Пульс каменной кладки

Вряд-ли кто видел, как чьи-то руки привязывают к камню птенца; как шёлковая нить обматывает его маленькие щуплые лапки, как удивлённо он хлопает, бестолковый, навстречу новому міру. Вряд-ли кто-то видел, как устраиваются вокруг его гнезда дубравы и города, как чья-то рука прокладывает русла ручьям, уносящим вниз поколения. Никто не знает, в какую тёмную ночь был заложен первый камень в кладке первого замка. Несмышлённые, только потом птенцы узнают на вкус крепость клетки, горечь ржавчины и тиски потолков. Между этим полом и потолком сжимается их маленький мір – капля за каплей, бегущей ручьём навстречу морю беспамятства, которое растворяет в себе трупы зазевавшихся и вышедших годностью; чернеет трава, приходит Неумолимая и обрезает нить: катятся, сыплются не нужные больше камни; никто не знает в какую чёрную ночь насадили дубравы, никто не знает, когда была зачата тяжеленная клетка. Как будто какой-то жестокий ребёнок придумал забаву и заточил несчастных в тюрьму своей непомерной фантазии;
она разрослась двумя сотнями королевств – больших и малых, обезглавленных и теплящихся, в которых протянулись рельсы трамваев и шнуровка ботинок. Замки непрестанно устаревали, осыпались холмами крепкие стены и каменная крошка, сливаясь в кипучую жижу, бежала по равнинам реками – стекло, чугун и бетон; они вступали друг с другом в диковинные отношения и плодили странных детей, перемотанных линиями электропередач и обёрнутых вуалью радиоволн. Королевство за королевством подводили электрические провода к печатным станкам и захлёбывались бумагой; дубравы пустили на паспортные столы и сторожевые будки; пуговицы и шерсть, шерсть и вискоза, которой становилось всё больше и больше, пока не перестало греть вовсе. Когда стало холодно, в болота опустили жёлтые трубы и в бетонных исполинах загорелся огонь. Синее пламя грело руки и комбикормы, королевств становилось всё больше, на решётки набили войлок, на потолок люстру, пол накрыли ковром.

***

Наше королевство было самым обычным, настолько-же обычным как его жители, как все кого мы привыкли называть прочими и выносить за скобки: платящих ипотечные кредиты, отдыхающих по выходным и болящих подагрой – так-то оно и есть, ведь и холсту нужна грунтовка, как небо дирижаблю: среди сорняков пылают цветы, грязь взращивает почки плодовым деревьям. Иногда нужен миллион карликов, чтобы родить Гулливера. Король, он был слишком харизматичен, слишком тяжела рука и остёр нюх. Поднятая волна не может не отозваться впоследствии: если за посредственностями беззвучно закрывается дверь, то слишком-уж много ставят на кон хваткие лидеры, их рост слишком высок и слишком звучен голос, чтобы почить незаметно. Люди такого рода охотно пользуются данными им Богом правами и ревностно охраняют престол. Чего говорить, они быстро двигаются вширь и наш король значительно преуспел в этом: тяжеловесный, он не раз предводительствовал эскадрону своих кирасир и крепко держал добытое, его боялись; может, кто-то и любил, но боялись больше врага, а так и полагается черни почитать несущих бразды. Как известно, самоуверенные вожди не слишком заботятся о своём окружении – от него берегут полновластие и прислушиваются исподволь. Окружающий себя людьми исполнительными редко слышит, о чём говорят за глаза, вряд-ли замечает что происходит когда он отвернётся.

Разумеется, в нашем королевстве не случилось ничего необычного: стоило старому льву подавиться костью, как гиены набросились на пошатнувшийся трон; заволновался флот, улицами поползли транспаранты, ночами – чёрные слухи. Моментально обессилевший престол шатался из стороны в сторону, на фронте бросали оружие и дезертировали восвояси, путы клятвы ослабли, паразиты, шарлатаны и хищники поползли из подвалов. Единицы – что единицы, когда рост девальвирован? – они метались и слали депеши: защитите дворец, защитите хотя-бы детей!
В нашем королевстве всё случилось как это обычно случается, ведь даже самая опасная болезнь, проясняясь после долгого тления убивает не сразу, поэтому нашлись и те кто откликнулся. Присягнувшие – так их называли, агрессивная, жестоко тёртая фронтом гвардия вырыла в королевских садах траншеи и свирепо ощетинилась пушками – кронпринц и принцесса были ещё слишком малы, чтобы видеть, как стоят за их жизни; шипела шрапнель и качалась люстра в покоях. После второго штурма начались переговоры. Присягнувшие сложили оружие в обмен на неприкосновенность венценосных чад и сохранение за ними родового гнезда; больше выторговать не получилось, да и слишком было неравное положение. Гвардия сложила оружие и бессильно разошлась по домам, и только блестящие кирасы и походка отличала их от бесчисленных толп бредущих по домам солдат. Их ненавидели, их боялись – и поделом.

Потом было страшное время. Королевство жестоко страдало от голода, разрухи и невыносимого бремени, которое на них улеглось стараниями краснобаев. Кучка придворных бросилась на королевское тело и поделила частями между собой. "Жестковато" – говорили они, раскачивая париками и бросали кости под ноги, где за них грызлись собаки и нищие дети. Кронпринц уже был среди них, он тоже отведал королевского мяса: удивлённо хлопая по-девичьи длинными ресницами, мальчик медленно жевал твёрдую плоть и вряд-ли понимал, в честь чего праздник, почему эти люди смеются и куда запропастился отец. Так разлагается по частям организм ··
генералы попятились. Дочь была совсем крошечная и ещё не могла самостоятельно есть; она качалась в колыбели в полуразрушенном снарядами замке и сладко спала. Имущие власть сдержали слово: принца отдали в общую школу, а девочке за счёт коммунального бюджета выписали няньку, и так-бы эта история и закончилась, потому как обычно так и кончается, но благородное семя остался стеречь старый военачальник по имени Магнус, и ему предстояло стать запятой, от которой эта история продолжилась дальше, едва не порвавшись. Вряд-ли он понимал, что для того душу заковывают в тело и наделяют мечтой, чтобы птицы не улетели, но продолжали пытаться; не думаю что Магнус замечал, что именно на него завязана нить между прошлым и будущим, сыном и дочерью, отцом и детьми ·
завидно-ли – быть бездушным камнем в саду, дело которого – лежать, всего лишь лежать; но кто знает, может, не так уж и просто оставаться на месте и удерживать бьющихся в небо, когда всё вокруг уносится безвозвратно?
Старый вояка, он едва-ли мог научить детей придворным манерам, но как только поулегось, прогнал к чёрту хриплую няньку и взялся за лопату: Магнус восстанавливал затоптанный сад, пока принцесса делала первые шаги. У девочки были живые глаза и мёртвый рот: сколько ни пытались выдавить из неё хоть звук, она не поизносила ни слова. Звучен был принц. Мальчик ходил в общую школу, а как только его обучили буквам, неожиданно стал писать амфибрахием: чтобы не смущать детей ремесленников и рабочих, его выдворили; буквы, которые сходятся в строфы – всё, чему он успел обучиться. Так они и жили втроём под одной крышей – Магнус, который работал в саду, кронпринц, переплетавший стихи и его крошечная сестра, у которой вились волосы.

Гнездо находилось за городом, среди густой дубравы; отвыкшая от звона копыт и бойкой охоты она совершенно сомкнулась вокруг замкового холма и только шпиль колокольни вздымался над кронами. Люди быстро позабыли про королевских детей – Вы знаете ведь, какая короткая память у гвоздей и опилок, – но они жили дальше, под каменной кожей бился их пульс: Магнус растил и продавал великолепные розы, и позабывшие этот сорт поражались их аромату, а он нёс через лес хлеб и молоко, которым поил своих чад; кронпринц совершенно забылся в своих покоях, сплетая вокруг себя удивительные кружева. Кто-то посторонний, наверное, мог-бы назвать растоптанного наследника несчастным, может, так оно и было, потому что известно, что только безнадёжно счастливые могут нащупать подбородком дно самых светлых несчастий; девочка? Девочка вила русые волосы и играла с букашками в зелёной траве, и случайный заблудший мог лишь изумиться её светлым чертам и детской походке, не более; но мы с Вами знаем, мы были среди них, неслышно, чтобы не перебить ход их трепетных судеб, когда принц впервые прочитал сестре свой гимн. Маленькая принцесса вытерла слёзы и приложила ладошки к бумаге: так и начался новый акт нашей сказки, розы приструнились, воспряли, Магнус смотрел с колокольни: кажется, Неумолимая сегодня опять прошла мимо ·
как хорошо что мы, видевшие как всё было, не вторглись, не поломали. Для того душу наделяют мечтой, чтобы звон садовых ножниц и молотка не замолк, чтобы не упасть в грязь молодому кронпринцу, чтобы прошла мимо смерть и не засохли цветы ·
где ступала девочка пробивалась трава: снаружи катились долу ручьи, август собирал свои урожаи. Что плодоносит не рубят, не топят камин ·
девочка прикладывала руки к бумаге, грязь растила цветы.

Дети росли. Магнус трудился чтобы им угодить и заметно дряхлел; вряд-ли кто знал, что единственной его пищей была однажды данная королю клятва, которая каждое новое утро пронизывала огненной спицей грубеющие позвонки, поднимала с коленей навстречу бьющей окном часовни зарнице. Он вставал и брался за ножницы: так псы едят из руки хозяина, так солнце не меркнет, давая отсчёт человечьим минутам. Принц сажал сестру напротив зеркала, расчёсывал гребнем русые волосы и тайком целовал солёные ладошки, которые она прикладывала к бумаге ·
наутро в саду оживало всё, что он написал за ночь. Магнус вставал с первыми лучами с колен, кронпринц падал без чувств на перину. Девочка играла с лягушками и смотрела, как жеребцы пьют в пруду воду, а когда наступала ночь, юноша вставал и писал, всё писал о лягушках и резвящихся на лугу жеребцах; он жарко молился, чтобы так было и дальше, чтобы маленькое, ущербное королевство продолжало сокращаться своей невидимой мышцей в груди спящего леса, а когда он замолкал, вставал с коленей садовник.

Но где-то развернулась строчка у платья, кто-то подавился за ужином, не в ту секунду защебетала синица: что-то пошло не так. Чья-то тень мелькнула в зарослях, и каждый стебель и капилляр почувствовал тихую перемену: как будто едва заметный укол, после которого нужно продышаться – так ночью переводят стрелками рельсы и синеют губы у туберкулёзных.

В тот вечер кронпринц зашёл в покои сестры, которой пел перед сном колыбельные – и не нашёл её. Он зашёл в трапезную – Магнус поднял глаза от разобранных часов; девочки не было. Её не было в саду, её не было в беседке и на опушке леса, её не было в часовне и в конюшне... Её не было.
– Юксе! – звал принц, шагая в сапогах по траве, – Юксе!
Зажгли факелы, оседлали коней, кричали у дороги и спрашивали в деревнях.
А потом розы в саду умерли; без единого звука – мужчины не сказали друг другу ни слова, ни разу не посмотрели в глаза. Они вернулись в замок, Магнус лёг на пол в трапезной, а принц закрылся в своих покоях и с удвоенной силой принялся писать ·
выходило всё хуже.

Так коченеют пальцы души. Так грубеет подошва, и утерявший мечту принимается разыскивать её в себе самом; как кишечник вегетарианца, что поглощает собственный белок, лишившийся много хуже того кто её не имел – право ведь, не имеют, но тот кто имел никогда не простит, не забудет утрату.

Принц извращался как мог, пробовал другие размеры, выдумывал самых диковинных чудовищ... Розы гнили в саду, зарядили дожди и сырая солома вздрагивала в такт капели, топорщась молочно-белому небу.
Наконец он не выдержал. Сгрёбши вместе всю бумагу, что нашёл во дворце, принц свалил её в кучу: таращились крокодилы и удавы, ромашки и окуни; зажёг спичку, помедлил – и бросил в охапку.
– Магнус! – крикнул он. – Где твой доспех?
– В каморе, Ваше величество.
– Облачайся. Я трублю сбор.

Так – из малопонятной боли, смутной тяжести в отяжелевшей груди, души обескрылевших и прикованных к непосильному камню, онемев, отчаявшись в поисках своей толики непосредственности, разворачиваются против самих себя. Им есть за что мстить и за что ненавидеть, и их можно понять: только нащупав тонкую нить, начинают ненавидеть камни, именно так – между полом и потолком – замерзают сады ·
так птицы уничтожают посевы.

Они облачились и надели коням сбрую; дворец горел ослепительным пламенем, а капли дождя испарялись в огне, когда юноша бил сбор в колокольне; бил изо всех сил, пока не стёр руки. Трещали и сыпались потолки никому больше не нужных хоромов; вероятно, мы сможем хотя-бы отдалённо представить себе, какую ярость испытывал принц, топча ногами испачканную бумагу, может, мы и причастимся отчасти священной горечи, которая изъедала его сердце, когда он смотрел на гору мертворожденных детищ, которым не суждено было ожить и прожечь тяжёлую вуаль Неумолимой тысячей бабочек, ладошками бесконечно любимой мечты. Может, если хорошо постараемся, мы хоть немного вкусим от того что называют отчаянием, когда узнаем, что на его зов не явился никто. Капли воды испарялись в руинах горящего замка, колокол заглох в темноте. Почерневший от копоти холм, ярко разукрашенный заревом, стоял над молчащей дубравой: на зов наследника никто не явился.
Тогда кронпринц бросил в траву меч, пал на колени и, уронив голову в руки, промычал что-то, не то молитву, не то проклятье – вряд-ли кто-то бы смог разобрать: так просят о смерти бесплодные родители, так скованные души, потеряв бессмертие, умоляют костёр.
Шипели доски, выглянула и скрылась луна. Магнус молча стоял в тяжёлой кирасе и не смел поднять глаз.

Но наша история не стала-бы сказкой, если-бы так и закончилась: такому концу больше под стать чья-то книга, но узелки шёлковой нити, что мы так опасались нарушить, когда смотрели на Юксе, собирающую цветы или невольника-принца, дрожащего в ту ночь на холме – узелки, крепко завязанные вокруг недвижимого камня должны были протянуться дальше.

Среди стволов, казалось, что-то мелькнуло. Тусклый, металлический блик – ещё один, и ещё, левее. Лес зашевелился. Юноша тревожно всматривался в ожившие тени дубравы, Магнус по-стариковски усмехнулся в усы. На замковый холм взбирались фигуры – десять, двадцать, сотня – они шли как привидения, и огонь играл на их ржавых доспехах. Ревматические старики, с больными зубами и скверным зрением, трясущимися руками – старая гвардия ·
Присягнувшие явились на зов.
Они выстроились в шеренги в полном молчании, угрюмые и с густыми усами: холм ожил, колокол бил не впустую ·
не впустую лилось небу проклятье.

Магнус и наследник шагали вдоль строя.
– Ричард, где твой конь?
– Почил два года назад, Ваше высокоблагородие.
– Альфонсу, это ты? Я уж думал, ты помер.
– Даже не знаю, Вашбродь. Непорядок: уж скоро шестьдесят вёсен, а я ещё не видал свой кишечник.
В рядах пронёсся хмурый смешок.
– Где Хольгер?
– Здесь, Ваше Величество!
– Поведёшь своих людей на север, поднимешь флот.
– Есть!
– Всеслав!
– Здесь!
– Где твои пажи, где твои славные дети?
– Никого, Ваше высокоблагородие.
– Карл!
– Я!
– Помнишь, что нужно делать? Не забыл седло?
– Никак нет!
Принц развернулся к строю:
– Все помнят устав?
По шеренгам утвердительно раскатилось, и перед лицом венценосца обновили обеты и клятвы.

А потом была война.
Спросите у леса – он расскажет вам что помнит об ужасе запутавшихся в картах драгун; о том, как логисты присылают не то или десантные баржи, колотя грязь винтами, сыплют переспевшими плодами штурмовых батальонов – прямо под кинжальный огонь; он расскажет вам о тысячах паразитов безо всякого препятствия к лакомству. Ржавые десантные баржи раскрывали рты навстречу синим огням; кони путались в колючей проволоке, Присягнувшие с восторгом набрасывались на нежный расчёт осадных орудий и чем больше были потери, тем с большим рвением шли на рожон. Флот так и не восстал – люди в принципе год от года всё менее охотны до смерти: мятеж охватил ограниченные области, молодых загоняли в мундир силой и давали витамины, чтобы дольше не выпадали зубы; жилы засыхали от истощения, смерзались с цевьём пальцы, роялистский бунт пылал своей отчаянной силой – Юксе, зеленоглазое лето! Что я умолчал, что не смог объяснить? Юксе, где ты?
Шли дожди. Бесплодные поля изрыли траншеи и черви, кости пехоты рыхлели, нитрированный толуол падал в ещё сонную воду и рассыпал воздуху кровли; крокодилы с непроснувшимися глазами спешно пытались напяливать штаны, горели их платья, они плакали от боли и смеялись в струях огня, корёжа свою бумажную мимику – вожатые и главврачи танцевали жуткие пляски в объятых домах, затворные выемки истёрто блестели. Жёлтые жабы, отвернувшись от стопок бумаги смотрели, как вилообразные когти крались к немытым оградам приёмных и прокуренным кухням, как кричал на башне гудок – артобстрел! Сигналы перекатывались, прыгая коленями провода и кружа по моткам, крутилась железная ручка, кто-то чутко вперился в стеклянный глазок – сотни, тысячи прильнувших к приёмникам и окулярам прицелов: "давай, покажи свой характер!" – сыпались битые стёкла, едва брезжило: заспанный огонёк солнца продольно скользил под кожухом изоляции, забирай правее, ещё два оборота, осколочно-фугасный, огонь! Голос хриплый – Вы простужены, Ваше благородие? – Огонь! – с восторгом дублирует молодой подпоручик, – разнести всё к чёрту! И чёрный дым спешил прикрыть срамоту, и нёс рукотворными ветрами крошку, бетон фонтанировал из давно прохудившихся дёсен, тополя трещали и прогибались. Огонь! – подпоручик прижимает к уху динамик, сыплется древесная кора, вспышка, хлопок, падают пожарные-игуаны, катятся вёдра, искрят ломаным витрины бесполезных теперь магазинов.

Так отяжелевшие души прирастают к земле. Если не родить, то убить, если не вверх, то вниз – в пласты чёрного угля, где кора хранит тектонику. До нуля, до основания, подчистую и напрочь: чтобы доказать себе и крикнуть во всеуслышание, что всё придававшее смысл было чем-то незначительным, стыдным, что ничего может и не было и нет никакой Юксе, не существует чудес.

Пошёл снег. Неумолимая шла вдоль замёрзших берегов рек, замолкала переправами бронетехника, солдаты, кутаясь в шинели, заступали в наряд, а наутро их, скорченных, закапывали во славу давно мёртвого короля. Силы были неравные, да никто и не надеялся на успех – ведь клятва – чудовище, камень, и мало кто преминёт возможностью освободиться от тяжеленного ожерелья или невесомой удавки: Магнус вёл в бой всё новые батальоны, они несли колоссальные потери и состав делался всё моложе. Он никак не мог понять, что пока душа теплится, дрогнут руки у пикинёров и разойдутся траектории; Магнус бросался в самую гущу там и здесь, но смерть его не замечала. Кронпринц смотрел как катится линия фронта и тают на глазах силы. Его ранило в голову, он скрипел зубами пока вытаскивали осколок и снова вернулся на место. Бились, пока фронт откатился к самой дубраве: поражение за поражением неумолимо смыкали кольцо вокруг родового гнезда, замковый холм переходил из рук в руки, ополчение окопалось в обгоревших руинах. Кто молился, кто плакал; наконец и холм перешёл в руки врага. Всё, казалось, было кончено, да так оно и было, но неуловимое хитросплетение, обмотавшее однажды лапки птенцу ещё не порвалось;
опустился туман, выслали переговорщиков. Роялисты отвергли все предложения: окопавшись в лесу, они распустили волосы и достали ножи. Магнус, пригнувшись, шёл по траншее. Поднимал за шкирку, язвил – все понимали, что это, может, последняя шутка, злой проблеск зимнего солнца и смеялись – сдержанно, как смеются над смертью.

Камень лежал в почерневшем саду. Обречённый на крикливую птицу, он молча делал что должно: лежал. Лежал когда горел огонь и стелились траншеями газы, когда выходила луна и крутились в небе лопасти дирижаблей. Сходящая с ума птица, крепко привязанная к своему неподъёмному якорю рвалась прочь – уже ни к чему, даже не к теплу или вверх, а просто из ярости попавшего в плен, сатанинской ненависти к литосфере. Оба делали своё дело – раздельно и сообща, двоясь в одном пульсе, сжимающем стылые вены замёрзшего леса, и, запертые в нём, навряд-ли подозревали, чем обязаны тончайшей шёлковой нити, связавшей их воедино в тот проклятый день.

Последовала атака.
Добровольцы и штрафники, штурмовики и стремительные гусары коротко махали клинками и на равных падали в красную грязь; всё смешалось, и кровь графа и последнего безграмотного ополченца сливалась в единый ручей и текла сообща – вниз, вдоль берега красной реки, по которому медленно ступала Неумолимая, все вместе; но кронпринц не смотрел на землю – он хорошо видел, как покидая мундиры павшие, подхваченные едва различимыми руками, закручиваются в удивительные карусели и возносятся вверх, и незаметный и безграмотный, не выпустив из рук оружие, не поломав строй возносился превыше; златовласые ангелы протягивали руки и вели за собой, прочь от удушливых газов и грязного снега. Поднимались вверх бесчисленные стаи восторженных птиц. Сквозь оперение безнаказанной авиации и чьи-то баллистические пересчёты, рубящие ненавистные нити и крошащие в прах крепостную кладку одна за другой поднимались вверх перелётные птицы, а на замковом холме кто-то стоял и махал им крошечной ручкой... Девочка стояла, улыбалась и махала им вслед.

Юксе.

Вокруг кипела неразбериха и никто не заметил, как принц, зачарованный, встал и не чувствуя веса пошёл, нетвёрдо, неизвестно куда...Гремели орудийные залпы, блестящая сталь перерубала трубки противогазам, а фосфор превращал в кипяток дыхательные пути.
– Юксе...
Магнус успел заметить, как одинокая фигура с перевязанной головой шла помеж пулемётных очередей, невредимая и беззащитная: телохранители пали у ног как один, все исполнили что причиталось; кронпринц не видел ничего и медленно шёл по направлению к холму, на котором, позади развороченных укреплений, стояла крошечная фигурка.
– Ваше Величество! – завопил Магнус и бросился наперерез; на него кто-то навалился, оба упали в грязь; он, ослеплённый, нащупал пальцами глазные впадины, подтянул к груди колено, приподнялся и со всей силы вдавил чью-то голову в снежную жижу. Ухватил рукой что-то тяжёлое и ударил в затылок. Когда он протёр прорези и поднял глаза, шинель была уже возле неприятельских окопов;
– Ваше Величество! Что-же Вы делаете?
Тот, казалось, услышал, хотя не мог. Обернувшись, он, похоже, тоже заметил Магнуса, который безуспешно пытался пробиться навстречу.
– Не сдавайтесь, пожалуйста...Сейчас нельзя это... Ваше Величество! – он отчаянно замахал руками, думая что у принца контузия или сдали нервы, но тот обречённо покачал головой, развернулся и пошёл дальше. Снял с головы повязку и поднял высоко над головой: забрызганная кровью белая тряпка развевалась над замковым холмом, и поражённые солдаты расступались перед ним, не зная что делать.
Он шёл навстречу девочке позабыв о войне, напрочь оставив за своей спиной изувеченных игуан и могилы доблестных гренадир: подул ветер, слегка качнув разноцветные трассы и обожжённые ветви. Дрогнул окровавленный лёд, принц шёл и истощённо улыбался.

Юксе.

Примерно так в предсмертную улыбку складываются морщины, так разбойник кается на кресте и наступает облегчение между приступами агонии. Канарейке дают время на вдох чтобы было что выдохнуть. Но как камень не может воспрепятствовать полёту пернатых, так и птица, намертво привязанная лапами к якорю не может оторвать его от земли.

Нить дрожала и громко звенела, звуки сражения умолкали – то там, то здесь раненым вскрывали артерии и добивали прикладами: где стоял неистовый рёв теперь были слышны только стоны. Магнус видел, как принц протягивает навстречу кому-то руки и идёт к вершине холма. Он бросился вслед, но что-то горячее скользнуло под мышку, старик упал на живот. Слёзы катились из-под забрала: может, он любил его как сына, верил ему как в лучшие годы так и в часы горьких поражений, нам это не важно. Нам важно, что нащупав рукой карабин он тихо передёрнул затвор и выстрелил не целясь: иногда знаешь прежде чем сделаешь, как будто помнишь о том, что случится.
Принц пошатнулся и упал на колени. К нему подбежали, перевернули на спину, расстегнули китель... В неразберихе никто не заметил, как маленькая девочка протиснулась между капсариями и наклонилась у изголовья. Взяла его дрожащую, белеющую на глазах руку в свою ·
эти ладони строили всё, что потом осуществлял работяга; они выписывали грандиозные силуэты коронообразных укреплений вокруг величественных куполов, они рушили обезлюдевшие хоромы и глушили тротилом окуней. Эти руки подставляли картечи гнедых жеребцов ·
девочка взяла в ладошку дрожащие пальцы – куда ты смотришь, вот-же я! Капсарии суетились, послали за носилками; артериальная кровь пузырилась и пачкала руки подоспевшего фельдшера – пуля пробила плевральную полость, сердце билось всё чаще, всё мельче были толчки. Принц метался и пытался подняться на ноги – "лежите и не двигайтесь, постарайтесь дышать спокойно и неглубоко" – но он извивался всем телом и хрипел что-то несуразное...
– Я здесь, мой принц.
Девочка поцеловала молочно-белые пальцы, поднесла руку к горлу, нащупала пульс.
– Подожди, ещё немножко.
Юноша изогнулся всем телом, с силой сжав мышцы спине:
– Юксе!
– Не двигайтесь, что-же Вы...
– Я здесь, выдыхай. Выдыхай.
И принц выдохнул, хрипло, мучительно, красные зубы сжались и заскрипели...
В эту-же секунду истёк кровью Магнус.

И она перерезала шёлковую нить, которой перемёрзшая птица была привязана к своей бетонной тюрьме, и та выпорхнула из её животворных ладошек, сделала вираж над дымящимся полем – что-же это? – пошла выше, выше, всё более крутой становилась траектория, пока не сделалась совершенно отвесной:

Юксе.

В небе исчезло ещё одно пятнышко. Чёрный дым поднимался над развалинами опустевшего замка, он стелился над тысячей тел, разбросанных в нелепых, перекрученных позах между обломков камней, которые безудержная фантазия какого-то жестокого ребёнка складывала молитвами и разрушала проклятьями певчих птиц, летевших прочь от выветрившихся флаконов своих тел.

***

Темнело. Трупы бесконечными рядами лежали на грязном снегу и в телегах. Солдаты стучали по мёрзлой земле лопатами.
Девочка подошла к капитану, он вытянулся и отдал честь.
– Несть числа, Ваше Величество.
Она окинула взглядом бесконечную вереницу повозок, на которых были набросаны вперемешку тела покойных. Среди них в тяжёлой штурмовой кирасе лежал усатый старик с ужасной раной в боку, пальцы сжимали окровавленный обломок крепостной стены.
– Что делать с этим? Генерал как-никак.
Солдаты молча били лопатами задубелую землю, темнело; между возов суетились чьи-то рыжие уши. Кажется, падальщики спешили разделить с людьми пир ·
так разлагается тело.
Девочка изобразила что-то руками.
– Со всеми?
Кивнула.
– Может, хоть камней сверху набросать? Лисы откопают.
Девочка покачала головой.
Капитан отдал честь, развернулся, сделал несколько шагов и тихо чертыхнулся, обо что-то споткнувшись. Девочка растаяла во мраке.






Говорят, она ходит вдоль рек. Рассказывали, что Неумолимая помогала утопающим, другие утверждают, что топила. Она вьёт русые волосы и способна оживить самые причудливые озарения певчих; маленькая ведьма, которая прикладывает к бумаге свои ладошки и перерезает невесомые нити, тянущиеся от разбитых в прах тел к чёрному небу, запертому жердями клетки. Там где она ступает прорастает трава и раскрываются почки ·
там где она идёт добивают раненых, становится тихо.
Одной рукой она открывает двери у камер и перерезает артерии, проложенные в птичьем горле каким-то неведомым, жестоким ребёнком. Другой она заживляет гнойные раны и заводит пульсу пружину – маленькая, вожделенная ведьма с зелёными глазами; говорят, ей посвящена каждая клятва, которую дал трепещущий юноша, каждый позвонок неутомимого работяги, каждый камень в кладке королевского замка и даже само это чёрное небо, обременённое двумя сотнями королевств, шипением радиоволн и тысячей невидимых нитей, ждущих животворных ладошек.