? – поинтересовался русский профессор.
Рыжекудрая Фрея посмотрела на него удивленно:
- Но ведь это красиво!
И крыть ему было нечем. Им это красиво! А почему бы и нет? Мы привыкли к другому, у нас другая культура (или отсутствие таковой), для нас хорошо то, отчего немцу смерть, но надо ли кичиться своим и смеяться над чужим? Мы просто разные.
Желающие участвовать в праздничной вечеринке записывались заранее – у той же Фреи – и сдавали деньги. В холле разместили столы, зажгли на них низенькие, плоские свечи, поставили по бутылке шампанского (французского, между прочим!) и корзинки с фруктами и пирожными. Когда все собрались, один из немцев, замдиректора, встал с черной книжечкой в руке и начал читать из Священного Писания. Остальные слушали его с серьезными минами. Остборна, Глюквайна и Ярека Виктор Андреевич среди участников не видел. Из хорошо знакомых ему на вечеринке присутствовали только Дитмар и Ганс.
У русскоязычной молодежи лица скисли. Во-первых, никто ничего не понимал, разве что Андрей. Во-вторых, чтение затянулась и конца ему видно не было. В-третьих, перспектива довольствоваться одним только шампанским славянам не улыбалась. Украинец Тарас, белорус Сережа и гусь-хрустальный Антон тихонечко поднялись и исчезли в коридорных глубинах. Там, в шкафчике у гарного хлопца, имелась польская водка, купленная в соседнем Слубице и «ридне сало», доставленное с оказией с батькивщины.
Немцы, конечно, заметили русскую рокировку (всех славян они по-прежнему именовали русскими), и на следующий день Дитмар сделал выговор юному Андрею, которого негласно держал за «смотрящего» по русской диаспоре. Но в данный момент никто не выказал неудовольствия, чтение Библии продолжилось и благополучно завершилось поздравлением всех собравшихся с Рождеством Христовым, после чего немецкая часть компании принялась петь рождественские песни под аккомпанемент маленького оркестра. Оркестр состоял из гитары, саксофона и электронной пианолы. Все музыканты были сотрудниками института, и к немалому удивлению Виктора Андреевича, на саксофоне играл его добрый приятель Ганс. Собственно говоря, реальное Рождество должно было наступить только через три дня, и праздновать его немцы, как всегда, собирались дома, в семейном кругу. Но мы ведь тоже встречаем Новый Год как минимум дважды: на вечеринке с сослуживцами и дома, с родными и друзьями. Что до Рождества, то оно у нас, советских атеистов-безбожников, и за праздник-то никогда не считалось. Тем более, протестантско-католическое – то, которое во всем мире отмечается в ночь на двадцать пятое декабря. Тем не менее, мало помалу, за столами становилось все оживленнее.
Виктор Андреевич сидел за одним столиком с Оксаной, Костей и Андреем. Они негромко разговаривали о том, о сем, грызли яблоки и орехи; наконец Андрей, следивший за немцами, сказал, что уже можно открывать шампанское, что Костя с блеском и проделал, выстрелив в высокий потолок. Тем временем и «партизаны» вернулись, уселись за соседний столик, раскрасневшиеся, со смущенными, но и дерзкими улыбками. С собой они принесли две бутылки водки и сверток с салом.
- Ну что ж, с наступающим! – поднял бокал Виктор Андреевич, имея в виду наступающий год. Чего уж примазываться к чужому Рождеству!
- Давайте лучше за уходящий выпьем! – возразила Оксана. – Хороший был год, есть, что вспомнить.
- Правильно! – поддержал ее Костя. – Сразу за наступающий пить нельзя. Сначала за уходящий.
Бокалы звякнули. Французское шампанское оказалось ничуть не лучше советского. Правда, и не хуже.
- А вы знаете, что сразу после новогодних каникул в институте начнется аттестация? – обращаясь сразу ко всем, но больше к Виктору Андреевичу, спросил Андрей, как всегда лучше других осведомленный о внутриинститутских делах.
Виктор Андреевич и Костя переглянулись: новость действительно была для них новостью. Оксана, которая, как и Андрей, работала в институте второй год, только кивнула легонько в знак понимания.
- И что это за аттестация? – поинтересовался Виктор Андреевич.
- Все сотрудники должны выступить с отчетами на научно-техническом совете. Потом их отчеты оценивает специальная комиссия, и эта оценка влияет на зарплату на весь год. – Андрей прямо сиял от непонятной радости. Наверное, его забавлял недоуменный и недоверчивый вид русского профессора и его молодого коллеги. – Самое смешное, что отчитываться должны именно все сотрудники – включая отдел кадров и снабженцев. Им разрешается делать отчет на немецком, а научные сотрудники и инженеры должны выступать на английском. В прошлом году эта процедура заняла две недели.
- Немчура! Что с них взять? – понизив голос и оглянувшись на отдаленные столы, где продолжалось стройное пение, сказал Костя. – Немецкий орднунг!
- И вовсе не немецкий! – возразил Андрей. – Это Аббас придумал. Немцы сами уже тихо воют. Не было у них никогда таких отчетов.
- Ну и Бог с ним! – махнул рукой Виктор Андреевич. – Отчитаемся, где наша не пропадала! Давайте лучше тоже споем! А то как-то перед немцами неудобно. Они поют, а мы сидим, как на похоронах. Оксаночка, заспивайте что-нибудь на украинской мове, а мы с Андреем подхватим.
- Я не умею петь! – смутилась девушка. – Пусть уж Андрей!
- А что? И спою! – заулыбался тот. И на секунду задумавшись, сказал: - Вот эту все знают. – И громко запел:
- Ты казала, в понидилок
Пийдем разом по барвинок.
Я прийшов – тэбэ нэма,
Пидманула, пидвела!...
Но тут от соседнего стола поднялся Тарас.
- Шо вы поете! Шо за прилизанные слова! Настоящие слова у этой песни совсем другие. – И взмахнув, как дирижерской палочкой, складным ножом, которым только что резал сало, он с чувством выдал:
Ты казала, у вивторок
Дашь мэни аж разив сорок.
Я прийшов – тэбэ нема,
Пидманула, пидвела!...
Немцы начали одобрительно оглядываться, радуясь, что русские тоже включаются в их веселье. Дитмар подошел и предложил выйти к оркестру и спеть что-нибудь в микрофон, для всех. Белорусочка Таня, разрумянившаяся от шампанского, недолго думая, вызвалась спеть «Катюшу». Все притихли, настроились подпевать. Таня вышла, еще больше покраснев от волнения, оркестр заиграл, песня полилась. Но на третьем куплете девушка вдруг запнулась, заморгала смущенно глазами… И не смогла вспомнить слов. Немцы начали ей помогать, подсказывать, она еще больше запуталась и, чуть не плача, убежала к своему столу.
В праздничной компании возникла некоторая неловкость, сгладить которую добровольно взялся Антон из Хрустального Гуся. Нестройным шагом он приблизился к микрофону и объявил: «Подмосковные вечера!» Немцы дружно захлопали. Эта песня им тоже была хорошо знакома. Оркестр взял мелодию.
Голос у Антона оказался красивым, глубоким, что-то вроде баритона. Но со словами и у него вышла накладка, уже в средине второго куплета. Ему начали подсказывать, но он развел руками с нелепой и нетрезвой улыбкой и вернулся на свое место. Неловкость перерастала в конфуз. Немцы вполголоса переговаривались. Странные эти русские! Даже своих песен не знают. Мы знаем, а они не знают!
Оксана посмотрела на Виктора Андреевича с умоляющей улыбкой:
- Пойдите вы! Вы-то песни знаете! Свою спойте!
- Я гитару не взял, - начал отнекиваться тот. – Не настроился. Тоже опозорюсь.
- Тараса! – раздалось с соседнего стола. – Пусть Тарас споет!
- Только не Тарас! – вскочил со своего места Андрей. – Тут Рождество, а не Хэллуин!
Костя посмотрел на Виктора Андреевича серьезным взглядом политрука:
- Виктор Андреевич! Родина на вас смотрит! Не отступим перед немчурой!
Виктор Андреевич пожал плечами и посмотрел на Оксану.
- Только ради вас, Оксаночка! Но пассаран!
Он прошел к оркестру, улыбнулся Гансу и, обратившись к приготовившимся его слушать разноязычным коллегам, сказал по-английски:
- У меня есть три дочери – Инна, Надежда и Юлия. Я спою песню о них. – Повернувшись к Гансу, он напел нехитрую мелодию – ла-ла-ла! – оркестр заиграл, и Виктор Андреевич произнес речитативом в микрофон:
- Трех дочерей послала мне судьба,
Прекрасных, как заря в разгар июля…
Его слушали, затаив дыхание, а когда он закончил, громко и долго хлопали. Когда он, неожиданно уставший и подавленный, возвращался к своему столу, его поймал за локоть Дитмар и пожал руку: - Чудесная песня! Берет за душу.
- Спасибо! – ответил Виктор Андреевич, ни на кого не глядя. – Стараюсь.
Он чувствовал себя так, словно был голый. «Чего я перед ними выставился? Что им до моих дочерей? Надо было спеть «Ой, мороз, мороз!», а я выпендрился. Стыдуха!» И стало ему вдруг муторно, тоскливо, захотелось увидеть своих прекрасных и умных дочерей, которыми гордился, и которые были так далеко сейчас от него. К жене у него никаких таких чувств не было, а к дочерям были. «Хорошо хоть с Инночкой скоро увижусь! – подумал он, и сразу тепло разлилось по его душе. – Еще неделя – и встретимся в Париже!» Он уже позвонил дочери в Вюрцбург, и они договорились, что двадцать девятого декабря, на другой день по приезде в Париж, он будет ждать ее (а она его) у входа в Нотр Дам де Пари в районе четырех часов пополудни. Но сейчас, рассказав в песне о своих дочерях совершенно посторонним для него людям, он чувствовал себя погано и стыдно. Никого не хотелось видеть, ни с кем говорить. Даже Костя и Оксана казались ему сейчас чужими.
Молодая украинка заметила происшедшую в нем перемену и посмотрела встревожено.
- Оксана! Вы как домой доберетесь? – спросил он ее.
- Дитмар вызовет такси и отвезет меня.
- Ну, тогда я прощаюсь. Пойду погуляю по свежему воздуху, а потом – домой.
- Я погуляю с вами.
Виктор Андреевич покачал головой и посмотрел на Костю.
- Костя здесь за вами поухаживает, а я хочу побыть один. Вы уж извините! И передайте мои извинения Дитмару.
Он сходил в кабинет за курткой и шапочкой и вышел на улицу. Было сравнительно тепло, около нуля и слабый ветер, звезды сияли в декабрьском небосводе, со стороны автобана доносился ровный гул скоростного трафика. К дому, где он жил, можно было пройти коротким путем, по тротуару, который шел вдоль трамвайных рельс, но был и другой путь, кружной, через поля и сады, запорошенные неверным снежком. Там тоже имелась культурная тротуарная дорожка, вымощенная толстой плиткой и освещенная электрическими фонарями. По этой дорожке и пошел Виктор Андреевич, до горла затянув молнию куртки и засунув руки глубоко в карманы. В поле ветер усилился, и мелкие крупинки снега, поднимаемого с земли, били в лицо, но Виктору Андреевичу это было даже приятно. Он слизывал снежинки с губ и громко пел. Пел все подряд, что приходило ему в голову, а приходили ему в голову почему-то песни довольно специфические: «Варяг», «Три танкиста», «Последний бой» и так далее. Огни института скрылись за темными холмами, звезды светили все ярче, от сердца понемногу отходило. «Ничего! – говорил себе Виктор Андреевич. – Выдержим. Мы, русские, и не такое выдерживали. А пока все идет хорошо, не так ли?»
*
Маша, Костина невеста, прибыла двадцать шестого декабря. Двадцать седьмого декабря счастливый и гордый Костя привел ее в институт, чтобы на чайном брейке продемонстрировать тем коллегам, которые еще не разъехались и не разлетелись на каникулы. Оксана как раз уехала, сразу после вечеринки, укатила в Швейцарию, взяв с собой фотоаппарат с подаренным ей штативом и пообещав привезти чемодан фотоснимков.
Двадцать восьмого декабря, ровно в шесть утра, наши герои сели в автобус на ратушной площади, и их путешествие началось. Вместе с ними в автобус загрузились еще четыре человека, все немцы. Водитель объяснил (и Виктор Андреевич с горем пополам его понял), что он довезет их до Берлина, где им предстоит пересесть в другой автобус, собирающий всех людей, купивших тур в Париж. Ну, что ж, это звучало логично. Хотя фрау в турбюро ничего о берлинской пересадке не говорила.
Переезд до Берлина занял час, пересадка еще час. Новый автобус был побольше размером и выглядел более комфортабельным. Кроме передней двери он имел вторую, в середине салона, а также крохотную кухоньку для разогрева кофе и сэндвичей, и самое главное – биотуалет. Когда все туристы собрались, автобус тронулся. Уже рассвело. Водителей было двое, они должны были сменять друг друга в пути, экскурсовода же в автобусе не оказалось. Несколько встревоженный последним обстоятельством, Виктор Андреевич через некоторое время попытался выяснить у свободного от штурвала водителя, какова же все-таки программа тура, но тот невозмутимо ответил, что программа будет сообщена позже. Остальные путешественники, включая опьяненных долгожданной встречей Костю и Машу, никакого беспокойства не проявляли. Их везли в Париж, и этого им было достаточно.
И полетели мимо немецкие поля и немецкие пряничные деревушки, длиннокрылые ветряки на пологих холмах и острые шпили церквей, аккуратно постриженные лесочки и тонконогие косули, пасущиеся прямо у дороги. Кто-то из пассажиров через часок захотел в туалет и обнаружил, что тот заперт. Водитель пояснил, что емкость биотуалета ограничена, и он просит пользоваться им только в самом-самом крайнем случае, а остальную нужду справлять на остановках, ближайшая из которых состоится через полчаса. По-видимому, «самого-самого крайнего случая» не было, пассажир вернулся на свое место без возражений, а Виктор Андреевич подумал, что немецкий орднунг не так уж сильно отличается от русского. В этот же день он убедился в том, насколько он был прав!
Автобус бежал ни шатко, ни валко, останавливаясь через каждые полтора-два часа, минут на пятнадцать-двадцать. На стоянках можно было выпить кофе или еще что-нибудь, купить сэндвич или хот-дог, посетить платный, благоухающий туалет. Была устроена и обеденная остановка с посещением придорожного немецкого фаст-фуда. Виктор Андреевич смотрел на часы, прикидывал расстояние, остающееся до Парижа и на душе у него делалось все тревожнее, ему становилось все яснее, что сегодня они до столицы Франции не доберутся. Тревога его объяснялась просто: он договорился с дочерью, что завтра, в четыре часа дня, он встретится с ней возле Собора Парижской Богоматери. Но если эти немцы и дальше будут ехать с такой скоростью, то будет здорово, если автобус прибудет в Париж хотя бы завтра к вечеру. Вот вам и одиннадцать часов, обещанные соломенноволосой фрау из франкфуртского турбюро!
Виктор Андреевич попросил у Кости мобильный телефон. Костя приобрел мобильник сразу по приезду во Франкфурт и ежедневно, а иногда и по несколько раз на дню, болтал с Владивостоком, в основном, с Машей. Виктор же Андреевич довольствовался институтской трубкой, ему вполне ее хватало, чтобы раз в неделю позвонить супруге. Он набрал номер дочери, но после нескольких гудков услышал механическую немецкую речь и понял, что данный телефон временно недоступен. Алес кля! Все ясно! Инна с Данилой сейчас тоже в пути, а в пути всякое бывает.
Часов около семи вечера автобус остановился у небольшого придорожного отеля.
- Здесь будем ночевать! – объявил водитель. – Завтрак в полвосьмого утра, выезд в восемь. Желающие могут съездить в Кёльн. До него двадцать километров.
Выгрузились, заселились. Отель как отель, четыре звездочки, у Кости с Машей двухместный номер, у Виктора Андреевича – одинарный.
- В Кёльн поедем? – спросил Виктор Андреевич.
- Натюрлих! – воскликнул Костя. Это слово он освоил. – Кёльнский собор! Надо обязательно посмотреть. – Маша, естественно, тоже не возражала.
Оказалось, что добраться до Кёльна можно только на такси, и стоить это будет примерно тридцать марок. Но теперь уж экономить не приходилось. Один раз живем! Когда еще окажемся рядом с Кёльном.
Заказали через портье такси, через пятнадцать минут оно прибыло, а еще через двадцать минут наши герои стояли перед знаменитым Кёльнским собором. Знаменит он был уже тем, что строился семьсот лет и во время своего завершения был самым высоким сооружением мира. Его пощадила война: три угодившие в него бомбы не взорвались, и он вставал перед взглядом завороженных его величием туристов, как космический корабль, то ли прилетевший из мрачного средневековья, то ли собирающийся улететь в светлое будущее. Его грандиозность усиливалась сравнительно плоским пейзажем окружающих зданий, на высотность которых был установлен давний и строгий запрет.
Костя мгновенно выяснил, что доступ туристов внутрь собора заканчивается через час. Раздумывать было некогда. Быстро купили билеты и вошли. Внутри собор показался еще громаднее, чем снаружи: словно целая городская площадь была накрыта гигантским остроконечным колпаком, сужающийся свод которого, казалось, уходил в бесконечность. Тусклое освещение едва позволяло видеть дальние стены, а звуки невидимого органа наплывали откуда-то сверху и еще более увеличивали эффект мощи и грандиозности.
Час пролетел, как один миг. Когда россияне снова вышли на площадь, там царила почти ночная тьма. Делать в Кёльне больше было нечего. Поймали такси. Водитель оказался гастарбайтером-турком. Виктор Андреевич показал ему визитную карточку отеля, однако этот отель турку не был известен (в чем он не сознался), и он поехал выяснять дорогу у соплеменников, турков-таксистов, пасшихся возле кёльнского аэропорта. Костя и Виктор Андреевич с неудовольствием следили за быстро растущей суммой на счетчике и уже приняли решение, не платить больше тридцати марок, а набежало там к концу поездки все семьдесят. Но таксист и сам понимал, что продемонстрировал свой непрофессионализм и запросил всего двадцать пять. Виктор Андреевич все же добавил ему пятерку, на чай, в качестве компенсации за моральный ущерб.
Наутро – быстрый шведский завтрак и снова в путь. Опять – поля (только уже более зеленые), пряничные домики и парфюмные туалеты. И вот – бельгийская граница. Две симпатичные, белокурые девушки в пограничных пилотках вошли в автобус. Одна осталась возле водителей и взялась проверять их туристические бумаги, вторая пошла по салону. «Данке! Данке! Данке!..» - один за другим она с улыбкой просматривала немецкие аусвайсы. Дойдя до Маши, сидевшей у прохода, и раскрыв ее паспорт, бельгийка улыбнулась еще шире:
- О, русиш! Шенген! – и не взяв Костиного российского паспорта, и не подходя тем более к Виктору Андреевичу, который тоже протягивал ей свою краснокожую паспортину, закончила свой пограничный обход. – Счастливого Нового Года!
От сердца у Виктора Андреевича отлегло. Хоть и заверяла соломенная фрау, что с их визами можно ехать в Париж, но она и про одиннадцать часов езды заверяла, а светит им уже раза в два больше. Правда, они Кёльнский собор увидели, что само по себе тоже неплохо.
В Париж въехали к вечеру. Там их тоже ждал маленький сюрприз, в духе хваленого немецкого орднунга. Оказалось, что оба (оба!) водителя в первый раз в Париже и не знают дороги к указанному в туре отелю. Ну, совсем, как турки в Кёльне! Автобус кружил по улицам, водители разбирались с названиями улиц и со своим положением на карте, автобус трижды проезжал по одним же перекресткам, то в одну, то в другую сторону, пока, наконец, не остановился возле нужного здания, на окраине города.
- Какая же, в конце концов, у нас будет программа? – не выдержал Виктор Андреевич. – Где экскурсовод?
- Экскурсовод будет завтра, - все с той же невозмутимостью ответил один из водителей. – Будет экскурсия в центр города, с посещением Мулен Руж.
- Насчет Мулен Руж я сомневаюсь, - скептически заметил Костя. – Туда билет стоит четыреста баксов. Разве что будут брать с нас дополнительно.
- Ладно, - пожал плечами Виктор Андреевич. – Там будет видно. В Мулен Руж можно и не ходить. А то, что нас повезут в центр – это хорошо. Там можно выйти и пойти гулять. Нам немецкая экскурсия как-то не очень нужна.
- У нас с Машей есть предложение, - сказал Костя, и Маша кивнула в знак поддержки. – Бросить быстро вещи и, пока совсем не стемнело, съездить к Эйфелевой башне. Тут где-то рядом мы видели метро.
- Нет возражений, - сказал Виктор Андреевич. - Эйфелева башня – это дело святое. – Его грызла мысль: Инночка ждала его сегодня возле Нотр Дам и не дождалась. Ее телефон по-прежнему не отзывался. Удастся ли с ней встретиться? Как ее искать? Он даже попросил у Кости телефон, чтобы держать его при себе: вдруг Инночка позвонит.
Метро действительно нашлось неподалеку. Система оплаты оказалось непривычной: стоимость проезда зависела от дальности поездки, и надо было знать названия станций. Костя, недолго думая, сказал кассирше по-русски:
- До Эйфелевой башни! Три билета! – И показал три пальца.
Кассирша улыбнулась и дала три билета.
Вышли на перрон. И сразу поняли, что не знают, в какую сторону им ехать. А перрон противоположного направления находился на другой стороне пути – как в России бывает с электричками.
- Сейчас узнаем, - сказал Виктор Андреевич и, подойдя к стоявшей неподалеку стройной девушке в короткой курточке и пышной прической, обратился к ней по-английски:
- Извините! Нам нужно проехать в центр. С какого перрона отходит поезд до центра?
Владелица пышной прически обернулась и Виктор Андреевич едва не обомлел: стройная фигура принадлежала не девушке, а даме весьма элегантного возраста. Она чарующе улыбнулась интересному мужчине и слегка гортанным голосом ответила с бесподобным французским акцентом:
- О! Вам нужно перейти на противоположный перрон. С этого перрона вы никогда не доедете до центра.
- Мерси!– ошалело промолвил Виктор Андреевич. - Мерси боку! – А про себя добавил: «Вот они какие, француженки! Парижанки!» И пожалел, что дама эта едет в противоположную от центра сторону.
В дальнейшем движении к Эйфелевой башне он решил положиться на Костю, благо тот так лихо справился с покупкой билетов. Впрочем, особых проблем и не возникло. Башню они увидели сразу, как только поднялись из подземки. Детище инженера Эйфеля гордо высилось над Парижем, освещенное сотнями золотистых ламп. Так называемая «юбка», из под которой выходили четыре ноги-опоры, была украшена огромными светящимися цифрами: «2000», а с самой верхушки расходились в разные стороны два тонких синих луча, наподобие лучей гиперболоида инженера Гарина; лучи вращались вокруг вертикальной оси, что создавало впечатление почти фантастическое.
- Мама мия! – восхищенно воскликнул Костя. – Похоже, у нее вся верхушка вертится, как башня у танка!
Темнело, но вход еще был открыт. Собственно, входов было четыре, по числу ножек. Внутри каждой ножки имелся свой подъемник, устроенный по типу фуникулера – вагончик на крутых наклонных рельсах. Вагончики сходились в стволе башни, где пассажиры пересаживались в вертикальный подъемник-лифт. Очередь двигалась медленно, и прошло минут сорок, прежде чем наши путешественники вошли, наконец, в кабину лифта, в компании двух десятков таких же ошалелых и возбужденных туристов, прибывших в столицу Франции со всех концов света. Двери захлопнулись, мотор заурчал и лифт тронулся. На табло, устроенном над дверью, замелькали цифры – наверное, метры над уровнем Сены.
- Мама мия! – опять воскликнул Костя и тесно прижал к себе невесту. – Мы в Эйфелевой башне!
И в этот момент во внутреннем кармане Виктора Андреевича запищал сигнал телефонного вызова. Виктор Андреевич бросился в тесноте доставать мобильник, а, достав, вдруг понял, что не знает, какую кнопку нажать, чтобы принять вызов и начать разговор. Страшно боясь, что сигналы вдруг прекратятся, он сунул трубку Косте. Костя взял аппарат, нажал кнопку и с картинной улыбкой произнес:
- Алло! Эйфелева башня слушает!
Как и был уверен Виктор Андреевич, звонила Инна. Костя вернул ему трубку.
- Инночка! Привет! Как здорово, что ты именно сейчас позвонила. Мы как раз поднимаемся на Эйфелеву башню. Едем в лифте.
- У вас все нормально? – спросила Инна.
- Все нормально. Но мы приехали не вчера, как думали, а только что, два часа назад. Поэтому я не смог вчера с тобой встретиться.
- Ну, пап! - Виктор Андреевич почти увидел, как его дочь на том конце эфирного моста снисходительно улыбнулась. – Ты же читал романы Богомила Райнова! Если встреча не состоялась, надо ждать там же, в то же время, каждый день.
- Ты умница! – улыбнулся в ответ Виктор Андреевич. – Значит, завтра там же, в тоже время? Как вы добрались?
- Нормально. Поселились в Латинском квартале. Это возле Сорбонны, практически центр города. А вы?
- Мы где-то у черта на куличках. Толком еще не разобрался. На метро ехали долго. Ну, ладно, пока. Мы уже приехали, надо выходить.
- Пока! Привет Эйфелевой башне.
Виктор Андреевич вышел вслед за Костей и Машей из лифта, и они оказались на верхней круговой площадке, огражденной глухим парапетом, за которым был устроен с недавних пор широкий решетчатый козырек – чтобы затруднить совершение отсюда захватывающих дух смертельных прыжков. Париж лежал внизу, искрился россыпью разноцветных огней, разбегающихся до самого горизонта. Где-то среди них – Монмарт, где-то – Лувр и Елисейские Поля, где-то – купол Сакра-Кер… Синие лучи вращались над головой, совсем близко, и Костя деловито проследив за их движением, тут же безапелляционно пояснил:
- Верхушка не вращается! Тут несколько прожекторов. Каждый движется по дуге в своем секторе. Потом он гаснет, и включается следующий. Издали создается иллюзия вращения. Но придумано остроумно!
Виктору Андреевичу было все равно – вращается верхушка башни или нет. Ему был важен сам факт – он на вершине Эйфелевой башни, в центре Парижа, в центре Франции. Когда эта башня строилась, она была символом технического прогресса, самым высоким сооружением мира. Потом появились нью-йоркские небоскребы, потом началась какая-то нелепая гонка – чей небоскреб выше? Но Эйфелева башня, по сути, так и осталась неким символом, ажурным чудом света, и никаким небоскребам и телевышкам ее уже не превзойти – потому что она первая такая, оригинал, а они все – только подражание. Здесь, на круговой площадке, открытой всем ветрам и сторонам, Виктору Андреевичу казалось, что он парит над землей, что именно здесь находится центр мироздания, или, если хотите, Ойкумены, который Хемингуэй так удачно назвал праздником, который всегда с тобой. «И вот я здесь, на этом празднике! – повторял про себя Виктор Андреевич, проводя взглядом по россыпям мерцающих огней. – И это мой праздник! И завтра я увижу свою дочь, и это будет наш с ней праздник».
Вниз они спускались пешком, по ступенькам, решив, что так интереснее, и будет что дополнительно вспомнить.
На следующее утро, после короткого шведского завтрака, все дружно упаковались в автобус. Водитель на этот раз был один, экскурсовода по-прежнему не было. Эйфелева башня маячила на горизонте, за ломаной линией крыш и шпилей соборов; автобус с полчаса двигался в ее направлении, то есть к обещанному центру города, но постепенно начал забирать вправо. Виктор Андреевич успокаивал себя соображением, что дорога к цели не всегда бывает прямой, в каждом городе неизбежны различные объезды и другие особенности уличного движения. Но вот на одном из перекрестков автобус на несколько секунд остановился, и в него впрыгнула дама в легкой курточке и с сумкой на ремне. Автобус двинулся дальше, а дама взяла у водителя микрофон и быстро залопотала по-немецки. Она-то и была экскурсоводом. Через несколько минут автобус вдруг резко свернул вправо и, выехав на широкую трассу, прибавил скорости.
- Что она говорит? – спросил Костя, оборачиваясь. Они с Машей сидели прямо перед Виктором Андреевичем. – Куда мы едем? Уже и Эйфелеву башню не видно.
- Наверное, в центр мы поедем позднее, - предположил Виктор Андреевич. - А для начала нам хотят показать что-то другое – возможно, Версаль. Он где-то в этой стороне. Сейчас я у нее узнаю.
Он прошел вперед и приблизился к экскурсоводу (или к экскурсоводше?). Даме было на вид лет сорок, фигуру она имела крепкую, приземистую, лицо – широкое, скуластое. На француженку не очень тянула, скорее уж на пруссачку. Не зря так лихо лопотала по-германски.
- Дую спик инглиш, мадам? – спросил Виктор Андреевич.
- О йес! – приветливо ответила дама. – Что вам угодно.
- Не могли бы вы объяснить, куда мы едем. Нас тут трое русских, и мы плохо понимаем по-немецки. Вчера водитель сказал… - кивок в сторону шофера, - что сегодня у нас будет экскурсия в центр Парижа с посещением Мулен Руж. Но мы едем в другую сторону.
Экскурсоводша вопросительно и недовольно посмотрела на водителя, который невозмутимо держался за баранку, и ответила слегка раздраженным тоном:
- Не знаю, что вам сказал водитель, а у вас в туре сегодня значится экскурсия к замкам Луары. Туда мы и едем.
- И далеко это? Сколько времени займет?
- Весь день. Мы вернемся в отель к шести часам.
«О-ля-ля!» – сказал себе Виктор Андреевич и вернулся к Косте и Маше. Узнав новости, те пожали плечами:
- Нам все равно. Замки так замки, - сказал Костя. – Мы поедем дальше.
- А кто такая Луара? - поинтересовалась Маша.
Кто такая Луара Виктор Андреевич у гидшы не спросил. Ему это было как-то все равно. А вот вернуться в отель к шести часам – это ему было не все равно. Потому что в четыре часа у него повторно назначена встреча с дочерью, и не в отеле, а возле собора Парижской Богоматери.
Он снова прошел к даме с лицом и выговором пруссачки.
- Извините, - сказал он, - но мне надо выйти. Остановите, пожалуйста, автобус!
Она посмотрела на него удивленно и еще более раздраженно, чем раньше.
- Здесь нельзя останавливаться. Мы уже выехали на автобан.
- А где будет можно? В четыре часа я должен быть возле Нотр Дам де Пари. У меня назначена встреча с дочерью, я не видел ее два года. – Виктор Андреевич не виделся с Инной всего полгода, но, сам не зная для чего, добавил еще полтора. Наверное, для пущей убедительности. – Я ведь думал, что мы поедем в центр.
Дама достала из сумки карту и развернула.
- Через два часа будет Орлеан…
«Ни фига себе! – чуть не присвистнул Виктор Андреевич, посмотрев на карту. – Это ж самая середина Франции! Потом три часа ехать обратно. Ладно, успею».
- Но в Орлеан мы не заезжаем, - продолжала экскурсоводша. – До ближайшей остановки надо будет ехать еще час.
- Высадите меня, не заезжая в Орлеан!
- На автобане нельзя останавливаться. Да и не на чем вам оттуда будет уехать. Вы окажитесь в пустом месте, в пятнадцати километрах от Орлеана!
- Что же делать? Дочка будет меня ждать. Я не видел ее два года.
- Хорошо, - поразмыслив сказала дама. – Я сейчас позвоню в турбюро. Обычно мы сначала проезжаем в Анжер, а потом, возвращаясь, заканчиваем экскурсию в Блуа. Если мне позволят изменить маршрут, я начну, наоборот, с Блуа. До него отсюда всего час езды, и там есть железнодорожная станция. Я сообщу вам!
Виктор Андреевич вернулся на свое место, несколько обнадеженный, и через несколько минут экскурсоводша подошла к нему и сказала с просветленной улыбкой, что она получила разрешение на изменение маршрута и через час высадит его в городке Блуа.
- Большое вам спасибо! – с нескрываемым облегчением поблагодарил ее Виктор Андреевич. – А что это за замки Луары такие? Чем они знамениты?
- Луара – это река с очень красивой долиной. А замки – замки там разные, средневековые. Есть даже девятый век. В Блуа вы можете осмотреть замок герцогов Орлеанских, которые были королями Франции. Там жила в заточении Мария Медичи…
- Спасибо! – ответил Виктор Андреевич. – Я постараюсь.
Через час автобус действительно прибыл в ухоженный городок на берегу небольшой речки и остановился на маленькой площади, напротив здания мэрии. Виктор Андреевич попрощался с Костей и Машей, еще раз поблагодарил экскурсоводшу за любезность и отправился на поиски вокзала. Вокзал обнаружился в двух шагах, как и все в этом городке. За рекой виднелись белые стены герцогского замка, но времени на его осмотр у Виктора Андреевича не оказалось – поезд в Париж отходил через полчаса. Он успел только купить в киске открытку с видом на замок – на память о несостоявшейся экскурсии по замкам Луары.
Еще через два часа поезд доставил его в Париж, и в четыре часа пополудни Виктор Андреевич как ни в чем не бывало встретился со своей дочерью Инной и ее мужем Данилой у входа в Собор Парижской Богоматери. Мы не будем описывать его дальнейшие приключения в этом несравненном городе, не будем рассказывать о картинах Лувра и музея Д’Орсе, о речной прогулке по Сене под звуки аккордеона, и о встрече миллениума на Елисейских Полях, в огромной, бурлящей толпе, с ураганным воплем и с брызгами шампанского следившей, как гаснет на Эйфелевой башне надпись «2000» и зажигается «2001». Мы не будем также рассказывать о том, как Виктор Андреевич хотел поесть лягушек, и что из этого получилось, не будем описывать вкус жареных каштанов, бургундского вина и хрустящей французской булки, обмакнутой в расплавленный на спиртовке сыр, и уж совсем бесполезно было бы пытаться передать сам дух парижских переулков, очарование улыбок женщин на вечерней Пляц Пигаль, звон колоколов Сакра Кера... У каждого побывавшего в Париже, в душе остается свой Париж, свой праздник. И Виктор Андреевич даже почувствовал на какой-то миг, что тоскливая пустота, давным-давно засевшая в его существе, рассасывается и наполняется смыслом, смыслом причастности к пробегающей мимо него жизни. Но праздники рано или поздно заканчиваются, закончилось и это свидание с вечным городом. Инна с Данилой сели в поезд, увезший их южным путем, к берегам Майны, а Виктор Андреевич в компании Кости, Маши и двух десятков немцев и немок тем же автобусом и тем же маршрутом двинулись к берегу Одера. И очень скоро их настиг главный сюрприз немецкого орднунга.
На франко-бельгийской границе, как и на пути в Париж, проверок не было, автобус там даже не останавливался. А вот на границе Бельгии с Германией в салон опять вошли пограничники, и на этот раз это были не улыбчивые девушки, а строгие молодые люди. Полистав паспорта русских мужчин с национальными германскими визами, бельгийский пограничник ошеломленно спросил по-английски:
- А вы как здесь оказались? Вы не имели права въезжать в Бельгию и Францию!
- Но нас пропустили ваши коллеги! – резонно возразил Виктор Андреевич. – Мы ведь не с парашюта выпрыгнули. Мы въехали на этом же автобусе, через этот же пограничный пост.
- Но вы не имели права! – Молодой офицер был в явном замешательстве. – Мы обязаны вас высадить. («Ну, дела! – сказал себе с изумлением и досадой Виктор Андреевич. – Так я и знал! Ну и выскажу я все соломенной фрау! Только с нее это, как с гуся вода. Прав у нас тут против нее никаких».) А пограничник меж тем подозвал коллегу, несколько минут они совещались по-французски, по-видимому, решая, как им быть: выполнить долг и подставить боевых подруг, давших в преддверии Нового Года такую легкомысленную промашку, или нарушить инструкцию и проявить себя джентльменами. Рыцарские чувства победили. Офицер вернул паспорта и, сказав: «Впредь так не делайте! Счастливой дороги!», вышел из автобуса.
- Так значит, нам очень крупно повезло? – с трудом приходя в себя, произнес Костя, глядя то на онемевшую Машу, то на подавшегося к нему Виктора Андреевича. – Значит, мы могли до Парижа и не доехать?
- Нам необыкновенно повезло, - подтвердил Виктор Андреевич. – Эти ребята нас ни за что бы не пропустили. И были бы правы. Той немке я голову оторву! «Йа, йа! Натюрлих!» Выдра!
- Все хорошо, что хорошо кончается! – не по возрасту философски заметила Маша. – Значит, судьбе так было угодно. Главное, мы увидели Париж! А если бы ваша «выдра» не сказала вам «Натюрлих!» и не продала туры, мы бы в Париж не поехали. Надо благодарить Бога.
Виктор Андреевич посмотрел на нее с некоторым удивлением и подумал, что девушка, пожалуй, права: соломенная фрау дала им шанс, и они этот шанс использовали. Действительно, он ведь с самого начала подозревал, что с этими визами их могут остановить на границе, но решил рискнуть: вдруг пронесет. И пронесло. И еще он подумал, что жизнь часто дает нам шанс, но не всегда у нас хватает отваги воспользоваться им. И ему вдруг стало радостно.
*
Как и предупреждал Андрей, сразу после новогодних каникул в институте объявили о проведении ежегодных отчетов. Отчет надлежало представить в виде презентации, то есть устного выступления перед членами научно-технического совета. Каждый сотрудник должен был рассказать, чем занимался в течение года, что сделал, какие у него планы на следующий год и какие у него есть предложения по улучшению работы института. (Да, даже такой пункт там значился!)
Виктору Андреевичу бояться особенно было нечего. Результаты у него имелись – три статьи в приличных журналах и доклад на конференции в Мюнхене, планы тоже были, и даже предложение по улучшению работы института он придумал. Предложение касалось иностранных сотрудников, которых набиралось человек сорок и которые практически все не знали немецкого языка. Виктор Андреевич предложил организовать в институте языковые курсы. В общем, он отчитался вполне достойно и был почти уверен в том, что оценят его хорошо, но особых иллюзий не питал. Главным судьей был Шах Аббас, а с его стороны русский профессор по-прежнему не чувствовал к себе особого интереса. Каково же было его удивление, когда его пригласили на комиссию, в которую входили Остборн, Дитмар и два мало знакомых Виктору Андреевичу немца, и объявили, что ему поставлен высший балл. То есть, самый высший балл, А-0, означавший, что без этого человека институт вообще не может обойтись, не ставился никому, и реальным высшим баллом являлся А-1, который означал, что данный специалист институту очень нужен. Вот этот балл А-1 Виктор Андреевич и получил, а к нему изрядную прибавку к зарплате, а конкретно – тысячу марок.
Обрадованный и воодушевленный, Виктор Андреевич углубился опять в работу, снова принялся гонять туда-сюда свои атомы и электроны, обсуждая результаты то с Яреком, то с Глюквайном – Счастливым Виноделом. Но и житейских радостей не чурался.
Оксана вернулась из Швейцарии с охапкой великолепных фотографий, запечатлевших снежные пики, голубые озера, белые яхты и богатые виллы. Ну, и, конечно, с массой впечатлений. У него тоже было полно и того, и другого. Несколько дней они всем этим обменивались, а потом поняли, что просто соскучились друг по другу.
- С вами интересно! – заметила однажды Оксана. – Вы так интересно рассказываете! Такие слова находите!
Он внутренне усмехнулся, он мог бы и не такие слова найти. Он знал за собой эту способность: находить слова, неожиданные сравнения и образы, выстроить сюжет разговора. При желании он мог бы и не так еще распустить хвост! Мог бы без труда влюбить в себя эту милую украиночку. Иногда, когда они были наедине, и она смотрела на него с каким-то тревожным ожиданием, ему хотелось погладить ее по щеке, обнять, поцеловать в пухлые губы. Но не было жара в его душе, только крошечный огонек там тлел, а раздувать его, превращать в костер, он себе запрещал. Потому что хорошо помнил, что произошло с ним двадцать с лишним лет назад, когда в таком вот костре едва не сгорела его семья, а может быть и он сам. Но встречи их происходили все чаще, и взгляды Оксаны делались все тревожнее. Бок о бок они пили чай в чайной комнате, вместе обедали в столовой, по вечерам она приходила к ним с Костей в кабинет послушать гитару, а по выходным они втроем ездили куда-нибудь: то в Берлин, то в Дрезден, то в какой-нибудь соседний городок на какой-нибудь Праздник Разбойников. И против своей воли Виктор Андреевич чувствовал, как поднимается в нем волна желания, нормального здорового желания мужчины, который уже несколько месяцев жил без женщины. Вот она, женщина, рядом, молодая и весьма симпатичная, одинокая и явно к нему неравнодушная. Почему бы не шагнуть друг к другу еще на один шажок, почему бы не сделать жизнь друг друга приятнее, не объединить два одиночества? Разве минус на минус не дают плюс?
Поздними вечерами, лежа в постели, Виктор Андреевич часто представлял в этой же постели Оксану, почему-то в верхней позиции, с разрумянившимся лицом и с колышущимися в такт движениям полными белыми грудями, и сладкая мужская истома пронзала его тело. И он думал, что возможно и она, в это же самое время, мечтает о нем. А почему бы и нет? Ведь взгляды ее так призывны! И не однажды хотелось ему заговорить с ней об этом, но как? Не подойдешь ведь как поручик Ржевский и не скажешь: «Мадам! Разрешите вам впендюрить?» Ржевский рисковал получить по физиономии, а Виктор Андреевич боялся потерять дружбу молодой украинки. Хорошо ему было с ней гулять и разговаривать на разные темы, даже молчать рядом с ней было приятно. Не зря говорят: «Лучшее – враг хорошего». Но желание все росло, природа требовала своего, а тут и повод образовался – день рождения подошел.
Как уже было заведено, Виктор Андреевич купил пару тортов и выставил угощение для всех в чайной комнате. Оксану же, набравшись смелости, пригласил к себе домой:
- Я у вас был на дне рождения, теперь ваша очередь.
- А кто еще будет? – спросила она.
- Наверное, Костя. Я его еще не приглашал. Если вы откажитесь, я и устраивать ничего не буду. Мне хочется, чтобы вы были. – Он сделал нажим на слове «вы».
- Я не отказываюсь, - с задумчивой улыбкой произнесла девушка. – Но давайте не сегодня. После работы уже будет поздно, а я и дома не предупредила, что задержусь. Давайте завтра, в субботу! Я с утра собиралась как раз поработать, а после обеда можно пойти к вам. Заодно, посмотрю, как вы живете.
- Прекрасно! – ответил Виктор Андреевич с внутренним ликованием. «Не отказалась! Хочет посмотреть! А у Кости найдутся и другие дела». – Конечно, в субботу будет лучше.
Сразу после работы он направился в супермаркет, в тот, который располагался рядом с институтом, и приобрел все необходимое (на его взгляд) для праздничного ужина на двоих: готовую жареную курицу, нарезанную тонкими ломтиками лососину в вакуумной упаковке, банку крупных маслин с косточками, четверть головки белого овечьего сыра, пучок зеленого лука, лимон и виноград без косточек. К этому он, естественно, присовокупил две плоские свечи «романтиш» и бутылку красного бургундского вина, которое распробовал в Париже и которое, как он слышал, считалось едва ли не лучшим из французских вин. В маленьком супермаркете на краю города все это имелось.
В субботу с утра Виктор Андреевич тоже пришел на работу, чем-то занимался, смотрел, как решаются его задачки (обычно они решались сутками, иногда даже неделями, компьютеры никогда не выключались), проверил письма в электронной почте и новости в Интернет-порталах. Ничего особо интересного не было. Поздравления от жены и дочерей он получил вчера, мировых катаклизмов за день не произошло. Костя на работу не пришел. Виктор Андреевич попросил его не приходить, намекнул ему доверительно, что у него намечается романтическая встреча при свечах, и Костя понимающе пожал плечами.
Где-то в начале второго Оксана позвонила и сказала, что она освободилась и через десять минут будет ждать его у выхода. Виктор Андреевич погасил экран компьютера, надел куртку и вскинул на плечо гитару в черном непромокаемом чехле. Сердце его возбужденно стучало.
Оксаны на проходной еще не было. На вахте дежурил пожилой немец, в очках и с седой шкиперской бородкой. Как всегда, он улыбнулся русскому профессору и дружелюбно спросил:
- Алес кля?
- Алес кля! – как всегда уверенно ответил Виктор Андреевич. В этот раз, как никогда, все было «кля». – Фи дер зеен!
- Фи дер зеен! – приветливо отозвался немец.
Подошла Оксана. Она тоже попрощалась с вахтером, и, улыбнувшись Виктору Андреевичу, шагнула к стеклянной двери, бесшумно открывшейся перед ней.
Было по-февральски тепло, но, все-таки, ниже нуля, и снег, выпавший два дня назад, сиял по сторонам почти первозданной белизной под синим небом. Однако плиточные дорожки были тщательно вычищены и даже высушены пригревающим солнцем.
- А где же Костя? – спросила Оксана, щурясь от света, отраженного снегом.
- У Кости сегодня дела, - недрогнувшим голосом ответил Виктор Андреевич. – Я надеюсь, нам с вами это не помешает?
- Думаю, что нет, - спокойно ответила украинка и взяла Виктора Андреевича под руку. У него отлегло от сердца. Она идет с ним вдвоем к нему домой! Она хочет быть с ним вдвоем! Значит, они оба хотят одного и того же! Значит, у них все получится.
Ждать трамвая не было смысла, по выходным он ходил редко, да и ходу здесь было всего минут пятнадцать, а погода располагала. На подходе к дому Виктор Андреевич вспомнил, что обещал хозяину дома «не водить женщин» и что рискует потерять такое хорошее жилье, но он ни на мгновение не заколебался: очень уж сильно было желание, очень сильно билась жилка под горлом. «Свет клином не сошелся! – сказал он себе. – Найду другую квартиру».
Он провел молодую женщину в свое скромное жилище, помог снять пальто и обувь. Она смутилась, когда он, присев на корточки, начал расстегивать молнии на ее сапожках, но он настаивал, ему было приятно держать в руках ее ножки, это было как прелюдия к другим прикосновениям, и она со смехом согласилась. Осмотр квартиры много времени не занял, все было на виду: узкая кровать у окна, небольшой круглый столик, единственный стул, на стене – акварель франкфуртского художника «Весенний разлив на Одере», приобретенный Виктором Андреевичем на городской ярмарке прямо у автора. Ни телевизора, ни какого-либо музыкального аппарата у Виктора Андреевича в квартире не было.
- Давайте я приготовлю обед! – предложила Оксана. – Какие у вас есть продукты?
- Да у меня собственно все готово, - пожал плечами Виктор Андреевич. – Курицу только разогреть!
Он открыл холодильник и начал извлекать свои припасы. Оксана взяла жареную курицу, упакованную в магазине в фольгу, и прямо в этой фольге засунула в духовку, на противень. Виктор Андреевич придвинул столик к кровати, с другой стороны приставил стул, зажег свечу.
- У меня для вас есть подарок, - сказала Оксана и достала из сумочки небольшую продолговатую коробочку. – Из Швейцарии привезла. Я же помню, вы давно говорили, что у вас в феврале день рождения.
- Боже мой! Швейцарский нож! – восхитился Виктор Андреевич, раскрывая коробочку, в которой лежало нержавеющее складное чудо с темно-красной рукояткой и белым крестиком на ней. – Здесь даже ножницы есть! – «Боже мой! Она все время помнила, что у меня в феврале день рождения!»
Он взял ее маленькую, пухленькую руку и трижды поцеловал: в кисть, в запястье, а затем ближе к локтю. Она не противилась, улыбалась, как должному.
Курица поспела, все остальное уже было на столе. Виктор Андреевич разлил бургундское – в бокалы, которые предусмотрительно купил одновременно с вином.
- Ваш тост, Оксаночка!
Оксана подняла бокал.
- Тост очень прост. Всегда чувствуйте себя молодым и будьте счастливы! Вот и все!
- Спасибо! – с улыбкой ответил Виктор Андреевич. Бокалы певуче звякнули и бургундского в них поубавилось. – Здесь, в Германии, я действительно чувствую себя помолодевшим. Наверное, потому что общаюсь с молодежью. А вы, Оксаночка, для меня вообще, как юная фея! С вами я молодею лет на двадцать.
Она зарделась и опустила глаза:
- Ну, не такая уж я юная! – И, тут же подняв глаза, попросила: - Спойте что-нибудь!
Виктор Андреевич взял гитару и после небольшого проигрыша запел:
- Виноградную косточку в теплую землю зарою…
Потом он еще спел пару песен, потом они еще выпили и поели, потом еще…
Потом Оксана поднялась с кровати, на которой сидела, и направилась к противоположной стене, где висела картина. Движения ее были плавными и какими-то тягучими, завораживающими, свеча догорала, за узким окном сгущались ранние сумерки, а биение жилки под горлом не ослабевало, казалось, она вот-вот лопнет.
- Включите, пожалуйста, свет! – попросила она, не оборачиваясь. – Хочу рассмотреть получше.
Виктор Андреевич поднялся, но вместо того, чтобы шагнуть к выключателю, он приблизился к женщине, положил руки ей на плечи, привлек к себе и поцеловал в шею, в узкую белую полоску между воротником кофточки и короткой прической. Оксана обернулась, но не прильнула губами к его губам, как он рассчитывал, а отстранилась – не возмущенно, но как-то жалобно.
- Виктор! Не надо! У вас ведь жена!
Мгновенно в нем все потухло и обмякло. «Ну, вот и все! – сказал он себе. – Приплыли. Она вспомнила о моей жене. Не то, чтобы вспомнила, она о ней никогда не забывала, но просто указала мне на мое место. Есть, мол, у вас жена, и обращайтесь к ней за ласками. Вызывайте ее сюда, или поезжайте к ней, а ко мне, пожалуйста, не лезьте. И что могу я ответить? Чем могу возразить? Жаловаться на одиночество? Уверять, что не люблю жену? Не любишь, так разводись, не разводишься – не жалуйся. Да и не достойно мужчине жаловаться. Нес свой крест, и неси дальше. Но ведь Виктором назвала! Впервые без отчества! В этом есть своя устремленность, приглашение к разговору, как и в напоминании о жене. Но не хочу я об этом говорить, девочка моя, не могу!»
А Оксана уже, оправившись от неловкости, выскользнула из его рук и сказала, не глядя, направляясь к прихожей:
- Мне уже домой пора. Проводите меня, пожалуйста!
К трамвайной остановке они шли молча, оба подавленные. «Что я наделал! – ругал себя Виктор Андреевич. – Любовницу не получил, а друга потерял! Теперь она ко мне и близко не подойдет, а мне будет ее не хватать. Кретин, какой я кретин!» Однако на полпути Оксана мягко взяла его под руку и хотя продолжала молчать, но этим движением показала, что сердится на него не слишком, и что, если он дальше будет вести себя хорошо, то простит. Виктору Андреевичу заметно полегчало, и он дал себе слово, что больше не будет пытаться переступить золотую черту, которую сегодня одним словом обозначила эта чуткая и умная женщина. Ей еще предстоит строить свою судьбу, а его судьба давно построена, и на ее изменения у него нет ни мужества, ни решимости.
Он проводил ее до самого ее дома, и у калитки она посмотрела ему в глаза открытым и пытливым взглядом, в котором не было укоризны. Он погладил ее по щеке, и она не отстранилась, выражение ее лица не изменилось.
- Простите меня за сегодняшнее, - сказал он. – Я не смог с собой совладать.
- Это вы меня простите, - ответила она. – Вы хороший человек.
- До свидания! – сказал он.
- До понедельника! – ответила она.
*
А жизнь все текла своим чередом, будни сменялись уик-эндами и наоборот. Наступил март. В институте вдруг начали происходить события, которые всколыхнули и даже встревожили практически всех. Как уже говорилось, институт работал в кооперации с американской компанией «Моторола». При ее финансовой поддержке велись многие проекты, а в чистой комнате производились опытные образцы микросхем для ее новых мобильных телефонов. Шах Аббас мечтал даже построить на деньги «Моторолы» заводик, чтобы гнать такие схемы серийно и зарабатывать миллионы. Но «Моторола» вкладывать деньги в германскую промышленность не спешила, предпочитая давать рабочие места соотечественникам, и предприимчивый перс решил найти других инвесторов. На половину нужной суммы ему удалось уговорить «Интел», а вторую половину пообещали арабские шейхи. И вот, в один прекрасный день эти шейхи пожаловали в институт в компании с Президентом ФРГ Йоханесом Рау.
Виктор Андреевич, к стыду своему, даже не подозревал, что в Германии есть Президент. На слуху и на телеэкранах всегда мелькал только канцлер.
- Он у них играет чисто представительскую роль, - пояснил все знающий Костя. – Примерно, как английская королева.
Шейхов было трое, все с черными бородами и в белых головных накидках-куфиях, один в очках. Президент оказался представительным мужчиной лет семидесяти, плотного сложения, с русыми, наверное, крашеными волосами. Их провели по лабораториям и по чистой комнате, а потом устроили шоу в актовом зале, куда пригласили всех сотрудников.
Шоу состояло в том, что гостям был показан получасовой фильм о разработках института, после чего на сцену вышел директор, в черном костюме, белой сорочке и с черным галстуком-бабочкой и произнес патетическим тоном:
- Дорогой Президент! Дорогие коллеги! Сегодня незабываемый для нас день! К нам пришли люди, которые нуждаются в нашей помощи. Мы должны помогать людям! Потому что люди дают нам деньги! – Он ударил себя кулаком в грудь и воскликнул еще более восторженным голосом: - Я американец! Я люблю деньги!
Ответом ему были жиденькие хлопки кого-то из дирекции и профессуры. Потом к микрофону вышел господин Рау и сказал, что день действительно знаменательный, что только что им подписано соглашение о строительстве во Франкфурте, рядом с институтом, завода по производству интегральных схем нового поколения, что даст городу восемьсот новых рабочих мест. Его речь заслужила гораздо более дружную овацию. Сопровождавший Президента франкфуртский бургомистр тоже поднялся и, обратившись к залу с широкой улыбкой, объявил, что по случаю такого эпохального для города события он приглашает всех сотрудников института на бесплатное пиво и сообщил название ресторана.
- Когда? – тут же спросили из зала.
- Прямо сегодня, - ответил он гордо. – После работы. Приходите с институтскими аусвайсами и пьете, сколько хотите!
Публика оживилась.
- Ну, что – пойдем? – спросил Костя.
- Вы - как хотите, - ответил Виктор Андреевич, - а я не пойду. Это ведь все по старым разработкам. Мы с вами не имеем к ним отношения. Не люблю я халяву.
- А я пойду, - заявил его молодой товарищ. – Хочу посмотреть, что такое бесплатное пиво по-немецки.
- Ну, что ж, посмотрите! – улыбнулся Виктор Андреевич. – Потом расскажете.
Пиво пивом, а события вокруг «эпохального» соглашения стали нарастать, как снежный ком. На следующий же день в местной газете появилась большая статья о том, какие замечательные научные разработки сделаны в Институте микроэлектроники, и о том, какие суммы выделены на строительство завода шейхами и компанией «Интел», и, конечно, о новых рабочих местах. А через два дня, возвращаясь во время обеденного перерыва из супермаркета в институт, Виктор Андреевич наткнулся на двух незнакомых, озабоченных чем-то мужчин, которые спросили его (по-немецки), как им найти начальника строительства завода. Виктор Андреевич начал им отвечать, но их лица мгновенно осветились искренней радостью, и они оба бурно и одновременно заговорили на чистейшем русском:
- Так вы русский!
- Как хорошо, что мы на вас напали!
- Расскажите: как тут дела со строительством?
Они оба были примерно одного возраста, лет сорока, в серых куртках, с лицами, характерными скорее для рабочих, чем для интеллигентов. Один был чуть повыше и имел на голове черную вязаную шапочку, второй был с непокрытой головой, а в его шевелюре блестела большая залысина.
- Да, я русский, - ответил Виктор Андреевич, с любопытством оглядывая мужчин. – А вы?
- Мы немцы, - ответил лысоватый. – Но из СССР. Фольксдойчи. Я из Казахстана, а он – кивок в сторону товарища, - из Киргизии. Меня Николаем зовут, а его Александром.
- Виктор! – назвал себя Виктор Андреевич и пожал протянутые ему крепкие ладони.
- Вы работаете в институте? – спросил Александр.
- Да, с прошлого года.
- Про строительство расскажите! – повторил вопрос Николай. – Мы прочли в газете, что здесь будут строить завод. Вы не знаете, когда собираются начать строительство?
Виктор Андреевич пожал плечами:
- Вроде будут. Соглашение подписали. Но когда начнут, Бог его знает! Пока проект, пока согласование…
- Да нет! – перебил его Николай. – Это в СССР так. Здесь строят быстро. Мы потому и приехали. – Он пояснил: - Мы в соседнем городке живем, в Айзенштадте, сорок минут от Франкфурта. Нам работа нужна!
- А какая работа вам нужна, если завод только еще собираются строить? – спросил Виктор Андреевич с явным недоумением.
- Мы на любую работу согласны! – опередил товарища Александр. – Можем копать, бетонировать, сварку знаем, монтаж…
- То есть вы на строительстве хотите работать?
- Ну, да, где ж еще! – Оба смущенно заулыбались. – Интегральные схемы мы делать не умеем.
- И что, с работой у вас совсем туго?
- Совсем. – Николай грустно вздохнул. – Я уже полтора года без работы.
- А я два, - добавил Александр.
Виктору Андреевичу стало не по себе. Не представлял он себе, как можно два года жить без работы. Даже если платят какое-то пособие, с тоски помрешь.
- Даже не знаю, чем вам помочь, - сказал он, задумавшись. – Пойдемте, я спрошу, с кем вам можно поговорить, но боюсь, что сейчас вам никто ничего не скажет: времени слишком мало прошло, всего два дня. Пойдемте!
Он направился к входу в институт, но на полпути ему пришло в голову, что лучше всего будет позвонить Вольфу Дитмару. Во-первых, тот прекрасно знал русский, и ему можно легко объяснить ситуацию, а во-вторых, Дитмар близок к Аббасу и, конечно, в курсе событий. Телефона Дитмара он не знал, но его знала Оксана. Виктор Андреевич позвонил Оксане, узнал номер, а потом перезвонил Вольфу. Тот вышел через несколько минут и, коротко взглянув на просителей, заговорил с ними по-немецки. Фольксдойчи напряженно слушали, с готовностью отвечали на вопросы, кивали головами. Виктор Андреевич почти ничего не понимал. Когда ему самому приходилось общаться с немцами, он худо бедно разбирал смысл слов собеседника, потому как тот сознательно старался говорить попроще и помедленнее, но когда немцы разговаривали между собой, слух ухватывал только некоторые разрозненные слова, и смысл ускользал.
Дитмар сказал, все, что хотел сказать, попрощался с гостями и, кивнув дружелюбно русскому профессору, удалился. Лица у фольксдойчей остались озабоченными и нисколько не повеселели.
- Ну и как? – поинтересовался Виктор Андреевич, и пояснил, что немецкий понимает плохо. – Что он вам сказал?
- Он сказал, что строительство начнут где-то через месяц, - ответил Николай. – Но ничего конкретного еще не известно. Сказал, что в газете будет объявление. Мы вот подумали… - Мужчины переглянулись, Александр утвердительно кивнул Николаю. – Пока газета до нас дойдет, пока мы приедем… Не могли бы вы нам посодействовать? Позвонить, когда начнут набирать рабочих. – Оба просительно смотрели на русского.
Виктор Андреевич пожал плечами. Почему бы и не помочь людям? Тем более, что это ничего не стоит. Людям надо помогать не потому, что они дают деньги, а просто потому, что людям надо помогать.
- Почему бы и нет? – сказал он. – Давайте телефон. – И полез в карман за записной книжкой.
События меж тем продолжали разворачиваться.
Через несколько дней в одной из берлинских газет появилась короткая заметка о том, что американская компания «Моторола» подала в суд на Институт инновационной микроэлектроники (Франкфурт/Одер), обвинив его в том, что научные разработки, выполненные на деньги «Моторолы», переданы компании «Интел», и на их основе планируется производство интегральных схем на заводе, строительство которого вот-вот начнется во Франкфурте. Слух об этой заметке промчался по институту, как шаровая молния; все замерли и оцепенели. Что-то будет? Неужели это правда? Неужели все кончится, даже не начавшись?
На кофе-брэйке вся русскоязычная диаспора сгрудилась вокруг Андрея. Что там за дела? Что слышно на немецкой половине?
Андрей опасливо покосился на стоявшую поодаль и молча пившую кофе немецкую компанию и сказал негромко:
- Похоже, дело швах! На заводе действительно собираются использовать разработки, делавшиеся для «Моторолы», а «Интел» дает для завода деньги. Значит, он будет иметь, или уже имеет, всю информацию. И кто-то об этом донес!
- Ох, и авантюрист этот Аббас! – воскликнул Костя.
- Т-ш-ш! – испуганно прижал палец к губам украинец. – Ты с ума сошел! Мы же сейчас на пороховой бочке! В любой момент все может взорваться.
- Шо ты нас пугаешь? – возмутился незалежный западенец Тарас. – Мы никаких таких разработок не знаем, с «Моторолой» дел не имели, с нас взятки гладки. Пусть немцы трясутся! И те, кто в чистой комнате работает, с микросхемами.
Тут все посмотрели на Оксану. Из присутствующих она одна работала в чистой комнате. Все знали, что хотя она и была кандидатом наук, в институтских научных исследованиях не участвовала, и, фактически, занималась чисто инженерной, если не лаборантской, работой – сидела на приборе и контролировала толщину кремниевых слоев, на которых другие люди создавали микросхемы. Никаких секретов «Мотороле» она передать не могла. Оксана растерянно заморгала и натянуто улыбнулась.
- Не пугайте дивчину, Тарас! – вступился за девушку Виктор Андреевич. – Не исключено, что все это – просто газетная утка. Какой-нибудь лихой журналист что-то краем уха услышал и ради сенсации ляпнул. Это во всем мире бывает! Не верю я, что Аббас мог поступить так опрометчиво. Шила ведь в мешке не утаишь. Если мотороловские разработки переданы «Интелу», это обязательно всплывет – не сегодня, так завтра.
- Не думаю! – возразил Костя. – Я порылся в Интернете. Немцы взяли эту информацию из «Нью-Йорк Таймс». Так что источник вполне надежный. Думаю, наш Шах Аббас сейчас срочно придумывает контрдействия.
Костя оказался прав. Контрдействия последовали незамедлительно. В этот же день, за час до окончания рабочего времени, всех сотрудников созвали в актовый зал.
Кресла стояли амфитеатром, сцена с маленькой трибуной, где совсем недавно выступали Президент и бургомистр, была хорошо видна отовсюду. Люди рассаживались молча, даже не переговаривались; все догадывались, зачем их собрали, и готовились к обсуждению ситуации. Виктор Андреевич прикинул, что может противопоставить «Мотороле» Аббас, и подумал, что на месте директора он предложил бы срочно внести в разработки незначительные, несущественные изменения (это всегда можно сделать), с тем, чтобы заново их запатентовать, чтобы формально они уже не имели отношения к «Мотороле». Тогда, с помощью хороших адвокатов, можно дело и выиграть. Возможно нечто подобное и имелось в дальней стратегии Аббаса, но его сиюминутный тактический ход оказался для всех совершенно неожиданным. Директор вышел на сцену, как всегда в черном костюме и галстуке-бабочке, с высоко задранной бородкой, которая сейчас напоминала бороду карлы Черномора. В руке он держал газету – ту самую газету.
- Скажите мне: какая сволочь донесла «Мотороле», что мы передали разработки «Интелу»? – без всякого вступления завопил он громким и пронзительным голосом. – Какой Иуда это сделал? Мы все команда одного корабля, мы ловцы жемчуга! Мы ныряем за ним в темные глубины, не жалея своих легких и своего сердца, и нам все равно, кто нам платит за нашу работу. Добытый нами жемчуг принадлежит нам! И тот, кто думает иначе – предатель! Пусть он встанет сейчас, если у него хватит смелости!
Никто, естественно, не встал. Люди мрачно смотрели и ждали, что будет дальше. А дальше было еще неожиданнее.
- Я так и знал! – воскликнул Шах Аббас с уничтожительной гримасой. – Предатель он всегда трус. Ничего, мы с «Моторолой» разберемся! На строительство завода это не повлияет. Но чтобы такие вещи не повторялись, дирекция примет меры. В самое ближайшее время будет разработан меморандум о внутриинститутской тайне, и каждый сотрудник должен будет его подписать, или контракт с ним будет расторгнут. Это касается и германских сотрудников и приглашенных. Вопросы есть?
Вопросов не было.
Народ разошелся еще более подавленный и молчаливый, каждый сам в себе. Однако, как-то непроизвольно Андрей, Оксана и Тарас потянулись за Костей и Виктором Андреевичем в их кабинет.
- Вот видите! – сказал Андрей со странной улыбочкой. – Я же говорил, мы на пороховой бочке! Вот и рвануло.
- А чего рвануло? – скривил губы Тарас. – Одесский шум! Пусть он бойскаутов так пугает! Тоже мне ловец жемчуга! Крутого гангстера из себя строит!
Костя уселся за свой компьютер и кликнул мышкой:
- Вот, пожалуйста, статья из «Нью-Йорк Таймс»!
- Да верим мы, верим! – сказал Виктор Андреевич. – Тут уже дело не в статье. Аббас признал кражу разработок. И признал, что считает это в порядке вещей. И сейчас они составят меморандум, и нам придется его подписывать.
- Ну и подпишем! – пожал плечами Андрей. – Мы сюда работать приехали. Кто платит, тот и заказывает музыку.
- Под его музыку гопака не спляшешь! – возразил Тарас.
- А я и не умею гопака, - опять пожал плечами Андрей.
Тут заговорила Оксана. Она сидела в кресле для посетителей, в полоборота к Виктору Андреевичу, и, как почти всегда, мягко улыбалась. У них опять установились дружеские отношения.
- А я думаю, ничего страшного не произошло, - сказала она. – Это их внутренние разборки. Мы как работали, так и будем работать. Ну, подпишем еще какую-то бумажку!
- Да! – поддержал ее Костя. – Что бы там в этой бумаге ни было, мы тут люди временные. А Аббас немцев против себя настроит. Вот увидите! Долго он тут не продержится!
- А он на долго и не рассчитывает! – усмехнулся Тарас. – Сорвет себе денежку с «Интела» и свалит назад в Штаты!
Андрей тревожно оглянулся по сторонам, и все невольно умолкли, стали озираться, словно и впрямь стены вокруг них уже успели нашпиговать потайными «жучками».
- Ладно! – сказал Виктор Андреевич, поднимаясь с кресла. – Нам не дано предугадать… что день грядущий нам готовит. Поэтому, пошли по домам!
Меморандум созрел только через неделю. И то сказать: документ получился солидный, целых двенадцать страниц, на английском и немецком языках. После многословной преамбулы и цитат из Библии шла содержательная часть, по стилю которой угадывалась темпераментная рука самого Аббаса. В содержательной части говорилось, что вся научно-техническая продукция (длинный список видов продукции), произведенная в институте, принадлежит институту, и все сотрудники обязаны беречь ее от посторонних глаз и ушей, как зеницу ока. Указывалось, что запрещается самовольный вынос из института каких-либо печатных или файловых материалов, касающихся работы, а также пересылка их через Интернет без санкции директора. Все публикации и доклады на конференциях отныне будут тоже контролироваться директором. Особое внимание обращалось на недопустимость ведения разговоров на научно-производственные темы в присутствии посторонних лиц или в условиях, когда разговор мог быть услышан (подслушан) посторонними лицами. Далее шел перечень мест, где, по мнению авторов меморандума, посторонние лица могли бы скрытно заполучить вожделенную информацию: институтская столовая (и любой ресторан), библиотека, супермаркет, туалет, трамвай, банк, кинотеатр и, наконец, спальная комната! Аббаса явно понесло, как Бендера в Васюках. Над всем этим можно было посмеяться, тем не менее под всем этим надо было поставить свой автограф, иначе — прощай контракт!
; Интересно, как они будут это контролировать? - задал сам себе вопрос Костя, подписывая экземпляр меморандума, который носила по кабинетам фройлин из отдела кадров. Вопрос он задал по-русски, поэтому фройлин только улыбнулась политесно, а Виктор Андреевич заметил:
; На публикации Аббас наложит лапу почище нашего Первого отдела. А все остальное — дело совести каждого. Ну, и еще дело доносчиков. Лично я, раз уж подписал, буду блюсти.
; Да я, в принципе, тоже, - пожал плечами Костя. - Хотя, по большому счету, феодализм чистейшей воды! Демократией не пахнет.
; Феодализм, - согласился Виктор Андреевич. - Но мы подписали, и мы хотим здесь работать.
Разумеется, меморандум был подписан всеми сотрудниками, никто над ним открыто не посмеялся, все сделали серьезно-почтительные мины, хотя многие, подобно Виктору Андреевичу, посетовали про себя, что теперь будет сложно опубликовать статью или сделать доклад. А кое-кто их немцев и на ус себе намотал, подумав, подобно Косте, что этот американец слишком много на себя берет, забывает, что он здесь тоже на контракте. Но тем не менее, жизнь пошла дальше. А через несколько дней Виктору Андреевичу позвонил Николай, фольксдойч из Айзенштадта.
; Ну, как? - спросил он. - О строительстве ничего еще не известно?
; Пока ничего, - ответил Виктор Андреевич. - Я вам позвоню.
; А в ближайшие выходные вы ничем не заняты?
; Пока вроде ничем. Наверное, буду работать.
Николай слегка замялся, потом сказал с нерешительными интонациями в голосе:
; Мы тут хотим вас в гости пригласить. Посмотрите, как мы живем. А нам вас интересно послушать: как вам работается, как в России сейчас живут.
Виктор Андреевич посмотрел на Костю. Костя уже был в курсе проблем бывших соотечественников; Виктор Андреевич сразу же рассказал ему о состоявшемся знакомстве с ними.
; В гости приглашают, - пояснил Виктор Андреевич, отведя от себя трубку. - В Айзенштадт. Съездим?
; Съездим, - кивнул Костя. - Интересно посмотреть, как фольксдойчи живут.
; Хорошо, - сказал Виктор Андреевич в трубку. - Давайте в субботу. Только я буду не один, с товарищем.
; Еще лучше! - обрадовался Николай. - Еще будет свежий человек. А то мы здесь в собственном соку варимся, как тараканы в банке.
«В банке, вроде, пауки!» - подумал Виктор Андреевич, но спорить не стал и принялся выяснять детали поездки: в какое время, как добираться, как найти. Николай заверил, что на станции он встретит с машиной и также отвезет обратно. Было очевидно, что дело вовсе не в том, что ему и его товарищу Александру хочется послушать свежих людей. Скорее всего, они не слишком верили, что чужой, малознакомый человек станет утруждать себя даже такой малостью, как вовремя позвонить и сообщить о появившейся работе. И они хотели его к себе расположить, сделать более знакомым. Такая простая, житейская дипломатия.
; Может, и Оксану возьмем? - спросил Костя.
; Можно и Оксану, - подумав, согласился Виктор Андреевич. - Им, в принципе, все равно, а нам приятнее. Правда?
; Разумеется! - не моргнув глазом, ответил Костя. - С женщиной, оно завсегда приятнее! - Конечно, оба понимали, что у Оксаны могли найтись и свои планы на субботу, но это уже другая история. Их дело предложить, ее дело отказаться. Или согласиться. Но скорее всего, она согласится. Она ведь почти каждый вечер, после работы, заходит к ним пить чай и слушать гитару.
Оксана согласилась. Суббота наступила, и наша троица уселась в немецкую электричку, то есть в региональный поезд с двухэтажными вагонами и комфортабельными туалетами, и отправилась в Айзенштадт, Железный Город. Город назывался так потому, что в недавние гэдээровские времена там функционировал довольно большой сталеплавильный завод, на котором работало большинство жителей. После объединения Германии завод оказался неконкурентоспособен и закрылся. Активное население перетекло в западные земли, а в освободившиеся квартиры поселили немцев, приехавших из бывших республик СССР, то есть фольксдойчей.
Николай встретил их, как и обещал, с машиной, а именно, с подержанным «БМВ» темно-серого цвета. Никакого удивления по поводу третьего человека - Оксаны он не выразил, только стал извиняться, что авто не слишком комфортабельно и просторно. Через несколько минут он привез их к панельной пятиэтажке и, поднявшись на второй этаж, наши герои вошли в квартиру, до боли напоминающую советские квартиры 70-80-х годов: крошечная прихожая, узенький коридорчик, совмещений санузел, кухня, в которую едва вмещаются плита, стол и холодильник, и три комнаты общей площадью метров пятьдесят. Семья Николая состояла из пяти человек: он, жена и трое детей. Все как в Советском Союзе. Впрочем, теперешняя Россия от этих стандартов ушла недалеко.
Кроме семьи Николая в квартире собрались еще люди: уже знакомый читателю Александр с супругой и новый персонаж по имени Леонид, также со своей прекрасной половиной. Излишне говорить, что все они были бывшими советскими немцами. Гостей сразу усадили за стол, который был накрыт в самой большой комнате. Николай представил своим друзьям русского ученого, а Виктор Андреевич представил своих коллег.
; Мы с Костей приехали из Владивостока, - пояснил он, - а Оксана — из Киева.
; О, Владивосток! - радостно воскликнул Леонид, усатый брюнет, похожий на Михаила Боярского, только без черной шляпы. - Я служил во Владивостоке! На Русском острове. Каких трепангов мы там ловили!.. Как там сейчас?
; Похуже, конечно, - дипломатично ответил Костя. - Трепанги уже не ловятся. Русский остров открыли. Туда теперь горожане ездят отдыхать.
; А мы в Киев ездили, к родственникам, - не менее радостно вспомнила жена Александра, Лида. - В Печерскую Лавру ходили! Мощи там еще были. Сейчас, наверное, на Украину без визы не попадешь?
; Ну, почему же! - мягко возразила Оксана. - Не знаю, как откуда, а из России виза не нужна. И мы в Россию ездим без визы.
; Ну, мы-то не в России жили, - возразил Леонид. - Николай с семьей — в Казахстане, Александр с Лидой — из Киргизии, а мы с Норой — из Душанбе сюда приехали. Такой вот Интернационал с немецким уклоном.
; Ладно, - сказал Николай, который как хозяин стола решил взять бразды правления в свои руки. - Мы хоть и немцы, а по сути все равно русские. А у русских разговоры на сухую не ведут. Давайте выпьем за встречу! За наших гостей, которые, будем надеяться, помогут нам получить работу.
«Ну, да, - сказал себе Виктор Андреевич. - Так оно и есть. Много ума не надо, чтобы угадать. Бесхитростные люди! Им нужна работа, и ради нее они готовы на все».
Выпили, начали кушать. Угощение также было бесхитростным, советским, но по-русски обильным: жареная курица, винегрет, салат оливье, вареная картошка, соленые огурцы, сыр, ветчина. В качестве напитков имелись польская водка и немецкое пиво.
; Я смотрю, вы неплохо живете, - заметил Виктор Андреевич. - Расскажите немного.
; Да что уж рассказывать! - промолвил невесело Николай. - Я в совхозе механизатором работал, и шоферил, и на тракторе мог, и на бульдозере, и на экскаваторе... Дом был полная чаша, шесть комнат, подворье, гуси, куры, свиньи... Поддались на пропаганду! Обещали, что всем обеспечат, пособие будут первое время платить, потом работу дадут...
; И какое пособие, если не секрет?
; Какой там секрет! Восемьсот марок мужчине, шестьсот марок женщине. Платят пособие, платят! Но работы нет!... - Николай горько вздохнул и налил себе водки и выпил, по-немецки, не чокаясь, без тоста. Его соратники молча последовали его примеру. - Нам тогда восемьсот марок казались огромными деньгами. Я в совхозе, в переводе, марок триста от силы зарабатывал. Дом продали — за бесценок, - поехали. Квартиру дали — вот эту! - мебель, телевизор, машину стиральную: все бэ-у! Жить можно. Но за пятнадцать лет я в общей сложности года полтора всего проработал! Это вы можете представить? Я, здоровый мужик, с рабочими руками — и живу на пособие!
; А я — сварщик шестого разряда! - поддержал его Александр. - С любым металлом могу работать, даже с нержавейкой. А здесь на меня смотрят, как на попрошайку. Дали, мол, тебе кусок хлеба, и сиди, не вякай! Если и дают работу, то на месяц, на два — не больше. А потом опять, соси лапу! Или еще что-нибудь.
; А вы не думали куда-нибудь в другой город перебраться? - спросил Костя. - В западные земли.
; Невозможно! - раньше других ответил Леонид с яростной горечью в голосе. - Мы здесь к пособию привязаны. Уедешь из Айзенштадта — пособие потеряешь.
; А на что вы машину купили? - спросил Виктор Андреевич, обращаясь к хозяину застолья. - Неужели, на пособие?
Тот усмехнулся.
; Машина не моя. Приятель один, коренной немец, дает по доверенности. А я бы и не мог купить, даже если бы денег наскреб. Нам запрещается. Не зарегистрируют, еще и накажут.
; Прямо крепостное право тут у вас! - удивленно заметил Костя. - А назад вы можете уехать? Вернуться, откуда приехали.
Фольсдойчи невесело переглянулись.
; А куда мы вернемся? - вопросом на вопрос ответил за всех Николай. - Да, кто из России приехал, из них уже половина вернулась. Пишут, что хорошо живут, мы, немцы — народ работящий. Но мы-то — не из России! Нам некуда возвращаться. В Казахстане, к примеру, сейчас и русским несладко, немцы там подавно не нужны. А в Киргизии и Узбекистане — тем более. Там сейчас нищета. Вот и остается надежда, что хоть дети, может быть, здесь приживутся!
; Как же, приживешься! - подала голос его старшая дочь, девушка лет двадцати, с распущенными жиденькими волосами льняного окраса. - Я уже на третьих курсах учусь, а что толку? Работу так и не дают.
Ее мать, видя, что гостям не очень понятна ситуация, пояснила:
; Власти, видно, понимают, что мы от безделья маемся, и чтобы избежать недовольств, придумывают нам занятия, курсы разные предлагают: то швейные, то парикмахерские, то на компьютере учат работать... И даже стипендию платят. Я сама швейные курсы закончила, а где работать?
; А какое у вас образование? - обратилась Оксана к девушке.
; По вашему среднее, - ответила та. - Но здесь, в Германии, есть три вида среднего образования. Есть гимназия, после которой можно поступать в университет. Есть реальшулле, после которой можно идти в техникум. И еще есть гауптшулле, после которой только в училище типа ПТУ. Я закончила реальную школу.
; А почему? Обучение же одинаково бесплатное.
; В гимназии отбор, - заметила ее мать. - Туда надо экзамены сдавать, в первую очередь, немецкий язык. А мы плохо знаем немецкий.
; Вы плохо знаете немецкий? - изумился Костя. - Пятнадцать лет живете в Германии и плохо знаете немецкий?!
Фольксдойчи потупились, за столом воцарилось неловкое молчание. Потом Николай вздохнул и сказал:
; Мы тут живем, как в банке тараканы, как колония. Общаемся друг с дружкой. В основном, на русском. Была тут одна семья: он инженер, она врач. Они особняком держались, кровь из носу язык учили... Потом он университет закончил в Котбусе, диплом немецкий получил, в Нюрнберг перебрались. Но так не все могут. Я об своего оболтуса... - он кивнул в сторону сына, подростка лет пятнадцати, усердно грызшего куриную ногу, - уже второй ремень изорвал, а ему лишь бы по улице носиться с такими же лоботрясами. Какая ему гимназия? Его и в реальшулле не взяли.
Тягостное молчание снова повисло над столом.
; Ладно! - сказал Виктор Андреевич, чувствуя, что надо сменить тему. - Давайте, все-таки, выпьем за удачу! Пусть она придет в ваши дома, принесет вам радость и унесет печали. Еще Аристотель сказал: «Все проходит. Пройдет и это!»
На него посмотрели с недоверием. Тост прозвучал как-то слишком бравурно, можно даже сказать, фальшиво. Но, тем не менее, налили и выпили. Всем хотелось верить в лучшее.
; Расскажите и вы о себе! - попросил Николай. - Чем вы занимаетесь в институте? Как туда попали?
Тут гостям настал черед переглянуться. Дружно вспомнив о только что подписанном меморандуме, они не удержали улыбок.
; Ну, вы сами понимаете, что в научном институте люди занимаются наукой, - по праву старшинства взял слово Виктор Андреевич. - Но у разных институтов разный профиль. Франкфуртский институт специализируется на полупроводниках. Чтоб вам было более понятно, на микросхемах для новых компьютеров и мобильных телефонов. И чтобы делать это лучше и быстрее, он приглашает специалистов со всего мира. Там работают и арабы, и индусы, и греки... Вот и нас пригласили.
; А что, сами немцы не могут сделать микросхемы? - с нескрываемым недоверием в голосе и взгляде спросил Леонид.
; Наверное, могут, - дипломатично ответил Виктор Андреевич, - но им хочется быстрее.
; Наверное, у вас во Владивостоке тоже безработица, - предположил Александр. Похоже, ему было не очень понятно, зачем ехать в такую даль, если есть работа дома.
; Да, нет, - пожал плечами Виктор Андреевич. - Нормально у нас там с работой. С зарплатой туговато. Здесь мне платят в десять раз больше.
; И сколько, если не секрет? - быстро поинтересовался Николай. И все фольксдойчи впились глазами в русского гостя. «Неприлично будить в людях зависть, - подумал тут Виктор Андреевич. - Но с другой стороны, пусть видят, что образование, действительно, себя оправдывает. А скажешь «Секрет!», подумают, что зарабатываешь мало, стыдишься признаться. Пусть уж лучше завидуют».
; Я профессор, - сказал он и обвел собравшихся за столом значительным взглядом. - После вычета всех налогов и страховок у меня остается около четырех тысяч марок.
Все посмотрели на него с уважением, а Николай уточнил:
; Значит, в России вы получали четыреста?
; Около этого. Даже чуть меньше.
; Да-а! - протянул с грустной досадой Александр. - Я тоже примерно столько же зарабатывал. - Вспомнишь, и тоска берет!
Тут подал голос Леонид.
; Ну, ладно, - сказал он скептическим тоном, - это профессор! А сколько простые получают? Вот вы, Константин?
Костя, слушавший разговор о зарплате с невозмутимым выражением лица, сосредоточенно сдвинул брови, словно подсчитывая свои доходы, и серьезно ответил:
; У меня, конечно, зарплата поменьше, но около трех тысяч все-таки выходит. И я вот что скажу. В Германии сейчас, как и у нас в России, врачи, юристы и менеджеры зарабатывают гораздо больше, чем научные работники и инженеры. Поэтому немцы — я имею в виду коренных немцев — не идут учиться на технические специальности. Поэтому ваше правительство даже квоту специальную дает — на въезд инженеров и ученых. Вот эту нишу вам бы и надо заполнять — учиться на электронщиков, физиков, химиков...
; М-да! - вздохнул Николай и все фольксдойчи грустно переглянулись. - Кто же знал? Мы в Союзе и так хорошо жили! Работали! Думали, так всегда и будет. А сейчас уже поздно! Слышь, Генка! - бросил он суровый взгляд на сына. - Не будешь учиться, станешь таким же неудачником, как твой отец!
; А я чо! - ухмыльнулся длинноволосый отрок. - Я учусь! Не хуже пацанов.
«Грустная история! - сказал себе Виктор Андреевич. - И похоже — тупиковая. Пожалуй, нам пора с хозяевами прощаться. Пусть они тут между собой поговорят».
; Ну, мы, пожалуй, пойдем, - сказал он, поднимаясь со своего места. - Пока доберемся, уже и вечер настанет. Мне от вокзала на трамвае, а по субботам у нас трамваи рано заканчивают ходить.
Костя и Оксана тоже поднялись:
; Спасибо за угощение! Все было очень вкусно. Мы уже соскучились по русской еде.
; Ну, что вы! Какое там угощение! - заливаясь краской и также поднимаясь, чтобы попрощаться с гостями, воскликнула хозяйка. - Все по простому!
И остальные стали подниматься, но было видно, что расходиться они не думают, настроены еще посидеть, благо и водки и закуски еще осталось немало.
Поскольку Николай выпил, за руль он сесть не мог, поэтому он позвонил хозяину машины и попросил того отвести гостей на вокзал. На прощанье Виктор Андреевич заверил его еще раз, что как только что-либо узнает о начале набора рабочих на строительство, сразу позвонит и сообщит.
Уже в электричке Оксана спросила:
; Как думаете: возьмут их на стройку?
; Исключено! - безапелляционно заверил Костя. - Франкфуртский бургомистр стопроцентно поставил условие: давать работу только жителям Франкфурта!
; Откуда ты знаешь?
; Это и знать не надо. Иначе просто и быть не может. Иначе он просто перестанет быть бургомистром! У них это так. Это не у нас, и не у вас. Это Германия!
; Да, это Германия, - повторил Виктор Андреевич. - А эти ребята так и остались русскими. И дети их русские. И Бог знает, сколько поколений пройдет, пока они станут немцами.
; Ничего страшного! - сказал Костя. - Трагедии нет. У нас в России половина населения мечтало бы жить так, как живут эти фольксдойчи. Спились бы, правда, быстро!
; Но я попытаюсь им помочь, - сказал Виктор Андреевич. - Я обещал!
Оксана улыбнулась и ничего не добавила.
Забегая вперед, вздохнем и скажем, что прав оказался Костя. Когда возле института появился первый бульдозер и начал формировать площадку под здание завода, Виктор Андреевич позвонил в Айзенштадт и сообщил об этом Николаю, но потом, когда строительство уже развернулось, он так и не увидел среди рабочих своих знакомых фольксдойчей.
*
К концу марта совсем распогодилось. Лужайки перед институтом зазеленели, почки на яблоньках набухли, птички зачирикали, в прудиках опять появились зеркальные карпы. Карпы были совсем ручными, брали хлеб из рук и позволяли себя гладить. Минская девочка Таня спросила как-то Виктора Андреевича:
; А ловить их можно?
Он усмехнулся и ответил:
; Если вы имеете в виду, можно ли их поймать и съесть, то я не рекомендую. Немцы могут обидеться и выслать вас без права въезда.
Через несколько дней он увидел Таню и ее бойфренда Сергея в компании с Антоном из Гуся Хрустального, весело выхватывающих карпов из воды и бросающих их опять в пруд. «Дети! Ох, дети! - покачал он головой. - А уж как им хочется этих рыбин в сумку запихать — я могу представить!»
Тем временем подошло время ежегодной физической конференции в Гамбурге. Участвовать в ней собралось довольно много народу. Глюквайн решил ехать туда на своей машине и пригласил в авто своих мальчиков - Костю и Андрея. Ярек принес Виктору Андреевичу билет на поезд и сказал:
- Это билет на нас двоих, так дешевле. Пусть он будет у тебя, а то я могу потерять.
Виктор Андреевич изучил билет и понял, что поезд в Гамбург выходит с берлинского вокзала.
; А до Берлина как? Тоже вместе поедем?
; Конечно. Региональный ходит каждый час.
В этот же день Виктор Андреевич выяснил через Интернет, что региональный поезд, то бишь, электричка, приходит в Берлин за несколько минут до отправления гамбургского экспресса, а там этот гамбургский еще надо найти и успеть до него добежать. Он уже знал, что точность движения немецких поездов — это тоже миф, опаздывать они могут и на десять, и на пятнадцать минут, а однажды сам ехал в поезде, который встал в чистом поле, на пути в Дрезден, и стоял полтора часа. Поэтому он предложил Яреку выехать из Франкфурта на предыдущей электричке, чтобы уж с гарантией не опоздать на экспресс. Ярек согласился.
К огорчению Виктора Андреевича Оксана в Гамбург не ехала, научной тематики она не вела, и доклада у нее не было. У Виктора же Андреевича было два доклада: один с Яреком, второй с Глюквайном и Костей. Кроме того, он хотел послушать доклады людей, которые съедутся со всей Германии и среди которых будет много не только немцев, но и таких же, как он, гастарбайтеров от науки. Да и Гамбург посмотреть было интересно.
Житель Берлина по-немецки именуется «берлинер», житель города Киля - «килер», ну а житель Гамбурга — естественно, «гамбургер». А если серьезно, то Гамбург для немцев — это что-то среднее между Одессой и Питером для русских, да еще плюс Венеция с ее каналами. Гамбург немцы обожают, там живут самые богатые люди не только Германии, но и Европы, там снимают самые крутые фильмы, там находится самая знаменитая улица Германии — Репербан — улица прекрасных и соблазнительных женщин.
С прекрасными и даже просто красивыми женщинами в Германии, увы, напряженка. Это Виктор Андреевич понял уже в первые дни своего пребывания во Франкфурте, а потом и в других городах. Все они были какими-то блеклыми и мужеподобными. Если на улице попадалась женщина, которую можно было назвать красивой, она обязательно оказывалась либо русской, либо полькой, либо украинкой. Ну, в крайнем случае, еврейкой! В тоже время, немецкие мужчины русским (и прочим) в привлекательности не уступали, и неутоленная тяга к нормальной женской красоте у них, наверное, была застарелой, но не угасшей. По крайней мере, когда по всей Германии, на всех трамвайных и автобусных остановках вдруг расставили рекламные щиты с изображением Клаудии Шиффер в бикини — в полный рост, - эти щиты стали повально выламывать и уносить домой. Рекламное агентство взмолилось: «Господа! Оставьте в покое щиты! Приходите в наши бюро, мы бесплатно выдадим вам постеры с вашей любимой Шиффер!» Так что вы думаете? В Берлине у этих бюро выстроились двухкилометровые очереди из озабоченных мужчин!
Ну, так вот! Подошел день отъезда в Гамбург. Виктор Андреевич сложил свои вещи, еще раз позвонил домой Яреку и поехал на вокзал. Добравшись туда, он купил билет на региональный поезд, идущий в Берлин и стал ждать. Ярека не было. До отхода осталось пять минут. Ярека не было. Виктор Андреевич вошел в широкую открытую дверь электрички и нервно смотрел на часы. «Чертов Ярек! - мысленно костерил он поляка. - Безалаберная, легкомысленная натура! Наверняка, не собрался вовремя, а теперь Эва повезет его на машине прямо в Берлин, к гамбургскому экспрессу, а я должен его здесь ждать. Я сейчас выскочу из поезда, а он так и не появится. А следующий поезд, по закону подлости, опоздает. Ну его к черту! Поеду сейчас, а он пусть добирается до Берлина сам. В конце концов, у них есть машина. Эва его довезет».
Дверь закрылась, поезд тронулся. На мелькнувшем мимо перроне Виктор Андреевич ни Ярека, ни Эвы так и не увидел.
В берлинском вокзале ему предстояло ждать целый час. Перрон, с которого отходит экспресс до Гамбурга, он нашел довольно быстро, нашел и место на перроне, где должен был остановиться его вагон. При этом, в который раз подивился педантизму немцев (эта черта — не миф) — номера вагонов изображены на перроне (вмурованы в асфальт с помощью несмываемого красителя), и поезд всегда(!) останавливается одинаковым образом, каждый вагон возле своего номера. На сердце однако скребли кошки. Где же Ярек? Приедет ли он вообще? Не случилось ли с ним что? И второй раз (первый раз это было в Париже) пожалел, что нет у него мобильного телефона. Стоил он дороговато, а в России его потом использовать было невозможно — такая коммерческая политика была у наших новорусских связистов.
Вот уже и экспресс подошел, и двери в нем гостеприимно открылись. История повторялась. Виктор Андреевич стоял в открытых дверях и ждал, нервно поворачивая голову то влево, то вправо — не бежит ли по перрону его ненаглядный коллега. И буквально в последнюю минуту, как в голливудском фильме, по лестнице, идущей из подземного перехода, на перрон выскочил взмыленный Ольский, с сумкой на плече и с яростью в глазах. Он ворвался в вагон, дверь закрылась, поезд тронулся.
; Убью! - задыхающимся голосом, полным бешенства, выдавил из себя поляк. - Холера! Морда!
; Помолчал бы! - внезапно успокоившись, ответил Виктор Андреевич. - Я что ли не приехал к поезду? Мы же договорились ехать на предыдущем.
; Ты должен был ждать! У тебя билет на нас двоих!
; Вот я тебя и ждал, в Берлине.
; Ты что, и без меня уехал бы? - Ярек посмотрел на Виктора Андреевича настороженно и зло.
Тот пожал плечами:
; Уехал бы. Откуда мне знать, что с тобой случилось. А доклады делать надо. Командировка есть командировка.
; Мне пришлось бы покупать билет за свой счет. Он стоит сто сорок марок!
; Я бы вернул тебе деньги, - не моргнув глазом, парировал Виктор Андреевич.
Ярек засопел возмущенно, но умолк. Потом сказал примирительно:
; Ладно, пошли свои места искать.
В поездах, подобных гамбургскому экспрессу, все места сидячие, поскольку идет он до конечной станции всего четыре часа. Однако, в отличие от региональных электричек, в билетах указываются номер вагона и номер места. Если же билет покупается без места, он стоит дешевле, но никто не гарантирует, что сидячее место вам действительно достанется. Когда пассажиров много, часть их размещается даже на полу тамбуров и коридоров. Такая картина всем привычна, контроллеры спокойно перешагивают через сидячих и лежащих на полу людей — лишь бы у тех были билеты. В этот раз именно так и было, люди сидели на полу в коридоре, а места, указанные в билетах наших героев, были заняты более расторопными пассажирами, которые делали вид, что уже спят и ничего не воспринимают. Яреку пришлось искать бригадира, чтобы тот навел порядок. В конце концов, все утряслось, оккупанты были изгнаны в коридор, и путешествие вошло в плановую колею.
Экспресс летел со скоростью за двести километров, но скорость почти не чувствовалась, потому что колеса не стучали на стыках, потому что стыков не было, а были сварные рельсы. Но не это впечатлило Виктора Андреевича, к бесшумности и быстроте движения германских поездов он уже привык. Впечатлила, а скорее удивила его пустынность пейзажа, простиравшегося за окном. Поля, луга, перелески, болотца... Изредка на краю горизонта мелькнет одинокая ферма. И так четыре часа подряд. От Берлина до Гамбурга — всего одна остановка в каком-то маленьком городке. Как странно было видеть такую картину в густо заселенной Европе!
Но вот и Гамбург, вольный ганзейский город, «другая Германия», как говорят немцы. Оказалось, что Виктору Андреевичу и Яреку забронировали места в разных отелях. Бог уж знает, из каких соображений, и кто этим занимался, но отель Виктора Андреевича располагался довольно далеко, и добираться до него надо было на городской электричке — С-бане: что-то вроде нашего метро, только ходит по верху.
Отель как отель, номер как номер — небольшой, вполне комфортный, где-то три звезды. Виктор Андреевич быстро разложил и развесил свои вещи, перекусил в кафетерии и начал изучать программу конференции и толстенный том с тезисами докладов. Докладов было море: одних устных больше тысячи, а предполагались еще и стендовые. Конечно, доклады были распределены по нескольким секциям, но от этого легче не становилось. Потому что секции шли параллельно, в одно и то же время, и прослушать все, что хотелось, было невозможно. Его собственный устный доклад должен был состояться в первый же день, то есть завтра, прямо перед обеденным перерывом. Он еще раз просмотрел свои материалы, продумал вопросы, которые, по его мнению, ему могут задать, и лег спать. Однако уснуть долго не мог. Отчасти по тому, что всегда засыпал с трудом, а отчасти и потому, что история с Яреком продолжала его угнетать. Хоть он вроде бы и отбил нападку поляка и не дал обвинить себя в инциденте, но полностью правым себя все-таки не чувствовал. Да, Ярек проявил себя безалаберно и легкомысленно. Но такова уж была его натура, он не по злобе так поступил. Можно сказать, что не вина это его была, а беда. Он же, Виктор Андреевич, поступил обдуманно, желая проучить своего безалаберного коллегу, наказать его. Неблагородно поступил, не по-товарищески. По большому счету, надо было все-таки ждать его во Франкфурте до упора. Уж лучше бы они вместе опоздали на гамбургский поезд и приехали бы на конференцию на следующем поезде, за свои деньги, чем вот так, из-за ерунды поссориться. А в том, что произошла именно ссора, Виктор Андреевич не сомневался. Хоть Ярек и сделал вид, что простил, но зарубка у него в душе осталась глубокая. «Впрочем, - утешал себя Виктор Андреевич, - дружба у нас и так не сложилась. Увы!» Но утешение было слабое.
Поутру его продолжали одолевать те же мысли. Стыдно ему было за себя. «Не благородно я поступил, не благородно!» - повторял он печалясь. И так эта мысль его поглотила, что сбривая перед зеркалом свою жиденькую щетину, он ухитрился порезать (безопасной бритвой!) верхнюю губу. Порез был тонкий и почти безболезненный, и вроде бы не глубокий, но рассек, по-видимому, сразу несколько капилляров. Кровь текла ручьем.
Сжимая пальцами одной руки губу и вытирая текущую кровь платком, который он сжимал во второй, Виктор Андреевич прошел в комнату горничной и попросил чем-нибудь помочь ему. Растерянная фрау засуетилась, стала рыться в своих шкафчиках, но найти смогла только пакет ваты и пластырь. Виктор Андреевич и за это был благодарен. Он вернулся к себе в номер и начал останавливать кровь. С подобными порезами сталкивается любой мужчина, сталкивался и Виктор Андреевич, но обычно кровь в таких случаях останавливается достаточно быстро, в течение одной-двух минут. Остается, конечно, заметный след, который заживает несколько дней, иногда приходится заклеивать порез пластырем или — примитивно — крошечным кусочком бумаги, но чтобы кровь текла безостановочно и час и два! - с таким чудом Виктор Андреевич имел дело впервые. Он смотрел на часы, прикидывал время, необходимое на то, чтобы добраться до конференц-центра, и думал с ужасом, что может элементарно опоздать на доклад. Если бы он не был атеистом, он мог бы даже увериться, что его настигла кара за вчерашний неблаговидный поступок. Но в конце концов, когда почти вся вата была израсходована, кровь остановилась и порез превратился в тонкий, темно-алый шрам. Виктор Андреевич заклеил его пластырем, чтобы тот случайно не лопнул и не вызвал новое кровотечение, и, прихватив папку с материалами для доклада, помчался к станции С-бана. По времени он еще не опаздывал. Наоборот, должен был приехать минут за сорок до начала доклада. Однако, когда он, осторожно приоткрыв дверь зала заседания, вошел внутрь, ведущий как раз произносил его фамилию. Оказалось, что двое предыдущих докладчиков по каким-то причинам не явились, и время остальных выступлений автоматически сдвинулось. Так что, не успев даже духа перевести, и дивясь, каким чудом он все-таки ухитрился не опоздать, Виктор Андреевич прошел к столу, на котором стоял проектор, достал из папки прозрачные пластиковые листочки, на которых были отпечатаны его тексты и картинки (так называемые «прозрачки») и отбарабанил свою презентацию. Потом ответил на вопросы.
Ярека в зале не было, хотя Виктор Андреевич знал, что тот собирался послушать доклад, в котором был соавтором: ему хотелось увидеть реакцию, послушать, какие будут заданы вопросы. Поляк появился минут через двадцать и был раздосадован. Он слепо поверил программе и прибыл к тому времени, когда доклад должен был начаться. Виктор Андреевич рассказал ему про вопросы и про свои ответы, и тот немного успокоился. Тут он заметил пластырь на губе у коллеги и поинтересовался, что случилось.
; Ерунда! - ответил Виктор Андреевич. - Брился, слегка порезался.
; Пойдем обедать! - сказал Ярек, оглядываясь по сторонам. - Сейчас я познакомлю тебя с одним парнем. Анджей Радны называется.
; Поляк? - спросил Виктор Андреевич.
; Ну да. Но работает в Нюрнберге, в университете. Вот он!
Парень, который назывался Анджеем Радны, оказался мужчиной примерно одного возраста с Яреком, пониже ростом, но пошире в плечах, с густой каштановой шевелюрой и небольшими вислыми усами. Ярек познакомил их и вся троица двинулась на улицу, туда, где по словам Ярека имелась приличная и недорогая пиццерия. Виктор Андреевич не любил итальянскую кухню, а пиццу не любил отдельно, но на что не пойдешь, желая замолить грех! Он был рад, что Ярек, вроде бы, не держит на него зла, и хотел закрепить мир.
Ярек заказал себе вегетарианскую пиццу, а остальным — с их согласия — с ветчиной. Каждый также взял по бокалу гамбургского пива «Хольстен». Пиво оказалось отменным, а пиццу Виктор Андреевич ел, преодолевая отвращение. Говорили о работе. Ярек рассказывал Анджею о том, что Виктору удалось сделать потенциал для празеодима, и что теперь они могут решать для празеодима любые задачки. Анджей посмотрел на нового знакомого уважительно. Ярек тут же обратился к Виктору Андреевичу и начал рассказывать, что Анджей недавно сделал уникальную программу, с помощью которой наконец-то можно правильно рассчитывать электронную структуру кремния. Виктор Андреевич слышал (точнее, читал) про подобные программы и знал, что в них заложена весьма громоздкая и сложная в понимании теоретическая процедура.
; Поздравляю! - сказал он с почтением. - Нельзя ли взять у тебя эту программу?
; Ты легко можешь сделать ее сам! Я сделал, и ты сделаешь! - скромно ответил нюрнбергский приятель Ярека.
«Ну, да! - внутренне усмехнулся Виктор Андреевич. - С какой стати он должен дарить ее первому встречному? Небось, не один год трудился. Впрочем, мне она не особенно и нужна, а Ярек пусть сам договаривается. Это ведь его друг!»
Анджей отошел к бару за сигаретами, а Ярек наклонился в сторону Виктора Андреевича и зашептал горячо:
; Сейчас подойдет официант — ты молчи. Я хочу за всех заплатить. Понял?
Виктор Андреевич пожал плечами. Что ж тут не понять? У них свои отношения. Наверное, Ярек этому Анджею что-то должен, или хочет его умаслить. Мое дело — умаслить Ярека.
Анджей вернулся, официант подошел, и Виктор Андреевич несколько минут внутренне веселился, наблюдая, как оба поляка, едва не подрались, споря, кто из них будет платить за обед. Победил, в конце концов, Ярек. Он вышел из-за стола очень гордый собой, с довольной улыбкой на круглом лице. Впрочем, Анджей тоже униженным не казался. По его лицу можно было понять, что спорил он вполсилы и на самом деле заранее был согласен, что платить должен был не он.
После обеда все трое вернулись в конференц-центр. Виктор Андреевич, как и планировал, пошел слушать интересные ему доклады, а поляки отправились в какие-то иные места: залов и коридоров в конференц-центре было предостаточно.
Весь следующий день Виктор Андреевич также посвятил слушанию докладов, переходя из секции в секцию, но с каждым часом, проведенным в залах заседаний, его охватывало все большее разочарование. Большинство докладчиков выступало на немецком языке, и понять их он был не в состоянии. Бытовую разговорную речь он к этому времени худо-бедно освоил, мог общаться в магазине, на почте, в банке, но научные выступления звучали для него, как бессмысленный набор лающих и каркающих звуков. В лучшем случае он мог пытаться хоть что-то понять, глядя со словарем в соответствующий текст в толстом томе тезисов, но это же самое можно делать и вернувшись во Франкфурт. А за дверями конференц-зала лежал вольный ганзейский город Гамбург — неизвестный, загадочный, и как говорят, самый необычный город Германии. Было бы непростительным не познакомиться с ним хоть чуть-чуть, не пройтись по его улицам, не заглянуть в знаменитую средневековую ратушу, где туристам показывают настоящие заседания городского совета, не обойти вокруг озера Альстер, на берегу которого стоят самые роскошные виллы, не подняться на колокольню Святого Михеля, откуда виден весь город, не прокатиться на старинном пароходике по акватории порта... Весь следующий день Виктор Андреевич посвятил экскурсии по городу, везде галопом побывал, все одним глазом увидел. Город, действительно, его впечатлил. Здесь не было державной и гнетущей помпезности Берлина, не было и сиропной слащавости Мюнхена. Скромное обаяние буржуазии — вот был девиз Гамбурга. По крайней мере, так показалось Виктору Андреевичу. Особенно же его очаровали гамбургские женщины. Дочери моряков и купцов, подобно владивостокчанкам, они носили на своих лицах и в своих фигурах черты и кровь многих народов и континентов, и эта гремучая смесь дарила блеск их глазам, зажигала румянец на щеках, наполняла волосы пышностью и силой, делала их неотразимо прекрасными и притягательными. Нет, он не пошел на Репербан, где прекрасную гамбургерку можно взять напрокат, как вещь. И не потому, что над ним довлел «облико морале». Какая-то врожденная (или воспитанная) брезгливость не позволила ему это сделать. Он не осуждал проституток: в конце концов, все мы продаем свои способности и умения — у кого уж какие есть. Но соваться туда, где только что побывал и изрядно наследил другой мужчина — это было ему противно.
Уже в сумерках Виктор Андреевич оказался на какой-то тихой улочке, где на одном из домов вдруг увидел надпись: «Дом литераторов». Поскольку он сам себя считал почти литератором (стишки пописывал и даже пару рассказиков опубликовал), то дом этот его чрезвычайно заинтересовал. Приблизившись, он увидел на двери объявление, гласившее, что сегодня в Доме литераторов состоится лекция на тему: «Категория времени в искусстве», и было указано время начала лекции — буквально через полчаса. «Почему бы и не зайти? - сказал себе Виктор Андреевич. - Категория времени в искусстве — это интригующе. Даст Бог, что-нибудь пойму! Будет, что людям рассказать». Под людьми он прежде всего понимал Оксану и Костю. Впрочем, и с супругой будет потом чем поделиться: она интересовалась и философией, и искусством. Почему бы и не зайти? Тем более, по времени так удачно совпало.
И он зашел. Внутри он увидел небольшой бар, за стойкой которого стояло несколько человек. Двое обернулись и посмотрели на него вопросительно.
; Добрый вечер! - поздоровался Виктор Андреевич. - Я бы хотел послушать лекцию.
; Пожалуйста! - ответил один из них, рыжий немец лет сорока, в тонком сером свитере и с быстрыми улыбчивыми глазами. - Заплатите восемь марок и проходите на второй этаж.
; Платить мне! - добавил бармен, плечистый малый с тонкой ниткой усов над пухлыми губами. - Можете взять еще что-нибудь.
Виктор Андреевич заплатил восемь марок и взял еще бокал белого вина за шесть марок. Прежде чем он отошел от стойки, рыжий обратился к нему:
; Вы русский?
; Русский, - покорно кивнул Виктор Андреевич. Акцент никуда не скроешь.
; Из Москвы?
; Нет. Из Владивостока.
; Из Владивостока?! Так далеко?! - На лице немца выразилось крайнее изумление. Виктор Андреевич тоже был удивлен. Он был почти уверен, что ему придется долго объяснять, где находится Владивосток, но этот гамбургер, похоже, неплохо знал географию. - И как вы сюда попали?
; Конференция по физике, - кратко объяснил Виктор Андреевич. И добавил: - Я работаю во Франкфурте-на-Одере, по контракту. - И, достав из кармана визитную карточку, сделанную им специально для конференции, протянул немцу.
Тот уважительно взял ее и прочитал имя: - Виктор. - Затем с улыбкой протянул руку и представился:
; Эрих!
Виктор Андреевич пожал его руку и посмотрел вопросительно: и что же дальше?
; Поднимайтесь на второй этаж, - повторил Эрих. - Лекция будет там.
Виктор Андреевич взял свой бокал с вином и поднялся по деревянной лестнице на второй этаж. Там он оказался в небольшом зале, заставленном столиками ресторанного типа. К одной из стен зала примыкала крошечная сцена с микрофоном и экраном для проектора. За некоторыми столиками уже сидели люди. Виктор Андреевич выбрал один из незанятых столиков и уселся на стул, лицом к сцене.
Народ постепенно подходил, рассаживался, и через некоторое время набралось человек двадцать. Появился и рыжий. Он подошел к микрофону, постучал по нему ногтем, проверяя работоспособность, и, весело улыбнувшись, поздоровался с собравшимися. Виктор Андреевич понял, что он-то и будет читать лекцию.
Уже через несколько минут Виктор Андреевич был вынужден констатировать, что понимает только отдельные слова: «время», «Аристотель», «движение». Но про Аристотеля, а точнее про его учение о времени, он помнил кое-что из университетского курса философии и последующего самообразования. Аристотель учил, что время есть количественная мера движения, а под движением понимал любое изменение. Ясное дело, именно об этом рассказывал рыжий Эрих. Потом он, по-видимому, стал демонстрировать публике, как категория времени проявляется в музыке: сплясал чечетку (ритм), сыграл на свирели (мелодия), изобразил голосом приближение и удаление поезда (чух-чух, ту-ту-ту, у-у-у!) и под конец показал несколько фокусов с шариком (вот он есть, а вот его нет!). Это уже и не лекция была, а своего рода театр одного актера. Зрители смотрели на него со снисходительным восхищением, и хлопали, попивая кто вино, а кто пиво.
Покончив с музыкой и фокусами, Эрих перешел к живописи. Он включил проектор, стоявший на маленьком столике, и на экране появился циферблат часов с движущимися стрелками. Поразглагольствовав несколько минут о том, что время не стоит на месте и движется всегда только вперед, и вспомнив Фауста, сказавшего: «Остановись мгновенье, ты прекрасно!», он принялся показывать различные примеры искусственно остановленного времени, то есть картины, изображавшие людей, животных и вообще мир — в движении. То конь в бешеном галопе, то собаки, гонящие зверя, то морские волны, бьющиеся о скалистый берег, то ветряные мельницы, то струя молока, льющегося из кувшина. Затем дотошный немец познакомил зрителей (и слушателей) с тем, как художники разных эпох описывали изменчивость мира, не связанную непосредственно с движением. На экране появилась картина с изображением трех женщин — юной девушки, зрелой, уверенной в себе женщины и дряхлой, уродливой старухи. Не обошел лектор и тему субъективности восприятия времени. Тут ему на помощь пришел Дали с своими гибкими, текучими часами, и его сюр-последователи.
Все это Виктор Андреевич воспринимал довольно ровно, все было выстроено достаточно традиционно и логично и не порождало у него новых мыслей и эмоций. Что касается живописных примеров, то часть из этих картин он ранее уже видел (хотя и не под таким углом зрения), а часть могла бы быть заменена другими, известными ему, без особого ущерба. И вдруг на экране появилось нечто особенное. На полотне был изображен молодой художник, с палитрой в одной руке и кистью в другой, в клетчатом берете и куртке, испачканной краской. Он стоял на площади маленького городка, вполоборота к зрителю и разговаривал с подошедшим приятелем, который мгновение до этого оторвал его от работы. Работа же художника находилась перед ним: прекрасная, обнаженная женщина, то ли стоящая на каменной брусчатке площади, то ли парящая в воздухе. Написана она была прямо в воздухе, перед художником не было холста. И написана она была так искусно, что казалась живой: румянец горел на щеках, волосы струились, глаза искрились; все лицо дышало нетерпением... Но левая ее рука, а точнее, половина кисти еще не была дописана — так не во время окликнул живописца приятель! Сейчас новый Пигмалион закончит необязательный разговор, сделает несколько движений кистью — и вдохнет в красавицу душу, и она оживет!
«Вот он — миг творения! - едва слышно прошептал Виктор Андреевич. - Вот оно запечатленное чудо. Самая великая тайна этого мира! Мы рождаемся, и в нас входит душа; мы умираем — душа нас покидает. Это происходит с нами во времени, но происходит ли это во времени с душой? Откуда она приходит и куда уходит? Или она существует, все-таки, вне времени?..» И размышляя так, он даже не вспомнил, что всегда считал себя атеистом и христианские представления о вечности души почитал за давным-давно устаревшие суеверия.
Впечатленный искусной аллегорией, он даже не догадался спросить после лекции у рыжего Эриха, кто автор этой картины. Держа еще в памяти образ новой Галатеи, он молча вышел на темную уже улицу, освещенную, впрочем, фонарями, и не спеша побрел в сторону станции С-бана. Как и тогда, в Египетском музее, его заворожила женская красота. Вот ведь напасть! Там скульптурка, тут картинка, а сердце защемило, захотелось смотреть и смотреть. Захотелось поверить, что есть где-то на свете такая красота — ни в музее, ни в раме, ни на киноэкране, а в реальной жизни. И эта красота может ему встретиться. А почему бы и нет! Почему кто-то другой достоин таких женщин, а он нет? Оксана сказала: «У вас ведь жена!» А если бы не было жены? Все равно, Оксана это не Галатея! Не Нефертити! От нее не щемит сердце.
И еще Виктор Андреевич подумал, что в душе его время давно остановилось, как у Шляпника в книжке про Алису. Только у Шляпника часы всегда показывали «Чаепитие», а у него - «Арбайтен». И дома, во Владивостоке, и здесь, в Германии. Только работа и работа. Только она успокаивала душу, давала иллюзию жизни. А остальная, настоящая жизнь текла мимо, не задевая, не затрагивая его души, словно он был отгорожен от жизни каким-то невидимым футляром. И душа от этого усыхала, черствела, замыкалась в себе. И как не пытался он развеселить ее и развлечь поездками, экскурсиями и общением с людьми, она оставалась одинокой и скорбной. Плакать хотелось — от жалости к себе и к своей душе. Да что там — хотелось! Он и не заметил, как слезы сами покатились по его щекам, и ощутил их лишь тогда, когда мартовский ветерок обдул его щеки и охолодил влажные потеки.
*
Во Франкфурте Виктора Андреевича ждал сюрприз. И даже не сюрприз, потому как под сюрпризом обычно понимается некая неожиданная мелочь, безделушка, а его настигло ошеломительное событие, которое в корне изменило его дальнейшую жизнь. Придя утром на работу и открыв свой электронный почтовый ящик, Виктор Андреевич обнаружил среди прочих новых писем весьма необычное послание. Адресат был ему неизвестен — какой-то почти бессмысленный набор букв и цифр, как это часто бывает, но в теме письма стояло короткое слово: «Люш». Как завороженный, смотрел он на это слово, не в силах отвести от него глаз и чувствуя, как кровь хлынула ему в виски и в шейные артерии. Люш! Так звал он когда-то ту, от которой кружилась его голова, из-за которой едва не лишился детей, о которой дал себе слово не вспоминать, но забыть которую так и не смог. Откуда? Как? Что за наваждение?..
Он посмотрел на дату отправки: первое апреля! Что за злые шутки? Кто мог так пошутить? Кто мог узнать его тайну? А вдруг самое невероятное, вдруг это письмо от нее? Но как нашла она его адрес, где узнала?..
Мысли эти вихрем пронеслись в его голове, один вопрос сменяя другим и не находя ответа. С колотящимся сердцем он подвел курсор мышки к слову «Люш» и нажал левую клавишу. Письмо открылось, и он прочел:
«Здравствуй, Виктор! Не знаю, помнишь ли ты меня. Когда-то ты звал меня Люш. Прошло много лет, и я стала совсем большой. Я по-прежнему живу в Хабаровске, у меня сын. Хотелось бы узнать что-нибудь о тебе. Если не трудно, ответь. Однако, я замужем. Люш».
Он прочел письмо несколько раз, потом закрыл глаза и откинулся в кресле, кусая губы, чтобы не заплакать. В такой позе, скрытый экраном монитора, он не был виден Косте, который сидел по другую сторону стола. То, чего он так страшился, но и так хотел, настигло его, как пуля на излете: бесшумно и нежданно, но прямо в сердце. То, что он гнал от себя, упрятывал на самое дно своей души, запечатывал в самые дальние тайники, запирал на крепкие замки, вдруг вырвалось из заточения и почти физически схватило его за горло, встало там твердым комком, мешая дышать. Если бы Костя в этот момент обратился бы к нему с каким-нибудь вопросом, Виктор Андреевич не в силах был бы ответить.
Так продолжалось минут пятнадцать, в течение которых перед Виктором Андреевичем пронеслись сцены далекого прошлого, еще вчера казавшиеся ему забытыми прочно и навсегда. Потом он немного пришел в себя и начал набирать ответ:
«Здравствуй, Люш! Я тебя не забыл. Я всегда помнил тебя и продолжал любить, хотя и запрещал себе мечтать о тебе. Я не думал, что когда-нибудь увижу или услышу тебя. Сейчас я в Германии, работаю в институте. На Новый Год съездил в Париж. Была ли ты в Париже? Виктор».
Письмо ушло — так быстро, как умеют уходить электронные письма. В принципе, вскоре мог бы прийти и ответ. Было очевидно, что Люш должна с нетерпением ждать письма из Германии и могла ответить на него так же быстро, как ответил он. Но между Франкфуртом и Хабаровском — девять часовых поясов, а это значит, что, когда во Франкфурте рабочий день начинается, в Хабаровске он уже заканчивается. Не получив ответа, он заключил, что либо она тоже разволновалась и не смогла отвечать, либо выход в Интернет у нее только на работе, а рабочий день закончился. А может быть, справедливо и то и другое.
Волей-неволей он занялся делами, новыми расчетами, но половина его сознания была далеко отсюда — и в пространстве, и во времени, она была во власти памяти, во власти событий, происшедших много-много лет назад, в далеких-далеких краях.
Тридцать лет ему было тогда, и никто не звал его Виктором Андреевичем, звали просто Виктором, а ей было двадцать — той девушке, с которой он познакомился в самолете Москва-Хабаровск. Она летела домой, к родителям, через Москву, из Ташкента, где жила у бабушки и училась в университете, а он возвращался из командировки, но билетов на Владивосток не было, и он взял билет до Хабаровска, чтобы дальше ехать поездом. Так пересеклись их пути, а судьба еще и усадила их в соседние кресла. Виктор совсем рядом видел ее глаза — огромные, с поволокой, то бездонные, то сияющие, то веселые, то грустные, то ясные, как родник, то загадочные, как омут. И ее губы — большие, пухлые и в то же время — тонко очерченные, словно вылепленные из алой киновари. И ее колени — туго обтянутые кружевными чулками.
Девушка угостила его румяным ташкентским яблоком. Он усмехнулся и спросил лукаво:
; Надеюсь, вас звать не Ева?
; Надеюсь, вы тоже не Адам? - ответила она в тон ему.
; Так как же все-таки вас звать?
; А вас?
; Меня Виктор.
; А меня Ольга.
Ему чуть плохо не стало. Девушка смотрела на него удивленно, а он, просидев несколько секунд без движения, проговорил наконец:
; Бывает же такое! Мою жену тоже звать Ольга.
; Так вы женаты? - с немалым сожалением в голосе произнесла Ольга. Он не носил обручального кольца, и внешне его можно было принять за холостяка.
; Женат, - подтвердил Виктор. - Но это не важно. Фактически мы живем уже врозь, и развод — вопрос времени. Но я не хотел бы звать вас тем же именем, что и ее. - Его слова прозвучали так, словно он уже был уверен, что это знакомство на всю жизнь, что долгие-долгие годы он будет знать эту девушку, разговаривать с ней, ласкать ее. И она словно бы согласилась с ним безо всякого удивления. Потому что сразу сказала:
; Хорошо, давайте придумаем мне другое имя. Дома, например, меня зовут Лёля!
; Нет, - помотал он головой. - Это имя для куклы. Может быть Олёна?
; Это по деревенски. Звучит как Алёна. А если Олюша, Люша? Я французский изучала, пусть будет просто Люш! Люш! На французский манер.
; Люш? - повторил он, прислушиваясь к звучанию этого короткого слова и глядя в ее глубокие омуты. - Это мне нравится. Я буду звать тебя Люш!
Она улыбнулась, и с этой секунды они были на «ты».
Они проговорили весь полет, и были очарованы друг другом. Виктор, хоть и был женат, уже полгода ощущал себя холостяком. Потому что полгода назад его жена сказала ему, что не желает считать его мужем. Ссора была вызвана ее конфликтом с их общим институтским начальником, в котором Виктор не встал на сторону жены. Не встал, потому что не посчитал ее правой, а она была этим смертельно оскорблена, так как считала, что муж всегда должен стоять на стороне жены. По большому счету, так оно и должно быть, мы всегда должны быть на стороне тех, кого мы любим. И он понял тогда, что не любит Ольгу. Но понял, что и она не любит его. Не могла любящая женщина, из-за производственного конфликта, сказать мужу «Ты мне больше не муж!» и на полгода уйти спать в другую комнату. Фактически, она развелась с ним. Поэтому на юную красавицу, почти буквально свалившуюся на него с неба, Виктор смотрел как на подарок судьбы.
Но вот самолет приземлился в Хабаровске; настал миг прощания. Вот они уже идут по бетону к зданию аэропорта. Еще несколько шагов, и они расстанутся, и кто знает, встретятся ли вновь. Оба внезапно остановились и посмотрели друг на друга. Виктор увидел в глазах девушки тревогу и ожидание, чуть ли не мольбу.
; Дай хоть я поцелую тебя на прощанье! - сказал он вдруг неожиданно для самого себя. - И они бросились друг к другу. И как сладки были ее губы! Как отзывчивы!.. «Вот она, моя женщина! - понял Виктор. - Ее я должен был искать и ждать! Ее, а не кого другого».
Потом были переписка, звонки и телеграммы, были встречи... Потом он развелся и поехал в Хабаровск, чтобы жениться на Люш. Она забрала документы из ташкентского университета и собиралась после свадьбы продолжить учебу во Владивостоке. Уже был назначен день регистрации и были куплены кольца. Но, когда он уезжал в Хабаровск, Ольга сказала: «Если ты женишься, я уеду с детьми к маме, и ты их больше не увидишь! Они вырастут и возненавидят тебя. Я их так воспитаю». Она знала его слабое место. Сказать, что он был привязан к детям, означало ничего не сказать. Дети значили для него даже больше, чем работа. Дети были смыслом его жизни, его главным делом в этой жизни. Потерять детей, потерять их любовь — это было все равно, что потерять самого себя. Он знал характер Ольги, ее максималистскую одержимость, и был уверен, что она выполнит свое обещание. И в душе его шла борьба. Одна его половина рвалась к счастью, к новой жизни, к любящей и любимой женщине, вторая — с криком звала назад, к растерянным детским лицам, к их недоумевающим глазам, к протянутым рукам. И в последний момент, накануне торжества, он понял, что не будет счастлив, если женится и потеряет детей, и что дети без него будут несчастны. И он принял решение, он сказал Люш, что не женится на ней.
Она побледнела, услышав это, и тихо спросила:
; Почему?
; Можешь считать, что я понял, что не люблю тебя.
; Вчера любил, а сегодня не любишь? Что за чушь?
; Думай, что хочешь, - сказал он твердо. - Я уезжаю.
; Ты хорошо подумал? - Ее глаза потемнели, губы сузились.
; Да.
; Тогда скажи это моей маме. Если у тебя хватит смелости.
; Скажу, - кивнул он. - Я не трус.
Они пошли в поликлинику, где ее мать работала врачом-гинекологом. Люш вошла к ней в кабинет, дождалась, когда выйдет очередная посетительница, и, приоткрыв дверь, пригласила Виктора.
Женщина смотрела на него с немым вопросом в глазах. Дочь предупредила ее, что Виктор хочет сказать нечто важное, но что именно, она не знала, и лишь по странно ожесточившемуся лицу дочери чувствовала, что произошло что-то дурное и непоправимое.
; Так получилось, - начал говорить Виктор. - Я должен вам сказать... Я не могу жениться на вашей дочери. Я не тот, кто может сделать ее счастливой. Я недостоин ее.
; Почему? - в точности, как дочь, спросила мать.
; Я слишком эгоистичен.
Она молча, ошеломленно смотрела на молодого человека, которого уже почитала зятем, ничего не понимая.
; Лучше до свадьбы это понять, чем после, - добавил он.
; Как сказать!.. - произнесла она подавленно. - Как сказать... - И посмотрела на дочь. Та на мгновенье прикусила нижнюю губу и, глядя в пространство, произнесла без выражения:
; Все хорошо, мама! Пусть уезжает! - И резко повернувшись, вышла вон.
Виктор последовал за ней, но догнал только на улице.
; Люш! - окликнул он. Она обернулась и остановилась.
; Что? Только не пытайся оправдываться!
; Я не оправдываюсь. Конечно, я люблю тебя. И буду несчастен без тебя. Но я не смогу жить без своих детей. Без них я буду еще более несчастен.
Ее глаза еще более потемнели, брови сошлись к переносице.
; Будь вы прокляты! - выпалила она. - Ты и твои дети! - И резко повернувшись, зашагала прочь.
; А ты будь счастлива, девочка моя! - с грустной улыбкой сказал ей вслед Виктор. - Ты скоро забудешь меня и встретишь славного юношу, не обремененного женой и детьми. Все проходит, девочка, пройдет и это! - Но она уже не слышала его слов.
Вот так они расстались двадцать пять лет назад. Он не знал, что с ней сталось, не делал попыток вновь ее отыскать или получить о ней сведения. Вернувшись к Ольге, он изо всех сил старался восстановить свою семью, старался быть примерным мужем и лучшим в мире отцом. Как уж оно получалось, что творилось в душе у Ольги — это другая история. А Люш... Люш нашла его, нашла через столько лет. Зачем? Может быть, просто из любопытства, захотелось узнать, как поживает ее давняя, первая любовь? Не зря ведь подчеркнула, что замужем. Губу, мол, не раскатывай! У меня все чудесно, дом полная чаша, и муж есть, и сын. И уже пожалел Виктор Андреевич, что не удержал первого порыва и написал ей, что все еще любит ее. Вот посмеется, наверное! Поиронизирует! С тревогой и со щемящим сердцем ждал он ее ответа.
На следующий день Виктор Андреевич пришел на работу на час раньше обычного и сразу кинулся в почтовый ящик. Ответ пришел. Люш писала:
«Милый мой! Я так боялась, что ты меня забыл. Не так, когда забывают имя или сам факт знакомства, а так, когда выбрасывают из сердца. Но я насмелилась и написала тебе. Потому что в моем сердце ты был всегда. Я пыталась возненавидеть тебя, пыталась забыть, но продолжала любить, продолжала мечтать о тебе, ты оставался моим идеалом мужчины. Это мешало мне жить, мешало любить других, мешало быть счастливой. Я вышла замуж, родила сына, но не смогла полюбить мужа. Он видя мою нелюбовь, стал изменять, и мы разошлись. Я долго жила одна, воспитывала сына, потом мне встретился другой мужчина. Он много сделал для нашей семьи, я до сих пор ему многим обязана, и он стал вторым моим мужем. Он знает, что я его не люблю, но относится к этому спокойно. Ему достаточно, что он меня любит и обладает мной. А мне с ним спокойно и надежно. Но год назад он уехал в Израиль, и я оказалась на перепутье. Я еще не решила, хочу ли я в Израиль.
Ты пишешь, что побывал в Париже. А я не была нигде, кроме Китая, а в Китай ездила за тряпками, это называется шоп-туризм. Вот такие разные у нас получились жизни! А могла бы быть общая. Ну, ладно, я не жалуюсь. Просто все эти годы меня не оставляло ощущение, что я живу не своей жизнью, что мою жизнь ты у меня вырвал с кровью. Ох, я опять!...
Пиши. Теперь я буду жить твоими письмами.
Целую. Люш».
Это письмо он тоже читал с комком в горле. Радовался тому, что не увидел в нем насмешки, млел от ее признания, что она тоже любит его, страдал от нарастающего чувства вины перед нею и от жалости к самому себе. Господи! Сколько же любви он недодал и недополучил! И он тут же стал писать ответное письмо.
Так и закрутилось. По утрам он приходил пораньше, читал ее послание, млел, страдал и писал ответ. А потом брался за работу. Потому что его работу никто другой за него сделать не мог. Теперь к нему с задачами подходил не только Ярек, но и Глюквайн, а иногда и сам Остборн напрямую обращался и спрашивал, нельзя ли рассчитать то-то и то-то. Виктору Андреевичу приятны была эта востребованность и растущее доверие к получаемым им результатам, но и задач, которые он одновременно решал, становилось все больше, и отслеживать их решение становилось все труднее. Тем более, что часть его сознания теперь постоянно находилась очень далеко отсюда.
В одном из писем он попросил Люш прислать фотографию. «Интересно, какой ты стала!» «О, я стала Королевой!» - ответила она без колебаний. И прислала фотографию с сыном. Снимок был любительский, мама и сын, красивый, черноволосый юноша лет двадцати, сидели на диване на фоне стены, оклеенной обоями под красный кирпич. Виктор Андреевич обомлел от ее красоты, от ее гордой улыбки. Действительно, Королева! Нефертити! И вдруг понял, что не помнит, какого цвета у нее глаза. Он увеличил изображение до предела и на экране сверкнули зеленые искры. Ну, конечно! Как он мог забыть! У нее зеленые глаза. Колдовские зеленые глаза!
Через две недели после получения первого письма от Люш, к Виктору Андреевичу приехала Инна, его старшая дочь, муж которой продолжал обучаться в немецкой лакокрасочной фирме. Данилу послали на два месяца на стажировку в Чехию, потом он должен был возвращаться в Россию, и Инна решила не оставаться в Вюрцбурге одна, а выехать в Москву заранее, по пути же заехать к папе, погостить у него.
В первый же вечер Виктор Андреевич повел Инну в гости к своим домохозяевам. Во-первых, ему было приятно познакомить их со своей умницей и красавицей-дочерью, а во-вторых, он хотел, чтобы они знали, что у него будет жить не посторонняя молодая женщина, а его родная дочь. Тогда, с Оксаной, все обошлось. Ее визит то ли не был замечен, то ли хозяева дома посмотрели на него сквозь пальцы — все-таки, на ночь Оксана не осталась, но Инна собиралась гостить несколько дней, и тут требовалась ясность. Уговор есть уговор.
Принимали их в не слишком просторной комнате, служившей одновременно и прихожей, и кухней, и столовой. Справа, в двух шагах от двери они увидели пианино. Виктор Андреевич слышал иногда его приглушенные звуки — это играли дочери хозяев. В центре комнаты, под большим раструбом вытяжки стояла просторная электрическая печь с черным керамическим верхом. Сам же кухонный уголок, со шкафчиками, полочками и нержавеющей мойкой, находился в левом углу. Остальная часть комнаты, с большим обеденным столом и высокими стульями, играла роль столовой-гостиной. Девочки-школьницы вышли поздороваться с гостями и тут же убежали к себе наверх по крутой деревянной лестнице.
Как помнит читатель, хозяина дома звали Густав, и занимался он фруктовым бизнесом. Его жена Линда работала учительницей. Они с интересом встретили дочь русского профессора. Линда неплохо говорила по-английски, Густав английского не знал, но Виктор Андреевич к этому времени уже неплохо изъяснялся по-немецки, а Инна за год жизни в Германии освоила немецкий очень недурно, английский же знала почти в совершенстве. Кроме того, у нее был врожденный талант общения с людьми и умения располагать их к себе. Она пришла с подарком — с бутылкой франконского вина, производимого только на западе Баварии, но славящегося по всей Германии. Линду она расспрашивала о германской системе образования, а Густава о различных сортах яблок, и в результате очаровала обоих. В результате, Густав тут же предложил гостям проехать на завод и познакомиться с технологией переработки фруктов.
; Какие сейчас фрукты? - удивилась Инна. - Месяц апрель на дворе!
; Вы увидите! - довольный ее удивлением широко улыбнулся немец. - Вы увидите немецкую технологию.
Он усадил Инну и Виктора Андреевича в свой «фольксваген», еще не загнанный в гараж, и они покатили по узкой улочке деревни, экономно освещенной тусклыми фонарями. Минут через десять машина въехала в решетчатые ворота, за которыми в свете фар можно было видеть какие-то деревья с небольшими еще листьями на ветках.
; Это один из моих садов, - пояснил Густав. - Яблони, сорок гектаров. Еще есть грушевый сад и вишневый.
; А сколько у вас всего гектаров? - поинтересовался Виктор Андреевич.
; Сто пятьдесят. Но я собираюсь прикупить еще гектаров шестьдесят. И еще один завод построить.
; А сколько у вас сейчас заводов? - спросила Инна.
; Три. Но это не такие большие заводы, как вы, наверное, себе представляете. Сейчас я покажу вам самый большой, на котором работает девять человек, в три смены. В каждой смене — три человека.
«Да уж, завод! - мысленно хмыкнул Виктор Андреевич. - Три человека! Сарай какой-то, не иначе. Однако сто пятьдесят гектаров где-то надо переработать. Ну что же, посмотрим на немецкую технологию!»
Завод оказался довольно протяженным, метров пятьдесят в длину, ангаром, внутри которого русские гости увидели странного вида конвейер, который обслуживали два человека. Один загружал на конвейер яблоки, второй, в конце линии, укладывал их, упакованные в тончайшую полимерную пленку, в картонные коробки. Странность конвейера заключалась в том, что транспортировка фруктов осуществлялась с помощью потока воды. Яблоки плыли по желобу, не испытывая ударов и трения и не повреждаясь, проходили мимо инфракрасных датчиков, которые выявляли их дефекты и отбраковывали. Дефектные фрукты выталкивались специальными манипуляторами в соседний желоб и шли в соковыжималку, за которой следил третий рабочий. Там сок разливался в стеклянные банки, закупоривался и упаковывался в деревянные ящики. Действительно, три человека полностью обслуживали этот маленький заводик.
; Потрясающе! - искренне восхитился Виктор Андреевич. - У нас здесь работало бы человек пятнадцать. А с водой — это вообще очень остроумно.
Густав гордо улыбнулся и со скромной улыбкой пояснил:
; На самом деле, здесь нужен еще один человек, и он есть. Но он занят непостоянно, и я плачу ему только за два часа в смену. Он подвозит яблоки из склада. Пойдемте, я покажу вам склад.
Они вышли из цеха и прошли к примерно такому же ангару, ворота которого были заперты на кодовый замок. Густав набрал код и отворил тяжелую, толстую створку. За ней они увидели вторую дверь, отгороженную от первой герметичным тамбуром. Сразу стало ясно, что склад представляет собой нечто вроде термоса. Слева на вешалке висело несколько устройств типа противогазов. Густав снял один аппарат и протянул Инне.
; Надо надеть, - сказал он. - Внутри азот, трудно дышать.
«Ни фига себе! - поразился Виктор Андреевич. - Обычные яблоки и азотное хранилище! Вот почему у него в апреле свежие фрукты!»
Все трое надели противогазы. Густав закрыл наружную дверь и открыл внутреннюю. Внутри они увидели длинные, высокие стеллажи, на которых плотно стояли ящики с яблоками. Вдоль каждого стеллажа проходили рельсы, на которых стоял неподвижный сейчас электропогрузчик. Кроме азота, которым было заполнено помещение, явно чувствовался еще и работа криогенной техники. Немецкая технология впечатляла.
Густав, довольный впечатлением, произведенным на гостей, подошел к ближайшему стеллажу, снял с него ящик с яблоками и протянул Виктору Андреевичу:
; Это подарок! Для вашей дочери!
Инна благодарно улыбнулась:
; Очень мило с вашей стороны! Вы настоящий немецкий рыцарь!
А Виктор Андреевич, держа ящик в руках, прикинул его вес: килограмм пятнадцать свежайших отборных яблок. Он уже знал, что франкфуртские яблоки весьма хороши на вкус и превосходят даже испанские, которые в местных магазинах превалировали.
; Кстати, Густав! Почему во Франкфурте не продают местных яблок? Ведь они вкуснее испанских!
; Мы свои яблоки отправляем как раз в Россию, - ответил немец. - Именно потому, что у них лучше вкус. Зарабатываем! А сами едим испанские.
По возвращении домой Виктора Андреевича и Инну ожидал еще один сюрприз. Едва они успели войти в квартиру с ящиком яблок, как в дверь постучались. На пороге стоял Густав с небольшим телевизором в руках.
; Линда просила передать! - объяснил он открывшему дверь Виктору Андреевичу. - Чтобы вашей дочери не было скучно. У вас же нет телевизора!
Телевизора у Виктора Андреевича действительно не было, и без него он прекрасно обходился, поскольку беглую немецкую речь по-прежнему не понимал, но каковы немцы! Какова Инночка! Вот что значит иметь подход к людям!
В последующие дни он с гордостью увидел, что его дочь и с другими его знакомыми и друзьями легко находит общий язык. С Ольскими это произошло буквально. Эва, узнав о приезде Инны, пригласила пана Виктора с дочерью в гости, и Инна очаровала ее своим прекрасным польским и воспоминаниями о Варшаве, где она целый год изучала социологию. Костю она знала по Парижу, а с Оксаной сразу подружилась, и они вдвоем съездили в Берлин (Оксана взяла отгул), где целый день бродили по женским магазинам. Даже со старинным «приятелем» Фрицом Виктору Андреевичу довелось познакомить свою несравненную дочь.
Произошло это в городском парке, куда они с Инной зашли взглянуть на памятник Карлу Марксу, которых в России к тому времени практически не осталось. Прямо возле памятника, на лавочке, с банкой пива в руке, они и застали седовласого безработного.
; Гутен таг, Фриц! - воскликнул Виктор Андреевич, искренне радуясь неожиданной встрече. По сути, немец не сделал ему ничего плохого, просто приревновал к жене, и не был виноват в том, что у русского профессора оказались проблемы со сном. - Познакомься! Это моя дочь!
Фриц тоже обрадовался. Бог знает, как жил он все это время. Бог знает, как развивались его дела с Данутой. Но было похоже, что он по-прежнему оставался безработным, и такой статус его по-прежнему устраивал. Он поздоровался, и спросил Инну, говорит ли она по-немецки. Она с улыбкой ответила, что говорит немного. И тогда он с живостью в лице поведал ей, что жил с ее отцом в одном доме целых три месяца и рад этому знакомству.
Виктор Андреевич решил попросить кого-нибудь из прохожих сфотографировать их втроем возле Карла Маркса. Тут Фриц страшно засуетился, бросил пустую уже банку в ближайшую урну и принялся поспешно собирать валявшийся вокруг мусор — обрывки бумаги, окурки, пачки от сигарет.
; Это мой участок! - объяснил он, видя недоумение русских. - Я должен его убирать, иначе лишусь пособия.
В выходные Виктор Андреевич и Инна отправились в Дрезден: поглядеть на «Сикстинскую мадонну» и на саксонское золото. С ними поехали Оксана и Костя. Оксана держалась все время около Инны, живо с ней беседовала, а Виктор Андреевич общался в основном со своим молодым коллегой, но от Инны не укрылись взгляды, которые молодая украинка нет-нет да и бросала на ее папу. Потом, в этом же составе, они съездили в Лейпциг, поглядеть на город великого Баха, и когда через несколько дней Инне настала пора уезжать в Москву, и провожать ее кроме папы пришла на вокзал и Оксана, она под благовидным предлогом отозвала отца в сторону и сказала:
; Папочка! Ты знаешь, как я тебя люблю. Поэтому я тебе скажу: не кружи Оксане голову! Она хорошая девушка, и она тебя обожает. Но ей надо замуж, ей нужна семья. Я вижу, что с тобой тоже что-то творится, но ты ведь не собираешься разводиться с мамой, чтобы жениться на Оксане?
; Нет, - покачал он головой. - Я не собираюсь этого делать. С Оксаной мы просто друзья, и она это знает. Между нами все уже проговорено.
Дочь посмотрела на него испытующе:
; Это честно? Я ведь вижу — ты сам не свой.
; Это честно, - кивнул он. - А остальное я расскажу тебе как-нибудь потом.
; Ну-ну! - Она поджала губы и недоверчиво хмыкнула. - Смотри у меня!
Они вернулись к Оксане, терпеливо ожидавшей, пока отец с дочерью обсудят свои семейные проблемы, и начали прощаться. «За Инночку я могу быть спокоен, - сказал себе Виктор Андреевич. - Она меня не осудит. Она не просто моя дочь, она мой друг. И она уже совсем взрослая, и понимает, что каждый человек имеет право на счастье. А с младшими могут быть проблемы. Они больше под влиянием мамы, и им понадобится время, чтобы понять, что папа тоже человек и не может нести крест всю жизнь, как нес Исус».
; Пока, папочка! - сказала на прощанье Инна. - Помни, о чем мы с тобой говорили. До свидания, Оксаночка! Будешь в Москве — звони! Буду рада с тобой увидеться.
Поезд ушел, а Виктор Андреевич и Оксана остались, каждый со своими мыслями. Она думала о том, какая у Виктора Андреевича славная дочь, и как бы ей хотелось, чтобы у нее родилась и выросла такая замечательная дочка, но где ж найдешь такого мужа и отца? Увы, ей уже тридцать пять, а вокруг ни одного подходящего мужчины. Виктор же Андреевич думал о Люш.
Их переписка продолжалась. По вечерам, после работы, Виктор Андреевич гулял по окрестным полям, уже буйно зазеленевшим, и сочинял стихи о любви, как юный старшеклассник, а по утрам, приходя в институт, когда там еще почти никого не было, прочитывал очередное письмо своей Королевы и отсылал ей свои вирши. Он был опьянен своей любовью. Недаром его дочь заметила, что с ним что-то творится. Он чувствовал себя помолодевшим, вступающим в новую жизнь. Он прекрасно сознавал, что уйдя двадцать пять лет назад от Люш, он предал ее, предал свою любовь, предал половину самого себя. Да, он совершил это предательство во имя другой своей половины, ради детей, которых любил больше, чем Люш. Но за эти годы ситуация изменилась. Дети выросли и не нуждались в нем так, как нуждались тогда. Эта его половина выполнила свою функцию, насытила себя. Вторая же, оставшись обездоленной, усохла и зачахла, почти умерла на дне его души. Но оказалось, что все-таки не умерла. Стоило упасть на нее всего лишь нескольким каплям слез из зеленых, колдовских глаз, и любовь ожила, начала расцветать буйно и безудержно, наполняя все его существо одновременно и болью и сладостью. И он говорил себе, что раз уж судьба ли, Бог ли, подарили ему второй шанс, вторую встречу с любовью, он не имеет права вновь предать ее, он должен пройти по этому пути. «Я сделаю это, - говорил он себе, - и будь, что будет. С Ольгой мы давным-давно чужие люди. Конечно, для нее это будет удар. Возраст и все такое. К тому же, сейчас, когда я начал присылать из Германии деньги, и жизнь в семье стала налаживаться. Обидно ей будет. Но любовь выше, любовь оправдывает все. Любовь нельзя предавать, это грех. Девочки могут сразу этого не понять, но когда повзрослеют, когда к ним придет их собственная любовь — поймут, как понимает Инночка. Я конечно рискую, но любовь выше всего».
Так говорил он себе, упиваясь любовью, взбудораженный новыми ощущениями, долгожданной полнотой жизни, неожиданно открывшейся перед ним перспективой обладания прекрасной и любящей женщиной, которая сумела пронести свою неразделенную любовь через двадцать пять (двадцать пять!) лет безнадежной разлуки. Она любит его! Она мечтала о нем двадцать пять лет и нашла его! Она создана для него! В одном из писем она написала: «Я женщина! Я хочу быть с тобой! Я буду с тобой!» И он был уверен, что все будет так, как он уже задумал. Он разведется с Ольгой, она разведется со своим израильским мужем, они поженятся и будут счастливы. У них есть еще лет двадцать впереди, а может и все тридцать. Хоть на закате жизни, но они насладятся друг другом, гармонией взаимной любви — тем, чего так не хватало им обоим. Он не сомневался, что найдя его, Люш сразу же начнет готовиться к разводу. А как же иначе? Во-первых, она любит его, во-вторых, он любит ее, в-третьих, она не любит своего мужа, в-четвертых, муж уже год как в Израиле, а зачем русской женщине ехать в Израиль? Он мог привести еще массу аргументов в свою пользу, но и этих было достаточно. Поэтому — полагал он, - сейчас все зависело от него, от его решимости искупить свою вину и сделать любимую женщину счастливой.
*
Апрель закончился, наступил май. До завершения его работы по контракту оставалось два месяца. Душа Виктора Андреевича рвалась в Россию, к зеленым омутам манящих глаз, и только взятые на себя обязательства и неистребимая привычка доводить любое дело до конца, не позволяли ему сняться с места и улететь в Хабаровск — а там семь бед, один ответ! Проект, в котором он работал, начал однако буксовать. Вначале, неожиданно для всех, уехал в Штаты молодой китаец Ли, который был главной силой экспериментальной части проекта, и немцы никем не могли его заменить, никто не мог даже повторить его результатов, не говоря уже о продвижении вперед. Виктор Андреевич предложил Отсборну толкового русского парня из Владивостока (Костин пример был перед глазами), но тот ответил, что директор к проекту остыл и не даст денег на приглашенного специалиста. Потом обнаружились и более серьезные, принципиальные моменты, которые и у апологетов проекта начали возбуждать все усиливающуюся зубную боль. Обнаружилось (а обнаружил это любознательный и трудолюбивый украинский отрок Андрей), что слои оксида празеодима, при всех своих замечательных качествах, будучи нанесены на кремний, постепенно деградируют и эти качества теряют. Теоретический штурм, предпринятый Виктором Андреевичем и Яреком, подсказал некий выход из положения (Ярек даже заключил, что на это предложение можно оформить патент), но Шах Аббас, которому профессор Остборн доложил о результатах, заключил, что этот метод требует слишком большой перестройки кремниевой технологии и поэтому неприемлем. Проект потихоньку шел в тупик.
А в середине мая с Оксаной случилось несчастье. К этому времени муниципалитет закончил-таки строительство пешеходно-велосипедной дорожки, соединившей институт с городом, и Оксана начала ездить на работу на подаренном ей еще осенью велосипеде. Вокруг лежали поля, зеленели кусты и фруктовые деревья, свистели соловьи. Дорожка то прижималась почти к самым трамвайным рельсам, то бежала между густой зеленью. И вдруг из этой самой зелени на дорожку выскочил дикий кабанчик — прямо под колеса. Выскочил, испуганно хрюкнул и в панике бросился обратно. Оксана была не слишком спортивной девушкой и ездила не очень уверенно. Руль у нее дрогнул, вильнул, колесо сехало с толстой тротуарной плитки на рыхлый песок откоса, и Оксана упала. И упала так неловко, что сломала ногу, а точнее — тонкую кость голени. Про тонкую кость она узнала потом, в больнице, а в тот момент она просто ощутила в голени острую боль и подняться уже не смогла.
У нее имелся мобильный телефон. Поэтому она позвонила Виктору Андреевичу, который уже находился на работе, и попросила прийти с кем-нибудь помочь ей. Потом она позвонила Дитмару и попросила вызвать скорую помощь. Но прежде чем приехала скорая, и прежде чем подоспели Виктор Андреевич с Костей, к ней подбежали незнакомые мужчина и женщина, ехавшие на машине по близко проходившей автодороге и увидевшие аварию. Они подняли пострадавшую, усадили в свою машину и отвезли в городскую клинику. Уже из машины Оксана еще раз позвонила Дитмару и Виктору Андреевичу, объяснила, что ее уже везут в больницу и попросила забрать велосипед. Велосипед забрал Виктор Андреевич, а Дитмар сел в свой автомобиль и поехал в клинику.
На следующий день Виктор Андреевич подошел к Дитмару и спросил, что с Оксаной, в каком она состоянии, и что говорят врачи. Тот рассказал, что Оксане сделали рентген, что у нее сломана тонкая кость голени, и ей через пару дней будут делать операцию. Немецкий профессор был спокоен, почти безмятежен.
; Такие операции у нас делают очень хорошо, - пояснил он. - Недавно сделали моему отцу, и он теперь даже бегает трусцой. У Оксаны есть медицинская страховка, за все заплатит страховое общество.
В этот же день Виктор Андреевич с Костей поехали в клинику. Клиника располагалась за городом, еще дальше, чем институт - там как раз была конечная остановка трамвая, - и представляла собой целый больничный городок, состоящий из пяти или шести многоэтажных зданий, соединенных между собой остекленными переходами. Виктор Андреевич удивился, что такой маленький город имеет такую большую городскую больницу. Костя же, успевший где-то узнать историю клиники, объяснил, что она построена на деньги местного олигарха, который подарил ее городу. Второе, чему удивился русский профессор — полному отсутствию какого-то подобия охраны. Можно было зайти куда угодно и идти куда угодно. Коридоры и холлы были пусты, а если кто-то и встречался им в униформе, он не обращал на посторонних людей ни малейшего внимания. Костя и на это нашел объяснение. «Я уже заметил, - сказал он, крутя головой по сторонам, - здесь на каждом углу скрытые видеокамеры». Хорошо, что Дитмар детально объяснил, как пройти к палате, в которую поместили Оксану, а иначе найти ее в лабиринтах коридоров и переходов было бы затруднительно, а спросить было не у кого.
Оксану они нашли в просторной палате, где кроме нее находилась еще одна женщина. Женщине уже сделали операцию и скоро должны были выписывать. В данный момент ее не было в палате, она где-то гуляла. Девушка лежала на высокой металлической кровати, снабженной рычагами и кнопками, с помощью которых она могла регулировать ее высоту и наклон, а также управлять кондиционером, освещением и свисающим с потолка индивидуальным телевизором. Звук телевизора подавался в наушники. Рядом с кроватью стояла тумба какого-то медицинского прибора типа кардиометра, на экранчике которого бились какие-то пульсации, а на стене, в изголовье кровати, висело жидкокристаллическое табло, на котором высвечивались имя и фамилия пациента и его температура. По другую сторону кровати имелся небольшой столик. Виктор Андреевич положил на столик пакет с фруктами, а Костя — распечатанную из Интернета «Анжелику» - чтоб не скучала.
Оксана сконфуженно улыбалась.
; Угораздило вас! - посетовал Виктор Андреевич. - На ровном-то месте!
; Так поросенок выскочил, и прямо под колеса! - застенчиво оправдывалась девушка. - А у меня кости хрупкие. Мама еще в детстве говорила. У меня мама врач.
; Мама хирург? - деловито поинтересовался Костя.
; Нет. Она как раз педиатр.
; Сейчас вам больно? - спросил Виктор Андреевич.
; Когда лежу спокойно, почти нет. Но когда шевелюсь — больно.
; А что за операцию они собираются делать?
Лицо девушки стало серьезным и даже тревожным. Она помолчала несколько секунд и ответила с напряжением во взгляде:
; Они хотят разрезать голень, просверлить кость и поставить туда титановую пластинку.
Костино лицо вытянулось.
; Упс! - сказал он. В его интеллигентных устах это немецкое междометие означало высшую степень неодобрения. - В этой тоненькой косточке они хотят насверлить минимум четыре дырки? Варвары!
Оксана беспомощно улыбнулась:
; Дитмар сказал, что это нормально. Что его отцу делали такую же операцию.
; Мне он тоже это сказал, - мрачно подтвердил Виктор Андреевич. - Но это вовсе не значит, что такую же операцию надо делать и вам.
; Я тоже так думаю, - кивнула ему Оксана. - Если бы такое со мной случилось в Киеве, мне бы просто наложили гипс, и кость сама бы срослась.
; Ты рентгеновский снимок видела? - спросил Костя.
; Видела.
; Кость смещена?
; Не очень. Практически нет.
; Алес кля! - Костя торжествующе засмеялся. - Это не варварство! Это бизнес! Они хотят сделать ненужную операцию и взять деньги со страховиков.
Оксана растерянно посмотрела на него, потом на Виктора Андреевича.
; Меня уже попросили расписаться за послеоперационный сапог...
; Вот, вот! - Костя еще больше развеселился. - Цена там стояла?
; Тысяча марок. Мне объяснили, что это за счет страховки...
Вид у девушки был несчастный и расстроенный.
; Смех смехом, - вмешался Виктор Андреевич, - а косточку жалко. Я думаю, никто не может делать человеку такую операцию, если сам человек против. - Но тут же ему вспомнилась фраза врача, похожего на международника Бовина: «Немецкая медицина – штука коварная!», и ему стало не по себе.
; Меня никто и не спрашивает, - ответила Оксана. - Врач разговаривал только с Дитмаром. А Дитмар считает, что операцию делать надо.
; Я поговорю с Дитмаром, - пообещал Виктор Андреевич. - Он человек разумный, его можно убедить.
Попрощавшись с Оксаной, Виктор Андреевич и Костя покинули клинику. Костя тут же протянул профессору свой мобильник:
; Дитмару прямо сейчас будете звонить?
Виктор Андреевич покачал головой:
; У меня нет его домашнего номера. Да и смысла нет. С врачом только завтра можно встретиться. Завтра и поговорим.
Однако завтра утром он не застал Дитмара в институте: Оксана позвонила ему домой, и немец сразу из дома отправился к ней в клинику. Виктор Андреевич решил тоже поехать туда.
Дитмара он застал у постели молодой украинки. Лицо Оксаны было оживленным и взволнованным.
; Ну и как? - поинтересовался Виктор Андреевич, обменявшись приветствиями и улыбками и обращаясь преимущественно к немцу.
Тот пожал плечами и ответил невыразительно:
; Они говорят, что подобные операции не обсуждаются, это стандарт. Если мы не согласны, мы можем забрать больную и везти ее в другую клинику.
; Что значит — не обсуждаются? - возмутился Виктор Андреевич. - Кто будет потом отвечать, если просверленная кость сломается, когда человек неловко подскользнется?
; Они будут отвечать. Повторную операцию будут делать бесплатно.
; Где? В Киеве?
Дитмар смутился и ничего не ответил. А Оксане вдруг пришла в голову мысль, и она обратилась к своему куратору и другу семьи:
; Послушайте, Вольф! А нельзя ли взять мой снимок, отсканировать его и послать по электронке в Киев? Мама покажет его кому-нибудь друзей-хирургов... Если они скажут, что операция показана, мы согласимся. А если нет...
; А если нет? - Дитмар посмотрел нее с недоумением.
; А если нет, то мы попросим наложить временный гипс, и вы отправите меня в Киев.
Недоумение Дитмара еще более усилилось. Он вопросительно посмотрел на Виктора Андреевича. Тот кивнул в знак согласия. По его мнению, с такой ногой лучше лечиться дома: там и стены родные, и мама, и мамины друзья-хирурги. А тут всех радостей, что телевизор на потолке да сапог за тысячу марок. Угробят ногу и никто отвечать не будет, а страховая компания за все заплатит.
; Ну, ладно, - нерешительно согласился немец. - Я попробую.
Добиваться получения рентгеновского снимка ему пришлось два дня. Немецкие медики стояли грудью, ссылались на правила и инструкции и даже на права собственности и разглашение медицинской тайны; профессору пришлось съездить в Берлин к их высокому начальству (русский человек там ничего бы не добился), и разрешение наконец было получено. На третий день отсканированный снимок ушел в Киев, на четвертый день из Киева пришло официальное заключение (опять-таки отсканированное) о том, что операция по установке титановой пластины не показана, и выражалась рекомендация наложить временный гипс и отправить больную поездом на родину.
Забирать Оксану из больницы приехали вчетвером: Дитмар, Виктор Андреевич, Костя и Андрей. Последний вызвался сопроводить соотечественницу в Киев.
- Кому-то ведь надо с ней поехать, - со смущенной улыбкой объяснял он, словно ожидая, что кто-то будет удивлен его порывом. - Мало ли что в дороге. И дома заодно побываю.
Оксана попросила, чтобы ее завезли домой, то есть в дом Гольдбергов, взять кое-какие вещи. Пока Ангелина и Андрей поднимались к ней в комнату за вещами, а Костя о чем-то беседовал с Дитмаром, Оксана, которую усадили в удобное кресло, покрытое белоснежной овечьей шкурой, подняла на Виктора Андреевича свои темно-карие малороссийские очи и сказала:
; Мне до сих пор неловко за тот вечер, за ваш день рождения...
; Ну, что вы! - искренне удивился он. - Это мне неловко. Мне даже стыдно.
; Нет, нет! - настаивала она с тихой улыбкой. - Это я вас спровоцировала. Вы очень хороший человек. И я очень хочу, что бы у вас с женой все наладилось, чтобы вы были счастливы. Мне кажется, что у вас уже все налаживается. Вы стали совсем другим!
Он тоже улыбнулся — от того, что сразу же перед ним появилась фотография Люш, и ответил:
; Я действительно стал другим. Когда-то я встретил женщину, назначенную мне судьбой, но потерял ее, и потерял себя. А недавно я снова ее нашел. Жаль, что это не вы, Оксана, но это не вы. А вам я искренне желаю счастья. Вы замечательная!
Оксана улыбнулась грустно и покачала головой:
; Я обыкновенная. Я очень обыкновенная.
Вернулись хозяйка дома и Андрей с вещами. Теперь все было готово к отъезду.
*
Суета сует, сказал Экклесиаст, все суета! Род проходит, и род приходит, а земля прибывает во веки. Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.
Срок контракта подходил к концу. Виктор Андреевич завершал свои задачки, обрабатывал результаты, оформлял и посылал в журналы последние статьи... Ярек попросил его привести в порядок и подробно описать программу вычисления потенциала для празеодима и методику работы с ней. Подобной работы набралось немало, и последние полтора месяца Виктор Андреевич от безделья не скучал, но все это было рутиной и подготовкой к отъезду, основная работа была сделана раньше, и в принципе, оставила в душе у Виктора Андреевича чувство гордости. Он понимал, что без него Ярек с празеодимом не справился бы, а значит и весь проект был бы сделан только наполовину, а то и меньше. Подспудно он надеялся, что кто-нибудь – Ярек, Остборн или Дитмар – все-таки предложит какой-нибудь вариант продолжения сотрудничества. Сейчас, после писем Люш, он бы здесь не остался, но заочное, оплачиваемое сотрудничество его бы вполне устроило. Но, увы, таких предложений ему никто не сделал. По-видимому, Шах Аббас и в самом деле решил поставить крест на работах, которые не сулят сиюминутной выгоды.
Но главным для него в эти последние недели была, конечно, переписка с Люш. Письма от нее приходили каждый день, за исключением субботы и воскресения, потому что писать она могла только со служебного компьютера, так как дома у нее не было выхода в Интернет. Эти письма продолжали его будоражить, то в очередной раз разжигая в нем чувство вины перед ней, то завораживая новыми открытиями тайников ее души. Читатель уже знает, что Виктор Андреевич был не чужд стихосочинительству, и здесь будет уместно привести несколько строк из написанных им в тот момент стихов:
...Но однажды меня тоже кто-то найдет,
Мне доставит письмо электронная почта.
«Здравствуй, милый! - прочту. Сердце вздрогнет, замрет. -
Сколько зим, сколько лет от тебя нет ни строчки».
И душа закричит, словно раненый зверь,
И закорчится сердце, и заплачет от боли...
Электронная сеть, шлю спасибо тебе.
Если сердце болит, значит сердце живое.
На стихи Люш никак специально не реагировала, но, наверное, где-то в душе они у нее оседали. А однажды она написала, что ее все больше и больше коробит называть его по имени, то есть Витей. «Тебя жена тридцать лет так называла, я не хочу повторять за ней. Как ты когда-то не захотел называть меня Оля, так и я не хочу называть тебя Витя. Я хочу придумать тебе другое имя, чтобы оно было только нашим с тобой, как у меня имя Люш. Никто, кроме тебя не звал и не зовет меня так».
«Хорошо, - согласился он. - Придумай!»
Она пообещала, а пока имя придумывалось, стала звать его Мальчик. Здравствуй, Мальчик! Мой милый Мальчик! И тому подобное. У него это восторга не вызвало. Какой из него мальчик? Ее-то он еще мог бы называть девочкой, все-таки она на десять лет его младше, но он то какой ей мальчик? Но это длилось недолго, через несколько дней имя созрело.
«Ты для меня всю жизнь был учителем, - сообщила она в очередном письме. - Хотя ты об этом не знал. Все свои желания, мысли и поступки я всегда соизмеряла с тобой. Я училась делать все вопреки тебе. Я возненавидела бардовские песни. Я возненавидела стихи Бернса. Я возненавидела физику. Я возненавидела все, что любил ты. Только тебя самого я не смогла возненавидеть. Тебя продолжала любить. И я придумала тебе имя — Учитель. Но по-английски, Тичер. Уменьшительно — Тич. Если не возражаешь, я буду звать тебя так - Тич».
Горько было это читать, как и большинство ее писем. В очередной раз она давала ему понять, как много он у нее отнял, как сильно обездолил, однако в очередной раз и в любви признавалась! Конечно, он согласился. Тич так Тич. Перед ним открывалась новая жизнь. Входить в новую жизнь с новым именем — это было вполне логично. Крещение у христиан тоже сопровождается присвоением нового имени. И у японцев есть такой обычай, когда человек, желая резко изменить род деятельности, выбирает себе новое имя. Виктор Андреевич страстно хотел вернуть любимой женщине все ею утраченное, научить ее вновь любить песни Окуджавы, стихи Бернса и, может быть, даже физику. Конечно, ради этого придется сделать еще более несчастной нелюбимую женщину — жену, а также пройти через неизбежное непонимание и отчуждение младших дочерей. Но с женой — семь бед один ответ, там счастья все равно не будет. А девочки со временем поймут и простят — он надеялся.
Чем ближе подходила пора отъезда, тем сильнее в нем разгоралось желание встретиться с Люш. В ее письмах он читал желание неменьшее. Собственно говоря, их встреча была неизбежной, и надо было только решить — где и когда. Впрочем, вопрос «когда» тоже не стоял. Для обоих ответ был однозначен: как можно скорее. В качестве места Виктор Андреевич предложил Хабаровск. Он не собирался, приехав во Владивосток, лгать и вешать тень на плетень, и мог спокойно залететь в Хабаровск и провести там несколько дней. Однако Люш Хабаровск отвергла. «У меня здесь сын и мама, и куча знакомых. Мне будет трудно организовать уединение с тобой, а я хочу именно уединения». Тогда он предложил встретиться в Москве. Задержку в Москве он сможет обосновать, и не надо будет раньше времени будоражить семью. А издержки на ее перелет он, как джентльмен, берет на себя. Люш согласилась, добавив, что ее лептой будет квартира для встречи, которую она попросит у своей московской подруги.
И вот настал день, когда, сдав все дела и попрощавшись со всеми, с кем хотел попрощаться, Виктор Андреевич сел в электричку, идущую в Берлин, там пересел в другую — до аэропорта Шёнефельд, и через два с половиной часа приземлился в аэропорту Шереметьево. А еще через несколько часов, в этом же аэропорту, тогда еще тесном и неуютном, он встречал самолет из Хабаровска.
Прибытие рейса уже объявили, вот уже и прилетевший народ начал появляться на лесенке, ведущий в тускло освещенный зальчик. Виктор Андреевич стоял в толпе встречающих за неудобными, узкими воротцами, и напряженно вглядывался в каждую новую женщину. «А вдруг я ее не узнаю! - билась в мозгу предательская мысль. - Фотография — это одно, а натура — это другое». Он знал за собой эту слабость — плохое распознавание лиц, и волновался.
Но он узнал ее сразу. Ее невозможно было не узнать. Люш остановилась на середине лесенки, статная, с великолепно уложенной прической, в идеально сидящем на ней зеленом платье, открытый верх которого демонстрировал белизну и покатую округлость ее плеч, и точеную шею. Подобная Королеве Красоты на подиуме или кинозвезде при получении Оскара, она величественно повела головой, и Виктору Андреевичу показалось, что сияние ее глаз осветило весь зал. Она увидела его, и на ее алых губах зажглась ослепительная улыбка.
«Нефертити! - прошептал Виктор Андреевич. - Красавица пришла!» И горький комок встал в его горле, и сладкие слезы потекли из его глаз, размывая образ любимой. Она подошла и погладила его по мокрой щеке.
; Тич, милый! Не плачь, я прилетела! Я научу тебя смеяться! Мальчик ты мой!
А он все плакал беззвучно и не мог вымолвить ни слова. Он еще не знал, сколько радости и сколько горя принесет ему эта женщина. В этот миг он просто был счастлив.
**************************************************
Такая красивая
Получив багаж и взяв такси, мы ехали по Ленинградскому шоссе. Я держал руку Люш в своей (или это она держала мою руку?), и в мою ладонь словно вливался теплый (почти горячий) электрический ток, растекаясь по телу, разогревая и будоража каждую клеточку, каждую жилку, каждую каплю крови. Губы ее придвинулись к самому моему уху и прошептали:
- Ты готов к сексу, милый?
Я не ожидал такой ее нарочитой непосредственности, и слегка растерялся. Секс был неизбежен и естественен в нашей ситуации и, конечно, я его хотел, но к чему вопросы? Или это намек на мой возраст? Я посмотрел в манящие зеленоватые глаза, и ответил с улыбкой:
- Думаю, что да.
- Для меня это очень важно, Тич! – пояснила она серьезно, голосом уже более внятным. – Ты даже не представляешь, как важно!
Водитель включил авторадио, и из колонок звонко ударил модный шлягер:
«Я подарю тебе любовь!
Я научу тебя смеяться!
Ты позабудешь про печаль и боль,
Ты будешь в облаках купаться!..»
- Не бери в голову, Тич! - усмехнулась Люш, уловив в моем лице какую-то перемену. - Это всего лишь песня. Всего лишь совпадение. Не надо быть таким сентиментальным!
Я помнил ее, юную, двадцатилетнюю. Целая жизнь прошла! У нее взрослый сын, второй муж, а сколько было других мужчин… По сути, перед мной была незнакомая женщина, с почти неизвестной мне судьбой, с характером, о котором я мог лишь догадываться, с ценностями, которые мне неизвестны, с планами на будущее, в которые я не посвящен и не известно, буду ли посвящен. Люш нашла меня через двадцать пять лет, Люш прилетела, Люш сказала: «Я женщина! Я хочу быть с тобой! Я буду с тобой!» Я должен был довериться ей. Это была ее игра, ее правила. Возможно, думал я, через какое-то время я смогу предложить свои правила, но пока что такой вариант отпадал, парадом командовала она.
Вот и имя Тич она мне придумала. Насколько я знаю, ни один из ее мужчин не звался Виктором, но это имя у нее почему-то вызывало антипатию. Возможно, оно всякий раз возвращало ее в прошлое, в юность, где было пролито столько слез. А возможно, называя меня Виктором, она как бы делила бы меня с Ольгой. Во всяком случае, Виктором она меня называла только в тех случаях, когда представляла посторонним, а так — только Тич. Почему Тич? От английского слова «тичер» - «учитель». Люш неоднократно повторяла, что я все годы был для нее Учителем , хотя и отсутствовал в ее жизни. Первое время я не понимал, какой смысл она вкладывает в это слово, в это имя, потом, кажется, начал понимать. Но об этом позже, а пока вернемся в Москву, к нашей встрече.
Для себя я уже знал, что встреча с Люш — это не романтический загул, не дань ностальгии и не вспышка страсти. Это начало новой жизни, и хотелось думать — жизни более счастливой. Разумеется, я чувствовал и укоры совести: ведь перемены в моей жизни обернутся несчастьем другому человеку — моей жене Ольге, но что уж тут поделаешь: как говорил незабвенный Булат Шалвович: «Пряников сладких всегда не хватает на всех!» Я понимал,что для Ольги это будет удар. Конечно, мы оба давно знали, что живем вместе только ради детей, но одно дело теория, другое дело практика. Двадцать пять лет назад у меня не хватило решимости, теперь хватит. Теперь обстоятельства изменились, дети выросли. И пусть Люш насмешничает, пусть щелкает меня по носу, опускает с небес на землю: я просто физически чувствовал, как меня переполняет любовь, такая же любовь виделась мне в ее сияющих глазах, в ее лучезарной улыбке, и ради этой любви я готов был на многое.
Секс, конечно, состоялся. Пять дней и пять ночей мы провели в крошечной квартирке, принадлежавшей закадычной подружке Люш. Подружка жила в Москве уже много лет, имела какой-то бизнес средней руки и трехкомнатную квартиру в центре, а «однушка» осталась у нее как память о первом муже, которого она никак не могла из нее выписать.
Едва войдя в квартиру, Люш начала срывать с себя платье:
- Тич! Раздевайся! Я изнемогаю!.. Ты не представляешь, что я сейчас чувствую! Столько лет я мечтала увидеть тебя, и вот вижу, могу даже потрогать. Иди ко мне! Дай я тебя потрогаю! Вдруг ты только дух бесплотный, вдруг ты мне только снишься!.. Иди сюда!
О, как податливо, как гибко было ее большое, пышное тело, как легко, чуть ли акробатически, поднимала она прямые ноги за голову, давая мне войти в себя глубоко и сладко, каким звездным сиянием наполнялись ее колдовские, зеленые глаза, какие бесстыдные слова шептали ее прекрасные алые губы… А когда она вдруг затрепетала, забилась в судороге, широко раскрыв рот, и закричала неистово, устремив взгляд в потолок, я замер в ошеломлении, в приливе необычайной, никогда испытанной доселе гордости и нежности. Правда, сам я при этом ничего особенного не почувствовал, но для меня это и не было важно. Для меня было важно, что ей со мной хорошо, что она не разочарована во мне как в мужчине.
Придя в себя, она сказала:
- Ты молодец! Именно этого я и ожидала. А теперь еще раз, до изнеможения!
Я опять довел ее до крика, и опять не кончил.
- В чем дело, Тич? – спросила она почти строго. – А с женой у тебя все бывает нормально?
Я пожал плечами:
- Наверное, я к тебе еще не привык, волнуюсь.
- А ей с тобой хорошо?
- Наверное.
- И ты ее никогда не спрашивал?
- Нет. Мы не говорили об этом.
- Как? – Ее глаза широко раскрылись от изумления. – Вы никогда не говорили об этом? О самом главном? И эта женщина отняла тебя у меня?! О Боги! Столько лет прожить вместе, детей нарожать, и не поинтересоваться самым главным! Я мечтала о тебе двадцать пять лет! Правда, правда, Тич! – Она взглянула мне в лицо так, словно я возражал ей. – Тогда я была глупой, неопытной девчонкой. Я ничего не ощущала, когда ты был со мной. Я еще не созрела. Но я представляла тебя именно таким, какой ты есть сейчас, и ты именно тот мужчина, какой мне нужен. Ты – моя судьба! Я нашла тебя, и я тебя никому не отдам! Ты должен входить только в меня! Ты – мой мужчина! Я – твоя женщина! Это больше, чем любовь, Тич! И даже больше, чем жизнь. Это судьба!
При этих ее словах мне стало вдруг неимоверно жаль и себя, и эту прекрасную, нежную женщину, которая могла бы дать мне столько счастья, и которую я мог бы сделать счастливой, но не сделал, обездолив тем самым и себя. И горячие слезы хлынули у меня из глаз, и тело содрогнулось от беззвучных рыданий. Люш прильнула ко мне, и стала гладить по щекам, вытирая слезы, слизывая их языком.
- Поплачь, милый, поплачь! Поплачь в голос! Не стесняйся! Плач облегчает душу, снимает гордыню! Твоя проблема в большой гордыне! Ты боишься быть слабым, боишься казаться слабым. Ты – мальчик, который хочет казаться мужчиной. Но чтобы быть мужчиной, надо иметь женщину! Я твоя женщина! Я пришла, и я буду с тобой! Я буду с тобой! До изнеможения!..
На этот раз у меня все получилось, но особой разницы в ощущениях я не почувствовал. Просто исчезло желание продолжать. Зато Люш после третьего соития была никакая, она действительно была доведена до изнеможения, лежала пластом, в испарине и неге.
- Сделай мне кофе! – пролепетала Люш. – Я умираю!
Кое-как прикрывшись, мы сидели на кухне, ели, пили и разговаривали.
- А кстати! Как твои дети? – спросила она. – Ради которых ты меня бросил. Кем стал твой сын?
Внутри у меня сразу похолодело и заныло. Господи, она ведь ничего не знает! Годы почти зарубцевали давнюю рану. Однако рана осталась.
- Мой сын погиб.
Ее рука с бутербродом остановилась на полпути ко рту.
- Прости! Как это случилось?
- Несчастный случай, электрический удар. Залезли с мальчишками в подвал, а там оголенные провода… Ему было семь лет, первый класс закончил.
- Бедный Тич! Я так тебе сочувствую! Я тоже похоронила первого сына. Он родился мертвый.
- Это не то. Это почти все равно, что аборт. А когда в человека вложишь душу!.. Когда он успеет стать тебе другом!..
- Я очень тебе сочувствую! И я действительно не знала. Я ведь немного следила за тобой… Приезжала несколько раз во Владивосток, ходила вокруг твоего дома, надеялась случайно тебя встретить… Однажды, в отчаянье, вошла в твой подъезд, подошла к твоей двери и нажала кнопку звонка. Мне открыла девочка лет двенадцати, очень похожая на тебя… Она спросила: «Вам кого?» Я ответила, что ошиблась квартирой. Я надеялась, что откроешь ты.
- Ты жила все это время в Хабаровске?
- Нет. Как ты помнишь (если помнишь), я забрала документы из Ташкента… Когда ты меня бросил, сбежал перед самой свадьбой, я сначала хотела покончить с собой, лечь под поезд, как Анна Каренина. Но не хватило духу. Ближайший физфак оказался в Иркутске, туда я и поехала. Училась, жила, как в стеклянном коконе, даже замуж вышла… Ребенка хотела, чтоб было кого любить, кроме тебя. Ах, Тич! Как я тебя ненавидела! Как любила! Сколько детей я смогла бы тебе родить! Какие это были бы прекрасные дети!..
- У тебя красивый сын.
- У меня замечательный сын! – Ее глаза полыхнули яростным пламенем. – Но это не твой сын! Я не любила его отца! Я любила тебя! И это отравило всю мою жизнь!.. Из Иркутска я вернулась в Хабаровск, с мужем. Отец устроил меня в пограничный штаб, программистом. Работа как работа, вокруг – бравые мужчины в погонах… Я ни на кого не смотрела. На мужа тоже. Потом Вовка появился. – Она вздохнула. – Он был очень болезненный, недоношенный, я боялась, что не выживет. А сейчас такой парень! Просто чудо! Ну, ты видел фотографию.
- Видел, - кивнул я. И повторил: - Красивый мальчик!
- В отца. Только не любила я его отца. Хотя не могу сказать про него ничего дурного. Хороший человек. Любил меня. И Вовку любит. До сих пор алименты за него платит. Хотя Вовке уже далеко не восемнадцать. Но мы договорились, что он будет помогать, пока Володя учится, и он платит.
- Вы давно развелись?
- Вовке два года было. Саша поехал в командировку и там загулял. Надоела ему моя нелюбовь. Когда вернулся, я сразу все поняла, у него все на лице было написано. Вы, мужики, не умеете притворяться.
- А вы, женщины, умеете?
Она усмехнулась, и ее усмешка тут же превратилась в лучезарную улыбку.
- Я не простая женщина! Я божественная! Не путай меня с другими!
«Да, ты не простая, - мысленно согласился я. – Простая не смогла бы хранить любовь двадцать пять лет. Простая не нашла бы меня в Германии.»
- Ну, и что дальше? Зачем вы разошлись, если ты все равно его не любила?
- А мы сначала и не разводились! Просто я выселила его в отдельную комнату. Противно было пускать его в себя после какой-то шлюхи. Но ему была нужна женщина, и он начал водить к себе. Тогда я подала на развод. Он потом еще четыре года жил в этой комнате, ныл, что ему некуда податься. Пока не женился и не переехал к своей новой жене.
- Весело было вам! – заметил я, чтобы сказать хоть что-то. Эта история была мне не слишком интересна.
- Куда уж веселей! Но я ничего не чувствовала. Я жила, как под наркозом. Я думала все время только о тебе. Как в «Юноне и Авось». «Я тебя никогда не забуду! Я тебя никогда не увижу!»
- Есть еще «Пер-Гюнт». Сольвейг ждала Пер-Гюнта всю жизнь. И дождалась.
Ее улыбка опять превратилась в саркастическую усмешку.
- Пер-Гюнт хотя бы сказал: «Я вернусь!» Ты не сказал. Ты ушел навсегда. Если бы я не нашла тебя сейчас, ты никогда не пришел бы ко мне. Согласись!
Я кивнул утвердительно:
- Не пришел бы. Я всегда помнил о тебе, мечтал о тебе, но считал себя настолько перед тобой виноватым, что никогда не сделал бы первый шаг.
Она сходила в прихожую и, порывшись в своей сумке, вернулась с пачкой сигарет и зажигалкой.
- Ты куришь? – спросил я без особого удивления. Мне не нравились курящие женщины, но если она курит, придется привыкннуть.
- Иногда. – Она зажгла сигарету и картинно затянулась. – Под настроение. Например, после секса – самый кайф! А ты, конечно, не куришь? Ты у нас такой правильный, такой белый и пушистый!
- Да нет, я не белый и не пушистый. Выпить, например, могу. А в курении не вижу удовольствия.
Она опять уселась напротив, и ее глаза зажглись насмешливым огнем.
- А что значит «могу выпить»? Случалось ли тебе напиваться до потери пульса, до потери самоконтроля?
- Случалось, два раза. Но это было в юности.
Она хмыкнула с явным недоверием и сказала:
- Хотела бы я посмотреть на тебя пьяного! Хотела бы тебя послушать!.. А слабо тебе сейчас выпить стакан коньяка? Залпом!
Я пожал плечами:
- Да легко! Но со стакана я контроль не потеряю. А вот в постели буду уже никакой.
- Постели мне сегодня достаточно. Я тебя послушать хочу!
Люш достала из настенного шкафчика стеклянный стакан и наполнила его доверху золотистой, пахучей жидкостью.
- Закуска нужна?
- Бутербродик бы с икрой, и с маслом! – произнес я с деланной мечтательностью. – Да где его взять!
- Ха! – воскликнула Люш радостно и хлопнула себя по почти голым крутым бедрам. – Банку икры я как раз из Хабаровска прихватила! Какая я молодец! – Она вскочила и кинулась к своим сумкам. – А упаковочка масла у меня от самолетного обеда осталась. Крошечная, правда, но на один бутербродик как раз хватит!
В две минуты желанная закуска была готова. Люш плеснула коньяка в свою рюмку и, подняв ее перед собой, сказала с дразнящей улыбкой:
- Ну! За искренность, любимый!
Полный стакан и почти полная рюмка ударились друг о друга с глухим, невнятным звуком. Не звон, а бряк какой-то!
Коньяк не ударил сразу в голову, но превратившись в огненную лаву, обжег мои внутренности. Стараясь казаться невозмутимым, я поднялся, подошел к водопроводному крану, сделал несколько глотков и слегка притушил пламя. Потом вернулся к столу и взялся за бутерброд, силясь сохранять точность движений и не ронять икринки на пол. Алкоголь начинал стремительно действовать, а опыта больших доз у меня действительно не было.
Люш с вниманием и интересом следила за мной. Свой коньяк она тоже выпила, но рюмочная доза ее только дополнительно взбодрила.
- Ну и как? – спросила она, когда я прожевал последний кусочек. – Проняло?
- Есть немного. - Ее улыбка слегка расплылась передо мной, как бы раздвоилась. – Ну, и что же, мадам, вы хотели от меня услышать?
Ее глаза потемнели и сузились.
- Не хорохорься, милый! И давай без «мадам». Хотим мы этого, или не хотим, но так уж получилось, что мы с тобой на этой Земле самые близкие друг другу люди. И нечего нам друг перед другом ваньку валять! Голенькие мы друг перед другом!.. И вот скажи мне, милый, объясни без вранья: почему и зачем ты остался с этой женщиной после того, как умер твой сын? Двое детей – это я еще могу понять. Но остаться из-за одного ребенка! Это надо быть идиотом!.. Я бы родила тебе четверых! С радостью и любовью!
Я смотрел на нее и не понимал. На каком это языке она говорит? При чем тут – двое или один? При чем тут арифметика?.. Но, похоже, это ее язык, и за этим языком ее жизнь, ее логика. Четверо ее нерожденных детей значат для нее больше, чем один рожденный, но чужой.
- Послушай, Люш, - сказал я как можно более терпеливо. – Дети не котята, чтобы их считать на штуки. Это во-первых. А во-вторых… Да, я не любил и не люблю эту женщину, их мать… Но мой сын – это и ее сын, мы оба его потеряли, это было наше общее горе… Мы оба были, как обугленные деревья, и мы могли выжить только опершись друг на друга. И даже, если бы это было не так, все равно я был бы последним мерзавцем, если бы оставил женщину в такой момент…
- Ну, конечно! – Она затянулась сигаретой и усмехнулась. – Тысячи мужчин оставляют, а ты не мог! Тысячи мужчин платят алименты – в лучшем случае! – а ты у нас такой благородный!..
- Дело не в благородстве. Не знаю, как другие мужчины, а я люблю своих детей.
- Сколько сейчас твоей дочери?
- Тридцать.
- Она замужем?
- Да. Живет в Москве.
Люш посмотрела удивленно.
- Так твоя жена осталась одна во Владивостоке? Почему ж она не поехала с тобой в Германию?
- У нас есть еще две дочери. Они студентки.
Выражение удивления на ее лице опять мгновенно превратилось в гримасу ярости.
- Как? Ты не только остался с этой женщиной, но и родил с ней еще двух дочерей? Ты чудовище, Тич! Ты просто монстр какой-то! И ты еще говоришь, что любил меня!.. Ведь это я должна была родить тебе этих дочерей! И еще двух сыновей!.. Ты отнял этих детей у меня! Ты убил их! Ты изуродовал мою жизнь, изуродовал меня как женщину…
Каждое ее слово вонзалось в меня, как кинжал, да еще и проворачивалось внутри, чтобы нанести максимальную боль, принести максимальное страдание. Я понимал, что оправдываться бессмысленно, что у нее совсем другая логика и своя боль, но тем не менее сказал:
- Мы должны были их родить. Мы должны были закрыть нашу рану. Иначе мы истекли бы кровью.
Я хорошо помнил, что у меня тогда даже мысли не возникло уйти от Ольги повторно. Я искренне старался быть не только хорошим отцом, но и хорошим мужем. И не моя вина (так я считал), что склеенная чашка все-таки не зазвенела.
Она закрыла глаза, как бы в изнеможении или в исступлении, и медленно раскачиваясь из стороны в сторону, произнесла:
- И все за мой счет! И все за мой счет!.. Ну, почему я должна была за это расплачиваться? Почему я должна была рожать от нелюбимого?.. Почему я должна была прожить не свою жизнь?..
Я молчал. Я чувствовал, как хмель выходит из меня, и сознание становится ясным и как бы отстраненным. Я словно наблюдал эту сцену со стороны. Ответить нариторические вопросы мне было нечего, да, думаю, Люш и не ждала ответов. Она просто пыталась переварить новую для нее информацию, выстроить новую позицию. Люш не зря выросла в семье офицера, не зря много лет работала среди людей в погонах. Она знала, что такое оборона и что такое нападение. Жизнь научила ее, что количество счастья небезмерно. Что прибавится одному, то отнимется от другого. Кто-то радуется, кто-то страдает. Но почему страдать должна она, а радоваться другие?..
Она открыла глаза и посмотрела на пустую бутылку.
; Ладно, Тич! – сказала она устало. – Пойдем, спать. Скажи только напоследок… Мне очень важно, чтобы ты сказал это сегодня, в первый же день… - Ее взгляд стал трогательно просящим, почти детским. – Скажи, Тич: сейчас, когда ты прожил столько лет и не знал счастья, сейчас, когда вновь встретил меня – сейчас ты раскаиваешься?Признаешь, что сделал ошибку? Если бы время повернулось вспять, остался бы ты со мной?
Я медленно, но решительно покачал головой:
- Нет! Если бы я сейчас вернулся туда, в то время, но с сегодняшним знанием, я все равно поступил бы так же. Я все сделал правильно! Я должен был вернуться к своим детям. Сейчас – да! Сейчас я хочу быть с тобой.
- Ты опять режешь меня по живому! – воскликнула она со страданием в голосе и взгляде. – Ну, почему? Почему? Ну, соври, чего тебе стоит? Скажи, что раскаялся, что просишь прощения!.. Мне было бы легче…
- Ты опять режешь меня по живому! – воскликнула она со страданием в голосе и взгляде. – Ну, почему? Почему? Ну, соври, чего тебе стоит? Скажи, что раскаялся, что просишь прощения!.. Мне было бы легче…
- Не могу. Не могу тебе врать. Я люблю тебя!
; Ладно, - вздохнула она. – Пошли спать! Утро вечера мудрёнее.
Мы провели в этой квартире пять дней. Иногда выходили погулять, подышать холодным и мокрым воздухом московской окраины, взять в гастрономе очередную порцию еды и вина, но в основном проводили время в постели, занимаясь либо сексом, либо разговорами. Впрочем, Люш ухитрялась разговаривать и во время секса. Тем более, что именно секс и был основной темой ее разговоров, и не переставал ей удивляться. Она словно и не задумывалась, обидят ли меня ее очередные высказывания.
Например, утомленная мною в очередной раз, она говорила задумчиво:
; Очень странно, что ты так долго не можешь кончить! У моего мужа Гены, как у всех евреев, плоть обрезана, а он кончает, как из пулемета! Правда, он и работает, как отбойным молотком! Настоящая сексуальная машина!
Излишне говорить, что такие ее признания не действовали на меня ободряюще или возбуждающе. Какого мужчину вдохновит сравнение соперника с сексуальной машиной? Я ничего не имел против евреев (обрезанных и необрезанных), да в принципе и против Гены тоже. Тем более, что он уехал в Израиль. Но все-таки мне делалось неуютно, словно в постели нас было трое.
- А кем Гена работал в Хабаровске?
; Ментом! Последняя должность: начальник отдела в ГИБДД, майор милиции.
Кем Гена работает в Израиле, я спрашивать не стал. Наверное, в полицию взяли. Спросил другое:
- Ты с ним тоже так кричала?
- Когда кончаю, я всегда кричу. Но я не всегда кончаю. И надо сказать, что именно Гене я благодарна за то, что стала кончать, открыла для себя это наслаждение. До него я ничего не чувствовала: ни с Сашей, ни с другими мужчинами… Гена из меня сделал женщину!
- От чего ж ты его не полюбила?
- Любилка была занята. Тебя любила. Я Гене сразу сказала: «На любовь не рассчитывай! Другого человека люблю».
; А он не спросил, какого?
- Спросил. Я объяснила. Сказал, что я дура. Что это детская блажь. Больше мы к этому не возвращались. Похоже, ему все равно: люблю я его или нет. Ему важно, что он меня любит, что он мной обладает. Есть такие мужчины – самцы. Гена – самец в квадрате. Или в кубе. Он может меня иметь пять или шесть раз в день – если есть возможность. В последнее время ему даже меня не хватало. Спросил как-то, не хочу ли я попробовать «любовь втроем». Чтобы кроме меня была еще женщина.
- А ты не спросила его: «А как насчет меня и двух мужчин?»
Люш хмыкнула и сказала с задушевной простотой:
- А мне с тобой больше нравится. Это как раз то, что мне нужно. С Геной я все-таки редко кончала, а с тобой я словно в раю! Ты мой Мужчина! Ты мое Солнце!
Но разговаривали мы не только о сексе. В частности, Люш поинтересовалась однажды, сколько я зарабатывал во Владивостоке и сколько в Германии. По-видимому, она была разочарована ответом, потому что раздумчиво произнесла, глядя не то в потолок, не то куда и повыше:
- Как мне жаль, Тич! Если бы ты был богатым, мы были бы с тобой счастливы!
- Это в каком смысле? – спросил я, еще не угадывая, куда она клонит, но уже чувствуя, что за этими ее словами стоит нечто давно продуманное и системное. Ее кредо, ее жизненная позиция.
; А в том смысле, что мы смогли бы уехать куда-нибудь далеко-далеко и жить так, как захотим.
; От себя не уедешь, - возразил я. – А счастье не в деньгах. Как говорится, «богатые тоже плачут».
- Не скажи, Тич, не скажи! - Она раскинула руки на постели и смотрела опять в потолок. - Не знаю, как тебе, а мне уже давно осточертело каждый день ходить на службу, заниматься одной и той же рутинной работой, считать каждую копейку, искать, где что купить подешевле…
; Ты по-прежнему работаешь в погрануправлении?
- Нет. Когда папа умер, меня оттуда попросили. Но один из бывших офицеров стал директором городской телефонной станции, взял меня программистом.
- Ты с ним спала?
- Ти-ич! – В ее голосе и взгляде вскинулось искреннее возмущение. – А если и да? Я свободная женщина!
; А за Гену ты когда вышла?
; Примерно в это же время. Папа умер на Кубе, он уже был полковником. Он строил там сигнализацию, вокруг Гуантанамо, и подхватил малярию. Его хотели на Кубе и похоронить, говорили, что вывезти – это огромные проблемы, мама чуть не слегла… А Гена поехал, все пробил, все организовал и привез. Я подумала: с таким не пропадешь! И стала его женой. Но главное, наверное, даже не это. Не то, что он привез папу…
Она поднялась с постели и голая подошла к большому зеркалу, висевшему не стене. Я тоже поднялся, сел на краю кровати и смотрел на нее (со спины) и на ее отражение. Фигура у Люш была не совсем обычная и не соответствовала стандартным эталонам женской красоты. Шею она имела высокую и стройную, будящую в памяти образ египетской царицы Нефертити, плечи – округлые и покатые, подобные плечам борисово-мусатовских дам, талию… Талия была не ахти какой узкой, но резко переходила в широкие бедра и создавала эффект необыкновенной изящности и грации. С такой особенностью фигуры любое платье должно было глядеться, как кринолин, ему не нужны были специальные каркасы и корсеты. А какое удовольствие для мужчины – положить руку (хотя бы в танце) на такой изгиб! С ногами вот только природа дала промашку. Ноги стройностью не отличались, Люш еще в юности страдала недостатком, который именовался «слоновая стопа». Но ведь и на Солнце имеются пятна! Когда любишь, все мило.
Откуда-то взявшимся макияжным карандашом Люш взялась очерчивать контуры губ, стертые недавними постельными поцелуями.
- Так вот… - неожиданно заговорила она, не оборачиваясь и продолжая косметическую процедуру. – Дело не в том, что я Гене чем-то обязана. Просто, когда я похоронила папу, я вдруг поняла, что хочу бежать из этой страны. Из этой кошмарной страны, которая плюет на живых своих граждан и бросает, как собак, своих мертвых. В которой воры становятся олигархами, а честные живут в нищете. В которой ты десять раз на дню сталкиваешься с хамством, а при встрече с самым мелким чиновником чувствуешь себя быдлом… Я поняла, что не хочу умереть в этой стране, и тем более в Хабаровске… Я достойна другой жизни, другого мира, я хочу его увидеть, хочу жить как белая женщина! А у Гены – при всех его недостатках – есть одно важное достоинство: он еврей!
; То есть, средство передвижения! – усмехнулся я. – А я так понял, что у него вообще одни достоинства: и фигура, и должность, и по мужской части. Какие ж у него недостатки?
; Он очень ограничен, ничего не читает, с ним не о чем поговорить… Зато он очень надежен: мужик сказал – мужик сделал! В отличие от тебя.
; Ты хочешь сказать, что это у него первый брак?
; Нет, второй. Но с первой женой он развелся давно, до меня, и там были свои причины. Во всяком случае, он ее не обманывал.
; Я тоже не обманывал свою жену. Она сама от меня отказалась. Еще до того, как я познакомился с тобой.
; Ты обманул меня! Сбежал из-под венца!.. Ну, ладно об этом. А Гена, между прочим, даже Вовку усыновил!..
Я встал и подошел к ней. Она обернулась и с улыбкой положила руки мне на плечи. Мягкость ее жеста и сладостность улыбки не гармонировали с тоном и содержанием произносимых ею слов, противоречили им, и как бы давали понять, что слова – это не главное, слова – это просто информация, а главное – чувства, главное – наша близость, наша нежность, наша любовь. Во всяком случае, сейчас, в данный момент.
- Что значит «усыновил»? Разве Володин отец умер?
- Нет, он, слава Богу, жив-здоров. Приходит к нам раз в месяц, алименты приносит… Общается с сыном... Я не такая стерва, как твоя жена… – Люш наполовину погасила улыбку, сняла руки с моих плеч и, вернувшись в постель, ловко уселась в позу лотоса,сложив руки под тяжелыми грудями. – Помнишь, как ты называл мои груди двадцать пять лет назад?
- Конечно, помню. Райскими яблоками!
- Как они тебе сейчас?
; Они стали еще красивей.
; Врешь, как сивый мерин!.. – усмехнулась она. - Ну, ладно… Гена усыновил Володю, чтобы у того в Израиле были нормальные, еврейские права. Чтобы юридически он был не только мой сын, но и его.
- И парень на это согласился? Ведь фактически он тем самым отказался от своего отца.
Она усмехнулась, достала из-под подушки пачку сигарет и зажигалку, закурила.
; Глупости это все, Тич! Романтизм! Я в себе его давно изжила, а Володя… И для Володи полезно от него избавляться. Чем раньше – тем полезней. Ты Водолей, Тич, ты, конечно, неисправим… А мы с Вовкой Козероги, мы стоим на земле, мы люди практичные. Твоя жена кто по гороскопу?
Я пожал плечами. Я не верил в астрологию и не придавал значения знакам Зодиака, и вообще лишь недавно узнал, что по дню рождения отношусь к знаку Водолея.
- Кажется, Весы.
; Весы?.. – На лице Люш появилось раздумье, сменившееся недоверчивым удивлением.
- Странно… Весы должны быть уравновешены и не склонны к резким движениям. Это не согласуется с ее максимализмом. С тем, что она собиралась лишить тебя возможности общаться с детьми…
- И давно твой муж в Израиле? – спросил я. Эта тема была мне интереснее.
- Уже больше года.
; Ты тоже собираешься туда уехать?
Она глубоко затянулась и выпустила сильную струю синего дыма. Выпустила в сторону, не в лицо мне, повернув голову.
- Я подала на ПМЖ, но еще не решила: хочу ли жить в Израиле. Я бы предпочла какую-нибудь другую страну.
- Почему?
Люш посмотрела ему в глаза и улыбнулась грустно и устало:
- Я не имею ничего против евреев. Муж еврей… Но там ведь – одни евреи! Это уж слишком! С меня и одного бы хватило.
- А Володя?
- Володя не хочет. Но это его дело. Насиловать его я не собираюсь.
Она докурила и пошла на кухню – выбросить окурок. Я смотрел ей вслед и любовался ее мягкой грацией, с трудом ожидаемой от такого крупного тела. Она почувствовала мой взгляд и вдруг обернулась с лукавой улыбкой:
- А как тебе моя фигура?
; Обалдеть! – искренне ответил я. – Но, наверное, у тебя бывают проблемы с покупкой платьев? Наверное, шьешь у портнихи?
; Не угадал! – засмеялась она. – Я шью у четырех портних!
- Ты потрясающая женщина! – произнес я с той же искренностью. – Я тебя обожаю!
- А твоя жена? – спросила она. – У нее есть портниха?
- Нет, - ответил он. – По-моему, она ни разу не шила ничего на заказ. Я вообще не помню, когда в последний раз она покупала себе одежду. Все девочкам и девочкам.
; Совсем странная женщина! Она, что, не ходила никуда? Она, что, не работала?
- Работала. Но как бы тебе сказать…
Мне не хотелось говорить о жене, и тем более чернить ее. Не потому, что я чувствовал себя виноватым перед Ольгой – в сегодняшней измене и в грядущем разводе, таким неожиданном для нее. Дело было в другом. Я давно свыкся со своим положением, с положением главы семейства, которое внешне выглядело вполне благополучным и даже примерным, но внутренне трещало по швам, дышало на ладан и держалось только заботами о воспитании детей. Я не считал это нормальным, но притерпелся, и даже с близкими друзьями не откровенничал, не впускал глубоко в душу. Ведь волей-неволей получалось бы, что я жалуюсь, плачусь в жилетку, а выглядеть плачущимся мне хотелось меньше всего. Взялся нести крест, значит неси. Ольга стала частью моей жизни, частью меня самого. Говорить о ней плохо, рисовать ее нелицеприятно – означало расписываться в своей собственной несостоятельности. Наверное, в душе я был домостроевцем, потому что считал, что муж отвечает за жену.
- Скажи как есть, - посоветовала Люш. – Про твою жену мне все страшно интересно!
; Видишь ли, формально, она и сейчас работает, в нашем же институте… Но фактически, она уже несколько лет сидит дома. Я договорился, ее не дергают…
- Мне бы так! – с сарказмом восхитилась Люш. – Мне почему-то приходится таскаться на работу каждый день и отсиживать там «от» и «до». Но есть же у нее подруги, ходите же вы в гости, в театр… Не сидит же она все время дома!
; Понимаешь… Ольга очень закомплексованный человек… С юности… Как говорится, «отличница, спортсменка, комсомолка»… Все давалось легко… А тут дети!..
; У-тю-тю! – Губы Люш сложились в ироническую гримасу. - У всех дети! Славно она у тебя устроилась! Ты – такой благородный, заботливый, старательный! Ты и денежку принесешь, и по магазинам пробежишься, и детишек в кино сводишь, да?… А она лежит себе в стареньком, рваненьком халатике, на обшарпанном диванчике и романчики почитывает! Ох, как я ее ненавижу!
Возразить на это мне было нечего. Потому как примерно так все оно и обстояло. Конечно, Ольга не только романчики почитывала. Когда девочки учились в школе, она висела над ними дамокловым мечом, ходила на родительские собрания, знала всех их подруг и друзей. В общем, держала под контролем. И всю семейную «денежку» контролировала. Не такая уж она была большая, эта «денежка», на пятерых-то человек, и приходилось немало изворачиваться и напрягаться, чтобы всех одеть и накормить, да еще и угодить каждому. Так что упрекать ее в невнимании к себе «любимой» как-то язык не поворачивался. «Наверное, майор-гаишник приносил домой денежку побольше», - подумал я, но тут же и отогнал от себя эту мысль как подленькую. Есть же и среди гаишников честные люди.
- И все равно я ее не понимаю, - продолжала Люш. – Судя по всему, после твоего возвращения вы нормально жили. Ну, сын погиб… Горе, конечно, но оно вас сблизило, родили двух девочек… Почему она с тобой в Германию не поехала? – Она пытливо заглянула ему в лицо. – Девочки – студентки, годик могли бы и без мамочки прожить. Или ты не предлагал?
- Предлагал. Но не настаивал. Я последние годы, как девочки выросли, дома только ночевал. С утра до ночи в институте, и по выходным тоже.
- Ах ты, бедный! Как ты рук-то на себя не наложил! Или не нашел, кто бы тебя пожалел.
- Я не искал. Я просто жил.
- Да не жил ты, Тич! Не жил!– Она посмотрела с пронзительной и грустной укоризной. – Ты доживал. Воображал, что крест несешь. Сгибался под тяжестью, пот утирал… Гордился украдкой: «Вот я какой – праведный! Другие гуляют себе беспечно, жизнью жуируют, плэйбои несчастные, а я крест несу, в царство небесное готовлюсь!..» Только не знает никто, какой путь ведет в это царство. Не губят ли нашу душу усердные попытки ее спасти?
«А ведь она видит меня насквозь! – подумал я. – Даже этот крест… Действительно, нелепость, а по сути даже и гордыня. Кто я такой, чтобы крест к себе примерять? Кого я спасти хотел? Кого осчастливить?.. Не за гордыню ли и наказан смертью Димки? Ради сына любовь предал? Получи! Нет у тебя сына. И не будет уже. А любимая твоя женщина родила сына от другого мужчины…»
; А знаешь, Тич, - перебила мои мысли Люш, словно читая их, - мне кажется, что ты вернулся к ней не потому, что она грозилась лишить тебя детей. Это, конечно, было, я верю, но для тебя это был только предлог, за который ты охотно ухватился… - Я смотрел на нее с растущим, настороженным интересом. С каждой минутой, с каждым часом я узнавал о ней (и о себе) нечто новое и важное. Настолько важное, что оно могло в корне изменить мою дальнейшую жизнь. А может быть и судьбу. – На самом деле, ты испугался другого. Ты испугался лишиться своей размеренной, привычной жизни. Тебе пришлось бы отдать ей квартиру, а мы с тобой ютились бы в какой-нибудь коммунальной комнатушке. Тебе пришлось бы искать дополнительную работу, чтобы содержать две семьи, и ты все равно страдал бы от того, что твои дети (ее дети!) плохо одеты и якобы голодают. А если бы вдруг, не дай Бог, молодая жена (то есть я!) захотела бы уехать из Владивостока в другой город (например, в Хабаровск), тебе пришлось бы и с привычной работой расстаться, с нуля все начинать… Вот чего ты испугался, а не потери детей!
«Нет, нет! - сказал я себе поспешно. – Не понимает она меня, не видит. Это обида в ней говорит, давняя неизжитая обида. Не сегодня, не сейчас придумала она эти слова, двадцать пять лет повторяла их сама себе, поверила в них безоговорочно… И не переубедить мне ее, не изменить. Только делу она может поверить, только поступку…»
- Ты неправа, красавица, - сказал я негромко и мягко. – Но словами этого не докажешь. Словами можно оправдать все, что угодно. Мы не для того встретились, чтобы оправдываться друг перед другом…
- Вот как?! – Ее брови поднялись возмущенно-удивленно. – Мне-то в чем перед тобой оправдываться?
- Извини, я не точно выразился. Ты, конечно, ни в чем не виновата. Виноват я. Но все-таки, я полагаю, мы встретились не для того, чтобы я посыпал голову пеплом и говорил: «Ах, какой я гад!»…
; В том числе и для этого. Мне было бы очень приятно это услышать!
- А мне бы хотелось чего-то более конструктивного. И у меня есть конкретное предложение. Я развожусь с Ольгой, ты разводишься с Геной, и мы с тобой можем еще лет двадцать прожить счастливо. Конечно, двадцать меньше, чем сорок пять, но тоже не так уж и мало!
; То есть – ты делаешь мне предложение? – Она вызывающе сощурилась.
- Именно.
- Ты уже делал мне предложение, и уже разводился с Ольгой. И мы оба знаем, чем это кончилось. Как я могу верить тебе, если ты сам себе не веришь?
- Но в принципе, ты хотела бы, чтобы я стал твоим мужем?
; Когда-то я мечтала об этом. Много лет мечтала.
- А теперь?
- А теперь не знаю. Я изменилась. Да и ты изменился. Я тебя нового еще не знаю.
- Но ты говоришь: «Я тебя люблю! Я твоя женщина! Ты мой мужчина!..»
; Это все на чувственном уровне. Для тебя Водолея этого может быть и достаточно, но я Козерог, я стою на земле…
; Ерунда все это – Козерог, Водолей… Не знали мы раньше никаких гороскопов и жили…
- Незнание не освобождает. Но я тебе вот что скажу… Если ты хочешь, чтобы я хоть капельку поверила в серьезность твоего предложения, в какую-то возможность нашего общего будущего, ты прежде всего должен сделать одну вещь.
- Какую же?
- Ты должен уехать из Владивостока! Должен уволиться из своего института, найти другую работу, в другом городе, начать все с нуля.
- А развестись?
- Это само собой, но это не главное. Развод мы уже проходили, это не убедительно! Она тебя и второй раз назад примет, если вернешься. А вот в институт не примут, место будет занято! Вот мы и посмотрим, насколько серьезны на этот раз твои намерения!
«Вот испугала! – подумал я с какой-то веселой внутренней злостью. – Да сейчас, после Германии, я ничего не боюсь! Я профессионал!» - И тут же понял, что прав только наполовину. Да, работу я найду, я действительно профессионал, за мной целый блок добротных публикаций в международных журналах, прекрасный индекс цитирования... Но моя ахиллесова пята по-прежнему уязвима. И это по-прежнему дети. Как ни странно, я никогда не задумывался, отчего дети в моей жизни всегда стояли на первом месте – впереди женщины и даже впереди работы, впереди дела. Наверное, я был неправильным мужчиной, а может быть мне в детстве не достало родительской любви. Как бы то ни было, любовь к детям и потребность в их любви оказались для меня той неосознанной доминантой, которая прошла через всю мою взрослую жизнь и, наверное, даже была причиной того, что к выбору спутницы жизни я в свое время отнесся не совсем правильно: не любовь к женщине двигала мной, а любовь к будущим детям. Детям отдавал я большую часть своей души и свою любовь, а не женщине, их любовью дорожил я, а не любовью жены. И вот теперь, когда я встретил (после долгой разлуки) свою настоящую женщину, я понял, что могу потерять любовь дочерей. Ведь я причиню боль их матери. Впрочем, в старшей, в Инне я был уверен. С ней я общался гораздо больше, особенно после гибели сына, много рассказывал ей о своей жизни, даже о романтических историях юности, ездил с ней на раскопки с друзьями-археологами, гулял на лыжах по зимнему заснеженному лесу, читал Кэррола на английском и Лема на польском. Инна была мне не только дочерью, но и другом, она меня поймет и не осудит. Тем более, что она сама уже пять лет как замужем, и о взрослой жизни кое-что знает. Сложнее с младшими, младших я упустил. То есть, пока они были малы, я ими занимался: читал книжки, показывал перед сном диафильмы, водил в парк на аттракционы и в театр на детские спектакли, учил собирать грибы. Но когда они начали превращаться в девушек, я передоверил их воспитание Ольге, подключаясь лишь иногда: например, помочь решить трудную задачку, дать совет в выборе профессии или (позже) найти ошибку в курсовой работе. Я очень смутно представлял себе их личную жизнь и, тем более, планы на будущее. И конечно понимал, что мама им сейчас ближе и понятнее, да и какая-то женская солидарность может у них сработать. В общем, был большой риск, что со стороны младших дочерей я столкнусь с отчуждением и, может быть, очень серьезным. Я надеялся, что время все расставит на свои места, что девочки повзрослеют и сумеют все понять и принять, но в любом случае я знал, что заднего хода уже не дам. Двадцать пять лет назад я предал свою любовь, но судьба дала мне второй шанс, и этот шанс я отброшу. Судьбу нельзя искушать дважды. Я не знал, что принесет мне этот шаг – счастье или горе, но я знал другое: если я этот шаг не сделаю, то навсегда потеряю к себе уважение, буду не жить, но доживать, и тем же дочерям не за что будет любить такого амебу-отца. Они ведь умные девочки и, если даже сейчас не все понимают, то потом, когда-нибудь поймут. Поймут, что жить без любви – значит, жить без счастья, а жить без счастья – бессмысленно и недостойно человека. И не потому, что так Чехов сказал, а потому что так и есть. Не трава человек, и не кенгуру, у человека душа есть. В несчастье душа страдает, болит, и эта боль подсказывает человеку, насколько он уклонился от истинного пути. А дальше должны подключаться разум и воля. И нет у человека иного правильного пути, как пути к счастью. Только не всем ума хватает и воли. Да и к душе своей не все мы умеем прислушиваться.
- Хорошо, - согласился я. – Я так и сделаю. Но на это может уйти много времени. Я ведь не электросварщик широкого профиля, а довольно узкий специалист. Я найду работу и город, но на это понадобится время, - повторил я. И пояснил: – Я говорю это, чтобы ты потом не упрекала меня в затяжке.
- И сколько времени может понадобиться? – спросила она с иронией во взгляде.
- Не знаю. Может, месяц, а может, полгода. Письма я разошлю сразу по приезду, но летом у людей отпуска, потом командировки…
- И то все это время будешь продолжать с ней жить?
Я усмехнулся. Я уже знал, что под словом «жить» Люш подразумевает слово «спать».
- Я не собираюсь с ней спать. У меня к этому нет ни малейшего желания. Более того, я собираюсь сразу же все ей рассказать, поставить все точки.
Люш задумалась на некоторое время, потом спросила:
; У тебя есть ее фотография?
- Есть, - ответил я, чуть помедлив. Фотография жены имелась у меня в бумажнике, в плексигласовом окошечке. Выезжая из Владивостока год назад, я вставил ее туда, чтобы самому себе создать иллюзию, что у меня все окей: вот и фото любимой супруги всегда перед глазами. Я сходил в прихожую, где висела куртка, принес бумажник, вынул фотографию и протянул ее Люш. Та внимательно, изучающе вгляделась и сказала:
; Очень волевая женщина. И решительная. Я ее боюсь. Я тебя очень прошу: не говори ей обо мне. Придумай что-нибудь, соври, но не называй меня.
- Но про Хабаровск я могу сказать?
- Нет, она догадается.
- Двадцать пять лет прошло!
- Ты сам не знаешь своей жены. Она догадается! – В голосе Люш звенела нескрываемая тревога, взгляд стал растерянным и каким-то блеклым. – И сделает плохо мне и моему сыну. Я прошу тебя!
; Ну, хорошо! – успокаивающе произнес я. – Придумаю что-нибудь, какую-нибудь р-р-романтическую историю. – И представил, каким идиотом буду выглядеть с такой, скоропалительной придумкой перед дочерьми, даже перед Инной. Мне было бы гораздо легче рассказывать о реальной истории, о любви, которая шла за мной двадцать пять лет и настигла, как удар молнии. Но чего не сделаешь ради любимой женщины! Назвался груздем…
Так пролетали наши дни. Но вот наступил последний, пятый. Роза в стеклянной вазе стояла все такая же свежая, как и в первый день. Перехватив мой взгляд, Люш саркастически улыбнулась:
- Тич! Опять сантименты? Это никакой не символ! Это всего лишь роза. Ее напичкали какой-то химией, вот она и не вянет.
Я послушно пожал плечами.
- Да я ничего. Я просто посмотрел.
Мы позавтракали в ставшей уже родной кухоньке, вышли к заказанному такси.
Вот и аэропорт, вот уже и посадку на хабаровский рейс объявили...
- Знаешь, Тич, мне уже выть хочется, - сказала Люш, кусая красивые губы. – Такое чувство, словно мы опять расстаемся навсегда.
- Глупости, - сказал я как можно увереннее. – Теперь мы никуда друг от друга не денемся. Мы словно в один колодец упали, и будем теперь лететь до самого дна. Или до бесконечности. Главное – держаться за руки. – Я взял ее руки в свои и легонько сжал.
- Я помню! – ответила она с нехорошей усмешкой. – Когда-то ты сказал: «Держись за меня и не пропадешь!» А сам исчез. И я пропала.
- Я тоже помню, - ответил я. – Но сейчас все не так. Я уже другой.
- Я тоже другая. Я выживу, даже если ты исчезнешь во второй раз.
- Я не исчезну. Ты меня любишь?
- Я люблю тебя. Я тебя очень люблю! Но я ничего тебе не обещаю.
- Даже если я выполню все твои условия?
- Даже. Я не умею принимать быстрых решений. Мне нужно два года. Ты выдержишь?
Я улыбнулся:
- А у меня есть выбор? Теперь все моя жизнь — это ты!
Я поцеловал ее в сладкие губы, и все внутри меня опять поплыло. И мне было все равно, что вокруг стоят и ходят люди, шумит аэропорт, самолеты выруливают на взлет, Земля летит сквозь космическое пространство… И что впереди у меня полная неопределенность.
В этот же день я вылетел во Владивосток, где меня ожидали еще ни о чем не подозревавшая жена и дочери. Сердце мое сжималось от запоздалого раскаяния и жалости к женщине, прилежно ждавшей меня целый год, чуть не ежедневно обсуждавшей с дочерьми мои электронные письма, хлопотавшей о рачительном использовании денег, которые я присылал из далекой Германии, настроившейся уже на то, что жизнь, наконец, начинает меняться к лучшему. Каким неожиданным и потому еще более болезненным будет для нее удар, который я собирался ей нанести! Да, наша совместная жизнь давно уже протекала без любви и тем более без нежности, но и миллионы супружеских пар так живут, и это вроде как еще не повод для развода. Да, много лет назад Ольга сама от меня отказалась, сама сказала: «Ты мне больше не муж!» Но повод был, только он был не совсем обычный. Не было измены, неверности или скандалов. Просто я не защитил ее, когда она проштрафилась на работе, и ей грозило увольнение, настоял, чтобы она сама написала заявление. Но все это было давно и было давно пережито и переосмыслено. С тех пор прошла целая жизнь. Мы потеряли сына, родили двух дочерей, и дочери уже стали взрослыми людьми. Казалось бы, все давно устоялось и вошло в колею, и вдруг я сейчас ей скажу… Как обухом по голове!
Однако, сказав «А», надо было говорить «Б» и далее по алфавиту. И пришлось сказать. Пришлось придумать некую женщину, которую я якобы встретил в Германии, и с которой хотел бы прожить остаток дней. Ольга не слишком поверила в мой романтический рассказ, она была по своему умной и проницательной женщиной, и попыталась меня раскрутить, вытянуть подробности, но я не пошел в расставленную ловушку, ведь чем вранье подробнее, тем легче в нем запутаться. Я не собирался оправдываться, я собирался уйти. После долгих и утомительных разговоров, когда Ольга наконец поняла, что мое решение твердо и неколебимо, она сказала: «Ну и черт с тобой! Уходи, куда хочешь! Мы и без тебя проживем» и, уверенная, что дочери примут ее сторону, пообещала, что девочек настроит соответствующим образом. Я ответил, что девочки уже взрослые и способны выслушать не только маму, но и папу, и принять свои решения. Но мы договорились пока им ничего не говорить, не травмировать раньше времени.
В институте все было проще. Мое возвращение из длительной зарубежной командировки почти никто не заметил. Тематика моя была слабо связана с основными направлениями института, и особого дела до меня никому не было. Я был уверен, что к моему желанию перебраться в какой-нибудь иной российский город начальство тоже отнесется индифферентно. Я разослал письма в институты близкого профиля и стал ждать. Я не сомневался, что для специалиста моего уровня, доктора наук, работа найдется, но в письмах я указывал, что нуждаюсь в жилье, а жилье — это всегда проблема. Однако под лежачий камень вода не течет, для доктора наук могут что-то и найти, а если ничего не просить, то уж точно ничего не получишь.
Запустив таким образом механизм изменения своей судьбы, я в очередной раз подумал, что Люш нашла меня очень во-время. Инна, старшая моя дочь, пять лет как жила в Москве; средняя Надя закончила «политех» и через месяц-другой собиралась уехать в Японию, в электронную фирму; младшая Юлька, всерьез отнесшаяся к нашим шляхетским корням и ставшая католичкой, искала за границей мужа-католика. И чего бы я жил еще Бог знает сколько лет с женщиной, которая давным-давно мне опостылела, а я опостылел ей? Какая в этом добродетель, какой великий вселенский смысл? Как ни банальна ссылка на Чехова, но классик был прав. Человек должен быть счастливым. И стремиться быть счастливым не предосудительно. Разумеется, можно сказать, что количество счастья небесконечно, что увеличивая свое счастье, ты уменьшаешь счастье других, но совершенства никто еще не достигал! И не надо брать на себя такую задачу, это только Христу было по силам. В конце концов, что мы имеем сейчас? Мы имеем трех несчастных людей: Ольгу, меня и Люш. Если все совершится, мы с Люш будем счастливы, а несчастной останется одна Ольга. Но она и так несчастна! Сколько раз (особенно в последние годы) она заявляла мне и девочкам (им-то за что?): «Как я вас всех ненавижу! Уйду куда-нибудь и больше меня не найдете!» Не станет ли и ее жизнь счастливей после моего ухода?..
Такими размышлениями я старался успокоить себя, но удавалось это мне лишь отчасти. Будущая реакция дочерей оставалась по-прежнему непредсказуемой и тревожила меня.
В начале сентября пришел ответ из одного петербургского института. Мне сообщали, что в данный момент вакансии нет. Возможно, таковая появится через полгода, тогда со мной свяжутся. Скорее всего, это был вежливый отказ, но я предпочел принять его за чистую монету (из других-то мест ответов вообще не было) и отписал Люш, что мне пообещали место в Петербурге, нужно только подождать. Я резонно полагал, что полгода — срок не такой уж большой, тем более, что Люш самой себе дала два года на принятие решения. Два года нам все равно предстояло прожить врозь, так велика ли разница, все ли это время я буду находиться в Питере или только полтора года? Однако Люш отреагировала иначе:
«Еще полгода ты будешь жить с этой женщиной? Тич, ты меня в ледяной гроб кладешь! Ну, придумай что-нибудь!»
И такую неподдельную горечь, такую тоску прочел я в этой фразе, что едва не разрыдался. Ну, что я мог придумать? Перебраться жить к родственникам или к кому-то из друзей? Но это означало поставить дочерей перед фактом, а этого я пока не хотел, да и Ольге дал обещание. И вдруг, буквально через пару дней, ситуация сама резко сдвинулась. Меня пригласил в кабинет Витя Линник, мой начальник, и сказал:
; Слушай, я получил письмо из Нижнего Новгорода, от директора тамошнего института. Мы с ним знакомы... И он меня спрашивает: «Что это твой Зелинский от тебя сваливает? Натворил чего-то, что ли?» Вот и я спрашиваю: «Что у тебя случилось?»
С Линником мы были друзья. Когда-то, в молодости, оба работали в Алма-Ате, в одной лаборатории, и кандидатами стали примерно в одно время. Уже тогда, еще при Брежневе, в Казахстане начал набухать национализм, и защитившись я вернулся на историческую родину, во Владивосток, а затем перетянул туда и тезку. Линник был более разворотлив и практичен, быстро пошел по административной лестнице, и к данному моменту являлся не только начальником самого большого в институте отдела, но и членом-корреспондентом РАН, куратором всех физических и технических наук на Дальнем Востоке, что не мешало нам оставаться друзьями.
; Ты помнишь мою хабаровскую историю? - спросил я Линника. - Когда я с Ольгой развелся.
; Конечно, помню! - живо откликнулся тот. - Я до сих пор удивляюсь, как долго вы с Ольгой после того живете.
; Я и сам удивлялся. - Я грустно улыбнулся. - Вот и решил наконец пожить по-человечески.
; Так ты с той хабаровчанкой поддерживал отношения? - с интересом спросил Витя.
; Нет, я ничего о ней не знал. Пытался быть честным перед Ольгой.
; Ну и дурак! Одно другому не мешает. А теперь что?
; А теперь она сама меня нашла. В Германии, по электронной почте. Сын у нее от первого мужа, а второй муж в Израиле...
; Ага! Понятно: в Израиль она не хочет, и вспомнила о тебе, - быстро оценил ситуацию Линник.
; Да, нет, не все так! Но это не важно. У нас ней непростые отношения: двадцать пять лет прошло, да и бросил я ее тогда, из-под венца ушел... В общем, я должен сейчас уйти от Ольги по-настоящему, должен уехать куда-нибудь, а для этого надо найти работу.
; А где она сейчас? Кстати, как ее звать? Я забыл.
; Тоже Ольга. Но я зову ее Люш.
; И это правильно! - усмехнулся мой друг. - Чтобы не путаться. Так где сейчас твоя Люш?
; По-прежнему в Хабаровске.
Лицо Линника озарилось широкой счастливой улыбкой.
; Витюша! Да ты под счастливой звездой родился! На черта тебе ехать в этот Нижний? Тебе надо ехать в Хабаровск! Что ж ты сам ко мне не пришел? Разве мы не друзья?
Я пожал плечами:
- Мои проблемы, мне их и решать. В Хабаровске, к сожалению, нет подходящего института.
; Это раньше не было, а теперь есть. Уж десять лет как там функционирует институт материаловедения. У них были всякие пертурбации, а сейчас им позарез нужен замдиректора по науке, желательно доктор. Квартиру дают, представляешь? - Линник с восторгом посмотрел на меня, словно это он сам давал мне квартиру.
; Не представляю.
; Я и говорю: под звездой ты родился! Я бы сам поехал! Если бы было на кого отдел оставить.
В последнее заверение я, конечно, не поверил, но информация о хабаровском институте прозвучала весьма заманчиво.
; А что это за материаловедение?
; Да какая тебе разница! - воскликнул Линник. - Квартиру дают! Что такое материаловедение? Изучение разных материалов! Мы тут кремний изучаем, они там металлы всякие, керамику, еще Бог знает что... Тебе, с твоим моделированием, какая разница, какие атомы в компьютер загонять? Главное, им замдиректора нужен, они мне уже плешь проели! - Он с чувством похлопал себя по просторной лысине. - В общем, если ты не против, я звоню в Хабаровск, а через неделю я туда еду и беру тебя с собой. Посмотришь институт, посмотришь квартиру и решишь окончательно.
; А что тут решать? - пожал я плечами. - Мне все равно надо куда-то ехать. А Хабаровск, наверное, идеальный вариант. Так что я заранее на все согласен. Только вот не знаю, справлюсь ли с замдиректорством. Из меня администратор, сам знаешь, какой.
; Справишься! Институт крошечный, человек сорок всего, как наш отдел. Директор — добрейший, душевный дядька, и помощницы у него — две славные девки. В общем - малина!
; Ладно! - Я с трудом сдержал глупую, счастливую улыбку. - Звони этому дядьке, я согласен.
Вернувшись в свой кабинет, я сразу же позвонил Люш, на ее рабочий телефон.
; Ты меня словно из гроба вынимаешь! - нежным голосом проворковала Люш в ответ на мое сообщение. - Я так люблю тебя, Тич!
Уж и не знаю, с чем можно сравнить ту радость, какую я испытал, услышав эти слова. Разве что с радостью пушкинского королевича Елисея, когда тот увидел пробуждение своей Людмилы. Чувство многолетней вины перед Люш не оставляло меня ни на минуту, и я был готов на все, чтобы заслужить ее прощение. А уж во внезапно появившейся возможности переехать в Хабаровск, оказаться рядом с ней, вообще привиделся мне промысел Божий, хотя верующим я себя и не считал.
Через несколько дней Надя улетела в Японию, а на следующий день я поехал в Хабаровск; Витя Линник уехал туда накануне. Ольга задумалась, но ничего не сказала.
Люш встретила меня ослепительной улыбкой и сиянием счастливых глаз.
; Ах, Тич! - воскликнула она, бросаясь мне на встречу. - Как я соскучилась по тебе! Как я тебя хочу! Меня всю трясет, так я тебя хочу!.. Поедем прямо сейчас, у меня есть пустая квартира...
; Но, Люш... Мне надо в институт,.. - пробормотал я растерянно. - Меня там ждут...
; Подождут еще два часа, - невозмутимо возразила она. - За два часа мы управимся.
Квартира оказалась однокомнатной, на вид почти не жилой, что-то вроде того московского обиталища, в котором состоялась наша предыдущая встреча. В два часа мы уложились с трудом, а потом я отправился знакомиться с институтом.
Прямо в коридоре, я встретил Линника, который, стоя у раскрытой двери какого-то кабинета, радостно замахал мне рукой:
; Давай сюда! Где ты пропал? Мы два часа тебя как ждем!
В кабинете я увидел двух дам приятной наружности и примерно одинакового, постбальзаковского возраста, с пышными прическами (одна брюнетка, вторая блондинка). Брюнетка, Любовь Марковна Буре, оказалась ученым секретарем института, блондинка, Татьяна Георгиевна Окунева, - заместителем директора. «Так, значит, замдиректора у них уже есть! - отметил я про себя, внимательно приглядываясь к блондинке. - Вместо нее что ли меня хотят поставить, или вторым замом? Однако, интрига!». В разговоре тут же выяснилось, что Татьяна Георгиевна не доктор, а всего лишь кандидат, и это слегка прояснило ситуацию, но не до конца. Впрочем, Линник тут же предложил идти к директору и там уже обо всем конкретно поговорить. Дамы двинулись вместе с нами.
Кабинет директора находился рядом, через дверь, однако компания не останавливаясь прошла мимо и бодро двинулась дальше по коридору.
- Анатолий Кузьмич не любит сидеть в этом кабинете, - пояснила на ходу Любовь Марковна. - У него есть отдельное, как он говорит «гнездышко», где он может спокойно заниматься научной работой.
Я уже знал, что директора зовут Анатолий Кузьмич Белотуров, что лет ему около шестидесяти пяти, родился где-то здесь, в Хабаровском крае, учился и работал на Украине, а лет пятнадцать назад, на излете советской власти, был приглашен для организации в Комсомольске-на-Амуре института технического профиля. Почему в Комсомольске, а не в Хабаровске? Потому что в Комсомольске имелись два могучих технических предприятия — авиационный и судостроительный заводы. Однако в «городе юности» Белотуров отчего-то не прижился и, оставив там созданный им Институт машиноведения, перебрался в краевой центр, где создал другой институт — материаловедческий. Могучий, в общем, дядька!
Директорское «гнездышко» оказалось уютным кабинетом, с огромным столом, почти беспорядочно заваленным бумагами и книгами, с высокими шкафами, за стеклами которых стояли потемневшие от времени (или от пыли) книги, с высоким и объемистым креслом. В кресле восседал такой же объемистый, чем-то похожий на ручного медведя, покладистого вида человек, одетый в белый рабочий халат. Это и был Белотуров. Линник представил меня, и все вошедшие уселись на мигом возникшие из соседней комнатки стулья.
- Наслышан, наслышан! - с добродушной улыбкой произнес директор. - Виктор Сергеевич говорил, вы занимаетесь расчетами электронной структуры... У нас в институте, к сожалению, никто этим не занимается, но я всегда считал, что понять свойства материалов без знания электронной структуры не возможно. В Киеве, в институте, где я работал, целый отдел занимался электронной структурой — и теоретически, и экспериментально... Кстати, может, вы слышали такое имя — Леонид Прутко?
- Конечно, слышал, - охотно ответил я. - И не только слышал: встречался с ним пару раз, на конференциях.
- Так это мой друг! - воскликнул Белотуров, еще более оживляясь. - Когда я бываю в Киеве, я всегда у него останавливаюсь. Блестящий теоретик!
Тут подала голос ученый секретарь (как я позже понял, она «по-совместительству» играла в институте роль сестры-хозяйки):
- Анатолий Кузьмич! А не пора ли нам угостить гостей обедом?
- Вашими устами, Любовь Марковна, как и устами ребенка, всегда глаголет истина! - отозвался директор и первым поднялся с кресла. - У меня тут, к сожалению, тесновато, поэтому мы накрыли стол в моем главном кабинете.
Дамы, сидевшие ближе к выходу, тоже вспорхнули со стульев и поспешили к двери, а за ним двинулись остальные.
- Вообще-то, главным я считаю именно вот этот кабинет! - Белотуров обвел руками окружающее его пространство. - Здесь я занимаюсь наукой, пишу статьи, монографии... А там только подписываю приказы.
- Счастливый вы человек! - с грустинкой на лице и в голосе произнес Линник. - Имеете время и место для самостоятельной работы. Я лично об этом могу только мечтать. Свистопляска с утра до вечера!
Однако я уже обратил внимание на отсутствие на столе директора компьютера, и это показалось мне странным. В наше время трудно представить научного работника, не пользующегося компьютером — хотя бы для оформления рукописей. Если у них по всему институту такая картина, подумал я, мне здесь будет грустно. Это даже не вчерашний день, а позавчерашний.
Стол был уже действительно накрыт и накрыт неплохо. Имелись там и жареные куры с рассыпной картошечкой, и два вида солено-копченой лососины, и бутерброды с красной икрой, и грибочки, огурчики, помидорчики домашнего приготовления, и три-четыре вида ветчины. И разумеется — бутылочка пятизвездочного коньяка «Белый аист», а также две бутылки вина — белого и красного — на любителя. Для хозяина стола был приготовлен отдельный напиток — яблочный сок. Оказалось, что он ничего другого не пьет, поскольку, как он сам сказал с некоторой грустной гордостью, «свою цистерну уже выпил».
- Ну, первую, как полагается, за знакомство, за ваш приезд, Виктор Андреевич! - поднял свой стакан Анатолий Кузьмич. - Я надеюсь, что вы не передумаете и станете полноправным членом нашего коллектива.
Я заверил, что не передумаю, и добавил, что приехал, чтобы здесь работать и жить.
- А я могу добавить, - подал голос Линник, - что знаю Виктора Андреевича очень давно, и это человек. на которого можно положиться. При всей моей любви к Хабаровску и ко всем присутствующим, мамой клянусь, ни за что бы его вам не отдал, если бы он сам не захотел.
- А почему, если не секрет, вы захотели в Хабаровск? - Татьяна Георгиевна вперила в меня яркие голубые очи.
Тут я несколько смутился, но Линник пришел мне на помощь.
- Шерше ля фам! - с банальной важностью пояснил он, а Белотуров поднял вилку с наколотым на нее маринованным грибочком и продекламировал:
- «О женщины! Исчадье крокодила имя вам!..»
На что Любовь Марковна с шутливой гневностью топнула полной ножкой и воскликнула:
- Анатолий Кузьмич! Как вы можете! При дамах!..
- К присутствующим сие не относится! - с широкой улыбкой заверил директор и тут же предложил выпить за Виктора Сергеевича, который дружески опекает институт с самого момента его возникновения, и вот привез им своего коллегу и товарища, оторвал, можно сказать, от сердца. Все посмотрели на Линника, а тот поднял свою стопку, наполненную коньяком, и, скромно потупившись, попытался сделать алаверды:
- А я бы хотел выпить за ваш маленький, но сплоченный коллектив, и за его мудрого руководителя.
- Это еще успеется! - остановил его Белотуров. - А сейчас мы пьем за вас! И за наше тесное сотрудничество!
Потом пошли другие тосты, и голова у меня понемногу поплыла. «Бог с ним, с материаловедением! - мысленно говорил я себе, переводя взгляд с блондинки на брюнетку, а с Виктора Сергеевича на Анатолия Кузьмича. - Освоим как-нибудь. Не боги горшки лепят. Куплю себе «компутер» помощнее и буду чего-нибудь моделировать».
Меня больше интересовала квартира, хотя о ней я пока не заикался, полагая, что раз уж пообещали, то дадут. О квартире заговорил Линник, который, видимо, чувствовал свою ответственность передо мной: сосватал в Хабаровск - покажи товар лицом!
Белотуров вызвал председателя профкома, хлопца лет тридцати, одетого в новенький, с иголочки костюм, с хорошо подобранным галстуком. Хлопца звали Сергей Витальевич Почкин, он недавно защитил кандидатскую диссертацию. Почкин предложил проехать, посмотреть квартиру. Втроем (третьим был конечно Линник) мы взяли директорскую «волгу» с таким же объемистым, как и директор, водителем по имени Слава, и поехали в сторону центра города.
- Я живу в этом же доме, - пояснил по дороге Почкин. - Дом строился на деньги Академии, и квартиры получали, в основном, сотрудники институтов, хотя часть пришлось отдать городу. Белотуров тоже получил там квартиру, и еще несколько наших.
- А давно сдали дом? - поинтересовался я.
- В прошлом году. Но квартиры были совершенно никакие, абсолютно без отделки, так что половина народу до сих пор там не живет, занимается ремонтом. Да вы сами увидите.
- Я видел, - поддакнул Линник, оборачиваясь с переднего сидения. - Обалдеть! В советские времена такое было невозможно! Ни выключателей, ни розеток, ни кранов!.. Про сантехнику и говорить нечего. Голые стены!
- Стены — это тоже неплохо, - примирительным тоном возразил я, еще не в состоянии критически, без эйфории, отнестись к тому факту, что еду смотреть свою квартиру, свалившуюся на меня невесть откуда. - Особенно, если над ними есть крыша.
Дом стоял в двух кварталах от так называемой «красной линии», на которой находились здания мэрии, педуниверситета, музыкального театра и прочих достопримечательностей. Сложенный из добротного красного кирпича, он имел десять этажей и пять подъездов, а также отдельный, весьма уютный дворик.
- Мы с вами будем в одном подъезде, - продолжал свою роль гида молодой председатель профкома. - У меня квартира на шестом этаже, а у вас на девятом.
- Лифт работает? - поинтересовался Линник.
- Работает! - успокоил Почкин. - Недавно пустили. А то, конечно, были проблемы.
- Ну, это обычное дело в новых домах, - заметил я. - Я как-то другу в Москве помогал переезжать, так натаскались с мебелью на двенадцатый этаж!
Тут и Слава-водитель подал голос с добродушным смешком:
- Мы тоже натаскались, когда Анатолий Кузьмич переезжал! Хотя у него квартира, слава Богу, на четвертом.
Слава остался в машине, а мы поднялись на лифте на девятый этаж. Сергей открыл простеньким плоским ключом черную металлическую дверь, на которой была начертана мелом цифра «107», и вошел в нежилой полумрак. Мы с Линником последовали за ним.
Я сразу ощутил специфический запах цементной пыли. Пыль лежала под ногами, перемешанная со строительным мусором, пылью были покрыты грубо оштукатуренные стены и плиты потолочных перекрытий.
- Шикарная квартира! - донесся до меня голос Линника, быстро прошедшего куда-то внутрь. - Какой широкий коридор! Какая лоджия! Сам бы жил!..
Я пошел на его голос, осматриваясь. Действительно, если абстрагироваться от полного отсутствия того, что раньше называлось отделкой, а теперь ремонтом, то квартира была на редкость хороша. Во-первых, она оказалась двухкомнатной! Как-то получилось, что до сих пор никто (ни Линник, ни Белотуров, ни тот же Почкин) не упомянул, что мне предлагают двухкомнатную квартиру, а сам я даже и не сомневался, что речь идет, конечно же, об однокомнатной. Один человек, одна комната, как еще иначе может быть в совковом нашем обществе, и это еще в лучшем случае... Во-вторых, планировка была весьма нестандартная. Во всяком случае, она сильно отличалась от знакомой мне планировки хрущевских и брежневских квартир. В коридоре можно было ездить на велосипеде, в прихожей — ставить пианино, в кухне — устраивать приемы на восемь персон, а к кухне была пристроена еще и крытая лоджия, устроенная на манер веранды. Кроме лоджии в квартире имелся еще и длинный балкон — вдоль обеих жилых комнат, выходящий на тихую улочку.
- Квартира действительно шикарная, - согласился я. И обращаясь к Сергею, спросил:
- И что, можно будет сразу получить ордер?
- Ну, с ордерами у нас не все просто, - заметно смутившись, ответил тот. - Мы тут почти все без ордеров пока живем.
- Это как же? Разве такое возможно?
- Сейчас все возможно. Мы вам подготовим выписку совместного решения профкома и дирекции, и с этой выпиской вы пойдете в ТСЖ...
- ТСЖ — это что?
- Товарищество собственников жилья. Это прямо у вас над головой, на десятом этаже, председатель Скворцов Иван Анатольевич. У него есть паспортистка, она вас пропишет. И можете жить! Конечно, когда ремонт сделаете. А ордером надо потом отдельно заниматься. Сейчас, с этой приватизацией, все непонятно. Кое-кто уже получил ордера, но когда их спрашиваешь: «Как?», начинают темнить. Ну, я думаю, этот вопрос решится, здесь большинство в таком же положении.
- Ну, да, конечно, - согласился я. - Главное, чтобы прописка была. А ключ... Вы можете мне прямо сейчас дать ключ?
Молодой человек кивнул и достал ключ из кармана:
- Без проблем! Этот замок все равно гвоздем можно открыть.
«Гвоздем не гвоздем, - подумал я, опуская ключ в свой карман, - а все-таки символ. Будет что Люш предъявить, не одни только слова».
- Ну, тогда я пойду, - сказал Почкин. - Вы уж сами квартиру закройте. - И направился к выходу.
- Что тут закрывать? - усмехнулся я. - Тут даже мыши не на чем повеситься!
- Дареному коню в зубы не смотрят! - бодро улыбнулся Линник. - Сделаешь ремонт, тебе весь Владивосток будет завидовать.
- Это ж сколько денег надо! Где я их возьму?
- Да ты же в Германии марок настрогал! - Витя посмотрел на меня удивленно.
- На те марки Ольга уже лапу наложила. Ты, мол, свою долю уже проел и прогулял. Да, ладно, как-нибудь обойдусь. Вот только зачем мне две комнаты? Может, у них однокомнатные есть?
Линник вытаращил глаза:
- Ты что, совсем опупел? Ты доктор наук, тебе по статусу положено. А подруга твоя что скажет, когда ты ее в однокомнатную приведешь? Денег на ремонт я тебе дам, отдашь, когда сможешь. И еще что-нибудь придумаем. На полставки тебя оставлю, будешь для нас расчеты делать... Ну, придумаем что-нибудь. Сейчас-то ты куда? К ней?
- К ней, - кивнул я.
- Это правильно. Но завтра с утра, будь добр, подскочи в институт. Я хочу, чтоб они показали тебе все лаборатории, а заодно и сам посмотрю, под шумок. Есть у меня насчет них кое-какие соображения, но пока не хочу афишировать.
Этот вечер мы с Люш начали в ресторане, а закончили в постели, в уже знакомой мне квартирке. Однако на ночь Люш не осталась.
- Я с сыном живу! - пояснила она. - У нас с ним уговор: ночевать дома. Не хочу подавать дурной пример.
Это мне не очень понравилось. Мне казалось, что менять жизненный уклад и привычки надо бы не только мне, но я ничего не сказал, решив, что лошадей гнать не следует, все придет само собой, Люш должна созреть и сама понять ситуацию.
Следующий день прошел как в полусне. Меня водили по каким-то комнатам, показывали какие-то станки и приборы, рассказывали о непонятных технических и химических процессах, знакомили с людьми, лица и имена которых я тут-же забывал... Обедали на этот раз не в кабинете директора, а ресторанчике со смешным названием «Китайский самовар». Ничего китайского я там не углядел, да и самовара не увидел, но накормили неплохо. Смутило только, что внести свою долю в оплату обеда мне не дали. Татьяна свет Георгиевна, которая блондинка, пояснила, что все уже оплачено. Линник отнесся к этому как к должному, так что и я перечить не стал.
После обеда Линник поехал куда-то по своим делам, а Почкин вызвался показать город, тем паче, что у него была своя машина — видавший виды «жигуль». По сравнению с Владивостоком город выглядел гораздо более спокойным и зеленым, и конечно — куда как более равнинным. Первым делом съездили к мосту через Амур — главной достопримечательности Хабаровска. Главная она не потому, что мост такой уж замечательный (хотя и внушительный, на два километра), а потому что запечатлен он на пятитысячной купюре и тем известен всем россиянам. На той же купюре можно лицезреть горделивый памятник графу Муравьеву-Амурскому, отцу-благодетелю Дальнего Востока (российского, естественно). Сей памятник также был нами посещен, а от его подножия и амурские волны были запечатлены в моей памяти и в фотоаппарате.
В половине шестого я отпустил Сергея и, сориентировавшись на местности, отправился на явочную квартиру, ключи от которой Люш мне дала. Любимой женщины там еще не было. Я снял пиджак и прилег на жалобно всхлипнувшую подо мной железную кровать и задумался: «Пока все идет хорошо!..» И вспомнил того парня из американского анекдота, который произносил эту же фразу, пролетая мимо шестнадцатого этажа. Дочери еще ничего не знают. Мне еще предстоит объясняться с ними. Как я буду это делать? Как объясню, как оправдаюсь?..
Люш появилась в четверть восьмого.
- Извини, Тич, я задержалась! - воскликнула она с порога вместо приветствия. - Жаль, что на постель у нас времени уже нет. Но на поезд мы успеем, не волнуйся, здесь ехать двадцать минут. Даже на автобусе!
- Давай уж на такси, - возразил я, представив себе многолюдье автобуса. - Тут неподалеку есть стоянка.
Уже в машине Люш встрепенулась.
- Слушай! Я вчера забыла тебя спросить... Квартиру тебе действительно дают? Это не блеф?
- Еще какой не блеф! - ответил я и торжествующе вынул из кармана ключ. - Девятый этаж, на улице Московской!
- О! - Она подняла брови. - Я знаю этот дом. Там рядом сауна, мы ходим туда с девочками.
- С какими еще девочками?
- С подружками. Я тебя с ними познакомлю. Классный дом! Элитный.
- Ну, насчет элитности я не знаю. Но две комнаты!
- Две комнаты! - Люш развернула ко мне удивленное лицо. - Склифосовский! За что это тебе такой подарок?
- Моя фамилия Зелинский, - ответил я с легкой обидой. - Она звучит ничуть не хуже.
- Ну, ладно, не обижайся! Это я так, по привычке. Шибко умный — значит, Склифосовский. Так за что же? Неужели всем докторам наук нынче дают такие квартиры?
Я пожал плечами:
- Наверное, нет. Мне повезло. Дважды повезло: и работа нашлась в одном с тобой городе и квартира. Судьба, наверное.
- Ну-ну! - улыбнулась загадочно Люш. - Но ты не забывай, что я тебе сказала: мне нужно два года на принятие решения.
- Я не забываю, - ответил я, и мне сразу стало грустно.
Дома, во Владивостоке, меня ожидал сюрприз. Едва переступив порог, я наткнулся на торжествующий взгляд жены.
- Я все поняла! - объявила Ольга, даже не дав мне поставить на пол портфель и снять плащ. - Это она! Это опять она! Конечно, ты поддерживал с ней отношения все эти годы!..
- Ты о чем? - не поддаваясь на провокацию, как можно безразличнее спросил я, проходя в ванную, чтобы умыться с дороги.
- Ты прекрасно знаешь о чем! - Ольга двинулась за мной следом. - Не было никакой женщины в Германии! Ты все придумал! Просто она, твоя Люшка-шлюшка, опять тебя задурманила, и ты опять закусил удила!..
- А что, Юли дома нет? - Я обернулся и выразительно посмотрел на супругу.
- А хоть бы и была! - усмехнулась она. - Я девочкам давно все рассказала! Они все знают!
- Что, и Надя? - Я мгновенно вспомнил грустные глаза средней дочери при расставании в аэропорту. - Но мы же договаривались!
- Молчал бы! Он мне будет лапшу вешать, а я должна с ним договоры соблюдать! Ну, признайся! Это она? Ведь это к ней ты ездил сейчас в Хабаровск?
- Я ездил с Линником, помогал ему проверять институт. Можешь его спросить.
- Но она ведь в Хабаровске живет?
- Это не твое дело!
- Ага! Значит, рыльце в пуху! Между прочим, перед дочерьми ты как раз достойнее бы выглядел, если бы рассказал о ней. Как никак старая любовь! Папа-романтик! А с этой выдумкой ты выглядишь идиотом! Только не забывай: из-за этой твари и сын наш погиб. Твой сын! Как ты сможешь с ней жить после этого?
«В логике этой женщине не откажешь, - внутренне согласился я. Если бы не обещание, которое я дал Люш, я и не стал бы ничего придумывать. Рано или поздно придется сказать правду, но пока что я этого делать не буду. Только причем тут наш сын? Все готова в кучу смешать!»
- Единственное в чем я могу тебе признаться, - сказал я, - это в том, что ездил в Хабаровск не только для ради Линника. Я уже говорил, что собираюсь куда-нибудь уехать, и проблема только в том, чтобы найти работу... Так вот, мне предложили работу в Хабаровске. Там есть институт близкого профиля, и им нужен замдиректора.
Ольга посмотрела на меня изучающе. Я постарался сделать лицо как можно более непроницаемым.
- А где ты будешь там жить? У нее?
- Для начала в служебной квартире, а дальше будет видно. Возможно, и в другой город переберусь.
- Ну, насчет другого города сказки не рассказывай. Ясно, что Шлюшка твоя в Хабаровске обитает, и никуда ты от нее не уедешь, веревки она из тебя будет вить, вот увидишь! Ладно, черт с тобой! Живи, как хочешь, только имей в виду: девочки всегда будут на моей стороне! Любую ситуацию можно описать по разному, а я опишу так, как мне выгодно! Что я им внушу, то они и будут думать! Честно говоря, мне тебя даже жалко. Я как жила, так и буду жить, а вот тебе на старости лет придется все начинать с нуля. Ну, держись, дорогой! Сам сделал выбор! Обратно не просись! На этот раз не приму.
- Да уж не попрошусь, - тихо ответил я, но стало мне отчего-то тревожно.
На шестом десятке начинать с нуля действительно непросто. Особенно, когда с личной жизнью полная неопределенность. Однако стариком я себя пока не чувствовал. Руки-ноги целы, сердце-почки-селезенки и прочие внутренние органы функционировали нормально, и даже в очках, почти неизбежном спутнике возраста, я не нуждался. И как мужчина я чувствовал себя еще вполне, и если бы Люш рискнула и захотела бы родить от меня ребенка, я был бы этому очень рад. Как специалист я тоже был вполне в себе уверен и не сомневался, что в хабаровском институте сумею стать полезным — в первую очередь как научный работник, а уж какой из меня получится администратор — это покажет время.
И вот это событие состоялось — я уволился, выписался из квартиры и переехал в Хабаровск. В первый же день по приезде, отметившись в институте и расписавшись в приказе о зачислении, я созвонился с Люш и поехал вместе с ней на улицу Московскую. Квартирой Люш была ошеломлена. Она не обратила никакого внимания на бетонную пыль и отсутствие электророзеток и водопроводных кранов (по ее мнению, это было совершенно нормально), но простор коридора, прихожей и кухни ее покорили с первого взгляда. Увидев же примыкающую к кухне огромную веранду, она просто ахнула.
- Ну, Тич! Кто-то там, наверху... - она выразительно подняла указательный палец к небесам, - за тебя очень сильно похлопотал. Так просто такие подарки люди не получают! - И мне даже показалось, что любимая женщина не слишком обрадована наличием у меня (где-то там, наверху) сильной поддержки. Не заслужил я, с ее точки зрения. - Ну, ладно, так уж и быть, окажу и я тебе гуманитарную помощь, - продолжала она тоном как можно более небрежным и легким. - Возьму на недельку отпуск и приложу к твоей квартирке ручки и ножки. Ты ведь без меня ни магазинов строительных не найдешь, ни сделать ничего не сумеешь. Склифосовский!
- Зелинский! - терпеливо поправил я ее, уже поняв, что поправлять придется часто. - Но я бы хотел, чтобы это была и твоя квартирка. Поэтому, будет хорошо, если ты действительно подключишься, и мы будем делать все так, чтобы тебе нравилось. Чтобы тебе захотелось здесь жить.
- Здесь темновато! - мотнула головой Люш. - Солнце бывает только рано утром. Придется все время жечь электрический свет.
- Это не самое главное, - возразил я. - Главное, что мы с тобой в одном городе.
- Ну, это само собой! - Она иронически улыбнулась. - А где ты собираешься обитать, пока не сделаешь ремонт? - Я посмотрел на нее растерянно. - Ага! - Иронии в ее улыбке стало еще больше. - Конечно же, Люш должна и об этом позаботиться. Ладно, поживешь пока в той квартире, которая тебе уже знакома.
- В принципе, я смогу поселиться здесь довольно скоро, - еще раз заглянув в кухню, заверил я. - Достаточно поставить кран с раковиной и хотя бы одну розетку и лампочку с выключателем. Это можно сделать за пару дней, а живя здесь, я смогу заниматься ремонтом дальше.
- Ну, такая спешка ни к чему. Будем настраиваться на две недели. Но тянуть тоже не стоит, поэтому предлагаю пойти прямо сейчас в ТСЖ, поискать сантехника и договориться с ним об установке унитаза. Сдается мне, что этот прибор в квартире важнее даже крана и лампочки. У тебя деньги-то есть?
- Есть! - поспешно заверил я. - Линник дал взаймы.
- А что, супруга твои карманы уже обчистила? - с усмешкой спросила Люш. И поняв, что этот вопрос — риторический, добавила снисходительно: - Ладно, свои люди — сочтемся. У меня тоже есть заначка.
Сантехника мы нашли без труда и отправились покупать унитаз, каковой в этот же вечер был смонтирован и подключен. Водопроводный кран я установил сам: вопреки мнению любимой женщины я умел работать руками, а нужные инструменты прихватил из Владивостока. Сложнее оказалось с электричеством. Квартира была отключена от домовой сети, и подключить ее мог только официальный электрик ТСЖ, а официального электрика в ТСЖ не имелось. Его обязанности исполнял сам председатель Скворцов, неуловимый Иван Анатольевич. Но это для меня он был неуловимый. Люш быстренько выведала у паспортистки, где тот живет, отправилась к председателю на квартиру, с ослепительной улыбкой оторвала его от тарелки с борщом, и через полчаса все лампочки в квартире сияли, испуганно освещая серые стены и цементную пыль.
Излишне пояснять, что всю первую неделю я в институте не появлялся. Все понимали (а у директора я отпросился официально), что мне понадобится время хотя бы на минимальное обустройство своей жизни. Но однажды я встретил во дворе дома Белотурова: он вылезал из привезшей его с работы машины, а мы с Люш как раз несли из очередного магазина очередные стройматериалы.
- Я смотрю, вы обживаетесь, - с добродушной улыбкой произнес Белотуров. - Ох, нелегкое это дело! И недешевое. Лично я двадцать тысяч долларов потратил. Старую квартиру продал и потратил.
- Ну, мне продавать нечего, я все делаю по-минимуму, - как можно беззаботнее ответил я.
- А вы не могли бы в понедельник подойти в институт? - спросил директор. - Надо кое-что обсудить.
- Ну, конечно! Обязательно! Пора уже и начать работать, - с виноватым видом ответствовал я.
- Если хотите, можете со мной на машине поехать, - предложил Анатолий Кузьмич. - Слава за мной к восьми подъезжает.
- Да мне это не слишком удобно. - Я политесно улыбнулся, перекладывая из руки в руку тяжелую сумку. - Я пока живу по другому адресу.
Анатолий Кузьмич посмотрел на мою красивую спутницу и понимающе кивнул:
- Ну, до понедельника!
На том и мы расстались.
- Что ж ты меня своему Троекурову не представил? - с ласковой язвочкой в голосе поинтересовалась Люш, когда мы вошли в подъезд.
«Белотурову!» - хотел я поправить озорницу, но не стал. Решил, что, наверное, она не так уж далека от истины. Директор действительно сильно смахивал на классического русского барина. И подумал, что пора, пожалуй, переселяться. Тогда и на работу будет удобно ездить.
Мы вошли в лифт.
- А кстати, - спросил я, глядя в ее прекрасные глаза, такие близкие и сияющие, - эта квартира, в которой я ночую... Чья она? Ты платишь за нее?
Люш едва заметно усмехнулась.
- Если честно, Тич, то это моя квартира. То есть, квартира Гены. Он мне ее оставил, чтобы я сдавала. Там должны были поселиться люди, но я попросила, чтобы они подождали.
Лифт остановился на девятом этаже, дверцы открылись.
- Это квартира твоего мужа? - переспросил я, не двигаясь с места.
- Да! Ну и что? - Люш обдала меня холодным, почти ледяным взглядом. - Я же не возмущаюсь тем, что ты носишь рубашки, купленные твоей женой. Хотя их давно пора выкинуть за ветхостью. А лифт сейчас закроется!
Я вышел из лифта на лестничную площадку, такую же темную и цементно-серую, как и квартира.
- Я сегодня же переезжаю сюда.
- И на чем же ты будешь спать? - спросила Люш, выходя следом и обнимая меня за плечи. - И на чем мы с тобой будем заниматься любовью?
Я открыл дверь в квартиру и вошел, включая свет в прихожей. За неделю здесь мало что изменилось. Два крючка для одежды, электророзетка, старый железный стул, принесенный с ближайшей свалки... Мусор, конечно, был выметен, а цементный пол пропитан олифой. Люш в первый же день сказала, что надо чем-то его пропитать, прежде чем укладывать линолеум. От кого-то она слышала, что люди используют жидкое стекло. На поверку жидкое стекло оказалось обыкновенным силикатным клеем, который впитывался в цемент, как весенний ливень в пески Кара-Кумов, застывая на поверхности тонкой коркой, хрустящей и крошащейся под ногами. Толку от него не было никакого, и я переключился на испытанную дедовскую олифу, материал более дорогой, но и более надежный.
Кроме унитаза и железного стула в квартире уже имелись ванна, эмалированная раковина на кухне и старая, видавшая виды табуретка, принесенная Люш из дому.
- У меня есть спальный мешок, - сказал я. - Сниму с петель какую-нибудь дверь, положу на кирпичи и буду спать. - Вопрос о занятиях любовью я решил пока замолчать.
- Тебе будут нужны холодильник и электроплитка, - заметила Люш. - Ладно, я как раз покупаю новый холодильник, старый привезу тебе. И плитку какую-нибудь найду, потом купишь нормальную.
- Купим! - поправил я. - Кухне нужна хозяйка! Уж для кухни я точно ничего покупать без твоего одобрения не стану.
- Ладно, - согласилась она. - Одобрить или не одобрить — это мы всегда пожалуйста! Но как на кухарку на меня не рассчитывай. Я это дело терпеть не люблю. В общем, давай завтра займемся холодильником. Заодно и с моим сыном познакомишься: Володя будет дома.
Сообщение о том, что завтра я познакомлюсь с сыном любимой женщины, застало меня врасплох, и хотя в устах Люш оно прозвучало буднично и как бы между прочим, я мог догадаться, что и для нее это не проходное событие. Ей конечно не безразлично, как встретятся и какое впечатление произведут друг на друга два ее любимых человека.
- Он знает что-то обо мне? - спросил я.
- Конечно! В общих чертах, разумеется. В том числе и о том, что ты здесь и приехал ради меня.
- И как он к этому относится?
- Сказал, что это мои проблемы. И что он всегда будет на моей стороне.
- Хороший мальчик! Где он учится?
- В Академии экономики, на менеджера.
- О, это волшебное слово — менеджер! - Я не удержался от усмешки. - Людей учат управлять чем угодно: хоть электростанцией, хоть молочной фермой... Неужели такое возможно?
- Не умничай, Склифосовский! - Люш посмотрела строго. - Твой Троекуров на директора тоже не учился.
- Вот именно. Он стал директором, потому что был специалистом. А как можно управлять чем-то, не будучи в этом специалистом?
- Запомни, Тич! - Лицо Люш стало еще более строгим. - Я люблю тебя. Но прежде всего я люблю себя. Потом идет мама, потом Вовка. Ты в самом конце. Так что не трогай моего сына!
- Но ты сама хочешь нас познакомить!
- Хочу. Но не для того, чтобы ты смотрел на него, как на придурка. Между прочим, сейчас как раз время менеджеров, если ты еще не понял.
Она жила почти в центре, на первом этаже панельного, пятиэтажного дома. Фактически, это была типичная хрущевка, с крошечной прихожей, узким коридорчиком и кухней, в которой едва помещались холодильник и столик на двоих, ну максимум, на троих. Комнат было две, но назвать их сильно светлыми язык не поворачивался, поскольку их окна затенялись тополями, дружно разросшимися вдоль дома.
Из большой комнаты вышел красивый юноша с густой черной шевелюрой.
; Володя, это Виктор Андреевич! - представила меня Люш.
- Здравствуйте! - сказал Володя и протянул руку. Я пожал ее — тонкую, но сильную — и юноша вернулся к себе, а мы вошли в другую комнату, меньшую по размеру. Там имелись низкая тахта со стенным светильником, туалетный столик с зеркалом и платяной шкаф. На стене висел большой портрет в золоченой багетной раме, написанный маслом. Портрет изображал хозяйку этого будуара, в голубом шелковом платье, с открытыми покатыми плечами, смотрящую на зрителя чуть вполоборота, с достоинством но и с нежностью. Сходство с оригиналом было бесспорным, чувствовалась рука хорошего мастера. Впрочем, точности ради, следует сказать, что художник чуть-чуть польстил натуре и слегка удлинил шею, но разве это не право художника? Разве и мы в своей душе и в своем сердце не преувеличиваем достоинства любимых и не преуменьшаем их недостатки?
- Кто это тебя так? - спросил я.
- Есть тут у нас одна художница, лучший в городе портретист, - с гордостью пояснила Люш. - Гена перед отъездом сделал мне подарок.
- Дорого, наверное? - Мне стало чуть муторно. На каждом шагу этот Гена!
- Да, уж не дешево! Но я не интересовалась, Гена заплатил.
- Похоже, он тебя очень любит.
- Да, - легко согласилась она. - Очень.
Повисло молчание, было лишь слышно, как из комнаты Володи доносится ритмичная музыка. Люш качнулась в такт этой музыке, повела бедрами и обняла меня за талию:
- Не хмурься! Ведь я люблю тебя, а не Гену. Пойдем на кухню! Я тебя накормлю, а заодно холодильник посмотришь. – И пояснила: - Мы с Вовкой уже поели.
Она была одета в короткий домашний халатик, который почти не скрывал ее прелестей, и я, не удержавшись, привлек ее к себе и поцеловал в полные, сладкие губы. Она не сопротивлялась, не делала строгие глаза (мол, сын за стенкой, вдруг войдет), но через несколько секунд выскользнула из моих объятий и, взяв за руку, повела на кухню.
Завтрак состоял из котлет с картофельным пюре, салата из огурцов и помидоров, сыра, ветчины и чая. К чаю было подано печенье. Холодильник «Бирюса» оказался довольно старым, ему было лет пятнадцать, а то и все двадцать, но сохранился он неплохо и мог исправно прослужить еще лет несколько. Памятуя, что дареному коню в зубы не смотрят, я его, конечно же, одобрил. На холодильнике стоял маленький телевизор, и Люш, войдя в кухню, сразу же его включила, и пока я ел, оттуда лилась бодрая реклама вперемешку с не менее бодрой музыкой.
- Тебе эта «бум-бум-ля-ля-ля!» не надоедает? – поинтересовался я между первой и второй котлетами.
- Нисколько! – с вызовом ответила Люш. – Уж по крайней мере лучше, чем твоя бардовская тягомотина. «Когда мне невмочь переселить беду, когда наступает отчанье…» Повеситься можно!
- А от «ля-ля-ля!» можно стать придурком.
- Тич, я уже тебе сказала: «Если бы у меня была другая жизнь, то и я была бы другой!» Такой, какая я есть, сделал меня ты, ты мой Учитель, так что люби меня такой, какая я есть.
- Ладно, - кивнул я. – Примем это как данность. Ты права! Творец любит все свои творения. Дочерей своих я люблю просто потому, что они мои дочери. Но это не значит, что я не могу их критиковать.
- Лучше это делай молча. Я пока что в твоей критике не нуждаюсь. Ты мной восхищаться должен, а не критиковать.
- Я и восхищаюсь. Ты самая красивая женщина Хабаровска и его окрестностей!
- И только?
- Ну, Люш! Зачем тебе глупые и лицемерные преувеличения? Я люблю тебя и хочу быть с тобой: неужели этого недостаточно?
- Я тоже люблю тебя и тоже хочу быть с тобой, но я тобой, честно говоря, не восхищаюсь.
Я пожал плечами. Я и сам не был от себя в восторге (какой нормальный человек восхищается собой?), так что чего уж возмущаться? Но в шутку сказал:
- Будем надеяться, что у тебя еще все впереди. Или у меня.
В это время в глубине квартиры зазвонил телефон. Люш поднялась со стула и быстро прошла в свою комнату.
- Алло! – услышал я ее негромкий, мягкий голос. – Да, я слушаю… Да, все нормально, мы с Вовкой уже проснулись и позавтракали. Погода хорошая, солнышко. А у вас там как?.. Да так, ничего особенного… Завтра к маме схожу, у нее день рождения. Конечно, передам. И я тебя целую. Я тебя тоже люблю. Пока!
Она вернулась и, отвечая на мой немой вопрос, пояснила:
- Гена! Он всегда звонит по субботам. Собственно, у них там еще пятница. В субботу нельзя: саббат!
- Он, что, такой правоверный еврей?
- Нет, конечно! Но у него там родственники, и вообще. Ладно, Бог с ним! Давай, лучше, делом займемся. Я хочу тебе еще платяной шкаф отдать. Тоже буду новый покупать. Надо его разобрать и перевести заодно с холодильником. Я машину заказала… - Она посмотрела на часы, почти бесшумно тикавшие на стене. – Через час приедут. Так что за работу!
Люш вынесла откуда-то из коридора ящик с инструментами. Я перехватил его и перенес в комнату. Пока я разбирал шкаф, освобожденный ею от одежды, она критически осматривала комнату.
- Вот эту тумбочку еще можно взять и этот столик. На первое время поставишь их на кухне. И будем считать, что мы с тобой квиты.
- Это в каком смысле?
- Ты ведь оплатил мне самолет — в Москву и обратно. Вот я и отдаю тебе холодильник и мебель.
- Ну, ты даешь! - засмеялся я, но смех получился какой-то нервный. - Так мы не договаривались. Я просто оплатил: потому что хотел с тобой встретиться. Потому что у меня были деньги, а у тебя их не было.
- А я просто не люблю оставаться в долгу! - Она посмотрела на меня с вызовом. - А не хочешь брать — катись колбаской! Шучу! Возьмешь, никуда не денешься. Возьмешь ведь?
- Возьму! - угрюмо кивнул я. - Из твоих рук хоть отраву!
- Ну, вот и умница. А завтра с утра мы с тобой съездим на рынок и купим нормальный кухонный стол и стулья.
- Что значит на рынок? – не понял я. – Самодельные, что ли?
Она засмеялась.
- Тич, ты безнадежно отстал от жизни! Ничего самодельного сейчас на рынке не продают. А так же бывшего в употреблении. Рынок сейчас – это челноки с китайским товаром и маленькие частные магазинчики – торговые точки. По воскресеньям там можно купить все очень дешево.
- И даже мебель?
- И даже мебель. Говоришь им свой адрес и удобное время, и они привозят, а оплата по доставке. Очень удобно!
- Но ты же к маме завтра собралась.
- На обратном пути к маме и заедем. Она там недалеко живет.
- Наверное, я должен купить какой-то подарок... День рождения, как я понял.
- Ты сам для нее подарок! - усмехнулась Люш. - Купишь цветы и хватит. Не боишься идти?
Я пожал плечами и, отвернув последний шуруп, бросил отвертку в ящик с инструментами. Шкаф был разобран и превратился в стопку разнокалиберных ДСП-пластин и большого листа фанеры, игравшего роль задней стенки.
- Кто-то еще будет?
- Нет. У нас не принято устраивать посиделки с тостами и мордами в винегрете. Только мы с тобой и будем.
- Сколько же ей лет исполнится?
- Семьдесят четыре. И, представь, она еще работает! Хотела бы я иметь в ее возрасте такое здоровье!
- Завидую тебе! - искренне произнес я. - Моя мама умерла в пятьдесят четыре.
- Соболезную. Отчего же? - Люш посмотрела на него с участием. - Рак?
- Это отдельная история. Как-нибудь потом расскажу.
Тут раздался звонок в прихожей. Это прибыла машина за холодильником.
- О, черт! - спохватилась Люш. - Я же его не освободила!.. Давайте пока с Вовкой доски и тумбочку таскайте, а я холодильник очищу. Володя! - крикнула она сыну. - Помоги Виктору Андреевичу!
- А как же ты будешь без холодильника? - Я вдруг сообразил, что она лишается агрегата, без которого современный человек своей жизни уже не представляет.
- Мне сегодня должны новый привезти, я уже оплатила, - пояснила Люш. - Поэтому я с вами не поеду, буду сидеть и ждать. Ты же знаешь, как у нас действует доставка: «Ждите в течение дня!» Думаю, вы с Володей и без меня справитесь. Заодно, и пообщаетесь.
- А с тобой мы еще увидимся сегодня?
Она посмотрела задумчиво.
- А ты действительно намерен сегодня ночевать в своей квартире?
- Да. Мне там будет комфортнее. И ремонт пойдет быстрее.
- Тогда мы можем и не увидеться. Или приходи сюда.
- Я приду, - пообещал я.
Я не стану описывать перевозку холодильника и доставку его на девятый этаж. (Слава Богу, он прошел в двери лифта, и его не пришлось долго и мучительно транспортировать вверх по бесконечной лестнице). Я также опущу детали вечернего визита к Люш. И уж тем более я не поведу читателя на китайский рынок, за дешевой мебелью. Но вот встречу с матерью любимой женщины я обойти вниманием никак не могу. Тем более, что последняя наша встреча состоялась двадцать пять лет назад и протекала при драматических обстоятельствах, а именно: прямо накануне объявленной свадьбы жених объявил матери невесты, что свадьбы не будет. Известно, что время рубцует многие раны, но далеко не факт, что мать даже через много лет способна простить унижение своей дочери, да и свое собственное. И хотя дочь вроде бы простила и приняла сбежавшего из-под венца незадачливого суженого, мать могла занять гораздо более максималистскую позицию. Поэтому я был готов к самой холодной встрече. Однако, вопреки опасениям, Нелли Григорьевна встретила меня довольно радушно, хотя и несколько сдержанно.
- Это Виктор! - на всякий случай представила меня Люш.
- Да уж мы знакомы! - с едва заметной усмешкой произнесла женщина, принимая мой букет. Ростом она была пониже дочери, но, пожалуй, так же стройна и статна. Кожа ее лица была гладкой, и лишь в уголках глаз расходились лучиками небольшие морщинки, а в густых темных волосах серебрилось всего несколько прядей. Если бы я увидел ее где-нибудь в другом месте, я ни за что не дал бы ей ее возраст: она выглядела моложе лет на десять, а то и на пятнадцать. И она ведь еще работала! И работала врачом!
Квартира была стандартная, двухкомнатная. Нелли Григорьевна жила здесь с мужем-полковником, до тех пор, пока тот не умер от малярии на Кубе, во время командировки. Об этой истории я уже знал, но Нелли Григорьевна рассказала ее еще раз, показала семейные фотографии. Потом стала расспрашивать о моих дочерях, о работе и планах на будущее. Было видно, что она многое знала от Люш, но хотела уточнить детали.
- Девочки выросли, - терпеливо отвечал я ей. - Свой долг перед ними я выполнил. Теперь можно и о себе подумать. Я понимаю, что очень виноват перед вашей дочерью и перед вами, но я надеюсь на прощение. У меня было много времени, чтобы понять, что я очень люблю Олю, и я надеюсь, что смогу сделать ее счастливой. А что касается работы и планов... - Я посмотрел на Люш, которая в течение этого разговора молчала и только сдержанно усмехалась. - Я доктор физ-мат наук, меня пригласили на должность заместителя директора института, дали квартиру, есть перспективы стать директором. Я бы хотел остаться в Хабаровске навсегда и быть мужем вашей дочери. На этот раз этому нет никаких препятствий.
- А ваша прежняя жена? Развод вы оформили?
- Подал заявление, через три месяца будет суд.
- Она на пенсии?
- Да, вышла на пенсию, не работает. Мы договорились, что я буду помогать. Сами знаете, какие сейчас пенсии. Да и младшая дочь еще учится.
- Могла бы и работать, - заметила Нелли Григорьевна и в ее голосе отчетливо прозвучало осуждение. - Не инвалид же она!
- Виктор у нас — само благородство! - не удержавшись, съехидничала Люш. Но мать ее не поддержала и пригласила нас к столу.
За столом разговор продолжался, хотя и более вяло, отвлекаемый едой и питием. В частности, Нелли Григорьевна поинтересовалась квартирой, выразив вполне уместное удивление тем, что в наше время кому-то дают бесплатное жилье. Я пояснил, что квартиру я получил как ведомственную, а разрешение на приватизацию мне пообещали дать через пять лет. И опять Люш подпустила шпильку:
- Сделаешь евроремонт, а квартиру и отберут!
- Ну, евроремонт, как некоторым известно, я делать не собираюсь, - спокойно заметил я. - А в общем-то все мое будущее в руках одной прекрасной дамы!
Тут Нелли Григорьевна поднялась, подошла к магнитоле, стоявшей рядом с телевизором, и включила музыку.
- Потанцуйте! - попросила она. - А я на вас погляжу.
Танцевать я фактически не умел, музыку разделял на медленную и быструю. Под медленную можно было топтаться на месте, приятно обнимая за плечи партнершу, под быструю надо было прыгать и махать руками, наличие партнерши при этом было не обязательно. Музыка, которую включила Нелли Григорьевна, была медленная. Я обнял Люш и поплыл по небесам. «Вот так бы и всю жизнь! - думал я, глядя в прекрасные глаза любимой. - Остановись, мгновенье!»
- А ты маме понравился, Тич! - пропела мне в ухо Люш. - Ты у нас прямо гамельнский Крысолов!
- Не вижу аналогии! - усмехнулся я. - Просто она не хочет, чтобы ты уезжала в Израиль. Во мне она увидела союзника, только и всего. Но мне она тоже понравилась. Сильная и мудрая женщина, достойная уважения.
- Да уж, не божий одуванчик! - согласилась Люш. - Одно время мы с ней терпеть не могли друг друга, но с возрастом она помягчела, и мы стали ладить. Особенно, после смерти папы. А вообще, я почти всю жизнь прожила у бабушки, в Ташкенте, а мама за папой по заставам моталась.
Музыка смолкла, и мы вернулись к столу.
В понедельник, как и было запланировано, я поехал в институт. Причем, рассудив, что было бы невежливо проигнорировать приглашение Белотурова (раз уж я живу теперь здесь), я вышел из дома без пяти восемь, чтобы составить ему компанию в «волге». Анатолий Кузьмич уже прогуливался вдоль дома, одетый в серый плащ и черную кепку, с толстым портфелем в руке, грузно переваливаясь с бока на бок. Поздоровались.
- О времена, о нравы! Все поставлено с ног на голову! - возмущенно произнес Белотуров, взглянув на свои ручные часы. - Директор ждет водителя!
- И давно этот Слава у вас работает? - спросил я, чтобы поддержать разговор.
- Десять лет.
- И что, все время вот так?
- Почти. И вы знаете, такое самомнение! Я, говорит, командующего округом возил, и мной были довольны. Не знаю, как уж там он командующего возил... О, вон едет, слава Богу!
Я тоже взглянул на часы: серая «волга» подъехала ровно в восемь. В восемь-ноль-ноль, как говорят военные. Наверное, генерал был бы доволен. Но комментировать событие я не стал: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Обживемся, там видно будет.
Дорога заняла минут пятнадцать. Слава ехал не по маршруту автобуса, а другим, более коротким путем.
- По понедельникам у нас директорат, в девять утра, - пояснил Белокуров. - Начнете знакомиться с людьми, кабинет вам подберем...
- Мне компьютер нужен, - добавил я. - Для расчетов.
- Это с Татьяной Георгиевной решайте. Не стесняйтесь, покупайте хоть два, на это у нас деньги есть.
Предложенный мне кабинет оказался крохотной комнатушкой, в которой едва помещались небольшой стол, вешалка для одежды и высокий древний сейф (точнее, несгораемый шкаф). Почти всю стену занимало окно. Окно выходило на задний двор, было капитально зарешечено и капитально же закрыто. То есть, оно вообще не открывалось! Никаких створок с шарнирами, никаких форточек, никакой вентиляции. По-видимому, проектировщики и строители не предназначали это помещение для людей. Так, какая-нибудь подсобка, хранилище для швабр и садовых леек. Если тут включить компьютер, будет сауна!
- Здесь у нас сидел предыдущий замдиректора, - бодро пояснила Татьяна Георгиевна. - Комната, конечно, небольшая, но зато отдельная. Я, например, сижу вместе с Любовью Марковной. У нас, вообще, тяжело с площадями. Часть сотрудников сидят в политэне: вы еще сходите туда.
- Схожу, - согласился я. Я уже знал, что «политэном» хабаровчане именуют политехнический институт, но для меня это слово все еще было непривычно: во Владивостоке (да и в других городах) сочетание «политехнический институт» в народе обычно заменяют словом «политех». Но в каждом монастыре свой устав, надо привыкать. Я высказал Татьяне Георгиевне свои пожелания насчет компьютера, и она заверила, что в этом нет абсолютно никакой проблемы.
- У нас в компьютерах никто не разбирается, - бесхитростно пояснила она. - Поэтому подберите сами, какой вам нужен, принесите счет, и мы оплатим.
- Но мне еще нужен интернет.
- А вот интернета у нас нет, - ответила блондинка и тут же поправилась. - То есть, у нас есть выход в Интернет через модем, для получения электронной почты, а общего интернета нет. Может быть, вы нам его и сделаете! - Татьяна Георгиевна обезоруживающе рассмеялась. Она плохо представляла себе пользу Интернета для научной работы, но если говорят, что он нужен, значит придется сделать.
Директорат проходил в главном директорском кабинете. Кабинет был невелик (как и все институтские помещения), и большую его часть занимал Т-образный стол. За перекладиной буквы «Т» восседал Анатолий Кузьмич.
Белотуров начал с того, что представил собравшимся нового члена коллектива то бишь меня, и пояснил, что в скором будущем Виктор Андреевич Зелинский станет его заместителем, а пока будет руководить лабораторией, которой ранее руководил бывший замдиректора. Затем начался «разбор полетов». Я весьма смутно представлял себе тематику института, поэтому суть многих вопросов понимал слабо и внимание свое, главным образом, расходовал на ознакомление с публикой, каковое облегчалось тем, что сидел я рядом с ученым секретарем, и Любовь Марковна шепотом объясняла, кто есть кто.
Прежде всего, с немалым удивлением для себя, я узнал, что в институте уже имеется доктор наук (кроме Белотурова), который вполне мог бы претендовать на должность заместителя директора. Звали этого доктора Николай Леонидович Абросимов, он заведовал лабораторией физико-химии и спокойно мог бы претендовать на должность замдиректора. «Значит, мы с ним скоро столкнемся, - сказал я себе, глядя в заросшее седоватой бородкой лицо и глаза, спрятанные за отблескивающими стеклами очков. - Или нас столкнут».
Второе, чему я удивился, была та нетерпимость, с какой директор распекал своих сотрудников. Глаза его метали молнии, кулак стучал по столу, он бросал людям в лице такие выражения как «Вы бездельник!», «Вы бездарь!», а то и вообще «Ты туп, как Буриданов осел!» И люди реагировали на его эскапады спокойно, в меру огрызаясь или посмеиваясь. Чувствовалось, что такая обстановка им привычна и даже удобна. А поскольку директор считал своим долгом пройтись по каждому присутствующему, независимо руководитель ли это лаборатории, главный бухгалтер или рядовой научный сотрудник (а на этом странном директорате присутствовали чуть ли не все сотрудники института), директорат длился, длился и длился — без малого два часа.
Когда все закончилось и народ повалил в коридор, ко мне, как я и ожидал, подошел Абросимов.
- Будем знакомы!
- Очень приятно.
- Какими ветрами вас занесло в наш маленький гадюшник?
- То, что маленький, я уже понял, а что гадюшник, еще нет, - ответил я со смешком, уходя от вопроса про ветры. - Давайте зайдем в мою комнату, не в коридоре же разговаривать.
- А может лучше сходим ко мне? - сделал он встречное предложение. Я посмотрел на него вопросительно, и он пояснил: - Мы в «политэне» сидим, там у нас совместная лаборатория. Тут рядом, десять минут ходьбы.
- Можно и сходить, - согласился я. - Надо же мне с институтом знакомиться.
Абросимов дружески улыбнулся.
- Кстати, это не ваш предок, профессор Зелинский, изобрел в 1915 году противогаз?
- Нет. - Я покачал головой. - Даже не слышал о таком профессоре. Мой дед был сельским портным, из обедневшей шляхты. Вряд ли в его родне были профессора.
Здание политехнического института действительно находилось неподалеку, на той же улице, на расстоянии одной автобусной остановки. Лаборатория Абросимова располагалась в полуподвальном этаже, и занимала три мрачные комнаты, давно уже переставшие мечтать о ремонте, больше похожие на заросшие мхом и плесенью лесные пещеры, чем на аудитории технического вуза. В двух из этих комнат стояло оборудование, в третьей сидели сотрудники...
Впрочем, здесь нам пора спохватиться, и сменить тему, иначе это был бы рассказ о том, как развивалось в Хабаровске материаловедение, а у нас с вами рассказ о любви, так что не будем отвлекаться.
Прошла еще неделя моей жизни в Хабаровске. За это время в квартире на Московской были застелены полы и установлена большая двухспальная кровать. Кровать мы с Люш тут же обновили, после чего она попросила помассировать ей спину и поясницу.
- По четвергам ко мне приходит массажист, но в этот раз он не смог, и у меня все ломит, - пояснила она.
- Вообще-то я не умею, - замялся я. - Но попробую. А что значит «приходит массажист»? Домой что ли?
- Ну, конечно, домой, Тич! Ко мне и парикмахерша приходит, и портниха. Обычное дело! Половина женщин так живет. Не считая, конечно, твоей жены!
- И что, перед массажистом ты тоже вот так лежишь? Голая?
- Я тебя умоляю! - Она полуобернулась с недовольной гримасой. - Или делай массаж, или я уйду. Да он совсем мальчик, этот массажист, чуть старше Вовки. Что ему такая старуха!
Я с сомнением хмыкнул и начал делать массаж, как умел, и сразу почувствовал, как во мне вновь поднимается волна желания от прикосновений к ее прекрасному и отнюдь еще не старому телу. И очень сомнительным мне показалась непорочность взаимоотношений моей любимой и юного массажиста.
Потом мы пили кофе на кухне. Стол и стулья там были уже новые, купленные на рынке, но стены еще дышали цементом и с бетонного потолка свисала голая лампочка.
- Как здесь темно! - воскликнула Люш, обводя кухню придирчивым взглядом. - Здесь нужны светлые обои, светлый кафель и светлые шкафчики.
- Я решил не спешить, - ответствовал я. - Кухню буду отделывать, когда ты сюда переедешь. Чтобы все было на твой вкус.
- Ну, так и сделай на мой вкус, как я сказала!
- А вдруг твой вкус переменится!
- Ну, хоть музыкой какой-нибудь обзаведись! Хоть телевизор купи! У тебя тихо, как в могиле!
; Хорошо! - согласился я. - Телевизор куплю. Вот накоплю денег и куплю.
- А, кстати, милый… Если не секрет, сколько тебе обещают платить? Сколько сейчас зарабатывает российский профессор?
- Ну, если быть точным, то я не совсем профессор.
- Но на визитной карточке ты пишешь «профессор»!
- Это я по-английски пишу «professor». По-русски я пишу «доктор». Дело в том, что наш «доктор» примерно соответствует их «профессору». Но если писать просто «doctor», они будут воспринимать его как «Ph.D.», что соответствует нашему кандидату.
- Ну, ладно, не будь занудой! Сколько зарабатывает российский доктор?
Я назвал сумму.
- Не густо! – хмыкнула Люш. – Я больше зарабатываю. Но ты говорил, что Линник тебе обещал еще полставки.
- Он и дал. Но те полставки – это вовсе не половина от того, что я получаю здесь. Здесь мне накручивают разные надбавки и коэффициенты, а там идет только половина от оклада. И что бы сразу была ясность: те полставки бухгалтерия сразу перечисляет Ольге, на оплату квартиры.
- Красиво устроилась твоя Ольга! – с саркастической усмешкой воскликнула Люш. – Ей и квартира отошла, и денежки капают! А что бедной Люшке?
- А бедной Люшке достался я!
- Какое сокровище! Ты, оказывается, даже не профессор! – Она хохотнула. - Шучу, шучу! Мне, как раз, совершенно до лампы, профессор ты или не профессор. Это мама моя разволновалась, как услышала, что у тебя есть шансы стать директором. Она человек старой закалки, жена полковника. А мне совершенно все равно, какая у тебя должность и чем ты занимаешься.
Тут я не удержался и спросил, где и кем работает в Израиле Гена.
- На макаронной фабрике! - с вызовом ответила Люш. - Простым рабочим, обслуживает конвейер.
- А я думал, его и там в полицию взяли!
- Кто бы его взял! Он иврита не знает. Но зарабатывает хорошо. Снимает трехкомнатную квартиру, машину купил... Знаешь, Тич, ты можешь сколько угодно надувать щеки и гордиться своими научными званиями, но во всем мире о человеке судят по тому, сколько он зарабатывает.
- У тебя упрощенное представление о мире, - возразил я. – Я работал в Германии и видел... В нашем институте было несколько человек, которые перешли туда из промышленных фирм. Они потеряли раза в полтора в зарплате, но перешли. Потому что в институте работа была интереснее. Понимаешь, Люш, интереснее! Конечно, в России прошел обратный процесс: из Академии ушло много народу – кто в бизнес, кто в чиновники, - но осталось больше, чем ушло, и мы, оставшиеся, уважаем друг друга за это. И молодежь сейчас опять в науку тянется, идет в аспирантуру. Я вот тоже собираюсь аспирантуру открыть. Есть уже желающие поступить. А зарплату постепенно поднимут, я уверен. Должны ж там, наверху, спохватиться!
Люш несколько сслушала меня со странным интересом, потом спросила:
- Тебе будут платить за аспирантов?
- Ерунду, копейки.
- Тогда зачем тебе это надо?
Видя, что ее интерес смешан с осуждением, я стушевался, но ответил:
- Понимаешь, в Хабаровске очень слабая физика, а ученый не может существовать в вакууме. Наберу молодых ребят, сделаю из них специалистов, потом будет с кем работать. Что плохого в том, что я хочу создать здесь свою школу?
Прекрасные ее глаза потемнели.
- Я тобой восхищаюсь! Ты уехал из Владивостока и хочешь, чтобы у тебя здесь все было, как там. Вместо того института – этот, вместо той квартиры – эта, вместо тех аспирантов – эти, вместо Ольги – Люш! А ты по-прежнему – в центре мироздания! У тебя все прекрасно, все безмятежно!..
- Не все! Еще есть дочери. Я рискую испортить отношения с ними.
- Ах, да, дочери! Это ради них ты стелешься перед их матерью, отдаешь квартиру и деньги. И все за мой счет, между прочим!
- При чем здесь твой счет, Люш? – искренне удивился я. – Ты мне ничего не обещала, у нас с тобой нет никаких общих планов. Ты даже в эту вот квартиру переезжать не собираешься. А я мог бы хоть сейчас тебя в ней прописать!
Она опять посмотрела с интересом, и на этот раз интерес был благосклонным.
- Я подумаю над этим предложением, - сказала она. - А кстати, что ты сказал на прощанье младшей дочери? Она ведь осталась во Владивостоке с мамой, да? И что сказала она?
- Она сказала: «Папа! Это твой выбор. Ты его сделал».
; И твое сердце сжалось, не так ли?
; Ну, сжалось! Ну, и что? Я сделал свой выбор.
; Ты уверен, что это правильный выбор? Суда еще не было. У тебя еще есть возможность вернуться.
; Я сказал ей: «Даже если у меня ничего не получится в Хабаровске, к вашей маме я уже не вернусь».
; И как ты думаешь, на сколько процентов я тебе верю?
; Процентов на пятьдесят.
; А десять не хочешь?
; Ты знаешь, мне все равно.
; Почему же?
; Потому что по сути это ничего не меняет. Я в Хабаровске, и не считаться с этим ты не можешь.
Ее зеленые глаза сузились.
- А на сколько процентов ты веришь мне, когда я говорю, что люблю тебя?
- На сто.
- Ну и зря! - Она нервно хохотнула и добавила: - Если женщина что-то сказала, через два дня об этом можно забыть!
«Ох, ты додразнишься! - произнес я мысленно, любуясь веселым блеском ее глаз. - Ох, мы посмотрим, кто будет смеяться!» Что-то подсказывало мне, что в словах Люш есть только доля шутки. Что, сама не отдавая себе в том отчета и не желая этого, она уже готовится дать задний ход. Впрочем, она переднего еще и не давала!
Квартира постепенно обретала вполне жилой вид, на стенах появились обои, на потолках светильники, в ванной — стиральная машинка, а в кухне — электроплита, и даже телевизор весело щебетал и выкрикивал рекламные слоганы, когда в квартире появлялась Люш. Но Люш появлялась там все реже. Вначале она приходила чуть не каждый день, потом — через день-два, потом интервалы увеличились до недели и более. Возвращаясь с работы домой, а иногда я возвращался довольно поздно, я уже издали всматривался в окна: не горит ли там свет? Не ждет ли меня моя любимая? Но окна, как правило, были темны. И тогда я шел к ее дому, нажимал кнопку ее звонка. Иногда мне открывал Володя, который говорил, что мамы нет дома, и предлагал подождать ее, но чаще открывала она сама, уже одетая в домашний халатик. С милой улыбкой она объясняла: «Я забегала к подруге!», или «Мы с девочками посидели в кафушке!», или «У меня сегодня сауна, извини, я убегаю!», а иногда и ограничивалась только улыбкой. Когда же Люш все-таки приходила на Московскую, она вела себя так, словно выполняла приятную, но рутинную обязанность. Да, я видел и чувствовал, что наша близость по прежнему доводит ее до экстаза, но со все более возрастающей грустью отмечал, что кроме этой близости ей, пожалуй, от меня ничего и не надо.
Равнодушный к телевизору, я тосковал по книгам, оставшимся во владивостокской квартире. Многие тысячи их были накоплены за тридцать с лишним лет и были бескомпромиссно присвоены Ольгой, заявившей, что книги должны достаться детям, а не уйти в руки «какой-то дряни». Спорить, а тем более судиться я с ней не стал. Снявши голову, по волосам не плачут. Только свои научные книги забрал, да томик стихов Такубоку, который появился в моей жизни еще в студенческие времена, задолго до женитьбы. «Вечером вдруг захотелось мне написать длинное, длинное письмо, такое, чтоб все меня полюбили...» Иногда мне так не хватало моих книг, моих старых, добрых друзей.
Неподалеку от дома, на «красной линии», я обнаружил симпатичный букинистический магазинчик, где с радостью увидел многих своих знакомцев, каковых с удовольствием бы перечитал. В первый же приход я купил толстый том Чабуа Амирджэби и предложил Люш, которая оказалась совсем не знакома с историей Даты Туташхиа, благородного и гордого абрека, читать ее вместе, вслух.
- Ты с ума сошел, Тич! - тут же охладила она мой пыл. - Кто сейчас читает книги вслух! Да и вообще, покупать книги - это глупо. Любую книгу можно скачать в Интернете. А лично я художественных книг уже сто лет не читаю: только философские и психологические!
- И какие же именно? - поинтересовался я.
- Ты будешь смеяться. Но я скажу. «Как стать богатой и счастливой», «Как перестать беспокоиться» и так далее.
Я и вправду едва сдержал улыбку. Забавные у нее представления о философии! Но сказал другое:
- Что ж тут смешного! Счастливым хочет стать каждый. Вот только почему одновременно — и богатой и счастливой? Просто счастливой быть нельзя?
- Конечно! Бедный не может быть счастлив! Счастье — это свобода, а свободу дают деньги.
Такие вот мы с ней вели разговоры, а сослуживцы мои меж тем давно уже ожидали приглашения на новоселье. Люш эту идею охотно поддержала. Она любила себя показать, а заодно потанцевать и выпить в компании. Подгадав к очередному приезду в Хабаровск Линника, мы собрали гостей. Я демонстрировал собственноручно наклеенные обои и потолочные панели, обшитую деревом ванную и застекленную веранду, а Люш приятно удивляла их (да и меня) салатами, винегретами и заливным. Умела, оказывается, готовить! Только вот не любила. Когда же дошло до тостов и ей дали слово как хозяйке, она произнесла прямо-таки пламенную речь. О том, какой я необыкновенный человек, Человек-Звезда. Как я светил ей всю жизнь, как вел ее за руку через тернии и буераки. И как она счастлива, что нашла меня через много-много лет. Через сколько именно лет, она не уточнила, но речь и без того была очень красива. Как и сама Люш. Правда, когда кто-то решил нас сфотографировать и попросил встать рядышком у стены, Люш в момент вылета птички вдруг слегка присела — чтобы на фотографии я получился выше ее. То есть, с одной стороны — Человек-Звезда, а с другой — росточком-то подкачал! Ох, Люшка, Люшка, показушница ты моя!
- Какую вы женщину себе отхватили, Виктор Андреевич! - улучив момент, восхитилась Любовь Марковна, ученая наша секретарша. - Красавица, кулинарка, говорунья!
- Что говорунья, это точно, - согласился я. - А вот, что отхватил, так это мы еще посмотрим.
Витя Линник высказал свое мнение позже, на другой день, когда я провожал его на поезд.
- Красивая, конечно, и готовит неплохо. Но я бы на твоем месте был настороже.
- Почему?
- Если она всю жизнь о тебе мечтала, то где она была раньше? Почему вспомнила только тогда, когда муж уехал в Израиль? Скучно стало?.. Разводиться она с мужем собирается?
- Сказала, что ей нужно два года, чтобы принять решение.
Витя протяжно свистнул.
- Два года? Либо ишак сдохнет, либо падишах! Надует она тебя, Витюша, ей Богу, надует. Помяни мое слово!
- Помяну, - согласился я. - Но выбора-то у меня все равно нет. У меня такой груз на душе, такой камень. Только она может помочь мне его свалить. Нет у меня сейчас другого смысла в жизни, кроме как быть с ней. Понимаешь?
- Понимаю. Не одобряю, но понимаю. Но ты имей в виду: если станет совсем невмоготу, я тебя приму обратно. Пока я жив, в институте тебе место всегда найдется.
- Спасибо! - Я пожал его руку. - Постараюсь не возвращаться.
После новоселья жизнь наша потекла, как текла и до того. Видя, что любимая моя не стремится часто бывать на Московской, я начал приглашать ее в рестораны, в театры, на концерты. Люш охотно принимала эти приглашения При этом довольно быстро выяснилось, что вкусы у нас разные. Ей нравилась современная, молодежная музыка, желательно погромче и поритмичнее, а мне — классические виолончель и фортепьяно. Когда же в Хабаровск приехал Александр Дольский, мне так и не удалось вытащить ее в концертный зал. «Вот уж чего-чего, а Маленького Принца мне не надо! Этот сиропчик терпеть не могу! Ты мне еще Бернса вспомни! Или свои стихи и романы». Томик Бернса, любимого мной в юности, я подарил ей двадцать пять лет назад, перед несостоявшейся свадьбой. «Птенца, не знавшего тревог, в кустах охотник подстерег. И это девушке урок, как ей себя вести!» Про мое литературное хобби она вообще слышать не желала, хотя меня печатали в приличных журналах и издательствах, в том числе и в московских. Любимая не упускала момента уколоть меня, спустить с небес на землю. И уж, конечно, она быстро отвадила меня от попыток делиться с ней событиями в институте. «Я понимаю, - говорила она, - ты привык жене все рассказывать, она-то дома сидела, но мне твои производственные успехи совсем не интересны. Уж не думаешь ли ты, что я стану тебя больше любить, если ты станешь директором?»
А однажды, когда мы лежали в постели после как всегда бурных ласк, она произнесла задумчиво:
- И за что я тебя люблю? Сама не знаю. Вроде ведь и не за что!
-Это в каком смысле? - От моей красавицы можно было ожидать любых поворотов.
-В буквальном. Сказки про то, что «полюбишь и козла», оставь романтическим девочкам. Маму я люблю за то, что она меня родила и вырастила. Вовку — за то, что он мой сын. А тебя? Ты не красавец, не мачо, не супермен, и зарабатываешь очень средне. Да, ты хорош в постели. Не знаю, почему, но с тобой мне лучше, чем с Геной, хотя он куда мощнее и может трахать меня хоть пять раз подряд. Но тебя ведь надолго не хватит! Если говорить честно, то ты просто старик! Ты на целых десять лет старше меня, Тич! На целых десять! А ведь все мои предыдущие мужья младше меня. Если бы не наше прошлое, если бы я встретила тебя сейчас просто на улице, я бы на тебя и не взглянула! И потом, сколько ты мне ни ври, а я знаю: в башке у тебя всегда сидят три дочери и жена-бездельница, перед которыми ты всегда будешь чувствовать себя виноватым. Вот отвинтить бы тебе башку, а все остальное оставить!..
Ее слова резали меня, как ножом. Я готов был согласиться с тем, что научные степени, должности и написанные книжки еще не характеризуют человека. Но ценить во мне только то, что находится ниже пояса, это уж слишком! Есть, все-таки, у меня и другие достоинства.
- А ты за что меня любишь? - вдруг спросила Люш, и я растерялся. Вот уж не ожидал я такого вопроса, и сам себе его никогда не задавал. Конечно, шлейф той давней, юношеской увлеченности никуда не мог деться, но если бы я ее просто встретил на улице и она взглянула бы на меня так, как взглянула в Шереметьево, я бы влюбился в нее заново. В такую эффектную женщину невозможно не влюбиться. Таких мы, простые смертные, видим только на экране и на обложках журналов. Королева — и вдруг дарит себя мне, простому муравью! Но я благоразумно решил отшутиться и ответил:
- За то, что ты большая! Красивой женщины должно быть много.
- А еще за что?
- А еще за то, что ты кричишь в постели.
- Фу, бесстыдник! - И она бросилась на меня, большая и красивая.
Сейчас, по прошествии лет, я не могу уже воспроизвести точную хронологию тех дней, да в этом, пожалуй, и нет смысла. Ведь все главное протекало не вокруг, а внутри нас. Мы встретились, соприкоснулись, как две вселенные, со своими внутренними мирами, зная друг о друге лишь то, какими мы были двадцать пять световых лет назад, и каждый день, каждый час, а то и каждую минуту мы узнавали друг о друге, а подчас и о себе, нечто новое, иногда обескураживающее, противоречащее предыдущему знанию, а иногда и здравому смыслу.
Как уже было сказано, Люш редко появлялась в квартире на Московской, а если и появлялась, то дело сводилось с искрометному сексу, после которого она убегала готовить ужин сыну или по другим своим делам. Но мне казалось нелепым и совершенно неправильным жить в одном городе с любимой женщиной и видеться с ней так редко, я хотел каждый день видеть ее улыбку, слышать ее напевный голос, прикасаться к ее руке и плечам, ощущать сладкий вкус ее губ. Поэтому я созванивался с ней и подъезжал к ее «конторе» к моменту, когда она заканчивала работу, а потом провожал домой или куда она скажет. А иногда, если она никуда не торопилась, мы просто гуляли. По Хабаровску было приятно гулять. По сравнению с Владивостоком он был куда ровнее, просторнее и ухоженнее. Одни пятиламповые фонари чего стоили!.. Гуляй хоть всю ночь. Иногда я возвращался в первом часу и с удивлением замечал, что на перекрестках бабушки еще продают юных парочкам семечки. Словно и криминала нет никакого в природе.
Иногда во время наших с Люш прогулок она встречала кого-то из знакомых. Тогда она отходила с ними в сторону (или я отходил) и вела беседы, иногда долгие, а я терпеливо ждал. Она никогда не представляла меня, но никогда и не выражала опасения, что мое общество может ее скомпрометировать. Казалось, ее совсем не беспокоило, что какой-нибудь доброжелатель позвонит или напишет мужу, в Израиль. Я не делал из этого далеко идущих выводов, просто откладывал информацию в сознание. Я так мало еще знал свою любимую!
Она тоже знала меня мало. И чтобы узнать лучше, проводила эксперименты.
Приближался Новый Год. Я тешил себя надеждой, что уж новогоднюю-то ночь, а может быть и несколько следующих, Люш проведет со мной. Ее великовозрастный сын наверняка тоже будет ночевать где-то вне дома, да и что это за отговорки, в конце концов! Не похоже, чтобы она была под пятой у собственного сына. Однако Люш вдруг предложила мне уехать на Новый Год во Владивосток, к Ольге и Юльке. «Ты должен встретить Новый Год с дочерью! Это очень важно для ваших отношений». Я просто опешил, мне такое и в голову не приходило. Незадолго до этого я съездил во Владивосток на суд, который наконец развел нас с Ольгой, а сейчас вдруг заявлюсь к ним на Новый Год? То-то лица у них будут! Тем паче, что Юлька обязательно упилит в какую-нибудь теплую компанию, а мне, значит, с Ольгой сидеть? Зачем?
Но Люш настаивала. Она говорила, что суд еще ничего не значит, что в душе я еще там, с ними, и у меня еще есть шанс вернуться. Слушать ее мне было странно, я ничего не понимал. Но когда она заявила, что поверит в мою любовь только, если я съезжу во Владивосток и вернусь к ней, я пошел и купил билет на поезд. Точнее, два билета — туда и обратно. Я не собирался никуда ездить, прекрасно понимая, насколько дико выглядел бы мой приезд к бывшей жене, но я продемонстрировал билеты Люш. Она сказала: «Молодец, Склифосовский! Послушный мальчик», а на следующий день устроила скандал, чуть ли не в духе греческих трагедий. «Как ты мог поверить! Я никогда не отдам тебя этой женщине! Я тебя проверяла! Это была провокация, и ты клюнул на нее!..»
Мне сделалось сильно не по себе. Я впервые понял, что этой женщине, моей любимой женщине, нельзя верить безоговорочно. Что обман для нее — не порок, не проступок, а всего лишь инструмент для достижения своих целей, и что, возможно, даже сама перед собой она никогда не бывает по настоящему честной. А это значит, что и всех остальных людей, и меня в том числе, она считает лжецами и притворщиками, отличающимися друг от друга лишь тем, на сколько процентов они лжецы и притворщики.
Билеты я конечно сдал, и в этой истории для меня даже плюсовой финал образовался: Люш весьма легко согласилась провести на Московской несколько новогодних ночей, хотя и убегала пару раз, чтобы отзвониться с домашнего телефона в Израиль. Я чувствовал себя вполне счастливым. Все три дочери поздравили меня с Новым Годом (кто по электронной почте, кто по телефону), процесс вживания в институте шел вполне нормально, любимая женщина делила со мной постель. Последнее было особенно ценным. Не сама близость была мне сладка, не само соитие, этого у нас Люш хватало и без того, мне был дорог тот факт, что любимая засыпает и просыпается в моих объятиях, и я ощущаю всем телом моменты ее доверчивой дремы, вижу ее сон и ее пробуждение, и как бы властвую над ней, владею не только ее телом, но и душой.
Впрочем, насчет души у нас зашел однажды разговор, и Люш меня неожиданно осадила:
- Ну, нет, Тич! Свою душу я никому не отдам! Тело — пожалуйста! А душу — нет. И тебе — в последнюю очередь. Боюсь я тебя!
Опустилось во мне что-то, померкло.
- Чего же ты боишься? - спросил я.
- Обманешь ты меня опять. Мне цыганка нагадала, что у меня будет три мужа...
- Тем более. Чего бояться?
- Четвертого не будет, вот чего! А я хочу быть счастливой.
- А я читал в одной умной книжке, что страх и любовь не совместимы. Если человека любишь, его не боишься. И наоборот.
- Поменьше читай умных книжек! Их такие же склифосовские пишут, как ты. А мы люди земные, мы цыганкам верим, да страхам своим.
А потом весна настала, и я опять уехал из Хабаровска. Далеко уехал, в Польшу, в прекрасный город Вроцлав, славный своими древними костелами и не менее древним университетом. В этот университет меня пригласили поработать — не надолго, на три месяца. Переговоры об этом начались, еще когда я в Германии пребывал, а теперь вот завершились. Люш, узнав об этом, оживилась.
- И сколько ты будешь там получать? - первым делом спросила она.
- Ерунду! Четыреста долларов в месяц. Примерно, как и здесь.
- Тогда зачем тебе это надо?
- Не могу же я отказаться! Люди старались, стипендию для меня пробивали. Опять же, международное сотрудничество, институту большая галочка.
Она задумалась, раскручивая ситуацию в голове.
- А ты сможешь там остаться?
Я посмотрел на нее с пониманием.
- А что, ты и на Польшу согласна?
Она же посмотрела на меня с тоской:
- Тич, я и на Антарктиду была бы согласна! Только бы уехать из этой помойки. Из этой кошмарной страны!
- Ну зачем уж так-то? - усмехнулся я. - Хабаровск как раз один из лучших российских городов. Лично мне он даже Варшаву напоминает.
- Тебе хорошо! Ты видел Варшаву. И Париж видел, и Японию. А я ничего не видела, кроме занюханного Фуюаня, куда за тряпками ездила, и ничего не увижу, так и сдохну в этом лучшем российском городе.
- Ну, ладно, Люшенька, прости! - промямлил я и провел рукой по ее вмиг намокшей от слез щеке. - Я попытаюсь. В конце концов, у меня есть какие-то польские корни, может, что-то и получится. - В этот миг я искренне поверил, что в Польше мы сможем быть счастливы, и готов был зачеркнуть и обрубить все то, что уже начало формироваться вокруг меня в новом городе и в новом институте, забыть людей, уже начавших в меня верить, свои обязательства перед ними, опять ввести в смятение своих дочерей, отказаться от чудесным образом полученной квартиры. Любовь была мне всего дороже: моя и ее, наша общая, выстраданная, такая красивая любовь. - Давай сразу и поедем вместе! Я напишу, чтобы сделали приглашение и на тебя.
Она улыбнулась и покачала головой:
- Извини, милый, я не смогу! Помнишь, я говорила, что подавала документы на ПМЖ в Израиль? Так вот, они наконец ответили, что вопрос решен, и теперь я должна подать паспорт в посольство для оформления.
- И как долго это оформляется?
- По разному. Иногда месяц, иногда полгода. У разных людей разные обстоятельства.
- А потом что? Поедешь в Израиль?
Она пожала плечами.
- Не знаю, может, и поеду. В данном случае, это будет как раз зависеть от того, как твои польские корни сработают. Пойми, Тич: я не хочу подыхать в Хабаровске!
Я уехал. Как и планировалось, я провел во Вроцлаве три месяца. Мои попытки остаться там на постоянное жительство провалились, так я не смог предъявить никаких доказательств своего польского происхождения. Я пытался зазвать Люш хоть на две недели, хоть на неделю, выхлопотал для нее приглашение, благо, что паспорт вернулся к ней из израильского посольства уже через месяц, но любимая моя не соглашалась. Она писала, что об этой поездке она была бы вынуждена уведомить Гену, и тем самым поставить его перед фактом предстоящего развода. «Но я не могу объявить ему об этом заочно, - поясняла она, - это было бы свинством. Он не сделал мне ничего плохого, я видела от него только хорошее, он хороший человек, любит меня и не виноват, что я его не люблю. Я должна насмелиться, поехать к нему и сказать все на месте».
Горько и грустно было мне это читать, но я должен был с этим смириться. И я даже стал ее больше уважать. Ну, не может она заочно, втихаря сделать гадость, хочет решить все честно, не пряча глаз! Хоть и любит изображать из себя притворщицу, а на самом деле — благородная душа.
Как бы в утешение, меня навестила во Вроцлаве старшая моя дочка Инночка. Еще в раннем детстве я привил ей любовь к земле моих дедов, научил языку. После окончания истфака во Владивостоке она целый год училась в Варшаве и получила там степень магистра социологии. С ней вместе мы погуляли по узким улочкам Тумского Острова, старинного центра Вроцлава, съездили в Краков... Как я и ожидал, Инночка не осуждала меня за уход от мамы. Так уж получилось, что ко мне она была более привязана, чем к ней, да и видела своими глазами, как безрадостно мы жили.
- Мне тоже иногда хочется куда-нибудь уйти, - вдруг открылась она мне. - Помнишь, когда я уезжала в Америку, ты не советовал мне влюбляться в американца? Говорил, что для них я всегда буду человеком второго сорта.
В Америке Инна училась один год, между третьим и четвертым курсом, по программе обмена студентами. Там она и познакомилась с теперешним своим мужем, москвичом Данилой.
- Так вот, в Москве я тоже чувствую себя человеком второго сорта. Данилина мама не устает это подчеркивать. А тут еще у нас с ребенком никак не получается!
- Но Данила-то тебя любит?
- Вроде, любит.
- А ты его?
- Само собой. Вот только мы никак не можем научиться уступать друг другу. Каждый себя главным считает.
- Инночка! - Я посмотрел на нее укоризненно. - Ты женщина! Ты должна быть мудрее. Должна уступать мужчине. Пусть думает, что он главный.
- Но иногда он такую чушь несет! Неужели я должна с этим мириться?
Я вздохнул. Данила мне нравился. Начитанный, спортивный, блестящий химик, получивший в дополнении к российскому университетскому диплому еще и американский диплом экономиста, он не соблазнился возможностью остаться в Штатах, вернулся в Россию и руководил сейчас линией покраски на заводе Форда в Петербурге, где они и жили с Инной.
- Надя тебе пишет? - меняя тему спросила Инночка.
Я покачал головой. После давнего, февральского, поздравления с днем рождения от Нади ничего не было. Как там ей живется в Японии, как работается?
- Нормально у нее все, - успокоила меня Инна. - Мне она тоже редко пишет, но недавно как раз к ней мама ездила, Надя фотографии присылала. Если хочешь, я тебе потом перекину.
- Перекинь. Это хорошо, что мама к ней выбралась. Жизнь должна продолжаться, а мама для вас всегда мама. Мама — это свято.
- Папа тоже, - улыбнулась дочь.
- А как там наша Юлька? - поинтересовался я. - Тоже ведь скрытница! Черкнет две строчки: «У меня все нормально!» и опять пропала.
Инночка усмехнулась. Юлька была общей любимицей, красавицей и умницей, чем и пользовалась немилосердно, а иногда и весьма эгоистично. Как я уже упоминал, она обратилась в католическую веру и упорно искала себе жениха-католика. Я уже знал, что она отказала красавцу-французу, лейтенанту зашедшего во Владивосток крейсера, потом у нее ничего не вышло с миллионером англичанином, занимавшимся во Владивостоке сотовой связью, затем с ней расстался практикант-семинарист, приехавший из Бостона и в конце концов сделавший выбор в пользу безбрачной карьеры священника.
- Кажется, Юлька нашла свое счастье! - сказала Инночка. - Через Интернет познакомилась с американцем мексиканских кровей. Он естественно католик, звать его Хавьер, и он лет на десять ее старше.
- Старше — это хорошо, - одобрил я. - Не будут выяснять, кто из них главный. Чиканос — тоже неплохо. Они сами в Америке на вторых ролях, так что Юлька им придется впору. Опять же — блондинка! Муж ее на руках будет носить.
- Сейчас он в Бельгии работает, в какой-то электронной фирме, - продолжала Инна. - Юлька к нему поехала, и кажется, он хочет ее уже в Мексику свозить, с родителями познакомить.
- Шустрая у тебя сестренка! - восхитился я. - Кует, пока горячо. Дай Бог ей счастья!
- А мне?
- И тебе тоже. Не обижайся, я вас всех люблю.
В Хабаровск я вернулся в разгар лета. И тут Юлька (легка на помине) меня обрадовала, большое письмо прислала. Рассказала о Хавьере, извинилась, что молчала, боялась сглазить, и сообщила, что дело у них уже идет к женитьбе и отъезду в Штаты, в Калифорнию, куда Хавьер решил вернуться из Европ. Но предварительно он хочет познакомиться с будущими тестем и тещей, то есть съездить в Хабаровск и Владивосток.
Так что мы с Люш начали лихорадочно готовиться к приему гостей. Мне было интересно увидеть будущего мужа мой дочери, а Люш больше интересовала сама моя дочь. Квартира была еще далека от нормального, жилого вида, и мы боялись, что молодой американец будет шокирован, увидев, как живет русский профессор, а молодой русской девушке будет стыдно за своего папу. Люш критически осмотрела квартиру и распорядилась:
- Тич, ты займешься дверями и плинтусами, а я сошью и повешу шторы. И еще надо купить посуду. Не таскать же мне опять все из дома!
- А где они будут спать? - спросил я. - Надо купить диван. Раскладной.
- Совершенно верно. Диван мы поставим в маленькой комнате, и на нем будешь спать ты. - И правильно поняв мой вопросительный взгляд, Люш добавила: - Да-да! Я здесь ночевать не буду. Но я буду каждый день приходить, возьму отпуск на эти дни. Перетерпит твоя Юлька! Я сама ей все объясню. Почему мой сын должен терпеть, а твоя дочь нет?
Возразить мне было нечего. В конце концов, этот визит был нужен в первую очередь именно Юльке, поэтому придется ей потерпеть, а уж мне-то сам Бог велел. То ли еще будет!
«Молодые» гостили у нас три дня. Покатали мы их на теплоходике по Амуру, сводили в цирк, прогуляли по городу... Набрели случайно на ресторанчик, называемый «Калифорния», которому Хавьер бурно обрадовался, фотографировался внутри с невестой на фоне родного калифорнийского флага и заказывал текилу со льдом. Как не странно, текила в хабаровской «Калифорнии» нашлась, а вот со льдом вышла неожиданная заминка. Наши доморощенные рестораторы и не слыхивали о кубиках льда, что даже меня ввело в легкий шок. В конце концов, я научил их наскрести льда из морозильника, и тем они вышли из положения. А будущий зять мне понравился: простой, открытый, без гонора. И в Юльку влюблен искренне. Только вот по-русски ни бельмеса. Точнее, всего три слова знал: «Здравствуйте!», «Спасибо!», и «Моя блондинка».
Когда же мы прощались с ними, сажали на поезд, идущий во Владивосток, Люш попросила меня отойти и несколько минут о чем-то говорила с Юлькой. Потом я попросил ее отойти, чем вызвал конечно заметное неудовольствие, и спросил дочь, что сказала ей моя любимая женщина.
; Да ничего особенного, - отмахнулась Юлька. - Сказала, что очень тебя любит и очень хочет, чтобы ты был счастлив.
; Как она вообще тебе?
; Ну, папа! - Юлька посмотрела на меня удивленно. - Я видела ее три дня! Но, честно говоря, я не понимаю, почему она с тобой не живет. Ты же к ней приехал! Если нас с Хавьером застеснялась, то зря. Мы же все взрослые люди!
; Есть некоторые обстоятельства... - промямлил я. - Все уладится.
; Я надеюсь, папа, - сказала дочь. - Я ведь тоже хочу, чтобы ты был счастлив.
; Взаимно, - ответил я. - И я желаю тебе счастья. Тебе и Хавьеру.
Забегая вперед, скажу, все у них сложилось, как нельзя лучше, и сейчас они счастливо живут в Лос-Анджелесе, внучку мне родили.
Через несколько дней после визита Юльки с Хавьером я получил долгожданное письмо от Нади. Она извинилась за долгое молчание, описала кратенько свое житье-бытье в Японии, а потом перешла к главному. А главное заключалось в ее конфликте с мамой. Конфликт, на самом деле, был давний и начался, когда Надя училась еще на втором курсе. Сложился у нее тогда весьма целомудренный роман с однокурсником по имени Андрей, мальчиком ярким и многообещающим, блиставшим и в компьютерных науках, и в английском, и даже в музыке. Он уже даже работал ди-джэем на молодежном радио. Надя имела неосторожность познакомить Андрея со своей младшей красавицей-сестрой, и та, не моргнув глазом, отбила у старшей тихони интересного юношу. Надя повздыхала, повздыхала и отошла в сторонку. Мама же поддержала младшую дочь, сказала, что Андрей больше подходит Юле, а Надя найдет себе другого, попроще. Однако, через короткое время Андрей разочаровался в нашей вертихвостке и вернулся Наде. Негодованию мамы не было границ. Более всего она была уязвлена тем, что ее мнение было проигнорировано. Со свойственной ей безапелляционностью она заявила, что запрещает Наде встречаться с Андреем (как будто она имела возможность сделать свой запрет реальностью), и между матерью и дочерью началась холодная война. Надя конечно встречалась с Андреем (в конце концов они и учились вместе), иногда я даже сталкивался по вечерам с ними в нашем подъезде и с извиняющейся улыбкой говорил, что надо подождать, дескать, мама остынет и все уладится. Однако мама не остывала, а потом и Надя как-то утомилась от блеска своего друга, от его неустанного самолюбования, и прекратила эти встречи. Во всяком случае, не дожидаясь Надиного отъезда в Японию, Андрей уехал в Москву, а оттуда вскоре перебрался каким-то образом в Штаты.
И вот сейчас Надя сообщала мне, что Андрей написал ей из Америки, и они возобновили общение, теперь уже заочное. Бесхитростная девочка поделилась с мамой, с которой вроде бы у нее восстановились добрые отношения и которая совсем недавно гостила у нее в Японии. И неисправимая мама опять устроила дочке выволочку. Как ты можешь общаться с этим подонком! А Надя в сердцах меня вопросила: «Как ты мог так долго жить с такой женщиной?» И я не знал, радоваться мне или огорчаться. С одной стороны отрадно было, что в Надиных глазах я уже не выгляжу таким уж большим виновником краха нашей семьи, но с другой стороны грустно было видеть, как девочка разочаровывается в собственной маме.
А Надя добавила, что Андрей выпросил о нее мамин электронный адрес и затеял с ней переписку, которая естественно тут же превратилась в войну без всяких правил, и Надя не знала, как ее остановить. Я тоже не знал, как остановить Ольгу, но пообещал связаться с Андреем и убедить его просто прекратить обмен термоядерными ударами с Надиной мамой, не писать ей больше и не отвечать на ее письма. Так я и сделал, а вдобавок предложил переписываться со мной. Андрей ответил, мы начали общаться. Мне было интересно познакомиться поближе с давним Надиным другом сердца, составить о нем собственное мнение. Ему наверное тоже. Как минимум, он должен был хотеть иметь союзника в неугасшей еще войне. Я узнал, что он работает в серьезной компьютерной фирме, снимает просторную квартиру, купил хороший автомобиль... В общем, состоялся, по его понятию. Немного настораживало то, что успеха он добился очень уж быстро — не прошло ведь и года, как он покинул Россию. Я сам имел опыт работы и жизни за границей и знал, что манна с небес там не сыплется. Хотя, чем черт не шутит, может и впрямь — восходящая компьютерная сурперзвезда, будущий второй Билл Гейтс! Но вот по отношении к Наде он постепенно начал позволять себе все более критические высказывания (по-видимому она не слишком благосклонно его привечала) и в конце концов написал мне, что она в Японии совсем испортилась, пустилась в разврат, живет с замужним мужчиной, который чуть не вдвое ее старше, и я должен на нее как-то повлиять. Нет, сказал я себе, Биллом Гейтсом этот парень не станет, он просто глуп! Разве можно писать такие письма отцу девушки, на которой ты мечтаешь жениться? Будь он в пределах досягаемости, я бы вызвал его на дуэль по-советски, то есть набил лицо. Пришлось ограничиться словесами и посоветовать ему избегать встречи со мной. При этом я пояснил, что сообщать о его выпадах Наде я конечно не стану, она сама в нем разберется, но если она попросит моего совета, совет будет категорическим.
На этом наша переписка с Андреем закончилась, и как я позже понял, примерно в это же время закончились и их отношения с Надей, ну а я мог поблагодарить судьбу, что благодаря этой истории восстановился мой контакт со средней дочерью. Она увидела во мне опору и друга.
А мы с Люш тем временем продолжали свой бег по пересеченной местности.
В сентябре она объявила, что через три недели улетает в Израиль.
- И надолго? - только и смог вымолвить я.
- Как получится, - буднично ответила любимая. - Ты ведь не смог остаться в Польше. На постоянное жительство я бы к тебе приехала.
- Не смог, - согласился я удрученно. - Но ты ведь собиралась ехать только для разговора о разводе...
- Ну да. - Она утвердительно кивнула. - Но это же не значит, что я приеду, сразу поговорю, и на другой день уеду. Так серьезные дела не делаются. Так что тебе придется опять потерпеть.
- Придется, - вздохнул я. И тут же добавил: - Но мне будет легче терпеть, если перед отъездом ты все-таки поживешь у меня. Притворимся, что ты уже вернулась и стала моей женой.
Люш улыбнулась и потрепала мои редеющие, совсем уже белесые волосы.
- Я тебе больше, чем жена, Тич! Я твоя судьба. Но я согласна. Проведем две медовые недели!
- Почему две? Ты ведь улетаешь через три.
- Потому что мне нужно будет собраться, привести себя в порядок, перышки почистить, попрощаться с подругами, с Вовкой и мамой... Не будь эгоистом, Тич! Две недели — это тоже хороший срок.
Я согласился, да и куда мне было деваться? Она по-прежнему могла вить из меня веревки. Целых две недели я блаженствовал, засыпая и просыпаясь рядом с любимой женщиной, готовя ей по утрам кофе, а вечером сидя с ней рядышком перед телевизором, или гоняя на кухне чаи с пирожками. Правда, сам я кофе не пил, а пирожки к чаю покупались в уличном киоске; правда, Люш любила засидеться перед телевизором часов до двух ночи, а я после таких поздних бдений уже не мог заснуть и потом весь день маялся; правда, и разговоры у нас как-то не клеились, зато Люш почти непрерывно болтала по телефону с подружками, мамой и сыном. Слава Богу, что не с Геной. Но все равно, это были самые счастливые дни прожитого года. Люш была со мной, и мы были уже почти мужем и женой. Впереди нас ждала некоторая пауза (вроде как перерыв на командировку или операцию в клинике), а потом мы опять будем вместе, и если сейчас что-то идет не совсем так, как хотелось бы, то постепенно все поправится, притрется. Все будет хорошо! Наша красивая любовь все победит, все одолеет.
Две наши недели пролетели, и Люш упорхнула чистить перышки перед полетом в жаркие страны. Она предупредила, что рейс у нее чартерный, прямо в Тель-Авив, там будет много их общих с Геной знакомых, поэтому провожать ее не следует. Я согласился и просто приехал в последний вечер к ней домой – не попрощаться, но сказать «до свидания».
Мы сидели на кухне, пили чай, телевизор болтал какую-то чепуху. Из соседней комнаты, где находился Володя, как всегда доносилось монотонное «бум-бум-бум». И вдруг Люш сказала, глядя куда-то мимо меня:
- Знаешь, Тич, я решила не разводиться с Геной.
От неожиданности я чуть не поперхнулся и глупо спросил:
- А зачем ты тогда туда едешь?
Но она проигнорировала мой вопрос, а возможно, даже и не услышала его, и продолжала ровным голосом, как заученный урок:
- Потому что, если я разведусь, мое благосостояние резко ухудшится. Сейчас я получаю его офицерскую пенсию и сдаю квартиру, которую он мне оставил. А у тебя зарплата меньше моей, да и то ты треть отдаешь жене…
- Бывшей жене, - машинально поправил я, все еще не веря своим ушам. Слова, которые она произносила, звучали совершенно дико, а уж это канцелярско-бухгалтерское «благосостояние» было вообще не из ее лексикона. Словно это не моя прекрасная и любимая Люш передо мной сидела, а какой-то робот или зомби. – Ты сама-то слышишь, что говоришь? Ты, часом, не пьяна? Опомнись!
; Не напрягайся, дорогой! – Теперь она смотрела на меня, и взгляд ее был так же ровен, как и голос. Не было в нем ни холода, ни огня – только уверенное спокойствие и сила. – Я все продумала. Ты не сможешь здесь дать мне то, что мне нужно, и увести меня за границу не сможешь. У тебя был шанс остаться в Польше, ты его не использовал, квартиру потерять забоялся…
- Причем здесь квартира? Я просто не смог!
- Не верю. Не верю ни единому твоему слову. Я все сказала. А теперь встань и уходи! Я больше не хочу тебя видеть.
Я встал.
- Ты хорошо подумала?
- Да.
- Ну что ж! Тогда прощай! – С этими словами я покинул ее квартиру.
Меня трясло. Я ничего не понимал. В голову мне приходили только две версии: либо это опять какая-то чудовищная провокация с ее стороны, либо у моей любимой крыша повредилась от чрезмерных раздумий о том, как построить будущий разговор с Геной. В любом случае, мне не оставалось ничего, кроме как идти домой и довериться судьбе.
На другой же день я послал ей письмо (благо электронная почта позволяет писать человеку, независимо от того, где он находится). Я спрашивал ее, что все это значит, она ли разговаривала со мной перед отлетом? Откуда у нее такой чудовищный взгляд на наше настоящее и будущее, и вообще на наши отношения? Такие письма я посылал ей чуть ли не каждый день, но Люш не отвечала. Я не мог думать ни о чем другом, не мог работать, не мог спать. Я пробовал напиться, но это абсолютно не помогало. Одна мысль билась в голове: Неужели это все? Неужели я ее потерял? Зачем тогда все мои жертвы, зачем я заставил страдать Ольгу, зачем причинил боль дочерям? Зачем вообще жить дальше? Как я буду жить без Люш? Я что, приехал в Хабаровск развивать материаловедение? Учить студентов и аспирантов? Нет, я приехал только ради Люш, ради ее любви! Ведь это она говорила: «Я люблю тебя! Я твоя Женщина! Ты мой Мужчина! Я хочу быть с тобой и я буду с тобой!» И вот ее нет, и она больше не хочет меня даже видеть, и не отвечает на мои письма.
Так прошел месяц. И вдруг Люш объявилась. Извинилась за долгое молчание, дескать, не было доступа к Интернету (поди, проверь!), и как ни в чем ни бывало описывала свое житье-бытье. А по поводу разговора при расставании удивленно ответила, что таких слов, какие я ей приписываю, она не говорила. Откуда ты их взял? Как тебе могло в голову такое прийти? И в конце подписалась: «Твоя Люшка – хромая лягушка!»
Тут уж мне было в пору усомниться в собственном здоровье. Не поехала ли у меня крыша? Не в горячечном ли сне привиделась мне сцена на Люшкиной кухне? Но почему ж тогда молчала она целый месяц? Почему не вернулась уже? Ведь за месяц вполне можно было решить с Геной все бракоразводные вопросы. Значит, разводиться она все-таки не собирается. Она живет с ним там как с мужем, и он трахает ее по пять раз за ночь (так ведь она говорила?), а она задирает к потолку ноги и кричит каждый раз в экстазе... Эта картина, услужливо нарисованная моим больным от бессонницы воображением, привела меня в бешенство. В моих глазах Люш была предательницей, изменницей. Она предавала нашу любовь, изменяла мне со своим мужем. И конечно я не мог сделать вид, что разговора на кухне действительно не было. В своей-то нормальности я не сомневался.
Я спросил Люш, когда же она собирается вернуться, и намерена ли она все-таки поговорить с Геной о разводе. Люш ответила, что в Хабаровске взяла отпуск на полгода, что она уже нашла работу, а с Геной поговорит перед возвращением, чтобы не устраивать долгих сцен. Таким образом, картина прояснялась. Конечно, Люш все время водила меня за нос. Она и не собиралась заговаривать с мужем о разводе, она поехала не для этого. Отметиться на ПМЖ, людей посмотреть, себя показать, мужнину любовницу шугануть (любовница конечно есть, ведь Гена сексуальный гигант!), да и вообще оглядеться. Разведка боем, так сказать. А Тич, что ж, Тич подождет. Подождет и потерпит, куда ему деваться? Люшка-лягушка вернется, улыбнется, и Тич растает и все простит.
Я действительно мог простить ее, но в те моменты, в те дни, я представлял ее в объятиях Гены и почти наяву слышал так знакомые мне любовные стоны, и я ее возненавидел. И с удивлением обнаружил, что ненависть и любовь уживаются во мне, не противореча друг другу. Наверное, потому что ненависть была порождением ревности, а ревность — продолжением любви.
Взвинченный и осатаневший, я выплеснул все эти свои чувства и переживания в одно из писем к Люш, и тут же понял, что совершил глупость. Ее ответ был ответом разгневанной фурии: «Да кто ты такой, чтобы упрекать меня в чем-то? Забыл, как ты предо мной виноват? Да ты мне ноги должен мыть и пить эту воду!» И она тут же прекратила писать мне, словно только и ждала для этого повода. И я опять не знал, что мне делать, как жить дальше, время остановилось.
Как раз в это время опять приехал Линник. Я, конечно, не смог удержаться и излил ему душу. Выслушав меня, он горестно покачал головой:
; Ну, Витюша, попал ты по самое не могу! Ты не обижайся, но я тебе правду скажу. Знаю я таких баб! У них натура торговок, на все сквозь копейку смотрят. Но при этом они еще и дуры, и настоящую свою выгоду разглядеть не могут. Из-за сегодняшней копейки теряют завтрашнюю тысячу. Ей бы вцепиться в тебя, глядишь бы завтра генеральшей стала, а она за вчерашнего майора продолжает держаться. Выкинь ты ее из головы! Мы тебе такую девку найдем!
; Зачем мне девка? - как болванчик отвечал я. – Конечно, она идиотка, но люблю эту идиотку! Сам идиотом скоро стану, но люблю и не могу ничего с этим поделать.
; Вижу, что любишь, - соглашался мой друг, - не понимаю только, за что. Никаких достоинств в ней, кроме смазливой внешности, я не усматриваю. И чего это мы, мужики, летим на их красоту, как мухи на мед? Ведь согласись: нет за душой у твоей подруги ничего кроме прекрасных глазок, да и те не первой свежести. А уж в Израиле таких — как грязи на Мертвом море! Бывал я там, знаю.
Я и сам примерно так оценивал положение вещей, и ничего нового мне мой многомудрый друг не открыл, но от этих разговоров стало как-то легче. Друг он для того и существует, чтобы было на кого опереться, когда у тебя под ногами земля качнется. К тому же высказывания его невольно настроили меня на философский лад, отвлекли от бесплодных стенаний. «А ведь и в самом деле, - задумался я, - почему это мы, мужчины, из века в век поклоняемся женской красоте, бьемся за красавиц на турнирах, троянские войны устраиваем, жизнь свою не щадим? Зачем это нужно природе? Ведь красота — понятие условное, лишь в наших разумах существующая, и в данном случае означает она лишь сексуальную привлекательность. Или именно в сексуальной привлекательности суть и заключается? Через красавиц среди нас, мужиков, естественный отбор происходит, чтобы лишь самые сильные и отважные произвели потомство. Но мне-то это зачем? Да и Люшке. Мы свое потомство уже произвели. В общем, попали мы с ней под раздачу. Как там у Беранже? «Прощай вино в начале мая, а в октябре прощай любовь!..» Вот на этом бы природе и остановиться! Так нет ведь! Седина в бороду, бес в ребро!..
На Хабаровск опустилась зима. Новые мои сослуживцы и коллеги, от которых я не слишком скрывал свои личные проблемы (надо же было мне в ком-то найти опору!), старались, как умели, меня подбодрить. Однажды Абросимов пришел даже ко мне домой с гитарой. Он знал много бардовских песен и неплохо их исполнял. Правда, главная цель его визита была другая — в очередной раз охаять Белотурова, который, конечно же, и меня в институт зазвал лишь для того, чтобы досадить ему, Абросимову, и не дать ему шансов стать замдиректором, а может быть, потом и повыше подняться. Впрочем, я опять сбиваюсь на производственные темы, а это совсем другая песня.
Итак, приближался уже Новый Год, второй мой Новый Год в Хабаровске. Коллеги заранее пригласили меня встретить его в их теплой компании, и я с благодарностью принял это приглашение, но буквально за два дня до намеченного события от Люш пришло письмо: «Я в Хабаровске и хотела бы увидеться». В тот же вечер я помчался к ней. Она была дома одна, без сына. Оказалось, что серьезно заболела ее мама, Володя перебрался к бабушке, ухаживал и, естественно, вызвал мать. «Вовка — молодец! - устало похвалила она сына. - И горшок из под нее вытаскивал и обмывал. Сейчас она уже пошла на поправку».
- То есть ты можешь спокойно возвращаться на обетованную землю? - спросил я не без иронии.
- Нет, - покачала она головой без ожидаемой возмущенной реакции. - Я не вернусь. Мама еще долго будет лежать, нельзя все на Вовку. Это моя ноша, а не его. Да и вообще... Израиль — это не сахар!
- В смысле?
- Во-первых – жара круглый год. Во вторых, работать надо без дураков.
- И чем ты там занималась?
- Работала. В аптеке. Полы мыла, пробирки. Я без комплексов, я любую работу могу делать. Во всяком случае, зарабатывала больше, чем здесь программисткой!
- Значит, попробовала? - усмехнулся. - Прижиться сможешь? Ну, а все-таки, неужели ты действительно не помнишь свои слова насчет «благосостояния»?
Люш посмотрела на меня твердым взглядом:
- Что значит «не помнишь»? Я таких слов вообще не говорила! Я уже писала тебе об этом. Я не знаю, зачем ты это выдумал.
- Ну, хорошо. А о разводе ты с Геной говорила?
Ее лицо начало наливаться гневом.
- Тич! Я сколько раз тебе говорила? Два года! Мне нужно два года! А прошел только один.
- Почти полтора, - уточнил я.
- Но два еще не прошло. Если хочешь знать (а я не хотела об этом говорить), то я намекнула Гене о разводе, и он сказал, что ему все равно, с кем я здесь сплю, но если я подам на развод, то он приедет и убьет тебя.
- Так уж и убьет?
- Легко! Он же мент, у него не дрогнет.
Я засмеялся. Я не верил ни одному ее слову. Конечно, она не говорила об этом с Геной, она старательно вила с ним общее гнездышко.
- А это хорошая идея! Он приедет, и я вызову его на поединок. Он меня застрелит, и ты будешь рыдать на моей могиле. А потом уедешь с победителем.
- Дурак ты! Он не станет с тобой стреляться. Он напустит на тебя какого-нибудь наркомана, а сам в это время будет уже в Израиле. Никто не подкопается.
Я улыбнулся.
- Врешь ты все. Ты с ним даже не говорила.
- Почему ты так уверен?
- Потому что ты всегда врешь.
Она посмотрела на меня внимательно, настороженно.
- Что-то ты осмелел, Тич! Что-то в тебе изменилось!
«Да, красавица, изменилось, - мысленно согласился я. - Когда я боролся с ненавистью к тебе, к твоей измене, к твоему обману, я очень боялся, что убивая в себе ненависть, убью и любовь. Слава Богу, ненависть умерла, а любовь выжила. Но это уже не та любовь, не прежняя, безоговорочная. Сейчас я могу смотреть на тебя критически, могу оценивать твои слова и поступки. Да и свои чувства могу контролировать, не совершать безрассудств».
- А разве ты никогда не врешь? - спросила она, видя, что я не отвечаю.
- Нет, - ответил я искренне. - Лгать — это унизительно. Это недостойно человека.
- Но ведь жене ты соврал, насчет меня!
- Соврал. Бес попутал. Тебя выгораживал.
- А сейчас жалеешь? Совесть мучает?
- Не жалею. - Я пожал плечами. - Сделал, значит, сделал. Значит, так было нужно. Происходит всегда то, что должно произойти.
- Значит, и я сделала то, что должна была сделать. И не в чем меня упрекать!
- Я не упрекаю, я все простил.
- Ах, простил! Значит, по твоему, было, за что прощать?
Я взял ее за руку и поцеловал розовые, слегка припухлые пальцы, ощутив губами твердость золотых колец. Кажется, их число прибавилось.
- Давай не будем препираться! Давай поговорим, как нам жить дальше. Хотя бы ближайшие полгода.
Она стихла и улыбнулась:
- Ты все еще любишь меня? Свою неверную, непутевую Люшку.
- Конечно, люблю. Ты моя мечта, ты мое солнце, ты моя женщина.
- Но я не смогу жить на Московской. После Израиля Вовка меня не поймет. Можно я буду просто к тебе приходить?
- Можно. И желательно — каждый день.
Она рассмеялась:
- Каждый день не получится. Но завтра я приду.
- А в Новый Год?
- В Новый Год я буду у мамы.
У мамы — это я понимал. Больная мама — это свято. Значит, мы будем встречать новый год врозь. Как его встретишь, так и проведешь. Дурацкая примета, а похоже сбудется.
Жизнь потекла дальше. Или покатилась. Или полетела. Как посмотреть. Я видел, что Люш тоже переменилась. Собственно, переменилась она еще в тот памятный вечер, но сейчас она вроде бы пыталась стать прежней, любящей, жизнерадостной Люшкой, приходила ко мне чуть не каждый день, зазывала на концерты и в театр, даже в гости в подруге сводила на день рождения. Но блеск ее глаз как-то погас, и называть Склифосовским она меня перестала, что-то потухло в ней, какой-то кураж пропал.
Зима кончилась, наступила весна — сначала март, а потом и апрель... Однажды я спросил:
- Люш, а действительно ли ты меня любишь? Может, это и не любовь вовсе, а всего лишь желание любви? Нас ведь так воспитывают, вся культура на этом построена, что любовь — это высшее счастье, что каждый должен найти свою любовь... Тогда, в юности, ты встретила меня, а потом всю жизнь твердила себе: «Я люблю его! Вот мой мужчина!» А на самом деле ты не успела разобраться ни во мне, ни в себе.
Она улыбнулась понимающе и ответила:
- Нет, Тич, ты не сомневайся, я действительно люблю тебя. Мне хорошо с тобой. А грусть моя от другого, от моей натуры. Ты думаешь, что я всегда «ля-ля-ля!», что мне все нипочем? А я на самом деле не такая, это я только рисуюсь. На самом деле я очень трусливая и неуверенная в себе. Ты веришь в вещие сны? А я верю. Когда-то, когда мне было еще двенадцать лет, мне приснился сон. Будто я стою на берегу реки, а мимо проплывает плот. Совсем близко проплывает. Как говорится, рукой подать. И какой-то голос говорит мне: «Прыгай, девочка! Там твое счастье». А я стою и боюсь, хочу прыгнуть и не могу. Так плот и уплыл без меня. Бабушка сказала, что это счастье мимо меня проплыло. Что так и будет со мной в жизни. Вот и сейчас... Два года подходят, ты от меня ждешь решения, а я не могу прыгнуть. Я по-прежнему боюсь. Боюсь тебя, Тич!
Мне стало очень грустно.
- Ты просто меня не любишь, - сказал я. - И боишься в этом признаться. Боишься признаться сама себе. Но может быть ты любишь Гену? Его-то есть за что любить! Прислушайся к себе.
- Нет! - Она упрямо мотнула головой. - Я люблю тебя! Что мне сделать, чтобы ты поверил?
Тут мне в голову пришла довольно дурацкая идея. Я взял лист бумаги и ручку и протянул ей:
- Напиши: «Тич! Я люблю тебя». И подпишись: «Люш». Я вставлю в рамку и повешу на стенку. И каждый день твое признание в любви будет у меня перед глазами.
- Давай! - Она старательно вывела продиктованные мною слова, но в конце, перед подписью, добавила: «Только тебя одного». Глупая, подумал я с грустью. Ведь подчеркнула тем самым, что я у нее не один. Впрочем, и затея эта глупая, детская. Хоть тысячу раз скажи «халва», во рту слаще не станет. Однако в рамку ее признание я вставил и на стенку повесил. Иногда оно грело мне сердце.
Но чем дальше, тем больше наши отношения шли вразнос, и наши разговоры на Московской все чаще кончались размолвками, за которыми следовали бурные примирения, а за ними опять размолвки. И все чаще Люш требовала, чтобы в наших беседах участвовали коньяк, ром либо другие, такие же крепкие напитки, все чаще курила. Чувствовалось, что добром это не кончится. И я давно понял, что дело тут не в Гене, и даже не в Израиле. И Люш уже открыто заявляла, что даже если она разведется с Геной, замуж за меня не выйдет.
- Тебе нужна традиционная жена, - говорила она, глотнув добрую порцию коньяка, - вместо твоей Ольги. Чтобы она готовила тебе завтрак, стирала белье, слушала твои рассказы о работе. Я могла бы стать такой, но ты меня бросил, и я стала другой. Это ты меня сделал другой, и люби меня такой, какой я стала. Я Божественная Женщина, я Кошка, которая гуляет сама по себе. Я никогда не буду ручной, не буду твоей.
- Ты Кармен! - вдруг понял я. - Ты влюбляешь в себя мужчину, берешь от него все, что он может дать, наслаждаешься им, а потом восклицаешь: «Я свободная женщина! Я ничего тебе не должна!»
- Да, если хочешь, - согласилась она. - Для меня такое сравнение лестно. Я восхищаюсь Кармен, она настоящая женщина. А ты так и не смог стать таким, каким я тебя представляла. Настоящим мужчиной. - И вдруг ее глаза расширились и побелели. Ее лицо стало похоже на то, которое было на ней в вечер перед отъездом в Израиль. Мне показалось, что сейчас она потеряет сознание. - Ты тот, кто исковеркал мою жизнь! - выкрикнули ее губы, и на них выступила пена. - Как ты можешь думать, что я способна любить тебя? Я ненавижу тебя! Не-на-вижу!
Люш прислонилась спиной к стене кухни, сползла вдруг со стула и... уснула. Я с трудом поднял ее и перенес на постель. Очнувшись через полчаса, она смотрела на меня тяжело и ровно и ничего не помнила. Или делала вид, что не помнит. А до меня вдруг дошло, что это момент истины. Я предал ее, а предательство не прощают. Люш пыталась простить, она очень хотела этого, сама себя готова была изнасиловать, но природа взяла свое. Как глубоко мы заблуждаемся, когда думаем, что все в жизни можно исправить, что достаточно повиниться, сказать: «Простите, я больше не буду!», и жизнь начнется с чистого листа. Ан нет! Не зря древние говорили: «Нельзя войти в одну и туже реку дважды», и не зря христиане повторяют: «Бог простит!» Только Бог может прощать нас полностью, искренне, сами мы, как бы ни тужились, не в состоянии преодолеть свой внутренний, врожденный эгоизм. Не святы мы, один Бог свят. Нет в жизни черновиков, жить надо набело, не делать гадостей, подлостей и предательств, а если уж сделал — не отмоешься, не надейся. Так и будешь волочить за собой этот шлейф до Страшного Суда.
На следующий день я задержался в институте, после работы отмечали день рождения одного из сотрудников моей лаборатории. Придя домой, я понял, что Люш была здесь и ушла, не дождавшись меня. На кухонном столе, рядом с пустой бутылкой рома и блюдцем, полным окурков, лежала записка.
«Тич! Извини, не застала. Извини, что выпила весь ром, хотя он как вода. Я пришла сказать, что люблю тебя, но жить с тобой не смогу. Впрочем, ты это уже знаешь. Но я без тебя так страдаю, я так несчастна без постели с тобой! Если я опять приду, опять будет постель, и это никогда не кончится, я от тебя никогда не освобожусь. А я не хочу страдать и быть несчастной! Нет, этот твой ром — не вода, я все-таки пьянею. Но я больше не приду. И ты не приходи. Я должна отвыкнуть от тебя. Не знаю, надолго ли меня хватит, но надо попробовать. Помоги мне: не приходи и не звони. Не коверкай меня больше. Может быть, я вернусь когда-нибудь, но сама. Если стану другой.
Я люблю тебя. Люш».
Вот и горький финал, подумал я. Уже без отчаянья, с тихой грустью. Так грустят, когда уходит близкий, долго болевший человек. Когда уже давно было ясно, что он уйдет, но болезнь все длилась, все не отпускала, и вот, наконец - отмучился сердешный! Мир душе твоей! Авось, в той, небесной жизни, ты не будешь страдать, найдешь покой и блаженство. В самом деле, я так любил Люш, что готов был порадоваться, если уход от меня облегчит ей жизнь. Я видел, что наше общение приносит ей муку, и сознавал, что не способен дать ей то, чего она хочет. А она, в свою очередь, не могла дать мне то, что было нужно мне. Наше расставание было неизбежным, это был лишь вопрос времени, и Люш решила подтолкнуть события. Ее оговорка насчет возможного возвращения была лишь попыткой самой для себя сохранить какую-то соломинку попятного хода (Так страшно прыгнуть на плотик!), но мне было ясно, что это финал. Тем более, что второй наш год подходил к концу, запаса времени у нас уже не было. Я, конечно, был далек от мысли, что два года назад Люш просматривала именно такой исход наших отношений, что она и не собиралась связать со мной дальнейшую судьбу. Скорее всего, она сама еще не знала тогда, чего хочет. Надеялась, что события сами потекут, куда надо. Сейчас мне оставалось лишь подводить итоги и зализывать раны.
В конечном счете, я не так уж и пострадал. Я даже мог быть благодарен Люш за то, что она выдернула меня из прежней жизни, заставила уйти от давно опостылевшей, нелюбимой женщины, уволиться из института, где моя тематика никому не была нужна, уехать из города, о котором сейчас я говорил - «ужасный!» Здесь, в Хабаровске, я чувствовал себя более нужным, более уверенным в себе. Фактически, я больше приобрел, чем потерял. И даже любовь останется при мне. Люш уйдет, а любовь останется. Может, это и романтичная блажь, но человеку нельзя без любви, пока любит, он жив. Много лет у меня была внутри пустота, я не жил, а доживал. Теперь я буду жить и знать, что где-то есть женщина, которую я люблю, о которой я думаю и мечтаю. И пусть мечта эта уже будет несбыточной, но она будет греть меня, придавать смысл моей жизни.
Так я утешал себя и утишал свою боль. Я знал хорошее средство от тоски — работа, работа и еще раз работа. Как когда-то во Владивостоке, я опять пропадал на работе с утра до ночи, в том числе и по выходным, приходя домой только ночевать, и боялся только одного — случайно встретится с Люш на улице или в автобусе. Я старался не бывать в тех местах, где такая встреча вероятна, я знал ее маршруты. Но однажды, где-то на исходе второй недели, я наткнулся на афишу о приезде хорошего польского органиста и не удержался, решить сходить на его концерт. Повторяю, я вовсе не был убит горем, жизнь должна была продолжаться, и надо было чем-то заполнять ее. Как любит говорить один мой друг, офицер-подводник в отставке: «Человек не обязан быть счастливым. Но жить обязан».
И вот, не задержавшись в этот раз в институте, я заехал в кассы филармонии. Склонившись к окошечку и уже приобретая билет, я вдруг услышал позади себя голос Люш. Я узнал бы его в любом месте и в любых обстоятельствах. Мягкий, воркующий, обволакивающий! Сколько раз я слышал его, как наслаждался его звуками! Но в этот раз она говорила по-французски. И я усомнился — она ли это? Я чуть-чуть обернулся. Это была она! Стоя перед списком концертов, висевшим на стене, она что-то объясняла находившемуся рядом с ней мужчине. Он отвечал ей тоже на французском. Боже мой! Моя Люшка, моя любовь, с каким-то иностранцем!
Я быстро взял свой билет и, прикрывшись воротником плаща, выскочил на улицу. Вот оно что! Я-то думал, что Люш просто хочет отвыкнуть от меня, победить унижающую ее (как она считала) любовь, стать свободной, а она повела совсем другую игру, пригласила в Хабаровск вот этого «мусью». Откуда он? Судя по языку, из Франции или Швейцарии — там тоже говорят на французском. Наверное, познакомилась с ним в Израиле, евреи живут по всему свету. Боже мой, это конец! Настоящий конец. В этот момент я с неопровержимой ясностью понял, что люблю эту неверную и бесчестную Люшку каждой клеточкой своего тела, что готов был ждать ее всю жизнь, готов был верить, что когда-нибудь она вернется ко мне, и мы все-таки будем с ней счастливы. Но теперь, когда я увидел-таки, что она нашла иностранца, который может увести ее из этой «кошмарной» страны, и не в еврейский Израиль, а в лощеную Европу, исполнить ее мечту, которую она ставила даже выше любви, я понял, что моя карта полностью бита. У меня не осталось никаких шансов.
Я не хотел, чтоб меня увидели. Однако и уйти не мог. Я должен был взглянуть на этого человека, ее избранника, на этого счастливца. Но еще больше мне хотелось взглянуть на лицо Люш, на лицо моей прекрасной лгуньи. Как здорово она лопотала по-французски!
Как-то раз, где-то через неделю после возвращения из Израиля, Люш поделилась, что хочет заняться иностранными языками. Надо же чем-то себя занять! А поскольку в школе и университете она изучала французский, то начать решила именно с него. Сама по себе идея показалась мне неплохой. Как говорится, чем бы дитя не тешилось. Не одним же ей массажем и макияжем заниматься? Она даже попросила (такая лапочка!) у меня денег на дорогой самоучитель с кассетами. И вот оказывается для каких целей! Бог с ними, с деньгами, но ведь какая лицемерка! Все это время готовилась к приему дорогого гостя, переписывалась с ним, оформляла ему приглашение, а мне вешала лапшу! Уверяла в любви и в моей единственности.
Я остановился на перекрестке, который, по моему разумению, Люш и ее спутник должны были обязательно пересечь, возвращаясь из касс филармонии. Я не ошибся. Я увидел их издали и перешел на другую сторону, смешавшись с людьми, ожидающими троллейбус. Они приблизились и замедлили шаг, Люш что-то говорила, мужчина внимательно слушал. Теперь я мог разглядеть его. Высокий, на полголовы выше Люш (я был одного с ней роста), примерно моего возраста, но без заметной седины в темных, курчавых волосах, с выразительно очерченными губами и отчетливой горбинкой носа, он производил впечатление уверенного в себе, интеллигентного человека явно семитского происхождения. Одет он был в легкую куртку, а на плечах имел небольшой рюкзачок, с какими обычно разгуливают по европейским городам цивилизованные туристы. «Как давно он приехал? – спросил я себя. - Где остановился? Может быть, сейчас они пойдут к нему в гостиницу?»
Но они пошли не в гостиницу. Люш повела своего гостя в кафе, расположенное неподалеку, в наше с ней любимое кафе. Я двинулся следом. Я не знал, зачем я это делаю, но подождал несколько минут, которых, на мой взгляд, было достаточно, чтобы эта пара нашла себе место в знакомом мне зале, пропитанном запахом кофе, и сделала заказ, и тоже вошел в кафе.
Я увидел их и сел за столик неподалеку, заказал пиво и нарезанного соломкой, сушеного кальмара. Люш и «француз» сидели в профиль ко мне, смотрели друг на друга и разговаривали. Я поражался ей. Ее глаза лучились, ее лицо сияло ослепительной улыбкой. Той самой, обворожительной, какой когда-то одарила она меня в Шереметьево. Как она хотела ему понравиться!
Я не собирался к ним подходить. Я ждал, когда она меня заметит. И конечно, она заметила. Тень тревоги пробежала по ее лицу, она что-то сказала своему «визави», он с интересом посмотрел на меня, а Люш поднялась и подошла.
- Привет! - сказала она с легким вызовом. - Ты, что, следил за нами?
- Упаси Бог! - как-то само вырвалось из моих губ. - Я зашел совершенно случайно. Шел мимо и вспомнил, что это наше любимое кафе.
- Не делай глупостей! - продолжила она. - Сильно пожалеешь. - И с лучезарной улыбкой удалилась на свое место.
Я подумал, что больше мне здесь делать нечего. Она меня увидела, она знает, что я в курсе событий, не ходить же мне за ними дальше, как школьнику. Я расплатился и вышел. Колеса судьбы совершили свой оборот, произошло то, что должно было произойти. Я все еще любил эту женщину. Если я не могу сделать ее счастливой, то вправе ли я мешать ей быть счастливой с другим? Если она нашла человека, который может дать ей то, чего не могу дать я, то могу ли я осуждать ее за это? А то, что она обманывала меня, так это ее натура. Она уверена, что женщина и должна быть такой. Любите меня такой, какая я есть. Кармен она и есть Кармен. Но я не Хосе, я не убью ее. Гена, наверное, убил бы. А я пожелаю ей счастья.
Я сел в троллейбус и поехал домой, в свою пустую квартиру на Московской. В висках колотилось. По пути зашел в магазин, купил бутылку любимого «Капитанского рома». Но ром не пошел. В этот раз он показался мне приторно сладким и совершенно безградусным. Только удары в висках стали еще сильнее. Лег в надежде уснуть, забыться. Но в голове билась одна и та же мысль: Люш, моя любовь, моя женщина, с другим мужчиной! Прямо сейчас! Смотрит в его глаза, стонет и восклицает: «Как я люблю тебя!» Где это происходит? В какой гостинице?
До сих пор не знаю, зачем мне это было нужно, чего я добивался. Скорее всего, просто хотел владеть хоть какой-то информацией, не оставаться в роли придурка, которым вертят, как хотят. Я набрал ее домашний номер. Как я и ожидал, трубку снял Володя. Я спросил, дома ли мама. Он ответил, что не уполномочен отвечать на мои вопросы, и отключился. Так и ответил - «не уполномочен». Хороший мальчик, послушный сын! Тогда я решил схитрить. Выждав около часа, я вновь позвонил Володе, но в этот раз заговорил с ним по-английски, чтобы сбить с толку и заставить растеряться. Мальчик действительно растерялся и, наверное, решив, что с ним разговаривает некий товарищ маминого гостя, сообщил, что она сейчас живет в другой квартире. Этого мне было достаточно. Значит они сейчас в квартире Гены, на скрипящей железной кровати, еще не забывшей наши с ней ласки. Ах ты, Коза-дереза! Неужели так уж и нет для тебя ничего святого? Какие слова ты ему шепчешь, какие признания? Ах да! Ты же теперь по-французски! По-французски это звучит конечно иначе, куда красивше. Л'амур! Впрочем, красивость тебе не так и важна, куда важнее, что с ним ты увидишь Париж. Со мной бы тоже увидела, если бы захотела подождать, но ждать ты не захотела. Жизнь проходит, и себя, любимую, становится все жальче.
Катался я по постели с этими мыслями, катался, а стук висках делался все громче, и сердце уже больно колотилось о грудную клетку и ключицу, и что-то горячее подступало снизу к гортани, душило. Какой-то инстинкт подсказал мне, что так и умереть недолго. В тот момент я умереть был не прочь, это было бы красивым финалом нашей красивой любви, но мне захотелось попрощаться с Люш, увидеть ее в последний раз, и я решил повременить со смертью. Я позвонил в «Скорую помощь».
Медики приехали, померили давление, на портативном аппаратике сняли кардиограмму и в темпе отвезли меня в кардиологическое отделение, уложили под капельницу. Пролежал я там двое суток, и состояние мое не улучшалось. То есть, пока я лежал под капельницей, оно улучшалось, а уже через час-другой становилось еще хуже, и по озабоченным лицам медиков и по их голосам я мог понять, что они не знают, что со мной делать.
«Однако, умираю, - спокойно осознавал я. - С Люшкой надо бы повидаться». Решил опять звонить Володе, благо мобильник прихватил из дому. У Люш мобильника не было, так как в те годы это средство связи было еще весьма дорогим, и она обходилась домашним и рабочим телефонами. Ну, а у меня, в моей новой квартире, домашнего телефона не имелось, поэтому пришлось потратиться. Итак, я позвонил Володе. Не дожидаясь, пока он положит трубку, я сообщил, что лежу в городской кардиологии, и прошу сообщить об этом маме. Я был уверен, что мальчик проявит гуманность, а Люш проявит сострадание. Кардиология — слово серьезное. Зачем брать грех на душу?
Так и получилось. Люш пришла, когда я как раз лежал в очередной раз под капельницей.
- Что случилось? - строго спросила она, садясь рядом на стул и беря меня за безжизненную руку.
- Все нормально, - ответил я, слабо, но искренне улыбнувшись. - Вот, умираю потихоньку.
- Перестань говорить глупости! - чуть смягчив тон, сказала Люш. - И не симулируй! Выздоравливай, а потом мы с тобой встретимся и поговорим.
- Ты не веришь, - опять улыбнулся я, - а я в самом деле умираю. Можешь спросить врачей. Только они не знают, почему. А я знаю. Потому что я хочу умереть.
Она смутилась и отвела взгляд.
- Извини, Тич! Я не думала тебя встретить.
- Ну, конечно! Зачем думать о Тиче! Ты уже вычеркнула меня из своей жизни.
- Это не так! Я потом тебе все объясню.
- А сейчас нельзя?
- Сейчас тебе надо лечиться.
- Я не вылечусь, если ты просто встанешь и уйдешь. Я люблю тебя. И как ни банально это звучит, не могу без тебя жить. Буквально не могу. Если ты хочешь, чтобы я выжил, скажи, что вернешься ко мне. Ну, соври хотя бы! Мне и этого будет достаточно.
По ее лицу я видел, что она в растерянности, она колеблется. Может, действительно соврать? Сам же подсказывает.
- Я вернусь! - кивнула она. - Выздоравливай, я вернусь.
- Нет, ты скажи: «Я вернусь к тебе!» - настаивал я.
- Я вернусь к тебе, - послушно повторила она.
- Когда?
- Не знаю, - честно ответила Люш. Я видел, что моя настойчивость уже угнетает ее. Но я продолжал экзекуцию, чувствуя свою кратковременную власть:
- До конца августа. Как раз будет два года.
- Хорошо, до конца августа. Я вернусь к тебе до конца августа. - Ее лицо уже сделалось посторонним, слова она произносила машинально, не осмысливая. Я сознавал, что она их тут же забудет, или сделает вид, что забыла, но мне отчего-то стало легче. Может быть, просто от того, что я одержал над ней маленькую победу, заставил сыграть по моим правилам. С этого момента я начал поправляться.
Меня навещали коллеги и мои аспиранты, коих у меня уже было четверо, приносили фрукты и прочую снедь. Я даже попросил принести кое-какие мои материалы для работы над статьей – настолько стал хорошо себя чувствовать. А однажды в палату вошла совершенно неожиданная посетительница — моя соседка по лестничной площадке.
До сих пор я ничего о ней не рассказывал, потому что до описанного выше момента она и не участвовала в этой истории. Мало ли с кем в жизни мы сталкиваемся, мало ли какие у нас соседи!
Познакомились мы с ней в первые же дни моего вселения в квартиру. Собственно говоря, знакомства никакого и не было, просто увидел я, что живет со мной рядом, дверь в дверь, сравнительно молодая пара, без детей и шумных привычек. Чуть позже я понял, что глава семейства — инвалид. Несколько раз я наблюдал, как жена, тоненькая, хрупкая, выводит его (чуть ли не выносит на руках) на прогулку во двор дома. Мужчина, тщедушный, с усталым, мучнистого цвета лицом и короткой стрижкой, в любую погоду был обут в валенки и одет в старенький полушубок. Женщина хлопотала вокруг него, щебетала, как серый воробышек. И я даже не знал, как их звать, не смел вторгаться в эту трудную, замкнутую жизнь. Впрочем, однажды я все-таки узнал о них кое-что.
На нашей лестничной площадке было еще две квартиры. И однажды эти, другие соседи, коллективно обратились ко мне с предложением присоединиться к их войне с «воробышком». Тут я впервые услышал имя моей соседки. О, эта неиссякаемая ирония судьбы! Ее звали Ольга. Мужа звали Сергей. Война разгорелась из-за крохотной кладовушки (метр на полтора), которую эта пара отгородила в уголке площадки, возле трубы недействующего мусоропровода, установив там перегородку с железной дверью и замком. Соседи настаивали, что площадь эта - общего пользования, и требовали у Ольги ключи от замка. Мне была смешна их коммунальная решительность, а уж воевать с инвалидом и вовсе рука не поднималась, и я сказал, что от своих прав на эту «совместную площадь» я категорически отказываюсь.
А еще через несколько месяцев Ольга вдруг пригласила меня на похороны: по-христиански, как соседа. Не знаю почему, но приглашение я принял. Сергей тоже работал в академическом институте, и его институт находился неподалеку от нашего дома. Я никого там не знал, но пришел, вошел в фойе, где стоял гроб, положил цветы, постоял среди прощающихся. Краем уха я услышал, что парень попал в аварию и угасал все десять лет на руках у жены. Ольга сидела возле гроба, прямая, как черный столбик, я кивнул ей и вышел. Ехать на кладбище и тем более на поминки я не видел ни смысла, ни оснований.
Потом, на протяжении года, я видел ее изредка, либо во дворе, либо на лестничной площадке, либо в лифте. Всегда молчаливая, озабоченная, торопящаяся куда-то, она походила уже не на птичку, а скорее на мышку. На вид я бы дал ей лет тридцать пять, хотя, как потом выяснилось, она была на десять лет старше. После смерти мужа у нее поселилась племянница-студентка, к которой часто приезжала откуда-то мать, сестра Ольги. Иногда сестра привозила с собой верзилу мужа и еще одну дочь, и я диву давался, как вся эта компания размещается в однокомнатной квартире. И ни разу за этот год я не видел ее с каким-либо мужчиной.
Вот и все, что я мог бы рассказать о женщине, которая вдруг пришла ко мне в больничную палату. Нет, вру. Месяц назад, встретив Ольгу на площадке (это было восьмого марта), я галантно поздравил ее с праздником.
- Передайте Вашей жене и мои поздравления! - вежливо ответила Ольга.
- Но у меня нет жены! - зачем-то пояснил я. Она посмотрела на меня и ничего не сказала.
Итак, она пришла, и было видно, что она страшно смущена. Одетая в джинсовое платье с длинным рядом металлических пуговиц, она походила на гимназистку, волнующуюся перед экзаменом.
- Я узнала, что Вы заболели, - сказала она. - Может, лекарства какие надо купить?
- Спасибо, - ответил я. - Здесь все есть, мне ничего не надо.
Я тоже был смущен, и мы не знали, о чем говорить, как выйти из ситуации. Она быстро попрощалась и ушла, а буквально через несколько секунд в палату вошла Люш. Было очевидно, что они столкнулись на лестнице. Люш тоже неоднократно встречала Ольгу в подъезде дома на Московской, и не могла не сообразить, к кому та приходила в больницу.
- И что было нужно этой мышке? - спросила она не без иронии.
- Да вот увидела: мужик хороший лежит под забором, - в тон ей ответил я. - Подумала, не прибрать ли к рукам? А ты зачем пришла?
Люш посмотрела чуть ли не возмущенно:
- Ты мне не рад? Вот, витамины принесла! - Она достала из сумки два больших апельсина. - А вообще, пришла сказать, что, наверное, я вернусь к тебе раньше августа. Может быть, уже через месяц.
- Рад слышать. В том смысле, что буду рад твоему возвращению. Значит, с французом облом?
- Он не француз. И все не так, как ты думаешь. Я потом тебе все расскажу.
- Интересно будет послушать. Знаешь, ты больше не приходи в больницу. Приди потом, через месяц, на Московскую.
- Значит, так? - Она поднялась и сделала гордое лицо. - Как ты себя чувствуешь?
- Я люблю тебя, - ответил я.
- Я спрашиваю, как ты себя чувствуешь?
; Я все еще люблю тебя! - с улыбкой повторил я. - Это чувство. Иди и постарайся быть счастлива. Я желаю тебе счастья.
У двери Люш обернулась и вскинула свою красивую голову:
; Думаешь, я отдам тебя этой замухрышке? Дудки! Ты мой! Ты всегда будешь моим.
Эти ее слова меня не взволновали, мой кризис был позади. Было очевидно, что то, что еще оставалось между нами, будет стремительно таять, что возврата к прошлому нет. Даже, если она вернется, ее хватит не надолго. Она помешана на отъезде. С этим человеком не удалось, будет искать другого. Если никого не найдет, уедет к мужу в Израиль. Я ей нужен, как временная отдушина, она никогда не станет моей женой, об этом уже говорено-переговорено. А Ольга... Ну, что ж Ольга! Ольга встретила Люш на лестнице, убедилась, что место по-прежнему занято. Я по-прежнему люблю эту непутевую, взбалмошную женщину. Однако апельсины я отдал медсестричкам.
Через несколько дней меня выписали, а через месяц ко мне пришла Люш. Она изменилась: потускнела, как-то поблекла и вроде даже постарела.
; Видишь, я пришла, - сказала она с порога. - Не обманула.
; Проходи! - сказал я. - Садись, будем чай пить.
; А если я захочу лечь?
; Можешь и лечь. Можешь и остаться.
; Ну, остаться я не останусь, а вот легла бы с удовольствием. Устала, как собака!
Я мог бы спросить: «С чего бы?», но какой смысл? Вопросы у меня к ней были совсем другие. А Люш тем временем прошла в спальню и рухнула на постель, широко раскинув руки. Я последовал за ней.
; Я тебе противна? - спросила она. - Ты меня презираешь?
; Нисколько, - искренне ответил я. - Я люблю тебя. Любовь и презрение несовместимы.
; Все-то ты у нас знаешь! Все у тебя по полочкам! От твоей правильности иногда выть хочется. Но не сейчас. Сейчас ты мне нравишься, а вот от самой себя мне тошно.
Я не поверил ей. Рисуется, подумал я. Хочет меня расслабить, чтобы я ее пожалел, а пожалев, простил. А мне не за что ее прощать. Я простил ее давно.
; Так что же ты мне хочешь рассказать? Ты ведь для этого пришла?
; Нет, - мотнула она головой. - Я пришла, потому что смертельно хочу тебя. - Ее глаза затуманились, а губы вспухли, дыхание напряглось. - Возьми меня прямо сейчас! Если не побрезгуешь.
Я не побрезговал. Она отдавалась мне с давно не виданной в ней страстью, словно изголодавшаяся волчица. В какой-то момент мне вдруг даже захотелось ударить ее, разбить в кровь ее красивое лицо, сделать ей больно, но я удержался. Потом она долго рыдала. Потом успокоилась, оделась и начала рассказывать.
Все оказалось еще более пасквильным и буффонадным, чем я себе представлял. Во-первых, Люш познакомилась с этим человеком еще в прошлом году, до поездки в Израиль. Когда я работал в Польше, она от нечего делать опять принялась бродить по интернетовским чатам и наткнулась на интересного собеседника, с которым общалась на французском, лихорадочно освежая свои забытые знания. Он жил в Канаде, работал журналистом.
; Как его звать? - спросил я.
; А какая тебе разница? - нервно ответила Люш.
; И все-таки!
; Ну, хорошо. Азиз!
; Азиз? Это арабское имя.
; Ну и что? Арабы тоже люди. Да, он араб, приехал в Канаду из Марокко.
; Думаю, Гена тебя бы убил.
; Плевать мне на Гену. Таких людей, как Азиз, я до сих пор не встречала. Знает четыре языка, закончил два университета, известный журналист, автор книг, объездил пол мира!..
; Касатка моя! Я тоже знаю четыре языка. Университет, правда, закончил один, но зато защитил две диссертации. И, между прочим, автор трех художественных книг, не считая кучи повестей и рассказов в журналах. Чем же я хуже его?
; Тем, что ты меня бросил!
; А он нет? Почему же он уехал, а ты осталась и примчалась в мою постель? Зачем он приезжал?
; Затем, что я пригласила! А уехал, потому что больной. У него диабет, очень тяжелая форма. Он должен регулярно ложиться в клинику. Платит за клинику его жена, она миллионерша. Поэтому он полностью зависит от своей жены.
; Ах, бедняга! - произнес я сочувственно. - Наверное, поездку в Хабаровск ему тоже оплатила жена?
; Можешь злословить сколько угодно, но я всегда буду думать о нем хорошо. Он всегда останется мне другом.
; Да уж пожалуйста! Только бы Гена о нем не узнал.
; Дался тебе Гена! Давай о нас с тобой поговорим. Мне кажется, что прежних отношений у нас с тобой уже не будет.
; Мне почему-то тоже так кажется.
; Я шла сейчас к тебе и чувствовала себя проституткой...
; Да что ты! Но ты ведь не за деньги Азизу отдавалась?
; Нет, ты не понял. Это идя к тебе, я чувствовала себя проституткой! Я даже оглядывалась по сторонам, не видит ли кто. Мне было стыдно.
; А-а!.. Ты боялась, что увидит сын или кто-то из его знакомых. Это ведь Азизу ты отдавалась по любви, а ко мне шла как самка к самцу! Такие вот у нас метаморфозы!
; Все-таки ты меня презираешь! А говорил, что любишь.
; А знаешь, Люш, я вот что подумал опять. А может это и не любовь у нас вовсе? Может, и не было нашей красивой любви? Ты двадцать пять лет любила свои воспоминания, а я любил женщину, которая любила меня двадцать пять лет. Но воспоминания - это всего лишь воспоминания, а той женщины нет, и не было, я ее придумал. Вся наша любовь — всего лишь взаимный самообман. Мы довели его до предела, и он превратился в абсурд. Король оказался голым!
; То есть ты меня не любишь?
; А ты меня.
; Но я хочу тебя! Именно тебя, а не какого-нибудь другого мужчину.
; Ты отлично спала с Азизом! А до этого с Геной. Я не могу любить женщину, которая трем мужчинам одновременно говорит: «Я люблю тебя!» Двум еще ладно (муж, любовник!), но трем — это уж слишком.
; Значит, я все-таки проститутка? Ну, тогда плати мне, как проститутке! - Она хохотнула, и было что-то такое нелепое и жалкое в этом смехе, в ее натянутой гримаске, что мне стало не по себе, словно я подсмотрел что-то очень стыдное. - Ты не знаешь, сколько им платят? Мне все равно нужен мужчина, для гормонального обмена, пусть это будешь ты.
; Не знаю. Как-то не имел дел. - «Гормональный обмен» напомнил мне «ухудшение благосостояния», но сейчас это не имело значения. Как и ее желание за удовольствие получать еще и деньги. Ерничает, конечно. Загнала себя в угол и ерничает. Она вовсе не дрянь и не шлюха, какой сейчас себя выставляет. Ждет, что я буду ее разубеждать. А я не буду. Пусть думает, что я согласен. Все кончено у нас. Все было — и радости, и ссоры, и слезы, и экстаз. Каждый сохранит, то, что хочет сохранить. Я хочу сохранить память о любви. Все-таки, она была, наша любовь. Она была прекрасна. Но она умерла.
Ее лицо вдруг стало жалобным.
- Тич, мне так плохо! Прочти мне что-нибудь из своих стихов! Ну, пожалуйста!..
Я едва не опешил. Люш и «сантименты» — эти понятия для меня уже стали несовместимыми. А уж мои стихи тем более были табу между нами. Я растерялся. Не время и не место нарушать табу. Может, мне еще сплясать? Однако, Люш и сама уже опомнилась.
- А впрочем, нет, не надо! - воскликнула она. - А то я расплачусь. А я не хочу больше плакать. Хватит, наревелась за жизнь!
Она встала и начала собираться.
; Мы еще увидимся? - спросила она, когда я молча проводил ее до двери.
Я пожал плечами:
; Почему бы и нет? Хабаровск — город маленький.
; Можно я куплю билеты в театр и приглашу тебя? Там скоро премьера.
; Пригласи.
; Пока?
; Пока.
Она ушла, и я подумал, что уже никогда не увижу ее, разве что случайно встречу на улице. Если она позвонит и пригласит в театр, откажусь под каким-нибудь предлогом. Эту историю надо было заканчивать.
С Ольгой-соседкой мы за этот месяц два раза столкнулись на площадке, у дверей наших квартир, а в третий раз ехали вместе в лифте. Но разговоров между нами не было, только вежливое «Здрассте! - Здрассте!» Она не поднимала на меня глаз, и я видел только ее длинные темные ресницы. Никакого макияжа, никаких украшений. Пучок волос на затылке, да потемневший серебряный крестик на тоненькой шейке.
И однажды я подумал: «Третья Ольга на моем пути... Бог троицу любит. Наверное, от судьбы не уйти. На душе мрак, у нее наверное тоже».
И я сказал ей:
- Вы все на бегу, да на бегу, я тоже весь в работе... Давайте съездим в выходные куда-нибудь за город! Я машину организую.
Она подняла глаза. Обыкновенные, серые, не Бог весть какие большие. Посмотрела внимательно.
- В субботу я работаю, - сказала она. - А в воскресенье можно.
Так просто, взяла и согласилась.
Я не стал договариваться с институтским водителем Славой, потому что не хотел лишний раз одалживаться у Белотурова с его барскими замашками. Я договорился с нашим главным инженером Черенковым, любителем охоты и рыбалки, с которым у меня уже сложились дружеские отношения. У него имелась защитного цвета вездеходная машинка, нечто вроде газика, идеальный транспорт для загородных поездок, особенно в весеннюю хабаровскую распутицу. На ней мы и поехали.
Черенков привез нас на заросший ивняком берег какой-то амурской протоки, и, вооружившись удочкой и болотными сапогами-броднями, тактично оставил одних. Мы расстелили на подсохшей песчаной релке одеяло и легли рядышком, в джинсовых своих одеждах, греясь в лучах негорячего еще майского солнца. В ивняке с тихим плеском струилась вода, ветерок колыхал недавно народившуюся зелень листьев, порхали бабочки. Тихо было и умиротворенно. Мы не разговаривали, нам еще не о чем было разговаривать. Оля положила голову на мою руку и уснула.
По возвращении она пригласила меня на чай. После чая мы вышли на балкон. Солнце заходило за крыши домов; нас по-прежнему обволакивали тишина и покой. Я положил руки на ее худенькие плечи, обтянутые тонким свитерком, и сказал:
- А знаете, Оля, выходите за меня замуж! Я буду Вас любить.
Она обернулась и посмотрела с укором.
- Разве такое возможно? Вы же другую любите!
- В жизни возможно все, - ответил я. - Это в книжке не возможно, а в жизни... Пока человек жив, он все может. Соглашайтесь! Вы не пожалеете.
Она смотрела на меня, не отводя глаз. Никакой лучезарности, никакого желания нравиться не было в этом взгляде. Только вопрос, только тревога, только рождающаяся надежда. Мы ничего не знали друг о друге.
- Ладно, - сказала она. - Давайте попробуем. Я приду завтра, а там будет видно.
А завтра мне позвонила Люш, на рабочий телефон.
- Ти-ич! - пропел ее жалобный голос. - Поговори со мной! Не бросай трубку!
- Я говорю с тобой, - ответил я, подавляя вздох. - Что случилось?
- Я была вчера у тебя, на Московской, не застала. Увидела, что ты снял рамку с моим признанием в любви. Села поплакала, и сегодня целый день реву. Ты совсем от меня отказался, да?
- Люш, по-моему, это ты от меня отказалась. И неоднократно. Если рубишь кошке хвост, руби сразу, а не по кусочкам.
- Я женщина, Тич, я так не могу. И я люблю тебя. По-своему, но люблю.
- Вот именно, по-своему. Как чашечку кофе по утрам. Или сигарету после секса.
- Тич, ты жестокий! Давай еще раз встретимся. Подари мне еще один, прощальный секс!.. А я тебе ключи от квартиры отдам.
- Прощальный секс у нас уже был. Не заставляй меня быть грубым, я ведь могу и ударить тебя. В прошлый раз чуть не ударил. А ключи можешь выкинуть. Я все равно поставлю новый замок. Прямо сегодня, уже купил.
- Уже купил? Значит, ты меня точно отовсюду вычеркнул. Так мне и надо, хромой лягушке!
Замок я конечно еще не купил. Но ее рассказ о том, как она бродила по квартире в мое отсутствие, меня неожиданно покоробил. Словно там привидение какое-то бродило. И ведь в любой момент может опять появиться, с ключами-то. Так что купить все-таки придется.
- Не звони мне больше, пожалуйста! - попросил я. - И не пиши. Мы оба должны привыкнуть к тому, что эта страница перевернута.
- Ты по-прежнему считаешь, что нашей любви и не было? Что это был самообман?
- Была, была, успокойся! Это я так наговорил, в сердцах. Красивая была любовь! Но все имеет свой конец, и любовь тоже. Смотри вперед! Ты еще найдешь свое счастье. Ты еще свежа и красива! Нравишься даже марокканцам.
- Ты все-таки жестокий!
- Прощай, солнце мое!
- Прощай, любовь моя.
Так закончилась эта история. Так ушла из моей жизни женщина, которую я звал Люш. Мне не в чем ее винить. Надеюсь, что и она обо мне такого мнения. Мы оба пытались найти путь друг к другу и не нашли. Возможно, его и не было.
Вечером ко мне пришла Оля. Но это уже другая песня.
**********************************************************
Объяснение в любви
В Хабаровске дождь
В Хабаровске дождь. Он танцует по лужам
Под клаксоны авто, под огни фонарей.
Одинокий трамвай громыхнул неуклюже,
И ладошка твоя прикоснулась к моей.
В Хабаровске солнце в куполах золоченых играет,
Над бульваром летит белый пух тополей.
Твоих роликов след по асфальту петляет,
И стучит моей сердце все сильней и сильней.
В Хабаровске снег. Он плывет над Амуром,
Устилает дома и простор площадей.
Он ласкает русалок ледяные фигуры,
И улыбка твоя все ясней и смелей.
В Хабаровске полночь. Сны гуляют по тихому городу.
И не важно — апрель иль сентябрь на дворе.
Потому что всегда мы с тобой будем молоды,
Потому что во сне ты прижалась ко мне.
**********************************************
Новый Год в Полине
Оля пришла ко мне в мае, но поженились мы только в начале ноября, до этого она приглядывалась ко мне, что-то оценивала. Свадьбу не играли, просто пригласили несколько друзей. И как-то сразу заговорили, что на Новый Год надо бы съездить к Олиной сестре, в Полину.
Когда я в первый раз услышал от Оли, что ее сестра живет в Полине, я не понял.
- Где, где? - переспросил я, полагая, что недослышал.
- В Полине Осипенко, - пояснила Оля. И уточнила: - В поселке имени Полины Осипенко. Летчицы такие были, знаешь, наверное?
Тут уж я понял. И вспомнил, конечно. Ну, как же! Осипенко, Гризодубова, Раскова!.. Героини, пролетевшие через всю Страну Советов и приземлившиеся в дальневосточных болотах. Еще в школе проходили. Но какой бюрократ назвал так поселок? Могли бы назвать просто — Осипенко. Ведь не назвали же Калинин городом имени Калинина? Ну, ладно, имени так имени. Съездить все равно надо. Я видел, что к сестре Оля очень привязана, других родственников у нее не было, и познакомиться с семьей сестры мне сам Бог велел.
Сестру звали Аля, Альбина. В Полине она жила давно, с тех пор, как распределили ее туда после окончания Института культуры и назначили директором Дома культуры. Там Аля и замуж вышла, за местного механизатора. Родились у них две дочки. Старшая Марина жила с родителями, а младшая Оля, названая в честь тети (то есть моей Оли), училась в Хабаровске на программиста и жила в тетиной квартире. С ней я уже был знаком, а Алиного мужа Володю и Марину видел только мельком, когда они приезжали к Оле в гости, еще до нашей женитьбы.
Однако Оля к моей идее отнеслась без особого энтузиазма.
- Туда добираться сложно, - пояснила она. - Сначала до Комсомольска на автобусе целый день, потом на поезде по бамовской ветке всю ночь, а потом от станции на попутке сто пятьдесят километров. Можно еще на самолете. Но отдельных рейсов в Полину нет, только попутные, и на них не всегда есть свободные места. Да и укачивает меня на самолете.
- А на автобусе не укачивает?
- Тоже укачивает. Но из автобуса можно выйти, попросить водителя. А из самолета не выйдешь. Да и делать там особо нечего, в Полине. Застрянем и будем куковать!
- А мы лыжи возьмем и гитару! Будем культурно проводить время. Надо все-таки съездить! Не хочу, чтобы твои родственники думали, что если я доктор наук, то зазнайка.
- Ну, ладно, - согласилась она наконец. - Тогда я договорюсь с Алей, чтобы Володя нас на машине встретил.
Зима подкатила быстро, вот уже и декабрь на дворе, Хабаровск в снегу, морозы под тридцать.
- А в Полине и за сорок будет! - пообещала Оля с какой-то затаенной радостью. Я знал, что раньше, когда она училась во Владивостоке, и потом, когда муж ее Сергей был еще здоров, Оля любила ездить к сестре, проводить летние и зимние каникулы в деревне, на реке, в лесу. - Надо будет одеться потеплее.
Когда до поездки осталось несколько дней, из Полины вдруг приехал Ваня, жених Олиной племянницы. В Полине он работал в милиции, помощником участкового, а в Хабаровске учился заочно в милицейской школе, куда и наезжал время от времени в порядке учебного процесса. С тех пор как Оля перебралась ко мне, Ваня, приезжая в Хабаровск, жил у невесты. Впрочем, это я их называю женихом и невестой, сами они себя таковыми не считали. На мой прямой вопрос Ваня ответил важно: «Я ее парень! Она моя девушка!» Такие вот категории у современной молодежи. Но Оля мне поведала, что на самом деле Ваня неоднократно делал «девушке» предложение, а та неоднократно ему отказывала. Однако, жить с ним жила.
Так вот. В этот раз Ваня приехал не по учебным делам, а специально, чтобы взять «девушку» под руку и повезти в Полину, где они планировали встретить Новый Год с Алей и Володей, а значит и с нами. Ваня прибыл на милицейской машине, в компании бравых, таких же молодых коллег, и узнав, что мы с Олей планируем взять с собой лыжи, тут же предложил свою помощь в их транспортировке:
- Для вас двоих мест, к сожалению, не будет, а лыжи возьмем, без проблем!
Был он худощав и белобрыс, слегка походил на актера Серебрякова, светлые глаза смотрели с уверенной наглецой. То ли профессия уже наложила отпечаток, подумал я, то ли именно такие парни в нее и идут.
Мы согласились. Добираться предстояло на перекладных, с лыжами было бы хлопотно, так что предложение пришлось нам кстати. Оля заикнулась, что можно и гитару отправить с той же оказией, но мне эта идея не показалась. Гитара вещь деликатная, в чужих руках может и не доехать. Особенно, если среди Ваниных друзей окажется любитель «сбацать». Я уложил лыжи и ботинки в чехол, отнес в Олину квартиру, где в это время «гудела» с дороги милицейская компания, и мы занялись сбором остальных своих вещей.
До Комсомольска мы добрались без приключений, и Оля лишь однажды попросила водителя остановить автобус. В Комсомольске пересели на поезд. К огромному нашему удовольствию (и к удивлению), в этом захолустном бамовском составе нашелся вагон с купе «люкс», то есть с двухместными купе, и мы ехали, как совершенно белые люди, наслаждаясь обществом друг друга — только друг друга. Чем не свадебное медовое путешествие!
В дороге я делился с Олей сведениями, почерпнутыми накануне из Интернета, поскольку название «Поселок имени Полины Осипенко» к чему-то обязывало. Оказывается до знаменитого женского перелета 1938 года поселок именовался Керби (по названию речки) и был известен как центр добычи золота. Героическая летчица Полина, увы, в следующем же году погибла в очередном тренировочном полете; ее подруга Раскова погибла в сорок третьем, на фронте, а вот Гризодубова войну пережила, командовала полком и даже участвовала потом в съемках фильма о своем перелете.
- А я родилась в этих местах, - сообщила в свою очередь Оля. - В поселке Хурмули. У меня папа геологом был, золото как раз искал, они с мамой все по экспедициям мотались. В Хурмулях у геологов база была.
- А сейчас чем славна Полина Осипенко? - спросил я. - Чем там народ занимается?
- Как и везде — пьют и браконьерствуют. Поселок на Амгуни стоит, река нерестовая... Володя раньше в леспромхозе работал, на лесовозе. Сейчас пытается частное дело открыть, оформил деляну, хочет дрова заготавливать, да людям возить. В Полине ведь дровами топят!
Станция Постышево встретила нас белым безмолвием. Снег начинался от самых путей и уходил к горизонту, точнее к белым округлым сопкам, похожим на сахарные головы. Автомобильная дорога, пробитая меж окутанных морозным инеем елей и пихт, также была белой. На ее обочине стояло несколько разнокалиберных машин, ожидавших пассажиров. Нас с Олей ждал старенький минигрузовичок с довольно просторной, четырехместной кабиной. Володя, большой, улыбчивый, щурил на солнце и без того неширокие тунгусские глаза, выйдя из машины, издали махал нам рукой. Вместе с ним приехала и Аля. В отличие от тоненькой как былинка сестры, она смотрелась сдобной пышечкой, румяной от мороза, с выбивающимися из-под меховой шапки рыжими кудряшками. На Володе был короткий овчинный полушубок, на Олиной сестре — длинная, почти до земли дубленка. Оба были обуты в добротные серые валенки.
Мы обнялись, загрузили наши рюкзаки в крытый брезентом кузов и влезли в кабину.
- Что-то вы легко одеты, - заметила Аля, когда машина выехала на трассу. - Задубеете у нас в Полине!
-У нас в рюкзаках теплые вещи, - пояснил я. - Мы на лыжах будем бегать.
- Не больно-то у нас побегаете, по нашим снегам, - засмеялась Альбина. - А лыжи-то где?
- Лыжи Ваня с Олей привезут, - подключилась к разговору моя женушка. - Они на машине приедут.
- Да, Оля звонила, - кивнула сестра. - Сейчас утром они должны выехать, к вечеру прибудут. А вы бы утеплились все-таки. Там, под вашими сиденьями — валенки и одеяло. А то продрогнете в дороге.
- А долго ехать? - спросил я.
Володя обернулся, улыбка не сходила с его лица:
- Часа три. Быстрее нельзя, снег свежий, рыхлый. Вчера тут автобус ушел в кювет, лег на бок. Хорошо, никто не пострадал.
- А однажды и я в такую же аварию попала, - поддержала его Аля. - Тоже автобусом ехала. Так одна женщина ногу сломала.
Мы с Олей переглянулись. После теплого купе мы еще не успели остыть, но густой иней на жестяных стенках кабины подкреплял слова Володи и Альбины, и мы начали переобуваться.
- А с кем вы Маришу оставили? - поинтересовалась Оля, накинув мне и себе на плечи шерстяное одеяло и прижавшись к моему боку.
- С Катей, - ответила Аля. - Мы из детдома девочку взяли на каникулы, ее Катя звать. Полукровка. Мама нанайка умерла, а русский папа-пьяница куда-то сгинул. Девочка уже четыре года в детском доме, я ее беру иногда. Вот и сейчас взяла. Ребенку радость, Новый Год в семье встретит!
- А сколько ей лет?
- Двенадцать.
Я слегка удивился. Зачем надо оставлять взрослую девушку на двенадцатилетнего ребенка? Что-то тут не досказано.
Эту недосказанность я понял, когда мы добрались до места и вошли в дом. Марину я видел до этого лишь мельком, один или два раза, когда семья Олиной сестры приезжала гостить в Хабаровск, и она показалась мне обычной миловидной девушкой лет двадцати пяти. Здесь же мне сразу стало ясно, что семья эта несет свой крест. Марина от рождения страдала тяжелой формой аутизма, не выучилась речи, и осталась на уровне двухлетнего ребенка, веселого и шаловливого. Разумеется, ее нельзя было оставлять одну в доме. Катя же оказалась приветливой стройной девочкой, с двумя черными косичками и миндалевидными карими глазами, делающими ее похожей на дикую козочку. Обе они обрадовалась нашему приезду, как впрочем и серая кошечка, сразу прыгнувшая мне на плечи и принявшаяся с мурлыканьем меня оглаживать своей шелковистой мордашкой.
Дом был большой, многокомнатный, но одноэтажный. Обычный деревенский дом, срубленный лет шестьдесят назад из векового кедра. В этом доме вырос Володя, сюда он привел когда-то молодую жену, здесь умерла от рака еще не старая мама Альбины и Ольги. А отец их умер еще раньше, надорвав сердце тяжелыми маршрутами, спиртом и чифиром. В каждую комнату были проведены трубы отопления, которые шли от большой кухонной печи, но как всегда в таких домах от земли тянуло холодом, и, несмотря на то, что деревянные полы были устланы ковровыми дорожками, все ходили в меховых тапочках. Нам с Олей такие тапочки тоже выдали, но за три часа я так продрог в машине, что никак не мог согреться и, насмешив всех, уселся в конце концов прямо на чугунную печную плиту, еще сохранившую тепло после утренней топки. Тепло вливалось в меня с низу, и я блаженствовал. А тут еще Володя стопку водки мне налил, и стало совсем хорошо.
Альбина с Катей принялись на стол накрывать, Оля им помогала, а Володя ушел во двор — баньку затопить. Я скоро отогрелся на печи, влез опять в валенки и тоже вышел во двор — поискать туалет.
Посреди просторного двора стояли две машины: пикап, на котором мы приехали, и видавший виды «камаз». Мороз уже слегка отпустил, но снег упруго и празднично хрустел под ногами, и по этому хрусту и по белизне чувствовалось, что выпал он совсем недавно. А выпало его не мало! Пробитая к бане тропинка утопала в снегу на добрый метр, да и на крышах дворовых сараев лежало не меньше. Не доходя до бани, над трубой которой уже вился синий дымок, тропинка раздваивалась и правое ее ответвление уходило куда-то вглубь, к чернеющему за баней забору. По-видимому, там и находилось искомое мной заведение. Пса во дворе не имелось, и я смело двинулся по тропинке.
Тишина была разлита вокруг, как молоко. Солнце сияло, серебрясь в белесом морозном небе. Ворона пролетела — тоже молча, без карканья, едва слышно прошелестела крыльями. Когда шел обратно, из баньки вышел Володя, как был — в рубашке, без шапки, разгоряченный.
- Ну, как тебе у нас? - спросил он с обычной улыбкой. - Отогрелся на печке?
- Нормально! - ответил я, улыбаясь в ответ. - Я тоже не на паркете вырос. Корову в детстве пас. А у вас есть корова?
- Нет, - покачал головой Володя. - Корову не держим. Поросенок есть. А корову сейчас не выгодно держать, корма дорогие. Дешевле молоко покупать.
- Где у тебя колун? - спросил я. - Помахать хочется. Не будешь возражать?
- Помаши, если хочется. Вон там лежит, у поленицы. Там и чурки увидишь.
Поленицу я нашел у забора. Собственно, из-за нее и забор-то было не видать, такой она была высокой и длинной — стена китайская, а не поленица, на всю зиму хватит. Однако еще и березовых чурок гора не маленькая высилась рядом, там же на кряжистом кругляке-колоде лежал колун с длинной ручкой. Эх, раззудись плечо, размахнись рука!.. Или я тоже не мужик?
За обедом говорили о жизни. Мы расспрашивали, как идет у Володи дровяной бизнес, чем у Али закончился грант по культуре, который она выиграла в прошлом году, какие вообще перспективы у Полины Осипенко. Аля интересовалась моими дочерьми. Разбросала их у меня жизнь! Старшая в Москве, средняя в Токио, младшая в Калифорнии... Где и когда удастся их вместе собрать?... Аля вдруг поглядела на нас с Олей как-то по-особенному, словно решаясь на что-то, и спросила:
- А не могли бы вы нам дать взаймы? Володя хочет новый грузовик купить, а у нас не хватает. В банке, сами знаете, какие проценты.
Володя смущенно щурил глаза, смотрел в пустую рюмку.
- И сколько надо? - спросил я.
- Триста тысяч. На год.
Мы с Олей посмотрели друг на друга, каждый прикидывал в уме, где и как мы можем набрать такую сумму.
- Наскребем, - сказал я, заранее зная, что Оля меня поддержит. - Только с условием: чтобы сто тысяч вы нам вернули к лету. Мы на Алтай планируем поехать, деньги будут нужны. А остальные можно и до конца года.
Володино лицо просветлело, он взглянул на меня с признательной улыбкой, рука потянулась за бутылкой.
- Годится! - облегченно улыбнулась и Альбина. - Сто тысяч и мы наскребем. А то прямо не знали, что делать. Старый-то грузовик совсем рассыпается, его еще в леспромхозе укатали.
Володя предложил выпить за нас с Олей, за нашу поддержку.
Выпили, закусили. Закуска, кстати, была местного происхождения. Володин брат завалил недавно медведя, поделился мясом. Медвежатину я пробовал впервые в жизни, вкус был специфический, но вполне приемлемый. Оля же налегала на сало и соленые огурцы. Соскучилась по деревенской еде.
Захмелев Аля сказала с усмешкой:
- А видно вам деньги просто даются, раз вы так легко с ними расстаетесь.
Я посмотрел на нее с удивлением. Вроде и неглупая женщина, вроде и выпила не много, а язык не контролирует. Даже если так думаешь, зачем так говорить? Денег мы еще не дали, можем и обидеться. Но видно у них с Олей это была давняя и привычная тема, потому что Оля отреагировала спокойно:
- Перестань, Аль! Я знаю, что тебе стыдно просить деньги у младшей сестры, но мне ведь уже не пятнадцать. В нашем возрасте пять лет ничего не значит. Будет нам трудно, вы нам поможете, а сейчас у нас есть возможность. А деньги нам тоже трудом достаются. Мы же их не печатаем! Почему ты думаешь, что наша научная работа легче вашей?
Аля стушевалась и, чтобы сменить тему, взяла телефон и стала звонить дочери, узнать, как там движется процесс. Я не слышал, что там ей говорила в трубку дочь, но по выражению лица и по отдельным коротким репликам можно было понять, что процесс сильно застопорился, а если и движется, то не в ту сторону.
- Ну и что? - не выдержал первым Володя, когда Аля закончила разговор.
- Она говорит, что машина у них сломалась, и они ищут сейчас другую.
- Ну, балабон! - хлопнул себя по колену Володя. - Я всегда говорил, что этот Ванька балабон! Первым никогда не поздоровается, ходит по поселку, как пузырь надутый! Машина у него сломалась! Да у него руки не оттуда растут, и мозгов нету!
- Да подожди ты кипятиться! - шикнула на него Аля. - Парень как парень. Можно подумать, у тебя машина не ломалась. Неплохая пара нашей Оле. Выучится, офицером станет, а там и дальше пойдет, остепенится.
- А мне кажется, Ваня ей не пара, - вступила в разговор Оля. - Как он начал к ней приезжать, так мне преподаватели стали жаловаться (я ведь тоже там преподаю, меня знают), что Оля стала плохо учиться, лекции пропускает, задания не выполняет. А в квартире все время пьянки и музыка гремит по ночам.
- Молодежь так теперь живет, - возразила Аля. - Ты отстала от жизни, а я с молодежью работаю, я знаю. Их нельзя свободы лишать. Диплом получит и ладно.
«Ни фига себе! - подумал я. - Вот так родная мама о своей дочери! Пусть не учится, пусть пьянствует — лишь бы диплом получила. Вернемся, надо будет с Олей поговорить. С племянницей надо что-то делать. С таким женишком она и до наркотиков может докатиться».
- Диплом получит, а дальше что? - не сдавалась Оля. - Ты же сама попросишь меня помочь устроить ее на работу. А как я смогу ее кому-то рекомендовать, если у нее в голове будет пусто?
- Ладно, - махнула рукой старшая сестра, - давай не будем раздувать эту тему. А то вон ребенок смотрит на нас испуганно, думает, что мы ссоримся.
Ребенок, то есть девочка Катя, сидел на противоположной стороне обеденного стола, рядом с Мариной, и действительно вид имел встревоженный. Я подумал, как жаль, что мы не знали, что здесь будет эта девочка, и ничего не привезли ей в подарок. Надо сходить завтра у утра в магазин и купить что-нибудь.
После обеда, который получился весьма поздним, нам с Олей предложили сходить в баньку. Сам я как-то к парной бане по жизни не пристрастился, но знал, что Оля любительница этого дела. У себя в квартире она даже устроила мини-сауну, парила своего инвалида-мужа и сама парилась. Ну а с любимой женкой, и я был готов пройти термическую экзекуцию.
Описывать баню и процесс нахождения в ней я не стану, дабы не разгневать знатоков и ценителей сей русской забавы. Для меня главным удовольствием было то, что удовольствие получила моя женушка, да еще осталось непередаваемое ощущение от погружения разгоряченного тела в огромный пушистый сугроб. Такубоку вспомнился: «Зарыться в мягкий ворох снега пылающим лицом... Такой любовью я хочу любить!» Японец, а как сумел снег прочувствовать!
К вечеру Алина дочь позвонила маме сама и сказала, что сегодня они выехать уже не смогут. Выедут завтра утром и приедут к вечеру, к самому Новому Году.
- Спроси про наши лыжи, - сказала под руку сестре Оля. Альбина посмотрела на меня вопросительно.
- Не надо, - остановил я ее. - Взяли так взяли. А если не взяли, то уже не возьмут. Не надо людей дергать.
Утром, после завтрака, мы в сопровождении Али прогулялись по поселку. Увидели обелиск, установленный в честь летчиц, миновали небольшую деревянную церковь и здание музыкальной школы, дошли до Дома культуры. Аля вошла внутрь, по своим предпраздничным делам, а мы с Олей направились в местный универмаг за подарком для Кати. Оля уже вызнала, что девочка увлекается рисованием, и мы купили ей набор хороших красок и кисточек.
На обратном пути свернули к реке. Амгунь была скована льдом и укрыта снегом, ее ровная, гладкая дорога уходила далеко за поселок. «Вот здесь бы на лыжах и побегать! - подумал я, - Но лыж нет и пожалуй уже не будет. Хорошо, хоть гитару мы Ване не доверили».
День тянулся непривычно долго. Смотрели телевизор, лепили пельмени, я опять помахал колуном... В общем, ждали Нового Года. И ждали Олю с Ваней. Часов в шесть вечера вернулась Аля и сказала, что Оля ей позвонила. Они доехали до Комсомольска, и там опять сломалась машина, они остались у Ваниного друга, к Новому Году не приедут.
- Врут они все! - еле сдерживая гнев, произнес, выслушав жену, Володя. - Просто залились уже под завязку, никто баранку держать не может. Знаю я эту ментовскую компанию! Им законы не писаны.
- Ну, с Ольгой я поговорю, как приедет, - пообещала Аля. А мы с Олей промолчали.
Новый Год тем не менее встретили, как полагается, с шампанским, со звоном бокалов, с телевизором и моей гитарой. Гитара имела успех. Аля даже благосклонно сказала, что приняла бы меня в свою самодеятельность. Наверное, это была высокая оценка, потому как ее самодеятельность брала первые-вторые места на краевых конкурсах.
Оля и Ваня появились только второго января. Румяная с мороза, ясноглазая, Оля походила на Снегурочку. На очень смущенную Снегурочку. А с Вани все было как с гуся вода. О лыжах он даже не упомянул. Впрочем, я с ним и разговаривать не стал, не интересен он мне был. Разговаривал Володя, но тон его не был уже таким категоричным, как накануне. Наверное, не рисковал открыто ссориться с милицией. И только когда Ваня ушел, позволил себе эмоции:
- И папаша у него такой же засранец! Все менты засранцы!
На следующий день мы покидали Полину. Аля позвонила в поселковый аэропортик (ее везде знали), попросила посадить сестру с мужем на ближайший проходящий борт, и нам зарезервировали места. Провожали они нас вдвоем с Володей, сфотографировались на прощанье прямо у трапа. Обнялись, еще раз заверили друг друга в договоренности по деньгам. Прощай, Полина! А может, и до свидания.
В самолетике (это был шестнадцати-местный АН-28) Оля попросила у стюардессы два спецпакетика, прислонилась к моему плечу и сказала:
- Я так счастлива с тобой! Давай не будем никогда разлучаться!
- Давай, - согласился я. - Будешь ездить со мной в командировки, на конференции.
- А ты со мной.
- Само собой. И мы никогда не будем ссориться.
- Никогда!
Самолетик взлетел. Оля уткнулась в пакетик. Как хорошо было у меня на душе!
***************************************************
Мужи ученые
Наступил май, совсем тепло стало в Хабаровске. Так бывает иногда: вчера еще снег лежал у стен домов, а сегодня на газонах вспыхнули желтые звездочки одуванчиков. Исполнилась годовщина нашей с Олей общей жизни. Ровно год прошел с того дня, когда мы с ней съездили на амурскую протоку и она сказала: «Я приду к Вам сегодня, а там посмотрим». «Посмотрим» длилось полгода, а потом мы поженились, то есть зарегистрировались в ЗАГСе и выпили с друзьями шампанского.
Оля работает в Институте прикладной математики, я в Институте материаловедения; она старший научный сотрудник, я — заместитель директора. Мы весьма смутно представляем, чем занимается другая половина, но в целом круг наших интересов — наука- совпадает, во многом совпадают и общие знакомые. В этом мае Олин институт организовал в Хабаровске конференцию, на которую приехали люди из других городов, в первую очередь из Владивостока. Почему в первую очередь? Да просто потому что конференция региональная, классический междусобойчик. Я ничуть не хочу принизить ее научный уровень, речь здесь идет только о географии.
Два дня у них шли заседания, слушались доклады. Оля тоже сделала доклад. На третий день устроили прогулку на теплоходике по Амуру, с высадкой на каком-то острове, с шашлыками и прочими «безобразиями». Наши с Олей жизненные обычаи еще не слишком устоялись, и у меня не поднялась рука воспротивиться ее участию в загородной части конференции, тем более, что дело это заурядное, я и сам неоднократно расслаблялся в компании коллег. В неофициальной обстановке и научные контакты легче налаживаются.
Однако вечером Оля вернулась с этого «выездного заседания» вся в слезах. Не буквально, конечно, не рыдала, не утиралась мокрым носовым платком, но было видно по заострившемуся лицу, что слез пролито немало, серые глазки ее запали, веки припухли, а обочья посинели. На расспросы женушка моя не откликалась, и говорила только, что все у нее в порядке, что все пройдет, и что она сама все уладит. И только уже в постели, расслабившись и вновь дав волю слезам, поведала она, что во время островных шашлычных гуляний, изрядно набравшись то ли коньяка, то ли водочки, приставал к ней владивостокский академик Лукин, приглашал уединиться с ним в майских зарослях. Когда же она отказалась, он искренне возмутился: «Да ты знаешь, кто я? Я академик! Я дважды лауреат Государственной премии! Да по моим формулам ракеты в космос летают!» И происходил этот диалог на глазах у некоторых остальных участников «заседания».
; А Коровин там был? - интересуюсь я. Коровин — непосредственный Олин начальник, с ним мы близко знакомы, и уж он-то прекрасно знает, что Оля моя жена.
; Был, - всхлипнув в очередной раз, отвечает Оля. - Только, пожалуйста, никак не реагируй, ничего не делай. Все пройдет. Пьян был человек, что с него возьмешь?
«Ах, Оленька! Ах, солнышко мое! - восклицаю я мысленно. - Как мало ты меня еще знаешь! Да разве ж я допущу, чтоб мою любимую женку принимал за шлюшку какой-то пьяный академик, будь он хоть десятижды лауреат любых премий и орденов. Уж я отреагирую по полной программе».
; Он тебе потом отомстит, - продолжает Оля и, забыв о своих слезах, гладит меня по плечу, думая, наверное, успокоить. - На институте отыграется!
; Непременно! - соглашаюсь я. - У меня в этом и сомнений нет. Такова уж наша жизнь.
Ивана Семеновича Лукина я знаю давно, во Владивостоке мы с ним работали в одном институте: он был заместителем директора, а я заведующим одной из лабораторий. Тогда он не был еще академиком, а я не был доктором. Директор наш, покойный ныне и очень уважаемый мною человек, дабы стимулировать защиты докторских диссертаций, придумал заключать договора с завлабами (кандидатами), чтобы те в течение двух лет диссертации сделали и представили. Я попал в число таких завлабов и тоже должен был подписать договор. Однако в то время я был в институте еще и председателем профкома, то есть имел дополнительную, важную для коллектива нагрузку, поэтому я вполне резонно посчитал, что имею право на некоторое увеличение срока представления диссертации, например, на полгода. Я был уверен, что директор меня поймет. К сожалению, директор уехал в долгую командировку и поручил подписывать договора своему заму, то бишь Ивану Семеновичу Лукину.
На Лукина мое предложение подействовало, как красная тряпка на быка. Какой-то кандидатишка смеет перечить? Все остальные молча подписывают, а он еще чего-то требует? Молнии так и летели из его глаз, чуть ли не ногами топал. Мне было странно на него смотреть. Вроде интеллигентный человек, профессор МГУ, член-корреспондент Академии... А ведет себя, как, простите за сравнение, заурядный солдафон. Я ушел от Лукина, сказав, что буду ждать директора. Директор приехал и подписал договор, согласился с моими аргументами. Это был действительно интеллигентный и мудрый человек. А Лукин меня запомнил и потом неоднократно, при случае, поминал мою строптивость. Злопамятность свою демонстрировал.
Наутро я звоню Коровину домой (мы жили в одном доме) и спрашиваю, смогу ли я сегодня увидеть Лукина.
; Наверное, сможете, - спокойно отвечает Олин шеф. - Все приехавшие живут в университетской гостинице. Утром они будут завтракать в студенческой столовой. Я сейчас туда иду, можете пойти вместе со мной.
Мы договориваемся о совместном выходе из дома, и я начинаю собираться.
; Ты что придумал? - встревоженно спрашивает Оля. - Зачем ты туда идешь?
; Хочу поговорить с ним, - отвечаю я, завязывая галстук. - По мужски. Чтобы в следующий раз знал, что за тебя есть кому заступиться.
; Следующего раза не будет. Я больше не буду участвовать в таких мероприятиях.
; Жизнь большая. Мало ли что еще произойдет. Ты тоже должна знать, что за тебя есть кому заступиться.
С Коровиным мы встречаемся во дворе, ручкаемся, и плечо к плечу, дружной парочкой двигаемся туда, куда должны двигаться. Коровин дипломатично молчит и не спрашивает, на кой мне понадобился Лукин. Но я решаю не следовать примеру купца Калашникова и не делать тайны из причин грядущего нелицеприятного разговора с академиком. Тем более, что Коровин тут тоже лицо не постороннее.
; Оля пожаловалась на Лукина, - говорю я, не сбавляя шага и искоса поглядывая на спутника. - Приставал он к ней вчера, и она говорит, что в Вашем присутствии.
; Я не заметил, - невозмутимо отвечает тот. - Они разговаривали о чем-то, я в это время разговаривал с Березкиным, не слышал... Потом они совсем отошли... Так что я не в курсе.
; Значит, теперь в курсе, - констатирую я. - Я хочу с ним поговорить в Вашем присутствии. Оля сказала, что кроме Вас были еще Березкин и Гусев.
; Гусев был. Но я думаю, он тоже ничего такого не слышал. Но поговорить, конечно, Ваше право. Только, Вы знаете, Иван Семенович человек злопамятный. Стоит ли из-за такого пустяка? Ну, перебрал человек, с кем не бывает?
; Если бы Вы его остановили, ничего бы и не было.
Коровин на это ничего не отвечает, и дальше мы шагаем молча.
Когда мы подходим к столовой, там уже кучкуются ученые мужи, ожидая начало завтрака, а более того — друг друга. Нужных мне Березкина и Гусева я увидел сразу, а Лукина еще не было. Березкин работает в том же институте, что и Коровин, только в основной его части, во Владивостоке, Коровин же (а вместе с ним и моя Оля) трудится в Хабаровском филиале. Гусев работает в одном институте с Лукиным. Все трое члены-корреспонденты Академии. Поскольку я ранее тоже работал с Гусевым в одном институте, то мы неплохо знакомы, а Березкина я знаю лишь впригляд, встречал на собраниях. Но о нем тепло отзывалась моя бывшая школьная учительница, с которой я сохраняю дружбу и которой он приходится племянником. Знал я также и его отца, известного во Владивостоке директора школы.
Мы стоим кружком у входа в столовую, балагурим. Гусев и Березкин посматривают на меня с интересом, не понимая, зачем я здесь, но интеллигентно не задавая вопросов. Подходит Лукин, здоровается и начинает всем по-очереди протягивать руку, как это принято в русской мужской компании. Когда очередь доходит до меня (а я оказался последним, по-видимому, согласно табели о рангах), я свою руку ему не протягиваю, а вместо этого говорю:
- Господин Лукин! Вчера, в присутствии вот этих господ, Вы грубо приставали к моей жене. Я бы хотел в их же присутствии услышать Ваши объяснения.
Немая сцена длится несколько секунд. Я смотрю на Лукина в упор и вижу, как багровеет, а потом белеет его лицо, вот дернулись губы, метнулся взгляд, ловя реакцию присутствующих. Уже одно то, что я обратился к нему не по имени-отчеству, а назвал «господином Лукиным», можно счесть оскорблением, а тут еще и заявление неслыханное! Возраста он примерно одного со мной, но пониже ростом и с весьма тучной фигурой, обремененной степенным брюшком. Густые темные волосы почти не тронуты сединой, но ноздреватый мясистый нос и желтые белки глаз выдают не слишком хорошее здоровье, явно подорванное давней привычкой к алкоголю. Очень сомнительно, что он имеет пристрастие хотя бы к утренней зарядке, я же готовлюсь к поездке в горы и ежедневно подтягиваюсь на турнике по десять раз, и поэтому не сомневаюсь, что если дело дойдет до рукоприкладства, победа будет за мной. Но я не собираюсь бить его. И не потому, что он академик. Просто я не способен бить человека. Однажды, в детстве, мне пришлось вступить в драку и я ударил мальчика, своего сверстника, у него потекла кровь из носа, он заплакал. Мне стало стыдно и жалко его, и с тех пор я избегал драки, а если меня втягивали, хватал противника за руки и удерживал, пока тот не успокоится. Лукину я мог бы дать только пощечину. Полагаю, этого было бы с него и достаточно. Ему, академику, лауреату — и вдруг пощечину!
Члены-корреспонденты смотрят на нас заинтересованно и даже весело. За исключением, пожалуй, Коровина, который чувствует себе несколько причастным к ситуации, да к тому же является здесь как бы хозяином, то есть ответственным за все происходящее.
Лукин в данный момент напоминает собой танк, готовый обрушить тонны железа на маленькую черепашку, осмелившуюся встать у него на пути. Уже слышен рев форсируемого двигателя, уже скрежетнули гусеницы, готовые совершить сокрушительный бросок... Но веселый блеск в глазах членов-корреспондентов останавливает его, указывает на то, что впереди минное поле, на котором многое можно потерять. Фактически, свою пощечину он уже получил. Академия, при всей своей кажущейся демократичности, - организация почти военная. Академик — это генерал, член-корреспондент — полковник, докторишко вроде меня — в лучшем случае подполковник, а то и майор. И вот этот захудалый майоришко осмеливается бросить вызов генералу в присутствии полковников! Ну, ладно, засранец, конечно же подумал академик, мы с тобой еще поквитаемся, встретимся на моем поле, уж там я на тебе попляшу!
Я не знаю, какого роду-племени господин Лукин, от каких предков набрался он жизненных принципов и традиций, мое же родословное древо восходит к славному поручику коронного гусарского полка Збигневу Зелинскому, защищавшему Ченстоховскую крепость от шведов. Моя древняя шляхетская кровь взывает к поединку. Ах, пане поручику, доблестный мой прародитель! Ваша быстрая сабля уже бы наполовину выскользнула из ножен, и Вы бы не глядели — ровня поместная пред Вами, или князь ясновельможный. Где они, те славные времена?!..
; Я не знал, что она Ваша жена, - мямлит Лукин как можно более миролюбивей. - У нее другая фамилия.
; Я так и предполагал, - принимаю я его ответ. - Поэтому и прошу дать объяснения. Если бы Вы знали, разговор был бы другим.
; Это понятно, - соглашается Лукин. И дабы уж совсем разоружить меня и склонить к примирению (ох, забоялся реально получить по физиономии!) добавляет: - Тогда бы сразу по морде.
Глаза «полковников» еще более разгораются. Неужто доведется узреть, как «майор» утюжит «генерала»?
; Рад, что Вы это понимаете, - говорю я, не сбавляя холода в голосе и жесткости во взгляде. - Значит Вам остается извиниться.
; Я извинюсь перед Ольгой Александровной прямо сегодня, - потупив взор, глухо произносит академик. - Право, я не знал!
Он тут же уходит, но не в столовую, а куда-то прочь, уходит от возможных взглядов и сочувствий. Негоже побитому генералу оставаться в компании нижних чинов. Я даже сочувствую ему, но хам должен отвечать за свое хамство.
Березкин подходит к мне с восторженным лицом и еще раз пожимает руку:
; Уважаю! Искренне уважаю. Зинаида Ивановна говорила мне о Вас.
; А мне о Вас. И Вашего отца я знал. Мой сын у него учился. Мир тесен!
Гусев смотрит на меня с изумленным задором, но молчит, не выражает реакции. Коровин же сочувственно замечает:
; Однако, Вы нажили врага! Лукин Вам обязательно отомстит. Он злопамятен.
; Я знаю, - киваю я равнодушно. Мне, как никому, ясно, что Лукин не просто ушел. Он унес пощечину. Наша дуэль не закончена. За ним остался удар, и он нанесет его тогда, когда я буду безоружен и беспомощен. Но я из шляхетского рода. Наш герб Белая Роза, а девиз «Честь выше жизни».
Вечером я узнаю от Оли, что Лукин подошел к ней перед началом заседаний и сбивчиво извинился за вчерашнее, валя вину за свое поведение исключительно на действие алкоголя.
; Спасибо тебе! - произносит она трогательным голоском и смотрит на меня с невыразимой нежностью. - Меня никто еще так не защищал.
; Пожалуйста! - бурчу я смущенно. - Заходите еще. - И крепко целую свою женку. Кому было ее защищать, ласточку мою? Покойному мужу-инвалиду?.. Впрочем, не все же время он был инвалидом, но это уж Бог ему судья, каждый живет, как может.
И вот прошло три года. Лукин еще выше поднялся в чине и сделался Председателем Дальневосточного Отделения Академии, полумаршалом. Помните, как у Маяковского? «Он теперь не Царь зверья, просто Председатель!» За это время наши пути не пересекались, слишком уж на разных уровнях мы летали. Однако движение колес судьбы неотвратимо, человек предполагает, а Бог располагает. У директора института, где я работал, подошел к концу очередной срок полномочий. Он был бы рад и дальше сидеть в этом кресле, двадцать лет просидел, любил он это дело: персональный автомобиль, премии без контроля, командировки, да и общий статус почти генеральский. Но тут, как назло, в Академии ограничение по возрасту ввели — 70 лет, а ему уж два года как восьмой десяток пошел. Вот и пришлось искать другую кандидатуру, а поскольку в институте кроме директора имелся только один доктор — я, - то на мне все и сошлось. Ученый совет выдвинул мою кандидатуру, а далее, по академической процедуре, ее должны были обсудить на собрании Отделения, во Владивостоке, и тайным голосованием избрать, то есть утвердить. Я никогда не рвался в директора, никогда к этому не стремился, но раз уж так звезды сошлись, пришлось соглашаться. Тем более, что директор мой, Анатолий Кузьмич Белотуров, неоднократно говаривал прилюдно, что именно во мне видит он своего преемника.
Будучи неискушен в делах подковерных, я действовал далее по инструкции: подготовил все требуемые документы, дождался даты собрания и поехал во Владивосток. Естественно, что отбыл туда и Белотуров, только на два дня раньше. Сказал, что надо ему в Институте химии обсудить совместные работы. А со мной вместе отправилась наша ученая секретарша, Буре Любовь Марковна, так сказать, в качестве группы поддержки.
Приезжаю, вхожу в зал. Народу, как обычно на таких собраниях - яблоку негде упасть. Здороваюсь со знакомыми, Березкин с Гусевым мне улыбаются, хабаровские директора руку жмут, еще несколько человек знакомых... Выборы назначены не только по нашему институту, кроме меня еще человек десять ожидают решения своей судьбы. Но я считаю, что мне особенно волноваться нечего. Других кандидатур, кроме моей, нет, а институт без директора все равно нельзя оставить. Изберут, куда ж им деваться?
Одного кандидата обсудили, второго..., четвертого... В перерыве народ в буфет потянулся. Я тоже пошел, взял чаю и пару курабье. За мой столик подсел Борис Вальтерович Волин, директор сахалинского института геофизики. Увидев на моем пиджаке новенький значок «Альпинист России», спросил удивленно:
; Это что, теперь вместо «Альпинист СССР» такие дают?
; Ну, да, - отвечаю я смущенно. - В молодости, знаете, занимался, а в прошлом году решил тряхнуть стариной, поехал в альплагерь на Алтай... А оказалось, сейчас и тактика восхождений другая, и снаряжение незнакомое... Пришлось учиться наравне с новичками, вот значок заработал. Горжусь!
Смущение мое связано, в основном, с тем, что передо мной не просто директор института. Я знаю, что Волин мастер спорта по альпинизму, а еще и автор известнейших песен, певшихся и поющихся до сих пор людьми, влюбленными в горы, близкий друг Визбора и Городницкого, человек-легенда! Я бы ни за что не осмелился сам подойти к нему и заговорить о горах - только смотреть издали, с благоговением и почитанием.
; И где же Вы были на Алтае? Не в Актру ли? Я там тоже бывал когда-то, - спрашивает Волин. Он старше меня лет на десять, но выглядит браво: фигура поджарая, взгляд карих глаз быстр, в густой бородке почти нет седины. На шее вместо галстука черный шнурок с зеленым камушком в качестве зажима, на лацкане пиджака — серебряный значок мастера и золотистый - члена Академии.
; В Актру, - подтверждаю я. - Лагерь частный, но программа подготовки утверждена Федерацией, все оформляют по правилам.
; М-да... - Волин как-то грустно задумывается, может быть, вспоминает, когда последний раз был в горах. Потом спрашивает: - А на лыжах катаетесь?
Я понимаю, что речь идет о горных лыжах, поэтому отвечаю коротко:
; Конечно!
; Так приезжайте к нам, в Южно-Сахалинск! - с жаром говорит мой собеседник. - У нас поставили прекрасный австрийский подъемник, а трассы не хуже, чем на Кавказе.
; Приеду, - обещаю я. - Этой же зимой и приеду. Это же рядом!
; Полтора часа лету! - подтверждает Волин.
На этой жизнерадостной ноте мы возвращаемся в зал заседаний.
Обсуждения продолжаются. Очередь доходит и до меня.
В отличие от предыдущих кандидатов в директора, которые практически все идут на вторые, третьи и даже четвертые сроки, я баллотируюсь впервые, и поэтому, в отличие опять же от них, я считаю логичным говорить не столько о достижениях института, сколько о том, как я собираюсь его развивать, что планирую сделать, как будущий директор. Тем более, что я не в восторге от достижений, но критиковать Белотурова считаю неэтичным. Человек уходит с поста, зачем плевать ему в спину? Если присутствующие хотят услышать подробный рассказ о состоянии дел в институте, они могут спросить об этом у него самого: вот он, сидит в зале. Правила этики диктовали поблагодарить Белотурова за проделанную работу и пообещать приложить усилия для дальнейшего поступательного движения, что я и делаю под одобрительное молчание собрания и самого Анатолия Кузьмича, который глядит однако набычившись. Потом я кратенько обрисовываю коллектив и имеющееся в его распоряжение оборудование и излагаю свое видение задач, какие институт мог бы успешно решить в ближайшие годы. Молчание не нарушается. На этом я и заканчиваю свою речь и приготавливаюсь к вопросам. Вопрос последовал только один, от кого-то из хозяйственников: собираюсь ли я заниматься строительством собственного здания для института. Я выдержанно отвечаю, что если руководство Отделения сочтет нужным поставить передо мной такую задачу, то я буду ею заниматься, а своих средств на это у института нет. Руководство Отделения, в лице академика Лукина, мой ответ выслушивает также без эмоций. Затем мне предлагают сесть, и собрание приступает к обсуждению моей кандидатуры. То есть на самом деле никакого обсуждения нет, никто не тянет руку. Подавляющему большинству присутствующих я совершенно безразличен и мало знаком, а то и вовсе незнаком, по формальным же признакам претензий ко мне нет: доктор наук, несколько лет работал заместителем директора, теперь выхожу в директора. Заурядный случай, надо голосовать и переходить к следующему институту. Но так думают не все!
Председатель Отделения, академик и полумаршал Иван Семенович Лукин поднимается ко своего места в президиуме и, важно глядя в зал, вдумчиво произносит:
; Ну, если больше нет желающих, я выступлю. Конечно, Виктор Андреевич Зелинский — хороший физик. И если бы шла речь об институте физического профиля, у меня наверное не было бы возражений. Но мы избираем директора института материаловедения! И здесь нужен именно материаловед. Кроме того, Зелинский — теоретик, специалист по компьютерному моделированию. Все мы знаем, что намоделировать можно все, что угодно. Сможет ли такой человек компетентно руководить экспериментаторами, да еще с прикладным уклоном? Думаю, что не сможет. Поэтому, я против избрания Зелинского директором Института материаловедения...
Я ловлю его взгляд, на несколько секунд остановившийся на мне, и в этом взгляде читаю все: и глубочайшее злорадство, и презрение, и торжество. Наконец-то он ответил на мою пощечину, ответил выстрелом из мортиры, сидя за толстой броней и глядя в оптический прицел.
; Вы спросите: «А как же с институтом?» - продолжает полумаршал. - Он что, без директора останется? Не так все страшно, коллеги. Согласно нашим правилам, в случае неизбрания директора Отделение назначает исполняющего обязанности сроком до двух лет, а за это время подыскивает более подходящую кандидатуру. Думаю, что все со мной согласятся, если мы попросим нынешнего директора Анатолия Кузьмича Белотурова остаться на своем посту еще на два года.
Белотуров приподнимается с своего места во втором ряду, с каким-то до странности испуганным лицом, и, похожий на задерганного балаганного медведя, неуклюже кланяется обращенным на него десяткам глаз. Вот оно что! Все просто, как заводной патефон. Страстное желание хотя бы на два года продлить привилегии прекраснейше совпало с желанием выпустить кишки наглецу-смерду. А за два года много воды утечет: то ли ишак сдохнет, то ли шах помрет, да и возрастной барьер могут отменить.
Мнение Председателя собрание выслушивает опять же молча. Исход предстоящего «тайного» голосования практически предрешен. Иерархические принципы Академии, с их почти военным чинопочитанием, не оставляют у меня иллюзий в том, что изрядная часть собравшихся (если не подавляющее их большинство) проголосует так, как призвал их Лукин. Надежда остается лишь на то, что он, с неудержимым своим солдафонством и хамством, нажил себе тайных врагов, и они могут не отказать себе в удовольствии смастерить в кармане фигу (голосование-то тайное!)
Процедура голосования занимает обычно немало времени, поэтому я встаю и выхожу из зала. Поднявшись на третий этаж, я нервно вышагиваю по пустынному коридору, мимо высоких кабинетных дверей, и думаю о том, что, в принципе, это и есть жизнь. За смелость надо платить, и в происшедшем никто не виноват, каждый ведет себя сообразно со своей природой. Если уж вышел супротив танка с гусарской сабелькой, то не обижайся, получив в лоб бронебойной болванкой.
Время тянется, а может и летит. Кто его знает, на часы я не смотрю. Хочется лишь, чтобы все побыстрее закончилось, а потом уехать в Хабаровск и спокойно заняться научной работой, любимым моим моделированием. К тому же Коровину можно напроситься на работу, или в Вычислительный центр. Оставаться у Белотурова в замах я не собираюсь. Оля вот только расстроится. Не от того, что меня не избрали, а от того, что у меня давление подскочило. А оно подскочило, это факт, и без тонометра ясно. Оля, как всегда, сопровождает меня в командировке, ждет в гостинице, коротая время за своими милыми математическими закорючками.
Я возвращаюсь на лестничную площадку и вижу, что по лестнице быстро взлетает Любовь Марковна, наша ученая секретарша. Забавно видеть, как эта далеко не стройная пышечка резво перепрыгивает через ступеньки, как разрумянилось ее круглое, симпатичное лицо, обрамленное черными кудрями, как горят живым огнем ее веселые еврейские глаза.
; Виктор Андреич! Вас избрали! - кричит она, еще не добегая до меня. - Одним голосом избрали! Едрит-твою-налево!
; Что значит «одним голосом»? - спрашиваю я, еще не в силах поверить в услышанное. - Сколько «за», сколько «против»?
Любовь Марковна достигает площадки и, переведя дух, называет цифры. Они, на самом деле, и не важны, то есть не имеют абсолютного значения. Значение имеет то, что «за» проголосовало больше половины от присутствующих. Правда это «больше» равно всего лишь единице, но по всем официальным канонам, Уставам и Положениям, количество в данном случае не имеет значения. За меня проголосовало больше половины, значит я избран. Чей-то единственный голос, один-единственный, решил мою судьбу. И я, кажется, догадываюсь, чей. Так или иначе, снаряд не попал в цель. Почти попал, сбил с головы кивер, оцарапал висок, даже оглушил на время. Но я жив! И сабелька моя цела, и я могу выстраивать свою хоругвь под звуки звонких труб. А полумаршал сел в лужу! Ведь был, наверняка, был уверен, что на его призыв послушно откликнется чинопочтительное большинство, и вдруг облом! Не вторую ли пощечину он получил сегодня, сам того не ожидая?
Меня вдруг разобрал смех. Не смех даже, а неудержимый, сатанинский хохот. Меня сотрясали нервные конвульсии, самопроизвольные, дикие и почти истеричные. Любовь Марковна смотрела на меня с испугом, и сам себе я в этот момент сделался неприятен и стыден, словно какая-то темная и низкая часть моей натуры показала неприглядное свое лицо, злорадно запрыгала на поверженном трупе. Наверное, благородный мой предок не одобрил бы меня в этот миг.
Любовь Марковна тем временем от души колотит меня по спине и деловито успокаивает:
- Ничего, ничего! Это у Вас от нервов. А Белотуров-то каков? Тихой сапой решил остаться в кресле! И зачем было тогда Вас подставлять, выдвигать на Ученом совете? Его бы и так оставили и.о., если бы не было других кандидатур.
Оценивать поведение Белотурова мне не хочется. Жалкая личность! Да, он породил этот институт. Но ребенок получился недоношенным, недокормленным, недоразвитым. Увы, директор занимался не столько институтом, сколько своим статусом и (увы!) не только статусом. Как успел я узнать, не гнушался он и сомнительными методами складывания в карман институтских денег. И даже следствие велось в институте во времена оны (еще до меня), и даже осудили бухгалтера и заместителя директора, но Белотуров вывернулся, его взяло под защиту Отделение, которому не выгоден был большой скандал. Ну, да дело не в деньгах, дело в институте. Институт из года в год слывет проблемным, то есть барахтается на грани закрытия, и мне предстоит изрядно потрудиться, чтобы поставить его на крепкие ноги. Ну что ж, будем трудиться.
Я покидаю здание Президиума, не дожидаясь полного окончания заседаний. Не спеша иду по улице, которая именуется Светланской, в память о корабле, одним из первых вошедших в Золотой Рог, и размышляю об альпинистском братстве. Но я прекрасно понимаю, что за сегодняшнюю нечаянную победу мне предстоят еще многие расплаты. Потому что игры без правил не имеют конца.
Летающая тарелка
или
Параллельные миры
Летающая тарелка видна из нашего окна. Салатного цвета, похожая на большой бублик, с круглыми окнами-иллюминаторами, она стоит почти на краю обрыва, за которым открывается панорама Главного Кавказского хребта, покрытые снегом вершины Джугутурлючат, Софруджу, Белалакая... Наша гостиница называется «Пик Инэ», есть здесь и такая гора, с остроконечной вершиной. Гостиница находится на высоте 2250 метров, а «летающая тарелка» — ее филиал. В «тарелке», оставшейся от веселых финских парней, строителей подъемника, для которых она служила вахтовым домиком — два крошечных номера, на две и четыре персоны, с одним на всех туалетом и душем, там селятся совсем уж завзятые любители экзотики, как правило, единой компанией. Мы с Олей предпочли обычный номер в обычной гостинице, если конечно можно назвать обычным двухместный номер с ванной на заоблачной высоте, в шаге от горнолыжного подъемника. В таком и в Альпах жить не зазорно.
Идея поехать в Домбай в феврале принадлежала мне, такой я решил сделать себе подарок к шестидесятилетию. Но еще больше мне хотелось показать моей славной жёнке красоту зимних домбайских гор. Ведь одно дело крутить серпантин на узкой, хотя и хорошо ухоженной трассе между сумрачными дальневосточными елками, а совсем другое — мчаться по бескрайнему снежному склону на фоне сказочных пиков и ледников. Когда-то, сорок лет назад, именно в Домбае, делал я первые шаги на лыжах, тогда еще деревянных, с накладными стальными кантами, деля с такими же счастливцами ночлег в легендарной алибекской хижине, слушал написанный Визбором в этой же хижине «Домбайский вальс». Когда Оля научилась кататься почти без падений, а позади у нас были байкальская Соболиная Гора, хабаровский Хехцир и китайская Хэйхэ, Домбай стал мыслиться неизбежным и обязательным этапом нашей жизни, как Мекка в жизни мусульманина.
Слава Богу, в наш мир Интернета и частного бизнеса, нет особой проблемы в том, чтобы забронировать гостиницу и купить авиабилеты. Небольшая проблема все-таки возникла. Почему-то оказалось, что бронь в облюбованном нами горном отельчике можно было оформить только через некую московскую фирму. К тому же, это была вовсе и не бронь, там требовалась полная предоплата, да еще и наличными. На счастье, у меня в Москве был друг (он и сейчас есть, жив-здоров, Борисом зовут), я переслал ему деньги, и его супруга Верочка, сходила в эту фирму и все оплатила. А поскольку Верочка и сама большая любительница лыж, то она решила к нам с Олей присоединиться вместе со своей закадычной подругой Людмилой.
И вот мы все четверо сидим за завтраком в гостиничном ресторанчике, который называется «У камина», и сквозь просторные окна любуемся розовыми, рассветными горами. Оля млеет от счастья, я любуюсь ею, наши москвички тоже не скрывают радости. В Домбае они бывали и раньше, но это было страшно давно, вспомнить молодость всегда приятно.
Гостиница небольшая, в ней всего несколько номеров, поэтому и постояльцев немного. Неподалеку от нас, сдвинув вместе два стола, разместилась шумная молодая компания из шести человек. Как мы уже знаем, они из Новосибирска, из Академгородка. К нашему приезду они уже жили здесь несколько дней, успели освоиться и схватить хорошую дозу горного загара. У окна, за небольшим, на две персоны, столиком сидит странная пара, мужчина лет сорока и женщина лет тридцати с небольшим. Настолько странная, что это требует отдельных слов.
Они появились здесь одновременно с нами, мы даже поднимались из поселка в одном вагончике канатки, и я сразу обратил на них внимание. Да и как было не обратить, если эти двое выделялись среди окружающих, как два пингвина среди обнаженных тел на пляже. Люди, едущие зимой на гору, одеваются в теплые куртки, такие же брюки и шапочки, на ногах у них тоже, как правило, что-то туристическое, зимнее. Эти были в сугубо городской одежде, он в коротком пальто, она — в легкой куртке, и оба - в демисезонных туфлях на тонкой подошве, словно только что вышли из метро и собираются сесть в такси. У женщины висела на плече небольшая, опять же городская сумка, у мужчины, правда, был на плечах рюкзак, но тоже весьма странного вида. Я никогда не видел таких рюкзаков, он был высокий и узкий, и формой скорее походил на футляр для какого-то музыкального инструмента. Может, они и впрямь музыканты и решили просто отдохнуть в горах между гастролями, но где тогда их остальные вещи? Ладно, лыжи и ботинки можно взять в прокате, но не в пальто же и не в этой рыбьей курточке они собираются кататься? А если не кататься, а просто отдохнуть, то переодеться разок-другой цивилизованному человеку все равно надо. Где их вещи? В дамской сумочке?.. Мужчина вдруг бросил на меня взгляд - цепкий, настороженный и в тоже время уверенный в себе, даже дерзкий - и тут же отвел его, чуть передернув лямку рюкзака. Мне стало не по себе. Где-то я уже видел подобный взгляд, но не мог вспомнить, где и когда.
И вот эта парочка сидит у окна, в трех метрах от нас и, в отличие от нас, никуда не торопится. Мне все больше становится ясно, что кататься на лыжах они не собираются, спокойно завтракают, иногда перебрасываясь короткими и негромкими фразами, и не уделяют никакого внимания ни нам, ни сказочному пейзажу за окном.
А мы торопимся. Это наш первый день в долгожданных горах, нельзя терять ни минуты. Мы наскоро поглощаем пищу, втискиваем ноги в неуклюжие пластиковые ботинки, хватаем лыжи и — к подъемнику. Никаких турникетов, никаких скипасов, к которым мы уже привыкли даже в Хабаровске. Только наличные, сто «рэ» с человека, которые тут же исчезают в бездонном кармане джигита-контроллера. Очередь, очередь, еще очередь, каждая по сто «рэ», и вот мы на самом верху, на трех тысячах метров. Далеко впереди угадывается Эльбрус, крошечный отсюда, позади — весь Главный хребет, а за ним маячит двурогая красавица Ушба, альпинистская легенда Сванетии. Дух захватывает. Ну, что ж, с Богом!
Верочка с Людмилой катаются по пологим трассам, их привлекает сочетание безопасности и скорости, они наслаждаются простором склона, солнцем и синевой неба. Мы с Олей предпочитаем бугры, крутяки и прочую неудобицу. Впрочем, возможно, это я предпочитаю, пытаясь сам себе что-то доказать, а Оля просто летит за мной отважно, как ниточка за иголкой. Но держится она великолепно. Порой, пройдя трудный участок, я останавливаюсь и смотрю, как пройдет его Оля, упадет ли. И если она не падает, я поначалу огорчаюсь, что лишаюсь перед ней превосходства, но это быстро проходит, ведь с равным напарником можно и себе больше позволить. И я устремляюсь к еще более сложному склону, уже не сомневаясь, что моя ненаглядная от меня не отстанет.
В гостиницу мы возвращаемся в сумерках, когда глаза уже с трудом различают неровности снега, а мышцы ног дрожат от усталости. Ужинаем, делимся впечатлениями. Впечатления дружно сводятся к тому, что лыжный сервис тут не ах! Подъемники дороги, очереди огромные, трассы никак не обозначены, а ухода за ними нет и в помине: ни ратраков, ни снежных пушек. Что с неба упало, тому и радуйся. Опять же, туалет — один-единственный на всех, да и то типа сортир, изнутри и снаружи залитый заледенелой мочой, но зато — платный, десять «рэ» за вход. Приятным контрастом выглядит масса забегаловок, где можно вкусно и сравнительно недорого поесть и выпить глинтвейна и пива.
Новосибирцы слегка поутихли, тоже видно утомились. Кое-кого из них мы встречали на склонах и в очередях. Парочка у окна все также невозмутима и не тороплива. Мужчина курит, женщина читает какую-то книжку небольшого формата, в твердом переплете. Они сидят напротив друг друга, в профиль к нам, и мне видно, что их лица даже не тронуты солнцем, в то время как наши подрумянились за день весьма заметно. Что же, они весь день не выходили из гостиницы? Сидели в номере? Зачем тогда было подниматься сюда, на эту верхотуру? Сидеть в номере можно и в поселке.
- Как тебе эта парочка? - вполголоса спрашиваю я Олю. В баре заливается модный этой зимой шлягер «Черные глаза», поэтому меня у окна не слышно. - Как ты думаешь, кто они?
Оля чуть скашивает глаза в ту сторону.
- Я тоже обратила на них внимание. Наверное, это влюбленные. Убежали от всех и наслаждаются друг другом.
- Не похоже. Влюбленные так себя не ведут.
- А как они себя ведут?
- Вот так!
Я кладу одну руку на ее ладонь, лежащую на столе, а второй провожу по ее щеке. Оля улыбается:
- Пожалуй, ты прав. Тогда это супруги, которые приехали спокойно обсудить условия развода, а заодно выяснить, нельзя ли этого развода избежать.
- То есть, ты в любом случае считаешь, что это близкие люди?
- Конечно! Они ведь живут в одном номере.
Мы уже знаем, само так получилось, что заинтриговавшая нас пара обитает прямо над нами, на втором этаже. У них что-то протекло в ванной, вода капала к нам через потолок, мы обратились к хозяину отеля. Хозяин, джигит лет тридцати пяти по имени Алим, пошел выяснять, я поднялся вслед за ним и через открывшуюся дверь увидел мужчину с цепким, настороженным взглядом. Капать после этого не перестало, но Алим обещал в скором времени все исправить, а пока дал тазик, чтобы мы подставили под капель.
- А мне они почему-то кажутся совсем чужими, - не соглашаюсь я со своей романтичной супругой. - Например: она певица, он музыкант, аккомпаниатор. Вместе выступают, но спят врозь.
- Тогда они сняли бы два разных номера! - резонно возражает Оля.
- Но здесь нет одноместных номеров! - не менее резонно отвечаю я.
Тут в зал входит Алим. Я подзываю его и, указывая на холодный камин, спрашиваю, нельзя ли развести огонь. В ресторанчике весьма прохладно, все сидят в свитерах, и даже обслуга, состоящая из двух похожих обличьем женщин, носит меховые безрукавки. Похоже, они все здесь — одна семья. Так оно потом и оказывается.
- Нет дров, - пожимает плечами Алим.
- Разве нельзя привезти? - спрашиваю я. - В том же вагончике.
- В принципе, можно, - соглашается он и невозмутимо, по орлиному, смотрит на меня. Мне кажется, что я понимаю его намек, и я продолжаю:
- Завтра у меня день рождения, шестьдесят лет. Привези, пожалуйста, дрова, я заплачу.
- Я попробую, - кивает он головой. - Не обещаю, но попробую. - И уходит в кухонное помещение, откуда сразу раздается его звучный, гортанный голос. «Что тут пробовать? - думаю я с легким недоумением. - В Домбае никогда не было проблем с дровами. И привезти на подъемнике не проблема. Они тут все, эти джигиты, друг друга знают».
Следующий день протекает примерно также. Весь день мы катаемся, а вечером встречаемся в ресторане. Верочка и Люда дарят мне сувенирный, но вполне настоящий «кынжал», купленный ими тут же, на мини-рынке возле подъемника, Оля — привезенный из Хабаровска томик Визбора. Новосибирцы, которых мы пригласили присоединиться к нашему празднику, поют для именинника «Хэппи Бёсди Ту Ю!» Пресловутая парочка даже не поворачивает к нам голов. Камин не горит.
Уж не знаю, что помешало Алиму выполнить мою просьбу, но, по-видимому, он огорчен этим и чувствует вину передо мной. Потому что, помимо наших заказов, из кухни приносят большой торт и говорят, что это подарок хозяина. Сам же он в этот вечер не появляется.
- А я была уверена, что дров не будет, - прокомментировала наша москвичка Людмила. - Им западло выполнять наши просьбы, даже за деньги. Что положено, он сделает, а сверх того — это уже значит — прислуживать. Джигиту это позор на всю жизнь!
- Нам их трудно понять, - добавила Верочка. - Моя знакомая в университете преподает... Вызывает к доске такого джигита, тот выполняет задание, пишет мелом, что-то стирает... И вдруг у него падает тряпка. Он замирает, как в ступоре. Она ему говорит: «Подними!» А он, весь бледный, отвечает: «Мне нельзя! Нельзя с земли поднимать».
- Прямо параллельные миры какие-то! - делает неожиданное сравнение Оля, и мы все дружно замолкаем. И действительно, ведь нам только кажется, что мы понимаем мир, в котором живем. Мы встречаем разных людей, разговариваем с ними, задаем вопросы, получаем ответы, и нам кажется, что мы друг друга понимаем. А на самом деле у каждого из нас свой мир, свои ценности, свой язык. Друг для друга мы почти инопланетяне.
Однако, у нас сегодня праздник. За неимением гитары мы включаем караоке и, подыскивая подходящие песенки типа «Бригантина» и «Зеленое море тайги», от души резвимся. Сибиряки подключаются к нам, с ними наши миры совпадают. Потом они, желая, наверное, утереть нам нос, отыскивают в списке караоке битловскую «Йестеди» и с чувством ее исполняют на неплохом английском. Мы не остаемся в долгу и находим «Бэсаме мучо» на испанском, а поскольку мы с Олей накануне целый год занимались этим прекрасным языком и знаем песню наизусть, то сибирякам крыть уже нечем. Расходимся поздно, удовлетворенные и возбужденные.
На следующий день мы решаем сделать перерыв в катании, дать отдохнуть уставшим с непривычки ногам, а заодно выгнать из крови алкоголь. Но, разумеется, отдыхать от катания не означает сидеть в гостинице. Я предлагаю всей нашей четверке спуститься в поселок и прогуляться до альплагеря «Алибек», а может быть, и до алибекской хижины, где я бывал в юности и где познакомился когда-то с Верочкиным мужем Борисом, ставшим мне другом на всю жизнь. Предложение дружно принимается, и мы отправляемся в путь.
Поселок как поселок. Грязный снег, грязный асфальт, шашлычный дым множества забегаловок, разноцветная металлочерепица на крышах новеньких гостиниц «а ля Европа» и коттеджей... Асфальт быстро заканчивается, и километров пять до «Алибека» мы топаем по разбитой, заледенелой дороге, предвкушая, как будем по ней возвращаться после обеда, когда ледяные колдобины раскиснут под лучами горного солнца.
«Алибек» встречает нас унылым видом полуразвалившихся корпусов и занесенного снегом плавательного бассейна. А когда-то здесь круглый год кипела жизнь, летом отсюда ходили на восхождения альпинисты, зимой устраивали сборы горнолыжники, да и простых туристов было немерено. Лишь в одном из зданий видны признаки жизни и даже — какое-то подобие начатого ремонта. Мы стучимся в дверь, и к нам выходит человек, в сером свитере, с коричневым загаром на лице и густой сединой в коротких, курчавых волосах. Он тут вроде как за сторожа. Объясняет, что лагерь давно бездействует, но недавно его выкупил «Газпром» и собирается сделать из него базу отдыха. Алибекская хижина сгорела, и вряд ли ее станут восстанавливать. Меня это огорчает. Не то огорчает, что из альплагеря сделают базу отдыха для менеджеров Газпрома, а то, что знаменитой хижины над Алибекским ледником, о которой и в которой пел Визбор, уже не будет. Я вспоминаю Леню Бакурского, бывшего при мне смотрителем хижины. Седоголовый смотритель «Алибека» кивает мне, он тоже помнит Леню, славный был альпинист и лыжник. Мы расстаемся с ним и шагаем дальше, в сторону ледника, все глубже проваливаясь в нетронутый снег. А красота вокруг неописуемая! Белалакаю, встающую прямо над лагерем острой пирамидой, приезжающие сюда европейцы называют кавказским Маттерхорном. Маттерхорн у них, в Альпах, считается самой красивой горой, а здесь таких гор не счесть: Софруджу, Инэ, Домбай-Ульген... Почему мы так небрежны к своим сокровищам? Неужели все у нас в прошлом?..
Где-то через час ходьбы мы смиряемся с тем, что до хижины нам не дойти. Да и что мы там увидим? Засыпанные снегом головешки?.. Найдя подходящее место, укрытое от ветра, устраиваем привал, достаем из рюкзаков термосы и бутерброды. Гордый Эрцог и жертвенная красавица Сулахат взирают на нас со своей недосягаемой высоты. Так хочется вернуться сюда когда-нибудь, но что-то внутри говорит: «Смотри и запоминай! Впитывай все так, словно каждый твой миг — последний». Я впитываю.
В гостинице нас ждет новость. Загадочная парочка съехала, и Алим предлагает нам с Олей переселиться в верхний номер. Поскольку потолочная капель у нас продолжается, мы охотно принимаем предложение. Никаких следов прежних постояльцев в номере нет. Все идеально убрано, и для нас даже постелили свежее белье. Я подхожу к окну. За ним имеется нечто вроде балкончика. То есть, это вовсе и не балкончик, а огороженная перилами площадка железной лестницы, идущей от земли до крыши. Назначение лестницы непонятно, может быть, она задумывалась, как пожарная. Но зачем пожарная лестница в двухэтажном здании? Да еще с выходом на крышу.
Из окна выбраться на площадку можно только через подоконник. Я открываю окно и вижу, что снег на площадке изрядно утоптан и вроде как даже расчищен. По крайней мере, ее металлическая поверхность почти вся голая.
- Ну-ка, ну-ка! - бормочу я себе под нос и перелезаю через подоконник.
- Витюш, ты зачем? - слышится сзади Олин голос. - Простынешь!
- Я только на пару минут, - отвечаю я, не оборачиваясь. - Я только посмотрю на пейзаж. Подай мне, пожалуйста, бинокль.
Через минуту Оля подает бинокль: маленький, шестикратный, который мы всегда берем с собой в горы.
С площадки видно примерно то же, что и из нижерасположенного окна нашего бывшего номера. То же, да не совсем. Например, поселок из окна виден не был, а отсюда он, как на ладони: не весь, но центральная его часть. Я поднимаю к глазам бинокль, навожу резкость. День клонится к концу, поселок уже тонет в тени окружающих гор, но кое-что разглядеть можно. Перед глазами возникает трехэтажный особняк под темно-зеленой крышей, с просторным, открытым во все стороны балконом, на котором стоят два шезлонга и низенький столик. Вокруг особняка - высокий глухой забор с такими же глухими воротами. То ли это загородная вилла крутого бизнесмена, то ли отель для ВИП-персон. И мне почему-то вдруг подумалось об оптическом прицеле. В нем, наверное, эта картинка выглядела бы еще интереснее.
Я оглядываюсь по сторонам и убеждаюсь, что место, где я нахожусь, ниоткуда не видно. По эту сторону здания нет тропинок, снег лежит нетронутый, а из окон гостиницы лестничная площадка не просматривается, если только не высунуться специально. Но кому это зимой придет в голову? Остается, правда, «летающая тарелка», ее иллюминаторы мне видны, а значит и я сквозь них виден. А может, «тарелка» пуста и смотреть из нее некому?
- Ну, что там? - спрашивает Оля, когда я возвращаюсь в комнату. - Что интересного?
- Да так, - уклончиво отвечаю я. - Летающую тарелку хорошо видно. И поселок.
Мы идем ужинать. В ресторане все, как всегда. В баре неутомимые «Черные глаза», в камине холодный пепел, посетители - в свитерах и даже в теплых куртках. Только столик у окна пустует.
Улучив момент, я спрашиваю Фатиму, жену Алима, она же — шеф-повариха и официантка:
- А в «тарелке» кто-нибудь живет? Что-то мы никого там не видим.
- Никто и не живет, - отвечает она охотно, не задумываясь, убирая с нашего стола посуду. - Оплатили все места на неделю, а никто и не приехал. Только позвонили, чтобы мы никого не селили, их ждали, да вот не едут. Если хотите, можем показать внутри. Многие смотрят! Фантастика, говорят!
- Да нет, спасибо! - отвечаю я, а сердце так и подскакивает: вот где адреналин-то! Совпадение прямо в яблочко. - Нам и снаружи достаточно. - И обращаюсь к Оле: - Или ты хочешь? Давай сходим!
Оля смотрит на меня, не понимая. Зачем нам эта «тарелка»? Нам и здесь хорошо. Нам везде хорошо, где мы вместе. А для меня уже все встает на свои места: и высокий рюкзак-чемоданчик, футляр для складной снайперской винтовки, и совершенно непригодная для гор одежда, и странная отчужденность мужчины и женщины, живущих в одном гостиничном номере... И взгляд вспомнился, всплыл из студенческой юности. Очень похожий я видел однажды в электричке, у молодца, который на глазах у оцепеневшей публики хладнокровно чистил пистолет, мурлыча под нос: «С Украины, с Дона, в пульманских вагонах...» Эта парочка — киллеры! Женщина — снайпер, а мужчина — ее поддержка, охрана.
В номере я делюсь с Олей своими догадками.
- Ты считаешь, они кого-то убили? - тихо спрашивает Оля, глядя на меня расширившимися глазами.
- Не обязательно, - качаю я головой. - Возможно, им просто дали отбой, и они уехали. Например, сообщили, что клиент уже точно не появится. А может, и убили. Из этого ВИП-домика информации ведь не дождешься. Никто не станет бегать и кричать: «Ах, нашего босса замочили!» Вывезли втихаря трупик в тонированном джипе, и бегом отсюда, делай ноги! Это только где-то в родном городе начнут потом разбираться. Таких заказных убийств сейчас по стране — каждый день по дюжине. А СМИ только о суперизвестных личностях шумят.
Оля берет меня за руку, смотрит в глаза.
- Ты только никому больше не говори, ладно? - просит она, и в ее голосе я слышу откровенную тревогу. - Вдруг, это правда!
Я обещаю. И в самом деле, зачем пугать Верочку и Людмилу, портить людям отдых? А если не испугаются, то посмеются над моей мнительностью, и в этом тоже нет ничего хорошего. Горячечное воображение не украшает.
Происшествий больше не случается, мы катаемся с утра и до вечера, все больше бронзовея от солнца и ветра, а по вечерам сидим у холодного камина, читая Визбора и играя в умную японскую игру «го».
Однажды я совершаю еще одну попытку добиться от Алима исполнения просьбы. Точнее, я хочу еще раз убедиться, что он просьбу не исполнит. Я говорю ему, что нам с Олей хотелось бы заснять на видео, как мы катаемся, но у нас нет видеокамеры. Не мог бы он договориться с кем-нибудь в поселке, у кого есть камера, чтобы этот человек приехал и снял нас. Естественно, мы заплатим, сколько скажут.
Алим с пониманием выслушивает меня, кивает своей орлиной головой, обещает попробовать. Опять — попробовать! И, разумеется, никакой человек с видеокамерой не появляется. Наши миры продолжают существовать параллельно.
Но все когда-нибудь заканчивается. Заканчивается и наш короткий, февральский отпуск. Верочка и Люда покидают «Пик Инэ» рано утром, их внизу ждет автобус, в котором они целые сутки будут трястись до Москвы. Мы с Олей предпочитаем более комфортабельный способ преодоления того же пути — у нас куплены билеты на поезд. Но поезд отходит лишь поздно вечером, и до обеда мы еще катаемся на лыжах, стараясь унести с собой еще хоть крошечную порцию солнца и снежного сияния. В поселок мы спускаемся около шести часов пополудни, когда еще вполне светло и можно без проблем найти машину, которая отвезла бы нас на станцию. Машина находится, предложенная такса нас устраивает, мы грузим в багажник рюкзаки, лыжи привычно засовываем в салон и залезаем на заднее сидение. Водитель, молчаливый джигит в черной кожаной куртке и черной кепке, плавно трогает.
За окнами зима, темнота быстро окутывает дорогу.
- Сколько нам ехать? - спрашиваю я.
- Часа три, - отвечает водитель. - Ну, может, два с половиной.
- Мы не торопимся, - на всякий случай замечаю я. - Гнать не надо, снег. У нас поезд в двенадцать. А что, в поселке за последние дни ничего не случилось? Никакого ЧП?
Водитель слегка поворачивает голову:
- Что такое ЧП?
- Чрезвычайное происшествие. Ну, может, убили кого?
- Нет, ничего не было. - Он смотрит опять вперед. - Не слышал.
Оля задремывает на моем плече, она всегда легко задремывает, счастливая способность. Я смотрю в обступающую нас темноту и думаю о том, что мир прекрасен, что в ногах и руках моих еще есть сила, что рядом со мной любимая женщина, что у меня на этой Земле есть три дочери, и одну из них я увижу через сутки в Москве, и увижу ее сыновей, моих внуков. Тепло и радостно у меня на душе, и нет мне никакого дела до киллеров. Мы с ними живем в разных мирах, им нет до нас дела, а нам до них.
Я не слежу за временем и не знаю, сколько его прошло. Свет в салоне выключен, и лишь зеленоватые огни приборов освещают черную фигуру водителя. И вдруг машина замедляет ход, сворачивает куда-то вправо и останавливается. Мотор замолкает и в салоне устанавливается тишина. Мне становится не по себе. Беззаботность моя вмиг улетучивается, в голову приходит запоздалая мысль: «У нас даже мобильников с собой нет!» Не взяли мы их с собой, чтобы ничто не мешало нашему отдыху. А еще приходят в голову истории о «кавказских пленниках», о рабах на горных плантациях и в шахтах. Ну, в качестве рабов от нас толку не много, возраст не тот, а вот для выкупа мы вполне годимся. По крайней мере, на чей-то взгляд. Сейчас подъедет еще одна машина, а то и две, нас перегрузят и далее по схеме...
Оля просыпается и недоуменно поднимает голову:
- Что, уже приехали?
- В самом деле, почему мы встали? - спрашиваю я, глядя в неподвижный затылок водителя. И с запоздалой, опять же, тоскою вспоминаю о «кынжале», упакованном в рюкзак. Надо было взять с собой! Ведь мы же на Кавказе! Как можно здесь без «кынжала».
- Мотор перегрелся, - не оборачиваясь, отвечает джигит. - Минут десять надо постоять.
С чего бы это зимой мотор перегрелся? - удивляюсь я, но уже отмякаю и не думаю о кинжале. Глупость какая! Все равно бы на человека рука не поднялась. Хотя, наверное, машина у него полный хлам. Через сколько хозяев прошла, пока добралась сюда из Владивостока! Для них тут важно, чтоб была иномарка, а внутрь кто смотрит?»
Через десять минут наше путешествие возобновляется, и еще через час мы подъезжаем к станции. До поезда масса времени, но станционный зальчик вполне уютен, хотя и не оснащен некоторыми элементами современной цивилизации. В частности, здесь нет туалета, а после трехчасовой дороги он нам необходим. Я замечаю на одной из дверей табличку «ВИП-зал». В ВИП-зале-то туалет должен быть. Я подхожу к окошку администратора и интересуюсь. Миловидная дама лет сорока, в форменном кителе, смотрит на меня удивленно:
- Нет, в ВИП-зале туалета нет. Туалет на улице, в конце перрона.
- А он у вас закрытый? - спрашиваю я.
- Нет, он всегда открытый. Круглосуточно.
Я вижу, что она меня абсолютно не понимает, и уточняю:
- Это уличный туалет, типа сортир, да?
Она вдруг густо краснеет и опускает глаза:
- У нас, в нашей местности, все туалеты такие.
Это ее почти детское «у нас, в нашей местности» меня умиляет. Я благодарю даму за информацию, и мы с Олей по-очереди совершаем прогулку в конец перрона. Причем, я все-таки подстраховываю мою ненаглядную, выйдя на тускло освещенный перрон вместе с ней. Чем черт не шутит в этой местности!
А потом мы достаем из рюкзака книжку, термос с чаем и ждем поезда.
Солнечный мальчик
Моего младшего внука звать Егор. Ему четыре года, скоро будет пять. Но как скоро, он не знает, поскольку о календаре имеет очень туманное представление. Мама с папой сказали ему, что день рождения будет зимой, а зима – это когда выпадет снег. Мама с папой живут в Москве, с ними остался Егоров старший брат Илья, а Егора мама (моя дочь Инна) привезла на три месяца в Хабаровск. «Мы так устаем с ними двумя! – сказала она. – Да и им полезно немного отдохнуть друг от друга». Разве могу я отказать дочке? Ее сестры еще не порадовали меня внуками и внучками, а Инночка уже двух растит, как ей не помочь. В прошлую зиму у нас жил пятилетний Илья, а теперь вот Егор дорос до разумного возраста.
Жена моя Оля обожает этих мальчишек. Бог не дал ей своих детей, и она отводит душу на чужих. Впрочем, что я говорю! Они ей не чужие. Если женщина по-настоящему любит мужчину, она любит и его детей, и его внуков. Когда она шепчет в постели: «Родной мой!», это не метафора и не гипербола. Она действительно ощущает его родным, она породняется с мужем через его в себя проникновение, через сокровенное соитие. Не знаю, возможно и не возникло бы у Оли такой нежности к Илье и Егору, будь у нее свои дети и внуки, может ровнее она бы к ним дышала, но все сложилось так, как сложилось, и Инна поначалу даже ревновала слегка. «Пап, ты намекни как-нибудь Оле, что это все-таки не ее дети! – с некоторой робостью в голосе обратилась она ко мне однажды. - В лучшем случае они могут воспринимать ее как бабушку, но уж никак не маму».
Но Олю трудно воспринимать как бабушку. Она на пятнадцать лет моложе меня и всего на десять лет старше Инны. На вид же она, со своей стройной, почти балетной фигуркой смотрится совсем юно, и когда два года назад мы катались с ней на лыжах в Китае, меня ничуть не удивил вопрос одного из китайцев в кафе на горнолыжной базе: «Это жена ваша или дочь?» Олю никто не зовет по имени-отчеству (кроме, наверное, студентов, которым она читает высшую математику), все зовут ее Олей, включая моих дочерей и моих внуков. Ее собственная племянница и то зовет ее Оля, а не тетя Оля. Это уж на роду написано.
Надо сказать, что панибратство со стороны моих внуков не всегда бывает Оле по душе, оно снижает ее авторитет, и время от времени она пытается с ним бороться. «Какая я вам Оля! - вразумляет она мальчиков. – Я вам девочка, что ли? Вы должны звать меня бабушка!» «Но ты же не наша бабушка! – резонно возражает более взрослый Илья. – У нас есть бабушка Галя, папина мама. И есть бабушка Оля, мамина мама. А ты просто жена дедушки Вити. Ты просто Оля!» Все разумеет этот шестилетний человечек, все понимает. Московскую бабушку Галю он знает прекрасно, а бабушки Оли он с мамой год назад гостил во Владивостоке. «Тогда зовите меня тетя Оля!» – не сдается моя юная жена. «Но ты ведь нам не тетя! – с убийственной логикой отметает ее притязания мой внук. – Тети – это сестры нашей мамы: у нас есть тетя Надя и тетя Юля. А ты просто Оля!» Тут он уже лукавит. Он нормальный продвинутый мальчик и прекрасно знает, что тетей можно называть не только сестру мамы, но и любую взрослую женщину. Собственно говоря, в устах ребенка слова тетя и женщина – синонимы. Но Илья вредничает, он не хочет называть Олю тетей. Не хочет признавать ее авторитет. А глядя на старшего брата, не хочет этого и Егор.
Однако Егор совсем не похож на Илью. Ни внешне, ни по характеру и склонностям. Илья внешне очень похож на своего папу Данилу. Такой же худощавый, с вытянутым лицом, темными волосами и выразительными, яркими, почти синими глазами, и если уж перейти от внешнего сравнения к внутреннему – почти всегда задумчиво углубленный в себя, в свои скрытые от посторонних мысли, типичный интроверт. Егор – его полная противоположность и на папу совсем не похож. Не похож он и на маму. Но удивительнейшим образом похож на меня. Настолько похож, что на это сразу обращают внимание все, кто видел его и меня, и родственники и не родственники. Да и сам он, едва заговорив, где-то года в два с половиной, будучи у меня на руках и глядя пытливо в мое славянское широкое лицо с прозрачными голубыми глазами, сказал с заметной торжественностью в голосе: «Дедушка! Я очень похож на тебя. – И добавил с некой заминкой: - А ты, когда был маленький, тоже был рыжим?»
Увы, рыжим я не был. На самых ранних фотографиях, какие сохранились у моих родителей, я запечатлен с очень светлыми, практически белыми волосами. Потом они потемнели, выгорая лишь летом, потом постепенно поседели. В этом Егор был на меня не похож. Инна и Данила звали его рыжиком, а посторонние окружающие часто именовали Солнечным Мальчиком. Думаю, не только цвет волос, но и за какую-то непередаваемую словами лучистость его взгляда и открытость улыбки, иногда, впрочем, обманчивую.
Итак, Инна, Данила и Илья – в Москве, а Егор у нас, в Хабаровске. За окном декабрь, снег, ветер и мороз за двадцать. В будние дни мы отводим Егора в частный детский сад. В частный – не потому, что там лучше, а потому что в нормальных детсадах нет мест. Детсад находится довольно далеко от нашего дома, через полгорода, и на самом деле мы Егора туда не отводим, а отвозим, заказываем такси. Ходить в садик Егор страшно не любит. Он любит быть дома, играть в ЛЕГО-трансформеры, делать деревянные сабли и пистолеты, скакать на швабре и рисовать истории про черепашек-ниндзя. При этом он все время распевает песни, которые тут же сочиняет, и в которых действуют его любимые герои. А еще он любит, когда я даю ему вполне взрослую лавинную лопатку, и, выйдя во двор, мы с ним роем пещеру в огромном хабаровском сугробе. А в частном садике детей сажают перед телевизором и включают на весь день мультики, чтобы они не шалили. Их даже гулять не выводят.
Садик находится на полпути в Олин институт, и обычно в садик отвозит Егора Оля. Но по понедельникам у нее занятия в педуниверситете, совсем в другой стороне, первая пара, и в этот день Егора отвожу я. Оля носится по квартире, как белка, собирая в дорогу Егора, собираясь сама и заодно хлопоча на кухне. Как истинная женщина, она делает сразу много дел. Вот она вывела в прихожую Егора, усадила его на деревянный диванчик и дала в руки носки: «Одевай сам!» Я, уже в пальто и в ботинках, сижу напротив, в таком же деревянном кресле и жду, когда он оденется.
- А почему все я да я? – возмущенно, но без особой надежды на успех, заявляет Егор. – Вон дедушка сидит, ничего не делает, а я должен сам носки одевать!
- Дедушка свои носки уже сам надел, - спокойно поясняет из кухни Оля. – Теперь твоя очередь.
Егор вздыхает и начинает напяливать носки. Он прекрасно умеет это делать, но ему ужасно не хочется в садик. Особенно после двух выходных дней. Оля заканчивает свои хозяйственные дела, быстро одевается и убегает. Мы с Егором остаемся одни. Он наконец справляется с носками. Я, конечно, не выдерживаю и помогаю ему надеть ботинки и куртку. Облачившись в объемистую и упругую куртку, начиненную теплым синтепоном, он заметно расцветает.
- Я так люблю эту куртку! – поясняет он. – В ней я сразу становлюсь могучим!
В одну руку он берет пистолет, в другую саблю. Мы спускаемся в лифте и выходим во двор. Такси уже ждет нас. Ждет уже десять лишних минут.
- Мне трусики режут! – вдруг заявляет Егор и делает несчастное лицо. – Надо надеть другие.
Я представляю себе всю процедуру полного раздевания и повторного одевания и прихожу в тихий ужас. По понедельникам у меня дирекция, и сильно опаздывать мне не с руки.
- Переоденем в такси, - говорю я. – Оля дала тебе запасные. – Показываю на свой портфель. Не давая Егору придумать возражение, я запихиваю его в машину и сажусь следом, объясняю водителю, куда ехать.
Внук сидит насупленный, сердито ворочает голубыми глазками-пуговками, прижимает к груди пластмассовый пистолет и деревянную саблю. Я расстегиваю замок портфеля.
- Переодеваться будем?
- Нет, - не глядя на меня, - отвечает он. – Уже не режет.
- Вот и хорошо! – улыбаюсь я. – Ты же солдат. Солдат должен терпеть.
- Я не терплю, - поясняет Егор, нехотя поворачивая ко мне лицо. «Экий ты непонятливый, дедушка!» – Просто перестало резать.
Дальше едем молча. Не знаю, о чем думает почтипятилетний мальчик, а я думаю о том, что, слава Богу, кажется, капризы позади. Сейчас приедем, попрошу водителя меня подождать, быстренько сдам ребенка в сад и на этом же такси покачу в институт. В отличие от других директоров у меня нет персонального авто с персональным же водителем, и на работу я езжу либо на автобусе, либо, в экстренных случаях, на такси. Сейчас как раз и есть экстренный случай.
У моего предшественника авто было, а водитель и по сей день трудится в институте. Но теперь водитель числится агентом по снабжению и два дня в неделю на собственной «делике» ездит с накладными доверенностями за различными материальными ценностями, получая спецнадбавку на оплату бензина и запчастей. Бывает, что и директора (т.е.меня) куда-нибудь свозит по служебной надобности или главбуха. Это обходится институту куда дешевле, чем содержание казенной машины. А возить директора на работу и с работы – это, по-моему, барство чистой воды. Почему рядовые сотрудники должны ездить за свои деньги на автобусе, а директор бесплатно на авто? Разве он самый бедный? Когда, в советские еще времена, в любимой интеллигенцией «Литературной газете» была рубрика: «Если бы директором был я…», где разные люди делились своими смелыми и несмелыми мечтаниями: как бы они себя вели, если бы стали Начальниками. Мне тоже кое-какие мысли приходили тогда в голову, но чисто абстрактно: я был уверен, что Начальником никогда не стану, не вписывался я в советскую номенклатуру. Но вот времена переменились, и два года назад я стал директором института. И вспомнил ту рубрику. Может, это и мелочь – персональное авто, – есть и поважнее моменты в жизни и работе Начальников, но душе моей почему-то это показалось нужным, и вот я езжу на такси и на автобусе.
Но вот и приехали. Я прошу водителя подождать минут пять, и мы с Егором входим в подъезд. Частный детский садик располагается в обычной квартире жилого дома. Подозреваю, что у него нет ни разрешения эпидеминстанций, ни лицензии, Но власти смотрят на такие заведения сквозь толстые пальцы, а куда деваться нам, смертным, которым надо куда-то определить ребенка на время работы?
В подъезде Егор вдруг взрывается и с воплями начинает рвать на себе толстые зимние штаны, словно под ними его терзают какие-то немилосердно кусучие существа.
- Эта Оля! Она надела мне эти дурацкие колготки! Они ужасно колятся!
- Хорошо! – говорю я как можно спокойнее. – Сейчас мы зайдем в садик и переоденем колготки. У тебя в шкафчике есть запасные.
- Нет! – заявляет Егор, явно заранее все продумав. – Я хочу снять колготки прямо здесь и прийти в садик в штанах.
Я вспоминаю, как поступал в таких случаях (давным-давно!) со своей младшей дочерью Юлькой, хватаю малыша в охапку и быстрым шагом устремляюсь вверх по лестнице. Детский сад находится на втором этаже.
- А-а-а! – благим голосом вопит Егор, колотя меня по спине и плечам пистолетом и саблей. – Ты плохой дедушка! Сними с меня колготки! Сними!... А-а-а!
В двух квартирах одновременно распахиваются двери и из них выступают две похожие друг на друга пожилые гневные дамы.
- Безобразие! Сколько можно! Мы будем жаловаться в мэрию!
Видно такие концерты им не в новинку.
Я усаживаю внука на ступеньки и начинаю развязывать шнурки на его ботинках.
- Хорошо! Давай снимем колготки. Только не ори так! А то нас больше в садик не пустят.
Он внезапно перестает орать, но отталкивает мою руку от ботинок.
- Нет, ты снимай колготки, не снимая штанов!
Я резонно полагаю, что мальчуган еще не отошел от нервного возбуждения и сам не понимает, что говорит, и продолжаю попытку снять ботинки, чтобы затем снять штаны и колготки.
Его голубые глаза мечут стальные молнии, рыжие волосы, выбившись из под шапки, вспыхивают жгучим пламенем. Он становится похожим на маленького яростного гномика, защищающего от великана свои подземные сокровища.
- Снимай колготки, не снимая штанов! – требует он с самым свирепым выражением лица, на какое только способен. Была бы здесь Оля, она бы сказала, что в Егора вселилась богиня гнева Ата и ее надо прогнать. И это могло бы подействовать, у них с Егором свои отношения. «А что? – спросил он ее однажды задумчиво, примерно через месяц после приезда к нам Хабаровск, когда Оля бережно намыливала ему головенку в ванной. – Ты тоже моя мама? Может быть у человека две мамы?» «Нет, - ответила Оля со смешанной радостью и грустью. – Мама бывает только одна. А я твоя бабушка». Но Оли здесь нет, а я не нахожу ничего лучшего, как воззвать к его уму и логике.
- Ты знаешь, Егор, это невозможно: снять колготки, не снимая штанов. – И добавляю для убедительности: - Это топологически невозможно.
Я надеюсь, что незнакомое и непонятное слово подействует на него неотразимо. Не тут-то было! Он смотрит на меня пристально, изучающее, испытующе и вдруг заявляет:
- Ты директор института и должен уметь все!
Я в нокауте. Против такого довода у меня нет аргументов. Господи! Что сейчас творится в этой златоволосой, солнечной головенке! Что для него за словами «институт», «директор», «уметь все»? Какая Вселенная там сейчас рождается, какие миры готовы умереть? Как безрассудны и эгоистичны мы, взрослые, когда в угоду своему спокойствию, удобству или упрямству ломаем и насилуем эти маленькие, беззащитно распахнутые души, якобы воспитываем и учим их, даже не задумываясь над том, как отзовемся мы в этих душах через десять, двадцать, сорок лет. Этот эпизод с колготками Егор забудет через пару-тройку лет, как я сам забыл все, что случилось со мной в его возрасте, но след в душе, поворот в его характере, а значит и в его судьбе останется несомненно. Как же осторожны и умны должны мы быть, чтобы душа не надломилась, не замкнулась, не отчуждилась от людей и от мира, а значит и от счастья.
«Да пропади он пропадом, этот садик! – говорю я себе. – Не буду я делать из этого Солнечного Мальчика свирепого гномика. Я разгибаюсь и командую:
- Вставай! Ты победил. Поедем ко мне на работу.
Егор живо вскакивает, словно ждал именно такой моей реакции, я беру его за руку, в которой зажат пистолет, и мы спешим к такси. Один раз он уже был у меня на работе, и для него это дело знакомое.
К началу дирекции я опаздываю, но подчиненные меня прощают (а куда им деваться?). Егор во время совещания сидит в приемной у секретарши, играет на ее компьютере. Потом я завожу его к себе кабинет, и практически весь день он сидит там за большим столом для заседаний, лишь однажды я вывожу его в другую комнату, где мы обедаем в компании с двумя моими ближайшими помощницами. Сидит чинно, рисует, лепит из пластилина черепашек-ниндзя, листает детские книжки с картинками. Пластилин, карандаши и книжки у меня хранятся с прошлого года, когда у меня точно также гостил старший брат Егора.
А я, поглядываю на него, и занимаюсь своими директорскими делами. Время от времени ко мне приходят люди, мы обсуждаем какие-то вопросы, раздаются какие-то звонки, секретарша приносит бумаги… Институт небольшой, и дел не так уж много, но не все они приятные. Особенно, когда приходят из высших инстанций. Иногда приходит такая дурость! Вот и сегодня пришла бумага, в которой мне, как директору института, со всей серьезностью приказывается составить детальный план действий на случай начала войны: куда эвакуировать сотрудников и их семьи, какими средствами химической и радиоактивной защиты их обеспечить, какие сделать запасы продуктов и где их сохранить, и т.д. и т.п. Как в старые добрые советские времена. Бумага подписана серьезным академиком. Но можно ли считать его серьезным человеком? Можно ли возлагать такое ответственное дело, как подготовка к войне, от которой зависят жизни многих людей, дилетантам вроде меня? Четырехлетний мальчик может искренне считать, что его дедушка может все, потому что он директор института, но допустимо ли так считать вышестоящему академику? А ведь этому академику тоже прислал бумагу некто вышестоящий, а тому еще кто-то. До какой поры мы будем заниматься дилетантством и делать вид, что занимаемся делом?
Я прекрасно понимаю, что остальные директора, получившие такую же бумагу, спокойно составят липовые планы и отправят их по инстанции, знаю, что опять буду выглядеть белой вороной, и мне это рано или поздно аукнется, но я ничего не могу с собой поделать и сочиняю академику дерзкий и, наверное, глупый ответ: дескать, каждый должен заниматься своим делом: ученые - наукой, а военные – войной, а если мы с вами согласимся взять подготовку к войне на себя, это будет верхом безответственности. А то он этого не понимает? Я надеюсь, что академику эта самодеятельная гражданская оборона тоже поперек горла, и он меня не съест. А если съест, это тоже не страшно. Я не рвался в директора, так звезды сложились. Я физик, доктор наук, этого у меня никто не отнимет. Как там говорил умный еврей? «Если бы я был царь, я бы жил лучше, чем царь. Почему? А я еще шью немного!»
Я перезагружаю компьютер и берусь за очередные расчеты, из которых потом родится очередная статья для научного журнала. И вдруг замечаю, что внук мой поднял рыжую головушку от рисунка и смотрит на меня лучистыми голубыми глазами.
- Знаешь, дедушка, - говорит он раздумчиво. – Я так горжусь, что ты директор института!
Ну, разве не Солнечный Мальчик?
*******************************************************
Тетушка моя
- Я долго еще проживу! Намучаетесь вы со мной!... – говорит моя тетушка Стеша, пытливо сверля меня острым, нестарческим взглядом из-под белых кустистых бровей, правая из которых почти полностью прикрыта просторной, округлой бородавкой. Затем переводит взгляд на мою жену Олю и добавляет: - Может, одумаетесь? А то потом назад меня везти.
Тетушка лежит на кровати, одетая в старенький фланелевый халат и укрытая теплам одеялом. В маленькой комнате полумрак, окно наполовину заслонено цветами, горшки с которыми занимают весь подоконник. Ей восемьдесят пять лет, она не ходит. Две недели назад упала и не смогла встать. Ползала по полу, превозмогая боль в быстро распухающей ноге, подъедала остатки имеющейся в доме еды, пропитывалась горьким запахом мочи и кала и никак не могла дотянуться до телефона, пока не заглянула к ней Галина, соседка по площадке. Та приглядывала, как могла, за одинокой престарелой женщиной, покупала продукты, ходила в аптеку и на почту – заплатить за свет и квартиру. Но у нее и свои дела были, свои дети на выселках, свои заботы.
Оля тихо улыбается и качает головой, а я отвечаю:
- Нет, тетя Стеша, мы уже решили. Билеты куплены. Завтра погрузим вас на самолет и – в Хабаровск. И назад пути не будет, об этом и не думайте.
- Ты-то погрузишь, а ходить-то за мной Оле! - поясняет тетушка. - Я уж поди не встану.
- Встанете, встанете! – возражает ей Оля. – Врач ведь сказал – перелома нет. Просто сильный ушиб.
- Не встану! – упрямо и горько повторяет старушка, и на глазах ее закипает близкая, жгучая слеза.
Я выхожу в большую комнату, где негромко переговариваются мои двоюродные сестры, собравшиеся по случаю несчастья и нашего с Олей приезда. Их трое – Лена, Света и Наташа. На самом деле сестер пятеро, но четвертая – самая старшая Валентина, недавно перебралась в деревню, сняла там дом, и до нее не удалось дозвониться, а пятая - Тоня вообще укатила с дочерью и внуком в Ростовскую область. До отъезда именно Тоня, легкая на ногу и улыбку, была у тети Стешы главной опекуншей, забегала к ней через день-два, благо и жила ближе других. Сменила Тоню в этой роли Наташа, ее родная младшая сестра, но у нее – по разным причинам - редко доходили руки (или ноги) до тетушки. Именно Наташе позвонила Галина, найдя тетю Стешу на полу, именно Наташа позвонила мне в Хабаровск вчера утром.
Тетя Стеша – сестра моей мамы. Их было четверо – Анна, Мария, Ефимия и Степанида. Ефимия – моя мама, самая красивая и, может быть, самая несчастная. Потому что не от счастья женщина кончает с собой в пятьдесят четыре года. Анна, самая старшая из них, умерла раньше всех, не узнав ничего, кроме согнувшего ее раньше времени нескончаемого крестьянского труда, успев вырастить пятерых детей и не успев увидеть смерть двоих из них. Лена, Наташа и Тоня были ее дочерьми, старший сын киномеханик Петр умер от рака, младший, экскаваторщик Федор, мой ровесник, – погиб на работе, в облаке раскаленного газа, вырвавшегося из шахтового угольного террикона. Света и Валентина – дочери Марии. Моя родная сестра Катя умерла пять лет назад от долгой болезни. Вот таков наш семейно-родовой поминальный список. Но это еще не все. Еще можно добавить, что мужа Тони, полуслепого инвалида, возвращавшегося пешком с дачи, забила насмерть компания пьяных подростков, а муж Светы, лихой забубенный таксист, потеряв работу, безуспешно пытался найти себя в бизнесе и, исчерпав всю уверенность в себе, выбросился из окна на асфальт.
Но и это не все. Потому что у тети Стеши тоже были дети, два взрослых сына – Саша и Коля. И их обоих не стало. Но сначала надо рассказать о муже тети Стеши, дяде Георгии.
Не помню точно, в каком году это было и в каком классе я тогда учился (в каком-то начальном). Жили мы небогато, как и большинство людей того послевоенного времени. Отец, бывший морской лейтенант-политработник, служил инструктором в горкоме партии, мама работала чертежницей в маркшейдерском отделе на угольной шахте. Питались скудно и однообразно. Запомнились мне крепко просоленная и почти до деревянного стука засушенная горбуша. Ее покупали впрок, потом вымачивали и варили рыбный суп или ели с отварной картошкой. Пили компот из сухофруктов, а вместо масла мама использовала для стряпни гидрожир и комбижир. Сейчас и названий таких не встретишь.
Тетя Стеша и дядя Георгий жили в то время на Сахалине. Он был главным бухгалтером одного из рыбокомбинатов, она работала там же счетоводом. Каждое лето они ездили отдыхать на Черное море. Однажды, проездом, заглянули к нам в Артем и привезли в подарок бочонок красной икры. Небольшой такой бочонок, литров на восемь. В этом бочонке у нас потом рос фикус. И еще привезли ананас! Это вообще было чудо. Никогда раньше и много-много лет позже не доводилось мне есть ананаса, мы и яблок-то нормальных не видели, кроме местных ранеток, а тут такой «буржуйский» фрукт — сочный, липко-сладкий, сказочно запашистый. Дядя Георгий тоже благоухал, от него исходил запах дорогого одеколона и не менее дорогого табака, и еще чего-то мужского, мне ребенку неведомого. Носил он красивый светлый костюм и серую велюровую шляпу. Но держался он просто, не важничал перед моим отцом, и охотно согласился помериться с ним силой на руках (сейчас это называют армреслингом). Мой отец победил, но дядя Георгий не огорчился, он выглядел вполне счастливым, и даже мне, ребенку, было видно, какими влюбленными глазами смотрел он на жену, которая, в своих шуршащих разноцветных платьях, в туфлях на высоких каблуках, в вычурных шляпках с черной вуалью, вовсю форсила перед старшей сестрой. Лично меня особенно впечатлили ее наручные часики. Циферблат у них был крошечный, с едва видными тонкими стрелками, зато корпус - очень массивный, дутый какой-то, и самое главное — сделан из чистого золота. И браслет у часов был из золота — тяжелый и жирный на ощупь. У нас в семье золота не было в помине, я о нем только в книжках читал и видел на цветных картинках, как светятся волшебным, почти живым светом золотые монеты. Золото же, облаченное в форму часов и браслета, было тусклым и мертвым, но, наверное, очень дорогим. Моя мама, которой сестра показывала часы, сняв их со своей руки, спросила с заметной робостью, сколько же они стоят.
; Не знаю! - с деланной беззаботностью ответила та. - Это мне Жора подарил!
А через два года дядю Георгия судили за растрату в особо крупном размере и дали двадцать пять лет. Отбывать срок ему определили там же, на Сахалине, а тетя Стеша с двумя сыновьями приехала в Артем. Мама помогла ей устроиться кассиршей в магазин, а отец, используя свои горкомовские связи, выхлопотал комнату в бараке, где раньше жили пленные японцы. По тем временам и такое жилье было в роскошь.
Сыновья тети Стеши были младше меня: Саша на два года, а Коля на целых три. Жили они довольно далеко от нас, и общались мы редко, но в гости друг другу ходили: в основном они к нам, потому что у нас было и просторнее, и сытнее. И с первых же дней я удивился: как изменилась тетя Стеша! Куда девались ее холеная высокомерность, ее почти аристократическая снисходительность к бедной замарашке-сестре? Но не думайте, что они сменились на кротость и смирение, или на твердость духа, как это бывает, когда на человека обрушивается несчастье, но он говорит себе, что жизнь не кончилась, что надо жить дальше и исполнять свои обязанности. Во всем, что с ней случилось, она винила весь мир, но не себя, и в первую очередь - мужа.
«Дурак! - говорила она, и лицо ее, и без того тонкое, делалось еще более тонким , резким, злым. - Взял все на себя! Пообещали ему, что выручат. Как же, выручили! Ему по полной вкатили, а они чистенькие, сволочи! А он ни о детях не подумал, ни обо мне. Их, сволочей, спасал!»
Все бы ничего, но тетя Стеша озлобленность свою наладилась вымещать на еще более беззащитных существах — на собственных детях. Я не однажды был свидетелем, как гоняла и лупцевала она своих отпрысков: то за очередную двойку, то за невымытую посуду, то за какую иную провинность. И каждая такая сцена сопровождалась с ее стороны лютыми проклятиями, а с их стороны — привычными фальшивыми воплями: «Мамочка, я больше не буду!»
Время шло, мальчишки росли. Старший рос забитым, нервным, слабым, чуть не до семнадцати лет писался в постель. Младший, напротив, каменел, наливался недоброй силой и к пятнадцати годам сделался признанным главарем поселковой шпаны, где получил кличку Харя — за не по возрасту широкую и мрачную физиономию. Немалым вкладом в его уличный авторитет служил факт, что батя его уже давно сидел в тюряге.
Как-то раз, возвращалась тетя Стеша с работы поздно вечером. В глухом проулке встретила ее компания подростков, начали вырывать сумку. И вдруг один из них воскликнул ошалело и как-то даже испуганно:
; Да это ж Харина матка! Оставьте ее, пацаны!
И ее оставили. И она пошла домой, прижимая к груди сумку с жалкими семью рублями и горько плача. «Вот спасибо, сыночек! Защитил мамочку!» И впервые дошло до нее: «Что же я натворила, несчастная? Как же я Георгию в глаза посмотрю?»
Георгий вышел через двенадцать с половиной лет. Аккурат полсрока ему скостили за примерное поведение и ударную работу. На зоне он освоил профессию столяра-краснодеревщика и его без особых проблем взяли на мебельную фабрику, вскоре и квартиру дали. Но Николай отца не дождался. За пьяную поножовщину, в которой он едва не убил собутыльника, получил срок. Потом, по выходу, через какое-то время — еще один… Нет, брат мой Коля не стал бандитом или вором. Он всего лишь стал той (увы, немалой) частью нашего населения, которая не мыслит своей жизни без выпивки (с кем угодно и по какому угодно поводу), где отношения выясняются дракой, а в драке используются любые подручные средства, где друг — тот, кто дал выпить, а подруга — та, которая легла под тебя, где не думают о будущем, а дети — только обуза и дармоеды. Людей этих можно было бы назвать маргиналами, если бы они не встречались в жизни так часто.
В одном из коротких перерывов между отсидками Коля даже женился, привел к родителям неврастеничную девицу с мутным взглядом начинающей бомжихи. Девица вскоре родила сына, которого назвали Сергеем, и исчезла, а Коля опять подсел, а потом еще опять. Дед и баба растили и воспитывали Сереженьку, как умели, старались извлечь уроки из своего горького опыта, надеялись хоть из внука сделать путевого человека.
А что же их старший сын Александр? С ним вроде бы все шло благополучно. Закончил школу (правда, на тройки), пошел шоферить. Нормальная, уважаемая профессия, накатанный путь моей артемовской родни мужского пола. Не требует долгой учебы, позволяет быстро почувствовать себя мужчиной. Обычно за этим следует и быстрое обзаведение семьей. Саша не был исключением и женился в первый же год своей самостоятельной жизни. Жена попалась ему крепкая, хваткая. Думаю, это она его на себе женила, а не он взял ее замуж. Сашу как сделала мать забитым, так он забитым и остался. Жил он жил безропотно под каменной пятой у супруги, ни в чем ей не переча, да вдруг и взбрыкнулся. Не зря говорят, даже заяц, если его в угол загнать, может расхрабриться и на волка кинуться. Вот и Саша расхрабрился нежданно-негаданно и ушел от жены своей к другой женщине. Драма? Конечно, драма. Но это и есть жизнь, с ее непредсказуемыми поворотами и водоворотами. Однако в нашей жизни драмы самым нелепым и диким образом перерастают в трагедии, и трагедии эти не имеют ничего общего с творениями древних греков и Шекспира. Сашина жена не нашла ничего лучшего, как пожаловаться двум своим сыновьям, и наверное, хорошо пожаловалась, потому что взрослые уже парни пошли и от души отколошматили папашу. Папаша слег с отбитыми внутренностями и через две недели потиху умер. Врач причиной смерти зафиксировал отек легких, дело не заводилось. Однако через несколько месяцев один из сыновей Александра повесился без всякой видимой причины и без записки.
Коля не намного пережил старшего брата. В неизбежной пьяной драке пришел и его черед принять в себя лезвие ножа. Сын его Сергей так и жил все время у деда с бабой, закончил одиннадцатилетку, и как водится, пошел в шофера, и как водится, по-быстрому женился, произвел на свет трех сыновей. Но то ли не сумели дед с бабой посеять в нем нужного зерна, то ли папины гены неодолимым образом возобладали, то ли пресловутая среда оказалась всесильной, но все у него пошло вперекосяк. Пьяные компании, разгулы, загулы, вторая, жена, третья, а там и до наркоты дошло. Покатился внучек под откос.
Вот такова вкратце история семьи моей тетушки Степаниды. В последние годы, когда умер (от болезни и от старости) дядя Георгий, мы с Олей часто ее навещали. Во всяком случае, всякий раз, когда я по делам приезжал во Владивосток, а случалось это три-четыре раза в год, мы заезжали к ней в Артем, справлялись о здоровье, спрашивали, не нужна ли какая помощь. Она не жаловалась. Ветеранской пенсии ей хватало, родственники и подружки-свертсниуы о ней заботились (правда, больше по телефону). Внук вот только продолжал огорчать. То пьяный придет да еще дружков таких же приведет, то денег выклянчит да и пропьет...
…Двоюродные сестры смотрят на меня с вымученными, скорбными улыбками. Ни одна из них не вызвалась взять к себе тетушку, взвалить на плечи заботу. И я их не виню. И не потому, что «Не судите, да не судимы будете». Просто сознаю свою личную ответственность за нее и свой личный грех перед мамой, ее сестрой. Не смог я ничего сделать для мамы, не нашел в себя душевного тепла, когда она страдала, когда молча, горестным взглядом, молила о помощи. Тогда мне думалось: это не мое горе, не моя боль. У них с отцом не сложилось, они пусть и разбираются. Очерствел я тогда, и даже не заплакал, когда мама сама ушла в мир небесный. Только страшно мне стало за душу свою, за эту черствость. И лишь через много лет, повзрослев, я понял, как несчастна была мама, никогда не любившая моего отца, и как несчастен был он, проживший жизнь с нелюбившей его женщиной. Ничего я уже не мог сделать для них обоих, даже прощения попросить не мог. А сейчас судьба (или все-таки Бог?) дала мне шанс сделать что-то для сестры моей мамы, для единственной оставшейся в живых сестры. Но стелиться перед кузинами я не собираюсь. Это — интимное, это я только Оле, жёнке моей ненаглядной, могу доверить. Для них же у меня есть другой аргумент, который, кроме всего прочего, никак не способен их укорить, ибо укорять я их не собираюсь.
; Как вы знаете, наша тетя Стеша — староверка, - начинаю я, заранее зная, что доводы мои неотразимы. - В Артеме староверческой церкви нет, во Владивостоке тоже, а в Хабаровске есть. Так что у нас она будет иметь возможность причаститься. Ну, если что, отпоют ее по канону.
; Это конечно, - важно соглашается старшая Елена, и остальные кивают головами. - А как же будет с квартирой?
; А это уже не наша с вами забота, - отвечаю я готовно. - В квартире прописан Сергей. У него три жены, пятеро детей, пусть делят, как сумеют. Тете Стеше эта квартира уже без надобности. Поверьте, в Хабаровске я ее на улицу не выкину.
После смерти мужа с тетей Стешей произошла неожиданная для родни перемена: она сделалась набожной. На кухне у нее появился уголок с иконами, с негасимой масляной лампадкой, а в комнате, на стене, - церковный календарь. И время ее теперь было расписано чуть не по минутам: утренние молитвы, обеденные, вечерние. И не дай Бог прийти к ней не вовремя или позвонить, когда она молится — изредно сердилась. «Грехи замаливает! - ехидничала Наташа, с которой мы чаще других встречались у тети Стеши. - Раньше-то верующей никогда не была». Наверное, Наташа имела право на скепсис, Ее мать всю жизнь била Христу поклоны, и детей пыталась тому научить. Ну а я относился к молитвенной жизни тетушки спокойно. Чем-то ведь надо одинокой старушке занять свое время.
Но в один из наших с Олей приездов тетя Стеша вдруг обратилась ко мне с таким разговором:
; Слышала я, что в Хабаровске есть староверческая церковь. Знаешь, где она?
Мы с Олей переглянулись. Буквально неделю назад друзья наши об этой церкви рассказывали. Из какой-то дальней деревни привезли туда чудотворную мироточащую икону, и по этому поводу туда валил народ. А то того мы об этой церкви не слыхивали. А тетушка, по своему истолковав наш перегляд, принялась объяснять то, что я и раньше знал: что она по крещению староверка и поэтому в обычную православную церковь идти не может. Я всегда знал, что мама моя и ее сестры выросли в семье староверов, видел я у мамы в дальнем чемодане и складенек иконный трехстворчатый: тяжеленький, бронзовый, потемневший от времени, от деда с бабкой доставшийся. Но мама не была религиозной, состояла как и отец в партии, и о вере у нас дома разговоров не велось. А если и велось, то лишь в атеистическом смысле, так как отец мой, по своей горкомовской службе, одно время занимался как раз антирелигиозной пропагандой. Тем не менее, я знал, что при рождении был крещен, и даже знал, кто был моим крестным отцом — муж маминой сестры Анны, бородатый и хромой дядя Игнат. Поэтому, уверенный, что по крещению я тоже старовер, я относился к этому факту обыденно-нейтрально, это знание жило как бы отдельно от меня, ни к чему меня не обязывая, ничего не требуя.
Как и большинство моих современников, я почти ничего не знал о староверах, кроме того, что в незапамятные времена в русской церкви проистекли какие-то реформы (надо думать, прогрессивные), но некая часть народа (надо думать, самая косная и дремучая) их не приняла и ушла в раскол, в леса, где и живет до сих пор, в бородах, в рубахах навыпуск и в дремучести (смотри очерки «Таежный тупик» Пескова в «Комсомольской правде»). Еще мне помнилась из школьной программы суриковская полусумасшедшая боярыня Морозова, и уже где-то на краю сознания - «неистовый протопоп Аввакум». Нательного креста у меня никогда не было, и христианином я себя не считал, хотя в Бога-создателя почему-то верил - как в некую высшую, объективную силу, которой мы все подотчетны. Вера эта была скорее от ума, чем от сердца. Я полагал, что можно быть верующим, но нерелигиозным. Потому что религия, это когда обращаешься к Богу с просьбами, молишь его о чем-то. Я считал, что Бог уже дал мне все, что считал нужным дать: сотворил для меня прекрасный мир, подарил мне жизнь и разум и наделил определенными способностями. Все остальное — в моих руках, и выпрашивать поминутно какие-то дополнительные подачки было бы просто неприлично.
И уж тем более не было во мне почитания к официальной православной церкви. Она казалась мне всегда, по истории, насквозь лицемерной и властеугодливой. Не к Царствию Небесному людей вела, а к царству земному приспосабливала. С Советской властью, правда, сразу ужиться не смогла, но когда Сталин, спохватившись, призвал ее для поднятия воинского духа, она охотно откликнулась и живо взяла на себя роль партийной помощницы, каковой осталась и по окончании войны.
Однако, это все лирические отступления. Когда же тетя Стеша спросила меня о хабаровской староверской церкви, я обрадовался. Обрадовался тому, что смогу хоть чем-то помочь ей, выполнить какую-то ее просьбу. И она действительно обратилась с просьбой, даже с двумя. Во-первых, она попросила привезти ей староверческий молитвенник, а во вторых, если можно, - договориться с батюшкой, чтобы он приехал и причастил ее. Мы с Олей опять переглянулись. Какой тут может быть скепсис? У тетушки сейчас в этом вся жизнь: молиться, молиться и молиться! Свои грехи замаливать и всех мертвых упокоивать.
В общем, нашли мы в Хабаровске нужную церковь, договорились с батюшкой и, подгадав, когда он в очередной раз собрался в Приморье, приехали вместе с ним в Артем. Батюшка, моложавый, лет пятидесяти, с невеликой русой бородкой и улыбчивыми глазами, именем Александр, долго расспрашивал тетю Стешу о ее родителях, о деревне, где они жили, о церкви, где ее крестили, о том, когда она в последний раз принимала причастие, умело распутывал ее детских времен память. Ему было важно убедиться, что она действительно была крещена по старым канонам, т. е. действительно староверка.
; Мы крестим троекратным погружением, как еще Владимир Русь крестил, - пояснил он нам с Олей. - А в новой церкви крестят обливанием. Мы их «обливанцами» зовем.
; Велика ли разница? - возразил я. - Вода она и есть вода. Это ведь только символ.
Священник усмехнулся лукаво:
; Когда вы в Интернете заходите на какой-то сервер, вы должны точно набрать логин и пароль. Если хоть в одном символе ошибетесь, вам туда не войти. Неужели вы думаете, что в Царствие Небесное легче войти?
Историей тети Стеши батюшка остался удовлетворен. Детство ее (а значит и детство моей мамы) протекало в Самарской губернии, в небольшой деревушке Сосновке, где было две церкви – староверческая и новая, которую тетя Стеша называла православной, хотя, по сути, они обе православные. Дед мой даже звонарем был в своей церкви, а когда его стали силой загонять в колхоз и отобрали весь скот, то он увез семью на Дальний Восток и завербовался на артемовскую угольную шахту.
- Вот и в этом нас никониане обесчестили, - привычно усмехнулся батюшка. – Присвоили себе православие. А мы вроде как секта какая-то дремучая – староверы, старообрядцы, раскольники! А ведь мы просто-напросто веруем так, как Апостолы учили, как Сергий Радонежский веровал. Если нашу веру за истинную не признавать, то и Сергия надо не признавать, и всю историю крещения Киевской Руси. Все с Никона тогда надо начинать.
И он вкратце рассказал нам с Олей о никоновской реформе, о царе Алексее Михайловиче, который с помощью этой реформы постарался лишить русскую церковь силы и подмять ее под себя. А церковь сопротивлялась, рядовых попов и простых христиан сжигали на кострах, закапывали живьем в землю, резали языки. Соловецкий монастырь, непринявший новую веру, оборонялся от царских войск целых восемь лет. Жутко и грустно было слушать эту печальную историю, но она и рождала во мне понимание, что именно старообрядцы сохранили истинное православие, под страхом даже смерти не уступив насилию царской, светской власти. И даже гордость какая-то во мне возникла: дескать, я тоже по рождению и крещению старовер, тоже их духовный наследник. Однако не все оказалось так просто. Тетя Стеша поведала батюшке, что меня-то крестили в новой церкви! Староверческой в Артеме не было, а оставлять дитя совсем некрещеным у моей мамы рука не поднялась. Так что с духовным наследием я пролетал.
- А это дело поправимое, - утешил меня отец Александр. – Вам надо у нас покреститься, в Хабаровске. Да и супругу вашу заодно покрестим. А потом и обвенчаем вас. Женщина ведь замуж идет, за мужем! Я сердцем чувствую, что не зря вы на меня вышли, это вас Бог вывел.
Посмотрел я в его светлые улыбчивые глаза, и колыхнулось во мне что-то давно забытое, древнее, теплое. Словно это брат мой – младший, но более мудрый и добрый – зовет меня дом родной, в родную семью, которой я лишился когда-то и тосковал по ней, сам того не сознавая.
Так все и случилось. Покрестились мы с Олей троекратным погружением в светлом приамурском озере, испили из чаши венчальной, избранными себя ощутили. И теперь, когда тетушка моя лежит без движения и, слабо улыбаясь, готовится принять все, что я ей предложу, я чувствую за нее еще большую ответственность. И она тоже сознает, что надежда у нее только на меня. Сынов уж нет, из племянников я один остался, а с племянниц и спроса нет, они и над верой-то ее посмеиваются.
- Я долго еще проживу! – повторяет она, поглядывая то на меня, то на Олю. – Мне все грехи надо отмолить. Ох, сколько их накопилось!
- Живите, сколько Бог даст, - киваю я. – И за нас помолитесь. И за маму мою.
Оля тоже кивает с тихой улыбкой. Она за мной, за мужем. Светлая душа!
ПТИЦА НАД ГОРОДОМ
Птица кружит над городом. Плавно кренясь то на левое крыло, то на правое, она по спирали набирает высоту, уменьшаясь в размере, и также, по спирали, опять спускается, приближаясь к земле. На фоне светлого неба она кажется почти черной, но на самом деле она местами синяя, местами белая. Птица называется «ЯК-52», учебно-спортивный самолет с одним мотором и двумя пилотскими кабинами. Я сижу в кабине первого пилота, и все управление в моих руках. И в ногах тоже. Как говорит мой инструктор Валерий, бывший капитан военно-воздушных сил: «Самолет он только называется «самолет». Сам он не летает, им управлять надо». Валерий сидит у меня за спиной, во второй кабине, и в любой момент готов прийти на помощь, взять управление на себя. Но я уже не совсем новичок, летаю второй год, и стараюсь обходиться своими силами, поэтому помощь инструктора, в основном, сводится к напоминаниям и замечаниям: «Пора шасси убрать!», «Щитки!», «Скорость! Скорость потеряли!», «За креном не следим!» и так далее, и тому подобное.
Управлять самолетом – дело нервное. Особенно, если толком не умеешь. И главная проблема для начинающего – это скорость. Когда вы учитесь водить автомобиль, вы делаете все на минимальной скорости, вы отрабатываете свои движения и навыки, постепенно наращивая эту скорость, пока не дойдете до автоматизма. Самолет не дает вам такой возможности, для него все пилоты равны — и новички, и асы, скорость диктуют законы аэродинамики, и она строго задана на каждой стадии полета – на взлете, на вираже, на посадке. Отклонения чреваты: машина теряет управление и, если не успеешь исправить ошибку, падает, как подбитая птица. Поэтому мой славный инструктор начеку, он всегда готов поддать обороты двигателя или, преодолевая сопротивление зазевавшегося курсанта, послать вперед ручку управления, чтобы самолет не свалился в штопор. А сколько еще параметров надо контролировать кроме скорости! Высота, крен, шаг винта, масло, головки цилиндров, ориентиры, шасси, щитки… А еще ведь с наземным руководителем полетов (то бишь диспетчером) надо вовремя переговорить и на мудрые указания инструктора ответить. Как тут голове не закружиться! И уж конечно нет ни единой секундочки, чтобы полюбоваться открывающимся сверху пейзажем, и, поверьте, даже адреналин некогда прочувствовать.
Ну и зачем, вы спросите, это надо? Оно ведь, наверное, и денежек немаленьких стоит, такое сомнительное удовольствие? Насчет денежек это верно: за полный курс обучение я должен выложить стоимость средней руки автомобиля. Но покупать автомобиль мне не хочется, никогда не хотелось, а вот летать хотелось с детства.
Я до сих пор иногда летаю во сне. Говорят, полеты во сне означают, что человек еще растет. Но я давно уже не расту, растут мои внуки, а я все еще летаю.
Первый мой реальный полет (наяву) состоялся, когда я учился в одиннадцатом классе. Я увидел в газете объявление о планерном клубе и записался туда. Всю зиму нас мучили теорией, а весной начались полеты на крошечном фанерном планере. Планер разгонялся силой натянутой резины (натягивала резину дружная толпа курсантов), и взлет больше напоминал выстрел из рогатки. Сам полет продолжался не более минуты, но впечатлял, дарил нам ощущение свободы и самоуверенности. С посадкой почти у всех были проблемы: планер шел к земле слишком круто, ударялся, подпрыгивал, опять ударялся… Как говорят летчики, «козлил». И только один из нас, нескладный и нешумный юноша по имени Костя, сажал аппарат так, что мы видели, как травинки под ним подгибаются. Костя был прирожденным пилотом. Увы, я не знаю, кем он стал, и что с ним сталось, а я вот уехал из родного города, стал физиком и много лет летал только в качестве пассажира. Помните эту незамысловатую советскую рекламу: «Летайте самолетами «Аэрофлота»? Других ведь самолетов и не было!
Все знают сказку о Маленьком Принце. Все знают, что написал ее Экзюпери, профессиональный летчик. Он много летал в те времена, когда каждый полет был подвигом, и много писал о том, что чувствует человек, управляющий самолетом на грани жизни и смерти. Он жил этим и умел об этом рассказать. Сейчас другое время и другие самолеты. Вместе со мной у того же Валерия учится летать командир большого лайнера, за плечами которого сотни тысяч воздушных километров. Казалось бы, неужели человек не налетался? Что ему еще нужно? Чего еще он не видел в небе? Но на лайнере не сделаешь «бочку» или «мертвую петлю», а душа просит. И вот человек садится в кабинку крошечного, почти игрушечного самолетика и, защелкнув замки парашюта, произносит магическую как пароль фразу: «От винта!» «Есть от винта!» - раздается отзыв, и вмиг земля исчезает, хотя самолет еще не оторвался от нее, и даже мотор еще не застучал, и винт не дрогнул за лобовым стеклом. Но мир уже сузился до пределов кабины, пейзаж превратился в ориентиры, зрение стало многомерным и вездесущим, а слух настроился на далекий и всемогущий голос диспетчера. Выруливание, исполнительный старт… «Взлет разрешаю!» Двигатель на полных оборотах, ручка на себя… Птица уходит в небо, и небо тоже исчезает. И нет уже ни неба, ни земли, только птица и человек, сидящий внутри нее, подчиняющий ее своей воле и сам становящийся птицей.
Почему человека тянет в небо? Не в качестве пассажира (это понятно: надо быстро переместиться из точки А в точку Б), а в качестве птицы. Еще Дедал с Икаром пытались ответить на этот вопрос. Потом Жуковский и братья Райт, а потом Экзюпери. И у каждого был свой ответ. Но мне кажется, что точнее всех сказал об этом американский поэт Уитмен: «Потому что человек не умещается между башмаками и шляпой». Правда, он сказал это о горах, но горы и небо — это ведь так близко!
Два года назад, когда я впервые проходил медкомиссию, врачи спрашивали с нескрываемым недоумением, зачем мне это нужно. Они привыкли иметь дело с военными летчиками, бравыми молодыми ребятами, которых хоть в космос, хоть в десант. А тут вдруг седоголовый дедушка, божий одуванчик. А то, что дедушка гоняет по «черным» трассам на горных лыжах и каждый год поднимается по сложным альпинистским маршрутам на Алтае и Тянь-Шане, об этом они не знали. Значит, все-таки, адреналин? Думаю, что нет. В горах я тоже не ищу адреналина, я не иду на риск ради риска. Напротив, я всегда стремлюсь свести риск к минимуму. Поэтому меня не тянет водить автомобиль. Ведь на дороге, особенно на улице большого города, человек почти беззащитен. Даже, если ты ведешь себя безупречно, всегда найдется бездумный лихач, для которого правила не писаны. В горах ты сам держишь в руках свою жизнь и жизнь своих товарищей, только от тебя зависит выполнение правил. Конечно, ты можешь переоценить свои силы, но это уже и не риск вовсе, а обыкновенная глупость, и об этом мы говорить не будем. Конечно, горы не всегда предсказуемы, но «опыт, опыт и еще раз опыт» обычно выручают, в то время как непредсказуемость лихача всегда остается непредсказуемостью.
Есть мнение, что в небе царит бардак, что порядок кончается там, где начинается авиация. Это миф. В небе все регламентировано, каждый полет четко контролируется (вы можете себе представить контроль за движением каждого авто?), на каждое действие пилот выспрашивает разрешение наземных служб. Неисполнение правил в воздухе – это всегда ЧП, даже если оно обошлось без катастрофы. В одной из книг Экзюпери приведена притча:
«Помню нечестивца, который пришел к моему отцу:
-Ты приказал молиться по четкам из тринадцати бусин. Но что значит число тринадцать? Благодати не убудет, если бусин будет двенадцать… Чем так дороги тебе тринадцать бусин?
- Дороги платой, за них заплачено не одной головой, - ответил отец».
Правила неба, как и правила гор, написаны кровью. Я уважаю людей, соблюдающих правила. Таким людям можно доверять, на них можно положиться. Когда мне говорят: «Правила правилами, но поступать надо не по правилам, а по-человечески», я не понимаю. Потому что у каждого человека свое представление о том, что значит «по-человечески». Если это значит кривить душой, гнуться перед сильным и делать вид, что не замечаешь хамства, то по-человечески ли это? Или я должен расталкивать всех локтями, тянуть одеяло на себя? Но не стыдно ли так жить? Не знаю почему, но в высоких горах хамы мне не попадались, а в небе за два года я не услышал ни одного «разговорного» слова. Господи, как грустно идти по милому моему сердцу Хабаровску, и на каждом шагу внимать «разговорам» юных мальчиков и девочек, которые уже даже и не замечают, какая грязь течет из их нежных губ! Из кабины железной птицы я их не слышу; город, залитый теплым еще сентябрьским солнцем, кажется красивым выставочным макетом, заселенным крошечными, игрушечными машинками и еще более крошечными мурашами-человечками. Так бы и летал всю жизнь.
- Сколько топлива осталось? – раздается в наушниках озабоченный голос Валерия.
Я смотрю на прибор.
- Сорок литров.
- Пора снижаться. Десять литров на круге сожжем, и как раз останется тридцать.
Тридцать литров – это аварийный посадочный минимум, это правило. Я запрашиваю у диспетчера разрешение на посадку и, получив его, отдаю ручку от себя, одновременно убирая обороты двигателя.
- Плавнее, еще плавнее! – тут же комментирует мой неутомимый инструктор.
Обычно посадка получается мягкой, но мне трудно понять, сколько в этой мягкости моего умения, а сколько инструкторской опеки. Я знаю, что мне еще далеко до самостоятельных полетов, но не знаю, как именно далеко. Надеюсь, что это знает инструктор.
В горах я давно миновал стадию ученичества. Там я точно знаю границу своих возможностей и никогда не выйду на маршрут, который мне не по силам. Особенно, если я отвечаю за жизнь и безопасность других людей. Меня учили этому много лет, и у меня были хорошие учителя. Один из них любил говорить: «Только без фанатизма! Горы, как стояли, так и будут стоять еще миллионы лет. И ничего ты им не докажешь! А жизнь у человека одна». Второй добавлял: «Покорить вершину нельзя. Она может позволить взойти на себя. А может и не позволить. Только над собой человек может одержать победу. И для этого не всегда надо взойти на гору, иногда напротив - надо вовремя повернуть назад».
Несколько лет назад мы с Олей, женкой моей ненаглядной и неразлучной спутницей, поднимались на вершину Героев Панфиловцев, что в алма-атинских горах, в Заилийском Алатау. Поставив на леднике палатку, мы вышли на маршрут, едва забрезжил рассвет, взяв собой на случай непогоды легкий тент, складной карематовый коврик и газовый примус. Маршрут мы выбрали средней трудности, но для нашей двойки, с учетом Олиных силенок, трудность приближалась к предельной, и я это понимал.
Как всегда, я шел впереди, бил крючья, протягивал веревку, Оля меня подстраховывала и шла потом с моей страховкой. Все протекало чудесно и мы уже прошли ключевой участок, спустившись к промежуточной перемычке, за которой следовал подъем на небольшую скальную башню с последующим совсем уже простым выходом на вершину. И тут погода начала портиться, пошел снег. Я подошел к башне по крутой наклонной плите и каждой клеточкой тела ощутил свою неустойчивость на гладком камне. Забил крюк. Мне предстояло подняться от крюка метра на четыре, и я не был уверен, что не сорвусь на запорошенной быстро падающим снегом стенке. Всего четыре метра, а там - вершина, с которой можно пешком, за час-полтора, спуститься к палатке. Всего четыре метра. Но даже и с двух можно очень больно упасть. А если я получу травму, мы с Олей застрянем здесь навсегда, она не сможет меня вытащить. Но и путь назад, по заснеженным скалам ключевого участка, был под большим вопросом. В описании маршрута так и сказано: «В случае непогоды – пережидать на перемычке». Именно на этот случай мы и захватили тент и коврик.
Я оглядел перемычку, примеряясь, как тут удобнее разложить коврик, чтоб разместиться двум человекам, и как нам поуютнее завернуться в тент, и уже с дрожью предощущал, как будет биться в этот тент острое снежное крошево и как будет завывать ледяной ветер. Оля отрешенно следила за моими действиями. Как капитан для моряка, я был для нее первым после Бога, она верила в меня безоговорочно. Нам светила так называемая холодная ночевка, и Оля это понимала, хотя еще не знала, что это такое. А я знал, мне доводилось узнать, и мне это дело было страшно не по душе.
И вдруг я заметил глубоко забитый, массивный крюк, тронутый ржавчиной, но сидящий в скале вполне надежно, а в мочке крюка я увидел толстую веревочную петлю, тоже вполне надежную. Такие петли обычно делают для спуска, через нее потом вытягивают вниз двойную веревку. В данном случае речь могла идти как раз об аварийном спуске, но в описании маршрута, который я взял из Интернета, ничего не было сказано об этом. Я заглянул за скальный выступ, в направлении предполагаемого спуска. Вниз уходил вертикальный обрыв, узкая расселина, исчезающая в пелене летящего снега. А вдруг это не спуск? Вдруг крюк предназначен для чего-то другого? Например, для тривиальных перил. Будет весело, если я спущусь на сорок метров, на всю веревку, и не найду там ни площадки, ни даже трещины подходящей, чтобы принять Олю и организовать продолжение спуска. По моим прикидкам спускаться нам надлежало несколько раз по сорок метров. Хватит ли у меня сил в случае неудачи подняться по вертикальной веревке, вернуться к моей ненаглядной женке? Я решил, что хватит, и, объяснив Оле свою затею, навесил в петлю двойную веревку и начал спуск. Интуиция сулила мне победу.
Интуиция не обманула. Я спустился к удобной площадке и даже обнаружил там следующий забитый крюк. Это означало, что мы на верном пути, что гора не поймала нас в ловушку. Радостный, я крикнул Оле, чтобы она спускалась, и через несколько минут она была рядом со мной. Я был горд собой, я уже считал, что мы спасены, хотя на горы спускались сумерки, а снег усиливался. Дальнейший спуск и переход к палатке по осыпям и леднику не представлялся мне трудным даже в темноте, поскольку у нас были фонари. Оставалось выдернуть веревку и повесить ее в следующую петлю, а затем повторить эту процедуру несколько раз. Мы потянули веревку – она не подалась. Мы повисли на веревке – эффект был тот же. Мы даже подпрыгнули несколько раз, пытаясь сдернуть ее всем весом своих не слишком массивных тел. Трение в верхней петле было слишком велико, да и в расселине веревка неизбежно цеплялась за выступы… Будь на нашем месте нормальная группа из четырех крепких парней, все пошло бы по маслу. А в нашем случае оставалось лезть наверх и заменять петлю на карабин. Впредь мне будет наука. Не жмоться, когда ходишь по горам вдвоем, не экономь на снаряге, тем более когда ходишь с любимой и ненаглядной. О том, чего мне стоил сорокаметровый подъем, я умолчу, как и о слезах, которыми меня встретила Оля, для которой ожидание моего возвращения превратилось в вечность.
В тот вечер мы оставили горе – в качестве выкупа - четыре карабина. На следующий маршрут будет идти не с чем, но зато мы остались живы! Снег шел всю ночь, непогода превратилась в настоящую бурю с ураганным ветром и сумасшедшими молниями, которые, казалось, били в метре от нас. Буря бушевала и весь следующий день, вернув июльские горы в нежданную зиму. Мы лежали в палатке, которая стойко держала удары ветра, пили чай и вспоминали пережитое. Мы не дошли до вершины, но мы чувствовали себя победителями. Гора хотела поймать нас и обрушить на нас эту бурю, но мы вырвались, мы победили ее и победили себя, свою слабость.
Да, у меня были хорошие учителя. Валерий тоже хороший учитель. Временами я восхищаюсь его терпением. Ученик ему попался не самый способный. Упорством меня, конечно, Бог не обидел, но возраст тоже никуда не денешь. Реакция уже не та, да и новые связи между серыми клетками устанавливаются медленно, неохотно, железная птица не торопится признать меня своим хозяином, то и дело показывает свой норов. Но на этот раз все идет сравнительно гладко. Я вижу впереди посадочные знаки, выпускаю щитки и выхожу на глиссаду…
На земле меня встречают Оля, сероглазая хворостинка, и внук Егорка, моя уменьшенная, рыжеголовая копия. Я прощаюсь с Валерием и механиками, и мы уходим в сторону автобусной остановки. Еще не пожелтевшая, сочная от недавних ливней трава пружинит под нашими ногами. Скоро дожди станут затяжными, а потом и северный ветер прорвется из Якутии… Возможно, что этот полет – последний для меня в этом сезоне. Впрочем, авиатор никогда не скажет: «Последний полет!» Авиаторы – народ суеверный, они говорят «Крайний!» Крайний так крайний. Отпускное лето закончилось, пора втягиваться в работу. Впереди, как всегда, отчеты, новые планы, ученые советы, занятия со студентами… Но это отдельная тема, отдельная песня.
Бело-синяя птица вновь кружит над городом – не моя, другая, моя на заправке. Егор провожает ее взглядом и спрашивает меня с мечтательными нотками в голосе:
- Дедушка, а когда ты научишься делать фигуры высшего пилотажа и получишь диплом пилота, и если вдруг будет какая-нибудь ма-аленькая война, ты сможешь стать военным летчиком?
Егор уже ходит во второй класс, многое знает, и как все мальчишки любит играть в войну, мне не хочется его разочаровывать. Однако Оля, мой неусыпный ангел-хранитель, незаметно для внука шлепает меня пониже поясницы: «Тоже мне – вояка нашелся!» И я отвечаю с преувеличенной, оптимистичной грустью:
- Это вряд ли. На войне нужны летчики помоложе. Вот ты подрастешь, может, тоже научишься.
Егорка опять задирает голову к небу. Птица продолжает свой полет. Может быть, она приснится моему внуку.
Живая вода
Снова лето пришло.
Снова сердце зовет в Туюксу.
Самолета крыло
За окошком звенит на весу.
А под ним облака,
Как поля ледника,
Как бескрайний простор ледника.
Там вода холодна,
Там в июле частит снегопад.
Там тропинка одна
Нас поманит с тобой в Альпенград.
Там за скальной грядой,
За волшебной водой,
Я с тобой буду вновь молодой.
Кто сказал, что я сдал?
Что рюкзак мне уже не поднять.
Что последний привал
Мне настала пора разбивать.
Есть еще ледоруб
И тепло твоих губ,
И тепло твоих солнечных губ.
Ну а если придет
Мое время разбора полетов,
И нетающий лед
в Туюксу мне закроет ворота.
Ты напомни тогда,
Как вкусна там вода,
Как вкусна там живая вода.
Три жизни профессора Зелинского
© Copyright: Виктор Заводинский, 2015
Свидетельство о публикации №215113000302
Свидетельство о публикации №215113000302
Рецензии