Дочь Петра Елизавета и Собакин М Г

Дочь Петра Елизавета и Собакин М Г


Михаил Григорьевич Собакин (1720 — 6 (17) февраля 1773) — русский поэт эпохи классицизма, тайный советник, сенатор. Внук окольничего Михаила Никифоровича Собакина.

Происходил из столбового дворянского рода Собакиных. Начальное образование получил дома, в мае 1732 года был определён в Сухопутный шляхетный корпус — так называемую «Рыцарскую академию», учреждённую в Санкт-Петербурге в 1731 году[1]. В период обучения в этом заведении началась литературная деятельность Собакина

В 1742 вышел сборник Собакина «Панегири­ческие стихи к высочайшему въезду её императорского величества Елисаветы Петровны», не дошедший до наших дней. Среди его стихотворений, помимо названных выше, известна «Радость столичного города Санкт-Петербурга». По мнению авторов КЛЭ, в его творчестве нашли отражение события общественной жизни Российской империи 1730-х годов, а сами стихотворения в художественном плане выделяются своей необычностью среди русской поэзии XVIII века.
 
Дочь Петра Елизавета и Собакин М Г


В ночь на 25 ноября 1741 года дочь Петра I «восприять соизволила родительский престол» при пособии гвардейцев Преображенского полка, вдохновить которых явилась самолично в казармы. В тот же день «в начале третьего часа после полудни при непрестанном радостном восклицании в бесчисленном множестве собравшегося народа» Елизавета Петровна перешла в императорский дворец.

Полтора десятилетия прошло с момента смерти Преобразователя России. За эти годы кто только не царил на его троне: Екатерина I, мальчик-монарх Петр II, Анна Иоанновна и даже младенец Иоанн Антонович (на руках у своей матери-правительницы Анны Леопольдовны). А рядом с ними пристраивались любимцы и фавориты, занимавшие первое место у трона и лучшее место под солнцем. Чем выше взбирался каждый из этих избранников судьбы, тем ужаснее для него бывало падение, после которого отправлялся он «коченеть» в Сибирь — вечное пристанище опальных. Да, изменчива фортуна... И вот уже опять взоры всех устремлены на Москву, куда спешит половина Российского царства на коронацию «Петровой дщери».

Каравак Императрица Елизавета Петровна

Луи Каравак. Императрица Елизавета Петровна.

В конце февраля 1742 года новая государыня в сопровождении громадной свиты «отъехала» из Петербурга в Первопрестольную, чтобы возложить на себя императорский венец. В это время начала «являться около полуночи в северной стороне комета» — ее все почли добрым предзнаменованием. Ехала Елизавета довольно скоро, а начальники станций, городов и деревень должны были «всячески содействовать жителям изъявлять свою любовь к государыне». У каждой станции торжественный поезд въезжал в «аллею», устроенную из еловых деревьев, а «все места, чрез которые Ее Величество ночью ехала, были иллюминированы и на улицах выставлены зажженные смоляные бочки». Градоначальники выстраивали население по бокам возведенных аллей «точным порядком»: с одной стороны мужчин, с другой — женщин. При приближении царских экипажей толпа с радостными криками падала ниц. Когда же люди поднимали головы, чтобы увидеть царицу, то в лицо им летел снег с комьями дорожной грязи. Верноподданные испытывали мгновенное разочарование: они так и не узрели государыни, ставшей теперь для них первой после бога.

А и «правду молвить, молодица уж и впрямь была царица»: Елизавете минуло тридцать два года; при достаточно высоком росте и сказывающейся уже склонности к полноте она все еще имела «несравненный стан». «Удивительную» белизну ее лица оттеняли прекрасные волосы — «рыжевато-золотистые» в юности, а теперь ставшие каштановыми, но не потерявшие «своего блеска и очарования, так как цесаревна никогда их не пудрила». Огромные голубые глаза ее наполнены «воробьиного сока», как выразился один иностранный дипломат, имея в виду их необычайную живость. За «нежнейшую шею» и «красивую грудь» цесаревну называли «лебедь белая». От всего ее существа веяло жизнелюбием, а сейчас Елизавета была сама праздник. И толпа желала увидеть этот «праздник», воспринимаемый как торжество национального духа над неметчиной, царившей при Анне Иоанновне и после нее.
Торжественный въезд в Москву

Двадцать шестого февраля «по полудни в пятом часу» государыня прибыла в подмосковное село Всесвятское, а через день состоялся ее въезд в Москву. В великолепной карете, запряженной восемью неаполитанскими лошадьми, Елизавета сидела окруженная лейб-кампанцами, камергерами, камер-юнкерами, гайдуками, камер-фрейлинами, статс-дамами и еще целой толпой приближенных. Для встречи императрицы в городе построили четыре триумфальные арки от «разных граждан».

Через первые Триумфальные ворота торжественный эскорт въехал на Тверскую улицу — по обеим сторонам ее «в парад были поставлены полки». Радость жителей, встречавших государыню, выражалась тем, что «дома все убраны были разными украшениями и из окон по стенам, тако ж де и от построенных мест, с которых великое множество народа церемонию смотрели, свешены были изрядные персицкие и турецкие ковры и другие разные богатые материи». Доехав до Куретных ворот, кавалькада чуть приостановилась и направилась к Никольским воротам — через них Елизавета вступила в Кремль. В Успенском соборе состоялся молебен и архиепископ Новгородский Амвросий сказал прочувствованную проповедь. В ней он вспомнил императора Петра Великого и «коль много по кончине его бед, перемен, страхов, пожаров, ужасных войн и многотрудных гладов, напрасных смертей и прочих бесчисленных бедствий претерпела» Россия и выразил надежду на «кровь Петрову».

По выходе из Кремля началась «церемония шествия» к зимнему дому императрицы, «что на Яузе», по Никольской улице, сквозь вторые Триумфальные ворота, возведенные от Синода. Здесь Елизавету встретил хор из учеников Славяно-греко-латинской академии, поставленных «по двадцати человек на каждой стороне». Одетые в белые одежды, в зеленых венках поверх белых париков, с лавровыми ветвями в руках, юноши напоминали каких-то сказочных весенних существ среди зимней стужи. Такими же весенними, жавороночьими голосами они пропели «пристойную песню» о том, что наконец «воссияло вёдро на Российских небесах», поклонились царице, и она проследовала мимо.

Вечером же «домы по всему городу были преизрядно иллюминированы» зажженными свечами в окнах домов и горящими фонарями и плошками у ворот. Ярче всех светился Головинский дворец, где поселилась императрица; его вскоре особым указом запретили называть «Анненгофом». В этом дворце пышным ужином и балом закончился сей торжественный день. А недалеко, на высоком берегу Яузы, заканчивали строить «со всяким прилежанием» великолепный Оперный дом — он должен был поспеть к коронации. «К помянутому ж времени отделать велено» и новую большую маскарадную залу, пристроенную к Головинскому дворцу.Вряд ли кто-либо из зрителей задумывался над тем, сколько затрачено на такую комедию: для них это было «игрище», как в просторечье еще долго назывались подобные спектакли. Актеры на следующий день приступали к своим будничным обязанностям и до поры до времени усмиряли свою страсть к сцене. Но ведь «охота пуще неволи», и через какое-то время любовь к театру брала верх и зрителей опять приглашали на комедию, а за подобными любителями утвердилось название «охотников».

«Охотники» стали появляться не только среди людей простого звания, но в разных слоях населения, включая дворян, даже самых знатных. В этом же 1731 году затеяла театральное представление цесаревна Елизавета Петровна в селе Покровском под Москвой: «означенная комедия имелась не малая, а именно, в той комедии написанные речи говорены были от персон около тридцати». Пьесу сочинила фрейлина Мавра Егоровна Шепелева, и главной героиней ее являлась принцесса Лавра. Все это «действие исполняемо было певчими, тако ж и придворными девицами для забавы государыни цесаревны». (Поскольку спектакль устраивался как домашний, то по традиции петровского времени на сцене играли женщины.)

Нужно сказать, что штат своего двора Елизавета сумела подобрать в это время из людей ей приятных и он был не слишком большим. В нем состояло около двадцати певчих под надзором «уставщика», или «регента» Ивана Петрова. Подбор музыкантов говорил о любви хозяйки к национальному и в то же время свидетельствовал о знании иноземных вкусов и моды — бандурист («слепый» Григорий Михайлович) и старая бандурщица (Матрена Яковлева), гуслист (Григорий Черняховский); Алексей Яблонский, Иван Иванов, Михайла Михайлов и Иван Матвеев составляли камерный квартет, к ним добавлялись еще трое валторнистов (Федор Леонтьев, Антон Давыдов и Иван Тимофеев). Имелся в штате и свой живописец, Максим Искрицын. При цесаревне находились молодые дамы и девицы — фрейлины, пажи и камер-юнкеры, так же, как и она, любившие всяческие развлечения.

И вот эта веселая и в некотором роде интимная компания задумала сыграть собственную комедию вдали от двора императрицы, относившейся к Елизавете очень подозрительно, как к возможной претендентке на престол. Однако пока Елизавета предпочитала «царить» у себя дома, где на сцене ее представляли «во образе богини» Лавры.

Для Анны Иоанновны сама мысль о том, что Елизавета могла быть на троне, казалась крамольной, и любые связанные с этим аналогии она считала преступными. Правда, в вихре торжеств, празднеств и увеселений, пребывая в упоении от сбывшихся мечтаний, императрица не сразу придала особое значение сообщению о комедии, устроенной при дворе «незаконнорожденной» цесаревны, как она ее называла, чтобы ни у кого и мысли не возникало о правомочности коронных притязаний Елизаветы. Однако через несколько лет (уже будучи в Петербурге), в 1735 году «апреля в 17 день», Анна Иоанновна изволила указать в Канцелярию тайных розыскных дел: «дому ее высочества государыни цесаревны Елисавет Петровны регента певчих Ивана Петрова взять в Тайную канцелярию и какие в квартире ево есть письма, тетради и книги для разсмотрения все забрать в Тайную канцелярию, а оного Петрова содержать под особым крепким караулом».

Это дело императрица поручила самому Андрею Ивановичу Ушакову — начальнику Тайной канцелярии, который собственнолично 18 апреля «в десятом часу по полуночи» отправился «для взятья оного Петрова и писем и тетрадей» в его квартиру на Адмиралтейский остров, «прошед греческую улицу, в переулке». Певчего дома не оказалось, он находился «на загородном» Смольном дворе цесаревны, и тогда «в квартире того Петрова в сундуках и в протчих местах обыскано и имевшиеся письма и тетради, и книги скорописные и уставные взяты и положены в мешок и запечатаны печатью». За Петровым на Смольный двор был послан сержант Михайло Беляев, который пришел туда, когда «тот еще спал и разбужа его, не заводя никуда, привел в Тайную канцелярию», где того Петрова обыскали и посадили «под особым крепким караулом». Все изъятые у певчего бумаги отдали на осмотр самому преосвященному архиерею Феофану Прокоповичу, нашедшему среди них «концерт», записку «о возведении на престол Российской державы» и отрывок из комедии «о принцессе Лавре». Повелели: Петрова строжайше допросить и «ему против учиненных вопросных пунктов ответствовать самою сущею правдою без всякой лжи и утайки, не скрывая за собою и за другими ничего, и обо всем бы объявил совестно, а буде ответствовать он, Иван, будет хотя мало что неправдиво, к закрытию чего, то б ведал, что за то не токмо жестоко наказан имеет быть, но по розыскам смертию кажнен будет неотменно».

«Вопросных пунктов» было много, и среди них особенно интересовало императрицу: «кто и где, и когда имянно, и по чьему приказу, и в каком намерении сочинял? Та история или фабула откуда вынята и для какого случая?» Но главное, что беспокоило государыню: «Кто принцесса Лавра?» и «Какая из того польза имела вам быть и не обнадеживано ль кем впредь чем?» Петров отвечал, что «ту комедию сочиняла фрейлина, что ныне за камер юнкером Петром Шуваловым, и в какой силе о принцессе Лавре написано, того он не ведает». А найденное у него явление, где речи бога Юпитера, «списал он своеручно из тетради, написанной о той комедии, и держал оное для памяти себе, как ему во время комедии говорить». И во время представления из посторонних, кроме придворных, никто не присутствовал, «а пользы де никакой из того быть им не имело и впредь ни от кого обнадеживаны никем не были».

После трехнедельных допросов и пристрастного следствия «велено оного Петрова из Тайной канцелярии свободить и при свободе сказать ему указ: под страхом смертной казни, о чем он в Тайной канцелярии спрашиван и что в росспросе своем показал, что о чем ни сказал, никогда разговоров бы не имел, и ни под каким видом о том никому не разглашал. О чем ему. Петрову, с подпискою объявлено при свободе того ж 9 дня майя 1735 года». Чудом вырвавшись из лап всесильной Тайной канцелярии (попав куда в это страшное время, редко кому удавалось избежать смерти или выйти невредимым), Иван Петров стойко хранил молчание до лучших времен.

Вот такой, далеко не веселой, стороной обернулась комедия «О принцессе Лавре». А сама принцесса Лавра пока продолжала коротать время в развлечениях, но вместе с тем окружала себя преданными людьми, в которых неуклонно укрепляла веру в себя и свои права, как дочери Петра.

Так продолжалось все десять лет царствования Анны Иоанновны, умершей в 1740 году, и еще целый год после нее, когда императором был провозглашен почти новорожденный Иоанн Антонович, а правительницей при нем назначена его мать Анна Леопольдовна — родная племянница умершей государыни, выданная ею за герцога Брауншвейгского. Еще в начале ноября 1741 года Анна Леопольдовна «присутствием удостаивала» празднество по случаю «благополучно окончившегося первого года своего правления», а уже в конце этого месяца владычицей России становится принцесса Лавра.
Вряд ли кто-либо из зрителей задумывался над тем, сколько затрачено на такую комедию: для них это было «игрище», как в просторечье еще долго назывались подобные спектакли. Актеры на следующий день приступали к своим будничным обязанностям и до поры до времени усмиряли свою страсть к сцене. Но ведь «охота пуще неволи», и через какое-то время любовь к театру брала верх и зрителей опять приглашали на комедию, а за подобными любителями утвердилось название «охотников».

«Охотники» стали появляться не только среди людей простого звания, но в разных слоях населения, включая дворян, даже самых знатных. В этом же 1731 году затеяла театральное представление цесаревна Елизавета Петровна в селе Покровском под Москвой: «означенная комедия имелась не малая, а именно, в той комедии написанные речи говорены были от персон около тридцати». Пьесу сочинила фрейлина Мавра Егоровна Шепелева, и главной героиней ее являлась принцесса Лавра. Все это «действие исполняемо было певчими, тако ж и придворными девицами для забавы государыни цесаревны». (Поскольку спектакль устраивался как домашний, то по традиции петровского времени на сцене играли женщины.)

Нужно сказать, что штат своего двора Елизавета сумела подобрать в это время из людей ей приятных и он был не слишком большим. В нем состояло около двадцати певчих под надзором «уставщика», или «регента» Ивана Петрова. Подбор музыкантов говорил о любви хозяйки к национальному и в то же время свидетельствовал о знании иноземных вкусов и моды — бандурист («слепый» Григорий Михайлович) и старая бандурщица (Матрена Яковлева), гуслист (Григорий Черняховский); Алексей Яблонский, Иван Иванов, Михайла Михайлов и Иван Матвеев составляли камерный квартет, к ним добавлялись еще трое валторнистов (Федор Леонтьев, Антон Давыдов и Иван Тимофеев). Имелся в штате и свой живописец, Максим Искрицын. При цесаревне находились молодые дамы и девицы — фрейлины, пажи и камер-юнкеры, так же, как и она, любившие всяческие развлечения.

И вот эта веселая и в некотором роде интимная компания задумала сыграть собственную комедию вдали от двора императрицы, относившейся к Елизавете очень подозрительно, как к возможной претендентке на престол. Однако пока Елизавета предпочитала «царить» у себя дома, где на сцене ее представляли «во образе богини» Лавры.

Для Анны Иоанновны сама мысль о том, что Елизавета могла быть на троне, казалась крамольной, и любые связанные с этим аналогии она считала преступными. Правда, в вихре торжеств, празднеств и увеселений, пребывая в упоении от сбывшихся мечтаний, императрица не сразу придала особое значение сообщению о комедии, устроенной при дворе «незаконнорожденной» цесаревны, как она ее называла, чтобы ни у кого и мысли не возникало о правомочности коронных притязаний Елизаветы. Однако через несколько лет (уже будучи в Петербурге), в 1735 году «апреля в 17 день», Анна Иоанновна изволила указать в Канцелярию тайных розыскных дел: «дому ее высочества государыни цесаревны Елисавет Петровны регента певчих Ивана Петрова взять в Тайную канцелярию и какие в квартире ево есть письма, тетради и книги для разсмотрения все забрать в Тайную канцелярию, а оного Петрова содержать под особым крепким караулом».

Это дело императрица поручила самому Андрею Ивановичу Ушакову — начальнику Тайной канцелярии, который собственнолично 18 апреля «в десятом часу по полуночи» отправился «для взятья оного Петрова и писем и тетрадей» в его квартиру на Адмиралтейский остров, «прошед греческую улицу, в переулке». Певчего дома не оказалось, он находился «на загородном» Смольном дворе цесаревны, и тогда «в квартире того Петрова в сундуках и в протчих местах обыскано и имевшиеся письма и тетради, и книги скорописные и уставные взяты и положены в мешок и запечатаны печатью». За Петровым на Смольный двор был послан сержант Михайло Беляев, который пришел туда, когда «тот еще спал и разбужа его, не заводя никуда, привел в Тайную канцелярию», где того Петрова обыскали и посадили «под особым крепким караулом». Все изъятые у певчего бумаги отдали на осмотр самому преосвященному архиерею Феофану Прокоповичу, нашедшему среди них «концерт», записку «о возведении на престол Российской державы» и отрывок из комедии «о принцессе Лавре». Повелели: Петрова строжайше допросить и «ему против учиненных вопросных пунктов ответствовать самою сущею правдою без всякой лжи и утайки, не скрывая за собою и за другими ничего, и обо всем бы объявил совестно, а буде ответствовать он, Иван, будет хотя мало что неправдиво, к закрытию чего, то б ведал, что за то не токмо жестоко наказан имеет быть, но по розыскам смертию кажнен будет неотменно».

«Вопросных пунктов» было много, и среди них особенно интересовало императрицу: «кто и где, и когда имянно, и по чьему приказу, и в каком намерении сочинял? Та история или фабула откуда вынята и для какого случая?» Но главное, что беспокоило государыню: «Кто принцесса Лавра?» и «Какая из того польза имела вам быть и не обнадеживано ль кем впредь чем?» Петров отвечал, что «ту комедию сочиняла фрейлина, что ныне за камер юнкером Петром Шуваловым, и в какой силе о принцессе Лавре написано, того он не ведает». А найденное у него явление, где речи бога Юпитера, «списал он своеручно из тетради, написанной о той комедии, и держал оное для памяти себе, как ему во время комедии говорить». И во время представления из посторонних, кроме придворных, никто не присутствовал, «а пользы де никакой из того быть им не имело и впредь ни от кого обнадеживаны никем не были».

После трехнедельных допросов и пристрастного следствия «велено оного Петрова из Тайной канцелярии свободить и при свободе сказать ему указ: под страхом смертной казни, о чем он в Тайной канцелярии спрашиван и что в росспросе своем показал, что о чем ни сказал, никогда разговоров бы не имел, и ни под каким видом о том никому не разглашал. О чем ему. Петрову, с подпискою объявлено при свободе того ж 9 дня майя 1735 года». Чудом вырвавшись из лап всесильной Тайной канцелярии (попав куда в это страшное время, редко кому удавалось избежать смерти или выйти невредимым), Иван Петров стойко хранил молчание до лучших времен.

Вот такой, далеко не веселой, стороной обернулась комедия «О принцессе Лавре». А сама принцесса Лавра пока продолжала коротать время в развлечениях, но вместе с тем окружала себя преданными людьми, в которых неуклонно укрепляла веру в себя и свои права, как дочери Петра.

Так продолжалось все десять лет царствования Анны Иоанновны, умершей в 1740 году, и еще целый год после нее, когда императором был провозглашен почти новорожденный Иоанн Антонович, а правительницей при нем назначена его мать Анна Леопольдовна — родная племянница умершей государыни, выданная ею за герцога Брауншвейгского. Еще в начале ноября 1741 года Анна Леопольдовна «присутствием удостаивала» празднество по случаю «благополучно окончившегося первого года своего правления», а уже в конце этого месяца владычицей России становится принцесса Лавра.В ночь на 25 ноября 1741 года дочь Петра I «восприять соизволила родительский престол» при пособии гвардейцев Преображенского полка, вдохновить которых явилась самолично в казармы. В тот же день «в начале третьего часа после полудни при непрестанном радостном восклицании в бесчисленном множестве собравшегося народа» Елизавета Петровна перешла в императорский дворец.

Полтора десятилетия прошло с момента смерти Преобразователя России. За эти годы кто только не царил на его троне: Екатерина I, мальчик-монарх Петр II, Анна Иоанновна и даже младенец Иоанн Антонович (на руках у своей матери-правительницы Анны Леопольдовны). А рядом с ними пристраивались любимцы и фавориты, занимавшие первое место у трона и лучшее место под солнцем. Чем выше взбирался каждый из этих избранников судьбы, тем ужаснее для него бывало падение, после которого отправлялся он «коченеть» в Сибирь — вечное пристанище опальных. Да, изменчива фортуна... И вот уже опять взоры всех устремлены на Москву, куда спешит половина Российского царства на коронацию «Петровой дщери».

Каравак Императрица Елизавета Петровна

Луи Каравак. Императрица Елизавета Петровна.

В конце февраля 1742 года новая государыня в сопровождении громадной свиты «отъехала» из Петербурга в Первопрестольную, чтобы возложить на себя императорский венец. В это время начала «являться около полуночи в северной стороне комета» — ее все почли добрым предзнаменованием. Ехала Елизавета довольно скоро, а начальники станций, городов и деревень должны были «всячески содействовать жителям изъявлять свою любовь к государыне». У каждой станции торжественный поезд въезжал в «аллею», устроенную из еловых деревьев, а «все места, чрез которые Ее Величество ночью ехала, были иллюминированы и на улицах выставлены зажженные смоляные бочки». Градоначальники выстраивали население по бокам возведенных аллей «точным порядком»: с одной стороны мужчин, с другой — женщин. При приближении царских экипажей толпа с радостными криками падала ниц. Когда же люди поднимали головы, чтобы увидеть царицу, то в лицо им летел снег с комьями дорожной грязи. Верноподданные испытывали мгновенное разочарование: они так и не узрели государыни, ставшей теперь для них первой после бога.

А и «правду молвить, молодица уж и впрямь была царица»: Елизавете минуло тридцать два года; при достаточно высоком росте и сказывающейся уже склонности к полноте она все еще имела «несравненный стан». «Удивительную» белизну ее лица оттеняли прекрасные волосы — «рыжевато-золотистые» в юности, а теперь ставшие каштановыми, но не потерявшие «своего блеска и очарования, так как цесаревна никогда их не пудрила». Огромные голубые глаза ее наполнены «воробьиного сока», как выразился один иностранный дипломат, имея в виду их необычайную живость. За «нежнейшую шею» и «красивую грудь» цесаревну называли «лебедь белая». От всего ее существа веяло жизнелюбием, а сейчас Елизавета была сама праздник. И толпа желала увидеть этот «праздник», воспринимаемый как торжество национального духа над неметчиной, царившей при Анне Иоанновне и после нее.
Торжественный въезд в Москву

Двадцать шестого февраля «по полудни в пятом часу» государыня прибыла в подмосковное село Всесвятское, а через день состоялся ее въезд в Москву. В великолепной карете, запряженной восемью неаполитанскими лошадьми, Елизавета сидела окруженная лейб-кампанцами, камергерами, камер-юнкерами, гайдуками, камер-фрейлинами, статс-дамами и еще целой толпой приближенных. Для встречи императрицы в городе построили четыре триумфальные арки от «разных граждан».

Через первые Триумфальные ворота торжественный эскорт въехал на Тверскую улицу — по обеим сторонам ее «в парад были поставлены полки». Радость жителей, встречавших государыню, выражалась тем, что «дома все убраны были разными украшениями и из окон по стенам, тако ж де и от построенных мест, с которых великое множество народа церемонию смотрели, свешены были изрядные персицкие и турецкие ковры и другие разные богатые материи». Доехав до Куретных ворот, кавалькада чуть приостановилась и направилась к Никольским воротам — через них Елизавета вступила в Кремль. В Успенском соборе состоялся молебен и архиепископ Новгородский Амвросий сказал прочувствованную проповедь. В ней он вспомнил императора Петра Великого и «коль много по кончине его бед, перемен, страхов, пожаров, ужасных войн и многотрудных гладов, напрасных смертей и прочих бесчисленных бедствий претерпела» Россия и выразил надежду на «кровь Петрову».

По выходе из Кремля началась «церемония шествия» к зимнему дому императрицы, «что на Яузе», по Никольской улице, сквозь вторые Триумфальные ворота, возведенные от Синода. Здесь Елизавету встретил хор из учеников Славяно-греко-латинской академии, поставленных «по двадцати человек на каждой стороне». Одетые в белые одежды, в зеленых венках поверх белых париков, с лавровыми ветвями в руках, юноши напоминали каких-то сказочных весенних существ среди зимней стужи. Такими же весенними, жавороночьими голосами они пропели «пристойную песню» о том, что наконец «воссияло вёдро на Российских небесах», поклонились царице, и она проследовала мимо.

Вечером же «домы по всему городу были преизрядно иллюминированы» зажженными свечами в окнах домов и горящими фонарями и плошками у ворот. Ярче всех светился Головинский дворец, где поселилась императрица; его вскоре особым указом запретили называть «Анненгофом». В этом дворце пышным ужином и балом закончился сей торжественный день. А недалеко, на высоком берегу Яузы, заканчивали строить «со всяким прилежанием» великолепный Оперный дом — он должен был поспеть к коронации. «К помянутому ж времени отделать велено» и новую большую маскарадную залу, пристроенную к Головинскому дворцу.
Коронование Елизаветы происходило 25 апреля 1742 года. Много всяких коронаций видела старушка-Москва — торжественных, помпезных, спокойных, тревожных, многообещающих, — но, наверное, эта запомнилась как одна из самых веселых. Россия радовалась, и ее радость не омрачал в этот раз официальный траур по предыдущему умершему монарху, который обычно совпадал с любой коронацией.

Портрет императрицы Елизаветы Петровны

Императрица Елизавета Петровна. Художник Георг Христоф Гроот.
В императорскую коллекцию живописи портрет поступил в 1856 году из Английского дворца.
Ранее находился в собрании графа Григория Орлова в Мраморном дворце (подарок Екатерины II).

Часто это бывала лишь формальность, но она все-таки накладывала определенный отпечаток на торжества; Елизавета же свергнутую «брауншвейгскую фамилию» поначалу собиралась отпустить восвояси (Анне Леопольдовне с ее семьей (в том числе и бывшим годовалым императором) разрешили уехать в герцогство Брауншвейгское, но с пути их завернули и отправили в ссылку.

Почти год Москва и приехавшая сюда часть барской России предавались всевозможным празднествам — зимним и летним, то в Кремле, то в Головинском дворце, то в частных домах, то в Оперном доме, то в подмосковных усадьбах. И Елизавета стала героиней и феей всех этих торжеств. А поскольку эту роль она будет играть и все последующие двадцать лет своего правления, то нам с вами необходимо пристальнее рассмотреть ее характер, привычки, пристрастия, так как именно они непосредственно влияли на события в области нас интересующей.

Портрет царевны Елизаветы Петровны в детстве

Луи Каравак. Портрет царевны Елизаветы Петровны в детстве. Русский Музей.

С самого детства Елизавета Петровна отличалась необычайной подвижностью и веселым нравом. Когда сравнивали дочерей Петра I, то в старшей, Анне, всегда подмечали больше благородства и сдержанности, а в младшей, Елизавете, — живости и грации. Тогда она напоминала мотылька, беззаботно порхающего в саду. Сходство это подчеркивалось и ее одеждой — девочки до совершеннолетия носили тогда платье с корсажем на помочах, образовывавших сзади как бы крылышки. Во время празднования заключения мира со Швецией в Москве царь ввел в большое собрание двенадцатилетнюю Елизавету, велел подать себе ножницы и обрезал ими помочи, объявив таким образом о совершеннолетии дочери. Но еще раньше ей стали подыскивать достойного жениха. Самой большой мечтой Петра было породниться с королями, соединив Елизавету и Людовика XV, с которым они были ровесниками. Поэтому девочку обучали французскому языку, изящным манерам; кроме того, она выучилась безупречно танцевать, что отмечали все приезжие дипломаты. Но брак с королем не состоялся, а с другими предлагаемыми кандидатами все откладывался.

В повзрослевшей цесаревне начали проглядывать новые черты — «она не лишена ума, грациозна и очень кокетлива, но фальшива и честолюбива»; кроме того, явственно сказывались некоторые привычки отца и матери: Елизавета «без малейшего страха ездила верхом и смела былa на воде», не терпела церемониальный этикет, компанию водила часто с простолюдинами и любила их простые, а иногда и «грубые» (с точки зрения царедворцев) развлечения. Кое-кто из сановников начал укорять ее за особую ветреность. Рано развившаяся физически, не сдерживаемая строгим воспитанием, она часто являла уже в юности «порывы самые страстные». Со смертью матери Елизавете совсем «подрезали крылья», и она, предоставленная сама себе и опасаясь быть запертой в монастырь, жила одним днем — бездумно отдавалась веселью и голосу своего молодого, «слишком нежного сердца», как выразился один из придворных. Когда же жертвой ее чар стал совсем еще мальчик, но уже облеченный императорской властью, Петр II, Елизавете пришлось удалиться и жить в одном из своих сел: то в слободе Александровской, то в Покровском.

Там на приволье, без лишних глаз, жила она, как ей хотелось: часто охотилась, каталась на санях и коньках, водила хороводы с слободскими девушками и распевала песни со своими певчими. В ту пору, ущемленная то Долгорукими (при Петре II), то Анной Иоанновной, содержание Елизавета получала небольшое и поэтому носила «скромные платья из белого атласа», но в другом, особенно «в столе и питье», отказывать себе и своим приближенным не считала нужным. Однажды даже Верховный совет «очень затруднился и нашел нужным приказать, чтобы впредь в счетах (за вино) было больше благоразумия».
Коронование Елизаветы происходило 25 апреля 1742 года. Много всяких коронаций видела старушка-Москва — торжественных, помпезных, спокойных, тревожных, многообещающих, — но, наверное, эта запомнилась как одна из самых веселых. Россия радовалась, и ее радость не омрачал в этот раз официальный траур по предыдущему умершему монарху, который обычно совпадал с любой коронацией.


Сердечные дела Елизаветы

Не много благоразумия было и в сердечных делах цесаревны. Иностранные дипломаты сообщали своим дворам, что «она влюбилась в человека низкого происхождения и ни от кого не скрывала своих чувств к нему. Можно думать, она пойдет по следам своей матери». Но, в данном случае, она, скорее, шла по следам отца — происхождение не влияло на ее увлечения. Этим «человеком низкого происхождения» оказался молодой певчий Алексей Розум, которого полковник Вишневский вывез из маленького украинского села для придворной капеллы. Елизавета унаследовала от Петра страстную любовь к церковному пению, и ее потряс звучный бас нового певчего. Когда же ей представили обладателя этого голоса, то она была поражена его статной фигурой и необыкновенно яркой красотой. Высокий, широкоплечий, он казался бы тяжеловесным, если бы не лицо, сиявшее белизной и нежным румянцем, с черными дугами бровей и темно-карими глазами. Цесаревна выпросила в свой штат Розума у обер-гофмаршала Лёвенвольде, и с этих пор он стал ее наперсником в радостях, печалях, забавах и делах.

Русская императрица Елизавета Петровна

Шарль ван Лоо. Русская императрица Елизавета Петровна.

Когда Алексей Разумовский (так именовали теперь Розума) потерял голос, его перевели в бандуристы, а потом он сделался управляющим имениями цесаревны и верным ее рабом и другом. Она же разделяла многие его пристрастия — прежде всего любовь к музыке и пению. Поэтому теперь придворные певчие (в основном из Малороссии) стали в необыкновенной чести и пользовались особым покровительством своего бывшего собрата Алексея Григорьевича Разумовского, возведенного в графское достоинство Римской и Российской империй, а также получившего звание камергера и кавалера многих орденов.

Разумовский Алексей Григорьевич

Портрет Алексея Григорьевича Разумовского.
Картина неизвестного художника.
С легкой руки Разумовского «при дворе вошло в моду все малороссийское», и вскоре после коронации вышел указ, «чтоб оных малороссиян, кто б какова звания и достоинства не был, во услужение себе никакими образы в вечное холопство не укреплял, а содержал их в услужении по добровольному их желанию, без всякого принуждения». А позднее нескольких певчих, состоявших при ее дворе издавна, Елизавета возвела в дворяне и «пожаловала рангами полковничьими». Государыня и теперь, правда «инкогнито», захаживала на их частные вечеринки, «присматривалась их забаве и танцам», подпевала их песням, пила из чаши круговой, бывала на свадьбах посаженой матерью и крестной — на крестинах.

Лосенко Портрет Ивана Ивановича Шувалова

Лосенко Антон Павлович. Портрет Ивана Ивановича Шувалова.
1760 год. Государственный Русский Музей.
Всесильный фаворит Елизаветы Петровны красавец Иван Шувалов не жаждал славы и богатства. Он отказывался от титулов и наград, а большую часть получаемых денег тратил на благотворительность и меценатство. Ему Россия обязана Московским университетом, Академией художеств, театром и Эрмитажем. Дела свои Шувалов не предавал огласке. Подобных примеров бескорыстия российская история тогда еще не знала.

В распорядке коронационных торжеств не забыли, кажется, ни одного развлечения. В том году зима затянулась необыкновенно долго и еще в апреле продолжались холода. Кругом лежал глубокий снег, и поэтому «государыня изволила санной ездой забавляться», а за ней целые вереницы саней наполняли улицы Москвы и ее окрестностей звоном бубенцов, удалыми криками возниц, смехом мужчин и визгом дам. Вечерами же двор, чужестранные персоны и «российские особы первых пяти классов» собирались в покоях Головинского дворца. Через несколько дней после коронации здесь состоялся один из первых балов «в новопостроенной большой зале». Стены ее обили «дорогими китайскими обоями», а на всех столбах висели зеркала, умножавшие отражениями «стенные шандалы». Достойно удивления здесь было многое, но в первую очередь плафон — «из превеликой итальянской работы картины», представлявшей «собрание богов около Минервы». В одном конце залы стоял «под балдахином трон о нескольких ступенях», в противоположной стороне — «в двух углах два оркестра для музыкантов», а посередине — «изрядный фонтан наподобие трона с каскадами и поставленными в разных местах статуями». Вода из этого фонтана «бежала разными фигурами и сверх прохлаждения производила приятный шум». Во время торжественных обедов и ужинов в залу вносили «для кушанья» столы, представлявшие собой «особливо убранные фигуры, с преизрядными, поставленными на оных, оранжерейными деревьями». Здесь бывали то куртаги, где присутствующие услаждались «изрядным пением при игрании италианской музыки и приятном шуме помянутого фонтана», то маскарады, куда часто допускались «как иностранные, так и российские знатные купцы в маскарадном платье», причем в таких случаях маскарад проходил «с обыкновенным разделением» залов «на шляхетные и мещанские, или на придворные и городские маски». Любое из устраиваемых здесь собраний заканчивалось балом. Знатоки лестно отмечали, что «нигде не танцевали менуэта с большей выразительностью, как при дворе Елизаветы». Сама государыня отдавалась танцам с такой страстью, что даже переодевалась в течение вечера раза три.

Балы, маскарады, метаморфозы

Надо сказать, что с момента вступления на престол Елизавета самозабвенно предается всем удовольствиям, среди которых достаточно видное место занимает щегольство. Злые языки говаривали, что с конца 1741 года она не надела двух раз одного и того же платья. Для нее выписываются из Европы самые дорогие материи, роскошнейшие кружева, сундуки чулок и перчаток, короба обуви, пуды тончайшей пудры, ароматических помад, благовонных эссенций и прочего, и прочего.

Это, несомненно, заражало и окружавших Елизавету: «роскошь все пределы превзошла и часто гардероб составлял почти равный капитал с прочим достатком», — порицал дворян суровый современник князь Щербатов. На балы мужчины обязаны были приезжать «в богатоубранном платье», а дамы и девицы «в богатых робах»; на маскарады предписывали являться, «платье машкарадное имея должонное, окромя только перигримского и арлекинского, и непристойных деревенских, а в русских телогреях, тако ж в ямщицком и в другом таковом же подобном платье отнюдь не приезжать, и в приличных масках», о чем приказывали Главной полицмейстерской канцелярии «немедленно по дворам всем объявлять». Маскарады устраивались каждую неделю, а в иные моменты в течение двух-трех недель почти ежедневно и вводили их участников в новые траты, да еще и совершенно особого свойства.

Любовь к переодеванию и «шалостям» подсказала Елизавете оригинальную затею — время от времени устраивались маскарады, называемые «Метаморфоз». На них женщины обязательно надевали мужское платье, а мужчины — женское; и все оттого, что «из всех дам мужской костюм шел вполне только к одной императрице; при своем высоком росте и некоторой дородности, она была чудно хороша в этом наряде». Остальные женщины «страдали невыносимо», вынужденные подчеркивать то, что обычно принято скрывать. Мужчины же, собираясь идти на «Метаморфоз» в женском платье, уже заранее чувствовали себя не в духе, особенно немолодые , однако, чтобы угодить государыне, прикрывали недовольное лицо «приличной маской», в которых иногда велено было являться не только в маскарад, но и в Оперный дом на спектакли.

В субботу 29 мая «в новопостроенном и весьма изрядно учрежденном Оперном доме» состоялось грандиозное представление оперы «Милосердие Тита», приготовленной специально к коронации. В жизни Москвы это стало событием необыкновенным: настоящую оперу в ней показывали впервые. (В Петербурге первая опера была представлена итальянской труппой в 1736 году). Знаменательно, что спектакль не привезли целиком из-за границы, а готовили в России. Хотя его авторами, устроителями, главными исполнителями являлись иностранцы и назывался он «итальянской оперой», однако в нем участвовали русские «танцовальщики и танцовальщицы», а также впервые — хор русских певчих.

Елизавета Петровна очень любила помимо церковной музыки и светскую, в том числе итальянскую. Естественно, что она принимала самое живое участие и в постановке новой оперы. На одной из первых репетиций устроителям показалось «очень забавным, что император Тит должен был со своими приближенными и тремя остальными персонами сам себе петь хвалебную песнь». Тогда императрица приказала «для устранения сего затруднения» использовать в качестве хора ее придворных певчих, обученных за несколько репетиций (иностранные слова написали русскими буквами под нотами), и впоследствии один из знаменитых итальянских композиторов говорил, что такого великолепного хора он никогда не слышал у себя на родине. За неделю до представления, в субботу 22 мая, императрица «изволила после полудни более четырех часов присутствовать при одной из последних оперных проб и до самого окончания с особливым вниманием слушать музыки, также и зделанных для украшения театра машин смотреть с немалым удовольствием».

Оперный дом «был выстроен в новейшем вкусе», и сцена его отвечала тем же требованиям: на ней становились возможными чудесные превращения, устраиваемые машинистами во главе с художником. «Сие представление украшено декорациею лесов, площадей, облаков и прочим», что было делом рук Иеронима Бона, приехавшего с итальянской труппой в 1735 году, и — машиниста Карла Жибелли.
Небывалая опера

Опере предшествовал Пролог, сочиненный непосредственно по случаю коронации Елизаветы Петровны: «Россия по печали паки (опять)обрадованная», музыку для которого сочинил Доменик Далолио, а текст — Якоб Штелин. Главными действующими лицами в Прологе были Рутения, олицетворявшая Россию, и богиня Астрея. При открытии занавеса «театр» (то есть сцена) являлся «в темности чуть светлой» и представлял «запустелую страну, дикии лес и в разных местах отчасти начатое, но недосвершенное, а отчасти развалившееся и разоренное строение, как на земле, так и на море». На этом фоне «при каменной горе» сидела со своими детьми Рутения и, с печалью взирая на запустение своей страны, вспоминала благополучные времена Петра Великого. Все это выливалось в трогательной арии:

«Сжальтесь, сжальтесь, небеса! милосердны боги!
Зря на мать и на детей и на муки многи.
Стражду, в горестной любви дух изнемогает.
Ревность скорби в естестве вышше сил рождает!»

Роль Рутении исполняла Катарина Джоржи — итальянская певица с красивым грудным альтовым голосом. Когда она «очень выразительно и искренне» пела эту арию «под аккомпанемент флейты и сильно звучащей арфы», императрица «не могла удержаться от слез». К концу арии Рутении на «горизонте показывалась наступающая утренняя заря», вселявшая в нее надежду. Всходило солнце, в небесах появлялась Астрея, которая опускалась на землю «на светлом облаке». Богиню окружали с одной стороны «пять главных свойств или добродетелей Ее Императорского Величества, яко: Справедливость, Храбрость, Человеколюбие, Великодушие и Милость», а с другой — «пять главных свойств верных подданных, яко: Любовь, Верность, Сердечная Искренность, Надежда и Радость». Их роли исполняли «русские танцовальщики и танцовальщицы» — воспитанники балетмейстера Жана-Батиста Ланде, «вымышлявшего балеты» и для Пролога и для оперы.

С приходом (точнее, с прилетом) Астреи «прежние дикие леса: переменяются в лавровые, кедровые и пальмовые рощи, а запустелые поля в веселые и приятные сады». Все это происходило мгновенно на глазах у изумленных зрителей и достигалось весьма простым способом: по обеим сторонам сцены располагались «телярии» — четырехгранные призмы, укрепленные на оси, вокруг которой они легко вращались; на каждой грани такой призмы закреплялась одна из декораций. По сигналу одновременно поворачивались все «телярии» и опускался или поднимался задник, что меняло место действия до неузнаваемости.

На преображенную землю выходили из четырех углов «четыре части света, каждая с некоторым числом своих людей» — Европа, Азия, Африка и Америка. Все они становились свидетелями свершившегося чуда. Рутения бросалась на колени перед Астреей, а та, поднимая ее, успокаивала: «давно, услышав жалобы России», она наконец украсила ту, которая «от рождения самыми высокими добродетелями наделена», еще и царской короной, «дабы Россию паки восстановить, просветить и учинить благополучною». Свою речь Астрея завершала следующими словами:

«Видит свет и я сама в Ней доброт причины:
Идет по следам Петра и Екатерины».

Рутения благодарит Астрею за содеянное для России и с ее разрешения водружает великолепный монумент с надписью:

«Да здравствует благополучно
ЕЛИСАВЕТА
достойнейшая, вожделенная коронованная
ИМПЕРАТРИЦА
Всероссийская, Мать Отечества
Увеселение человеческого рода
ТИТ времен наших
1742».

Аргунов Портрет императрицы Елизаветы Петровны

Иван Аргунов. Портрет императрицы Елизаветы Петровны.
Конец 1750-х годов. Музей-усадьба Останкино.

Четыре части света со своими свитами «удивляются сему приключению и

Милость с храбростью Царя Лавры соплетала,
Титова когда рука Римской скиптр держала,
Образ коего и мы зрим на троне ныне,
И того днесь похвалы соплетем богине!»

Заканчивался Пролог «радостным балетом» — его танцевали «добродетели и добрые качества». Исполнителями их являлись ученики Ланде, выращенные в основанной им «Ее Императорского Величества танцевальной школе», куда он набрал шесть мальчиков и шесть девочек из детей дворцовых служителей, которые наконец публично «искусство свое оказали».

За Прологом следовала сама опера — в ней на примере императора Тита «были обрисованы жизнерадостный нрав и высокие душевные качества императрицы». Эта очень известная опера часто исполнялась на многих европейских сценах. Текст ее принадлежал перу поэта Метастазио, а музыка — композитору Гассе. Однако в московской постановке оперу соответственно адаптировали и дополнили хорами и ариями; музыку к ним «компоновали» придворные музыканты Доменик Далолио и Мадонис. Чтобы императора Тита окончательно «приблизить» к местным жителям, программа оперы с ее содержанием и текстом арий — их «переводил с итальянских виршей на российские переводчик Иван Меркурьев» — раздавалась публике перед началом спектакля.

Действующих лиц было немного, и основные партии «пели кастрат и девки итальянки», как говорили между собой зрители. Главные роли исполняли: Тита — Катарина Джоржи, префекта Публиуса — Катарина Мазани, Виттелии — Роза Рувинетти, Сервилии — Наталья Мадонис; Секстуса, друга Тита, пел кастрат Мориджи, обладавший очень высоким и красивым сопрано, и лишь одну партию Анниуса пел мужчина — Филипп Джоржи. Пение и игру первоклассных итальянских актеров дополнял грандиозный хор придворных певчих, составленный более чем из пятидесяти человек, имевших «светлые, нежные и сильные голоса», подразделявшиеся на «дискантов, альтов, теноров и басов». И все это обрамлялось балетом: первое действие завершал «бал крестьян латинских», второе — «бал африканцев»... С особым великолепием поставили финал третьего действия: сцена изображала «пребогатую площадь», с которой зрителям открывался вид в римский «амфитеатр, украшенный многими арками» и заполненный толпой народа. Сюда приводили «возмутителей», осужденных «на растерзание зверям», и Тит великодушно прощал их. В завершение хор славил императора. Заканчивал оперу «бал народа Римского, радующегося о милосердии Титовом».

Хотя театр вмещал огромное количество людей и представление посетили «все знатные и шляхетные, также и купечество», желающих попасть на спектакль оказалось так много, что его повторили еще два раза. А в этот день по окончании оперы зрители, которые «были допущены в масках и маскарадном платье», всю ночь веселились при дворе.
Фейерверки и иллюминации

Из-за императрицы и ее «привычки к лени» весь распорядок жизни был поставлен с ног на голову: «она не имела определенных часов ни для сна, ни для еды, ни для дела; ранее шести часов утра не ложилась, а вставала часто только к обеду» и сразу же спешила окунуться опять в водоворот развлечений. Кроме представления новой оперы в Оперном доме время от времени показывали итальянские комедии и интермедии.

Фейерверки и иллюминация

Фейерверки и иллюминация 1742 года
Гравюра неизвестного мастера XVIII века.

В промежутках между всеми этими многочисленными праздниками Москва озарялась фейерверками и иллюминациями. Елизавета не зря была дочь Петра: при ней огненные потехи, столь любимые ее отцом, достигли особой пышности, выразительности и совершенства. В конце мая и начале июня последовала целая серия фейерверков, во многом повторявших то, что увидели зрители в театральном Прологе. Иллюминация представляла «великую область», обозначавшую Российскую империю. «В средине оной оказывалась высокая каменистая гора»; ее обступали с двух сторон кедры, и два верхних, соединяясь вершинами, образовывали зеленый свод. В его сени стоял каменный монумент, венчавший вершину горы, с высеченным именем Елизаветы «под короною». «Под сею горою внизу видна малая аллея, простирающаяся до пещеры, в средине которой сидит безопасно двоеглавый орел». Вокруг всей горы тянулась «преизрядная галлерея», а по обеим сторонам раскинулись сад и цветник; в центре каждого из них росло по гранатовому дереву «с зрелым гранатовым яблоком, полную корону имеющим». Аллегории пояснялись и надписями (правда, по-латыни).

В сочинении фейерверков и иллюминаций во времена Елизаветы принимали участие виднейшие ученые и академики, такие, как, например, немец «профессор элоквенции» Якоб Штелин и наш Михайло Ломоносов. Один из ученых путешественников, посетивших Россию того времени, восклицал, что это было «редкое зрелище, превосходившее всякую картину человеческого воображения. Русским известен способ представлять огонь в виде некоторой краски, чего в других странах долго искали, но тщетно. С тех пор все фейерверки, какие в других местах ни случалось видеть, казались мне ребяческими игрушками». При этом наблюдательный иностранец не забыл упомянуть, что это волшебное зрелище «стоило сто тысяч рублей». (А иногда — и нескольких человеческих жизней.) Во что же обошелся весь этот год сплошного праздника, не мог подсчитать никто.

В конце декабря 1742 года Елизавета Петровна отбыла в Санкт-Петербург, однако год ее пребывания в Первопрестольной имел сильное влияние на всю дальнейшую общественную, и в частности театральную, жизнь старой столицы. Этому способствовало несколько факторов. Во-первых, новая государыня относилась к Москве с известной нежностью и любила подолгу в ней гостить: здесь она родилась, здесь еще цесаревной живала на приволье в Александровской слободе и Покровском, здесь приняла императорский венец. Во-вторых, еще во время коронационных торжеств, в августе 1742 года, Елизавета Петровна подписала указ, допускавший «немецкой комедиантской банды комедианту Иогану Христофору Зигмунду и жене ево комеди играть и писаться вольным комедиантом». Им позволили построить театр, для чего пожаловали место «в Новой Басманной слободе, идучи из земляного города по левую сторону, против шпитали», то есть больницы, князя Куракина.


Портрет императрицы Елизаветы Петровны

Императрица Елизавета Петровна. Художник Георг Христоф Гроот.
В императорскую коллекцию живописи портрет поступил в 1856 году из Английского дворца.
Ранее находился в собрании графа Григория Орлова в Мраморном дворце (подарок Екатерины II).

Часто это бывала лишь формальность, но она все-таки накладывала определенный отпечаток на торжества; Елизавета же свергнутую «брауншвейгскую фамилию» поначалу собиралась отпустить восвояси (Анне Леопольдовне с ее семьей (в том числе и бывшим годовалым императором) разрешили уехать в герцогство Брауншвейгское, но с пути их завернули и отправили в ссылку.

Почти год Москва и приехавшая сюда часть барской России предавались всевозможным празднествам — зимним и летним, то в Кремле, то в Головинском дворце, то в частных домах, то в Оперном доме, то в подмосковных усадьбах. И Елизавета стала героиней и феей всех этих торжеств. А поскольку эту роль она будет играть и все последующие двадцать лет своего правления, то нам с вами необходимо пристальнее рассмотреть ее характер, привычки, пристрастия, так как именно они непосредственно влияли на события в области нас интересующей.

Портрет царевны Елизаветы Петровны в детстве

Луи Каравак. Портрет царевны Елизаветы Петровны в детстве. Русский Музей.

С самого детства Елизавета Петровна отличалась необычайной подвижностью и веселым нравом. Когда сравнивали дочерей Петра I, то в старшей, Анне, всегда подмечали больше благородства и сдержанности, а в младшей, Елизавете, — живости и грации. Тогда она напоминала мотылька, беззаботно порхающего в саду. Сходство это подчеркивалось и ее одеждой — девочки до совершеннолетия носили тогда платье с корсажем на помочах, образовывавших сзади как бы крылышки. Во время празднования заключения мира со Швецией в Москве царь ввел в большое собрание двенадцатилетнюю Елизавету, велел подать себе ножницы и обрезал ими помочи, объявив таким образом о совершеннолетии дочери. Но еще раньше ей стали подыскивать достойного жениха. Самой большой мечтой Петра было породниться с королями, соединив Елизавету и Людовика XV, с которым они были ровесниками. Поэтому девочку обучали французскому языку, изящным манерам; кроме того, она выучилась безупречно танцевать, что отмечали все приезжие дипломаты. Но брак с королем не состоялся, а с другими предлагаемыми кандидатами все откладывался.

В повзрослевшей цесаревне начали проглядывать новые черты — «она не лишена ума, грациозна и очень кокетлива, но фальшива и честолюбива»; кроме того, явственно сказывались некоторые привычки отца и матери: Елизавета «без малейшего страха ездила верхом и смела былa на воде», не терпела церемониальный этикет, компанию водила часто с простолюдинами и любила их простые, а иногда и «грубые» (с точки зрения царедворцев) развлечения. Кое-кто из сановников начал укорять ее за особую ветреность. Рано развившаяся физически, не сдерживаемая строгим воспитанием, она часто являла уже в юности «порывы самые страстные». Со смертью матери Елизавете совсем «подрезали крылья», и она, предоставленная сама себе и опасаясь быть запертой в монастырь, жила одним днем — бездумно отдавалась веселью и голосу своего молодого, «слишком нежного сердца», как выразился один из придворных. Когда же жертвой ее чар стал совсем еще мальчик, но уже облеченный императорской властью, Петр II, Елизавете пришлось удалиться и жить в одном из своих сел: то в слободе Александровской, то в Покровском.

Там на приволье, без лишних глаз, жила она, как ей хотелось: часто охотилась, каталась на санях и коньках, водила хороводы с слободскими девушками и распевала песни со своими певчими. В ту пору, ущемленная то Долгорукими (при Петре II), то Анной Иоанновной, содержание Елизавета получала небольшое и поэтому носила «скромные платья из белого атласа», но в другом, особенно «в столе и питье», отказывать себе и своим приближенным не считала нужным. Однажды даже Верховный совет «очень затруднился и нашел нужным приказать, чтобы впредь в счетах (за вино) было больше благоразумия».м шуме помянутого фонтана», то маскарады, куда часто допускались «как иностранные, так и российские знатные купцы в маскарадном платье», причем в таких случаях маскарад проходил «с обыкновенным разделением» залов «на шляхетные и мещанские, или на придворные и городские маски». Любое из устраиваемых здесь собраний заканчивалось балом. Знатоки лестно отмечали, что «нигде не танцевали менуэта с большей выразительностью, как при дворе Елизаветы». Сама государыня отдавалась танцам с такой страстью, что даже переодевалась в течение вечера раза три.
Балы, маскарады, метаморфозы

Надо сказать, что с момента вступления на престол Елизавета самозабвенно предается всем удовольствиям, среди которых достаточно видное место занимает щегольство. Злые языки говаривали, что с конца 1741 года она не надела двух раз одного и того же платья. Для нее выписываются из Европы самые дорогие материи, роскошнейшие кружева, сундуки чулок и перчаток, короба обуви, пуды тончайшей пудры, ароматических помад, благовонных эссенций и прочего, и прочего.

Это, несомненно, заражало и окружавших Елизавету: «роскошь все пределы превзошла и часто гардероб составлял почти равный капитал с прочим достатком», — порицал дворян суровый современник князь Щербатов. На балы мужчины обязаны были приезжать «в богатоубранном платье», а дамы и девицы «в богатых робах»; на маскарады предписывали являться, «платье машкарадное имея должонное, окромя только перигримского и арлекинского, и непристойных деревенских, а в русских телогреях, тако ж в ямщицком и в другом таковом же подобном платье отнюдь не приезжать, и в приличных масках», о чем приказывали Главной полицмейстерской канцелярии «немедленно по дворам всем объявлять». Маскарады устраивались каждую неделю, а в иные моменты в течение двух-трех недель почти ежедневно и вводили их участников в новые траты, да еще и совершенно особого свойства.

Любовь к переодеванию и «шалостям» подсказала Елизавете оригинальную затею — время от времени устраивались маскарады, называемые «Метаморфоз». На них женщины обязательно надевали мужское платье, а мужчины — женское; и все оттого, что «из всех дам мужской костюм шел вполне только к одной императрице; при своем высоком росте и некоторой дородности, она была чудно хороша в этом наряде». Остальные женщины «страдали невыносимо», вынужденные подчеркивать то, что обычно принято скрывать. Мужчины же, собираясь идти на «Метаморфоз» в женском платье, уже заранее чувствовали себя не в духе, особенно немолодые , однако, чтобы угодить государыне, прикрывали недовольное лицо «приличной маской», в которых иногда велено было являться не только в маскарад, но и в Оперный дом на спектакли.

В субботу 29 мая «в новопостроенном и весьма изрядно учрежденном Оперном доме» состоялось грандиозное представление оперы «Милосердие Тита», приготовленной специально к коронации. В жизни Москвы это стало событием необыкновенным: настоящую оперу в ней показывали впервые. (В Петербурге первая опера была представлена итальянской труппой в 1736 году). Знаменательно, что спектакль не привезли целиком из-за границы, а готовили в России. Хотя его авторами, устроителями, главными исполнителями являлись иностранцы и назывался он «итальянской оперой», однако в нем участвовали русские «танцовальщики и танцовальщицы», а также впервые — хор русских певчих.

Елизавета Петровна очень любила помимо церковной музыки и светскую, в том числе итальянскую. Естественно, что она принимала самое живое участие и в постановке новой оперы. На одной из первых репетиций устроителям показалось «очень забавным, что император Тит должен был со своими приближенными и тремя остальными персонами сам себе петь хвалебную песнь». Тогда императрица приказала «для устранения сего затруднения» использовать в качестве хора ее придворных певчих, обученных за несколько репетиций (иностранные слова написали русскими буквами под нотами), и впоследствии один из знаменитых итальянских композиторов говорил, что такого великолепного хора он никогда не слышал у себя на родине. За неделю до представления, в субботу 22 мая, императрица «изволила после полудни более четырех часов присутствовать при одной из последних оперных проб и до самого окончания с особливым вниманием слушать музыки, также и зделанных для украшения театра машин смотреть с немалым удовольствием».

Оперный дом «был выстроен в новейшем вкусе», и сцена его отвечала тем же требованиям: на ней становились возможными чудесные превращения, устраиваемые машинистами во главе с художником. «Сие представление украшено декорациею лесов, площадей, облаков и прочим», что было делом рук Иеронима Бона, приехавшего с итальянской труппой в 1735 году, и — машиниста Карла Жибелли.