Нарвал. Глава 5

Тай Риз.

   Только что я была богом.
   Даже не так. Я была всем. Галактикой, всем живым и неживым, разумным и неразумным, всем, что когда-либо дышало, любило, страдало, радовалось и умирало. А теперь… Теперь мой убогий человеческий разум не то что вместить - даже осознать этого не может, а потому, повинуясь инстинкту самосохранения, лихорадочно трёт воспоминания о гипере, как защитная программа уничтожает вирус, местами, кажется, отсекая поражённые участки. Благо что не форматируя полностью.
   Моя память похожа на кусок сыра, такой, с большими дырами. Помню, в детстве мама, лица которой я теперь не могу вспомнить, на мой вопрос, как эти дырки получаются, сказала, что в сыр сажают мышей, чтобы они прогрызали там ходы. В моей голове, кажется, живёт целый выводок. Прижимаясь к тёплому телу Эрика, я нахожу и изучаю эти пустоты, тянусь к ним, как язык тянется к тому месту, где выпал зуб. Это теперь навсегда? Я даже не знаю, какую часть себя потеряла, ведь как можно осознать потерю того, чего не помнишь? А было ли оно вообще?
   Самое паршивое, что я так и не могу вспомнить своего имени. Мне кажется, что, если я смогу найти его, то найду дорожку и ко всему остальному. Ведь что делает нас теми, кто мы есть, если не наши воспоминания? Кирпичик за кирпичиком из них складывается наша личность, и если вытащить из такой кладки слишком много фрагментов, стена посыпется. Можно будет сложить новую, у меня осталось ещё достаточно много… меня. Но буду ли я прежней? Вряд ли. Плохо ли это? Стоит ли оплакивать потерю? Не уверена. Так что нужно прекращать это мокрое дело. В конце концов, я жива и я не овощ - уже чудо.
   Шмыгнув носом, я тыльной стороной ладони вытираю глаза. Осматриваюсь по сторонам, слушаю, что говорит мне Эрик. Мой якорь. Мой спаситель. Чувство благодарности к нему вдруг рождается где-то под сердцем, окатывает тёплой волной. Я касаюсь мокрой ладонью его щеки и тут же убираю руку - кажется, он не любит, когда его трогают.
   - Спасибо. Без тебя бы я не выбралась.
   К счастью, вопреки его прогнозам, тошноты я не чувствую. Организм пилота привычен к перегрузкам, мой вестибулярный аппарат можно использовать как эталон для разработки механизмов и программного обеспечения. Да, это я помню - я пилот. Мы в челноке, и это я его сюда приволокла. Челнок - "краб". Краб, проглоченный китом. Нарвалом, рогатым морским млекопитающим, обитателем холодных вод матери-Земли, чей рог мошенники-мореходы древности продавали глупым алхимикам, выдавая за рог единорога. Надо же, я помню даже это. Но совершенно забыла, как меня зовут. Спросить? Нет. Попробую сама, кажется, так будет лучше.
   Мне кажется или становится холоднее? Может быть, просто остывает моё тело, распалённое сексом? От воспоминания о нашем грубом, животном сношении мышцы внутри сжимаются томным щекотным спазмом. Пожалуй, я бы продолжила, в здравом уме и… относительно твёрдой памяти. Но не сейчас. Мы всё ещё живы, но нужно поработать над тем, чтобы так оно и было в дальнейшем.
   - Я в порядке. Нам нужно выбраться из трюма на жилой уровень. Челнок ремонтный, он не предназначен для долгого на нём пребывания. Одеваемся, я выведу нас отсюда.
   Интересно, в голове Эрика тоже живут мыши гипера? Или их прогнали коренные обитатели, пираньи дайва? Странно, что я задумалась об этом только сейчас. После того как он выдернул меня из ловушки, я воспринимаю его совершенно иначе - как нечто надёжное, безопасную гавань, спасательный круг. А зря, ведь это всё тот же человек, с которым я знакома всего-то… Сколько? Не помню, но точно очень недолго. Довериться эмоциональному восприятию или всё-таки думать головой, а не… низом живота? Хм. Вопрос…
   Сжатого воздуха в крохотных баллончиках, вшитых в ткань гермокомбинезонов на спине, хватит едва на полчаса. Должно хватить - если, конечно, на "нарвале" есть чем дышать, если нет какой-нибудь заразы, сгубившей экипаж. Ну, у нас нет выбора. Значит, поиграем в русскую рулетку.
   А ножки-то дрожат… И пальцы плохо гнутся. Замёрзла. Между ног холодно и липко. Вытирать сперму комбезом с нашивками лейтенант-коммандера флота Федерации, какая ирония! Это мой, что ли? Ого. Этого я не помню, думала, просто пилот. Стянув насквозь мокрые трусики, я вытаскиваю испачканный форменный костюм из гермокомбинезона и бросаю в угол, туда, где уже валяется синий, с жёлтыми нашивками. Штрафник? Ах, да, точно. Натянув гермокомбез на голое тело, я пристёгиваю облегчённый шлем, наслаждаясь разливающимся по телу приятным теплом от скрытых в слоях ткани термосэйверов. Проверяю, готов ли Эрик, зачем-то сую ему в руки свои ботинки - это же мои? Судя по размеру, да. Включив фонарь на шлеме, подхожу к дверце краба и останавливаюсь. Стоп. Снаружи вакуум. Надо стравить воздух из кабины. Как это делается-то? Юмор в том, что и садиться в кораблики москитного флота, и выбираться из них я привыкла на палубе корабля-носителя. Может, дверца и откроется, но тогда нас вышвырнет в трюм…
   - Держись за кресло, крепко, - говорю я. Обмотав руку ремнём безопасности, я тяну на себя ручку, открывающую дверцу.
   О, не дурак строил челнок. Я слышу шипение, это воздух уходит из кабины, не знаю, наружу или в какой-то резервуар. И только потом открывается выход, теперь уже бесшумно. Мой комбез слегка раздувается из-за разницы давления. Направив вниз луч фонаря, я спрыгиваю в черноту грузового трюма.

Эрик Ланге.

   Риз выглядит очень растерянной. Я пытаюсь проанализировать возможные повреждения, которые могла претерпеть её психика, но эта попытка ожидаемо не приносит особенного успеха, а поэтому я просто приобнимаю за талию жмущуюся ко мне девушку, которая сейчас похожа скорее на лишившуюся девственности школьницу, не знающую, что ей теперь делать, чем на героического лейтенант-коммандера, и по возможности ласково ерошу её волосы. Она касается меня – и тут же убирает руку, когда я болезненно дергаюсь, словно от удара электрохлыстом. Прости, птичка, ты тут ни при чем – проклятая тактильная гиперчувствительность, провались она в преисподнюю и забери с собой сенсорные перегрузки. Каждый раз, когда другой человек трогает меня – это как… не знаю, чувствую себя быком, к мускулистому боку которого неожиданно резко прижимают раскаленное добела клеймо. Кажется, что на теле навсегда останется ожог в форме чьей-то ладони. Я знаю, знаю, глупо с моей стороны – и, что ещё глупее, я никак не могу вспомнить, с какого момента это у меня началось. Ну, может, как-нибудь потом еще вспомнится, м? Если вдруг – я обязательно тебе расскажу, обещаю.
   Я застёгиваю свой гермокомбез с некоторым сожалением – думаю, я не отказался бы развлечься ещё разок, в более, скажем так, комфортной и не угрожающей нашей психике обстановке, но труба зовёт, долг требует, все дела. Риз движется так же грациозно, как и всегда, и все же что-то меня беспокоит. Перед тем, как взять свой комбез, перед тем, как открыть дверь челнока, перед почти каждым своим действием она медлит – жалкую долю секунды, почти незаметную для невооружённого глаза, но меня тяжело назвать невнимательным. Она будто… Ага, вот.
   Когда я был ребенком, у меня была книжка про электронно-вычислительные машины – своего рода подобия дек той эпохи, когда Сеть еще не разрослась до нынешних масштабов. Если подумать, то у меня было очень, очень много разных энциклопедий. Зачем-то я их собирал, именно бумажные варианты – они были страшно редкими, приходилось часами, сбегая из школы, бродить по барахолкам среди разных интересных запчастей, разинув рот, и выискивать свои сокровища. Запчасти были интересными, но интересными чисто умозрительно – мне нравилось представлять, для чего они были нужны. Или, скажем, где они были раньше. Если бы я мог поговорить с этим куском оплавленной материнской платы – что он бы мне рассказал? Может быть, он попал на Землю с космического корабля, обгоревшего в бою? Может быть, это просто часть старой электронно-вычислительной машины? Тоже здорово, настоящая реликвия.
    Я спрыгиваю вслед за Риз, все еще держа в руках её ботинки – зачем она мне их вообще дала?  Босиком можно бродить по Сети, я иногда делаю так, когда у меня особенно меланхоличное настроение, но если она наткнется на какой-нибудь ржавый штырь – будет совсем не весело. Я ни кровь останавливать не умею, ни раны дезинфицировать – ну, технически, знаю, как это делать, но ни разу не пробовал на практике. Мысль неожиданно перескакивает на совершенно другую тему, и я легко подчиняюсь желанию Сети – обычно так она передает одному из любимых своих апостолов в лице меня подсказку. Так вот, книжка. Там было что-то про не то процессоры, не то жёсткие диски – про какие-то куски этих архаичных дек. Это был такой штырёк, и он ходил по кругу из металла, на которой были нанесены бороздки, а в этих бороздках хранились данные, и если этот гончарный круг информации как-то повреждался, то штырёк громко щёлкал, пытаясь пройти по дорожке, и…
    Резкое понимание тяжести ситуации морозом продирает меня с головы до ног. Я нагоняю лейтенант-коммандера, наклоняюсь к ней и тихо – на всякий случай, никто же не гарантирует, что корабль совсем необитаем, шепчу:
    - Птичка, давай-ка тебя обуем, м?
    Я хочу спросить её, не помнит ли она, как называлась та станция, на которой мы недавно были, но вовремя себя одергиваю. В лучшем случае это спровоцирует истерику. В худшем – крыша съедет ещё немного, а я не могу быть до конца уверенным в том, что она не держится буквально на честном слове. Психика Риз не была готова к такому потрясению – если бы я знал, если бы у меня было немного волшебных таблеток, возможно, она перенесла бы гипер лучше. Она отлично поработала, спору нет, но что, если она в порядке только и исключительно внешне?
   Мягко придерживаю Риз за щиколотку, надеваю ботинки на обтянутые плотными бахилами аккуратные ступни. Это… забавное ощущение, если подумать. Может, я чего и не знаю, но вроде как я единственный ребенок в семье, а мои отношения с противоположным полом всегда оставались в рамках скорее деловых, нежели романтических, так что мне часто доводилось раздевать женщин, но никогда – одевать. Я изо всех сил стараюсь сдержаться, но из моей груди вырывается короткий смешок. Кажется, будто лейтенант-коммандер за пару минут в гипере стала младше лет эдак на семь-восемь – я не знаю, сколько ей, но сейчас она производит у меня скорее впечатление забавной и милой девушки-кадета. Не то чтобы она не была милой до этой таинственной метаморфозы, конечно – но вот назвать её смешной я бы не рискнул, вслух уж точно. Кулаком по зубам – это больно, неприятно и слегка унизительно, знаю по себе.
    Я прижимаю деку одной рукой – бережно, словно ребенка. Хорошо бы, конечно, куда-нибудь её спрятать, но она дает мне ощущение безопасности. Ложной, само собой. Я не смогу использовать её для нападения вне Сети, разве что врезать ею кому-нибудь по загривку, хоть меня и передёргивает от одной мысли – это то же самое, что разбить о голову мелкого уличного бандита скрипку Страдивари, и я почти слышу крик боли, который издаст моя драгоценная дека, если я когда-нибудь попробую выкинуть номер в этом духе, но всё же - это почти оружие, хотя и довольно сомнительное. В прошлое своё проникновение через Сеть я не отметил присутствия живых организмов, но ведь мог и проглядеть чего. Судьба – та ещё ироничная стерва, и я ни грамма не удивлюсь, если сейчас нас прикончит какой-нибудь саблезубый-пришелец-из-космоса, прямо как в том фильме. Прямо после того, как мы прошли гипер, оба оставшись в сознании. Очень, очень обидно.

Тай Риз.

   Птичка… Нет, это не моё имя, хотя слыхала я и более странные. А вот обуться надо, гермокомбез не скафандр, он не предназначен для выхода наружу, всего лишь слабая защита, своего рода страховка, на случай, если ремонтный шаттл вдруг забарахлит. Они ведь не летают далеко, так, суетятся у станции или крупного корабля, точно крабы у пристани, так что случись чего, достаточно расслабиться и не дёргаться, пока ещё один такой же не покинет норку и не уволочёт за собой в безопасность.
   - Да, спасибо, - может, и стоило бы потерпеть до шлюзовой, но… Я вдруг понимаю, что мне просто приятна эта забота. Не помню даже, когда обо мне заботился кто-то, кроме матери. Не потому, что забыла - кажется мне, и не было такого никогда. Скорее, это я всегда брала на себя роль альфы в любой стае. Не то чтоб мне нравилась власть, просто, в силу склада ума и характера, пока остальные раздумывали и взвешивали, я принимала решения и делала, ведь жизнь так коротка, чтобы тратить её на сомнения! Мать умерла, когда ей было двадцать девять. Отец… не помню! Но и старым я его тоже не помню, даже зрелым, ни одной картинки перед глазами, значит, и того раньше. Мне тридцать один. Иногда, вспоминая мать, я ловлю себя на ощущении, что живу взаймы.
   Я стою на одной ноге, трачу драгоценный воздух, нелепо балансирую, размахивая руками в воздухе, пока Эрик наконец не берёт дело в свои руки и не натягивает на меня ботинки - они слегка жмут из-за бахил гермокомбеза, но в них ощутимо теплее. Или это изнутри? От непривычного ощущения хочется одновременно расплакаться и нагрубить. Ограничиваюсь тем, что киваю, отчего пятно света от фонарика скачет по стене вверх-вниз. И в конце концов натыкается на овальное пятно люка, ведущего в шлюзовую камеру. Нам туда.
   Функция транспортника - доставить груз из пункта А в пункт В с минимальными затратами. В кораблях класса "нарвал" и пассажиров-то практически никогда не бывает. Они не предназначены для посадки на планеты, зависают на орбите, груз таскают туда-сюда трудяги-шаттлы. А потому в трюмах царит вакуум, что и для сохранности лучше, и дополнительных расходов не требует, на обогрев или вентиляцию. Наш трюм пуст. Скорее всего, остальные тоже, потому что нагрузку имеет смысл распределять равномерно. Дальше, за шлюзом, нас должны ждать жилые отсеки для экипажа, рубка, криокамеры… В общем, разберёмся, транспортники все по одному лекалу сделаны и просты, как орех.
   По скобам в стене - наверх, на площадку у люка, а там… я останавливаюсь. Я вдруг понимаю, что совершенно не представляю, что делать дальше. Нет, если на корабле чума, останется только приятно и с пользой провести последние часы, тут мы совершенно бессильны, в медицине у меня познания на уровне "помазать йодом", так что, даже будь на "нарвале" лаборатория, оснащённая по последнему слову техники, сделать я не смогу ничего, максимум - пробирки помыть.
   А если корабль захвачен? Если в коридоре нас ждёт команда, прости господи, пиратов, или какая-нибудь слюнявая тварь с тентаклями? А из оружия у меня только пальцы, кукиши крутить? Есть ли в челноке инструменты? Вряд ли, всё делают манипуляторы, а техобслуживание происходит на станции.
    Так что выбора особо нет. Идём ва-банк. Идём… Я стою перед люком, глядя на запорный механизм. Замков-то нет, ни кодовых, ни амбарных, даже будь трюм полон, кому придёт в голову красть станки или руду? Проблема в другом. Я совершенно не помню, как открыть этот чёртов люк.
   Вот теперь мне страшно.
   Реально, почти панически страшно, и это не тот мотивирующий, подстёгивающий к действию страх, что вывел меня из-под выхлопа дюз "нарвала", и даже не тот, что помогал выбраться из гипера. Этот - другой. Тот, с которым стоишь в крематории у зашитого в белое полотно тела последнего твоего родного человека, и тебе семь, и ты остро осознаёшь собственную беспомощность, ведь не то что воскресить её не можешь - совершенно не знаешь, что дальше, когда выйдешь за дверь после прощания.
   И дело не в том, что я боюсь здесь, в трюме, застрять. В конце концов, рядом Эрик, может быть, он разберётся, а если и нет - запорный механизм не может быть слишком сложным, мы же не в сейфе какого-нибудь банка, погрузка осуществляется через внешние люки, это да, но ходить туда-сюда экипаж должен иметь возможность, шлюз не обычная дверь, её приоткрытой не оставишь, так что открываться он точно должен с обеих сторон. Даже если не работает электроника, если всё питание уходит на двигатель или если, отключая противометеоритную защиту, Эрик ненароком задел что-то ещё - здесь должна быть механика. Так принято, мы, обитатели межзвёздного пространства, те ещё перестраховщики.
   Пугает меня другое. Одно дело - знать, что у тебя в башке полно дыр. Вроде бы, чего страшного, что-то забыть? Мы постоянно что-то забываем: что ели на завтрак неделю назад, или сколько стоит платье, которое недавно купили, или какого цвета обои в отеле, где провели неделю позапрошлым летом… Или, напившись, теряем напрочь несколько часов жизни, которые потом сволочи-друзья покажут в записи с язвительными комментариями. Это нормально, собственно, свою потерю я восприняла именно так. А вот теперь выходит, что потеряла я не куски оперативки, даже не то, что память заботливо переносит в ПЗУ, а, скажем так, файлы операционной системы. Основу. Что теперь? Что ещё я разучилась делать? Умею ли завязывать шнурки? Держать ложку? Или я, как тот ёжик из древнего, как Вселенная, анекдота, однажды забуду, как дышать, и сдохну?!
   И хорошо, если только я… Космос не прощает ошибок. Здесь каждое действие имеет кучу последствий. Замкнутые мирки кораблей и станций существуют не так, как планетарные общества. Если ты планетарщик и у твоей бабки склероз, ты либо ворчишь на неё за не закрытый кран или холодильник, либо рассказываешь о ней смешные истории приятелям по работе. Такая же бабушка на станции однажды эту станцию взорвёт. Я-то знаю… Когда я осиротела, меня отправили в приют. Это не совсем тот приют, который нарисует в своей голове житель планеты. Всего лишь большой жилой отсек, где была я, несколько человек персонала, десяток детей в возрасте от нуля до шестнадцати, и старики - их было больше, чем нас, больше двадцати, некоторые вполне вменяемые, другие - беспомощнее младенцев, третьи… Третьи были проблемой. И отправить их с глаз долой доживать жизнь на планету было нельзя, их привыкшие к 0.8 g тела воспринимали это, как смертный приговор. Мы, рождённые в космосе, по большому счёту - иной биологический вид. Этих стариков, выживающих из ума, держали отдельно, в изолированной комнате, за запертой дверью, которая открывалась только снаружи, ключом. В стене там было большое окно, расчерченное белыми полосами пластика на квадраты - для того, чтобы старики не разбивали себе носы, пытаясь пройти сквозь стекло. Они смотрели оттуда на нас глазами, в которых иногда не было разума, а иногда, что ещё хуже, был, но какой-то иной… Пускали слюну из приоткрытых ртов. Дрались во внезапных приступах ярости. Иногда я думала, что их было бы лучше пристрелить.
   Я опасна. Для себя и для Эрика. И теперь, похоже, пока мы не выясним, как именно, он будет моим личным надсмотрщиком, медбратом, охранником и кем там ещё. И вместе нам быть все двадцать четыре часа суток Абсолютного Времени.

Эрик Ланге.

   Риз стоит перед люком, покачиваясь с ноги на ногу и явно что-то сосредоточенно обдумывая. Я стараюсь не мешать – она же тут офицер космофлота, опыта с кораблями у неё явно побольше будет, чем у беглого заключенного, два года просидевшего в инженерном отсеке. Возможно, если бы я меньше щёлкал клювом и строил планы побега, вместо этого воспользовавшись шансом и изучив хотя бы что-нибудь помимо самого необходимого– лейтенант-коммандеру было бы от меня побольше проку, но чего нет – того нет. Пятно света от фонарика пляшет по ледяной глади металла – так, словно это никакой не фонарик, а лупа, и Риз пытается, сфокусировав свет далеких равнодушных звезд, прожечь нам путь внутрь. Куда-то в тепло, где есть мягкая кровать и, возможно, еда. Ну, несмотря на поэтичность сравнения… Хм-м?
   С освещением в трюме просто беда, и я благодарю Сеть за то, что она в мудрости своей очистила его от каких-нибудь тяжелых контейнеров – ох и понаставили бы мы себе синяков, лавируя между ними. Хотя я отлично вижу в темноте, надо сказать, без всяких модификаций - не знаю уж, почему, видимо, гены. Лицо Риз за стеклом шлема видно очень условно, и, возможно, это оптический обман, но…
   Но на долю секунды мне кажется, что её нижняя губа заметно дрожит. Нет. Нет, нет, нет. Я наверняка ошибаюсь. Пожалуйста, пусть это будет не так. Женские слёзы – самое слабое место из всех многочисленных слабых мест, что у меня существуют. Я не переношу их ещё больше, чем неожиданные прикосновения из моей слепой зоны - но они всего лишь ужасно меня раздражают, а вот плачущие девушки… Каждый раз я совершенно не знаю, что мне делать. Кинуться утешать? Обнять и дать человеку выплеснуть накопившиеся эмоции? Сделать вид, что я ничего не замечаю и продолжать заниматься своими делами? Хорошо, предположим, Риз вот-вот расплачется.
   Почему?
   Как всегда, понимание приходит с некоторым запозданием. Она не знает, как открыть этот чёртов люк. Она не знает или она забыла? Чёрт, да как будто есть разница. А нам надо, надо войти внутрь побыстрее, добраться до шлюзовой, хоть до какого-нибудь места, где есть воздух, хоть какой воздух, в каком угодно виде – перспектива задохнуться, царапая ногтями скользкую ткань гермокомбеза, радует меня ещё меньше, чем перспектива быть сожранным. Во многом потому, что я почти уверен – саблезубый пришелец в том фильме был ненастоящим, а вот смерть от удушья – она реальнее некуда. Я взбираюсь наверх, молча всовываю деку в ладонь лейтенант-коммандера и бегло оглядываю запорный механизм, потом ощупываю каждый сантиметр блестящей поверхности, сам не зная, что, собственно, ожидаю найти. Кнопка? Какой-нибудь рычажок? Аварийный рубильник? На самом деле, я не уверен в том, что эта штука вообще открывается с нашей стороны – может быть, только изнутри? Если так, то придётся возвращаться к ближайшей консоли и пытаться снова взломать системы "нарвала". Я уже успеваю почти отчаяться, а идея попросить Риз быть послушной девочкой и оставаться на позиции, пока я доберусь до челнока и попробую поковырять системы корабля ещё раз начинает казаться все более и более рациональной, когда кончики моих пальцев нашаривают в боковой части люка небольшую выемку со скрытой за защитным щитком утопленной рукояткой. Ага, вот оно! Я пытаюсь потянуть её на себя, но она не поддаётся. Может, от себя? Не хотелось бы чего обломать, собственными руками подпалив и без того шаткий подвесной мост, ведущий к нашему спасению. Нет, тоже нет. Я дёргаю проклятую штуковину обеими руками, отчаянно чертыхаясь – а потом один из моих пальцев соскальзывает и касается небольшой кнопки, увенчивающей верхушку, словно корона. А, вот как оно работает.
   Бездонная пасть люка раскрывается множеством лепестков. Может быть, мое воображение играет со мной злую шутку, но при таком освещении их края кажутся острыми, болезненно острыми, до неприятно-тянущего чувства внизу живота. Если он неожиданно закроется, когда кто-то из нас будет пытаться войти в шлюзовую камеру – получится совершенно не смешно. Я не знаю, почему – но я не могу воспринимать этот корабль, как рядовую груду металла. Что-то с ним не так, сильно не так. Это как тот вопрос, который мучил меня с самого момента возвращения из Сети, но никак не выдавалось хотя бы пяти спокойных минут на то, чтобы хорошенько над ним поразмыслить. Полное форматирование системы – не тот процесс, который сама система инициирует добровольно. У каждого кусочка Сети есть подобие разума, во всяком случае, мне так кажется, и сделать нечто подобное для него должно быть совершенно немыслимо – даже для того, чтобы изгнать захватчика. Кто сочтёт хорошей мыслью выстрелить себе в голову из ружья, заболев гриппом? Конечно, это решит проблему, но несколько радикальным образом.  А если так – кто инициировал процесс?
   Быстрым жестом я призываю Риз следовать за мной и ныряю в гнетущую, чёрную неизвестность. Честно говоря, всегда хотел сделать нечто подобное, почувствовать себя героическим морпехом, штурмующим вражескую базу - и то, что я наконец сумел это сделать, да ещё и за спиной у меня самый настоящий лейтенант-коммандер, изрядно поднимает мне настроение. Да, сейчас не особенно подходящее время для веселья, но если всегда видеть вокруг себя исключительно дерьмо – плохое настроение и впрямь не заставит себя ждать. Я, по крайней мере, жив и относительно свободен.
   
Тай Риз.

   Получилось! Нет, я понимаю, что рано прыгать от радости, открыть люк - это всего лишь первый шаг, это как первый шаг после того, как поднимешься из инвалидного кресла: так здорово стоять на ногах, даже если дальше - пропасть. И ещё: у меня чувство, будто сейчас Эрик прошёл какой-то важный тест, поднимаясь в моём рейтинге доверия на ступеньку выше. Ведь что я, по сути, знаю о нём, кроме того, что он отличный взломщик и хорошо трахается? Очень… хорошо. И теперь я хочу его ещё больше. Если мы выберемся, если наша жизнь не закончится вместе с запасом воздуха в наших баллонах - держись, Чёрный Лёд, я с тебя живого не слезу!
   Надеюсь, Эрик не заметил моей секундной слабости? Створчатая диафрагма люка схлопывается за моей спиной беззвучно, и я следом за парнем оказываюсь в шлюзовой. И… ничего не происходит.
    А что должно, собственно? Ах, да. Прежде всего - свет. Вокруг по-прежнему темно, что странно. Поломка? Но сенсоры сработали, вход закрылся. Или… По спине продирает мороз. А если сенсоры не работают, и люк захлопнулся произвольно? Нас ведь могло… О господи… А ведь такая мысль мне и в голову не пришла, настолько сильна во мне вера в безопасность шлюзов. Теперь сомкнувшийся люк напоминает мне челюсти хищного червя, и я удивляюсь, как не заметила этого сходства раньше.
   Шлюзовая крохотная, едва ли больше кабинки лифта, она не предназначена для погрузки, только для персонала. Обычно они срабатывают автоматически, воздух подаётся или выкачивается после того, как закроется один из люков, а по окончании процедуры открывается второй. Но электроника, кажется, не работает. Сколько у нас времени? Поднеся к глазам встроенный в предплечье моего недоскафандра комм, чтобы проверить показания его немногочисленных датчиков, я вдруг с радостным изумлением вижу, что он показывает наличие воздуха в шлюзовой.
   Аллилуйя. Что ж, медлить не имеет смысла. Задержав дыхание, я, единым пакетом отправив молитвы всем когда-либо существовавшим воображаемым друзьям человечества, нажимаю на фиксатор и поднимаю стекло моего шлема.
   Вдох. Воздух пахнет озоном. И это лучшая новость часа! Потому что это говорит о том, что система обеззараживания работает, и наши шансы сдохнуть от чумы резко падают. Малодушная часть меня тут же предлагает остаться на какое-то время в шлюзовой, отдышаться, привести в порядок мысли, изнасиловать Эрика… Интересно, как оно - трахаться в этой клетушке? Та ещё йога, наверно. Я бросаю короткий взгляд на парня и тут же отвожу глаза, чувствуя, как краска заливает щёки. Хорошо, что здесь нет света, только наши фонарики. Есть шанс, что не заметит.
   - На всякий случай приготовься бежать, - говорю я. Опускать стекло смысла нет, если с той стороны люка вакуум, он просто не откроется из-за разницы в давлении, так что в этом плане мы в безопасности. Только в этом.
   Люк я открываю сама - мне это важно. Я будто заполняю этим новым знанием образовавшуюся дыру. Откинуть защитную пластинку, прижать кнопку, потянуть рычаг, всё, как делал Эрик. Мамочка, смотри, что я умею!
   Пасть червя приветливо распахивается.
   Я стою на полусогнутых, готовая к прыжку. Но снаружи нас встречает всё та же тьма.
   - Это ты натворил что-то с освещением? - я спрашиваю шёпотом.
   - Нет, и это странно, - отвечает Эрик. Я хватаю его за запястье, и буквально выскакиваю наружу, всем телом ожидая удара стальных челюстей диафрагмы. На этот раз люк смыкается с лязгом, звук жуткий, у меня аж сердце ёкает, пропускает пару ударов и только потом возвращается к чёткому, хотя и ускоренному ритму. Я оборачиваюсь назад, надеясь, что у меня в ладони не откушенная люком рука.